Любовь благодарная

Глава первая. БОЛЕЗНЬ

Мать уходила…
Не на работу в Политехнический институт, как тридцать лет назад. Не в общество инвалидов, как десять лет назад. Она уходила навсегда…
Левая нога ее, слабая при жизни от нескольких инсультов и перелома шейки бедра, а за ней и правая покрылись красными пятнами. Оба глаза не закрывались.  Рот, которым она хрипло с криком дышала, был открыт постоянно. Еще два дня назад она что-то могла говорить. Уже весьма непонятно. Она путала все слова и очень невнятно их произносила.
Еще позавчера по каналу «Культура» шел вечер ее любимой актрисы, которая справляла восьмидесятилетний юбилей. Выступали мамины любимые артисты, но ее место – кресло около дивана, пустовало. Устав за два месяца от стирки грязных ее простыней и ночных рубашек, сын тупо смотрел телевизор. Актриса запела мамину любимую песню, ком подкрался к горлу, он пошел в спальню.
- Мам, там идет вечер твоей любимой актрисы. Ну что же ты?! Ну, ведь ты всегда могла перебороть любую болезнь. Самую страшную. Ты ведь можешь!
Мать грустно смотрела на него. В ее глазах уже не было того постоянного раздражения и страдания, к которому он привык за последние лет десять. Что-то отключилось в ее голове два месяца назад, когда она окончательно слегла и перестала контролировать свою выделительную систему.
Очень пожилая женщина превратилась в старого ребенка. Ребенка доброго, послушного, не очень капризного, каким и была в тридцатых годах двадцатого века.
Уколы, которые всегда помогали ей, назначенные врачами, долгие годы, следившими за ее здоровьем, в этот раз результата не давали. Говорили про обострение старой ишемии, что было не удивительным, ведь первый и самый тяжелый свой инсульт она пережила в пятидесятилетнем возрасте, двадцать семь лет назад. Врачи выписали ей восемь видов лекарств, и сын опасался, что с таким количеством препаратов, организм может просто не справиться. Он пытался как-то регулировать это, давал поменьше таблеток, пытаясь их сочетать по степени важности, но толку не было никакого.
Внезапно ее взгляд стал серьезным. Даже левый, давно не видящий после облучения из-за удаления опухоли десятилетней давности глаз, казалось, видит.
- Я умираю, – тихо и почти отчетливо произнесла она.
Сын осознавал, что происходит страшное, но не в силах был в это поверить, как не в силах ничего поделать. Всей своей жизнью он был связан с этой семидесятисемилетней седой женщиной.
Он понимал, что происходит то, к чему он готовил себя несколько последних лет. Он осознавал, что за время социализма, перестройки и дикого рынка, его мать полностью износила свой организм, исчерпав на сто процентов все резервы. Он в последние десять лет ее жизни, будучи в командировках испытывал один и тот же страх, что мать упадет в квартире и не сможет подняться без его помощи. Он боялся признаться самому себе, что силы его, особенно последние полтора года, после сорока, заметно таяли, а в районе солнечного сплетения, казалось, постоянно притаилась тошнота. Не сильная, но изнуряющая.
В командировках и дальних поездках, тошнота почему-то проходила, а когда сын возвращался и спорил о чем-то с матерью, противное состояние возвращалось вновь. Он никогда никому бы не поведал догадки, что мать, слабея от бесчисленных болезней, энергетически потихоньку сосет его силы, так как своих не осталось.
Пронзительный звонок телефона прервал раздумья сына.
- Смолина Николая Васильевича можно? Николай Васильевич, здравствуйте! – женским голосом томно проворковала трубка. Звонила одна из его пассий бальзаковского возраста, главный бухгалтер коммерческой фирмы.
- Добрый вечер, - устало ответил Смолин.
- Вы сегодня на рождественский фейерверк идете?
- Нет, не иду.
- Как здоровье Лидии Сергеевны?
- Мама очень плоха.
- Я так давно не слышала ваших песен. – Она вдруг прервала насмешливо-почтительный тон и сказала:
- Слушай… Можно было бы заехать ко мне...
- Извини, не получается.
- Но это всего часа на два.
- Не могу…
Он с досадой швырнул трубку.
Сегодня он с утра ходил в Петро-Павловский собор, где поставил свечи о здравии своей матери, рабы Божьей Лидии и заодно, раба Божьего Николая.
По дороге на троллейбусную остановку  встретил милого старика, живущего в соседнем доме - знаменитого местного композитора, фронтовика. Композитор в свое время крупно помог Смолину, подкинув творческий калым.
Рифмовал Смолин давно, с детства. Мог и мелодии к некоторым своим стихам подобрать. Однако, нот не знал. Его авторские песни, больше похожие на романсы, имели некоторый успех у публики. Местные исполнители авторской песни, правда, морщились. Покладистый Смолин в их компании в основном просто читал свои стихи. Николай никогда не разубеждал кого-либо в чем-либо, касающемся оценки его произведений. Хотите похвалить – спасибо. Хотите поругать – извините, в мое отсутствие.
По три тысячи заработали они тогда, написав по заказу песню для юбилея одного строительного предприятия. В начале двадцать первого века это на месяц недурно поправило очень скромный семейный бюджет лесного инженера Смолина. 
- А, здравствуйте, Коленька! Вы почему в театр не приходите? Ко мне почему не заглядываете?
Композитор много лет заведовал музыкальной частью Областного драматического театра. Смолин не выдержал, поделился со стариком своим горем.
- Ну, что же делать, Коленька. Это ведь мама, а не какая-нибудь пришлая тетка. Мужайтесь.
Смолин грустно отметил про себя, что лицо композитора пожелтело. Болеет, наверное. Возраст не маленький. Восемьдесят лет. 
Сходил часа на два к пьющему другу детства, чтоб забыться. Но не сиделось. И вино не брало. Вернулся домой, поменял у мамы пеленки, промыл ей ягодицы. Включил телевизор. В последние годы, слабея, мать постоянно упрекала сына за недостаток внимания к себе. Если он поздно приходил от друзей, она дотошно выспрашивала – какие блюда стояли на столе. Если от него даже слегка пахло спиртным, фраза матери была оглушающая: «Опять нажрался, как свинья!» Мать знала, за какие струны сыновней души можно было дергать, чтоб вывести Николая из себя. Он взрывался, ругался, кричал. Лицо матери розовело, и она успокаивалась.
Обедать сын приходил с работы домой – мать готовила. Но сидеть с ней в последние годы за одним столом было для него мукой. Хронический насморк матери не поддавался лечению. Она ела, шмыгая носом. И как только одна крошка хлеба падала на стол – болезненная чистюля - мать брала тряпку и стирала ее, ела, опять смахивала крошку, вытирая периодически этой же тряпкой себе нос. Близорукий сын снимал очки, все спасительно размывалось и брезгливость уже не вызывала острых приступов тошноты. Иногда матерью овладевало философское состояние: «Когда старики есть – убил бы, а когда нет – купил бы» - говаривала она.
Смолин вспоминал…
Тысяча девятьсот семьдесят пятый год.
Ему одиннадцать лет. Они с матерью едут навестить дедушку в санаторий «Ключи». Мама, сорокасемилетняя, еще сохранившая красоту и моложавость, у дороги собирает какие-то колокольчиковидные белые цветы  и напевает:
Колокольчики мои.
Цветики степные.
Что глядите на меня
Темно-голубые?
И о чем шумите вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Для Николая Смолина впоследствии эта немудрящая песенка, стала своеобразным кодом. Когда мать в старости через чур доставала его несправедливыми упреками и жалобами, он вспоминал простые песенные строки и ее, собирающую цветы. Горло почему-то перехватывало, охватывала жалость, раздражение проходило, и сын успокаивался.


Глава вторая. ОТЕЦ

Каждое лето они с матерью ездили в ее отпуск и в его каникулы куда-нибудь по стране. Или в Евпаторию, или в Баку, или в Магнитогорск. Во всех этих городах жили их дальние родственники. В Евпатории он собирал в Черном море ракушки и маленьких раков-отшельников. Дядя фотографировал его с зеленым попугаем. В Баку тетя мазала племяннику спину холодной простоквашей, ибо он постоянно сгорал у моря на сорокоградусной жаре.
В Магнитогорске родственники брали их на мичуринский участок, и угощали чаем из вишневых листьев. Мальчика все любили и хвалили. А Коля всегда откликался на это.
Отец – фронтовик, вышедший в отставку подполковником, много лет назад уехал в Краснодар, где создал другую семью. Мать давно с ним разошлась, еще, когда сыну было шесть лет.
Смолин вспоминал…
Шестидесятые годы двадцатого века подходили к концу.
Мальчик был странным. Нелюдимым. Маме приходилось каждое утро его будить и вести в детский сад неподалеку.
Вставал Коля с трудом, не высыпался. По утрам он чувствовал себя мучительно. И детский сад Смолин не любил – слишком много народа было в группе. Идти туда ему страшно не хотелось. Хотелось только одного – спать. Коля рос одиночкой, причем одиночкой по мироощущению. Мог часами что-нибудь рисовать в одиночестве. Одному ему было хорошо и комфортно. Шум переносил с трудом.
- Я не хочу в садик! – плакал он.
Но мама, ласково и настойчиво поднимала его с кроватки, заставляла умываться, чистить зубы и вела в этот ненавистный детский сад, где так много детей, где шумно, а мальчик так любил тишину.
Но маме утром надо было идти на работу, на кафедру иностранных языков в Политехнический институт, а отцу – тоже на кафедру, только на военную.
Каждое утро Коля громко говорил: «Никогда больше в садик не пойду!» Это стало для него своеобразным паролем. И смешной присказкой для взрослых.
Отец пил. Напившись пьяным, часто гонял жену и сына, пугая так, что им приходилось прятаться у соседей.
Однажды он, в сильном подпитии, в присутствии трехлетнего сына обозвал маму проституткой. Сын спросил:
- А кто такая – проститутка?
Отец тут же протрезвел и сказал:
-  Это, сынок, очень хорошая женщина.
Обвинения были чудовищными и несправедливыми. Отец был болезненно ревнив.
Хотя были и добрые дни. Летом по выходным они всей семьей ездили на оранжевом «Москвиче-401» в лес. Руль хорошо слушался отца. И грибы глава семьи находил недурно, хотя шагал очень быстро. Мама с сыном ходили и собирали медленно.
По две большие двухведерные корзины привозили они втроем. Конечно, от трех-пятилетнего Коли еще мало проку было, однако, со временем, собирать грибы научился он хорошо. Да и машин тогда, в конце шестидесятых, было немного в их провинциальном городе.
Мост через реку построят спустя несколько лет. А тогда перебирались на пароме. Мальчик на всю жизнь полюбил паромы, полюбил собирать грибы, тем более, что росло их в Тимирязевском бору тогда видимо-невидимо, особенно, белых. Когда был построен мост и поселок стал застраиваться дачами, народ хлынул в бор густым потоком.
Впоследствии у Смолина появилось любимое место в бору, где часа за три он набирал семилитровое ведро волнушек, маслят, моховиков, белых, лисичек и сыроежек.
Семья жила неподалеку от железнодорожного вокзала по улице Нахимова на первом этаже в двухкомнатной «хрущевке». Рядом шелестела небольшая тополиная роща, а позади дома начинали строить большую гостиницу.
Стук колес, прибытия-отправления поездов. Коля Смолин привык засыпать под монотонные звуки ночной железнодорожной жизни переговоры диспетчеров.
У балкона была разбита клумба, на которой росли розовые, бордовые и белые крымские ромашки - касмеи.
От клумбы по балкону вились вьюны с бело-сиреневыми цветами.
Коля дружил с девочкой Олей, старше его года на два, живущей с родителями двумя этажами выше. Оля была очень спокойной, такой же, как он.
У мальчика были откуда-то розовые стеклянные бусы. Мама сказала: «Зачем тебе бусы? Подари их Оле». Это очень странное состояние – дарить. Мальчик привык, что две бабушки и мама всегда что-то дарят ему. Скажем, однажды бабушка подарила игрушечный кортик. Мальчик часто перебирал красивые бусы. Они так загадочно сверкали. Но он сделал над собой усилие и подарил их. Оля была счастлива, и Коля почувствовал странное и приятное состояние.
Потом Оля показала бусы ему. В них была не белая, как раньше, а розовая нитка.
- А зачем ты поменяла нитку? – спросил он.
- Ну, ты же мне их подарил. Я могу сделать с ними все что захочу.
Если бы отца по вечерам не приносили друзья, в дрезину пьяного, было бы еще лучше.
Когда дело ограничивалось просто пьяной руганью, было терпимо. Но однажды Коля увидел, как отец, матерясь, поднял на мать стул – венский, старый, а она на него – табурет – зеленый, тяжелый.
Потом она плакала. Мать и сын сидели в спальне. Дверная ручка изнутри была оторвана. Сын пытался маму успокоить, но получалось не очень. По утрам отец просил прощения. Ревность доходила у него до самоослепления.
- Ты же дурак, шизофреник, – плача, говорила мать. – Тебе лечиться надо.
В четыре года мальчик заболел. Воспаление среднего уха. В больнице было необычно, но как-то неуютно. Дни тянулись медленно и скучно.
Болезнь сына примирила на время мать и отца. Отец перестал пить. Вскоре его повысили в звании до подполковника.
Он был специалистом-ракетчиком и очень хорошо понимал в математике. Рассчитывая для студентов полет ракеты, исписывал по четыре доски. Однажды очень хорошо сделал из лампочек наглядное пособие. Проверяющему генералу понравилось.
Когда Коля поправился, и его забрали из больницы, отец своими руками сотворил новогоднюю гирлянду из лампочек. Сам покрасил лампочки в разные цвета.
Елка была очень хороша.
Мать любила его, несмотря ни на что. Она всю жизнь любила мужчин старше себя. И самое главное – военных. Отец был почти двухметрового роста, с гвардейской выправкой и очень моложав. В свои пятьдесят он выглядел лет на тридцать восемь.
По утрам отец и сын всегда делали зарядку.
Отец любил рисовать. Но делал он это примитивно. Брал открытку с репродукцией какого-нибудь художника, делил ее на клеточки. Потом карандашом  делил на крупные клеточки часть стены. Затем переносил увеличенную репродукцию с открытки на стену. И оформлял все это масляными красками.
Посреди стены были изображены Мадонна с младенцем. Вдали – лебеди. Дом. А от дома, по дорожке шла женщина с ребенком.
- Это мама и я? – спрашивал сын у отца.
- Да. – Отвечал тот.
В трезвом виде отец был молчалив, немногословен. Он родился в конце апреля под знаком Тельца. Сын был тоже Телец, но майский.
Кроме того, отец играл на гармони. Он привез ее еще с фронта. Любил петь несколько песен.
Ох, красивы над Волгой закаты.
Ты меня провожала в солдаты.
Наша рота,
Эх, пехота,
Эх, пехота,
Эх, пехота.
Он усаживал сына на футляр из-под гармони и мальчик подпевал. Эту песню сын не слышал больше ни от кого. А другую любимую песню отца, по радио пели довольно часто.
Снова замерло все до рассвета.
Дверь не скрипнет. Не вспыхнет огонь.
Только слышно, на улице где-то
Одинокая бродит гармонь.
И стихи отец умел писать. Только взрослые говорили, что стихи его походят на стихи Сергея Есенина.
От отца, пьяного, мать с сыном в последние два года прятались – то у бабы Раи – маминой мамы, то у бабы Оли – маминой тети. Отец приходил вечером, стучался. Но они тушили свет, как будто нет никого и не отвечали.
Мать развелась с отцом после смерти бабы Раи. Незадолго до того, отец купил в клетке щегла. Но вскоре щегол сдох.
С подготовительной группы детского сада, детей водили в пятидесятую школу, готовиться в первый класс. Однажды в школе случился пожар. Из детского сада хорошо были видны клубы дыма над ней.
Двухкомнатную квартиру, где жили Смолины, отец разменял. Мать и сын переезжали в однокомнатную.
Им предстояло вечером окончательно покинуть старую квартиру. Ждали машину. Вещи в основном, были перевезены.
Сразу стало пустынно. Мальчик ходил по квартире. Когда говорил – раздавалось эхо. Открыл желтый шифоньер в спальне. Он был пуст. Коля вспомнил, как на плечиках висел парадный китель отца с погонами подполковника, тремя орденами Красной Звезды, другими орденами и медалями до пояса. Медали красиво звенели. Со стены устало глядела Мадонна с младенцем, срисованная с открытки отцом.
На кровати в спальне еще недавно лежала больная бабушка - баба Рая. Потом были поминки. Много людей.
Из квартиры ушел целый мир. Мир человеческих отношений, любви, ненависти, разочарований, ошибок. Именно в этот вечер мальчик остро, до слез, ощутил временность и зыбкость всего происходящего.
 

Глава третья. ЛАБОРАНТ

В семидесятых годах двадцатого века инсульты в стране помолодели.
Первый и самый сильный инсульт сразил мать за два месяца до ее пятидесятилетия, когда сын закончил седьмой класс. Восемь лет жили они в однокомнатной квартире по улице Кирова, после ее развода с отцом.
Она стала выпивать в последнее время. Полюбила застолья.
Происходили они весело, хотя и нечасто. Как правило – раз в неделю перед выходными. Однако с каждым годом мать полнела и ее природная и наследственная склонность к гипертонии все чаще давала о себе знать.
Попивала хорошо. Может – тому виной был климакс, может – осознание того, что жизнь сложилась неудачно. Кроме всего прочего, она очень любила своего отца, которого в ноябре тридцать седьмого года арестовали на ее глазах, как врага народа. В тридцать восьмом он был расстрелян. В пятьдесят восьмом посмертно реабилитирован. Казалось бы, спустя сорок лет, можно, если не забыть, то хотя бы притушить память об этом. Но женщина ощущала себя сиротой, и держал ее на белом свете, по большому счету, только сын.
Голова утром с похмелья у нее не болела и чувствовала она себя на работе нормально. К ним часто приходили гости. Одинокие мужчины ухаживали за матерью, но она не принимала ничьих предложений, решив отдать себя воспитанию сына.
Лишь для одного человека она сделала маленькое исключение. Он жил в соседнем доме и был бывшим спортсменом – футболистом. Руки имел золотые. Время от времени, он приходил в гости. И мать по-своему привязалась к нему, хотя он был женат. Спортсмен умел шутить – ласково и весело. Он и целовал ее и ласкал всегда с юмором. Обязательно в чем-нибудь помогал, особенно, если требовалось что-то починить. Стол женщина делала хороший – на это мать была мастерица.
В пятницу, за день до несчастья она сильно выпила спирту, который привезла ее приятельница с завода. Компания сидела долго.
Всю субботу мать промаялась, а на следующий день, проснувшись, обнаружила, что левая сторона тела не работает. Сын вызвал «скорую». Врачи констатировали инсульт, и мать увезли в больницу. В эти дни стояла сильная жара. Начинался июль.
Помогала мальчику по квартире мамина тетя – баба Оля. Своих детей у нее не было, и внучатый племянник Николай был для нее отдушиной. Два с половиной месяца сын навещал маму во второй медсанчасти в конце города. Сын доезжал до конечной остановки у дворца культуры «Авангард». Шел в сторону леска. Больница находилась именно там.
Мать много кололи и постепенно, по клеточке, процентов на семьдесят, болезнь ушла.
Болезнь входит пудами, а выходит золотниками. Эту поговорку Смолин запомнил на всю жизнь. Но характер после инсульта у матери подпортился. На левую ногу она с тех пор сильно хромала, а левая рука работала гораздо хуже правой.
Во время болезни матери к ней приехал ее брат – дядя Петя. Он много лет прослужил в Германии, потом поселился на Украине, где создал семью. Дядя Петя пожил у племянника недели две, помог, чем мог и уехал.
На работе мать всю жизнь была тихим исполнителем. Коллектив кафедры иностранных языков в институте был на девяносто пять процентов женским. Постоянно бурлили страсти, интриги, споры по нагрузкам. Лишние часы занятий брать никто не горел. Из-за нагрузок всегда были конфликты. Мать не вмешивалась в группировки, но ровные, деловые отношения поддерживала со всеми преподавателями.
Так что все они считали ее своей.
Лидия Сергеевна была очень терпеливым человеком. Терпение, сдерживание эмоций, глубокое переживание проблем в себе и привели к преждевременному инсульту.
Сын в детстве шалил редко. Когда случалось, мерой наказания мать избирала фразу: «Я с тобой не разговариваю». Могла молчать неделю, две. Если сын чувствовал свою правоту, то он тоже не горел желанием вести с ней разговор. Однажды они не разговаривали месяц.
Но с возрастом, сын, который походил на нее по характеру, мог просто уйти из дому или молчать еще дольше. Замкнутость помогала творчеству. А особой разговорчивостью Смолин не отличался никогда. Поэтому наказание матери перестало срабатывать. А когда она заболела – тем более.
Мальчик интересовался насекомыми и растениями. Он еще в шестом классе, решил, что станет биологом. Тогда же стал читать книги Брема, Гржимека, Акимушкина, энциклопедию «Жизнь животных».
Не было бы счастья, да несчастье помогло. В армию сына не забрали, потому что он был единственным, и потому что у матери была инвалидность. А в Афганистан тогда, в последний год жизни генсека Брежнева, гребли многих. За это, и за университет сын был благодарен матери на всю жизнь.
Еще за то, что привила ему равнодушие к дорогой одежде. Носил, что удобно и комфортно. В один свитер мог влезть лет на двадцать. Мать, одевалась опрятно, строго, но была очень экономна, на тряпках не зацикливалась.
- Бедность не порок, а скупость не глупость, - любила говорить Лидия Сергеевна.
Это было через чур, но мать, девчонкой наголодавшись в войну, действительно, экономила на всем, кроме еды. Она постоянно починяла сыну пиджаки и свитера на локтях, штопала носки и т.д.
Шли годы. Сын  окончил школу и стал поступать в университет. С первого раза не поступил, так как плохо знал математику и химию. Мама помогла через свою подругу, устроить юношу на кафедру ботаники лаборантом.
Это был совершено особый мир. С утра надо было полить сто пятьдесят горшков с цветами. Особенно приятно было поливать душистую герань – она так сладко пахла.
Царила на кафедре заведующая – Антонина Васильевна. Ей было уже за семьдесят, но держалась она очень бодро, ходила прямо, волосы красила. Антонина Васильевна читала лекции по систематике растений, а это весьма сложная наука. Латинских названий видов, родов, семейств и т.д. растений видимо-невидимо.
В шкафах жило множество книг и учебников. Иногда их нужно было выдавать студентам под запись. В коробках хранились гербарии еще дореволюционных лет. Более поздние сборы, менее ценные, выдавались для практических лабораторных занятий.
Смолин с детства пытался рисовать. На кафедре ему поручали пером на ватмане изображать циклы развития растений, увеличивая рисунки с учебников. Тушью.
Рисовалось трудновато, но интересно. И зарплату платили. Небольшую, но платили. Восемьдесят рублей. 
Лаборантов, кроме него, было двое: Нина Дмитриевна и Люда. На батарее у стола Нины Дмитриевны сохли в большом количестве серые тряпки, преимущественно из вафельных полотенец, которыми она щедро снабжала всех преподавателей.
Люда -  белокурая, голубоглазая красавица – очень понравилась Николаю. Когда они однажды взялись протирать шкафы, коробки и всякую всячину, Люда не удержалась на небольшой лестнице и упала ему прямо в объятия. Черный сатиновый халат девушки расстегнулся, и Смолин на мгновенье ощутил тугую манящую грудь. Люда игриво глянула на Николая, но ничего не сказала. Неделю спустя властно запросились стихи.
По поручению заведующей кафедрой, Смолин стал учиться печатать на машинке. Это требовалось по работе. Машинка была старая, не «ундервуд», конечно, но близко. Владение машинописью весьма пригодилось впоследствии.
Главная, ежедневная работа лаборанта простая - намочить тряпки, протереть доску, достать мел. Если нужно - расставить на столах микроскопы, препараты, гербарии. Т.е. подготовить одну или две (в зависимости от расписания) аудитории для занятий.
Жаль, что у Люды был жених. Николай видел их однажды вдвоем. Люда сияла от счастья. Через несколько лет Николай узнал, что с женихом у Людмилы не заладилось и они расстались. Она устроилась работать в БИН – институт биологии и очень располнела. Несколько раз он встречал ее у дверей института. А потом она уехала в другой город, где, похоже, нашла свою судьбу.
Правда, в деканате печатала на пишущей машинке другая лаборантка - Таня – крупная, даже весьма полноватая темноволосая девушка. У нее заманчиво блестели красивые большие зелено-карие глаза.
Но она не очень приглянулась Смолину. Ее кариозные зубы, явно требовали вмешательства стоматолога. Хотя его зубы тоже были далеки от идеала. Несколько раз молодые люди гуляли вместе, целовались. Сам Смолин тогда, в свои восемнадцать лет был худ и строен.
Николай даже приглашал Таню на свой день рождения, и похоже, нравился ей.
Одевалась она модно. В начале восьмидесятых, платформа с женских сапог еще окончательно не ушла. Какое-то время женские сапоги делали из  очень блестящего, но не долговечного кожзаменителя. Но в плащах, беретах стало появляться изящество – тяжеловатое изящество уходящего и стареющего социализма. 
А на кафедре ему нравилось. Только щемило, когда видел студентов-первокурсников, т. к. многих знал, когда был абитуриентом. Поступали то вместе. Просто способностей к точным наукам у него со школы не было никаких. Поэтому и баллов не добрал.
Честолюбие же взрастало потихоньку. И потом – не будешь ведь всю жизнь лаборантом работать. Для многих целеустремленных потенциальных студентов, лаборантство было трамплином, временем для подготовки к поступлению. Смолин предполагал, что когда уйдет на пенсию, на закате жизни устроится лаборантом – или в ботанический сад, или на какую-нибудь биологическую кафедру, или сотрудником в какой-нибудь музей.
А когда тебе восемнадцать – возбуждает многое. Женские глаза, изящные фигурки,  ноги. К тому же Смолин, еще со школьных времен обладал повышенной половой возбудимостью. Она распространялась и на женские платья, и просто на аксессуары из тканей:  шелка, бархата, сатина. Эрекция происходила даже от шелеста кожаных изделий.
Смолин поступил на годовые подготовительные курсы. Младший научный сотрудник кафедры Валентина Васильевна – женщина с тонкой душевной организацией – подрабатывала на них, преподавала биологию и давала будущим абитуриентам некоторые знания на уровне студентов первого – второго курсов. Каждое утро она задавала лаборанту Смолину с десяток вопросов по ботанике и зоологии из своих лекций, и пока он не научился отвечать на все так, что от зубов отскакивало, не успокоилась.
Она же, узнав, что Смолин рифмует, привела его в литературное объединение. Валентина Васильевна стихов не писала, но страстно их любила и выявляла пишущих на факультете. Руководил объединением поэт Роберт Николаев, который называл себя по-американски – Боб. И Смолин привык ходить в кружок. Первые стихи рифмача критиковали сильно. А желание рифмовать было страстным.
В свободное время на работе он уходил в пустующую аудиторию, брал мел, мочил тряпку  и рисовал на доске бесчисленные ответы на будущие экзаменационные вопросы по биологии, готовясь к поступлению: строение листа, цветка, среднего уха человека и т.д. и т.п.
Он знал, что вряд ли будет специализироваться на кафедре ботаники. Интересно, но скучновато. Николая влекли насекомые.
На следующий год Смолин поступил. Он плохо разбирался в точных науках, но на вступительном экзамене химию сдал нормально, ибо в комиссии сидела приятельница  маминой подруги.
И с экзаменом по математике повезло. Контрольная работа содержала пять заданий. Решил Смолин только два. Но в последние пять минут, когда время вышло, и требовали сдать работы, Смолин лихорадочно списал у знакомого абитуриента решения еще двух заданий. Варианты у них оказались одинаковыми. Спасительная «четверка» была получена. Устный экзамен по биологии и сочинение прошли на «ура».
Смолин учился на втором курсе университета, когда Роберт Николаев «пробил» два его стихотворения в институтской многотиражке.
Радости юного стихотворца не было предела. Николай взял пачку газет, благо стоили они две копейки штука, и никто не обращал внимания, сколько монеток опускаешь в монетоприемник на столе вахтера, и в перерыве между лекциями дарил всем желающим. Благо, публикация была с фотографией.
На четвертом курсе закорячилась угроза вылета из-за несдачи норматива по ОЗК на военной кафедре университета. Николай не укладывался во время, лишние секунды тратил, чтоб очки с лица сорвать перед надеванием противогаза и резинового плаща. Страшно волновался. Мать позвонила знакомой преподавательнице, муж которой - полковник, попросил начальника цикла не лютовать и тот поставил спасительную «тройку».
Мать вышла на пенсию, получила три памятных Адреса от ректората, деканата и кафедры и медаль «ветеран труда». Пять лет она подрабатывала (вела заочников два раза в неделю), до тех пор, пока сын не получил диплом.
Впрочем, Николай всегда получал стипендию. В основном – обычную. Года два – не ленинскую, но, все равно, повышенную. Учился хорошо, особенно по биологическим специальностям.


Глава четвертая. КАРАБУС

Если бы отец жил с ними, этого можно было бы избежать раньше. Он бы подсказал. Головка полового члена в напряженном состоянии у Николая не оголялась. Да и в ослабленном состоянии это происходило с великим трудом.               
Вначале Смолин не обращал внимания на проблему, мастурбируя раза по три за ночь.
Он сам не мог вспомнить, когда в первый раз его властно потянуло это сделать. Не позднее, чем в восемь лет. Эрекция на красиво одетых женщин была уже тогда. Вероятно, и ночные поллюции были тоже. Наслаждение после акта рукоблудия ощутил удивительное. И привычка оказалась очень стойкой. На много лет. А как по-другому в таком возрасте разряжаться?
Параллельно с учебой – вначале в средней школе-десятилетке, потом – в университете, а потом – на работе, парень смог сублимироваться и уйти в творчество. Конкретно – в поэзию.
Мама была пуританского склада. Половая жизнь сына ее не интересовала.  Иногда Смолину казалось, что ее мысли были: «А хоть бы сын и вовсе этим срамным делом не занимался». Впрочем, сын ничего не говорил матери.
А ему было не до шуток. Он пытался найти опытную женщину, которая на практике поведала бы все тонкости и премудрости науки любви, хотя бы в сокращенном варианте. Этому мешали занятость и все тот же онанизм.
У бабушки квартировала веселая и разбитная студентка Ирина. Смолин с ней сходили однажды на концерт группы «Аракс» во Дворец Спорта и зашли к нему домой. Матери, к счастью, не было. Прилегли вместе на диван, не раздеваясь, но Смолин не мог решиться попросить ее. На язык, словно наложилась печать. И эрекции, как на зло, не было.
Как ни странно, на их факультете, где училось много женщин и женщин красивых, он так и не смог найти себе подругу. Девушки были языкастые, а шуток по отношению к себе он не понимал и побаивался, сказывалось воспитание матери, которая по характеру была точно такая же.
Однажды стихотворение Смолина опубликовала факультетская стенгазета. Николай с триумфом прочитал его в общежитии биологов, на вечере, посвященном протесту СССР против нападения США на остров Гренада.
Когда в маленьком актовом зале неожиданно раздались бешеные аплодисменты и крики «браво», Смолин покраснел от смущения и поскорей спрятался за зрителей.
С тех пор редкая стенгазета обходилась без его вирш.
Дикая застенчивость от природы делала свое дело. Также сказывались лень, усталость. Но он продолжал искать партнершу.
Однажды в Новый год, показалось, что судьба снизошла к нему.
На дискотеке в общежитии он долго скакал около красивой девушки. Она училась на их факультете и в этот вечер явно искала партнера. Но медленную мелодию почему-то не включали.
А в голове засела мысль –  что делать, если девушка согласится. Вот он договаривается с однокурсниками. Это не проблема. Вот им оставляют комнату минут на тридцать-сорок. Вот они ложатся. А что дальше?! А если не получится? И весь факультет узнает, что он не только девственник (хотя назвать девственником человека, онанирующего лет с восьми трудно), но и, ни на что не способный человек. Эта гордая девушка, как пить дать, плюнет с досады и он с позорищем побредет домой.
Так и не решился.
Парень заливал сомнения вином. Иногда водкой. Но утром трезвел, а все оставалось, как было.
Смолин перешел на пятый курс. После военных сборов и присвоения звания лейтенанта запаса, Николай стал пыхтеть над дипломной работой. Тема ее развивала и продолжала тему двух предыдущих курсовых. Жуки-жужелицы. Их пищевые связи.
Поля клевера и люцерны у поселка Лучаново манили своей необъятностью. В штормовке и резиновых сапогах приезжал Николай каждое утро с рабочими завода на служебном автобусе в поселок. Шел по дороге до полей, ходил по ним, вдыхал запахи земли и трав, проверял стеклянные баночки-ловушки, выгребая жуков. Записывал сведения в блокнот.
Смолин с улыбкой вспоминал, как в детстве искал жужелиц под кирпичами цветочных клумб.
Дипломную работу писал от руки, раза четыре переделывая многие абзацы. Компьютеров тогда не было, а руководительница отличалась крайне въедливым характером.
В будущем эти жуки стали для него чем-то большим, чем просто определенная группа насекомых. Жуки-жужелицы, Красотелы, а в особенности, Карабусы, стали для Смолина главным поэтическим образом во многих его стихах и поэмах и обобщенным жизненным символом.
Символом, если не успеха и достатка, то маленьких приятных удач.
В конце концов, группа «Битлз», в переводе означает «Жуки».
Карабус… Карабус регалис… Быстрый, красивый жук.
Жужелицы разные бывают. И мельчайшие травоядные, родов Амара и Гарпалус, и фитозоофаги со смешанным питанием, типа Калатусов, и чистые хищники, такие как Карабусы. Есть и совсем крохи – Бембигионы.
Смолин вообще не знал, зачем нужно изучать, чем питаются жужелицы. Но это нужно. Это – живое. Да и что такое его дипломная работа? Крохотная капелька в великом океане под названием «Биология». 
Смолин бродил по полям и бормотал прилепившуюся к языку строчку, его, смолинскую строчку: «Час мой звездный распался на тысячи звездных минут…».
Что она могла означать, Николай не знал.
Почти год, с момента окончания сборов, Смолин не подстригался. Раньше мать гнала в парикмахерскую чуть ли не насильно. А в моде тогда в конце семидесятых, были именно длинные волосы.
Но сейчас она не трогала сына по такому ничтожному поводу. Он отрезал:
- Пока не защищусь - стричься не буду.
Перед защитой всю ночь доводил до ума таблицы и коллекции. Только заснул – раздался телефонный звонок.
Смолин ждал звонка откуда угодно, но только не из Краснодара.
Звонил отец. Приглашал в гости. До восемнадцати он платил Николаю алименты. По праздникам переписывались. Но отец никогда не звонил. Лет семнадцать, с тех пор как они с матерью разошлись. Минут двадцать поговорили. Голос у отца – раньше - громкий командный бас, теперь превратился в странный тенорок. Впрочем, отцу было уже за семьдесят. На прощанье он еще раз повторил:
- Приезжай, двадцать лет не виделись. Не часто соколики слетаются.
Трясясь от возбуждения и недосыпа, утром Николай рванул на кафедру. Минут двадцать докладывал по теме работы, ответил на пять вопросов и с глубочайшим удовлетворением получил оценку «отлично». Сходил на Советскую улицу в фотосалон «Улыбка», где запечатлелся со своей роскошной шевелюрой и совершенно диким взглядом. После чего ему состригли, наверное, полкило волос в парикмахерской и Смолин пошел домой отсыпаться.
И вот университет окончен. Позади пять грустных и радостных лет в старейшем в Сибири  Университете. Этот день остался в памяти Смолина на всю жизнь.
С утра в главном корпусе, в аудитории, где проходили лекции по анатомии и физиологии человека и животных, собрались все преподаватели биолого-почвенного факультета. Выпускники торжественно притихли.
Вот Володя – однокурсник Смолина, душа любой компании. Он в костюме и галстуке. В этом костюме и в этом галстуке неунывающий студент по четыре-пять раз сдавал экзамены и зачеты абсолютно по всем предметам все пять лет учебы, несокрушимо веря, что аккуратный внешний вид – непременный залог успеха. Он выходил на обаянии. У Володи был огромный организаторский талант в погрузочно-разгрузочных работах. Но во вкладыше к диплому все оценки за пять лет были «тройки».
А вот Дима – староста группы и руководитель на различных «картошках». Он исхитрился все пять лет за все без исключения предметы получать «четверки». Ни единой «тройки», но и не единой «пятерки».
Николай Смолин учился по-разному. Любимые предметы шли на «отлично», нелюбимые – соответственно, на «удовлетворительно». Прославился он, соответственно, и тем, что был факультетским поэтом.
И когда все речи были сказаны, а дипломы – выданы, в зале установилась пауза…
Смолин всю ночь писал стихотворение. И когда он, дико волнуясь, встал, покраснел, внимая просьбам, сбивчиво начал, а закончил строфой:
Еще мы в жизни многое оплатим.
Но, посмотрите: роща в этот час,
Черемухою наш уход оплакав,
Сиренью на прощанье дарит нас,
зал взорвался такими аплодисментами, что в аудитории, казалось, рухнет потолок. 
Преподаватели утирали слезы, Николая похлопывали по плечам…
А потом – фотографирование у дверей университета.
Но, увы. Их выпуск дружным не был. После того, как выпускники получили дипломы, группы скучковались и разбрелись.
Ботаники побрели в сторону ботанического сада и могил его основателя, профессора Порфирия Никитича Крылова и его ученицы, заведуюшей Гербарием Лидии Палладиевны Сергиевской. Генетики тоже куда-то смылись. Бывшие рабфаковцы, а таких было прилично, опять-таки слиняли. И осталось двенадцать человек с нескольких групп и друзья с младших курсов. Смолин оказался в их числе.
Они побрели вверх по бывшей Садовой, по проспекту Кирова, улице Усова и т.д., до знаменитого «восьмого» общежития. Поначалу распили бутылку шампанского с шоколадом.
Но они отметили окончание учебы веселее всех. Кто и откуда в 1987 году привез в сибирский город бутылку настоящего французского коньяка «Наполеон-Камю», Николай не помнил. Матово-зеленая с выпуклой золотой медалью, она казалось чем-то инопланетным.
Значки-поплавки, словно ордена, искупали в коньяке, пустив граненый стакан по кругу. А потом – огромная бутыль браги, трехчасовой ночной концерт под двенадцатиструнную гитару Володи на этаже восьмого общежития. Володя показывал Смолину когда-то первые аккорды на гитаре.
Фотографировались во дворе в два часа ночи у старого самовара царских времен, производства, кажется, фабрики братьев Батышевых, найденного в экспедиции. Естественно, обещания встречаться не через пять лет (долго ждать), а через три года. (Увы, встретились только через двенадцать лет, да и то, благодаря организации деканатом встречи выпускников всего факультета за все годы выпусков).
А потом - утренняя прогулка в рощу, что называлась в народе Потаповы лужки и спуск к реке.
Двое весьма пьяных выпускника из их компании ринулись ее переплывать. Это потом она обмелела. А тогда (Смолин помнил), как со всех мигом слетел хмель от страха за пловцов. Поплыли двое красавцев прямо к драгам, что добывали из реки гальку для асфальта. Слава Богу, пьяных сил хватило, чтоб назад приплыть. Вода то была весьма холодной.
Дома – мама, бабушка, друг – поздравляли.
Последние формальности. Распределение инженером с зарплатой 122 рубля 60 копеек в управление лесного хозяйства.
А интимная проблема никуда не уходила.
Смолин искал понимающую женщину.
И вот ему показалось, что нашел.
В литературное объединение, куда он когда-то лаборантом принес первые свои стихи, да так и остался на много лет, ходила женщина лет сорока.
Ее тоже звали  Таня. Смолину везло на Татьян. Крайне застенчивая и скандальная одновременно, она почему-то казалась ему подходящей кандидатурой. Она писала короткие частушечные четверостишия.
Он знал, что просто так, без чувства, она никогда не вступит с ним в связь. Простоватая Таня была помешана на поисках мужа. Долгие годы работала она на заводе. Заочно окончила пединститут, думая, что обретает пропуск в новую жизнь.
Смолин сделал вид, что влюблен, часто заводил разговоры о том, что были же пары Есенин и Дункан, Эдит Пиаф и Тео Сарапо, Дыбенко и Коллонтай. Когда женщина намного старше мужчины.  Уловка удалась.
На его дне рождения, вскоре после окончания университета, женщина выглядела неподражаемо. Всем литературным объединением они сфотографировались около старинного деревянного «польского», как называли его жители города, дома.
Таня стала приходить к нему в гости, непременно с гостинцами - печеньем, конфетами и даже колбасой. Сорокалетняя Таня хорошела на глазах. Подкрасила волосы, стала лучше одеваться. Блестели глаза. Подарила его матери духи «Красная Москва».
Они уже начали помаленьку обниматься и целоваться. И вот тут терпенья ему не хватило. Он имел глупость сказать ей, что неопытен и ему нужна опытная женщина, чтобы просто показать, как это делать. Ну не получилось у него в студенческие годы набраться опыта. Да и воспитание было пуританское.
Что тут началось! Недалекая Таня заскандалила, закричала, заплакала:
 – Я тебе что, опытный станок, что ли?! Да меня еще девчонкой отчим изнасиловал. Два мужа – гада, измывались как могли. А ты… Да я…
И убежала.
И говорить с ним с тех пор спокойно не могла. Срывалась на раздражение и скандал. А что уж такого страшного в его предложении было?
Неудача. Он корил себя, что об интимной проблеме нужно было сказать потом, когда лягут. Но все что Бог ни делает – к лучшему.
А если б легли – не оказалось бы хуже, при ее характере. Он жалел, что не довел до ума отношения с предыдущей Таней – лаборанткой. Та бы поняла, наверное, и все объяснила.
И ведь уродом он не был. Не в кого.
Отец – высокий статный военный – отличался моложавостью и привлекательностью. Мать в молодости была просто красавицей. Полу русская, полу мордовка, родившаяся в год Дракона, она всю жизнь останавливала на себе мужские взгляды.
Он был похож и на мать и на отца. Высокий лоб, густые темно-русые волосы, большие голубые глаза, мохнатые темные брови – от отца. Тонкий материнский нос.
Николай был тоже по рождению года Дракона (мать родила его почти в тридцать шесть лет, т.е. три двенадцатилетних цикла прошло) и драконья красота отпечаталась на лице, на рисунке губ.
И все равно, зла на Таню у него не было. Он просто жалел эту женщину за ее нескладную жизнь.


Глава пятая. СМЕРТЬ

Врач «Скорой помощи» посоветовала не брать старую женщину в машину и сказала, что жить ей осталось часа два-три.
Смолин тут же позвонил Наде и попросил срочно взять такси и приехать. Надя – его близкая подруга, помогала ему ухаживать за Лидией Сергеевной. Санитар посоветовал сыну побыть возле матери, как будто Николай Васильевич сам этого не понимал. Сказали, что когда произойдет непоправимое – снова вызвать «Скорую». Зарегистрировать сам факт.
Была рождественская ночь с 7 по 8 января.
Смолин, Надя и соседка тетя Галя сидели в спальне.
 Умирала предпоследняя представительница большой когда-то семьи. Последним на этой земле оставался Николай. Вместе с матерью уходил огромный мир. Уходила память о людских судьбах, поговорках и пословицах бабушек, дедушек, прабабушек, прадедушек, часть которых, последние десять лет ему хватало ума записывать в дневниках, когда мать начинала вспоминать.
Ощущение было, что рядом с кроватью больной стоит кто-то незримый и страшный и выдирает жизнь из женщины, словно сгнивший, но еще крепко сидящий зуб.
Несколько часов мать хрипло дышала, потом дыхание было с криком. В два часа ночи Лидия Сергеевна чуть приподнялась, напряженно вгляделась куда-то перед собой, и с ее губ слетел последний вздох.
Происходило великое и страшное таинство. Сын смотрел на это с дрожью, страданием  и каким-то болезненным любопытством.
Соседка, двадцать два года занимавшая у матери деньги, окликнула:
– Лидия Сергеевна!
Поздно.
Сын закрыл матери глаза. Женщина была еще теплая.
Потом вызвали скорую. Неожиданно, вслед за врачом в белом халате, забежала мышь. За двадцать два года жизни в этой квартире, у них никогда не было мышей. Тараканы бывали, но мышей – никогда.
Оформление бумаг шло через милицию.
Молодой лейтенант милиции заполнил необходимые бумаги. Потом санитары завернули покойницу в зеленое одеяло, которое лежало у нее в ногах, пока она болела, и увезли в морг. Уходя, дали бумажку какой-то похоронной фирмы с расценками.
Поспав часа четыре, на следующее утро Николай и Надя поехали в морг. При нем работала другая, более солидная похоронная фирма, подешевле, включающая все этапы прощания с земным бытием: от анатомирования тела до заказа поминального обеда.
Смолин оплатил скорбные дела санитаров.
Потом прошли до магазина «Белый ангел» где заказали венок, памятник и все необходимое. Мороз на улице был градусов под сорок.
Гроб заказывали в другом магазине, на старой улочке неподалеку от Белого озера – исторического городского водоема. В детстве, юности и молодости мать жила в этом районе в доме по переулку Кустарному.
В помещении Смолин огляделся. Его поразило обилие разноцветных гробов. За последние годы Николай Васильевич перехоронил много товарищей и друзей, особенно из мира местной культурной жизни. Каждый год уносил одного-двух человек. Ощущение было такое, что в эпоху молодого рынка в России, самый прибыльный бизнес – похоронный.
Потом Смолин и художник Алексей Редькин поехали к Александру Сибирцеву – главному редактору литературного журнала «Сибирская Эллада». Роберт Николаев, руководитель ЛИТО, наставник Смолина в поэзии, не любил Сибирцева. Распри уходили в глубокое прошлое. Но Смолин по жизни, во-первых, предпочитал никогда, ни с кем не ссориться, а во-вторых, знал, что в главных делах жизни, особенно в делах скорбных, Сибирцев может помочь, как никто. И он помог.
Лидия Сергеевна Смолина пока была жива, не зря глубоко уважала Сибирцева.
Они зашли к директору, и Сибирцев веско произнес:
- Я знаю, что кладбище в этом году закрывается. Знаю, что места остались только в низине на самом краю погоста. Но у поэта, члена Союза писателей России, члена редколлегии нашего альманаха, очередной номер которого я вам дарю, умерла мама. Она была ветераном труда, более сорока лет преподавала в Политехническом институте английский язык. Как член-корреспондент «Академии поэзии», прошу, нельзя ли поискать место чуть поближе.
Душу директора что-то тронуло. Он подержал в руках красивый, с ламинированной обложкой  журнал и спросил:
- Вы на колесах?
- Да.
- Поедем. Есть у меня тут один вариант…
Вариант оказался весьма приемлемым – на холме, неподалеку от «почетки». Мать всю жизнь очень уважала ветеранов Великой Отечественной войны, и теперь будет лежать по соседству с ними.
Лидия Сергеевна считала себя несчастливым человеком. И вправду, по ее делам: получение льготных лекарств, хлопоты по другим льготам, сыну приходилось тратить сумасшедшую уйму времени. То печать на рецепт забудут поставить, то главврач на нем не распишется, то в аптеке ремонт.
К старости мысль о собственной несчастливости превратилась у Лидии Сергеевны в комплекс. Николай замучился раскомплексовывать свою мать.
Но когда с утра в день похорон они приехали с Надей в ритуальный зал «Белого ангела», Смолин одновременно удивился,  возмутился и мысленно печально согласился с ушедшей матерью.
Прощание должно было проходить с 10 до 11 утра. Но гроб стоял не голубой, как они с Надей заказывали, а фиолетовый. До прихода людей оставалось минут пятнадцать. Смолин всмотрелся и увидел, что в гробу спит вечным сном незнакомая молодая женщина лет тридцати. Он пошел к распорядительнице.
- Простите, но … в гробу лежит не моя мама, а другая покойница. И гроб не тот.
- Как фамилия?
- Смолина Лидия Сергеевна.
Распорядительница всмотрелась в бумажку, где на очень узких строчках были написаны фамилии усопших и время прощание с ними, и густо покраснела.
- Ох, извините.
Набрала номер.
- Слава, за мной коньяк. Я тут промашку допустила. Да. Срочно приезжай…
В течение десяти минут гробы с покойницами поменяли. Смолин всматривался и не узнавал мать. У нее надломился нос, который делал лицо почти неузнаваемым. Однако одежда была мамина, волосы, брови, язвочка под правым глазом все знакомо…
 Люди постепенно заполняли зал.
Пришли пенсионерки-преподаватели с маминой кафедры, сослуживцы Смолина по работе, друзья и товарищи его по литературному творчеству.
Во время прощания под монотонное отпевание матери молодым священником, перед глазами сорокаоднолетнего сына прошла череда воспоминаний о похоронах близких людей.
Самые первые были не в этом городе, а на станции Тайга, где умирала мамина тетя – баба Таня. Мальчику было четыре года. Бабушка долго болела. Вокруг нее суетились старушки. Ей было за восемьдесят, и умирала она от рака кишечника.
Баба Таня - мамина тетя и крестная – была предприимчивым, зажиточным человеком. Однако, своих детей у нее не было. Мальчика не подпускали к ней, когда она агонизировала. Но на кладбище свозили. Потом были поминки – обильные и хмельные, так, так, баба Таня при жизни любила застолья.
Спустя два года умерла родная бабушка, сестра бабы Тани, мамина мать – баба Рая. Ей не надо было ехать в Евпаторию, тем более в семидесятитрехлетнем возрасте, жарким летом, с ее гипертонией. Но она очень хотела посмотреть Черное море. Оттуда мама привезла ее парализованной. Проболев до осени, она умерла. Момент смерти бабы Раи шестилетний внук видел. «Бабушка уснула» - сказали ему. Потом были похороны, поминки, а вскоре – развод матери и отца.
В городе оставалась последняя бабушка, мамина тетя – баба Оля. Она пережила сестру на двадцать лет. За тринадцать лет до ее смерти, от пятого микроинфаркта умер ее муж, дедушка Ваня не дожив полгода до золотой свадьбы. Баба Оля страшно рыдала и чуть в яму вслед за гробом не кинулась.
А потом ушла из жизни и она, на восемьдесят пятом году от осложнения после операции. У нее случился перелом шейки бедра. Потом – цистит и пневмония. Почему она ничего не хотела есть в больнице? Или устала от боли, от одиночества?
Так сын с матерью остались вдвоем…
На кладбище был ясный морозный полдень. Человек пятнадцать приехали проводить старушку с последний путь. Хотя для сына, Лидия Сергеевна старушкой никогда не была. Просто – пожилая женщина. Он поцеловал ее в лоб. Гроб забили. Яму засыпали и поставили памятник. Выпили водки, закусили конфетами. Смолин заплатил могильщику за столик и скамейку, которые тот обещал сделать завтра.
Потом поехали поминать в кафе «Брусничка». Было сказано много добрых слов. Говорили, что в Рождество умирает только очень хороший человек, что Лидия Сергеевна отмучилась после многочисленных болезней.
Потом человек десять пошли к Смолину домой. Часа через два он вырубился.


Глава шестая. ЛЮБА

В двадцать четыре года Смолин полюбил. Неожиданно и очень сильно.
Этот дом в городе называли Губернаторским. Но не потому, что в нем работал действующий губернатор, тогда в горбачевскую перестройку еще и губернаторов то не было, а по причине жизни и работы в нем губернатора еще до октябрьской революции.
Сейчас это был Дом Ученых с большим количеством студий, народных театров и т.д. и т.п.
Он пошел туда 2 мая 1988 Драконьего года с Улей – дочерью писателя Роберта Николаева, который именовал себя Боб. Николаев руководил литературным объединением, куда парень ходил с семнадцати лет. А потом, после переезда Смолиных в новую квартиру, они оказались соседями по дому.
После концерта в зал вошла женщина. Смолин посмотрел на нее и влюбился сразу, с первого взгляда и наповал. Она была одета в черную бархатную блузку и красную юбку. На шее - черный бантик.
Женщина, явно ровесница, была так же красива как его мать в молодости. Высокий лоб, пышные волосы. Только глаза ее, в отличии от маминых голубых, были черными.
Уля не стала оставаться на дискотеку и быстро ушла. А, увидев женщину, Смолин уже не мог оторвать от нее взгляда. Она ушла в другой зал, где начинались танцы и села на диван. В быстрых  танцах участия не принимала. Когда заиграла медленная музыка, Смолин подошел, пригласил женщину на танец. Хотя от заикания его вылечили четырехлетнего в городе Тайга, (какая-то бабушка сажала на порог, брызгала водой и что-то говорила), он вдруг от волнения стал заикаться.
- А м-ме-меня Николай зовут. А вас как?
- Люба.
Она посмотрела на него устало и как-то покровительственно. Когда поднялась, оказалось что она одного роста с Николаем. Высокого.
Он приглашал ее на все медленные танцы, пытаясь острить и чувствуя, что абсолютно поглупел и несет какую-то ерунду. Дискотека кончилась, но Смолин как завороженный шел вслед за Любой.
- А вы… в нашем городе живете?
- Да.
- А… а вас можно проводить?
- Пожалуйста.
 Она надела сиреневое пальто, такого же цвета берет, и пошла к выходу. Николай шагал за ней. Он не знал, о чем бы с красавицей поговорить.
- Простите, а как называются ваши духи?
- «Вениз».
- Шикарный аромат.
- Французские.
Они прошли до остановки университета и Люба, дав ему свой номер телефона, уехала на троллейбусе. Помахала на прощанье.
Господи, как он был счастлив!
А мать возненавидела избранницу сына сразу и окончательно. Смолин не мог понять – за что. Мать ненавидела Любу ревнивой ненавистью женщины, у которой другая хочет отнять единственное сокровище. Мать часто говорила Николаю об обязанности по отношению к ней, могла устраивать истерики. Привязывала она сына весьма простым способом – через желудок. Смолин любил поесть сытно и вкусно.
Стихи его после знакомства с Любой стали гораздо лучше. Словно он перепрыгнул по лестнице успеха сразу ступеней на пять.
А дома дня без скандалов не обходилось. Сын не мог пригласить женщину к себе домой. Когда приводил - мать находила моменты и в коридоре шипела ей гадость. Сын впервые заорал на мать. Но зарплата его была сто двадцать два рубля советскими деньгами, и неведомо было, согласится ли Люба выйти за него. А главное – проклятая интимная проблема.
Николай считал, что уж кто-кто, а мать не имеет права упрекать его в чем-то. Примерный ученик в школе, очень спокойный, усидчивый, исполнительный. Всю жизнь – только хорошие характеристики и благодарности.
Сейчас - грамотный и толковый инженер. Спокойный, целеустремленный, настойчивый человек, на которого можно положиться.
От преподавателя – материной приятельницы, живущей в том же доме, что и Люба, мать узнала, что та перед мужиками голая раздевалась. Преподаватель эта была вздорной, страшной и глупой бабой. Но утверждала, что видела своими глазами. Мать хотела в это верить и поверила.
Для Николая Люба была самой красивой в мире. Самой лучшей.
- Давай, давай. Женись. Она тебе рога наставлять будет – шипела мать, разжигая его ревность.
Он надеялся, что Люба поможет. Но она была замужем, хотя с мужем постоянно ссорилась. Они - то сходились, то расходились. А возможности лечь с ней не представлялось. И еще – Смолин рядом с Любой очень сильно робел. С трудом поддерживал беседу.
Руки становились холодными, сам потел…
Хотя бы раз в неделю, он гулял по вечерам вокруг ее дома, надеясь случайно увидеть.  Иногда звонил в детский сад, где она работала. Порой она соглашалась на встречу. Ходили в кино. В кафе. Но не более того.
С мужем у нее были нелады и раньше, до знакомства с Николаем. Смолин вновь уговаривал Любу о встрече. Очень хотел зайти к ней в гости, но решиться не мог.
Однажды не выдержал.
Неподалеку от ее дома был магазин утильсырья.
Смолин и раньше менял макулатуру на книги. Набил полный рюкзак старых газет и потащил их в магазин. Дошел до магазина, потом развернулся, и как сомнамбула побрел к подъезду Любы.
Она открыла дверь и удивленно посмотрела на Смолина. Он пробормотал:
- Здравствуй. Извини, попить… дай, пожалуйста.
- Люб, а кто это такой? – спросил ее муж - высокий, темноволосый и довольно симпатичный.
- Познакомьтесь. Коля – поэт.
- Андрюша. Прозаик. – Мрачновато ответил супруг.
Смолин быстро попил и ретировался.
Потом он сдал газеты, обменял их на книгу и на улице дико, до коликов расхохотался. Так что прохожие оборачивались.
Конечно, с мужем Люба развелась не ради Смолина – через чур редко они встречались. У них давно что-то не клеилось.
- Я тебя люблю, – как-то раз признался Николай.
- В брачном союзе, как правило, кто-то – любит, а кто-то – позволяет себя любить – ответила Люба.
- Иногда любовь бывает взаимной.
- Редко.
К любому делу Смолин подходил основательно и не торопясь.
Он спросил свою троюродную сестру, которая знала ее мать и отчима.
- Кто они?
Та ответила:
- Мать – женщина властная. Муж под каблуком полностью. Люди зажиточные. О дочери ничего плохого сказать не могу. Симпатичная девочка. Сын ее тоже мальчик неплохой.
- Ладно, – подумал Смолин и пошел в кино.
Директором кинотеатра была его одноклассница Маша. Она обрадовалась Николаю, усадила в кресло, стала расспрашивать обо всем.
- А ты так до сих пор и не женат.
- Увы.
После паузы Смолин спросил:
- Слушай, ведь ты с Любой Исправниковой вместе на одном курсе филфака училась?
Маша удивленно посмотрела на него.
- Да.
- Не подскажешь, что она за человек?
- А что тебя интересует?
- Ну, характер ее.
- Знаешь, я ведь с ней дружила одно время. Сейчас, правда, больше года не виделись. Люба порядочный человек, но как бы  тебе сказать… Она… немного нервная. То есть она постоянно слегка возбуждена и напряжена. А так – это хороший друг. Ничего плохого за ней не замечала.
- Спасибо.
Смолин посмотрел фильм, на который его бесплатно провела гостеприимная одноклассница, и дал ей несколько советов по озеленению кинотеатра, дабы он обрел уютный и симпатичный вид.


Глава седьмая. 1988-1990 гг. СМОЛИН

Я лихорадочно выискиваю повод для встречи. Кино она не любит.
Однако, в один прекрасный день, меня приглашают книголюбы университета на вечер поэзии. Самодеятельные артисты делали композицию по стихам Игоря Северянина. Позвонил Любе.
Автобусы идут один за другим, а ее все нет. Когда до начала вечера остается десять минут, она появляется.
- Привет. Какой на тебе умопомрачительный головной убор!
- Да, – усмехается она. – Купила.
И касается пальцем своей круглой бордовой шляпы.
Люба ловит такси.
- А что не садились на впереди стоящее? – Интересуется веселый водитель.
- Вы нам больше понравились.
Она досадливо морщится, видя, как я вытаскиваю деньги, ибо ее денег явно не хватает, во-первых, и мне стыдно, что она платит, во вторых. Может – не хочет от меня зависеть?
- Ладно, держи уж свою зарплату при себе, – недовольно бурчит она, когда мы выходим из машины и перебегаем дорогу.
Я что-то говорю и волнуюсь…
Волнуюсь дико. Как всегда, при встрече с ней.
- Может, я путаюсь. Что-то не то говорю, но мысль ты поняла. Я всегда телячий восторг от тебя испытываю. Я не самый замечательный партнер, но… Понимаешь?
Ей, видимо, приятно слушать мои сбивчивые извинения.
- Но я буду лучше. Провалиться мне на этом месте. 
И мы дружно смеемся.
- Ладно, - вздыхает успокоено она и показывает на мои грязные манжеты у рубашки. – Вот чтоб этого больше никогда не было. Понял?
- Понял. Не будет.
Мне становится стыдно.
- Знаешь, когда тебя нет, мне все равно – какие у меня манжеты.
- Это не оправдание. У тебя есть деньги на бутылку? В зале потихоньку выпьем.
- Сейчас посмотрю. Наскребу, наверное.
- На, добавь еще мою десятку и не трать все.
Народа в зале мало. Мы садимся подальше от сцены и во время спектакля потихоньку наливаем в разовые стаканчики. И совсем расслабляемся. Я чувствую, что Люба вышла из своего напряженного состояния, хоть на время. Мне ведь ничего не нужно. Пусть только поверит в мою любовь. А там все должно измениться…
Спектакль заканчивается, и мы идем на остановку.
- Ты больше не вернешься к нему?
- К кому?
- К мужу.
- Нет, никогда.
- Слава Богу, – говорю я и перекрещиваюсь.- Мы смеемся.
- Ладно, кавалер. Мой автобус. Я к подруге. Встретимся.
- Когда?
- Звони.

Я сталкиваюсь с ней теплым апрельским днем возле обувного магазина, когда иду навестить в больницу Боба Николаева. Люба живет поблизости.
Люба стояла в сиреневом пальто, белой мохнатой шапке из-под которой ниспадали темные волнистые волосы. Я был рад до безумия.
- Ты куда? - Спросила она и улыбнулась.
- Да вот – в клинике мединститута поэт Боб Николаев лежит. Помнишь, на дне рождения он был у меня?
- Конечно.
- А пойдем к нему вместе?
- Ну, пойдем.
Мы дошли до клиники мединститута, зашли в длинный коридор на первом этаже и вызвали больного.
Люба села на скамейку и улыбнулась. Она сняла тонкую синюю перчатку, потрогала переносицу, поправила прядь волос. Снова надела.
В конце коридора показалась низкая фигура Боба Николаева в полосатой пижаме.
- Я приветствую вас в этом раю! – улыбается побледневший, но не утративший чувства юмора Боб.
- Ну, как вы тут?
- Великолепно! – восхищается Боб. - Всю ночь горит свет. Семеро в палате. То один, то другой – стонут, орут. Заснуть по этим причинам невозможно.
- Как прошла операция?
- Да ничего так, помаленьку. Есть пока нельзя эти два дня - вчерашний и сегодняшний. А там, через недельку – выпишут. А вы как?
- Отлично. Вот, яблоки. Съедите завтра.
Я отдаю передачу, и мы прощаемся с Николаевым.
- Люба, пойдем, в университетскую рощу сходим.
- Пойдем.
- А помнишь, как я тебя тут ждал, когда ты экзамены у себя на филологическом факультете сдавала?
- Помню, как же. Давай, зайдем туда.
- Давай.
- Ой, все на ремонте. Пошли в главный корпус.
- Пошли.
В главном корпусе университета, где тоже ремонт, причем какой-то совершенно нескончаемый, мы проходим по этажам и возвращаемся на улицу. Люба покупает  очередной номер университетской многотиражки. Мы опять выходим к мединституту, потом на площадь Революции и в парке садимся на скамеечку.
- Почитаем, что пишет родная Альма-Матерь. Так, ничего интересного. В наше время было занятнее. Слушай, у тебя есть спички?
- И когда ты только отучишься курить? Нет у меня спичек.
- А вон молодые люди сидят. Попроси у них. Скажи – твоя девушка хочет курить.
Парни дают коробок, она закуривает. Мы долго сидим и разговариваем.
- Слушай, я есть хочу, – смотрит Люба и смеется.
- Поедем ко мне.
- А твоя мама?
- Мама в другой комнате.
Люба еще минуту сидит, потом машет рукой.
- Поедем.
Мы проходим мимо магазина, который в городе знают как Верхний Гастроном, идем по асфальту, потом перешагиваем через клумбу, где еще достаточно снега. Я подаю Любе руку и ощущаю сквозь тонкую синюю ткань тепло ладони.

Два дня, не переставая, валил густой мокрый снег. Возможно, апрель решил что стало через чур сухо, не по-весеннему. Как бы то ни было, под ногами хлюпала мокрая вязкая, снеговая каша.
Люба сошла с автобуса, как всегда ослепительно красивая. Но сегодня – особый день...
Боб, вышедший из больницы, по моей просьбе обещал Любу сфотографировать. Она давно хотела сделать свой увеличенный снимок, чтоб повесить его на стену. Я считал, что имеет смысл пройти три остановки пешком, но Люба спустя какое-то время пожаловалась.
- Я все ноги себе уже промочила, - сапоги были без высоких каблуков.
Я проклинал свою нераспорядительность. Люба бурчала о непредусмотрительном кавалере. Стали подниматься по лестнице к Николаеву, но  Люба, подмигнув, поманила меня в сторону подоконника у мусоропровода. Я поморщился и вытащил спички. Люба достала сигарету и с удовольствием закурила. Я терпеливо ждал. Наконец, не выдержал.
- Горе ты мое!
- Что такое? Твоя девушка хочет курить.
- Девушке пора бы бросить курить.
- Ты так думаешь?
- Да.
Она пожала плечами, и я позвонил в дверь Бобу.
Боб усадил Любу на стул. Фоном служила стена, сплошь заставленная  книгами.
Я уселся на диван и любовался ослепительной женщиной. Она сидела ко мне в профиль.
Она чуть наклонила прекрасную голову, приспустив волосы на плечо.
Белая легкая кофта и черная юбка гармонировали.
- Ну, когда птичка вылетит? Я уже сидеть устала.
- Птичка? – буркнул Боб. – Птичка она сейчас, она мигом. Так… Еще разик.
Боб суетился.
- Так. Сейчас я сменю аппарат. Если не получится этим, то уж этим-то непреме-е-нно. Вот так.
Он щелкнул еще пару раз. Люба потянулась и с наслаждением встала.
- Ну что, подышим? – Предложил Боб. - Я вас на фоне церкви сниму, а там разойдемся по домам.
Боб сделал три-четыре кадра и попрощался.
Я зашел в магазин «Выбор» за хлебом, и мы с Любой поднялись ко мне домой. Мать демонстративно закрылась в своей комнате.
Открытая ненависть матери ранила женщину и раздражала меня. Ненависть глупая и абсолютно беспочвенная. Когда-то еще в самом начале знакомства, уходя поздно вечером с моего дня рождения, Люба недостаточно громко попрощалась. И, с тех пор мать возненавидела ее.
- Приперлась, кобылица. Ни здравствуй, ни насрать. Пила, жрала…
В разговоре о ней мать была подчеркнуто груба, хотя всегда морщилась от таких слов. И чем больше восторгался Любой я, тем сильнее ненавидела ее моя мать. Ненависть была мелкой и упрямой. В некоторых вопросах мать невозможно переубедить. Можно  кричать до хрипоты. Она будет говорить: «Давай, кричи громче!»
Можно тихо убеждать – бесполезно. Она будет раздражаться в ответ, вздыхать, стонать, плакать, но никогда не примет твою правоту.
Мы с матерью и в моем детстве трудно понимали друг друга. Она заставляла меня коротко стричься, а я обожал длинные волосы. Тем более, это было модно. Хотя злым человеком она не была. Мать любили все соседки. Очень пластичная в разговоре, она сочувствовала любому собеседнику, буквально впитывая его радость и горе. Могла и слезу сочувствия пустить. И так и по телефону. Правда, как только прекращала говорить по телефону, слезы мгновенно высыхали.
Основной пунктик матери – лютая ненависть к женщинам, которых она считала гулящими. Лютая ненависть к мини-юбкам, голым на сцене и т.д. и т. п.
 Однако она готовила, обстирывала меня, помогала во всем…
И сердце мое начинает разрываться. Мне нужна Люба, которую мать считает проституткой, бросившей мужа, отдавшей сына на воспитание своей матери. Однако когда выяснилось что все это, мягко говоря, совсем не так, мать мгновенно перестроилась и начала лить грязь по новой, уже на всю ее семью.
И я стал чувствовать, что к матери у меня, помимо любви, возникает ненависть. Обычно спокойный, я на любое оскорбление Любы стал буквально взрываться. Мать замкнулась. Вспоминаю, что одинокие женщины знака Рака могут относятся к сыновьям как к мужьям. Где-то вычитал.
Люба тихонько прошла в гостиную.
- Слушай. Ненужные газеты есть?
- А как же?
-Дай, пожалуйста. Я засуну их  в сапоги. Влага впитается и все будет нормально.
- Может – на батарею поставить?
- Нет, что ты? – испугалась Люба. - Подошва может испортиться.
Мы запихали газеты в сапоги.
- Ну, кажется все нормально, - улыбнулась она и сказала:
- Девушка есть хочет.
И засмеялась.
- Тогда пусть девушка садится на диван и ждет.
Я приношу хлеб, колбасу, свежие огурцы. Достаю бутылку вина.
- За что пить будем? – интересуется красавица.
- За все хорошее. За то чтоб фотографии вышли. Вот.
- Поехали.
Любка пьет, морщится.
- Слушай, у тебя ничего лучше нет? – улыбается она своему нахальству.
Я вздыхаю и подмигиваю ей. И лезу за трехлитровой  банкой разливного портвейна.
- Это хороший. «Три семерки». Нам на работе на разлив привозили.
- Ну вот, – попробовала она. – Другое дело. А что ты так скудно налил – вначале в кружку, а потом из нее в бокалы?
- Ну, помаленьку, – засмущался я.
Мы выпили, и она вопросительно посмотрела. Я опять налил.
- Нет, милый. Ты не скупой.
- Конечно не скупой.
- Ты экономный.
Мы засмеялись.
- Ничего не поделаешь. Таким уж я уродился. Зато в доме всегда есть запас.
- А вот я щедрая.
Я достаю всю банку и начинаю разливать прямо из нее.
- Родная, мы ведь живем то только раз. И ты для меня – все.
- Вот за это давай, и выпьем, – резюмирует красавица.
- А давай на брудершафт.
- Это зачем?
- Как зачем? Странный вопрос.
- Не надо, а.
- Как не надо? Почему?
- Ну, так.
- Как?
- Ой, ну что ты пристал?
- Я не пристал. Знаешь, по самым строгим критериям тридцатых годов я вел себя все-таки почти безукоризненно. Согласись. Ты была замужем. Я вздыхал, посвящал стихи, любил. И потом - я  делаю предложение. Совершенно официальное. Ты мне нужна и мы все равно поженимся.
- Поженимся?
- Ну, конечно.
- Ой, Господи!
- Что?
- Не понимаешь? Сам просил на брудершафт.
Мы сплетаем наши правые руки с бокалами и выпиваем.
- Теперь пора.
Мы поцеловались в губы. Она недоуменно смотрит на меня. Я в растерянности:
- Что-то не так? Что ты морщишься?
- Тебе еще надо учиться целоваться.
- Научимся. – Я оптимистичен.
Недели три спустя, уже в мае гуляем по городу. Люба опять смотрит пристально.
- То есть, если я правильно в прошлый раз поняла – мы можем сегодня или завтра пойти и расписаться.
 Я сглотнул ком и выдохнул:
- Можем. Я сегодня в загс позвонил. Узнал расписание. И в церковь позвонил. Я даже окреститься согласен, если согласишься венчаться.
Я никогда бы не подумал, что придется делать предложение любимому человеку именно таким образом.
- Ну ладно, – насмешливо процедила Люба.
Я ничего не мог понять. Почему она нервничает? Что произошло? Откуда такая неуверенность? Нервы разыгрались?
Мы сели на бордюр набережной, постелив газету.
- А ты вообще-то любила кого-нибудь? – спросил я.
- Конечно, – ответила она. - Как же? Первый раз я полюбила лет в пять. Я часто влюблялась. Ну и потом. Вот сейчас ездила на повышение квалификации. Там полюбила психолога одного.
- Ясно. А знаешь, что недавно сказала моя мать.
Я не мог справиться с раздражением. Оно душило меня. Раздражение на эту долговязую куклу, на которую ушло столько времени и нервов, а она, похоже, любит поиздеваться.
- Так вот моя мать сказала: «Одна шлюха увела у меня мужа, другая сейчас уводит сына».
Люба вздрогнула, как от удара. Потом вскочила и быстро зашагала на остановку. Я запоздало кинулся за ней. Она глотала слезы.
- Ты что, в самом деле, обиделась? Ну, это же не мои слова. – Пытался оправдаться я.
Уже на остановке, глядя с ненавистью на меня, Люба прокричала:
- Передай своей драгоценной маме, что я своему мужу никогда не изменяла, пока с ним не развелась.
- Прости меня. Ты нужна мне. Больше всех на свете!
Боже мой, как я проклинал в тот момент свою мать с ее ревнивой любовью, с ее жгучим желанием верить любой, самой гадкой и мерзкой сплетне, лишь бы эта сплетня касалась Любы.
Что я только не желал материной подруге – гнусной и гадкой бабе, которая дует в уши матери ядовито-сладким телефонным голосом едва ли, не каждый день. И наконец, как я ненавидел себя, свой ревнивый характер. Но трудно удержаться, когда мать, покраснев от ненависти, ежедневно, после каждого телефонного разговора выливала на Любу ушат помоев, приговаривая: «Вот она, проститутка твоя как себя ведет. Мужики к ней косяком ходят. Сына матери отдала. Сама ****ует напропалую».
- Ну, подожди! – крикнул я уже вне себя. - Мы что так и расстанемся. Встретимся или нет?
Люба испугалась.
- Ну, звони.
- Нет, ты мне определенно скажи! – Уже разозлясь, кричал я, привлекая взгляды редких недоуменных вечерних прохожих. Мне было что терять.
- Чего ты кричишь? Я же сказала – Звони.
Я стоял на площади Южной, на автобусной остановке и ждал Любу. Солнце с каждым днем становилось все теплее и теплее. Я  посмотрел в другую сторону от остановки и задумался. Вдруг, родной голос, проникающий, любимый, укоряющий, произнес откуда-то сбоку.
- Ну, что же ты. Здравствуй.
Я обернулся на голос и кинулся к ней. Люба была в черных джинсах и коричневой кожаной куртке.
- Единственная моя!
Я обнял ее крепко-крепко.
- Как съездила?
- Великолепно. Красноярск – неплохой город. Очень чистый. Жили в гостинице. Слушай, пойдем в видеотеку, там мой сын сидит, мультики смотрит.
Мы перешли от трамвайного кольца через дорогу. Я с наслаждением погрузился в кресло, пока Люба заходила в видеозал.
Человек в черном халате стоял на стремянке и что-то налаживал.
Люба возвратилась и нырнула в кресло рядом со мной.
- Минут через двадцать кончится.
- А что идет?
- «Корабль-призрак».
- Помню. Лет пять назад смотрел.
- Сын так мультики любит. Часами может смотреть.
Мы разговаривали. Потом вышел черноголовый мальчик, глянул на меня исподлобья и мы вышли на улицу.
Люба купила ему жвачку, ласково усадила в автобус, и мальчик уехал к бабушке.
- Хороший пацан, - сказал я.
- Да. Он очень добрый. Вечно его мальчишки обижают.
- Люба, пойдем в Дом ученых. Там уютное кафе. Скоро будет очередная годовщина, как мы познакомились. Пойдем, отметим.
- Ну, пошли.
Мы гуляли по вечернему городу, и я не мог поверить своему счастью – женщина, которую я так люблю, скоро станет моей.
В доме ученых она позвонила своей матери. Сын приехал.
А потом мы сидели за столиком и потягивали кофе. Потом я купил портвейна.
Небо стало почти лиловым, когда мы вышли из Дома Ученых и прошли в городской сад. Сели на лавочку.
- У-тю-тю. Мелюзга любовь крутит, – прошептала Люба и показала на двух вцепившихся друг в друга влюбленных явно школьного возраста.
- Счастливые! – Пробормотал я, зарывшись носом в ее волосах. – Ты самая лучшая женщина в мире, я люблю тебя больше жизни!
Мы шли на ее остановку до площади Южной и я, словно ныряя в жгуче-холодную воду, спросил:
- А с мужем ты что, окончательно разбежалась?
- У него нет чувства дома. Вечно друзья. Все время куда-то убегает. Да и вообще.
Потом она пристально посмотрела на меня и в упор сказала:
- А ведь я его до сих пор люблю.
- Ну, так что теперь? Любится - разлюбится. Кстати, я очень привязан к дому.
Люба тревожно усмехнулась. Я тихо сказал:
- Встань вот так, чтоб ветер не дул. Я буду тебя закрывать.
 Автобуса все не было. Она позвонила домой, успокоила мать. Когда транспорт наконец появился, Люба, как бы ненароком сказала:
- А родители мои на майские праздники в деревню уедут.
- Так ведь не позовешь, – задохнулся я.
- Могу и позвать, – улыбнулась она.
- И я могу надеяться.
- Надеяться можно всегда, – сказала она, проговорила адрес и уехала.



Глава восьмая. ПОЗОР

После развода, Люба жила с матерью в районе аэропорта. Самый желанный и одновременно, самый позорный для Смолина день случился девятого мая в день Победы, четыре года спустя после знакомства. Согласилась-таки Люба с ним встретиться на своей территории. Не бросила зря слов на ветер. 
С утра, как обычно, он сходил с матерью на старое городское кладбище, за переездом, где был похоронен мамин дедушка, а его, соответственно, прадедушка. Когда была жива мамина мать – баба Рая и сестра маминой матери – баба Оля, они ходили на это кладбище ежегодно. Особенно до того времени, пока в Лагерном Саду не установили монумент в честь Победы, и все торжественные мероприятия стали проходить там. Мамина тетя, баба Оля, очень возмущалась, говоря, что похоронены то многие ветераны именно здесь, на этом кладбище. Но бабушек уже не было в живых.
На кладбище было тепло. Периодически несознательные тучки затягивали небо, но до дождя к счастью не доходило. А может – тучам не хотелось в этот день портить людям настроение. Кое-где задорно поглядывали юные солнечные головки цветов мать-и-мачехи.
Сын с матерью прошли мимо захоронений чекиста Александра Шишкова, академика Николая Вершинина, утонувшего гипнотизера Баяндурова, повесившегося диктора телевидения.
От памятника на могиле офицера милиции Михеева, свернули направо. Мимо берез и старых, разваливающихся крестов, через заросли черемушника прошли вдоль ложбины, и через густой кустарник под углом зашли налево. Прадедушка был похоронен неподалеку от могилы местного краеведа Порфирия Славнина.
Лидия Сергеевна и Николай убрали маленькими граблями сухие листья с могилы, на которой пробивалась молодая зелень. На могиле прадедушки креста не было, либо сгнил еще в войну, либо, что вернее, извели тогда же на дрова.
Однако деревянная оградка сохранилась. Убрали с сухой осины  старые бумажные цветы, прикрепили новые. Закусили, запивая морсом из черной смородины, посыпали крупу на могилу.
- Раньше здесь была хорошая примета – раздвоенная береза. Но потом она сломалась, – сказала мама.
Потом вернулись к входу, по аллее. Сын любил это кладбище – тихое, со старыми деревьями и затейливыми памятниками. Поговаривали, что кое-какие памятники были  принесены с разрушенных городских кладбищ, особенно со старого Вознесенского кладбища. Так и было. В 1951 году, после сноса этого кладбища (музея под открытым небом), разрешили брать надгробия. Старые фамилии стирали, новые ставили. Хоть так что-то спасли.
Смолин вспомнил, что в коммунальной квартире на общей кухне, на столе у бабы Оли какое-то время была красивая белая мраморная доска, слегка завитая. Не с кладбища ли?
Впоследствии дедушка отнес ее вниз по лестнице черного хода и положил за перила у нижних ступеней.
Три старушки и старичок просили милостыню. Мать и сын дали им по гривеннику и по карамельке.
У Николая на душе было грустно. Охватило осознание быстротекучести жизни. Кто придет на могилу Николая, когда он состарится и умрет? Ему двадцать восемь лет. Жены нет, детей нет.
Сын купил пару нежных пучков молодой колбы - дикого чеснока. Она, как правило, появлялась на девятое мая. Колбу он любил, но в этот раз есть не стал – вдруг Люба не любит чесночного запаха. Дома с матерью выпили, закусили. Потом, в три часа дня сын стал собираться.
- Я пошел, – сказал он матери.
- Куда? – спросила она.
- К Любе.
- А, к шлюхе. Ну, иди, иди. Невеста богатая. С довеском.
- Зачем ты о ней гадости говоришь?
- А ты еще и сыночка ее на шею свою повесь. Она таких дураков, как ты видела да перевидела.
- Что она тебе плохого сделала?
- А я шлюх не люблю.
- Она не шлюха.
- Как же. Рассказывай. Ох, дурак ты дурак!
- А ты умная.
Мать сорвалась с нарезки, лицо ее покраснело, и унять ее не было никакой возможности.
Трясясь от возбуждения и злости, он зашел в магазин, купил две бутылки пива, и пошел по улице Красноармейской на площадь Южную.
Сердце дико молотило. Страшно было и другое. К двадцати восьми годам он никогда не имел еще удачной связи с женщиной. Он вообще их не имел. Хотя, столько спермы, сколько он надоил из себя, онанируя по ночам, хватило бы на то чтобы оплодотворить армию женщин.
На площади Южной он сел на сто девятнадцатый автобус и поехал на нем в аэропорт. Перед конечной остановкой сердце забилось так, что, казалось, готово вырваться из груди.
Женщина с фасада гостиницы аэропорта, черноглазая стюардесса в изящной синей униформе и пилотке на черных кудрявых волосах приветливо махала рукой в белой перчатке, зазывая летать самолетами Аэрофлота. Она чем-то неуловимо походила на Любу.
Он остановился у пятиэтажного дома. В среднем подъезде, на первом этаже жила любимая. Николай нажал на кнопку звонка.
Люба в черной гипюровой блузке и черной мини-юбке открыла дверь квартиры. Ее матери и отчима, действительно, не было дома.
- Привет. Проходи, разувайся. Я пока готовлю.
Две комнаты. Кухня. Лоджия.
В гостиной  диван, два кресла, сервант. Смолин прошел на кухню.
- Тебе чем-нибудь помочь?
- Да ничем. Все уже в деле. Я тут использовала, что под рукой оказалось. Там, в комнате небольшой столик. Передвинь его вон туда, к шкафу. Я сейчас накрывать буду.
Она испекла самодельную пиццу с перловкой и тушенкой под майонезом. По краям пицца была выложена помидорами. Люба достала водку, Николай - пиво и пирушка началась. Пицца оказалась довольно вкусной. Сидя в глубоком кресле, Смолин блаженствовал и волновался одновременно, так как чувствовал, что сегодня свершится его четырехлетняя мечта.
Ее маленький сын, зайдя в комнату, сказал: «А у дяди зубы золотые».
Николай смутился, но виду не подал. Он же не виноват, что эмали на зубах почти не было, и кариес долгое время цвел во рту. До двадцати семи лет он лечил некоторые зубы раза по три-четыре – советские пломбы вылетали через полгода - год. Когда-то металлические пломбы делали, а потом – перестали делать. Говорили, будто бы в составе такой пломбы ртуть. Один зуб у Смолина был с металлической пломбой.  Стояла десять лет.
А сейчас у него зубы не золотые были, а металлические с напылением.
Успели до развала Союза еще по тем, старым ценам. В одном подъезде с семьей Смолиных жила зуботехник Надя. Ее дочь Катя ходила к матери Смолина и та готовила ее по английскому языку. Толку было мало. Катя была троечница. Но за подготовку по языку Надя оказала Николаю большую услугу.
В течение трех месяцев, врач ведомственной поликлиники, где Надя работала,  закрыл Николаю коронками, изготовленными ей, почти все зубы на обеих челюстях…
Мальчик вытащил картинки с машинами разных марок и названиями на английском языке. Он попросил Николая перевести и тот наморщил лоб. Перевел все. Потом мальчик вытащил шашки, и они со Смолиным стали играть. Николай не хотел поддаваться и выиграл у сына Любы две партии.
- Ну что, кто победил? – спросила Люба.
- Да дядя, – обиженно сказал сын.
- Не горюй, зайчик. Ты еще выиграешь. Ты у дедушки часто выигрываешь.
Потом Николай с Любой вели легкую беседу, походившую на состязание фехтовальщиков. Рапиры слов звенели. Это было то состязание, в котором женщина предпочитает, в конце концов, проиграть. Николай говорил быстро, точно, иногда находчиво, но волнение никуда не проходило. Смолин с ужасом почувствовал, что даже слабой эрекции нет. Только страх. Может быть, эрекция придет, когда он обнимет Любу и начнет целовать.
Смолин достал из сумки коробочку.
- У меня есть для тебя подарок.
- Какой подарок?
- Вот, – и подал коробочку.
- Ой, духи. «Сальвадор Дали». Спасибо. Спасибо тебе. И что ты хочешь?
- Господи. До чего же ты странный человек. За четыре года так и не поняла. Слушай. Ну, нет на Земле идеальных мужчин. У каждого свои минусы.
- Да, к сожалению, – вздохнула она.
- Есть они и у меня.
- Да, конечно.
И внезапно спросила:
- Тебя в жизни часто били?
- Нет. Но несколько раз было. Один раз, когда маленький был. Но, там на меня налетело человек шесть. Очки разбились. Потом несколько раз я попадал в неприятные ситуации, когда оказывался изгоем в младших классах школы. Но дрался я всегда до конца.
Хотя, ты ведь психолог – понимаешь. Я думаю, что больше эти ситуации не повторятся никогда.
- Ты часто боишься, – утвердительным тоном сказала Люба, и я возмущаюсь именно от этого тона.
- С чего ты взяла?
- Ты напрягаешься, скажем, когда подходят другие парни. Нет, внешне держишься, хоть с трудом, а вот внутренне… Это очень чувствуется.
- Я себя преодолеваю. И я тебя все равно люблю. И потом – два человека становятся лучше именно когда встречаются. То есть один берет что-то хорошее от другого. Я становлюсь лучше. И еще…
- Что?
- Давай сделаем то, что в фильме «Синьор Робинзон» его герои называли «Динь-динь».
-Ты этого хочешь?
- Да.
Люба уложила сына спать.
- Так ты хочешь?
- Да.
- Ты не пробовал отращивать бороду?
- Нет, я не люблю бородатых. Тем более, усы растут плохо, так что…
- Ты не служил в армии?
- Нет. Только сборы и присвоение звания. У нас в университете была военная кафедра. Потом – мать инвалид.
- А мой бывший муж служил.
- Ну что ж…
- А тебя бы там просто забили.
- Возможно.
- Так ты меня любишь?
- Да.
- А цветов не мог купить?
- Извини.
- Ясно. Денег нет. А ты мог бы, скажем, всю свою зарплату инженерскую на цветы потратить. Купить много цветов?
- Мог бы.
- Хм…
- Честное слово, мог бы. А ты, какие цветы любишь?
- Белые. Любые белые.
- Буду знать. А твой бывший муж мог бы, скажем, копить, копить, потом машину приобрести и с обрыва ее сбросить?
Люба засмеялась.
- О, да. Он вообще лихач. А ты готовить умеешь?
- Да. Когда мама заболела – научился.
- А что ты еще умеешь?
- Ну, дома половики трясу, полы мою, по магазинам хожу. Но за рулем никогда не сидел. Боюсь – нервов не хватит. Хотя? Кто знает? Если очень захотеть…
- А ты не хочешь? А впрочем, сейчас поздно покупать машину. Цены такие, что…
- На улице дождь, а на часах уже начало двенадцатого. Автобусы не ходят. Как мне быть. Решай.
- Ну, оставайся.
- Ты всегда с сыном спишь?
- Увидим.
- Спасибо.
Люба постелила ему на мягком, глубоком диване и вышла. Он с дикой дрожью стал ее ждать. Николай попытался  оголить головку. Казалось, что сердце вот-вот вообще выскочит из груди.
Люба пришла и заскочила к Смолину на диван.
- Ну что, монашек мой?
Они стали целоваться, и Смолин понял, что его поцелуи для нее были чем-то жалким и смешным. Язык Любы касался его языка, неба и всего рта. Смолин подхватил ее эстафету. Видимо он сильно волновался, потому что она стала его успокаивать.
- Ну что ты. Все хорошо, все отлично. Все прекрасно. У тебя такая красивая фигура.
- А я думал – уродливая, – прошептал Смолин.
- Чудесная талия.
- Толстый живот.
- У тебя нормальный живот. А какие красивые у тебя ноги!
- Но очень толстые ляжки.
- Все ерунда. У тебя замечательная белая матовая кожа.
- Но летом на пляже она становится уродливо-красной.
- Молчи. Ничего не надо говорить, – шептала она.
Смолин целовал ее, и она строго прошептала.
- Не чавкай и не чмокай. Спокойно. Спокойно.
- Господи! – думал он. - Да что ж это такое?! Четыре года ждал этого момента, и вдруг когда она стала клониться на бок и увлекать его за собой…
И  он не смог. Или очень сильно любил и робел. Или еще что-то.
Лучше бы он умер тогда в ту ночь.
Смолин знал, что его мать обладает странными способностями. Ее злые пожелания, как правило, сбывались. Когда с дикими трудами, ему удалось вызвать сексуальную фантазию и появилось какое-то подобие эрекции, выяснилось, что головка не оголяется. С резкой болью оголил ее и член ослаб.
Люба легла на спину. Николай исцеловал ее всю: роскошные груди, лицо, руки, ноги. Но, увы…
Жить стало незачем.
Какой же он был идиот! Ведь можно было удовлетворить женщину пальцами, языком, хотя бы клитор подстимулировать, что Смолин впоследствии делал не раз и не два с другими дамами. Но с теми, которых он и близко не любил. Зато не боялся. Но в ту ночь он был потрясающе безграмотен сексуально. Утром Люба старалась не глядеть на него. Была раздражена.
Он попросил прощения, и уехал. Дома, у себя в спальне, мать открыла один из трех огромных старых чемоданов с вещами, лежащих один на другом в спальне, и позвала сына. Он пришел из гостиной, и недоуменно посмотрев на нее, сказал:
- Я слушаю.
- Вот здесь смертное мое. Все тут – покрывало, блузка, юбка, венчик на голову, крест в руку.
- А что ты вдруг заторопилась?
- А как же? Ты со шлюхой своей сойдешься. А мне с ней не жить. Мне пора, видать на кладбище собираться.
Сын сжал зубы и ушел обратно в комнату.
Позвонил писатель Боб Николаев.
- Как жизнь, Николай Васильевич?
Смолин машинально ответил:
- В гости к девушке ездил.
- Ну и что?
- Ничего. Собаки под окном выли.
Боб Николаев был шутником и любил стихотворный импровиз, которому во время совместных прогулок по старому городу, обучил Смолина.
- Собаки, Николай Васильевич, это хорошо.
  Две собаки под окном
  Жалобно завыли.
  Я стою с открытым ртом –
  Милый, это ты ли?


Глава девятая. ОРДЕН ПОЦЕЛУЯ

После работы Николай Смолин пошел в консультационный центр, где врач, спросив, заплатил ли он за консультацию, и, услышав утвердительный ответ, сказал.
- Оголите головку. - Морщась от боли, Смолин сделал это.
 Врач пощупал член и сказал.
- У вас фимоз. Вам надо сделать обрезание. Удалить крайнюю плоть.
- Глубоко?
- Прилично. Я оперирую в железнодорожной поликлинике. Мои координаты вот здесь.
 Он подал визитную карточку.
 Смолин вышел на улицу. Было страшновато. Он с детства плохо переносил боль и был, несмотря на спокойный нрав, супервозбудимым. Необходимость делать обрезание угнетала, несмотря на то что он был национально- и веротерпим. Во-первых, потому что красавица-мама была полукровкой – русской по матери и мордовкой по отцу. А во-вторых, потому что в их старинном сибирском городе людей разных национальностей хватало.
Смолин внезапно вспомнил, как в детстве не выговаривал букву «Р» и мама водила его к логопеду. Упражнения помогли. Но преодолевал Коля свою картавость очень долго.
Вор-р-р-рона кар-р-р-кнула во все вор-р-р-ронье гор-р-р-ло.
Подобные фразы Коля Смолин повторял, пока чистый звук «Р» не зазвучал в его речи. Год, наверное, занимался. Если обычная картавость вылечивалась так долго, то, сколько уйдет на фимоз…
Дома в ванной снял штаны, с трудом оголил головку, надел штаны и попытался походить по квартире, представляя, как будет чувствовать себя после обрезания. Зуд от малейшего соприкосновения с ногой был такой, что он чуть не взвыл.
- Нет, это невозможно. А если в далекую лесную командировку ехать? Я же с ума сойду от зуда, – подумал он, натянул крайнюю плоть на головку и решил, что на сегодня волнений хватит. В последующие дни и вечера он повторял тренировку.
Оголив головку, лежа на диване, Смолин вглядывался в фотографии из купленного для этой цели «Плейбоя» (недавно стали появляться в киосках), закрывал глаза, держа картинку в голове. Член нехотя напрягался, перетяжка срабатывала, головка синела, возникала боль. Член опадал.
- Ну, растягивайся, растягивайся, гнусное кольцо! – взывал Смолин. И повторял все снова.
А если сделать обрезание. Конечно, со временем, головка огрубеет и будет не так противно. Но сколько времени пройдет? Ответа на этот вопрос Смолин не знал.
Зимой Смолин поехал в Москву, а потом – в городок Пушкино, где участвовал во Всероссийском совещании, а потом проходил повышение квалификации.
В перерыве между этими мероприятиями, на недельку заехал в Ленинград, к приятельнице Анжеле. Сибирячка Анжела – белокурая поэтесса с медицинским и торговым образованием, училась заочно в литературном институте в Москве, а жила в Петербурге и работала в Собесе. За ней ухаживал какой-то новый русский, которого она не любила. Анжела согласилась принять Смолина на несколько дней, попросив по телефону, чтоб привез из Томска ведро картошки. В Питере почему то с хорошей картошкой был напряг. Комнатка ее в коммуналке на улице Малой Посадской была в длиннющем коридоре. Анжела перешла ночевать на время к подруге-соседке, живущей по тому же коридору, отдав Смолину свою крохотную комнатку.
Несколько дней Смолин ходил по Питеру и купил (обойдя полгорода) флакон любимых французских духов Лены «Вениз», истратив на них половину взятых из дому денег. Точно такие духи ей когда-то подарил муж.
Во всех коммерческих киосках продавались в тот год синие коробочки с духами «Испахан», но серый бочонковидный экзотический флакончик и аромат этих духов Смолину не нравились.
Смолин незаметно принюхивался к ароматам окружающих женщин в магазинах, театрах, музеях. Выбирал хорошо одетых дам, веселого вида. Старался и мимо явных ночных бабочек проходить. И чуя, хотя бы похожий запах, старался узнать, где могут продаваться такие духи. Обоняние у него всегда было очень острым. Он помнил запах «Вениз» так же четко, как, например, запах меда или клубники.
Духи вообще – дело тонкое. Каждой женщине нравится свой аромат. Тем более, что духи «Сальвадор Дали», которые он купил в свое время Любе, оказались подделкой. Морщилась женщина долго. Опыта у него в покупки парфюмерии не было. Понял только, что брать надо в фирменном магазине.
«Вениз», «Вениз» - в голове Смолина сияла темно-красная бутылочка (Люба рассказала, как она выглядит). Где ее найти только?
В его городе таких духов не было. Здесь в Питере Николай зашел во многие парфюмерные магазины и отделы косметики в универмагах. А по Невскому проспекту обошел их все. Когда ноги уже конкретно болели от усталости, наконец – судьба улыбнулась. Вот они, родимые!
Этот магазин внутри был белым. И на белом фоне красные флаконы с духами и туалетной водой «Вениз» смотрелись весьма привлекательно. Смолин понюхал аромат, который по своему действию напоминал, если можно так выразиться, разноцветную ленту. Вначале – один запах, концентрированный, потом – более нежный и под конец – тот дивный терпко-сладкий, накрепко связанный в сознании Смолина с Любой.
Инженер сходил в Александро-Невскую лавру, в театр имени Пушкина, в театр комедии, в Большой драматический театр. Смолин был завзятым театралом.
Съездил на Богословское кладбище – посмотреть могилу Виктора Цоя. Поглядел на молодых женщин - поклонниц покойного рок-певца. Постоял у могилы.
Поехал обратно. Походил около ленинградского рок-клуба. Зашел в музей Достоевского.
В последний день перед отъездом, Смолин купил хорошего вина, Анжела наготовила еды. Пришел ее новый русский ухажер, также с вином. Этот человек оказался бывшим преподавателем и достаточно интеллигентным человеком. Только печальным. Долги у него были.
В комнате соседки они сели за стол. Гитара нашлась. Смолин ударил по струнам и запел любимую песню Анжелы «Москва златоглавая».
Ухажер Анжелы захмелел и почему-то вскоре ушел.
Ночью Анжела пришла к Смолину. Перед ее приходом, он с болью оголил головку и попытался вызвать эрекцию, вспоминая Любу. Полное фиаско. И член не встал, и головка болела. Он удовлетворил Анжелу пальцами, и они долго беседовали о жизни. С утра сходили в музей-квартиру Пушкина и сфотографировались у Казанского собора.
Вечером вместе поехали в Москву. Анжела – на сессию в литературный институт, Смолин – на учебу в Пушкино.
После покупки духов пришлось подтянуть поясок. Даже один раз, перед отъездом домой, бутылки сдал (не хватало денег).
А в Сибири опять наступила весна. Однажды в субботу, когда Николай задремал после обеда, вдруг раздался телефонный звонок. Николай вскочил, снял трубку:
- Алло.
- Алло. – Передразнил знакомый женский голос. – Привет.
- Привет, – ответил Смолин, постепенно приходя в себя ото сна.
- Как живешь то?
- Нормально. Это ты?
- Я.
- Слушай в телефоне треск какой-то. Ты откуда звонишь?
- Откуда всегда.
Повисла пауза. Она тянулась почему-то очень долго.
- Что молчишь? – недовольно спросила Люба.
- А что сказать?
- Так тебе нечего мне сказать? Ну, пока.
И она положила трубку.
Он не знал, куда со стыда деться. Специально духи купил. Наважденье какое-то. Потом Смолин уехал в командировку месяца на полтора. И по возвращении позвонил Любе.
- Прости. Я не знаю, что со мной творится. Я тебе подарок купил.
- Не надо мне никакого подарка.
И она положила трубку.
Через две недели он вновь позвонил ей.
- А что ты купил? – поинтересовалась она.
- Это секрет.
- Какой секрет?
- Ну, если я скажу - исчезнет эффект неожиданности.
- Ладно, минут через 30-40 буду.
Они встретились на улице Осипенко. Люба была в тонком ярко-голубом плаще. Явно откуда-то выскочила.
- Здравствуй. Вот.
И Смолин подал ей бело-зеленый пакет.
- А что в нем? – Люба заглянула внутрь.
- Ой, коробочка. Боже мой, я с ума сойду! Спасибо! Спасибо огромное. Они же… А знаешь, я думала, я догадывалась, что именно их ты мне купил.
Смолин покраснел от удовольствия и спросил:
- Куда пойдем?
- А пойдем к моей подруге.
Люба предложила сесть в такси.
- Давай на Каштак.
Гора Каштак была одной из трех гор исторического города. Каштачный район не пользовался популярностью среди местных жителей, ибо в годы гражданской войны и в тридцатые годы, в этом районе происходили расстрелы. Потом те места, конечно, были застроены домами и гаражами, но какой-то напряг на тонком плане оставался.
Водитель искоса любовался Любой. Подвез их прямо к подъезду пятиэтажного дома.
- Люба, а кто тут живет? – спросил Смолин.
- Моя подруга Марина. Однокурсница.
Добравшись до третьего этажа, Люба стала барабанить в дверь. Через пол-минуты дверь открылась, и показалось круглое женское лицо в очках.
- А это мы, – ухмыльнулась Люба.
- Какие люди! – воскликнула Марина. - Проходите.
- Это Коля, – сказала Люба и сбросила плащ на руки Смолина.
Они устроились на маленькой кухне.
Хозяйка обрадовалась и стала срочно собирать на стол. Она стряпала оладьи с большим количеством соды, и это не нравилось Николаю.
Вначале допили бутылку ликера «Аморетто», предусмотрительно прихваченную Смолиным. Потом его послали за водкой и сигаретами, благо магазин был неподалеку.
Бутылку выпили. Николай побежал за следующей.
Смолин вновь бегал за водкой. Любка пила хорошо. Крупная женщина, выпить она  могла много, но пьянела, как не странно, лишь на утро. Подруга по части выпивки от нее не отставала. Он ходил раз пять.
Подруги вели нескончаемый диалог. Глаза Любы были грустными. Хотя – иногда улыбалась. Марина ей сказала:
- Дура ты, Любка. Этот человек в сто раз лучше твоего летчика.
- Чем? - спросила Люба.
- Николай тебя любит, а тот – нет.
Часам к трем Смолин спросил у Марины:
– А не пора ли – Бай-бай?
Люба откликнулась:
- А ты домой иди. Тебя мама ждет.
- А я домой уже позвонил. Ты, по-моему, тоже.
- И-ти, мой маленький. Смотри, Маринка, какие он мне духи подарил.
- С ума сойти. Вот счастливая. А у меня нет таких любовников.
- Марина, а выходи за него.
- Он не согласится, – вздохнула Марина. – Он тебя любит. Глаз не сводит.
Люба с пьяной улыбкой посмотрела на Смолина.
- У тебя, Коленька, жена будет черненькая в очках.
Смолину не нравилось, что Любка поит его, словно назло. И так - проблемы. К тому же у нее еще кто-то появился. Какой-то летчик. Смолин не ревновал, т.к. понял, что проблемы все надо искать в себе. Проблемы надо было решать. Шанс ему, дураку, она давала.
Любка потихоньку веселела.
- Маринка, а чего это ты чуть не пол-флакона на себя вылила? Вот стерва, а!
- Я только чуть-чуть.
- Ни хрена себе, чуть-чуть! Любит он. Да я может быть только своего мужа до сих пор и люблю.
- Да брось ты ерунду молоть! – взорвалась Марина. – Постоянно с фонарями  да с царапинами ходила. Нашла, кого любить. Шизофреника несчастного.
- Да что ты понимаешь, дура?! Это такой мужчина был! Это меня мать развела с ним. Ты Коленька, наверное, думаешь: «Куда я попал?» А тут филологи квасят. Ну, что смотришь? Наливай. А почему себе так мало?
Он чувствовал, что потенция падает с каждым стаканом катастрофически. Он спросил:
- Марина, у тебя искупаться можно?
- Конечно.
Когда он вышел из ванны, встревоженная Марина сказала
- А Любка спит на моем диване, где я с сыном сплю. Ты бы…
- Марин, стели нам на кухне.
- Угу.
Он встал на колени перед диваном.
- Люба, вставать пора.
Она спала.
- Любочка.
- Ох, уйди, а.
- Тут Марина с сыном спят. Пойдем на кухню.
Люба встала, и они пошли на кухню. Легли на пол.
Утром Смолин обнаружил себя лежащим под столом, рядом – Любу. Она спала. Зелено-голубую кофточку сняла и положила под голову. Николай рассматривал ее русско-цыганскую красоту, соболиные брови, длинные ресницы.
Попытался вызвать эрекцию. Увы. Винные пары были в нем в таком количестве, со вчерашнего вечера, что даже обычной утренней эрекцией и не пахло. Засунул руку в штаны и попытался оголить головку. Опять боль. Оголил, но толку было мало. Люба во сне сладко зачмокала губами, совсем по-детски.
- Я тебя люблю! – прошептал Смолин. – Больше жизни люблю.
Люба во сне, а может – и нет, положила руку ему на бедро, а он обнял женщину.
Утром он опять пошел за водкой и все пошло по второму кругу. Любка снова слегка опьянела и несла какую-то чушь. То звала завтра идти расписываться, то предлагала сосватать Мариночку и Николая. В конце концов, терпение его лопнуло, и он ушел.
Друг – Виталик - начинающий бизнесмен – пригласил его к себе на открытие нового кафе. Смолин решил пойти вместе с Любой. Она была в черно-белой блузке, одна сторона которой была квадратами, а другая – полосами. Он вручил ей букет цветов, и они пошли. В кафе «Калинка» было много народу. Смолина знали и ждали. Без гитары он к Виталику на сборища не ходил.
Были неплохие пиццы, французское шампанское, весьма недурственные конфеты «Ассорти» и много чего другого. На Любу все смотрели не отрываясь. Дивная, ослепительная красота ее притягивала как магнит. Они ели, пили, плясали. Поздно ночью поехали к Виталику в гости, где хозяева постелили им вдвоем. Смолин и Люба были весьма веселые и уснули.
Утром продолжили. Было воскресенье. Неожиданно Люба впилась губами в рубашку Смолина в районе живота. Остались следы малиновой помады.
- Орден Поцелуя, – улыбнулся Смолин. Потом помолчал и спросил:
- Ты меня хоть немного любишь?
- В союзе обычно кто-то любит, а кто-то…
- Ты это уже говорила. Позволяет себя любить. Так бывает не всегда.
- Ох, и упрямый же ты.
- Настойчивый.
- Ты меня завоевываешь?
- Пытаюсь.
- Медленно.
Виталик проводил их до автобуса. По дороге в аэропорт они целовались. Смолин сошел с Любой с автобуса, и она спросила.
- Если скажешь, я домой не пойду. Не хочу. Хотя там мать и сын. Я поеду с тобой. Ну. Минуту тебе на размышление.
Господи, куда вести то ее?! – подумал Смолин. Дома мать с подругой. Утром на работу.
Какой же он был кретин! Носом землю рыть надо было. Проститутку какую-нибудь найти, чтоб обучила, но не терять Любу.
- Люб, давай через день, а?
- Давай. – С тяжелым вздохом ответила Люба.


Глава  десятая. 1991 год. СЕНТЯБРЬ. КРЫМ.

Маленькая, худенькая черноволосая женщина вылила на спину мирно загорающего Смолина соленой черноморской воды из резиновой шапочки. Вылила неожиданно. Он вскрикнул. Перевернулся на спину. Укоризненно посмотрел.
- Козерожка, у тебя ни стыда, ни совести.
- А шо ты ленивый, как кот.
- Я не ленивый, а усталый.
- С чего бы?
- Я после обеда поднимался в Гаспру и по солнечной тропе до самой Ливадии дотопал.
- Подумаешь. Лев Толстой каждый день по этой тропе топал.
- Так, то Лев Толстой.
- Ага. Он дедушка старенький был, а тебе двадцать пять то, есть ли?
- Уже давным-давно.
- Все равно, юный ты еще. Айда купаться!
- Вечер уже. Вода холодная.
- Та ерунда. Вода теплая. Я ж только оттуда. Вода як парное молоко. Пойдем.
Смолин с глубоким вздохом поднялся и пошел вслед за женщиной. Медленно входил, постепенно привыкая.
- Коляшка, та шо ты нежный такой?! Ты сразу ныряй.
- Б-р-р.
- Шо, б-р-р? Давай.
Смолин попрыгал, задержал дыхание и окунулся. Вспомнил мамину присказку, когда с ним маленьким заходила в море. Забормотал:
Баба шла, шла, шла.
Пирогов нашла.
Села, поела.
Опять пошла.
Сперва встала на носок.
А потом на пятку.
Стала «русского» плясать.
А потом вприсядку.
С этими словами он окунулся в море по самую шею. Они с Татьяной вышли из воды и сели на песок.
- Коляшка, ты после ужина на танцули пойдешь?
- Да надо бы.
- А куда?
- У нас в «Марате» дискотека интересная, но площадка больно огромная. Может быть – в «Мисхор» или в «Долину»?
- Пошли в «Долину». Там площадка маленькая, бесплатная и море прямо рядом.
- Пошли.
С этой женщиной Смолину было интересно. Симпатичная, с лицом похожим на певицу Ксению Георгиади, Козерожка была подвижна, как ртуть.
- Наверх на подъемнике поедем? – спросил Смолин.
- Та какой подъемник?! Пешочком.
- Высоко.
- Та ерунда. Давай, давай, тебе брюшко надо сгонять.
Ох, как не любил Николай Смолин всякие горы. Смотреть то на них приятно. А вот ходить. Санаторий наверху, а к морю спускаться – вниз. Спускаться легко. А вот обратно пилить…
Он поплелся за женщиной. Она бодренько припустила наверх. Козерожка приехала за неделю до него.
Смотреть ночью на море было завораживающе и страшновато одновременно. А в небе среди звезд мерцал красным светом неопознанный летающий объект.
- У нас тут частенько тарелки летают, – говорила Козерожка…
Хронический насморк у Смолина появился лет в семнадцать. Острый бронхит – в 23 года. Хронический – в 25 лет. Хронический бронхит с астматическим компонентом и аллергией на домашнюю пыль – в 26 лет, когда с матерью выгребали из-за шифоньера вещи ушедшей в мир иной бабы Оли. Барахло не выгребалось оттуда лет двадцать. Кашель, насморк, чиханье и удушье, проявились в тот день у Смолина одновременно и очень бурно.
Терапевт долго не могла определить природу смолинского бронхита. Бронхоспазмы начинались ночью, а утром, пока он доходил до поликлиники, проходили. Врач слушала, а хрипов не слышала. Но оказалась знающим специалистом и направила Николая к аллергологу.
Аллерголог была также весьма сильна. После семи анализов аллергия выявилась.
У Николая Смолина хватило ума взять на работе путевку в санаторий «Марат» крымского курорта «Мисхор» в последний год существования Советского Союза. Всего за двадцать четыре рубля.
Это было чудом. Черное море. Сосны и кедры. Бархатный сезон.
Страдающие аллергией, бронхитами и астмой ехали на эту землю со всей необъятной страны.
В Симферополе Смолин долго не мог заселиться в гостиницу «Украина». Мест не было. Наконец разрешили разместиться на четвертом этаже на раскладушке.
Смолин поднялся на этаж и по широкому коридору прошел в какое - то помещение, где вместе с таким же, как он отпускником, разместились на раскладушках, хорошо выпив перед этим.
С утра погулял по Симферополю. Пытался найти маминого знакомого еще времен Отечественной войны из бывших эвакуированных, даже дом по адресу отыскал, но, увы, пару лет назад, тот человек ушел в мир иной.
Оставалось сесть на троллейбус и ехать в Ялту. Светило золотое солнце.
Ялта понравилась Смолину сразу и на всю оставшуюся жизнь. Удивительный город. В ней надо было тоже ночку переночевать.
В одной гостинице отказали сразу. Но посоветовали съездить в другую, подальше.
Пока Смолин ее нашел, наступила ночь.
Глухая и темная. Заселился, потом спустился в ресторан. Посетителей не было. Заказал солянку, бефстроганов, вина.
Зашла какая-то девушка. На бабочку ночную не походила. Просто ждала кого-то.
О проблеме своей интимной Смолин помнил всегда. И путевку брал с тайной надеждой решить на курорте эту проблему. К девушке подходить постеснялся. Поднялся к себе в номер. Вышел на балкон. Звезды были яркими, как бабочки махаоны. Доносились звуки машин.
В конце концов, Смолин нырнул в кровать и заснул.
Утром поехал с автовокзала в санаторий.
Заселился. Сосед – пожилой грузный шахтер-астматик не давал спать всю ночь сиплым храпом.
- Если весь сезон с ним жить – тоска, – подумал Смолин.
К счастью на следующий день сменили и номер и соседа.
Можно было начинать флирт. За столом санатория, где теперь Смолину двадцать четыре дня предстояло завтракать, обедать и ужинать, сидели три красавицы 35-40 лет.
Ближе всех сошелся с Козерожкой, которую стал так звать по ее знаку Зодиака. Николаю нравился задорный южнорусский говорок женщины и веселый характер. Вот только как предложить ей это самое?
Между тем курортная жизнь оказалась настолько интересной и густой, что Николай, которому хотелось всюду успеть, просто не успевал поддержать роман. Все-таки Козерожка держала его на дистанции, хотя ее энергии хватило бы на пять Смолиных.
Выяснилось, что курортные романы – это легкие, ничего не значащие отношения. А вот на такие, его, как правило, не хватало. Самое главное, в конце концов, было подлечить бронхит и ликвидировать в нем астматический компонент. Удушье по ночам стало донимать Николая дома не на шутку. Заснуть не мог часа по два - по три, пока не проходил бронхоспазм.
Поэтому Николай Смолин ездил на подъемнике на гору Ай-Петри, купался в Черном море, загорал на пляже, посещал процедуры, гулял по маршрутам терренкура, ходил на экскурсии в соседние санатории, ездил мимо Фороса, в Алупку, Ливадию, Херсонес, Севастополь, Никитский ботанический сад, фотографировался на фоне Ласточкиного гнезда, бродил по Бахчисараю...
В Херсонесе у древней белой колонны увидел поразительно красивого ярко- изумрудного жука. Повеяло чем-то родным и знакомым. Жужелица. Две курсовые и дипломная по ним защищены.
Не выдержал, наклонился. Но экскурсовод увидела, и устало сказала:
- Да-да. Крымская жужелица. Оставьте ее, пожалуйста. Их и так мало осталось. В Красной книге они.
Раз в неделю Смолин плавал на теплоходе в Ялту и с утра до вечера гулял по божественной набережной. Вечерами скакал на дискотеках. Ходил на концерты, благо звезд гастролирующих было навалом. Даже фильмы о Сибири режиссеры предпочитали снимать в Крыму. Однажды какой-то режиссер предложил отдыхающим сняться в массовке своего фильма.
- Коляшка, ты сниматься в кино пойдешь? – спросила после ужина Козерожка.
- Хотелось бы. А когда?
- Режиссер сказал, часов в десять вечера подходить. Они будут съемки проводить несколько дней.
- Обязательно приду. На дискотеке увидимся, а потом пойдем.
- До встречи.
Татьяна, похоже, ушла с многолюдной дискотеки, не дождавшись Смолина.
Николай прошел в павильон.
- Простите, а можно в кино сняться?
Какая-то женщина цепко оглядела Смолина с ног до головы и сказала:
- Светочка, найдите молодому человеку фрак.
Девушка подала Николаю фрачный костюм. Размер то был его, а вот рост…
Брюки упорно не хотели застегиваться на животе. Девушка нашла длинную широкую ленту и стала наматывать ее на талию жаждущего славы Смолина. Дышать ему стало трудновато.
Потом ему привязали белую кружевную манишку, помогли надеть фрак, и буквально пришили, поверх манишки бантик-бабочку. В результате Смолин чувствовал себя так, словно в него вставили штырь.
Он вышел во двор. По двору прогуливались адмирал, генерал, маршал и несколько наряженных в парчу, бархат и шелк женщин. Все были отдыхающими.
- Вы, как и они все, будете гостем на свадьбе, – сказала ему Света.
Снималась сцена свадьбы главного героя.
Фильм был условно-исторически-фантастическим.
Гости встали за столом.
Режиссер скептично посматривал на толпу гостей.
- Так, всем все понятно. Вы – гости. Ваша задача – стоять с бокалами, пока тамада произносит тост за молодых. Гости готовы? Невеста, тамада, готовы? Мотор, камера. Начали.
- Сегодня у нас торжественный день, - затянул тамада. - Мы отдаем замуж за простого летчика лучшую хлопкоробку нашей страны…
- Стоп, стоп! - Закричал режиссер. Побольше чувства, тамада.
- Сегодня у нас торжественный день. Мы…
- Стоп. Света, снимите с молодого человека очки. У них оправа современная.
Смолин снял очки.
- Сегодня у нас торжественный день…
- Стоп. Света, сбрызните лосьоном волосы молодому человеку.
Смолину побрызгали прическу.
- Сегодня у нас такой торжественный день. Мы отдаем замуж лучшую…
Режиссер придирался ко всему. После пятнадцати дублей был объявлен перерыв. Смолин устал стоять и держать бокал в руке. Дамы и господа тоже заметно приуныли.
 Смолин присел на скамью радом с двумя разодетыми дамами. Одна показывала другой белые кружевные перчатки на своих руках. Сняла. Дала примерить подруге. Снова надела.
После перерыва бодяга у стола продолжалась еще два часа до глубокой ночи.
По окончании съемок, Смолин стащил с себя кое-как узкий фрак, размотал ленту с живота, стянул брюки, попросил отпороть бабочку с манишки и от всего сердца, во весь объем груди вздохнул.
В третьем часу утра он постучался в свой корпус. Смолину открыли, собираясь ругаться.
- Я в кино снимался, – пробормотал Николай и поплелся в свой номер.
Одно было хорошо. За съемку платили. И недурно. Ибо Смолин, пристрастившись к портвейну и пиву (после перестроечной антиалкогольной борьбы), весьма подрастратил взятые из дому деньги. А тут и Козерожка уезжать собралась. Смолин спросил за пару дней до ее отъезда:
- Снялась в кино.
- Ой, снялась! Дали парчовые зеленые плавки и лиф такой же. Бисер на невесту сыпала.
- Ты красивая, наверное, была, как жужелица крымская.
- Кто?
- Жужелица. В Красной книге она. Яркая, как малахит.
- А ты как? Снялся?
- Слов нет. Ты мне письмо напишешь?
- Чур, ты первый. Я отвечу. Коляшка, шо ты грустный такой?
- Заметно?
- Еще как.
- У тебя сегодня ночью желаний никаких не будет?
- Будет. Одно. Я спать хочу, Коляшка. Напрыгалась. Я на танцули даже когда бабка старая стану, ходить буду. Завтра мой Марек приедет.
- Кто?
- Поляк один. Мой друг. Та он на тебя похож. Такой же упитанный. Я вас познакомлю.
- Нужен он мне.
- Ты, Коляшка, в Сибирь укатишь, а мне здесь свою судьбу устраивать надо. Я же в Симферополе живу. Ну не злись. Вон сколько женщин вокруг. Завтра увидимся на дорожку. Еще на дегустацию в «Массандру» съездим.
Козерожка потрепала Смолина сухой ладошкой по щеке и пошла в свой корпус.
На следующий день Николай узнал, что производственное объединение «Массандра» выпускает 24 сорта вина. Вино – живой организм. Оно рождается и взрослеет и умирает. Столовые вина живут 10-15 лет, десертные 40-60 лет, портвейны 90-130 лет, хересы 130 – 170 лет.
Во дворе в дубовых бочках 960-65 декалитров) и дубовых бутах (до 1,5 тысяч декалитров) зреет вино. Бочки и буты сделаны не просто из дуба, а из деревьев, выросших на сухой почве. Дуб с болота уже не подойдет. У дуба пористая древесина, через которую в бочку проникает кислород и не проникают посторонние запахи.
Народ зашел в дегустационный зал и расселся за столы.
Деревянные подносы. На каждом 10 рюмок в виде не до конца раскрывшихся тюльпанов. В каждой рюмке по 10 грамм вина. Вино желательно чуть взболтнуть и попытаться ощутить аромат. Затем принять на язык где-то одну треть содержимого и покатать вино языком по небу. Опробовать предстоит 1 столовое, 4 крепких и 5 десертных вин.
Ведущая заливалась соловьем.
- Термин «дегустация» происходит от слова «густус» - вкус.
Уменье пить не всем дано
Уменье пить искусство
Тот не умен, кто пьет вино
Без мысли и без чувства.
С 1985 по 1988 годы дегустационные залы не работали. В 1989 году залы открыли для иностранцев, с 1991 – для простых трудящихся.
Лучший виноград растет лишь на сравнительно узкой полосе, метров сто шириной (полоса тянется вдоль побережья)…
Слова ведущей сладкой музыкой звучали в ушах Смолина. Напротив него сидела Козерожка. Она сжала ему руку под столом и весело и внимательно смотрела в глаза. Смолин подумал, что с этой женщиной он мог бы жить спокойно и счастливо.
Марочное двухлетнее столовое вино «Алушта» красного цвета. По вкусу напоминает Бордо.
Мадера «Массандра». Цветовой тон от золотистого до цвета каленого ореха. 5 лет выдержки, 6 золотфых и 5 серебряных медалей. Употребляется перед мясными и рыбными блюдами.
Свело-золотистый с зеленым оттенком херес «Массандра», 4 года выдержки. Хорош перед грибами и сыром. 6 золотых и 1 серебряная медаль. Родина хересов – Испания. Самое старое вино – херес де ля Фронтейро.  Крымские хересвы приближаются по вкусу к испанским. Хересы изготавливают под специальной хересной пленкой.
Портвейн белый крымский. Вкус сухофруктов, 4 золотых, 2 серебрянных медали.
Портвейн красный «ливадия», рубиновый цвет, вкус чернослива, вишни, винограда. Любимый напиток Николая Второго.
Кокур десертный «Сурож», темно-оранжевого цвета. Двухлетнее вино Цветочные тона.
Кагор «Южнобережный» темно-рубинового цвета. Трехлетнее вино. Смородиновые и шоколадные тона. Из винограда сортов «саперави» и «кагор».
Токай «Южнобережный», янтарного цвета. Тона изюмный, абрикосовый, айвовый. Чувствуется легкий вкус меда.
Мускат розовый «Южнобережный» Двухлетнее вино, 16% спирта и 20% сахара.
И под занавес «Мускат белый красного камня» Золотистый цвет. Тона муската и цитрона. 17 золотых медалей, 2 Гран-При. От этого вкуса Смолин просто «уплыл».
Совершенно обалдевший Николай вышел с народом на улицу и через несколько минут услышал частушку, которую пела охмелевшая от ста грамм разнообразного вина, отдыхающая.
Не давала я царю.
Не давала пахарю.
Лучше дам я Горбачеву
За две пачки сахару.


Глава одиннадцатая. СМОЛИН. НЕЗРИМЫЙ КЛУБОК ПАМЯТИ

В юности, когда волна рифм и образов захватывала меня в сладкий плен, я бормотал: Тверская... Тверь...Дверь... Слова хранят неведомый смысл. И вправду, Тверская улица неожиданно для меня самого стала дверью в поэзию, в родной город, властно врываясь в мою жизнь.
Самое раннее знакомство было и самым печальным. Семидесятый год. Меня в детском саду будят в сонный час, я одеваюсь, сажусь к отцу в красный «Москвич». Мы едем в Петропавловскую церковь. Похороны бабушки Раи. Последние месяцы она долго болела, заработав инсульт в жаркой Евпатории, куда ездила по приглашению своего сына – моего дяди.
Я впервые в жизни попал в церковь вообще и по такому поводу, в частности. Меня все поражает: священник в золотой ризе, скорбно молчащие люди, пение певчих, дымок ладана...
Следующее знакомство - более оптимистичное. Лето семьдесят девятого. Магазин утильсырья. Он находился на месте девятиэтажки на углу Тверской и проспекта Фрунзе. Мне пятнадцать лет. Я волоку два набитых до отказа десятикилограммовых мешка, чтобы обменять старые тряпки на книгу Р.Стивенсона. Иметь «Остров сокровищ» хотелось давно, а в семьдесят девятом году был, наверное, самый пик «книжного бума» в стране.
Деревянный дом. Двор. Я, запыхавшись, весь в поту, успеваю притащить мешки за десять минут до закрытия. И продавец говорит: «О, это настоящий книголюб!» Я сжимаю восхитительную, в коричневом ледериновом переплете с золотыми буквами книгу, в которой - чудо - есть еще две повести Стивенсона «Похищенный» и «Катриона».
Время движется по своим законам. Спустя пять лет, мама и я переезжаем в новую девятиэтажку с выходом на Тверскую. Мне помогают друзья-студенты. Мир воспринимается радостно, настолько, что, перетащив все и сделав импровизированный стол, мы напиваемся от усталости вусмерть.
А потом - литературное объединение, прогулки с Бобом по старому городу, по самым заповедным и скрытым от меня до поры до времени уголкам. И все прогулки все равно вокруг Тверской - они наматываются на нее, образуя незримый клубок памяти. Я узнаю, что каждый дом хранит какую-нибудь историю. Боб долго и трепетно, с разных сторон, фотографирует дом своего детства, словно предчувствуя грядущий снос - и как в воду глядит.
Я постигал свой город от Тверской и через Тверскую.
Иногда эта улица казалась мне некой мозаикой собственной жизни, но с движущимися картинками.
Тверская сильно изменилась в восьмидесятые - девяностые годы. Кое-что можно было не ломать, скажем, деревянный дом напротив собора и деревянного же общежития. Дом был вполне приличным, но его снесли, потом стали вбивать сваи для последующего строительства, церковь затрясло, пошли протестующие письма, сваи убрали, сейчас около школы пустое место, на котором пытаются разбить сквер. Мне кажется, можно было не ломать красивый зеленый деревянный дом на углу улиц Тверской и Фрунзе, кажется, там находился суд Советского района. Но, увы. Сейчас на его месте один из корпусов банка.  На месте этого банка, вглубь от Фрунзе, стояло еще несколько деревянных домов.
Когда в нашем городе при Горбачеве началась антиалкогольная компания,  с прилавков исчезло вино, а заодно и сахар. Стали выстраиваться дикие очереди. В то время по городу прошла кафе-мания. Буйно стали вырастать различные кафе. Почему-то под них любили брать старые кирпичные водонапорные башни. Как правило, сопровождались такие события большой помпой, в газетах освещался широкий ассортимент пирожных, бутербродов, соков, спустя пару месяцев  очередная «кафушка» постепенно сходила на нет. Однако некоторые кафе прижились, например, «Гриль-бар» (ныне «Космос») у кинотеатра им. Горького. Сейчас там рядом выходят двери театра «Интим». В этом кафе - одно из немногих мест в городе, где раньше можно было отвести душу на чебуреках. Однажды чебуреки накладывала ослепительно красивая женщина, левая половина всех зубов у которой была в золотых коронках.
В красно-кирпичной башне около Петропавловского собора также собирались строить кафе. Висела надпись: «Строительство кафе ведет...»
Боб говорил, что надо назвать эту пищевую точку «У церковного сортира». Я долго ждал, когда же откроют. Следил за количеством дней, кои оставались до открытия. Но - увы.
В 1988 году строительство нового корпуса конфетной фабрики, что на улице  Сибирской, объявили народной стройкой. С томских предприятий туда стали посылать людей. Целый месяц, проклиная все на свете, перся я по Тверской на эту фабрику. Вместе с другими «желающими» - преподавателями, научными сотрудниками, мы засыпали керамзитом полы, таскали здоровенные, деревянные рамы, выносили на носилках мусор, а чаще просто работали на подхвате или прятались от маленького белобрысого, щуплого, дерганого прораба, обуреваемые единственным желанием - поскорее смотаться домой.    
За месяц черная болоневая куртка моя, относительно приличная, изорвалась, а рабочие рукавицы износились полностью. Периодически на стройку приходили проверяющие - солидные дяди в шляпах. С крыши нового корпуса фабрики хорошо просматривался город, церковные купола. Впрочем, на стройке работала высокая красавица блондинка Наташа - то ли заместителем прораба, то ли мастером. С ней общаться было гораздо приятней.
В 1990 году в ЛИТО справляли мой день рождения. Майским солнечным днем фотографируемся у «польского» дома на Тверской. На снимке все улыбаются - чудесное время, когда в воздухе незримо присутствовала какая-то надежда на лучшее будущее.
Вот меня по Тверской везут на «Ладе», а за рулем... За рулем чудесная женщина. Она одна из первых в городе нырнула в рынок. Про себя я называю ее Амазонкой. Абсолютно самостоятельная, деловая, спортивная, она заведует у моего друга в фирме отделом маркетинга. Амазонка изумительный, очень добрый человек. В ее комнате на улице Дзержинского всегда людно - шум, гам, смех. Она может позвонить совершенно неожиданно, когда угодно, откуда угодно, хоть из Сингапура. Вот мы гуляем в «Березке», звучит заводная музыка. Мой друг подхватывает Амазонку. Он невысокого роста. Она - выше его почти на голову. Они кружатся в ритмичном красивом танце - легко, изумительно, зажигательно. Кружась, доходят до стойки бара, музыка оканчивается и Амазонка ставит ногу на стойку. Ее заместителю по маркетингу наливают шампанского в вазу из-под фруктов. Он выпивает, пьянеет, его подхватывают. В бане, куда перемещаемся глухой ночью, в этот, а может в предыдущий год, он теряет свои очки в золотой оправе в сауне. Народ ныряет, но очки найти не может. Страдалец обессиленно стекает по стене. Пикники на каких-то базах, ночных кафе, в саунах, с шашлыками, водкой, песнями, танцами. Однажды я танцевал на столе. Крутая пьянь и гитарный перезвон до утра. И... возвращение по Тверской. Это уже не перестройка. Это рынок. Удачный и неудачный, непонятный. Когда предприимчивые люди пытаются найти свой собственный остров сокровищ, далеко не всегда успешно...
Тверская - это шаги до остановок, на вокзалы, возвращение с вокзалов, из таежных моих странствий и лесной работы, из других городов и стран, с поэтических и бардовских фестивалей.
Это Тверская голосований в близлежащих школах, Тверская восстановленного колокольного звона с Петропавловского собора, Тверская деловой и банковской жизни, Тверская малышей в детском саду, учеников в школах, бомжей возле мусорных баков. Это Тверская исчезающих тополей и сохранившихся ближе к реке Ушайке старинных теремов, Тверская сезонных рынков и летних кафе с разноцветными веснушками зонтиков, Тверская детей, катающихся на движущихся дощечках у банка. Часть маленького и бескрайнего Города.


Глава двенадцатая. 1993 год. СМОЛИН

Однажды я сидел и читал книгу. В дверь позвонили. На пороге стояла рыхловатая женщина лет тридцати пяти, которая спросила меня. Я нехотя отложил книгу, поднялся с дивана и пошел в коридор.
- Вы Николай?
- Да, а что вам нужно?
Она загадочно улыбнулась и сказала:
 – Пойдемте.
Мы спустились этажом ниже, и я увидел Любу. Она улыбалась своей иронично-пьяной улыбкой и тянула ко мне руки. У меня как-то странно перехватило горло. Я кинулся к ней, и мы на этом заплеванном темном этаже слились в таком крепком и судорожном объятии, какого не было никогда за годы наших странных отношений. Своей баснословной красотой и дикими перепадами настроения, Люба очень напоминала мне Настасью Филипповну из романа Достоевского «Идиот». Она гладила мои волосы и приговаривала:
- Коленька мой, маленький мой! Соскучился.
Я действительно тосковал. По Любке невозможно не тосковать. Зная силу своей красоты, она оставляет тебя в постоянном напряжении, то, притягивая, то отталкивая.
Рыхловатая женщина смотрела с улыбкой на нас. Любка сказала ей:
- Познакомьтесь, это Оля, а это Коля.
Мы поднялись в мою квартиру, я пригласил их в гостиную, и потекла беседа. За окном был прохладный июньский день. Люба говорила:
- А мы идем, видим – «Пельменная». А уже покатило. Взяли стаканы граненые, водочки. Даже, уходя, стаканы своровали.
Меня разобрал смех.
- С кем я общаюсь.
Люба вышла курить на балкон. Внезапно она, лукаво поглядев на меня, указательным пальцем ткнула мне в живот и выдохнула звук – Пуф-ф.
Я отреагировал и тоже ткнул ее в живот и тоже сказал – Пуф-ф.
Тогда она приблизила ко мне свое лицо, сняла мне очки и … ее губы, ярко накрашенные, впились в мои…
Внезапно она сильно укусила меня за язык.
- Аккуратнее, - пробормотал я.
Ощупывать языком ее рот, зубы, небо было невероятно приятно. Мы ласково  соприкасались языками. Она опять куснула.
- Не кусайся, - пробормотал я и втянул ее  язык.
Поцелуй был долгим как жизнь…
Мы втроем пили водку и вино. И в который раз, я сказал:
- Давай поженимся.
- А в каком бы ты хотел видеть меня платье?
- В белом. А ты, в каком хотела бы?
- Не знаю, в голубом, наверное. Спой «никого не пощадила эта осень»
Я запел. Потом она опять завлекающие слова говорила, и выпытывала у меня, пойдем ли мы в загс прямо сейчас или завтра утром. Я устало отвечал:
- Когда угодно.
Любка была пьяна. Начинала пьянеть и говорила, говорила, говорила…
Ее подруга осоловела на диване, а я опять стал целовать Любу.
Она стала расстегивать мне штаны, но, увы… Я протянул пальцы к ее юбке, задрал ее и протянул пальцы к ее сокровенному. А Люба тянулась к тому, что у меня было сейчас после вина и водки в нерабочем состоянии. Быть удовлетворенной пальцами она не хотела. Я простонал:
- Солнышко, давай завтра утром, а… Хотя бы часов через пять…
Но Любка вырвалась из рук. Глотая слезы, она пошла к телефону.
- Алло. Это Женя. Это я. Пойдем в кино. Не хочешь. А что ты делаешь? Спишь. Кто сейчас спит? Я приеду к тебе? Почему нельзя? Ну, пойдем просто погуляем. Не можешь? Ну ладно.
Она положила трубку. Глаза не просыхали.
- Ольга, пойдем отсюда.
Подруга подремывала. Спросонок проговорила:
- Ехал грека через реку…
Я стал Любку удерживать. Она – отбиваться.
- Пусти меня. Меня пусти.
Она долго кричала эту идиотскую фразу, пока я держал ее за запястья.
- Вали, – сказал я.
- Ну вот. Ольга, идем. Или ты хочешь одна тут быть? Идем отсюда.
Ольга проснулась и они вышли. Я устало сел на диван. Я ей противен. Но я не могу трахаться в пьяном виде. А Любку хрен уговоришь в трезвом. Она решила сделать мне царский подарок – себя подарить. Зачем напаивать? Издевательство какое-то.
Я кинулся в лифт. Они сидели на лавке у подъезда.
- Люба, пойдем обратно, а…
- Ольга, пойдем ловить такси, - отмахнулась Любка.
Она пыталась останавливать легковые машины идущие по Тверской, не обращая внимания ни на меня, ни на Ольгу.
- Да что это они, сволочи, идут не туда…
Потом она пошла к трамвайной лини.
- Ха-ха, - закричала Любка, увидев вдали трамвай, -
- Сейчас мы сыграем в Аню Каренину!
- Сдурела! – заорал я, увидев, как трамвай приближается.
Трамвай несся как гигантский быстрый красно-белый жук.
Любка успела перебежать на другую сторону трамвайной линии. Покачивая бедрами как Мерилин Монро и размахивая сумочкой, она шла по Тверской. Мы опять пошли втроем. Свернули на Алтайскую, обогнули Петро-Павловский собор. Побрели в сторону улицы Красноармейской. Прошли по ней к трамвайной остановке, что у травматической больницы. И остановились у металлической решетки ограды.
- Любочка, пойдем ко мне!
- Подожди, – шепнула мне Ольга. – Отойди куда-нибудь в сторону.
И она стала уговаривать Любку. Говорили они долго. Любка плакала, смеялась и наконец, мы, как бы невзначай пошли по улице Лебедева, направляясь к моему дому.
Снова пили вино.
- Дура я дура. Зачем я от мужа уходила. Мать развела. Он меня бил. Так мне и надо…У тебя есть Маша Распутина? Поставь эту песню, как ее «Беспутная, беспутная…».
Поставил.  Любка подпевала «Беспутная, беспутная…»
Я достал фотографию, где мы с Любой рядом. Однажды снял случайный фотограф. Вдвоем до свадьбы влюбленным лучше не фотографироваться. Но я нашел того фотографа и выкупил снимки. Потом несколько лет пытался рисовать лицо моей возлюбленной. А сейчас спросил:
- Ты мне ее не надпишешь?
- Подумаю. А что у тебя за книга на столе?
- Биологическая. Студенческие годы вспомнил.
- Можно посмотреть?
- Пожалуйста.
- Господи, натощак не выговоришь. Дикти-офора. Что это?
- Гриб такой.
- Никогда не слышала.
- И вряд ли могла. Он в тропиках растет. Или на юге. Очень красивый. Он светится. Ночь одну покрасуется и все.
- Как это – все?
- Погибает. Только кучка слизи остается.
- А ночь сияет?
- Да. На нем… такая зеленая вуаль. Поэтому его назвали «дама под покрывалом». Вырастает до полуметра.
- А чем он… она еще интересна?
- А на нее мухи летят.
- Как это – мухи?
- Очень просто. На цветок обычно бабочки летят. А на этот гриб – мухи. Вот сейчас ты красивая. И на твой огонь, образно говоря, летят и мотыльки и мухи. Мух больше.
- Б-р-р.  Ты говоришь что-то плохое и мерзкое.
- Это жизнь.
- А ты кто – мотылек или муха?
- Я человек, который тебя любит. Можно я тебе свою песню спою?
- А ты что, песни пишешь? – Удивилась она.
- Пишу.
- А почему мне не пел никогда?
- Совсем недавно стал писать.
- Ну-ка спой.
Я взял гитару. В ее глазах сияло сильное любопытство.
Я провел по струнам. Пел весьма старательно. Голос тремолировал, как у Демиса Руссоса. Люба посмотрела сияющими глазами.
- А хорошо. Правда, хорошо. Молодец! А еще что-нибудь есть?
- Есть.
- С ума сойти!
Я еще пару песен спел. Люба, похоже, была довольна.
- Никогда бы не подумала. Спой эту… «Я вам не скажу за всю Одессу».
Никогда мне не было так хорошо.
Я пристроился на диван и положил свою голову ей на колени.
- Какие у тебя красивые ресницы. Длинные. Коля, да ты красивый, оказывается.
- А ты это только сейчас увидела?
- Только сейчас.
Люба гладила меня по лицу, а я тихо млел. Она тихо и пронзительно говорила:
- За что ты меня так любишь? Ну, разве тебе нужна, такая как я? Твоя мать права. Тебе другая нужна. Хочешь, скажу, какая у тебя будет? Она будет с темными волосами и в очках. Она регулярно кормить тебя будет. На телефоне столько, сколько я просиживать не станет. По друзьям бегать не будет. Ревновать ее тебе не придется – она повода не даст.
- Я же с ней от  тоски подохну.
- Не подохнешь. Привыкнешь. И мама твоя меня не любит.
- Но жить-то мне с тобой, а не с мамой.
- Это как сказать.
- Ты мне это говорила когда-то.
- Говорила. И еще раз повторю. Господи, ну почему, почему мне в жизни попадаются мальчики? У-тю-тюсеньки. Ну что, маленький? Не подходит тебе твоя Любка. Беспутная, беспутная… Так что тебе написать то на фотографии?
Она долго думала, мусолила конец ручки. Наконец вывела – Спасибо, Коля.
Потом попыталась разбудить спящую подругу:
- Ольга, вставать пора.
Та спросонок пробормотала:
- Чешите грудь ниже пояса…
И опять уснула.
Любка усмехнулась.
- Вот ворона.
Мы опять вышли на балкон. Она закурила и поправила прядь волос.
- Мои родители, как поженились, оба были кандидаты наук. Их так и называли каэмэн и кахээн. Мама – кандидат медицинских наук, папа - кандидат химических наук. Отец недавно умер, мама ушла от него к отчиму давно. Отчим ее увел. Вот как надо женщин уводить. Чтоб квартира была…
А папа… Он умер на моих руках. Господи. Как он любил маму! Он погулять любил, выпить, закусить, попеть, поплясать. У нас всегда в доме были гости.
- Он сильно пил?
- Нет, не очень. Не будем об этом.
- А я в Крым ездил.
- Как отдохнул?
- Нормально. Я там даже в кино снимался.
Люба улыбнулась. И спросила, глянув тем взглядом, от которого я сходил с ума:
- В роли героя-любовника?
- Во-первых, не надо напаивать. Во-вторых, у меня проблема…
- Решай свои проблемы сам. Я хочу хотя бы раз в неделю получать удовольствие.
Люба не походила на свою мать. У молодой женщины было только легкое косоглазие, шедшее по материнской линии (у Любиной бабушки на фотографии тоже глаз косил). И у матери. Косоглазие выдавало сходство. Судя опять же по фотографиям, Люба походила на своего отца, лысоватого, но довольно симпатичного мужика. Женщины с именем Люба вообще на отцов походят. Нет, вру. Это Лены на отцов походят.
Любкина красота – красота ведьмы - тягучая и погибельная - окончательно свела меня с ума. Несовпадение характеров, несоответствие взглядов на жизнь, ссоры. Но Бог мой, какая пустота в душе без Любки и какое дикое первобытное счастье видеть ее выходящей из автобуса со своей неповторимой улыбкой, идущей навстречу.
Единственному человеку в мире – ей я прощал все-все ее выходки, издевательства, подкалывания. Да что греха таить, я был их достоин. Я чувствовал, что мы разные люди, но не мог ее забыть.
Наступал вечер - воскресный июньский. Мы с Любой снова пили. Ольга спала. Пела с пластинки Маша Распутина. Я пошел на кухню, а когда вернулся, Люба уже уснула, сидя на диване и прислонившись к своей подруге.
Я убрал со стола, расстелил на полу несколько старых пальто, простынь, перенес Любу на пол, накрыл одеялом, сам залез под него и мы уснули.


Глава тринадцатая. ДАВАЙ УЕДЕМ В АВСТРАЛИЮ!

Что-то нужно было делать. Смолин лихорадочно перебирал в уме всех своих знакомых женского пола и более-менее доброго характера. Бывших одноклассниц и однокурсниц отмел сразу, т. к. опять-таки боялся сплетен. Кого же попросить?
Кто ищет, тот всегда найдет.
Однажды к Смолину в гости пришла женщина – тощая, крикливая, с горбоносым лицом и светлыми волосами. По возрасту – на год моложе его. Люди за глаза называли ее Шапокляк по имени персонажа знаменитого мультфильма. Смолин предпочитал называть по имени – Нателлой.
В самом начале девяностых годов, они познакомились в местном клубе самодеятельной песни. Голос у нее был визгливый и противный донельзя, особенно когда пела.
Тогда она купила абсолютно зеленую дыню, недоспелую, наверное, самую недоспелую из всех, которые лежали на лотке Плехановского рынка. Был еще какой-то ее друг из бывшего среднего звена комсомольских функционеров. Они пошли в видеотеку, потом в деревянный дом, квартиру в котором она снимала. Пили там вино.
Вечером Смолин побрел от нее домой.
По ее словам, она год не доучилась в мединституте. Женщина эта исхитрялась намотать на себя столько проблем, что Смолин диву давался. Одного пьющего мужа сменила на другого, родила двух детей. Уехала из родного города Донецка в наш город. Но и в этом городе не прижилась.
Потом она уехала. Через несколько лет вернулась и стала ходить в  литературное объединение, куда иногда заглядывал Смолин из уважения к Бобу Николаеву.
Добрая, и неврастеничная одновременно, Нателла в тот промозглый мартовский вечер потащила его Смолина, пьяного в доску, к себе домой  (снимала квартиру в доме напротив). Он не хотел. Уговорила. Перешли через дорогу, потом на шестой этаж  «гостинки». Усадила на кухне, налила чаю, села к нему на колени. Долго говорила, каким успехом она пользуется у мужчин. Николай устало улыбался, потому что не верил ей. Она знала, что он не верит, но сейчас это было не так важно.
Они легли на голом полу на кухне у помойного ведра. Что она только не вытворяла!
Она с жадностью делала Николаю менет. Аккуратно водя языком, Нателла оголяла ему головку. Крайняя плоть завернулась. Головка посинела. Стало больно. С пол-шестого поднялось где-то на девять. Нателла исхитрилась надеть себя на Смолина и даже вертеться на его пьяном мужском достоинстве как юла, причем, в прямом смысле. Смолин видел у своего лица то губы ее, то ноги. Между ногами припахивало говнецом, помойное ведро рядом тоже благоухало не розовым маслом…
Нателла была очень худая, легкая, просто тощая. (Как говорил один их общий знакомый – походила на бухенвальдского крепыша.)
Она пробовала сверху, сбоку и снизу… 
- Да как же у тебя с женщинами получается? – спросила Нателла.
- Хреново, – простонал Смолин.
- А родители куда смотрели?
- Мать с отцом развелись, когда мне было шесть лет.
- А обрезание почему не сделал?
- Боюсь. Я никогда ни на какие операции не ложился.
- А желание, что, рукой удовлетворяешь?
- Да.
- И что, не любил никого?
- Об этом помолчим. Как-нибудь в другой раз.
Он вытер пот со лба.
Головка члена  болела так, что он застонал, но сжал зубы.
Потом стало с трудом терпимо. Похоже, в эту ночь, худо-бедно, хоть секунд двадцать, хоть с болью, но член стоял. Боль чуть успокоилась, может – из-за телесной жидкости Нателлы, может – из-за его. В эту ночь он научился нормально делать фрикции. Оказалось, что все просто.
Потом она долго полоскала себе горло, пустив воду из-под крана в кухне. Потом снова легла рядом.
- Тебе не противно? – поинтересовался Смолин.
- Полгода без мужика. Муж-вахтовик живет по принципу: «Получил зарплату я девяносто три рубля. Три рубля несу домой. Девяносто – на пропой». Он пьяный постоянно. Я ведь не железная. Давай уедем в Австралию! – шептала она. - Землю может затопить, но Сибирь и Австралия останутся.
- Почему в Австралию? – спросил он.
- Там хорошо. Тепло. И кенгуру прыгают. Поедем!
- Поедем, – устало пробормотал Смолин. Потом ему стало совестно – он же пьяный, не лучше ее супруга. Николай прошептал:
- Ты извини, пожалуйста. Спасибо тебе за все. Тебе со мной хоть минуту хорошо было?
- Мне было чудесно, - произнесла Нателла. – С тобой так тепло и уютно.
Он хотел спать, но чувствовал, что ей нужно большего…
Под утро Смолин едва уполз от нее, но дело сдвинулось.
Месяца три спустя, Смолин почувствовал, что в области лобка щекотно. С удивлением обнаружил маленьких насекомых. Он с омерзением стал их отдирать. Наотдирав несколько десятков в чашку Петри, отнес их на кафедру в университет, где в свое время специализировался, сделав две курсовых и дипломную, и где работал знакомый преподаватель. Смолин смущенно спросил:
- Мой друг просил меня узнать, что это такое?
Спустя минут пять, преподаватель, смеясь, ответил, что это лобковая вошь и посоветовал его другу купить бензилбензоатную мазь.
Как ни странно, препаратов лобковой вши во время учебы им не показывали. Лекцию отчитали, черно-белую увеличенную картинку показали и все.
Смолин выдирал гнид с волос, потом вообще сбрил волосы с лобка, потом смазал лобок и волосы в районе анального отверстия.
Несколько раз повторял смазку.
А время шло.
Матеря в душу партнершу, муж которой наградил ее этим сокровищем, Смолин, был, тем не менее, ей благодарен. Во-первых, могло быть и хуже, например, триппер, а во-вторых, все-таки хотя и хреновый, но половой акт случился. Когда-то надо научиться нормальному сексу. Закрепить бы урок не мешает, но только не с Нателлой.
С ужасом думал, с каким лицом идти к Любе. Страшно волновался, а вдруг не дотравил и мерзкие насекомые остались. Даже подумать страшно.
Нателла пыталась играть хоть какую-то роль в жизни города и привлекала его к странным творческим мероприятиям, преимущественно графоманского направления. Неудачники липли к ней.
Как-то раз позвонила, пригласила на квартиру. Сказала, что тут художники, педагоги. Смолин взял гитару, пошел. Художник был художником, но мастером татуировки, причем, явно имеющим опыт отсидки, а дебелая педагогиня – старше художника лет на пятнадцать – его любовницей. Они пили водку, пели песни под гитару Смолина. Потом Николай устал и пошел домой.
Нателла обладала каким-то странным умением настраивать против себя окружающих. Многих людей раздражал даже ее голос.
Он стал думать о постоянной связи. По ночам вновь оголял член, ложился, представлял в фантазиях Любу. Втаскивал член обратно, вновь оголял головку. Член напрягался, чуть вставал, но боль была еще сильной, и член вновь опускался. Кольцо разрабатывалось медленно.
Ни о какой любви к Нателле не могло быть и речи, но и об этой нелепой женщине он думал с благодарностью. Все-таки помогла. Научила. Смолин ее жалел. Потому что, она-то его любила.
Смолин всегда помнил ее ночные слова: «Николя, радость моя вечная! Такие, как ты нужны всему роду человеческому...»
А время шло.


Глава четырнадцатая. АВАНГАРДИСТ

Все-таки Смолин был по воспитанию и складу характера, немного Нарцисс.
Он не смог удержать Любу. Женщины не любят Нарциссов. К тому же – с такими проблемами. Бедных инженеров. Не менее бедных поэтов. Маминых детей.
Вообще-то знаки Тельца и Близнецов сходятся, но ужиться друг с другом им трудновато. Близнецы свободолюбивые легкие люди. А Телец – земной знак, гармоничный, упрямый, трудно соображающий, ревнивый. Зато надежный, верный и преданный. Близнецам нравится материальная обеспеченность, которую дает Телец.
Смолин был, соответственно, Телец. Только прочной обеспеченности дать ей не мог. Инженер есть инженер. Платой за любимое дело оказались низкие заработки.  Ситуация взрывоопасная. Кроме того, Николай с Любой оба родились в год Дракона – сплошное многоцветье, сполохи, жажда восхищения по отношению к себе. Тем не менее, Любе очень хотелось быть любимой. Почему он так и не смог сказать ей подробно о своей проблеме? Боялся насмешки? Он уже начал эту проблему преодолевать…
Однажды ему на работу позвонила мать Любы. Назначила рандеву на первом этаже издательства «Красное знамя». Уговаривала взяться за Любу смелее. А как смелее?
В последнюю их встречу, она сказала:
- Я пыталась тебя полюбить. Пыталась. Несколько раз. Ты сам все разрушаешь. А теперь я не могу. Я нашла человека, который ради меня и со мной уедет из этого города.
- Этот летчик?
- Да, летчик. Мне холодно в этом городе. Я в нем постоянно мерзну. Я хочу домик с виноградником на юге. У тебя нет сил, уехать со мной. А замуж (запомни это на всю жизнь) выходят – либо ради денег, либо ради любви, либо по жестокой необходимости. Ни того, ни другого, ни третьего у нас нет. К тому же меня не любит твоя мать. А я не могу, когда меня не любят. Впрочем, я согласна остаться твоим другом.
Смолин грустно улыбнулся.
- Спасибо, Любочка. Для меня это так много, что боюсь, не справлюсь.
- Тогда извини.
Она вышла замуж и уехала в другой город, где родила еще одного сына.
А куда бы Смолин уехал от больной матери, квартиры, работы? Кроме лесных обследований и поэзии делать то ничего не умел. От машин и руля его просто воротило. От запаха бензина тошнило. Когда надо было – его возили на служебных машинах. Мать никогда не согласилась бы уехать на юг.
Сердце Николая Смолина между матерью и Любой было как между молотом и наковальней.
Зачем Бог вообще награждает любовью?
Смолин запил. Пил года полтора, благо ельцынское время позволяло. С похмелья с утра не болел. Денег нет на что-то серьезное, так и пей на здоровье. Спасали молодость и отцовское здоровье. В отличие от отца, домой сын приходил своими ногами, концентрировался. Смолин шел по улицам, не шатаясь, чтоб не попасть в вытрезвитель. Но как только лифт довозил его до квартиры, он, зайдя домой, закрыв за собой дверь и заведя будильник, вырубался. Опускался на пол и – либо до дивана доползал, либо так на полу и спал.
Люба уехала из города. Навсегда. Шесть лет спустя после знакомства.
Она не любит тебя, - говорил знакомый поэт-Авангардист, который с ней спал, но Смолин в это долго не верил.
- Мне жить не хочется.
- Ты смотри, и в самом деле чего с собой не сотвори.
Авангардист знал, о чем говорил. Со своей жизнью он экспериментировал постоянно.
С Авангардистом в предпоследний год его жизни Смолину приходилось общаться нередко. Они были ровесниками, хотя придерживались разных взглядов на многие проблемы. Николай - консерватор по натуре, созидатель по складу характера, ненавидел ничего разрушать. В детстве горько рыдал, даже если елочную игрушку кто-нибудь нечаянно разбивал.
Авангардист отравился спустя полгода после собственной свадьбы. У него было до этого несколько суицидных попыток.
Понятие «судьба поэта» для Смолина было понятием обывательским. Дескать, если пьет человек, ведет себя брутально, гибнет молодым – это и есть поэт. Высоцкий добавил свой вклад в это понятие песней «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт».
Смолин считал, что все притянуто за уши.
Можно быть поэтом и жить долго. И красиво. В плане судьбы ему больше всего нравился Тютчев.
А Рабиндранат Тагор? А Фет?
Окуджава, Евтушенко, Вознесенский – сколько прекрасных поэтов живут долго и слава Богу!
Смолин регулярно читал статьи и стихи Авангардиста в Городской газете и распечатках. Этот странный поэт с огромной силой проявился в десятилетие 1987-1997 годов – самое бурное, неоднозначное разрушительное перестроечно-рыночное время. Авангардист стал поэтом этого времени, отражателем, преломлятелем его в их городе.
В России периоды бурных реформ и стабильности чередуются. Смолин, похоже, родился на свет с жаждой стабильности и гармонии. Разница в возрасте между поэтами составляла месяцев семь-восемь.
Отношение Смолина к Авангардисту и творчеству его было неоднозначным. Первые публикации стихов в областной молодежной газете, состоялись у них в одном и том же 1987 году, правда, в разных номерах. Его стихи – эпатаж, вызов, авангард. Стихи Смолина – традиционная лирика.
Когда Авангардист цеплял на себя хохмы ради, значок: «Ударник коммунистического труда», для Смолина это было дико. Люди ради такого значка вкалывали. Хотя Авангардисту Николай ничего не говорил.
Смолин знал цену наградам. Все его бабушки и дедушки имели медали  «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Но перестроечное время было временем ниспровержений.
В 1992 году Авангардист напечатал два стихотворения Николая в многотиражке пединститута, где работал.
В благодарность Смолин пригласил поэта на день рождения. Люба и Авагардист были с одного филологического факультета. Он что-то нашептывал ей в ухо, она смеялась. Смолин потихоньку ревновал.
Отец Николая был очень ревнив, с перепадами настроения и топором под кроватью.
Николай был тоже ревнив, но более мягок и, по-матерински, мелочно-злопамятен.
Вначале, часов до одиннадцати вечера, пили дома. Потом пошли на природу.
Вчетвером: Авангардист, Андрей Дьяконов (друг детства Смолина), Люба и Николай побрели в университетскую рощу. Даже очень пьяный, Смолин срывался крайне редко. Но многовато в эту ночь собралось ровесников года Дракона - они здорово напились разливного портвейна.
Николай тогда пил редко. С друзьями. Вино и водка могли стоять дома годами – без особой причины, Николай бутылку не открывал. (Его отец не выносил, когда бутылка стояла больше одного дня). Но если гулянка начиналась, Смолин мог выпить очень много. Пьяным он никогда не скандалил. Способность реально оценивать обстановку оставалась постоянно. Он просто засыпал, когда слабел.
Винные пары сыграли с Дьяконовым злую шутку. Афганская контузия дала о себе знать. Он кинулся на Смолина, и они подрались. Впрочем – этот год был високосным.
Этот случай оказался для Смолина единственным, когда они с Дьяконовым подрались.
Смолин – не злой, не жестокий по натуре, простил бы его. В конце концов, ушибленная рука, проболев два месяца, зажила, очки были куплены новые, да и причина драки глупая.
Ну, озверел человек, услышав, как Смолин просит ему не наливать. Ведь и Дьяконов был по своей природе добрым. И щедрым человеком, в отличие от скуповатого, в мать, Смолина.
Одно обстоятельство мутило Смолину рассудок до неистовой злобы.
Свидетелем их драки была Люба. Она видела жалкого, беспомощного Смолина, шарящего по земле в поисках разбитых ногой бывшего друга очков. Она видела, как Смолин наносил удары в пустоту, ибо противник напоминал очень близорукому Смолину бесформенное пятно. А тот, владея приемами каратэ, спокойно отражал попытки Смолина, поливая того отборной бранью.
 После этого с Андреем Смолин не разговаривал лет пять. Он не мог простить другу, что Люба видела его слабость и беззащитность. Несколько раз Андрей приходил мириться, но злость у Смолина не проходила. Пока, худо-бедно эту рану не залечило время.   
Авангардист и Люба их разняли. Смолина усадили в такси. Очки сломались, и мир вокруг стал походить для него на полотно импрессиониста. Николай старался избегать в жизни острых моментов, потому что в редких драках у него всегда ломались очки.
Иногда приходится по жизни (правда очень редко) пожимать руку какой-нибудь сволочи. С ней бы испражняться на одно поле не присел, но от нее что-то зависит. Приходилось подходить к делу философски, вспоминать Дейла Карнеги и т.д.
Любу Смолин считал к тому времени своей девушкой, несмотря на облом с первым интимным свиданием. Николай считал, что сможет все исправить. Сможет разобраться в своей проблеме. Ну, в самом крайнем случае, пойти на обрезание.
В пять утра Люба и Авангардист приехали к нему домой – успокоить. Поэту Смолин подарил книгу ОБЭРРИУТов, где были стихи Введенского, Заболоцкого, Хармса и т.д. Эту книгу ему в Петербурге подарила Анжела, перед отъездом. Сам Николай был равнодушен к этим поэтам.
А четыре года спустя, в гостях у знакомой поэтессы, в распечатке дневников Авангардиста, которые тот раскидывал для чтения по друзьям, Смолин обнаружил, что он в ту ночь имел с Любкой связь.
Месяцев через пять после прочтения, Смолин по приглашению Авангардиста гулял у него на свадьбе. Даже нарядился в свой служебный парадный зеленый мундир со значками и белую рубашку. Жених любил разного рода приметы времени.
Молодые люди пели песни. В двенадцать ночи пошли гулять. И когда он со своей невестой стал ругаться, Смолин испытал некое злорадное удовлетворение. Виду, естественно, не подал.
Хотя можно было и Смолина понять. Николай, конечно, ангелом не был, но считал, что какие-то нормы человеческой порядочности соблюдаться должны. Впрочем, о покойниках либо хорошо, либо ничего. Но не мог же Смолин предполагать, что тот, спустя полгода после свадьбы, уйдет от молодой жены и отравится.
Хотя в душе Смолин ему немного завидовал. У Авангардиста было уже трое детей от разных женщин, он умел находить с дамами общий язык, а Смолин только сейчас учился интимной близости.
Она не любит тебя, – говорила Смолину мать, но он в это не верил.
Однажды, напившись до умопомрачения, Смолин катался на половике в коридоре и орал так, что соседи стали по трубам стучать. А соседка тетя Галя в дверь позвонила.
- Что у вас, Лидия Сергеевна?
- Да этот дурак напился до усеримой смерти и блажит.
- А я думала, – случилось что.
- Ничего не случилось.
- Будь ты проклята! – орал Смолин, неистово колотя кулаками по полу. – Когда ты подохнешь, я на могилу твою ходить не буду. Ты сделала меня несчастным. Зачем рожала тогда?!
Но он оказался жизнелюбом. Ходил на работу, ездил на обследования и т д.
Потом ему было стыдно перед матерью, но не очень сильно. Душа болела так, что белый свет был не мил.
Но Смолин вызывал в памяти молодую мать с песней «Колокольчики мои…» и успокаивался. В  конце концов, он был ее единственным сыном и очень долгожданным ребенком. Она любила Николая страстной любовью, уберегла от многих проблем в жизни и надо быть благодарным. Но ведь не за счет его судьбы, черт возьми! И он, Смолин имеет право на ошибку. Право, даже на разочарование в любви. Пусть он умер бы от ревности, но с ним рядом была бы самая прекрасная женщина во всем мире. Хотя бы короткое время. А сейчас – работа, творчество – зачем все это? Ради чего? Кому надо?
Впрочем – нет худа без добра. Стихи стали хорошо получаться. И откуда только брались образы, рифмы, аллитерации. Вся боль за нескладную жизнь и нелепую любовь, вся надежда на лучшее, перешли в стихи. Учеба у поэта Боба Николаева не прошла даром. Время лечило, но очень медленно.
Недаром в детстве над Смолиным колдовали бабушки и мать, вкладывая всю свою любовь в долгожданного сына и внука.
Недаром в детстве спасли мальчика от сильного заикания, после того как он испугался матов пьяного отца. Колю отводили к какой-то бабушке. Та, посадив его на порог, булькала водой во рту, прыскала на него и что-то бормотала. Заикание прошло благодаря заговору начисто.
После отъезда Любы, женщины появлялись, но всех, даже самых симпатичных, Смолин мерил по ее стандартам, что, наверное, было глупостью.
Образованных много – умных мало.
Симпатичных много – красивых мало.
С лица воды не пить, ты в душу смотри, ты обращай внимание на характер - говорила мать.
Хоть засмотрись, хоть заобращайся. Единственное, самое милое на свете лицо, самые золотые веснушки во всем мире, самые теплые волосы, самые восхитительные черные глаза...
 Смолин стал понимать жертв любви. Какой смысл жить, если любимой нет рядом.
К самоубийцам он относился без осуждения, с сочувствием. Мало ли какие проблемы у человека.
Но если он прервет свою жизнь, душа будет болтаться неприкаянно. Или ее направят на дожитие в какое-нибудь другое тело. Но жизнь человеку дает Бог. И человек не вправе ее самостоятельно прерывать.
Только это останавливало. А так… Любка, наверное, о нем и не вспомнит. Он перед ней виноват, конечно. Только не настолько чтоб ей его ненавидеть. Смолин сам оказался нерешительным в преодолении своей болезни. Хотя Любу он любил сильно.
С мужем первым она постоянно ссорилась и сама рассталась. Второй муж – не хуже первого, раз она решилась от него родить. Греха разбитых семей на Смолине нет. Стихи Николая в его стране особенно не нужны никому. Мать считает, что он вообще зря время тратит. Денег же за поэзию не дают. Рынок.
Но мать нуждается в его помощи. Причем – постоянно.
Жизнь полосатая.
После трехмесячного перерыва выплатили наконец-то зарплату на работе.
На областном конкурсе поэзии Смолин занял первое место.
Тяжело ему это далось.
В жюри сидел не только Боб Николаев – друг и наставник Смолина в поэзии, но и очень влиятельный Александр Сибирцев тоже. А с Сибирцевым у Смолина были тогда очень натянутые отношения. Тот старался двигать людей из своего литобъединения и всячески зажимал чужаков. Главным соперником Смолина был поэт Владимир Клинтух – друг Сибирцева.
Бедный Клинтух (он умер спустя два года от пневмонии) походил на юного Кощея Бессмертного. Женат не был, жил с матерью. В этом у него было сходство с Николаем. Подобно Сибирцеву, Владимир был рожден под знаком Скорпиона и был очень целеустремленным.
Смолин и Клинтух шли «ноздря в ноздрю» все три тура. Но Смолин победил. Тельцы и Скорпионы находятся в постоянной оппозиции. Сибирцев стоял на пути Смолина все время. Впоследствии Смолин понял, что с Сибирцевым надо подружиться. Ибо это был враг – влиятельный и сильный, который в борьбе с оппонентами не гнушался и явной подлости. Если не можешь победить мафию – возглавь ее.
Какая странная судьба. В прошлые годы, когда Николай изо всех сил хотел показать Любе, что самый лучший поэт этого города он, Смолин, когда он из кожи вон лез ради этого – стать королем поэтов не удавалось. А сейчас, когда Любы нет, когда ему все почти по барабану…
Смолин читал как никогда. Самые лучшие свои стихи. Посвященные Любе. Он смотрел в зал, где в прошлые годы сидела Люба и, наверное, болела за него. Но тогда он занимал вторые, третьи места, призы зрительских симпатий. Он представлял, что она сидит в зале и болеет за него.
А сегодня… Такой триумф…
Только Люба уже уехала.
А вскоре в городской газете появилась подборка стихов Николая Смолина на целую полосу. С фотографией.
- Грех жаловаться, – шептал он. – Все будет нормально. Я рос в атмосфере любви. Меня спасали от разных неприятностей. От меня много ждут. Все будет очень хорошо!
Как мало человеку надо!
Счастливый, шел он с газетой в руке по городу. Владело младенческое желание показывать ее каждому прохожему. Навевал прохладный здоровый ветерок. Смолин с каким-то сожалением вспомнил об Авангардисте. Но король умер – да здравствует король.
Николай опять разрабатывал кольцо, которое оставалось еще узким.
Но получалось лучше.
Прошел год.
Вместе с тем, судьба готовила Николаю новый подарок – настоящий.


Глава пятнадцатая. 1995 год. СОНЯ

Сбылась моя давняя мечта. Я стою на этой огромной сцене... От моих стихов и песен восторженно ревет людское море... Я добился цели...
Куда, куда уйти от воспоминаний?.. Девяносто пятый год. Соня кричит мне - Колька, мы будем с тобой на этом литературном семинаре единственные! Ты и я. Понимаешь? Все упадут. Мы прозвучим так, что все упадут. Никто с нами не сравнится.
А я улыбаюсь грустно ее наивности и думаю: « Глупенькая, да я-то прозвучу, а вот ты...».
А в другой раз приношу журнал со своей публикацией. Соня завидует, говорит, что хочет тоже.
А я в ответ, с идиотской ухмылкой - Не каждому дано.
А она вспыхивает и кричит - Тебе, значит дано, а мне не дано!
Зачем я так сказал. Некрасиво же. Да хрен с ними, с моими публикациями. Надо было ее стихи пробить. Талантливый человек, она приехала в город из дальнего захолустья. Но нет, тогда меня только мое творчество интересовало. Как же - только - только стихи по журналам и коллективным сборникам пошли. И то, после того как в московском конкурсе-марафоне прозвучал и в Москве же опубликован был.
Почему я себя так эгоистично вел? А потому что на любовь мою, точнее, на желание мое не ответила. Затвердила одно - Не живи где е…шь, не е…и где живешь. Хотя сроду у меня не жила. Но это она трезвая так говорила. А пьяная...
Передо мной чувствовала неудобство. С подругой своей познакомила. И удачно. Та любовницей моей стала. А к Соне я искал тропинку через душу ее. Знал, что пьяная совсем другой становится. Знал экзальтированность ее, актерство. Недаром покоряла сердца местных жителей, играя на подмостках районного самодеятельного театра. Как она песни мои любила! И я пел. Ох, как я пел! Всю душу в песни вкладывал.
Это надо понять. Это почувствовать надо. Побеждают в этом мире не инфантильные отличники, а энергичные троечники. Ну, высокий у меня голос от природы. Но если поешь сердцем, голос меняется. Он становится богатым. Десять лет я шлифовал его, часами пел дома, в одиночку, чтоб никто не слышал. Десять лет ушло на то, чтоб мерзкий писк оформился в своеобразный странного тембра голос. Вначале были просто стихи. Потом, к некоторым из них стали подбираться мелодии. Сонька это понимала. И стихи и мелодии мои любила. И стихотворение мое про встречу с отцом через двадцать лет. У самой родители расходились. А во хмелю у нее удесятерялась любовь к творчеству. И если, после первой бутылки, кричала - Колька, я тебя не люблю, я, таких как ты не люблю, то потом...
Впрочем, все началось раньше. Года на полтора. Когда она с подругой в ЛИТО к нам пришла.. Пела под аккордеон. Чудесно пела. После заседания, когда стихи были прочитаны по кругу, и она и я как то сразу потянулись друг к другу. Разговорились. А в следующий раз, она с подругой Ниной пришла. Ехали по зимнему Томску и глаза Нины поблескивали из-под шапочки.
И у Нины дома, когда был накрыт стол, хозяйка нет-нет, да и задевала мою ногу своим пышным бедром. В ту ночь ничего не было. Но потом... Мы трахались у нее, у ее подруг, у моих друзей. Никогда не забуду узкий диван у какой-то ее подруги. Ну неудобно - страсть. Я как пацан, целовался с Нинкой в лифтах  и подъездах.
А в тот раз... Мы репетируем литературный вечер в сером огромном клубе на окраине города. Соня проникновенно читает. Я пою под гитару. После едем в один дом, потом в другой. Потом к Нине. Пьем с Соней. Она рассказывает истории своей жизни - красивые, печальные, страшные. Огромные шоколадные глаза ее горят:
- Коля, Коля... Проститутки - очень мудрые женщины. Ты вдумайся - сколько говна приходится им через себя пропускать! Опыт какой! А мужу своему я не изменяла. Двадцать шесть лет совместной жизни - это не шутка, Коленька. Три дочери. А общаться мне со многими приходилось. Я тебя не люблю, я, таких как ты, не люблю. Но поешь ты, подлец, так что душа плачет. Спой. И прости меня, что не люблю.
- Ерунда какая. А помнишь, как я тебе по телефону пел?
- Это была отрада. До твоего звонка мне было одиноко и плохо. Ты влил силы. Ты поэтический Баюн. Кот Баюн. Моя дочь к стихотворению о тебе мелодию подобрала.
- Спасибо, Сонечка. Мне таких стихов до тебя никто никогда не посвящал. Спасибо, милая!
- А ты обо мне написал: « Роковые женщины провинций вспенивают светом мрак ночной». Это хорошо. Но про водку..., про стакан. Жестокий ты, Колька. Талантливый и жестокий.
- Я не жестокий. Хочешь - уберу эти слова?
- Не надо. Они правдивые. Это я что-то совсем расклеилась. Наливай.
И шло взаимопроникновение двух одиноких душ - тридцатиоднолетнего поэта-барда-инженера и сорокавосьмилетней, все еще красивой, все повидавшей талантливой женщины - певицы, поэта и композитора.
Мы сидели долго, и хотелось одного - чтобы эта ночь не кончалась никогда. Время от времени открывалась новая бутылка. Водка нас не брала - куйбышевская водка «Столичная» сомнительного разлива. Потом подошла Нина.
Соня возбуждалась, пьянела, актриса просыпалась в ней и совсем другой человек: «...А этот уголовник мне кричит - Сонька! А я ему - а никуда я с тобой не пойду...». Уже Нина и я стали обмениваться понимающими взглядами и тайком поглаживать пальцы друг друга. Кончалась водка...
- Пойдем, Коленька, спать пора, - властно промурлыкала Нина.
И пошли мы на наше ложе, а Соня - за нами. И долго еще втроем в кровати разговаривали. И Соня говорила: «Давайте эту ночь останемся чистыми».
А я: «Встречное предложение. Давайте я удовлетворю вас обеих».
Мы смеемся. Соня уходит.
Нину я удовлетворял, в основном, пальцами и языком, но процентах в двадцати получалось и по-настоящему. Утренняя эрекция помогала. Хотя боль еще далеко не прошла. А желание у трезвого было дикое. Самому удовлетворяться приходилось пока, увы, рукой. Помогало то, что оргазм у нее был, похоже, клиторальный.
Утром я попил чаю и опять побежал за водкой, ибо оставшиеся непропитые деньги жгли ляжку. И мне. И Соньке. Мы складывались, я приносил очередную бутылку, и она немедленно выпивалась. Знакомая ситуация повторялась. Так жизнь у меня тогда складывалась – водку любимым женщинам покупать.
Нина все веселее становилась. Она взяла мокрую вафельную тряпку и начала царственно протирать грязный стол, периодически улыбаясь и глядя на меня. Протерев, она не бросила тряпку в раковину, а встряхнув и сполоснув ее, аккуратно сложила вчетверо и опять стала делать медленные круговые движения по столу, загадочно улыбаясь и смотря на меня. И я не выдержал, положил левую ладонь на ее влажную руку с тряпкой, а правой приобнял за талию. Я вырвал тряпку, кинул ее в раковину, посадил Нину на колени и пошла любовь. Целовалась Нина мастерски, то страстно, то изыскано-нежно.
Соня опьянела окончательно и мылась под душем. Душ помог слабо, и вылезла она из ванны еще пьянее, чем была. Я, в который раз, сходил за водкой.
Соня смотрит на меня все внимательнее. Она опять просит, чтоб спел. Я покорно беру гитару и пою. Она подпевает. Просит, чтоб спел еще. Я опять пою. Одну и ту же песню. И снова и снова. Соня балдеет от песни, как от наркотика. Она напоминает мне пьяную богиню любви. Волна нежности и экзальтированности охватывает, в свою очередь, меня. Хочется делать прекрасные и глупые поступки, быть влюбленным мальчиком. А Соня смотрит на меня все веселее и требовательнее и все веселее и требовательнее ее голос.
- Колька, пой! А я говорю - Пой! Спой эту, мою любимую…
- Да пел я уже. Много раз.
Соня хватает меня худыми белыми руками за плечи. Огромные каштановые глаза с агатовыми зрачками смотрят прямо в душу.
- Колька, пой, тебе говорят! Дурак! Мерзавец! Коленька, родной, это самая лучшая твоя песня. Ты сам не понимаешь - что написал!
Она садится мне на колено, обнимает и впивается в губы поцелуем. Я прижимаю ее к своей груди, хватаю руками эту родную, крашеную в белый цвет голову и, в свою очередь, целую изо всех сил.
Соня переводит дух, наливает водку в стаканы. Мы чокаемся, залпом выпиваем, и она победно кричит - А теперь - Пой!
И я пою. Давно заметил, что голос мой от алкоголя становится душевнее и красивее. Соня закрывает глаза, подтягивает низким бархатным голосом...
Потом резко кричит подруге: «Нинка, отдай его мне! От тебя не убудет. От него тоже. А мне бы хоть немного любви. Слышишь?! Отдай, Ниночка! Ну, хоть на чуть-чуть».
- Да бери, Сонечка, - ревниво улыбается Нина, усаживаясь на другое мое колено.
- Я только на ночку. На одну только ночку. Но учти, Колька! Ты попадешь в такой омут, из которого не сможешь выплыть никогда. Слышишь?! Никогда!
Нина садится на табурет, а Соня победно кричит, победно целует меня в губы, гладит ладонью по лицу, а я перецеловываю каждый палец ее холодных тонких рук. Соня плачет от умиления. Я опять пою ей эту свою песню, и теперь уже она целует мои руки. Возникает волшебный угар из поцелуев, песен, счастливых слез, объятий.
Познакомив меня с Ниной, Соня подарила чудесное средство для тела, но не для души. Души у нас одинаковые именно с Соней, с Сонькой, с Софьей, хоть и старше меня она на каких-то семнадцать лет. Нина - хищница, ласковая львица, муж или любовник должен принадлежать ей полностью, быть абсолютно покорным. Пока она прячет когти, но иногда в мурлыкающем тоне ее голоса проступают весьма властные интонации. С ней я веду себя по-другому, как с ребенком, шучу, глажу и целую под подбородком, за ушком...
Уже двое суток идет наша богемная, почти бессонная жизнь и устаю я под конец настолько, что хочу домой. Тем более что нужно срочно нести стихи для коллективного сборника.
И я собираюсь уходить. И Соня мертво впивается в меня и кричит - Коленька, родной, не уходи!
И плачет:
- Не уходи, дурак! 
И я чувствую, что это омут - настоящий, бездонный. И мы обнимаемся и целуемся с Соней. Словно в последний раз. Я сцеловываю ее слезы, целую руки, шею, волосы и сам в свою очередь, кричу:
- Я скоро приеду!
Потом отталкиваю ее, быстро выскакиваю на лестничную площадку, но она выбегает за мной и кричит что-то мне вслед...
Я стою на этой огромной сцене, пою... Восторженно ревет людское зрительское море, а воспоминания вертятся в голове...
А разве забудешь мое тридцатилетие за  год до этих двух суток?! А как с дивана моего свалились вместе с Нинкой. Она шептала:
- Не делай засосов. Целуй нежно-нежно.
Какое там – нежно. Почему я не женился на ней? Боялся, что пахать на нее придется всю оставшуюся жизнь. А может быть в этом-то вся жизнь и заключается, цель ее и смысл, чтоб на женщину любимую пахать? А любимую ли?
Не знаю, но здесь на этой сцене стоял бы вряд ли.
Никуда я в тот раз не приехал. Не вернулся. Я взял дома свои стихи, отнес их в  Союз Писателей и отдал мрачноватому Александру Сибирцеву для коллективного сборника. А потом захватили меня командировки, но о Соне я не забывал. Да и как забудешь? Вторая роковая женщина в жизни. А может, она только для меня роковая? Ну почему, почему у меня вызывает такой восторг и обожание совершенно определенный тип женской красоты? Темноволосые женщины с карими или черными глазами, с таким же как у меня, прямым, чуть вздернутым носом. Почему они снисходят ко мне словно падшие ангелы, терзая мою душу? Почему я не могу полюбить спокойную мещаночку? Ведь после разрыва с Леной, когда все точки над «И» были расставлены, судьба подбрасывала мне женщин, хотя я их видеть не хотел. Но они были. Умные и глупые, красивые и страшные, сексуальные и нет.
Бог посылал Светлану - красавицу с напряженным скорпионьим взглядом. Периодически попадающая в нервное отделение больницы, она полностью погружалась в написание своей кандидатской по философии, с наслаждением плавая в воззрениях Юма и Канта. Но она не желала заниматься любовью, пока я не женюсь на ней. Ведь на концерте Окуджавы она недвусмысленно намекнула в ответ на мой лепет:
- Да я, наверное, тебе не подхожу...
- Подходишь, подходишь.
Смолин с тоской думал, глядя на ее сумасшедшую мать, о будущих детях, если они появятся. О том, что никакой гарантии душевного здоровья оных не предвидится. Они расстались молча, без претензий, оставшись друзьями, ибо не ссорились. Она знала несколько несмешных анекдотов. Говорила мало. Сублимировалась на философии, кою обожала.
А ревнивая Нинка – красивая, гордая педагогиня, с голосом как у Эдиты Пьехи, мурлыкала: «Опять к доцентке своей пошел». В конце концов, у нее лопнуло терпение. Лопнуло оно, похоже, после нашей встречи зимой, когда целовались в лифте, она вытирала помаду с моего лица, а потом, в гостях у ее подруги парикмахерши, как бы невзначай, при разглядывании журнала свадебных нарядов, говорила: «Я вот такое бы платье хотела надеть». А я никак не реагировал…
Боже, как не хотелось мне терять свободу!
Прости-прощай, Ниночка! Уютная проходная комната в «хрущевке», хихиканье твоей взрослеющей дочери, проходящей мимо нас..., естественно в туалет - засоренный, с неисправным смывным бачком - первым признаком жилья одинокой женщины. Прощай ванна с налетом, кучей шампуней и клеенчатым фартуком на гвозде. Не смог я к тебе прикипеть, Ниночка! Се ля ви.
Нина сошлась с каким-то вахтовиком, гораздо старше ее. Она и я остались друзьями. Иногда, раз в два-три года – любовниками. Нине я очень благодарен. За все.
Я проходил по проспекту Ленина 58 мимо деревянного дома, где когда-то жила баба Оля, или просто Бабушка, для которой я был просто Внуком и вспоминал.


Глава шестнадцатая. МУЗЫКАЛЬНЫЕ ЧАСЫ

У Бабушки много интересных вещей. Комод, в котором вперемешку лежат старые фотографии, лекарства, лоскутки, лейкопластырь и много чего другого.
Сундук, в котором старые вещи от двух ушедших в иной мир бабушкиных сестер Шифоньер. Но самое интересное – гардероб. Он тоже старый. И немного таинственный. Коричневый весь в завитушках. Ключ от него висит на гвозде у входа. Там же – ключи от комнаты и дровяника. Внук все время выпрашивал у Бабушки ключ от старого гардероба. Она давала не сразу – Зачем тебе это старье.
Но тяга была непреодолимой. Во-первых – часы будильники. Они дореволюционной работы, прямоугольные. И когда их заведешь – наигрывают нежную мелодию Иоганна Штрауса из «Вальсов венского леса»
Пам-пам-пам,
Па-ра-ра-ра-ра
Пам-пам-пам
Па-ра-ра-ра-ра
Пам-пам-пам
Пам парам пам парам пам-пам-пам-пам-пам…
Это так прекрасно, что можно слушать бесконечно.
А второй будильник, такой же, наигрывает уже другую мелодию. Из какой то оперетты, не менее чарующую.
Внук может часами слушать чудесные часы. Хотя мальчик сомневается, что под эти успокаивающие мелодии можно утром быстро проснуться. Скорее часы нужно заводить, чтоб заснуть.
Еще в гардеробе журналы. Самая старая подшивка – опять-таки дореволюционная. За 1898 год. Цари, усатые и бородатые генералы в мундирах с эполетами и орденами и длинная повесть «Дела давно минувших дней».
Когда Смолин стал студентом, в перерыве между занятиями он любил заезжать к Бабушке. Наступила эпоха перестройки. Началась борьба с алкоголизмом. В их городе она проходила острее, чем в других городах, так как первым секретарем обкома партии долгое время был страстный борец с пьянством и алкоголизмом Егор Кузьмич Лигачев. В магазинах исчез сахар.
Бабушка любила стоять в очередях. Очереди была для нее возможностью пообщаться с народом. Худенькая, энергичная, она могла выстаивать в очередях часами. И приносила Лидии Сергеевне и Николаю заветной вареной «Докторской» колбасы. Ее изумительный аромат Николай Смолин помнил всю жизнь. Тогда, к счастью, сою в колбасные продукты еще не добавляли. Как не добавляли искусственные ароматизаторы и подсластители в конфеты.
Но в серванте у бабушки всегда была заветная бутылочка вина, взятая на талоны. Как правило, портвейн «Три семерки». Очень хорошее вино. Это не «Акдам». Бабушка доставала две стопки, и Николай разливал по ним ароматное вино. Бабушка и сама была не прочь выпить.
Если впереди ожидалась лекция, Смолин ограничивался тремя стопками. Если лекций не было – бутылка допивалась до конца. Бабушка всегда считала, и совершенно правильно, что пусть лучше Коля выпьет за столом, чем где-то в подворотне. Смолин успевал даже минут тридцать-сорок на диване полежать.
Плохо было только, что  с незапамятных времен, этот диван облюбовали клопы. Бабушка регулярно травила их «Хлорофосом», но проклятые твари, малое время спустя, опять появлялись. Клопы обожали ковры. Над диваном и над кроватью у бабушки висело по ковру. С самого детства Смолин ловил и давил клопов на коврах и под коврами. Но клоп устроен таким образом, что раз напившись крови, может обходиться без еды год. И всегда готов к нападению.
Поэтому, если Смолин оставался у бабушки на ночь, он просил стелить ему на раскладушке. Которая была тоже незапамятных времен. Тяжелая, чугунная, она не складывалась пополам. Только ножки сгибались.
Четыре окна в квартире бабушки и во всем доме были очень высокими, как во многих старинных купеческих домах города. Но на зиму нужно было вставлять вторые рамы и заклеивать окна. Смолин заносил рамы из коридора, где они стояли с весны до осени, вставлял их, вбивал гвозди для страховки. Бабушка покупала в книжном магазине «Искра» плакаты, разрезала на длинные ленты, готовила из крахмала клейстер, и Николай заклеивал щели.
Такие же проблемы возникали, когда нужно было снять шторы с карнизов. Достать до них можно, только если ставить стул на стол. Или на старый сундук.
Смолин помогал бабушке, потом она что-нибудь готовила. Николай открывал старый гардероб и приносил из него старинные часы. Бабушка доставала из серванта бутылку портвейна «Три семерки». Смолин заводил часы, раздавался хрустальный звон стопок, и жизнь становилась гармоничной.
   

Глава семнадцатая. АЛЕНУШКА

Уехав из города, спустя два года, Люба однажды приехала на короткое время. Она позвонила. Горло у Смолина перехватило от счастья, и они договорились встретиться у кинотеатра имени Горького.
Сели в летнее кафе, пили мартини. Восемь лет прошло после знакомства, а у Николая по отношению к ней ничего не изменилось. Все также сладко екало сердце, когда она выходила из автобуса. Может быть, это и есть любовь. Да не «может быть»… С ума он сходил от нее. Только много наложилось обстоятельств. Да таких, через которые трудно перешагнуть.
Поговорили, решили встретиться еще, но инженера Смолина ждала дальняя таежная командировка; а Люба уезжала в Краснодарский край, где жила нынче с мужем, детьми, матерью и отчимом. 
Спустя некоторое время Смолин познакомился с миниатюрной красивой женщиной,  подругой Нателлы. Та, собственно говоря, ее с Николаем и познакомила.
Подругу звали Алена. Она была очень похожа на кошку. Смолин глуповато не мог понять, почему женщина, у которой, как и у Нателлы, двое маленьких детей, способна кинуться в любовь так неистово. И он кинулся в эту любовь тоже. С первого взгляда. Она походила на Любу, даже характеры в чем-то были почти одинаковыми. Только Алена была очень маленького роста.
- Что ты больше всего любишь? – Нежно спросил Смолин.
- Кровяную колбасу. – Хищно ответила Аленка.
- А что тебе во мне нравится?
- Губы у тебя очень красивые. И нос тоже. – Подумав, ответила Алена.
Алена жила в старом деревянном доме в самом центре города.
Как-то раз ночью они шли вдвоем к ней в гости. Мужа ее дома не было. Кружила вьюга. Дома холод у нее в этом жилище трехсотлетнего возраста, был собачий, и Смолин предложил пойти к нему в гости.
Они долго гуляли по городу и щебетали ни о чем. Смолин с удивлением и какой-то тревогой видел, как эта маленькая женщина влюбляется в него. Вдруг его прорвало.
- Аленушка! Ну, хочешь, я скажу какую-нибудь гнусность, ты разочаруешься во мне, все восстановится и ты не будешь разрываться от боли за своего страдающего очень порядочного мужа, у которого, конечно же, временные неудачи в бизнесе. Но восстановится ли? Ведь если в деревянном доме плюс тринадцать градусов по Цельсию, любая, самая крепкая любовь может замерзнуть и не оттаять. В Румынии в восемьдесят девятом тоже во всех домах было плюс тринадцать, я был там по туристической путевке и помню этих замерзших продавцов в декабре. Чем это кончилось для правителя Чаушеску?
Я просто увидел твои дивные серо-зеленые глаза, а ты увидела мои голубые. Для меня это было все. А для тебя – почти все.
Я стою на Каменном мосту, смотрю с твои глаза и не могу оторвать взгляда. Когда ты говоришь: « Мой Смолинька»  - я схожу с ума от счастья… -
Этот монолог Николай произнес взахлеб. Аленка только глубоко вздохнула.
Падал снег – мягкий, легкий.
Однажды Смолин сводил Аленку в театр. После спектакля знакомый актер спросил:
- Коленька, а кто эта красавица?
Смолин не успел рта открыть, как Аленка серьезно произнесла:
- Я секретарь Николая Васильевича.
Актер славился на весь культурный Томск остроумием. Он потупил глаза.
- Конечно, конечно. В прошлом году у него тоже была секретарь. И в позапрошлом. И все разные. Но очень красивые.
Тогда в девяносто восьмом, в город завезли болгарское вино серии «Святой Кирилл». Смолин попробовал «Изабеллу» этой серии. Понравилась очень. Перед свиданием он обошел все винные киоски города. Только в одном нашел, но не «Изабеллу», а «Мускат».
Дома женщина заснула у него на груди. Он удовлетворил ее пальцами. Пытался сделать нормальный половой акт, однако проклятое кольцо опять все испортило. Не до конца оно еще  разработалось. Ничего не вышло. Он все ей рассказал.
- Я перегрызу тебе уздечку на твоем члене зубами. – Улыбнувшись, сказала она, но не перегрызла. Потом спросила:
- Как ты подругу то мою удовлетворить исхитрился?
Смолин в ответ горестно вздохнул.
Уходя, грустно и беззащитно она сказала:
- Гадость ты моя!
Она умела говорить образно. Он рывком остановил ее, сжал ей кисти рук и моляще попросил:
- Помоги мне! Не бросай меня! Я тебе ноги буду целовать. Ты мне нужна именно сейчас.
Она, не мигая, посмотрела на него. Отстранилась. Погладила теплыми пальцами по щеке. Усмехнулась.
- Завтра посмотрим.
Они встречались еще несколько дней. Гуляли. Обговаривали творческие планы по выпуску стихотворного интернет-сборника.
Как-то сидели вдвоем на остановке «Университет». Подошла молодая женщина с большим слоем штукатурки на лице и ненормальными глазами. Попросила одолжить рубль. Смолин отказал.
- Почему ты не дал ей рубль. Тебя попросила женщина.  Кстати – красивая. – Возмущенно спросила Алена.
- Потому что их трое. Наркоманок. Они поделили территорию. Это одна из трех подруг. О них даже в газете писали.
- Я тебе не верю.
- Дело хозяйское.
- Ты злой и жадный человек. Почему ты такой злой?
- Я не злой.
- Вот поэтому ты, когда заболеваешь, долго не поправляешься.
- Ты придешь?
- А зачем? Ты женат на самом себе и счастлив в браке.
- Красиво сказала. Только это ерунда.
А любовь-то у Аленки с этого момента к нему и прошла. Так один рубль все и решил.
Вступать в связь с ним она больше не захотела. Он воспринял это как предательство. Только позднее он понял, что женщина свободная имеет право любить кого угодно. Но не так же быстро бросать. Алена рисовалась, была очень горда, маленькая женщина знака Льва. Гордость была болезненной, до чудачеств.
А все-таки целый месяц он ее любил. По-настоящему. Было в ней что-то манящее. Взгляд красивый. Беззащитность маленькой ранимой сильной женщины. Ему иногда казалось, что если бы он посвятил ей поэму, где вознес бы ее до небес, или бросился бы к ней в ноги, стал на колени, целуя ступни, голени, бедра, руки и т.д. и поливая все эти ее части тела благодарными слезами раскаяния, может быть, она простила бы его и любовь бы сохранилась. Только для этого надо было бы полностью потерять свою самость, стать подкаблучником на всю оставшуюся жизнь, а потом помереть, заработав в течение жизни три-четыре инфаркта или инсульта.
Друзьями они оставались довольно долго. Смолин был сильным спокойным, ленивым, преимущественно молчаливым. На женский выпендреж научился смотреть снисходительно-устало. Чудила Алена во всем. Обожала форсить под аристократку. Выходя на улицу, одевалась смешно.
Зимой его до слез умиляла ее мохнатая клочковатая лисья шуба. Весной Аленка одевалась, скажем, в немыслимый длинный голубой кожаный плащ, чуть ли не до самых каблуков, длинный шарф, шляпу. Постоянно эффектно держала меж пальцами сигарету.
Как-то первого мая на старинной улице Обруб они встретились. Нателла и Аленка очень хотели создать в городе свой Арбат. Однако, художники и поэты, кроме Смолина, туда не спешили.
Аленка сосредоточенно поправила ему шарф на шее, внимательно, по-кошачьи, не мигая, посмотрела в глаза. Он вновь сжал ее ладони в своих руках.
От одной из городских толстых и малоинтересных газет пришла корреспондентка. Тоже весьма странная особа. Елена Цаплина.
Самой красивой частью тела у нее были ноги. Изумительной красоты. Идеальные. Она была одета в короткое полупальто, вельветовые шорты и шляпу с лентой. Взгляд серых глаз был ленивым, а на лице сияла мечтательная улыбка. Причем, Елена Цаплина глупой, отнюдь не была.
Постояли, подождали. Подошел ухажер Нателлы – Валерик, плохой бард, но хороший человек. Попел песни под гитару. Для хохмы положил на асфальт зеленую велюровую шляпу.
Потом все пошли к Аленке в гости, и она на быстрых дрожжах испекла рыбный пирог из консервов. Выпили винца. Разошлись. Смолин и Цаплина сели в одну маршрутку. С его губ уже готово было слететь предложение о встрече, но опять застеснялся. А застеснялся совершенно напрасно. Цаплина уехала.
С Нателлой он не ссорился. Никогда.
Однажды она позвала его к Аленке в гости. Зашли. Молчаливый Аленкин муж подогрел борщ. Только Смолин съел пару ложек, как послышался какой-то шум. Он посмотрел в окно. На улице бегали люди, что-то кричали и махали руками. На земле видна была тень от клубов дыма. Смолин подошел к двери, приоткрыл, посмотрел в коридор и ужаснулся. Коридор был объят пламенем.
- Детей спасайте! – Закричала Нателла.
Они закрыли дверь, распахнули окна. Передали соседям со второго этажа двух маленьких детей Алены. Покидали самые ценные вещи в два одеяла. Передали их. Потом вылезли сами по деревянной лестнице, которую поднесли соседи. Потом супруг Алены влез обратно в горящую квартиру и вытащил маленького рыжего, отчаянно мяукающего кота по кличке Пряник. Потом приехали три пожарные машины и залили все водой. Причиной пожара оказалась неисправная старая электропроводка. Потом приехало телевидение.
Странное совпадение, но в этот день в Москве президент Ельцын снял очередного премьера.
Смолин пришел домой. Мать тревожно смотрела на него.
- Ты где был?
- Как тебе сказать? – совершенно искренне ответил Смолин.
- Ты что – из огня вылазил?
- Да. – Махнул руками Николай.
- Тебя по телевизору показывали. Еще сгореть не хватало. Ты как там очутился?
- С Нателлой к Аленке в гости ходил.
- Тебя эти дуры до добра не доведут.
- Судьба у меня такая.
Они – две подруги поссорились между собой позже. Аленка ушла от мужа. Нателла с ним сошлась. Жила несколько месяцев. Подстриглась, пополнела, похорошела. Потом Аленка вернулась. Супруг выгнал Нателлу. Она возвращалась к нему много раз, и однажды он с ней подрался. Она подала на суд. Потом попала в больницу. Звонила Смолину, чтоб тот свидетелем на суде выступил. А ему этого очень не хотелось, тем более, что, по сути, она была неправа. Тем более - Аленка довольно часто дарила ей свои обноски, когда они еще дружили. Тем не менее, Нателла отсудила себе кухню в их деревянном доме. Жила в ней. По большому счету женщины не поделили мужчину - Аленкиного мужа. Смолин к тому времени давно отошел от их компании. Но слухи доходили. Нателла закончила свою еще молодую жизнь, очень печально. Женщину нашли в петле…
В местной газете дали заметку, упомянув в связи с этим, о каких-то двух отморозках.
С Аленкой он поссорился гораздо раньше трагического события.
Однажды она попросила у него сто рублей. Он ответил: отдашься – дам. То есть повел себя с ней грубо. Ему было противно, что она его кинула. Аленка обиделась, но не за фразу, а за то, что он оценил ее дешево. Сматерилась и ушла. Он оскорбил ее гордость.
Какое-то время Николаю Смолину было совестно. Но не очень. Он продолжал ночами вызывать в памяти любимую женщину, представлять, что она раздета и разрабатывать проклятое кольцо. Думал в отчаянии, не стоит ли сделать обрезание. Сколько мучиться можно. Но что-то останавливало. Кажется, такая же болезнь была у французского короля Людовика Шестнадцатого. Как, наверное, плевалась его жена, королева Мария-Антуанетта!
Смолин с горечью подумал, что октябрьская революция, воспитав несколько поколений граждан, для которых личное было ниже общественного, привила людям на долгое время элементарную сексуальную безграмотность. В школе это не преподавали. Боевого и трудового героизма было хоть отбавляй, а ханжество процветало. Конечно, в эпоху дикого рынка перекос уже в другую сторону. Но сейчас хоть Кама Сутру можно купить свободно.


Глава восемнадцатая.  1996 год. АВИАБОРЬБА

Астролог, которая составила натальную карту для Смолина, спросила:
- Вы не военный?
- Нет, - недоумевающе ответил Смолин. - А почему вы спросили?
- А вы родились под звездой Шаратан. Под этой звездой обычно военные рождаются…
- Я не военный. Но воевать приходится. Иногда…
Вероятно, когда-нибудь взгляд человечества на вспышки размножения вредных насекомых может измениться. Люди решат, что пусть лучше вредитель съедает сотни гектаров леса, но главное – не вмешиваться в дела природы. Но в 1996 году мнение о вспышках сибирского шелкопряда и других опасных насекомых – вредителей леса, оставалось одним – это «зеленый» пожар. И чем раньше его затушишь, тем лучше. Конечно, человек оказывает много отрицательного влияния на природу. Но парниковый эффект, таянье льдов и т.д. происходили и до появления человека на Земле. Динозавры отчего-то вымерли же…
УАЗик ехал по пыльной дороге. Мелькали, деревни, поселки, поля. Пока дорога шла по асфальту – не трясло.
Лесозащитники сидели, разморенные жарой.
В кабине, рядом с шофером Серегой – Начальник, в салоне – Летнаб и Смолин.
Пару раз по дороге от города, останавливались у водоемов закусить.
- Ну, что, мужики, однако пора привал делать, - сказал летнаб. – Сегодня выборы Президента. Колю нашего прямо с избирательного участка взяли. За кого голосовал то?
Смолин улыбнулся, но ничего не ответил.
Летнаб двадцать три года проработал в авиабазе, высматривая с воздуха пожары и объедания крон вредителями. Тайга – волшебное слово. Рано уйдя на пенсию, Летнаб пошел в лесопатологи, продолжать дело своей жизни.
- Привал, это мы завсегда, - бодро воскликнул шофер, и машина остановилась.
Начальник, почесав раннюю лысину, воскликнул – А хорошо-то как!
И посмотрев с поверхностным укором на Смолина, добавил:
- Ты почему гитару не взял?
- Ага, мне в тайге с рюкзаком и причиндалами, только гитары для полного счастья не хватает. Два года назад чуть не двое суток в очаг добирались на двух моторных лодках с Максимычем и лесниками. Через заломы лодку перетаскивать – затрахаешься с рюкзаками. А тут еще гитара под ногами.
- Эх, нет в тебе романтики. Где, на какой еще работе ты увидишь столько интересного?
- Это точно. Столько комарья, сколько в этом году я сроду не видел. «Редет» или «Детта» выходит с потом после двух часов ходьбы по тайге. Раза три помажешься и думаешь, что кровушка скоро скажет «ек».
Лесопатологи разложили еду. Начальник достал банку с «бальзамом души». Так он называл свою, очень качественную самогонку. Летнаб покрошил сало и, подняв указательный палец, изрек:
- Авиаборьба – это звучит символически.
- Аминь, - откликнулся Смолин, после чего раздалось знакомое бульканье по кружкам, металлический звон от соприкосновений и золотисто-коричневая жидкость потекла в молодые организмы.
Стрекотали кузнечики, порхали бабочки-голубянки, бархатницы и перламутровки. От пруда веяло скуповатой июльской прохладой.
Сорокасемиградусный «бальзам души» всеми своими пятнадцатью компонентами, включая кедровые орехи, мед и прополис, ласкал мозги и желудок.
- Господи, ну зачем нам туда ехать! – Воскликнул Начальник. – Что, дел дома нет?
Увы, это были только слова. Двадцать с лишним тысяч гектаров отборного хвойного леса ждали неминуемой гибели от вредителя со странным латинским названием Эктропис бистортата. Что в переводе означает - Пихтовая пяденица.
Смолин откинулся на траву, сложив руки за голову, чувствуя, что в ближайшие две недели придется весело…
 
АН-2, выдрючиваясь, пролетел прямо над головой Смолина, едва ли не в двух метрах, и ему захотелось зарядить пистолет-ракетницу и шарахнуть в хвост самолету. Чтоб не пугал. Было жарко, и Смолин ограничился тем, что послал летчика по «Ромашке» могучим русским языком.
Пикетаж со стороны Смолина проходил через поле, до леса было добрых четыреста метров. Если б работал один самолет, ожидание было бы получасовым, но, в связи с огромной площадью очага, летали два самолета через каждые десять-пятнадцать минут, необходимых на заправку, отлет и подлет. Через день должен был прилететь на подмогу и третий самолет.
Смолин успевал только перезаряжать ракетницу, отбрасывать картонные гильзы с металлическим основанием и перебегать от пикета к пикету через каждые сорок метров.
Желтый, зеленый, малиновый огненные шары попеременно с грохотом взлетали в голубое, с легкими облачками небо. Гудели слепни и мухи, которых, казалось, не пугали выстрелы.
Смолин по-пиратски перевязал куском марли голову, спасая лицо от укусов и для впитывания пота…
После проведения авиаборьбы на северном участке леса, группа Смолина, должна была разделиться с группой лесопатолога Максимыча. Смолин записал первые данные по учетным пологам и сбросил дохлых гусениц. Комары мучили меньше. Люди собрали рюкзаки, упаковали радиостанции, ракетницы, сигнальные патроны и побрели по квартальной просеке.
Насколько хватало взгляда, все пихты были опутаны густой, блестящей на солнце, паутиной. Серо-коричневые гусеницы пихтовой пяденицы кишмя кишели повсюду – в кронах на первом и втором ярусах, на подросте, на подлеске, в траве.
Трансрегиональная вспышка хвоегрызущих вредителей, охватившая несколько областей в Сибири, здесь в июле 1996 года, в этом лесхозе Томской области проявилась очень ярко.
Пихты, полностью объеденные пяденицей, имели рыжевато-сероватый цвет.
Июльское  солнце, время от времени выходя из-за тучи, ярко освещало лесной профиль.
Грязи на колее было предостаточно. Николай, ногами в резиновых болотниках нащупывал твердые места. Тяжелый рюкзак давил плечи. Но утомляло другое.
В этот високосный год Крысы, было фантастическое количество комаров. Они попадали в нос при дыхании, и лесопатолог с отвращением отплевывался.
Пот заливал очки, смешиваясь с «Деттой». Николай натягивал ниже бровей капюшон видавшей виды выцветшей штормовки, прятал подбородок, стараясь идти быстрее. Гудящее комариное облако не отставало. Наконец люди дошли до выруба – границы рабочих участков.
Тут группа разделилась. Максимыч, помощник лесничего и лесник сквозанули по квартальной просеке к началу своего участка, а Николай с лесничим и мастером леса остался на вырубе.
После того как поставили палатку, туча, видимо решила показать свой характер. Полил теплый и очень сильный дождь. Николай с удовольствием сбросил энцефалитный костюм и сапоги и встал под водяные струи. И чем сильнее  они были, тем меньше становилось комаров. После десяти минут блаженства, дождь кончился. Смолин надел штаны и полуботинки из рюкзака, накинул прорезиненный плащ с капюшоном. Николай вытащил из палатки радиостанцию «Карат», поставил ее на пень и присоединил антенну.
Судя по времени, Максимыч должен был успеть дойти до начала своего участка. Можно было попробовать связаться с лесхозом – на часах было шесть вечера, а уговор был выходить на связь каждый час.
Привязав к проводу тяжелую гайку, лесники поочередно стали закидывать антенну повыше. Наконец это удалось. Противоположный провод направляли, как могли, вертели туда-сюда. «Карат» трещал, издавая иногда сдавленный писк, но на этом все кончалось.
Наконец, комариные трели прорезал зычный голос Максимыча.
- Связаться с лесхозом пробовал? – Спросил Николай.
- Пробовал.
- И как?
- Глухо.
А утром должен был прилететь самолет. Лесоохранники сварили чай на костре, перекусили консервами и завалились спать. Ибо вставать надо было в шесть утра…
По небу, с разницей в несколько минут летали самолеты. Работа под вечер шла до автоматизма. Сжимая в правой руке пистолет-ракетницу, в левой – сумку с патронами-ракетами, Смолин бегал по линии пикетажа через каждые сорок метров. В ушах гудело от выстрелов, небо озарялось разноцветными огнями, которыми в другое время Смолин любовался бы. А тут, наводя самолет с препаратом на себя, надо было успевать перебегать на следующий, безопасный пикет от мелких аэрозольных брызг заморского пиретроидного препарата.
Начинало темнеть. Участок был отработан. Смолин разложил марлевые учетные полога и группа выдвинулась на соединение с группой Максимыча, для отработки последних участков.
Отмахав километра четыре, лесоохранники увидели в тайге слабое сиянье костра. Там уже стояли палатки. К пихте была подвешена радиостанция «Карат» и Максимыч хрипло кричал позывные, пытаясь выйти на связь с аэропортом. Глухо, как в танке.
Закусили тушенкой. Было уже двенадцать ночи.
А на Смолина вдруг, после дикой усталости последних трех недель авиаборьбы, накатило вдохновение. Но под рукой опять не оказалось бумаги. Он разорвал пустую коробку из-под сигарет «Стрела» и как когда то, четыре года назад, при гаснущем свете костра, огрызком карандаша стал набрасывать строчки. Образы копились где-то в подсознании и вдруг властно потребовали выхода. Сбивая надоедливых комаров, Смолин царапал и царапал грифелем по картону, изредка вставая, прохаживаясь и стараясь не будить спящих в палатках людей. За час стихотворение было написано. Костер почти догорел, и усталость накатила с удвоенной силой. Смолин залез в сыроватую палатку, вполз в спальный мешок и провалился в сон.
В полшестого утра зычный голос Максимыча возвестил о подъеме. Они стояли практически на линии пикетажа.
Максимыч, с мастером леса, наскоро перекусив и попив чаю, ушли на параллельную линию. Вдали послышалось знакомое гудение АН-2 и все началось сначала. Смолин заряжал и стрелял, заряжал и стрелял. Кисть правой руки ныла, в правом ухе глохло от выстрелов. Голоса летчиков в сменяющих друг друга самолетах по рации «Ромашка» повторяли: «Первый, ракету! Наблюдаю. Второй, ракету! Наблюдаю».
Дальше шли болотистые места с большим количеством ветровала и бурелома. Теперь отстреливал, в основном, лесник, а Смолин наводил самолет по рации на себя, прикидывая дальнейший путь по заросшим старым квартальным затескам.
Уже летало три самолета один за другим. Времени на передых не оставалось, ибо не успевал один улететь на заправку, как тут же появлялся второй. Главным было – не сбиться с квартальной просеки, не пропустить затески. Смолин опять взял пистолет, а лесник проходил вперед как знаток этих мест. Отшвыривались патронные, картонные с металлическим дном гильзы. По ходу пьесы Смолин вновь и вновь раскидывал марлевые полога метр на метр, на которые должны были падать гусеницы.
Дико болели мозоли, гудело в правом ухе, а правая рука от постоянного взведения курка и пальбы болела, наверное, как рука какого-нибудь Калинина во времена советской власти, после сотен пожатий и вручений орденов.
Гусеницы падали, дергаясь в конвульсиях или зависая на паутинках. Лесопатологи проверили предыдущие учетные полога. Последние в этой части лесничества участки были отработаны.
Люди побрели на выход. Это означало одолеть не меньше пятнадцати километров. С околотом нескольких десятков деревьев.
В связи с огромной площадью очагов надо было выявлять «огрехи» Таковые находились. Смолин стелил широкий парашютный полог, Максимыч брал могучий колот, вырубленный из небольшой пихты, и околачивал, околачивал, околачивал.
 Максимыч был как железный. Он тащил колот, чтоб не рубить каждый раз новый, и стучал очередную пихту. Смолин ползал по пологу и считал, считал, считал. Тысячи червей были просчитаны – дохлые, живые… Энтомолог автоматически прикидывал возраст гусениц, быстро помечал в записях и они шли дальше. После двадцати километров маршрута и семидесяти околоченных деревьев, отмахивания от туч комаров, когда тяжеленный рюкзак давил плечи, впереди по профилю показался свет – поле.
- Уебище! – бурчал Максимыч. Надо было торопиться. Вот-вот должно было потемнеть. Они прыгнули в ожидающий их грузовик и помчались по полю.
В доме у лесничего наскоро перекусили, приняли по стопарю и вырубились. Утром, в пол-шестого зазвенел будильник. Быстро – завтрак, прыг-скок на машину и вперед – к пикетажу. Двухметровая, мокрая от росы трава и знакомый гул АН-2. Радиостанция «Ромашка» болтающаяся на боку, была включена. Послышался знакомый голос летчика.
- Первый, первый, как слышишь? Первый, ракету! Почему не даешь ракету?!
Смолин бежал по линии пикетажа. Чтобы протянуть время, проговорил по рации:
- Даю ракету. Наблюдаете?
- Не наблюдаю.
Летчик заходился в гневе, да и где ему было ее наблюдать, когда энтомолог-лесопатолог еще только несся к нужному пикету, стараясь не запнуться, заряжая пистолет на ходу.
Не добегая метров тридцати, пальнул в лазурное небо наискосок, чтоб время драгоценное не терять. Ракета взлетела под углом, но прошла точно над пикетом.
Самолет отработал, полетел на заправку, а вдали замаячил другой. В этом месте участок был узким, и самолеты менялись быстро.
Вечером - снова околоты, но – о счастье – гусеницы были уже последнего возраста, а в подстилке дергались свежие куколки. Это означало конец авиаборьбы, ибо работать можно было только по гусеницам.
В эту ночь впервые за все время авиаборьбы, приснился сон. Смолину почему-то всегда снилось детство.


Глава девятнадцатая. ДВЕНАДЦАТЬ ПАЛОЧЕК

Кирпич. На нем дощечка, на манер качелей, одним концом касающаяся земли. На этом конце – двенадцать палочек. Идет счет, кому разбивать. Нога ударяет по противоположному концу дощечки, палочки-щепки летят в воздух, и выкрикивается чье-то имя. Если тот, чье имя выкрикнули, успел поймать хоть одну щепку – его счастье. Он, в свою очередь, может подбросить ее и назвать другое имя. А не получилось – придется собирать щепки, опять укладывать их на дощечку, а ту – на кирпич. Остальные прячутся. И тот, кто голит, должен не только всех найти.
Ему нельзя далеко отходить от конструкции. Ибо, какой-нибудь самый шустрый из спрятавшихся, может выскочить, ударить ногой по дощечке (если ты не засек его раньше), убежать и опять спрятаться. Голить Внуку доводилось часто, но и прятаться тоже.
Конечно, противно, когда прозеваешь. Голить вообще не интересно. Хотя, вырабатывается быстрота реакции. Но есть высшее счастье и упоение в разбивании этих самых щепок.
Двенадцать палочек – война нервов и выдержек.
Естественно, могут помешать соседи. Ибо, если ты спрятался неподалеку, скажем, за сирень у парадного хода, то из полуподземного окна тебе машет кулаком хозяйка, разумно опасаясь, что ты потопчешь ненароком ее разноцветные касмеи – крымские ромашки. А, значит, и найдут тебя очень скоро.
Компания ребят была веселая: Саша, два Сергея, Коля и Вера. Во что только не играли: в мяч, в классики, в ножички, в прятки, в войну, в казаки разбойники. И, конечно же, в двенадцать палочек.
Бегали по крышам сараев, лазили по заборам. Детская фантазия работает быстро и можно представлять себя то благородным разбойником, то командиром отряда, то какой-нибудь краской (если игра в краски).
Тоже интересно. «Я монах в синих штанах, на лбу шишка, в кармане мышка. – За чем пришел? – За краской. – За какой? – За… (называешь любую) «Краски» сидят и ждут. Тот, кто голит, считает до десяти, краска убегает, а он бежит ее догонять. Голящий должен обладать крепкими ногами. Обычно «краска» бежит либо вокруг дома, либо в сторону кафе «Весна». Выскакивать на проспект мимо зубной поликлиники – долгая песня, а в детстве ждать, кого бы то ни было тяжко. А вокруг кафе вообще удобно бегать. Или на велосипеде кататься.
И мороженое в кафе вкусное. Пломбир. Или сливочное. Его накладывают в металлические вазочки из больших жестяных банок. Очереди, особенно летом, всегда приличные, но столов много, освобождаются они достаточно быстро, по крайней мере, стоять у кого-нибудь над душой в ожидании не приходится. Посудомойки с мокрыми серыми тряпками едва успевают вытирать столы и убирать с них грязную посуду. Летом, в обеденный перерыв, повара, раздатчицы, посудомойки любят сидеть на травке возле конструкции стендов новых фильмов, лениво ведя беседу и обмахиваясь своими белыми фартуками.
Внук любил брать мороженое с сиропом, но не сто или двести граммов, а сто пятьдесят. Сто – мало, двести – многовато, а вот сто пятьдесят – в самый раз.
Иногда Бабушка и Мама просят купить мороженое на вынос. Он берет стеклянную банку, покупает, и они все вместе у Бабушки в комнате наслаждаются холодным лакомством.
Игры. Кто их вообще придумывает? Почему именно двенадцать палочек, а не семь, не восемь или десять?
Двор, где Внук жил с Мамой, мальчик не любил. Окрестные ребята, дети, в основном, рабочих с завода, любили играть в «чику». Добывали свинец из старых аккумуляторов. Потом расплавляли металл на костре, делали тяжелую «катю» - округлую, выпуклую, внешне похожую по форме и размерам на овсяный пряник (выдавливали углубление старой лампочкой на песке) и кидали ее в желтые или белые монетки, так чтоб те перевернулись. Это требовало большой ловкости, которой у неуклюжего Внука не было никогда…
Изуродовав однажды неловким броском трехкопеечную монету, мальчик зарекся играть в эту игру. Да и монетку жалко было. Она погнулась. Воды газированной в автомате не попьешь. И вообще. Внук не любил ничего портить и ломать. Он хотел гармонии. Мальчик был азартным, но скрывал этот свой азарт или переносил его на другое. Он мог гоняться с сачком за бабочками, искать жуков…
А монетки? Лучше просто искать их, чем выигрывать метанием железяк. Монетки хорошо находятся по весне. Где-нибудь, на оттаивающих дворовых стадионах. Монетки лучше копить, складывая в круглую железную баночку. Мороженое стоит тринадцать или двадцать копеек. Билет в кинотеатр на мультсборник – десять копеек. Есть куда потратить.
В бабушкином доме, летом на широкую лестницу выходили жильцы с табуретками или просто с газетой, чтоб постелить ее на деревянную ступеньку. Двор становился шумным и многолюдным. И приветливым. Хотя, конечно, соседи относились друг к другу по-разному. Но что-то примиряло. Может – погода. Может – совместные возлияния.
Пожалуй, только один сосед, дедушка одного из Сергеев, вызывал у людей некий страх, отчуждение и неприязнь. Он был угрюм, всегда насторожен, неразговорчив. Ходил в полувоенной «сталинке». Среднего роста, худощавый, с лицом коричнево-землистого цвета. Он любил похмеляться в пирожковой на проспекте, около кинотеатра «Пионер». Жена его, тоже какая-то вечно испуганная, старалась садиться на табурет, не выходя на общую лестницу.
Про супруга ее витали упорные слухи, что служил он в тридцатые годы в НКВД. Кем он там работал, и какие проклятья насобирал этот человек за свою жизнь – неведомо, только дочь его стала алкоголичкой и была впоследствии убита.
И у ее детей судьба тоже оказалась такая, что не позавидуешь. Старший сын стал алкоголиком, как мать,  а младший, Сергей, с приветливыми карими глазами, красивый, обаятельный, добрый парень, был найден спустя два десятилетия убитым и изуродованным в своей квартире…
Но на дворе еще было мягкое брежневское время, и ребята играли, не задумываясь ни о чем.
…Удар ноги о досточку…
Палочки взлетают в воздух, ты слышишь свое имя, выкрикнутое кем-то, судорожно хватаешь руками воздух, пытаясь поймать палочку и переиграть судьбу, чтоб не голить. То же самое случается и у взрослых. Когда-то пели «Сто дорог сто путей для тебя открыты». Увы, эти дороги, зачастую, превращаются в двенадцать палочек, и дай Бог поймать хоть одну.
Древний, как сама жизнь, инстинкт поведет тебя к женщине, и вот уже ты снова обречен голить, но сладко-сладко, около своей ненаглядной.
Потом проходит время и под невидимой ногой Судьбы, двенадцать палочек твоего здоровья разлетаются в разные стороны, и судорожно будешь пытаться поймать хоть что-то, а, не поймав, опять сложишь их на дощечку и станешь искать болезни, гоняться за ними, пытаясь опередить и первым постучать по дощечке – Я тебя нашел!
Только сделать это с возрастом будет все труднее и труднее.
Поймать палочку почти невозможно, если разбивающий, выкрикнув твое имя, стукнет по дощечке слабо. Не взлетев, как следует, в воздух, палочки сразу упадут на землю.
Два раза поголив, Внук изрядно устал. Однако зловредный Сашка, на которого по странному капризу судьбы, все время указывал счет как на разбивальщика, снова выкрикнул его имя. Но, к счастью, стукнул по дощечке торжествующе и сильно. Внук подпрыгнул и поймал одну из палочек.
Победно глядя в Сашкины испуганные глаза, почти ласково пропел – Саша! - И швырнул палочку так далеко, как смог. Тот, при всем желании ее бы не поймал.
Мальчик бежал вокруг старого дома, с удовольствием раздумывая, где ему лучше спрятаться, чтобы голящий Сашка его не заметил. И откуда, перебежками, прячась и передвигаясь к заветным палочкам, подойти поближе. Чтобы потом, выждав момент, когда голящий отойдет далеко, забыть про свою неуклюжесть, спружиниться, подобно молодому коту перед мышиной норой, и, рванувшись со скоростью гепарда, шваркнуть ногой о дощечку.


Глава двадцатая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В 2001 году инженер Николай Смолин, был рыхловатым человеком пушкинского возраста. На прямом носу красовались очки в толстой черной оправе. Ежедневный вибромассаж электрической бритвой оставлял лицо молодым, однако авторитет в виде живота заметно вырос.
Смолин был одет в черную кожаную куртку и черную цыгейковую шапку. Ехал он на день рождения к своему другу детства Андрею Дьяконову, коего знал с трех лет. За окном «маршрутки» пролетал легкий снежок потеплевшего сибирского февраля.
Оба они в свое время познакомились в младшей группе детского сада, куда их приводили родители. Дружба Андрея и Николая насчитывала свыше трех с половиной десятилетий. Они учились в одной школе, в одном классе. Однако, после восьмого класса, Дьяконов ушел в училище, где обучался резьбе по дереву, а Смолин, окончив десятилетку, поступил в университет.
Их судьбы складывались полярно. Судьба явно хранила Андрея. Полтора года он прослужил в Афганистане, был контужен, уцелел. За два дня до катастрофы сошел с теплохода «Адмирал Нахимов» и т. д. Его избивали, ломали нос и ребра, он бесчисленное количество раз попадал в трезвяки, с него снимали куртки и шапки, или он сам терял их в пьяном угаре. Черные и белые силы вели упорную борьбу за его душу и сердце, и он устоял на белом пути. Устоял через живопись. Картины именинник писал всю жизнь. Вначале – неумелые. Потом, с годами, все точнее, разнообразнее и тоньше.
Однако Дьяконов отличался очень вялым характером, был весьма ленив, не мог вставать рано и очень долго настраивался на работу. По этой причине, практически никогда не задерживался на преподавательской работе.
В конце концов, он как-то приспособился, и зажил своеобразной, очень скудной жизнью. (А кто сейчас живет хорошо?) Его пожилая, но весьма энергичная мать покупала сыну куртки и шапки, челноча из последних сил в соседний город, внося порой квартплату за него и выкупая неразумное чадо из вытрезвителей.
Летом Андрей сажал картошку и другие овощи, круглый год писал небольшие картины, этюды и пейзажи. Он сдавал работы в несколько магазинов. Иногда что-то удавалось продать, но деньги быстро пропивались и проедались. Однако друзья любили Андрея, ибо он всегда делал поляну для них у себя дома, когда им было необходимо оторваться и зависнуть.
Так, питаясь хлебом, чаем, капустой, картошкой, морковью, он жил и был вполне удовлетворен жизнью. Периодически каялся, молился и очищался в церкви. Был весьма религиозен.
Романтик до мозга костей, Дьяконов иногда чем-то напоминал дервиша или юродивого. Иногда – ребенка. Прагматики считали его недалеким, романтики – мудрым. Он был красив, выглядел моложе своих лет (особенно, когда не пил). В него влюблялись женщины, но, увы, на весьма короткий срок, ибо долго жить с мудрым и ласковым полунищим пропойцей могла далеко не каждая.
Последняя пассия Андрея - Надя, значительно старше его, отшила наиболее назойливых и криминальных друзей, заставила закодироваться и регулярнее писать картины. Около года он терпел, но потом вновь зажил прежней жизнью. Ангел-хранитель Андрея ценил своего подопечного за доброту и раскаяние, прощая и пьяные дебоши, и опасные приключения.
Смолин же был через чур эгоистом и прагматиком, принявшим в свое время жизненные правила игры. И когда этой самой романтики в его жизни недоставало, Николай ехал в гости к Дьяконову. Они обменивались рассказами о своих похождениях, скидывались на что-нибудь не очень крепкое, давали друг другу советы. Иногда пирушки были крутыми, и друзья гуляли на полную катушку. Порой Смолин давал себе слово не приезжать к Дьяконову, как можно дольше, но хватало его не более чем на три месяца.
Николай нажал кнопку звонка. К счастью, именинник был трезв, хотя и возбужден больше обычного. Он, словно ждал кого-то, очень дорогого для себя. Впрочем, это немудрено, когда у человека день рождения. Дьяконов пек на сковороде лепешки. Смолин был первым гостем. Поздравил, поговорил, взял какую-то книгу и удобно устроился на диване. Постепенно подтягивались другие гости.
На столе красовались винегрет, вареная картошка, четыре лепешки и принесенные гостями, несколько бутылок вина.
Первый тост, был, как водится, за именинника. Второй – за родителей, третий…
Бутылки сменялись. Именинник разговорился.
На речь Андрея наложили влияние, во-первых – общение с личностями криминального характера, во вторых – несколько весьма коротких романов с белокурыми студентками университета, отличавшихся правильной речью, в третьих – свойственная Андрею поверхностно-философская, религиозная подкладка, а также природное косноязычие. Эти влияния создали странную смесь, которая особенно ярко проявлялась на разных стадиях возлияний.
- Базара нет, но в оконцовке своего тоста, я хочу выразить огромную благодарность за то внимание, и то понимание, которое вы по отношению ко мне оказываете. Спасибо за те движения, которые вы, по отношению ко мне делаете. Я делаю движения по отношению к вам без базара….
Раздался очередной звонок в дверь. Пришла студентка медицинского института Алла, подруга Николая, с которой он, то ссорился, то мирился. На данный момент их вновь развели жизненные обстоятельства. Но он был удивлен ее приходом к Дьяконову без него, Смолина. Впрочем, она была свободным человеком.
- Ты проявила ко мне внимание! – просиял именинник. – Ты уже сделала движение и я ценю то движение, которое ты сделала. Но главное, главное движение – тебе еще предстоит сделать. И я сделаю для тебя движение.
- Ты о чем? – спросила она, усаживаясь за стол.
- Я о проникновении. О проникновении в твою сущность. Ведь ты – сущность. И я – сущность. И все тут – сущности. Я хочу проникнуть в твою сущность. И обязательно это сделаю…через три-четыре дня или позднее…
Ревнивый Смолин опустил глаза в свою тарелку, преувеличенно внимательно разламывая вилкой кусок картошки.
Через некоторое время Николай и Андрей вышли на кухню.
- У меня сейчас – проблемы. - Сказал именинник - Главная проблема – Надя. Она занимает то место, которое должна занимать другая. Надя отпугивает других женщин. Надо мне с ней поля развести.
- Напрасно ты хочешь с ней поля разводить. - Заметил Николай. – Надежда тебя любит. Она сегодня не пришла, но она тебя любит.
- Николай, наши отношения есть сложность. Тот дух, который во мне и тот дух, который в тебе… Мы знакомы так давно! Я всегда думаю – кармическая встреча у нас с тобой или нет. Надя проявила ко мне внимание. Но такое же внимание, она, еще до встречи со мной, проявляла к тебе. Целых три месяца.
Николай не стал краснеть. Он закрыл глаза и вспомнил лежащую на себе Надю. Она отдавалась классически – маленькая, гибкая, внешне страстная, но внутренне холодная. Смолин обожал, войдя в нее, эрегировать, но не тратить потенциал сразу, а потерпеть. Она кончала два, три, четыре раза…
Как она стонала – Ангел мой!…
Их связь действительно, продолжалась три месяца. А потом случилась лунная ночь, когда Надя увидела Смолина с другой женщиной, а он весьма холодно (как ей показалось) с ней поздоровался, хотя прошлую ночь они были близки…
Они встретились опять через три месяца, но Надя к тому времени, по иронии судьбы сошлась с его другом детства. Впрочем, он несколько раз имел с ней связь и во время ее совместной жизни с Дьяконовым, но что-то ушло. По крайней мере, «ангелом» больше не называла.
- Ты сделал движение и пришел ко мне. Я сделал движение и принял тебя. Надя сделала много движений по отношению ко мне. Но я развожу поля с Надей, не потому что не ценю ее. Я ценю ее как сестру. Как друга. Я не делаю никаких движений, оттого что мы стали с тобой молочные братья. Из-за Нади. Имели отношения с одной женщиной. Любящую женщину можно подписать на что угодно. Любую. За очень редким исключением. Но меня нельзя подписать на любовь. К той, которую я не люблю как женщину. Я тебя грузанул, Николай. Я по жизни много накосячил. И некоторые мои косяки Надя развела. Я ей за это благодарен.
- И все равно, напрасно. Живи с ней хотя бы из благодарности. Она тебя очень любит. Она из тебя сделала художника.
- Она занимает в моем доме не свое место. Я Аллу хочу. Мне нужна молодая женщина.
- Твои проблемы. Но молодая тебя обдерет, обует и кинет. Как уже не раз бывало. А что касается Аллы? Она тебя совсем не любит. Я знаю это абсолютно точно. Алла говорила мне об этом не раз и не два. И, кроме того, ты человек не ее круга. Она никогда твоей не станет. Не захочет.
- А твоей она быть захочет?! – глаза Андрея засверкали пьяным огнем.
Смолин хотел ответить, что у него больше шансов, но только улыбнулся. Спорить было бессмысленно. Он знал, что у Аллы много проблем. Она подрабатывала медсестрой в больнице, но была, как бы это поточнее сказать, медсестрой и в жизни. Она понимала, что Смолин ее любит, кокетничала, позволяла себя целовать, но побаивалась его эгоизма и не соглашалась на постель. Судя по всему, она держала Николая, как запасной вариант. Однако ходила с ним на концерты, спектакли, принимала его ухаживания. Николай уставал от ее манерничанья, они ссорились, но, не находя лучших партнеров, созванивались вновь. В конце концов, он завел двух постоянных любовниц, однако, они не обладали тем странным светом, той энергетикой доброты и внимания, которая исходила от Аллы. Хотя, и доброта ее, и внимание, были несколько поверхностными, прохладными. Для медсестры в больнице это работа – поставить укол, поменять градусник. Иногда Алла напоминала Смолину дорогого и ласкового пушного зверька, с очень острыми зубками.
Дьяконов же купился на этот свет, на эту энергетику, заглотил ее, как рыба наживку, не подозревая, что Алла смотрит на него, как на больного…
Друзья вернулись за стол. По кругу пошла гитара – легендарная гитара Дьяконова, которая видывала виды. Она почти не настраивалась, была проломлена в трех местах, но обладала одной счастливой особенностью. По мере напивания поющих под нее, эта гитара звучала все лучше и лучше.
Взгляд Андрея мутнел.
- Позвольте мне еще один нюанс опрокинуть. Николай спел о розах. А я уже был…, в прошлой жизни был в обществе… розен... розенкрейцеров. Поэтому розы – люблю. И еще я люблю Аллочку. Я очень люблю Аллочку!…
Постепенно Дьяконов выражал желание войти в Аллу, в ее сущность не через 3-4 дня, а прямо сейчас. До этого он все-таки держался, пока очередной гость не принес водку. После Афганистана Дьяконову нельзя было пить водку – крыша сползала. А водку он любил.
Андрей поспешно налил себе грамм двести и залпом выпил. Так учил его когда-то отец, нереализованная сущность которого реализовывалась через оформление стендов на заводе и пьянь. Он говорил – Если поскорее хочешь захмелеть – налей сразу побольше, а потом можно помаленьку.
- Я не из тех, кому можно навешать на уши лапшу, подписать, обуть и кинуть, – разглагольствовал он. - Мне скучно сидеть молча. Мне надо себя выражать, поскольку я есть сущность. А сущность – есть дух.
- Андрей говорит и действует не в том пучке детонаций – улыбнулся один из гостей, доморощенный философ-строитель, говоривший образно и неясно.
- А ты попроще не можешь? – спросил другой гость, верующий кузнец. – Бог сверху за нами за всеми наблюдает и все видит. Он моего братишку знает и всех нас знает. Только мы часто нарушаем его законы. А надо его любить и жить в нем. В Боге, то есть.
- Андрей свил себе кокон, однако трансформатор еще не включил. Он дает вам путь, но не все деревья убрал с дороги. Резус-фактор его сознания еще в минусе. - Улыбался строитель – философ.
- Ты хоть сам-то понимаешь, что говоришь – возмутился кузнец. – Как это – в минусе.
- А позвольте мне сказать слово. Просто сказать слово. – Повел мутными глазами именинник. – Спасибо вам за то внимание и за то понимание…
Пора было расходиться. Часы показывали около четырех утра. Однако Дьяконов вцепился в Аллу, желая проникнуть в ее сущность. Она этого не хотела. Верующий кузнец и философ-строитель стали отводить именинника в сторону. Он закричал. Гости разошлись. Алла с Николаем пошли ночевать к одному из гостей, живших неподалеку. Именинник остался один. Подобная ситуация повторялась часто. Но в эту ночь тоска сжала ему сердце.
Он высунулся из окна и громко, хрипло заорал, не имея слуха, с подвывом - О чем поешь, ночная птица?
Возможно, этот же вопрос мучил соседей. Но им не давал покоя и другой вопрос – Когда концерт окончится и «ночная птица» заткнется.
- Эй, Карузо, хватит базлать! – закричал кто-то сверху.
Со стеклянными глазами Дьяконов схватил гитару и с криком – Базара нет! – грохнул ее о подоконник.


Глава двадцать первая. ИРИНА

Женщина сама находит своего мужчину. Это только кажется, что находит он. А находит и выбирает всегда она. 
Только к 1995-96 годам, к моменту встречи с Ниной, Соней и Аленкой, Николай наконец-то кое-как разработал сатанинское кольцо. Смолин помнил тот день, когда член с оголенной головкой, напряженной, но еще мягковатой, радостно и победно торчал как мачта корабля. Это была победа. При густой смазке член еще с болью, но все-таки входил и выходил из нее. Женщину удовлетворять и по многу раз Николай мог. В последующие годы проблема фимоза и вовсе стала отходить на второй план. 
Но оставалась еще одна проблема. Он не мог спустить в женщину. Эякуляция и высшее половое наслаждение вызывались только рукой. И подчинялись только руке.
Беда была и в том, что из-за сильной загруженности по работе и творчеству, интимные встречи с женщинами были редкими и случайными. И, как правило, завязанные на алкогольной почве.
- Креститься тебе надо. Нехристь ты, – говорила мать.
- Угу. – Бормотал Николай.
Он очень слабо верил в Бога. Смолин вообще не мог поверить в то, что не ощущал. Что нельзя было потрогать, попробовать, понюхать, увидеть, услышать и т.д. А в университете по научному атеизму у него всегда была оценка «отлично». Люди знака Тельца, вообще сильной религиозностью, как правило, не отличаются. Это практики, надежно и крепко стоящие на земле.
И вообще. Будто проблемы исчезнут, если окрестишься. Сколько окрестившихся тунеядцев занимаются болтологией! А сколько новых русских высунув крест поверх груди, в церквях на службах стоят! Что, все верят? Или грехи отмаливают. А разного рода сектантов Николай Смолин вообще старался избегать.
Божьи заповеди Смолин, в основном, соблюдал. Из всех заповедей, он, всю жизнь нарушал только две: «не прелюбодействуй» и «не желай жены ближнего своего». Смолин не виноват, что самые красивые, практичные, домовитые и разумные женщины пользуются спросом, и, как правило, замужем.
Но греха разбитых семей на Николае Васильевиче не было.
После перелома шейки бедра, мать не выходила из квартиры последние десять лет своей жизни и требовала постоянного ухаживания. Т.е. домой подругу шибко то и не позовешь. А когда случалось, мать все равно, бранилась и требовала, чтобы он баб домой не водил. Дескать, сам ходи к ним в гости. А если у них мужья?
Потом у сына с матерью была долгая бессмысленная взаимная ругань.
После двенадцати лет работы инженером, восемь из которых пришлись на правление Ельцына, Смолин кое-как исхитрился скопить денег на цветной телевизор.
Николай все чаще стал с ужасом замечать, что после работы и ужина, ему охота просто лечь на диван, пробежать взглядом городскую, все более неинтересную газету и  сладко вздремнуть часик-другой под очередной нескончаемый латиноамериканский мыльный сериал. До  сериалов была великая охотница его мать. Она смотрела их по четыре-пять в день. А ему бы хотелось только посмотреть вечером по каналу РТР какой-нибудь детектив, завести будильник и сладко задремать до утра.
После тридцати восьми лет Смолин не мог позволить как прежде две бутылки водки на одного. Здоровье стало сдавать. Давление высокое, доставшееся по наследству от матери, могло прыгать в поднебесные дали.
Он стал ловить себя на мысли, что устает. Усталость была какая-то странная, на клеточном уровне.
Однако бутылку-другую своего любимого мускатного вина выпивал с удовольствием. То есть пил в обычных размерах среднестатистического русского человека.
Что касается водки – Николай ограничивался двумястами граммами.
Он всегда много ел, хорошо закусывал, поэтому алкоголиком не был.
Но все чаще, ближе к сорока, Смолин задавался вопросом: «Зачем он родился и живет на Земле?»
Мать всю жизнь твердила ему, что самое главное – получить высшее образование.
Он его получил. А время продолжало идти.
Инженером в лесном хозяйстве Смолин работал уже шестнадцатый год, таскался с обследованиями по тайге, писал отчеты, составлял проекты, получал мизерную оплату. Жены не было. В творчестве, напечатал пару раз десятка два стихотворений в Москве, пару раз в Кузбассе, с десяток раз – в Томске. Гонораров за публикации не светило никаких. К этому времени издал три книги стихов при помощи друзей.
Денег ему, бессемейному хватало только на еду и на квартплату. Плюс пенсия матери. Он не голодал, довольствовался малым. Покупал на рынке или в оптовом магазине продукты. Мать готовила.
Смолин не понимал, почему при рыночной ельцынской экономике люди, подобные ему, Николаю Смолину – самые честные, порядочные и работоспособные - потенциальный российский средний класс, загоняются в задницу. Почему не получают нормальные деньги за свой труд? Пусть это бюджетная сфера.
Почему в реформы страна втискивается как его желание в фимозное кольцо? С такой же болью.
Почему, при приватизации, деньги так несправедливо поделили? Кто устанавливал цены за все? Почему нельзя прожить честным путем человеку, который не может ни физически, ни нравственно обманывать других, строя на этом благосостояние для себя? Почему за полезные ископаемые, люди не получают ренту, как во многих странах, а деньги идут в карманы чиновников?
И процветают бандиты и жулики. Правда, многие – весьма короткое время.
Почему его мать, которая сорок два года своей жизни преподавала и, отрывая от себя, откладывала на книжки, к старости лишилась всех сбережений. И если в 1991 году перед развалом Советского Союза на книжках было денег на два «москвича» то к 1998 году осталось на два «фуфыря». Такая же судьба постигла и самую первую сберкнижку Николая, которую завела на него с рождения Лидия Сергеевна, откладывая туда деньги с каждой зарплаты.
Смолин уходил в работу и творчество, иногда – в любовь, только бы не думать об этом.
А на что содержать семью, если таковая появится?
Он – неплохой поэт и бард, не может раскрутиться. Напечатать стихи в Москве – проблема. Не то, что гонораров, сам автор зачастую вынужден платить за возможность публикации.
Даже просто доехать до Москвы из-за дороговизны транспорта – проблема. А уж врасти в музыкальную мафию со своими песнями – об этом даже думать не приходилось.
К этому моменту судьба послала ему еще одну подругу.
В тот субботний выходной день он приехал к другу детства Андрею Дьяконову. Тот вышел в магазин. Открыла дверь женщина. Лет сорока. Короткие светлые завитые волосы, незабудковые глаза. Лицо не первой свежести, конечно, однако голодному до женщин Смолину было все равно. Познакомились. Звали ее Ирина. Работала экспертом. С Дьяконовым была в дружеских отношениях. Тот вскоре пришел, принес гитару. Смолин подтянул струны. Он много пел в тот вечер. Ирина уплывала.
Надо сказать, что друг жил один. Однако приятели ходили к нему косяком. Это были, как правило, неудачники по жизни, как правило, пьющие люди. Иногда уголовного склада. Пили, курили коноплю. Несколько человек, однако, Смолин уважал.
Смолин не курил никогда. В семь лет однажды накурился окурков, романтика –  а потом - долго рвало. Впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь…
Поздно вечером Смолин и Ирина вышли погулять по декабрьскому Академгородку. Светили яркие звезды. Они зашли в лесок, где кто-то развел костер. Стояли, обнявшись, под сосной. Было хорошо. Падал снег хлопьями. Вернулись к другу домой. Пили по чуть-чуть водку.
Потом, по ее просьбе, Николай пошел за ней в ванну. Заполнили ее теплой водой. В ванне было хорошо и приятно. Просто болтать о всякой ерунде. Расслабляться.
Друг разрешил им разложить диван. Часа четыре Смолин отсыпался, под утро настроился, и после сильной эрекции, оголил головку. Ирина залезла на него, и все нормально получилось. Спокойно. Без нервов.
Психологически, Смолин все никак привыкнуть не мог, что мучившая долгие годы проблема ушла. Он испытал великую радость и какое-то особое, нежное чувство к этой женщине. Он всегда был женщинам благодарен.
 Член вышел из крайней плоти легко. Наконец-то. Без всяких помех. Даже в последние годы, иногда выходил туго.
А сегодня - нормально. Качественно.
Через день они встретились опять тут же. Опять пошли в ванну. Санузел был совмещен. В туалет зашла подруга друга детства Нина. С завистью посмотрела на них. 
Ирина впоследствии, в ванне с теплой водой неоднократно говорила, что все мужики сволочи, и подтверждала это примерами из своего богатого жизненного опыта. Список мужчин был порядочный. Много секса ей было не нужно. Одного акта за ночь хватало вполне. Ей нужен был просто мужчина рядом, под боком.
Месяц они были вместе.
Беда в том, что Смолин ее не любил. Страсть к Любе настолько была всеобъемлющей, что, похоже, вытеснила других женщин. После нее, романы становились все короче и короче, сужаясь, как шагреневая кожа, словно в песне Булата Окуджавы:
А как первая любовь – она  сердце жжет.
А вторая любовь она к первой льнет.
А как третья любовь,
Ключ дрожит в замке.
Ключ дрожит в замке.
Чемодан в руке.
Однажды Ирина обиделась на него за что-то. Сказала грубость. Обиделась, что он ей не позвонил вчера. Николай вспыхнул, попрощался и ушел. Наверное, теперь она и его внесла в свой список. Но вспоминал он о ней все равно с благодарностью.


Глава двадцать вторая. МОЗАИКА

Первую книгу своих стихов Смолин издал в двадцать девять лет. Очень долго выхаживал циклы, собирал. Сам сделал тушью рисунки. Очень кропотливо прорисовывал лицо Любы. Удалось.
С деньгами помог друг – бизнесмен Виталик. Смолин раза четыре ездил в ближайший райцентр, где услуги типографские были дешевле, чем в городе.
На всю оставшуюся жизнь Смолин полюбил типографский запах. Оборудование было еще социалистических времен, но это не главное. Книга вышла тиражом полторы тысячи экземпляров и, к удивлению Смолина, года за три разошлась. Внутри города.
Спустя три года, после того, как первая книга закончилась, ему помог издать вторую книгу начальник управления, где Николай работал.
Еще через четыре года вышла третья. Вот с той пришлось мудохаться долго. С поисками спонсора.
Весной в городе начались выборы в городскую думу.
Однажды Николаю позвонил знакомый - Николай Иванович – доверенное лицо одного из кандидатов в депутаты. С просьбой – выступить в поддержку.
- А он мне поможет со спонсорской помощью на книжку стихов? – спросил Смолин.
- Поможет. Кремень мужик.
В юношеской библиотеке Смолин выступил. Пришел кандидат. Пожилой, солидный. Послушал. Зрителей было человек восемь. Кандидат растрогался от стихов и песен Смолина. Пообещал финансовую поддержку.
Смолин выступал за кандидата и около Дворца Спорта и на местном телевидении. В студии было особенно забавно. Ведущий сказал:
- А сейчас выступят близкие друзья кандидата.
Смолин, который видел кандидата единственный раз в жизни, что-то стал плести о достоинствах его.
Выборы прошли. Но в депутаты кандидат не прошел.
Спустя неделю, Смолин позвонил тому на работу.
- А он болеет, - ответила секретарь.
Прошло еще две недели. Смолин со вздохом снова крутил зуммер телефона.
- Поправился ли?
- Поправился, но улетел в командировку.
Смолин звонил еще раза четыре. Безрезультатно.
Потом решил пойти ва-банк. Дозвонился до бывшего доверенного лица кандидата.
- Я могу фамилию его напечатать в книге с благодарностью за спонсорскую помощь?
- Ну конечно, – наивно сказало бывшее доверенное лицо. - Кремень – мужик.
Смолин звонил бывшему кандидату еще раза три. С третьего раза дозвонился.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Огромное вам спасибо!
- Пожалуйста. А, извините, за что?
- Николай Иванович сказал, что вы не подведете. Еще раз, огромное вам спасибо. Я уже написал вашу фамилию на книге. С благодарностью за спонсорскую помощь. Книга в наборе.
- Как? – Заорал, поперхнувшись, бывший кандидат. – Какую фамилию?
- Вашу, – невинно ответил Смолин.- Вы ведь мне обещали. Я за вас три раза выступал.
- Да я, да вы…
- Спасибо. Замечательный вы человек!
И Смолин положил трубку.
Кандидат ничего не дал. Но Николай Иванович как-то извернулся и хотя бы тысячу рублей нашел.
Мамина подруга тетя Люся любила петь. И мама любила. Они часто сидели за столом. В семидесятые годы. Но, дети войны, они любили другие песни. Тетя Люся пела «Балладу о красках».
Был он рыжим, как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила. Мать веселою была
И от солнышка сыночка родила.
Или –
Ромашки спрятались,
Поникли лютики.
Вода холодная
В реке рябит.

Или -
Я тобой переболею,
Ненаглядный мой.
Пели без гитары или какого-то сопровождения, а-капелло.
Тетя Люся болела диабетом. Детей не имела. Красивой не была. Лицо - из типа лошадиных. Однако подать себя умела. Любила наряжаться. В душе – видимо завидовала тогдашним эстрадным звездам – Галине Ненашевой, Ольге Воронец, Марии Пахоменко.
Ее муж дядя Витя походил на артиста Валентина Гафта. Лет на десять моложе ее. Высоколобый, черноволосый, красивый. Кандидат наук. Физик. Пьющий. Он развелся с женой, и тетя Люся его приняла. Приодела. Ссорились, ругались, но не расставались. Несколько раз он и ночевал у мамы на кухне, после ссоры с женой. Предлагал маму согреть. Не согласилась.
Обычно Коля сидел в углу и рисовал гостей. Рисунки были примитивными, гости смеялись, но ему нравилось рисовать.
Порой приходили Баба Оля и деда Ваня.
Шестидесятые-семидесятые годы Николай вспоминал с какой-то щемящей грустью.
Особенно любил вспоминать, как однажды в детском саду их подготовительная группа готовила номер для местного телевидения. Коля играл утенка. Ему на голову надели бумажную шапку с желтым клювом. Три девочки держали в руках огромную книгу. Они пели:
Подошел утенок важный.
Подошел – Кря кря кря.
И давай листать бумажный
Корешок у букваря.
Вот «кря кря кря» произносил Коля Смолин. И по-утиному нагибался, всем видом выражая интерес. Репетировали долго. Соседка по этажу – тетя Стеша, говорила, что видела телепередачу.
Хотя школу свою вспоминать не любил. Так, отдельные фрагменты. Вот во втором классе ему похвальный лист вручают, как круглому отличнику. Вот в спортзале торжественная линейка, посвященная двадцать пятому съезду коммунистической партии Советского Союза. На глазах всей школы его имя называют. Коля удостоился великой чести подписать рапорт к съезду. Ему вручают открытку.
Вот выпускной вечер. Тысяча девятьсот восемьдесят первый год. Директор – ярая коммунистка, вручая грамоту и серебряный значок ГТО, говорит: «Такими, как Николай, всегда будет гордиться школа».
А мама и баба Оля, которую он просто называл Бабушкой (а она его – Внуком) сидели и смотрели на все.


Глава двадцать третья. ПЕСОЧНЫЕ КУЛИЧИКИ

Больше всего на свете пятилетний Внук любил стряпать из песка куличики. Ибо, если разгрести верхний, сухой слой песка, под ним обязательно окажется влажный слой. Песочница насыпана у деревянного двухэтажного дома. Или, вернее, трехэтажного. Третий этаж – полуподземный. Два крайних справа окна на верхнем этаже – комната Бабушки и Дедушки. Под окнами снаружи подвешены деревянные ящики. В ящиках цветут красные настурции, желто-коричневые бархатки, оранжевые ноготки и еще какие-то, очень красивые, похожие на маки, цветы ярких малиновых, розовых, желтых и красных тонов с узкими, сочными иглообразными листьями. Бабушка очень любит цветы именно таких расцветок.
Бабушка и Дедушка живут в старом деревянном доме. Слева от дома – кафе «Весна», справа – детская зубная поликлиника. Из кафе, с задней его стороны, всегда приятно пахнет шницелями. В зубной поликлинике все запахи внутри и ничего приятного в них нет. А еще, когда от троллейбусной остановки подходишь к дому – доносится восхитительный аромат ирисок. Бабушка называет место, где их изготавливают странным словом «профинтерка».
Раскрывается окно и Бабушка кидает Внуку пластмассовые стаканчики для куличиков. Песочница находится как раз под этим окном. Три стаканчика свободно входят один в другой. Маленький – оранжевый, побольше – желтый, еще побольше – синий. Мальчик радуется, он любит этот дом, этот двор, куда раз в неделю, обычно в субботу или в воскресенье его приводит мама. В доме хорошие ребята, с ними интересно играть. А двор очень уютный. Возле дома, слева от деревянной лестницы, ведущей на парадный вход, растет сирень. Под окнами и по другую сторону небольшой заасфальтированной площади двора разбиты клумбы. От поликлиники, почти до кафе, тянется легкая металлическая конструкция для киноафиш. По ней интересно лазить. Рядом растут береза, клен, ива. А под ними летом – чудо – вырастают грибы. Белого цвета, с нежно-розовыми или коричневыми пластинками под шляпкой и белым покрывальцем на ножке. Ах, как любит Внук их собирать! Земля чуть надломлена и внутри бугорка, в трещинах почвы виднеется белая шляпка. В молодых грибах червей нет. Если их поджарить с картошкой – они очень вкусные. Бабушка с трудом выговаривает их название – «шампиньоны». Она говорит «чемпионы» или «шпионы» и все смеются.
На боковой стене поликлиники тоже вывешиваются афиши. Но на них обычно рисуют какого-то дядьку с черными бровями или дедушку Ленина. Про Ленина Внук знает. Во-первых, дом Бабушки с Дедушкой стоит на проспекте Ленина. А во-вторых, о Ленине мальчик учил в детском садике стихотворение в прошлом году. У Бабушки на комоде стоит фотография. Внук в новой белой рубашке с вышитым воротником и коротких штанишках сосредоточенно читает стихотворение. Мальчик и сейчас помнит, как он вышел на ковровую дорожку и бойко произнес: «Марк Лисянский. Дни проходят, годы пролетают. То дожди шумят над головой. То снежинки на ладони тают. Ленин с нами. Он всегда живой! Вечен и бессмертен, как природа. Бесконечно ясный, близкий, свой. Больше всех он сделал для народа. И в народе он всегда живой!» И все хлопали.
А еще мальчик любит собирать жуков и ловить бабочек. Но собирать жуков нужно с оглядкой. Потому что жуки водятся под кирпичами на клумбах. Это небольшие жужелицы зеленых, золотистых, розоватых расцветок. Мальчик называет их «светлячками». Он берет металлическую круглую коробку от карамели, насыпает в нее немного песка, подходит к клумбе и осторожно оглядываясь, приподнимает кирпич.
Вот они, целых четыре жука! Внук ловит жуков в коробку, кладет кирпич на место и приподнимает другой. Втянувшись в это дело, он так увлекается, что не замечает, как бдительная старушка-соседка, полная в очках, незаметно подкрадывается и начинает ругаться. Мальчику очень обидно, ведь кирпичи положены аккуратно, как были. Он краснеет, от обиды появляются слезы. Мальчик бежит в дом, наверх, к своей Бабушке. Она – веселая, стройная, с очень переменчивым характером – всегда успокоит.
Бабушка только очень любит спорить. Особенно когда в гости к ней приходит другая Бабушка – ее сестра. Они спорят очень долго. Первая Бабушка говорит, что какой-то очень хороший Иосиф Виссарионович за тридцать лет социализм для нас построил. А другая Бабушка твердит, что хорошо, если б этот усатый гад подох не в пятьдесят третьем, а лет на тридцать пораньше. Тогда первая начинает кричать, что это Дуська на твоего Сергея донос накатала, и что вождь обо всех перегибах на местах ничего не знал. Внук начинает бегать от одной Бабушки к другой и никак не может понять – о чем они спорят.
А сейчас мальчик взбегает на второй этаж по длинной внутренней лестнице, где ему знакомы все ступени, проходит мимо старых шкафов и открывает дверь, на которой написано: «кв. 9». Это коммунальная квартира с шестью семьями на общем коридоре. Кухня общая и до нее далеко идти.
Бабушка и Дедушка смотрят телевизор с линзой. Он у них уже давно. Пенсии у супругов небольшие. Дедушка еще работает, хотя ему через два года будет семьдесят лет. Он инструктор пожарной безопасности на ликероводочном заводе. Дедушка очень любит красный цвет и часто приносит с завода красную плотную бумагу или кусок красной материи. Еще он приносит иногда разноцветную фольгу для бутылочных пробок и медную проволоку – тонкую и толстую. В основном для мальчика - сына племянницы. А значит – внучатого племянника или просто Внука. Хороший мальчик – тихий, спокойный. Еще когда в колыбели лежал – заплачет – любую игрушку дашь – мигом успокаивается. Да и сейчас, дашь карандаш – сидит, рисует. Или из проволоки что-то крутит, или цветы из бумаги вырезает. Один недостаток – любит таскать с улицы всякое барахло: старую кокарду со сломанной звездой, камушки какие-то, бусинки, жуков. Полные карманы всегда. Дедушка зовет его Семен - барахольщик, хотя у мальчика совсем другое имя. А для Дедушки сейчас главное – выхлопотать персональную пенсию. И он уже в который раз садится за стол и пробует написать заявление.
Племянница и родственники упрекают – в партии чуть не с ленинского призыва, а даже квартиры отдельной не добился. Может и добился бы, да жена Ольга против – привыкла на общей кухне ругаться и мириться с соседками. Странный у нее характер – командовать любит, переубедить ее, даже если ошибается – невозможно. А у него – нога проклятая не заживает – трофическая язва уже сорок лет. Каждый вечер жена засыпает ее стрептоцидом, перевязку делает. О чем писать то в заявлении? Может о том, как партия направила в коллективизации участвовать и однажды едва жив остался – предупредили, чтоб бежал ночью. Или о том, как вечно перекидывали с места на место – то директором совхоза, то завклубом, то еще куда-то. Справлялся не везде, но никогда с начальством не спорил и не скандалил. Ни разу в жизни. Был тихим исполнителем. Может, поэтому и в тридцать седьмом не загребли. У племянницы то, родного отца, мужа Ольгиной сестры – за милу душу. Десять лет без права переписки…
В пятьдесят восьмом справку выдали о посмертной реабилитации. А за что уничтожили? За то что, будучи главным бухгалтером до позднего вечера на работе засиживался и придя домой поздно вечером и швырнув портфель, горько вздыхал: «С кем работать? Тот арестован, другой… И все специалисты!..» Понятно, алкашей не брали.
Да, пролетела жизнь… Два года назад, на пятидесятилетие Октября, грамоту дали. Грамоты… Их много. Толку то... Внук счастливый. Стряпает себе куличики из песка. Вот так и жизнь – пока молодой – суета приобретает какую-то форму. Как мокрый песок – форму стаканчика. А потом песок высохнет и ничего из него не слепишь….
Сегодня суббота и Бабушка уговаривает родственников остаться ночевать. Мама уже пришла из магазина. Дедушка достает патефон. Он осторожно ставит пластинку, крутит ручку. Внук знает эту песню. Ее часто ставят в праздники или просто, когда хорошее настроение.
На побывку едет
Молодой моряк.
Грудь его в медалях.
Ленты в якорях.
Ночь. Маме и Внуку раскладывают диван-кровать. Дедушка ложится на старую чугунную раскладушку. Бабушка – на кровать. Дедушка думает, что в заявлении нужно, пожалуй, указать на участие в коллективизации. Бабушка готовится завтра доругаться с соседкой, из-за того, что та плохо вымыла пол в общем коридоре. Мама уже заснула. Внук внезапно вспоминает, что в песочнице остались пластмассовые стаканчики. Он о них забыл, когда убегал от ворчливой старушки. Вначале мальчик расстраивается, а потом думает, что никуда они не денутся и завтра он все равно найдет их в песочнице.


Глава двадцать четвертая. КВАРТЕТ

Это был странный людской четырехугольник. Входящие в него, словно взаимно уравновешивали друг друга.
Алла Таганцева – очень манерная, вся до мозга костей медсестра, с поверхностной любезностью в обычное время и очень рисующаяся во хмелю – белокурая, зеленоглазая, красивая.
Надя Градова – женщина очень бальзаковского возраста, разговорчивая, умная, ветреная, выглядевшая моложе своих лет.
Андрей Дьяконов – романтичный, добрый, ранимый, липкий, с дикими перепрыгами от греха до раскаяния.
Николай Смолин – прагматик, спокойный, молчаливый, грубоватый, преданный, эгоистичный, добрый.
Надя три месяца жила с Николаем, но в настоящее время была любовницей Андрея.
Алла была другом Николая, но не хотела быть его любовницей. Вероятно – из-за своей низкой сексуальности, или оттого что ценила его только как друга.
Иногда ему хотелось изнасиловать ее, причем грубо, жестоко, но его останавливали три обстоятельства. Во-первых, у Аллы было четыре брата и родители. Во-вторых, ему частенько требовался совет по медицине. В-третьих, женщины для тела у него были.
Андрею очень нравилась Алла. Он умолял ее отдаться ему, но она была умна. Алла видела – как он живет, знала – сколько он зарабатывает, и связь с ним ей была не нужна. Алла еще не нагулялась.
Надя любила Андрея последней любовью стареющей женщины. Она платила за квартиру, покупала продукты (готовил он), заставила закодироваться, устроила на работу, объяснила тонкости живописи, которые Андрей не понимал. Она стала его ангелом-хранителем. Но обращался он с ней поверхностно - любезно, а при попойках – жестоко. Нет, он не ругал и не бил ее, просто открыто лез к другим женщинам. Бедная Надя перенесла много. Потом Андрей, разумеется, каялся, просил прощения, (он умел это делать). Он любил ее как друга, но совсем не любил как женщину. И постоянно, в пьяном виде давал это понять.
Надя не могла одновременно жить с двумя. Она испытывала от этого дискомфорт. Николай становился эгоистичным, когда это касалось постели. Николаю с Надей было хорошо. Он даже жалел ее, видя, в какие дикие ситуации попадает она из-за своей слепой любви. Он несколько раз предлагал Наде оставить друга детства. Но говорить с влюбленной женщиной глупо, когда речь идет о недостатках объекта любви. Надя выпускала пар, соглашалась, спорила, улыбалась, прикрыв глаза. Женщину в таком состоянии можно ругать сколько угодно, но любви ее не добьешься.
- Мне надо бросить вас обоих, - стонала она, взбешенная от невнимания Андрея и в очередной раз отдаваясь Николаю.
- Брось его одного, – улыбался насытившийся и успокоенный Смолин.
А как все хорошо начиналось! Николай очень любил женщин. Однажды ему позвонила приятельница и попросила сопроводить к подруге, преподавателю живописи, Наде. Просила захватить гитару. Они ждали его обе на углу проспекта Кирова и улицы Белинского. И пошли они домой к этой самой Наде. Маленькая, с короткой темной прической, худенькая, с правильными чертами лица. Разведенка с двумя взрослыми детьми.
Две женщины и Смолин пили пиво. Николай пел под гитару. Глаза Нади становились все более заинтересованными. Все вдруг очень устали и втроем легли на разобранный диван, причем Николай оказался между двумя женщинами. Подобная ситуация была у него впервые. Не хотелось обижать приятельницу, она домогалась его давно. Хотя была попроще и погрубее Нади.. Надя же мгновенно перехватила инициативу. Николай, вспотев от волнения, начал ласкать одну женщину – левой рукой, другую – правой. Надя стала гладить  ему спину. Приятельница, не выдержав этого издевательства, убежала в другую комнату. Надя тут же быстренько вскочила и заперла гостиную изнутри на щеколду.
– Думаю, нам надо раздеться и выключить свет, – резонно сказала она.
И тут началось. Диван стонал и скрипел. Надя умела невыразимо приятно ласкать. Ее ласки походили на теплый весенний дождь. Она трогала легкими своими пальчиками грудь, живот и спину партнера. Точно такими же были ее поцелуи, но как они его заводили. Удовлетворенная и усталая, засыпала она у него на груди и лежала так десять, двадцать, тридцать минут. У нее было две кошки – Бася и Тася. Обе они мурлыкали очень мелодично, а одна – словно какие-то слова выговаривала. А может – они ревновали хозяйку к неведомому мужчине. Наконец, Надя не выдержала, выгнала кошек и любовь продолжалась. Потом любовники залезли в ванну, мыли и ласкали друг друга под душем…
Утром пили чай.
– Как мне плохо! – жаловалась приятельница.
 – А нам – хорошо, – улыбалась Надя.
В тот же день они занимались сексом и у него дома. Впрочем, это была любовь. Потом он снова приходил к ней. Или она к нему. И все шло нормально до того злополучного дня, когда, переночевав у Нади, Смолин уехал по работе в другой район. Вернулся поздно, был приглашен к друзьям на юбилей. Много отдыхал, веселился и вызвался провожать некую гостью – страшноватенькую брюнетку. Лучше бы он этого не делал. На углу улицы Учебной и проспекта Ленина он встретил Надю. Ее передернуло, но она спросила, похоже, первое, что пришло ей в голову:
 – Как живешь?
 – Нормально, – ответил Смолин.
 – Ах, вот как! - поджала губы Надя, повернулась и ушла.
С третьего раза он дозвонился до нее, но она сказала, что не может вынести рядом с собой человека, который проводит с ней ночь, уходит утром, а вечером делает вид, будто они незнакомы.
- Да я не хотел тебя обидеть. Просто был очень усталым. Кстати, в любви друг другу мы не клялись.
- Я считаю, что между нами нет ничего общего, – весело сообщила Надя и положила трубку.
 – Зря, – пробормотал Смолин.
Прошло три месяца. С Аллой он поехал на дачу к Дьяконову. Дача была в поселке за рекой. И обнаружил у того Надю. Она была приподнята и счастлива. Ненароком сказала:
 – Я думаю, что мы опять в нормальных отношениях. Я была тогда не совсем права. Но, согласись, что ты - тоже.
Так и помирились.
Это были чудесные день, вечер и утро. Они разбились на пары. Перед этим испекли картошки в мундирах, прямо на горячей печке. Сделали салат из того, что сорвали на грядках. У них были бутылка муската и литровая бутылка вермута.
Друзья вышли на улицу. Сели на тропинку между грядками. На табурет Андрей положил мольберт, и как чудесно было сидеть в этом огороде, потягивая винцо.
За низенькой оградой над озером плыл туман. На траву ложилась роса.
С Надей в обнимку Смолин гулял в окрестностях. Они вдвоем дышали этим дивным туманом. Дьяконов вел тихую проникновенную беседу с Аллой. Потом все пели под гитару Николая.
Затем, очень долго и мило решали – как им лечь. Разложили старый диван, легли поперек него, подставив табуретки. Дьяконов и Смолин – по краям, Надя и Алла – в центре. Смолин понял, почему Надя была такой похорошевшей и счастливой. Она влюбилась в Андрея. Влюбилась так, как только может влюбиться женщина на второй половине пятого десятка. В живописи она открыла Дьяконову полутона и четвертьтона. Преподавая живопись около двадцати лет детям, сама Надя писала картины редко. Зато великолепно разбиралась в тонкостях этого искусства. А Дьяконов всей силой души хотел стать настоящим художником. Всю жизнь. Они нашли друг друга. Больше того. Надя и Алла подружились так, словно всю жизнь ждали встречи друг с другом, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте. Надя по гороскопу была Близнецами, Алла – Весами, обе воздушные, много уделяющие внимания форме, но мало заботящиеся о содержании.
Этот квартет оказался удачным. Смолину всегда было о чем поговорить с Дьяконовым, которого знал свыше трех десятилетий, еще с детского сада.
И потом, неоднократно, все четверо  собирались на другой даче, у Нади, жарили шашлыки, копали грядки, пели песни, пили легкое вино, словом – молодость и жизнь брали свое. Надя почти отучила горького пьяницу Дьяконова от водки, ибо он очень долго восстанавливался после пьянок. Надя смогла перестроить его на легкое вино, и выходил он из этих ситуаций значительно легче. Но, увы. Всему прекрасному на свете приходит конец. Дьяконов не на шутку стал заглядываться на Аллу, плененный ее молодостью, красотой и поверхностной любезностью.
Алла поначалу смотрела на Дьяконова в шутку. Как медсестра на больного. Но тот стал домогаться ее всерьез. Беда была в том, что Алла не хотела вступать со Смолиным в половые отношения и возникала двусмысленность. Алла была моложе Николая. Возможно, она берегла его как запасной вариант. Смолина бесило такое положение, но, будучи спокойным человеком и имея для постели других женщин, он, в глубине души надеялся, что она нагуляется и обратит внимание на него, Николая Смолина. Они вдрызг ссорились не менее пяти раз, но потом сходились еще теснее. Однако, дальше поцелуев дело не шло.
- Я имею точно такое же право ухаживать за Аллой, как и ты, – говорил Дьяконов Смолину. – Она свободна. Она не твоя девушка.
- Если бы ты ухаживал за ней – другое дело, – парировал Смолин. – Ты заливаешь шары, прижимаешь ее в угол, шепчешь слова страсти. Она от тебя вырывается и убегает. И это твое ухаживание? Что ты можешь ей дать?
- Внимание.
- Так, а еще?
- Понимание.
- Негусто. Вместо того, чтобы эти внимание и понимание дарить Наде, ты лезешь туда, куда не нужно.
- Ты сам обрати внимание на Надю. Я не люблю ее как женщину. А ты недавно имел с ней связь.
- Я имел с ней связь, потому что она устала от твоего невнимания к ней.
- У нас с ней отношения братские, как у брата с сестрой.
- А тогда в чем дело? Я никогда не стремился с ней к таким отношениям. Она меня интересует только и исключительно как женщина. Раз она твоя сестра, в чем дело?
- А какое право ты имеешь вступать в отношения с сестрой, не спросив брата? – кричал припертый к стене Дьяконов.
- А нуждается ли она в том, чтоб я спрашивал об этом у тебя? Баба крутится вокруг тебя, отдавая все сердце. Холодильник тебе заполняет. А чем ты ей отвечаешь? Я был в связи с Надей. Потом она поссорилась со мной и полюбила тебя. Если ты любишь Аллу – люби. Только когда рядом нет меня. Звони ей, соблазняй ее. Она свободна. Но она тебе не пара!
Такие разговоры, только с разными вариациями они вели неоднократно. Но встречи все равно хорошо оканчивались. До поры до времени Надя уговаривала Андрея всей силой своего разума и обаяния. Но было это до поры до времени.
В тот день все было поначалу хорошо. Смолин посадил редиску на грядке, которую ему выделили Андрей и Надя. Алла помогала Наде сажать семена других овощей и поливать грядки. Андрей копал. Потом Андрей и Николай перенесли на улицу из дома старую, заржавленную печь. Вскоре все уселись за стол и дружно наполнили бокалы. Картошка испеклась, салат был готов, старая гитара настроена – а что еще надо? Потом они шли вдоль старых дач, потом по мостику через реку, потом через лес. Полыхали огоньки, цвели медуницы,  мерцал мышиный горошек, и жизнь казалась долгой и прекрасной. Дома у Андрея поскребли по сусекам, набрали еще на бутылочку вермута. Когда же Андрей опьянел? Наверное, он просто устал и ослаб.
…Алла любила придумывать и произносить тосты.
- Давайте выпьем за терпение. Потому что без терпения ничего не выйдет.
- Да… терпение…терпение, – ухмылялся уже захмелевший Андрей. – А я любви хочу. Я Аллочку хочу. А вот Аллочка меня не хочет.
- Спой «Москву Златоглавую», - попросила Алла Николая.
Тот запел.
- И-эх! – заорал Дьяконов, в крови которого цыгане и татары оставили свой могучий след.- Чаве, рома! Ямэ. Базара нет!
- Помню тройку удалую…- бил по струнам Смолин и ненавидяще смотрел на Дьяконова, а тот, пустым взглядом уткнулся в  него. Аллочка сидела между ними. Надя гладила Андрея по спине, а он вцепился в Аллочкину руку.
- Постой… постой. Отстань от меня, Надя! Погоди. Тут другое. Я поговорить хочу. С Аллой. Вдвоем. Наедине.
Николай знал, чем кончаются у Андрея подобные разговоры. Но Надя вытолкнула его из кухни в комнату и стала тоже гладить и успокаивать.
- Все хорошо. Все будет нормально, – шептала Надя.
Смолин обнял ее, воскресая почти забытое и привычно гладя женщину подушечками пальцев вдоль позвоночника. У Нади спина была эрогенной зоной. Женщина привычно затрепетала, но, боясь невольной измены Андрею, отстранилась, потом опять приблизилась.
- Спокойно, спокойно…  Все будет хорошо.
Смолин вслушивался, но из кухни раздавался только спокойный, но не расслабленный голос Аллы… В тот вечер все было на грани.
 Смолин ехал с Аллой на маршрутке и расслаблено думал, как сохранить гармонию. И ничего путного не приходило в голову.


Глава двадцать пятая. НЕ УДЕРЖАТЬ

Смолин не был убежденным холостяком. Просто боялся сойтись со стервой. С раннего детства он очень остро чувствовал все вокруг. Николай Смолин был молчалив, кошачьего склада, очень самолюбивый, нелюдимый, с обостренно развитой интуицией. В свободное от работы время он писал стихи, хотя в разговоре долго не мог избавиться от косноязычия. У него было очень мало друзей, гораздо больше – приятелей. Смолин мог понять далеко не каждую шутку, а подъебок не переносил совершенно. Глубоко в душе он был мечтателем и романтиком. Но с одной существенной поправкой. Эти качества проявлялись в нем, исключительно, когда шел творческий процесс. Как только стихотворение было написано, Смолин превращался в суховатого прагматика. Именно, благодаря этому, он много лет работал по лесному ведомству, был на хорошем счету и периодически поощрялся маленькими премиями, ведомственными значками и грамотами.
Николай Смолин был биолог-энтомолог, а в свободное время – поэт. В принципе, хорошо и досконально он знал только две вещи. Во-первых – весь комплекс вопросов по вредителям, болезням леса и лесозащите. Во-вторых -  поэзию. Лесное дело кормило, поэзия – очень редко подкармливала и слегка подпаивала.
Но литературное объединение в свое время познакомило Смолина с Аллой.
Первое время чувство было сильным, а потом все перешло в какой-то вялотекущий роман, ибо со стороны Аллы никаких движений навстречу Николаю не было, как он ни старался. Она любила рисоваться и манерничать, он этого на дух не переносил. Для нее упаковка была важнее содержания. Нет, пленительные моменты поначалу были. Сияние, исходящее от Аллы, ее хрустальный голос, золотисто-зеленые глаза, особый аромат духов, песочного цвета волосы…
Как хороша она была однажды, зимней ночью, вскоре после знакомства, пьяная, счастливая. Смолин и Алла вышли от своего приятеля, и присели в заснеженную детскую песочницу. Целовались, ворковали. И потом, спустя пару месяцев, когда они, влюбленные, гуляли у реки, залезли на прибрежную льдину, и Алла со смехом легла на спину, а Смолин целовал губы и руки девушки.
Как обожал он покупать для Аллочки ее любимые «рафаэлки», легкое вино. Как хороши бывают первые месяцы любви, когда двое прячут все негативные черты своих характеров и боятся даже дыханием причинить боль друг другу. Куда что уходит потом?…
Смолин «пас» Аллу несколько лет, на что-то надеясь. Но, увы… Любовь односторонняя быстро проходит.
Николай вздрогнул от телефонного звонка. Звонила Надя. После того, как они, испытав трехмесячную бурную страсть, расстались, и она сошлась с его другом детства, полунищим пропойцей - художником Андреем Дьяконовым, отношения вошли в новую фазу, но… 
Андрей Надю разлюбил.
Женщине было очень плохо. Сорок семь лет.  Со старшей дочерью никакого взаимопонимания. Младший сын понимал мать, но был скрытным мальчиком, болел диабетом и любил компьютер. С мужем пьяницей Надя рассталась, еще до встречи со Смолиным, прожив вместе шестнадцать лет. Муж бил ее, ревновал, но удержать не мог.
Думая сделать детей самостоятельными и влюбившись последней любовью, Надя почти переселилась к Андрею. Но не тут-то было. Пьяные друзья, уголовники и просто неудачники, валили к художнику косяком. Крайне слабохарактерный, он всех принимал. Особенно, если блестела бутылка. Устав бороться за него, Надя выплескивалась Смолину. Вначале словесно, а потом, изголодавшись по мужской любви, и в постели.
Николай Смолин не верил в платоническую любовь. Любить и иметь женщину физически, для него было одно и то же. За Аллой он ухаживал, вначале надеясь на что-то, а потом просто по привычке. Но связь с ней становилась все холоднее и холоднее.
А Надя – вот она. Поцелуи Нади были кисло-сладкими, как варенье из ранетки. На участке, который Дьяконов и она временно арендовали у соседки, росло два роскошных дерева ранетки. Надя и Андрей собрали тринадцать ведер плодов. Но вот беда – сахара у Дьяконова было мало. И варенье получилось очень кисло-сладким. Смолин был человеком чувств и ощущений…
Упоительно подергиваясь после третьего или четвертого оргазма, Надя, как и прежде, лежала на его груди, забывшись и ничего не желая. Николай держал ее бережно, боясь, как в дни расцвета их любви, побеспокоить женщину.
А поутру они проснулись, как в песне и поехали на этот самый мичуринский участок в поселке Степановка. И там собирали редиску и салат. Редиска была очень большая, каких-то неведомых сортов, красная, желтая,  белая и очень урожайная. Салат уродился тоже на диво. Они нарвали целую гору салата и редиски. Надя разделила это на три части – себе, Андрею и Николаю. Разложив все по сумкам, побрели на маршрутный автобус.
Поехали к Андрею, у которого была годовщина смерти отца. И его мать, накладывая гостям еду, со своей неповторимой интонацией, говорила:
 – Кушайте, кушайте, гости дорогие! Что ж вы, сволочи, ничего не жрете?
Потом Андрей, Надя и Николай, пошли гулять, встретили Стюардессу - добрую приятельницу Николая, работающую в аэропорту, зависли у нее, потом долго сидели в городском саду.
А потом Андрей, со своей дикой зверской интуицией, пьяно посмотрел Смолину в глаза и спросил: «У тебя вчера что-то было с Надей?» На что Николай, улыбаясь, сказал: «Ничего не было».
А сам вспоминал, как улыбающаяся Надя, прикрыв глаза, говорила задумчиво, теребя кончик подушки:
- Зачем я тебе, старая перечница? Ты же бросишь меня однажды. Так не лучше ли разбежаться сейчас?
- Не надо нам разбегаться, – помолчав, тихо ответил Смолин. – Я тебе не с кем не изменял, до того как ты сошлась с Андреем. И я любил тебя. Я всегда до конца люблю одну женщину. Я моногам, Наденька.
- Ой, не верю что-то, - беззвучно рассмеялась Надя. И напрасно она не верила ему. С Чайкой он сошелся значительно позже, уже после разлуки с Надей.
- Ты самолюбивый, мстительный и жестокий человек. Ты даже на свой день рождения позвал и меня с Андреем, и свою новую женщину. А тебе не приходило в голову, что она тоже будет страдать? Она ведь все поняла. Про себя я уже и не говорю.
- А как мне надо было поступить? Андрей всегда без приглашения, по праву старого друга приходит ко мне на дни рождения. А я – к нему.
- Но зачем ты позвал еще эту юную брюнетку? Ты же знал, что Андрей, напившись, будет к ней приставать. И ты знал, что мне будет больно.
- Эта брюнетка – мой друг. Я помогаю ей… советами.
- Ой, ли?
Смолин лежал, закрыв глаза, и думал, что Надя, сходясь с Андреем, тоже знала, что причиняет боль ему, Николаю Смолину. И какую. Смолин вспоминал, как в первые недели знакомства, он ходил встречать ее после работы, как они покупали две бутылки пива и полкилограмма пельменей и шли к Наде либо к Смолину. Ни с одной женщиной Николаю не было так легко и хорошо в постели как с Надей.
- Не надо, Наденька, делать из меня монстра. Сколько раз я говорил тебе, что Андрей тебя не любит. Потом вижу – не реагируешь. Тогда я стал пытаться сохранить ваш союз, убеждая Андрюшку не бросать тебя, зная, как ты ему нужна. И как он тебе нужен.
- Чтобы иметь возможность со мной спать?
- Чтобы иметь возможность любить тебя…
Смолин смотрел своими бесстыжими в честные глаза Дьяконова, продолжая улыбаться. Он вспомнил, как на дне рождения Андрей неуклюже волочился за черноволосой красавицей Жанной, а бедная Надя, делая вид, что ей все равно, как бы восхищаясь шикарными локонами Жанны, незаметно для окружающих, дернула девушку за эти пряди. Пытаясь загладить невольную вину, при встрече, Смолин купил Жанне букет роз и весь день водил по летним кафе.
На дне рождения Жанна была намеком и для Чайки (так он ее называл) – постоянной любовницы Смолина после Нади. С ней он встречался почти год, хотя в постели Чайка была пассивна, гораздо хуже Нади. Зато постоянна и нежна.
Ровесница Нади, старше Смолина на десять лет, она была сильного спокойного характера, но очень упряма. Могла взбрыкнуть.
Разозленный Смолин, однажды, после ее утреннего отказа в самом необходимом для него, ушел домой. Николай с Чайкой, одного земного знака Зодиака, были через - чур похожи друг на друга по характеру, даже большие пальцы их рук были одинаковы - круглые, расплющенные, что характерно для крайне упрямых людей.
А Надя рассказывала, как ее бывшего мужа, влезшего в долги, связавшегося с темной компанией, избили, переломали ноги, как он лечился и отлеживался у нее, спасаясь от кредиторов. Он пытался продать дом и сад  в пригородном поселке. Спустя какое-то время - погиб. Неожиданно и страшно. То ли сам спрыгнул с крыши пятиэтажного дома (хотя был оптимистом по натуре), то ли помогли…
Андрей считал, что помогли. Надя для детей и родственников организовала поминки у себя на квартире. Андрей поехал на участок за цветами, но встретил на обратном пути бывшего одноклассника.… Попал в милицию, и на поминки значительно опоздал. Чувствовал угрызения совести.
А Николай, в который раз испытав прилив ностальгии и тоски, крепко-крепко обнял маленькую Надю, словно боясь, что в постели они уже не встретятся никогда.
Последние штрихи в их взаимоотношения внес Андрей.
Николай с певицей Инной репетировал в концертном зале предстоящий свой творческий вечер. В зале сидела Алла. Потом пришли Надя и Андрей, причем последний был пьян. Он пытался обнимать директрису концертного зала и признаваться ей в любви.
За две недели до встречи, они вчетвером собирались пойти в театр.
А сегодня, еле стоящий на ногах Андрей стал убеждать всех, что он вполне трезв и будет вести себя хорошо.
Надя повела его в театр. Алла и Николай были рядом. Но все первое отделение Дьяконов орал:
– Во дает мужик, а! А девушка то, девушка!
На него шикали, но безрезультатно.
В антракте Алла вела с Андреем наставительную беседу, и тот, пообещав исправиться, тут же позабыл об этом. Помолчав пять минут во втором отделении, Дьяконов опять заорал:
– Я куда пришел? В театр или нет? Я что, не могу позволить себе проявить эмоции?
Он вопил до тех пор, пока дюжие мужики не вывели его из зрительного зала.
Смолин не очень-то верил, что человек способен жить несколько жизней. Николай страстно любил землю, свой город, близких людей, другие города, в которых удалось побывать.
Он думал - пройдет пятьдесят, сто лет. А может – двести. Какой планета станет Земля в конце двадцать первого столетия? А в двадцать втором? В двадцать третьем? Что останется после них – его, Дьяконова, Нади, Аллы?
Куча ненужных бумаг в архивах (документация и отчетность по лесозащите) после Николая? А может  спасенные от сибирского шелкопряда деревья? Которые тоже, сгниют в свое время. Редкие стихи в антологиях и переизданиях? Песни на кассетах? (Смолин был оптимистом).
Картины маслом – пейзажи, натюрморты, портреты после Андрея? Но художников в их городе было множество, а знакомые искусствоведы высказывались о работах Дьяконова только с усмешкой. Щадя друга, Николай никогда ему об этом не говорил. А может, Дьяконов заслужил свое право так жить – иногда - с хлеба на квас, иногда - за счет любящих женщин. Полтора года Афганистана ведь значат многое. И Дьяконов сделал в жизни главное дело. У него сын.
Осыпавшиеся могильные холмики, ржавые цветы? Впрочем – у Нади тоже двое детей. Это важно.
Почему-то Николай не подумал про Аллу. Вообще, Алла напоминала очень редкий краснокнижный цветок. Она как бы говорила – люби меня, наслаждайся моим благоуханием, но до определенной черты…
Разрыв Нади и Андрея, произошел после творческого вечера Николая Смолина.
Певица Инна, Алла, Смолин, Андрей, Надя и еще несколько человек, вначале зависали в деревянном домике у сослуживца Николая, а потом, поредевшей компанией, и у него самого. Алла уехала, Андрей и Надя спали на полу, Инна и Николай на диване. Утром Инна укатила домой, Надя – на работу, а Николай – в гости к Дьяконову. Поначалу все шло очень хорошо, и Андрей даже хотел написать портрет Николая.
Но вечером пришел приятель Андрея с бутылкой, стал поить Дьяконова. Надя запротестовала. Гость воскликнул – Андрей, мужик ты или кто?! Почему эта баба тобой руководит? Кто она тебе! -  Бедная женщина не стерпела, и произошел страшный скандал...
Надя с Николаем ушли, Андрей с другом остались. И больше своей «четверкой» Андрей Надя, Алла и Николай не собирались никогда.


Глава двадцать шестая. РАБОТА

Поздняя осень, зима и ранняя весна – время, когда командировки в лес редки. И заявок на лесопатологическое обследование больных насаждений мало. Это время отчетности и составления разных деловых бумаг, справок и т.д.
А начиная с апреля…
Командировка в лес – дело ответственное. С годами собираешься в дорогу уже автоматически.
Рюкзак. В него кладется  фуфайка, болотные сапоги, две-три пары носков. Апрель, май, июнь – опасные месяцы, могут приподнести сюрпризы. Появляются клещи. В июле клещей становится уже кратно меньше. Смолина прививали от клещевого энцефалита и Лаймы на работе.
Мазь от насекомых, спички, компас, нож, кружка, ложка. «Шилья-мылья»: зубная паста, щетка, мыло, вьетнамский бальзам «звездочка», детская присыпка на случай опрелостей. 
Продукты на 4-5 дней…
Парашютный полог для подсчета гусениц….
Потом долгие сотни километров на УАЗике. Грустные поля, поселки, деревни.
Райцентр, лесхоз, директор, главный лесничий, инженер охраны,
Лесничество. Лесничий, помощник лесничего, мастер леса, лесник.
Опять УАЗик, «пожарка», трактор. Иногда – по узкоколейке - мотовоз, дрезина.
Или – река. Моторная лодка.
Или  самолет, вертолет.
Карта-схема, обследование, деревья, околот, подсчет гусениц, составление акта. Подписи, рекомендации.
Так бывает поздней весной, летом, ранней осенью.
Зима – более спокойный период.
И в один прекрасный день понимаешь, как это все надоело! Как сладок домашний уют после возвращения из такой командировки. Когда ты по натуре не таежник, а простой кабинетный работник, волею судьбы вынужденный изображать из себя таежника. Потому что жрать что-то надо и за квартиру платить – тоже.
Хотя… в рыночную эпоху, лес – не так плохо, если разобраться.
Как устаешь ходить по этим профилям, по квартальным визирам, как надоедает снимать с себя клещей, отмахиваться от комаров и пытаться по вечерам не замечать зверских туч мошкары. Постоянно мазать лицо и руки редетом, «детой», потеть, опять мазаться, проваливаться в болотины, прыгать по пням, поваленным деревьям, мозолить себе ноги, отмахиваться от зарослей травы.
Короче – испытывать в тайге все прелести работы лесного человека. Энтомолога. Лесопатолога. Инженера.


Глава двадцать седьмая. ЖАННА

Жанна была очень эффектной брюнеткой. Волосы ее – теплые, смоляные, с медным отливом, доходили до пояса. Смолин обожал их гладить. Он тонул в карих глазах Жанны с длинными черными загнутыми ресницами. Фигурой девушка обладала идеально соразмерной. Рост ее был высоким, на полголовы  ниже Смолина, рост которого был метр восемьдесят семь. Девушку не портил чуть крупноватый утиный нос. Он скрашивался ртом с красивыми пухлыми губами.
Когда он впервые увидел ее у знакомого актера театра в гостях, сердце Николая сладко заныло. Голубоглазому Смолину всю жизнь очень нравились черноглазые и кареглазые брюнетки.
Актер ухаживал за ней, но красивый голубоглазый блондин, он был беден, как церковная мышь. А Жанна деньги любила. 
У Жанны был очень острый язычок, она вертела ухажерами как хотела. Но внутренне была одинокой, как многие красивые женщины. Когда Смолин сопоставил себя и Жанну, выяснилось, что они совпадают минимум по трем позициям. Телец-Дева, Дракон-Обезьяна, Николай-Жанна.
Только она была уже другого поколения и, по сути, годилась ему в дочери. Она училась на отделении романо-германской филологии в университете. То есть жизнь ее могла быть связана с языками, как и у матери Смолина.
Девушка была весьма ранима, несмотря на характер и толком сама не знала – чего хочет.
Ей не нужен был человек много старше ее, но не устраивал и сосунок. Смолин  слушал, удивлялся, поддакивал, давал мудрые советы, шутил.
Жанна шла ва-банк. Ей предстояла защита диплома, после чего сияли два основных выбора.
Либо ехать в родной городок в Иркутской области, где новоявленную выпускницу ждал - не дождался  бизнесмен вдвое старше ее по возрасту, обещавший озолотить девушку на всю оставшуюся жизнь.
Либо оставаться с нынешним ровесником-сожителем Леней – симпатичным, добрым парнем – хрупким, ранимым, который пообещал, что если она его покинет, он повесится. Ухода Жанны Леня боялся больше всего на свете. Он ревновал, вставал на колени, плакал горючими слезами. Зато был полностью под ее контролем и каблуком, что девушке весьма нравилось.
Испытывая его, она сказала:
– Я буду твоей на всю жизнь, если станешь зарабатывать не меньше пяти тысяч.
Тот устроился на работу (высшего образования, увы, не имел) и вначале приносил две. Потом дошло и до пяти. Работал он в рыбном отделе на рынке.
Жанна чуть потеплела сердцем, но сомнения сжигали ее все сильнее по мере продвижения к защите диплома. Смолину она отвела роль друга, коему можно было поведать все и с каждой встречей они были все ближе и ближе.
- Я не знаю, как быть, ты понимаешь. Я не знаю. Бизнесмен мне подарил кольцо с бриллиантами. Я ему сказала – с женой разведешься – буду твоей. Она у него – больная истеричная. Он с ней семнадцать лет жил, она дралась, швыряла в него предметами, и никого не родила. А он хочет детей. Я знаю, что за ним буду обеспечена от и до. Но, Коля – это будет клетка – золотая клетка. Ты понимаешь?! А если он состарится – что тогда? А если с ним что случится?
Я ему прямо сказала, что если не получится у нас – его кольцо я верну. Мне чужого не надо. Но я люблю своего Леню, своего нынешнего, ты пойми. Люблю, но… Я сама не знаю – чего хочу. Раньше я могла общаться с кем хочу, ходить куда хочу.
- Ты не догуляла?
- Да я перегуляла. Меня достало уже всякое  ЧМО на моем пути. Но этот меня так любит, что без себя любимого никуда не отпускает.  Но так тоже нельзя. Я несколько месяцев никуда из дома не хожу, кроме университета. Меня не гнетет убирать, стирать, готовить, но когда уж очень сильно зажимают – это тоже тоска. Я говорю ему, что люблю его и это так. Но когда я вижу слабого мужика, то не могу его уважать. И начинаю гладить кольцо на левой руке, подаренное бизнесменом, а отдавать ли его. А тут еще этот диплом.
- А бизнесмен – сильный человек?
- Бизнесмен сильный. Но я боюсь – он так зажмет, что не выйти. Ну что молчишь? Посоветуй что-нибудь.
Смолин молчал, потому что любовался Жанной, ибо красивой она была как никогда. Он понял, почему на нее клевали и не давали прохода армяне, цыгане, бандиты и прочий люд.
Напротив Николая сидела женщина, созданная для семьи,  в частности для человека типа Смолина, одной с ним крови, холодной головой, прохладным сердцем. Только прошедшая за пять-шесть лет путь, который он Смолин прошел лет за двадцать.
И Николай стал чисто по-дружески встречаться с Жанной. Покупали пиво, сухариков-кириешек и спешили на природу. Или к реке.
Однажды, после защиты, гордая и счастливая Жанна показала Смолину свадебные фотографии.
А спустя месяцев пять, Леня уехал в гости к родственникам в другой город.
Жанна тут же созвала немногих друзей.
На полу однокомнатной комнаты в «гостинке» расстелила скатерть, наставила тарелок с салатами и бутербродами с красной икрой. Смолин прихватил гитару. Бутылки с вином были открыты, и пир начался.
Смолин смотрел на Жанниного бывшего однокурсника Петю, на подругу ее с кавалером, и думал, что какие-то маленькие шансы у него сегодня есть. От проблемы своей он почти избавился и если не пить водки, то…
И вдруг люстра на потолке завертелась.
- Землетрясение! – ужаснулась Жанна.
Казалось, Леня следит из другой области за нравственностью молодой супруги.
Присутствующие по скорому сложили выпивку и жор в пакеты, и вышли на улицу. Вечер отличался удивительной теплотой и бархатностью. Казалось, он был создан для любви.
Землетрясение в тот вечер действительно было. На Алтае. В город пришли его отголоски. Баллы небольшие, но чувствительные. Молодые люди часик поболтали-выпили на улице и вернулись в помещение.
Подруга с ухажером ушли. Вино кончилось. Души требовали продолжения банкета. Мужчины – Смолин и Петя - пошли за выпивкой. Вина взяли много.
Началось негласное соревнование – кто быстрее упадет. Точнее – кто быстрее вырубится.
Падать было некуда (сидели то на полу).
Петя  умел пить. Жанна тоже не отставала. Кто из них – Петя или Жанна испортил воздух, Смолин не понял. Но это настолько резко отшибло у него остатки всякого еще теплющегося желания, что он отполз к батарее и задремал. Было около трех часов ночи.
Проснулся он от вкрадчивого голоса Пети, которым тот уговаривал Жанну отдаться ему по-дружески. Та долго сопротивлялась, потом они легли в кровать, и тут, увы, Петя вырубился.   Жанна сматерилась и тоже уснула.
Смолин грустно думал, что это не любовь. Взаимности то нет. Да и что за радость упоить женщину, чтоб воспользоваться ее слабостью. Самому-то пить тоже приходится. А когда вино, образно говоря, из ушей хлещет, толку мало.
Смолин читал в какой-то биографической книге, что поэт Константин Симонов упаивал свою жену Валентину Серову, которая не любила его, чтоб та отдавалась. И к чему это привело? Развелись. Она стала алкоголичкой. Погибла.
Нет, это не любовь. Николай Смолин с грустью подумал, что стареет и мудреет. А так же ощутил, что дружба с женщиной ничуть не хуже банального полового акта.
Зато, как нежно, как искренне целовала его Жанна утром, когда расставались. И Николай Смолин понял, что ничего он не потерял. А когда к нему на день рождения пришли Жанна и Леня с большой копченой форелью, Николай и вовсе растаял.


Глава двадцать восьмая. ЗОРЬКА

Были и женщины проходящие. Романы с ними не возникали, а так, обычные связи.
С женщиной, которую он про себя называл Стюардессой, Смолин познакомился в литературном кружке. Она была не без способностей, творила простенькие, но живые стихи. Нежные как полевые цветы.
Она работала в аэропорту и любила Николая. В ее уютной квартирке на пятом этаже «хрущебы» всегда было уютно. Николай покупал бутылку водки, Стюардесса готовила. Смолин долго не мог вспомнить, где он раньше видел Стюардессу. А потом все выяснилось.
Главным воспоминанием ее жизни было воспоминание о художнике, который изобразил ее когда-то на транспаранте в форме стюардессы, а тот был вывешен на торце гостиницы аэропорта и много лет зазывал местных жителей летать самолетами Аэрофлота. Конечно, тогда Николай Смолин был еще юношей или очень молодым человеком.
Они с мамой и бабушкой ездили в поселок аэропорта к своей дальней родственнице. Но Смолин всегда любовался из автобуса женщиной на транспаранте. Художник очень любовно изобразил ее. Он тщательно прописал синюю униформу, каждую пуговицу, пилотку, блузку. Женщина притягивала к себе внимание.
Стюардесса чем-то напоминала Любу – черными глазами, жесткими черными волосами, красивым правильным лицом. Если бы она не курила беспрестанно, с ней можно было бы сойтись.
Однако вначале – она не могла, так как дочь взрослела, потом – потому, что со своим одноклассником сошлась.
И еще. Она очень хорошо и страстно целовалась, но курила каждый час. И вкус во рту у некурящего Смолина оставался такой, что ему вспоминалась банальная шутка про  облизывание пепельницы.
Как-то раз Стюардесса повела Николая к своей подруге. Та жила в красивом деревянном доме в районе Заисточья. Они уже знатно выпили и закусили. И песни попели. И Стюардесса зашла к нему – поцеловаться и пожелать спокойной ночи. Смолин ее очень ждал. И просил. А лечь она с ним все равно не захотела. И подруга ее тоже – не ляжешь же с первого знакомства.
Хотя – а почему нет. Впрочем, Смолин был пьян, т. е. на любовь не способен. Ему нужно было выспаться часов пять, чтобы прийти в форму.
А после смерти матери, Стюардесса, узнав, что Николай сошелся с Надей, накинулась на него с горькими упреками. Почему не позвонил, на похороны не позвал? А он просто дозвониться не мог.
Вне себя от злости Смолин тогда спешил домой. Какое право Стюардесса имеет его упрекать?! Схватился поп за яйца, когда пасха прошла.
Почему-то, когда женщина молода и хороша собой, она, зачастую, внимания на ухажера не обращает. Но красота женщины тускнеет рано. И когда мадам сама захочет, увы, бывает поздно…
В жизни каждого человека бывают воспоминания, за которые стыдно. Их гонишь из памяти, но все бесполезно. Потому что из разных звеньев жизненной цепи нельзя вычленить какой-то один. Они все уникальны и одно звено следует из другого.
В жизни Смолина таких воспоминаний было мало. Всего два. Одно Смолин старался гнать беспощадно. Другое, связанное с романом, любил анализировать на досуге, вновь и вновь проживая.
Смолин становился слепым, когда наступала болезнь любви. Он не замечал ничего в страсти. Тогда из него можно было веревки вить.
В тот декабрь 2002 года в жизни Смолина что-то нарывало, воспалялось. Отношения на работе, дома, в писательской организации достали. Ему все надоело. Ощущение было, что все сосут из него энергию, ничего не давая взамен.
В апреле предыдущего года на фестивале поэзии в соседней области довелось ему познакомиться с женщиной.
Невысокого роста, с короткой стрижкой, сероглазая, светловолосая. Довольно красивая и очень деловая. Стихи у нее были, преимущественно, о поисках Бога, иногда – лирика. В стихах – явная апостольская болезнь. Руководила фирмой по продаже мебели. Издавала литературный альманах в сетевом и бумажном вариантах.
Выступили вместе в какой-то школе, и он заторопился в свой город. Просил приехать шеф. Проверяющую из Москвы необходимо было поводить по городу и сделать экскурсию. Смолина периодически просили об этом друзья. В свое время ему хорошо показал старый город писатель Боб Николаев.
Но взаимная симпатия между Николаем и женщиной осталась. Спустя два года увиделись на том же фестивале опять. Смолин, целуясь, с тревогой почувствовал, как дружба перерастает во что-то более важное. Он стал бояться романов.
Смолин любил придумывать женщинам какие-нибудь ласковые прозвища, и не был против, когда подруги тоже называют его как-то. Эту женщину он называл Зорькой. Есть такая красивая бабочка. Беленькая с оранжевыми уголками верхних крыльев.
А в начале декабря Зорька позвонила и пригласила его в свой город Новокузнецк. Выступить. Вовремя позвонила. Душевное опустошение от родного города Томска и всех вокруг дошло у Смолина к тому времени до критической точки. Он согласился и стал собираться в дорогу.
Очень скоро ушел в отпуск. Совпало это по времени с другим фестивалем - бардовским. Родной город, потом Юрга, село Проскоково, Кемерово.
После гала-концерта и ночевки у друзей, в лютый мороз рванул из Кемерово на автобусе в Новокузнецк.
«Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть». Эти слова Владимира Маяковского убрали с домов у вокзала не так давно. Напрасно убрали.
Поехал к Зорьке в гости. Жила она в дальнем районе города. Новокузнецк – город полицентричный и довольно загазованный. Смолину доводилось бывать в нем в 1990 и 1992 годах по литературным делам.
Смолин пошел с женщиной на рынок. Потом сидели в кафе, и пили пиво, и она была абсолютно счастлива.
Вечером Зорька повела Николая: вначале - на выступление, затем в гости к родственнику - старому шахтеру.
Мирно сидели за столом, пили водку и закусывали. Смолин пел песни. Какое-то время спустя, она поссорилась с мужем. С ним, по ее словам они официально были в разводе, но он от нее не отлипал. Они подрались. Шахтер и Смолин разняли их. Она успела сильно удариться головой о дверной косяк. После чего супруг ушел.
Зорька стала уговаривать Смолина жениться на ней. Шахтер горячо поддержал. Они вставали на колени, имитируя ожидание благословения. Шахтер благословлял каким то деревянным предметом, привезенным, по его словам, из Иерусалима. Потом влюбленные лежали в постели, разговаривали. Было много нежности.
Ночью лицо женщины молодеет.
Наутро Смолин поехал к ней домой. Днем он помогал ей забирать из типографии альманахи.
Потом ревнивый пьяница муж с его угрозами, на следующий день - поездка в Междуреченск, где Николай читал стихи, потом выступление Смолина в клубе «Рассвет»,  очередной пьяный скандал ее супруга. Утром – отъезд Смолина домой.
Николай справил Новый год.
Спустя неделю Зорька позвонила и плача позвала к себе. Умирала от рака легких ее мать. Клятвенно пообещала, что супруга дома не будет.
Смолин поехал. Автобус до Новокузнецка сломался в дороге.
Дверь открыл… муж. Смолин понял, что этой женщине по жизни не хватает адреналина. Муж ей обеспечивал его в избытке. В эту ночь ее мать умерла.
Масса дел по похоронам. Смолин помогал Зорьке. Ему было не по себе. С матерью Зорьки, он разговаривал еще три недели назад.
Николай походил по кладбищу, посмотрел на даты рождения и смерти людей и понял, что больше пятидесяти пяти лет в этом шахтерском крае люди не живут. Потом был скандал мужа на поминках, когда тот плеснул в лицо Смолину компотом. Смолин не знал – кинуться ли ему в драку или сделать что-то еще. Как себя вести? Если женщина говорит, что любит, а происходит такое…
Смолин и Зорька посвящали друг другу стихи.  Стенограмма любви и страсти. Они договорились поехать в другой город и пожить вдвоем на природе. Однако ревнивый супруг ее, поняв, что она может все бросить и уехать из Новокузнецка, караулил Смолина, говорил по телефону гадости, грозился убить, изувечить. А дома у нее были двое маленьких дочерей.
Смолин спросил ее, поедет ли она с ним в его город. Она не согласилась, хотя обещала подумать. Попросила симпатичную подругу приютить его. С этой женщиной – Светланой - Николай прожил неделю. Ему было хорошо с ней. Они гуляли вечерами по Новокузнецку, ходили в музей, в театр. Утром Светлана уходила на работу.
Однажды они долго гуляли по Кузнецкой крепости. Пушки занесло снегом, и все вокруг было белым-бело, но в душе Николая постепенно стала поселяться гармония. А как приятно было ехать со Светой на старом трамвае. Трамвай шел долго. Света сидела рядом со Смолиным, взяв его под руку.
- Я догадывалась, что ты на меня запал, - говорила она.
Смолин понемногу успокаивался. Он смотрел телевизор, выстраивал стихи, пек оладьи. Кефир, мука, сахар, подсолнечное масло и все необходимые компоненты у Светы были. Природа наделила ее красотой, увы, легкой глуховатостью и тоже умением сочинять стихи. Смолин часто вспоминал потом их гуляния вечерами. Несколько дней подряд падал снег хлопьями. Светлана тихо говорила:
- Это хорошо, что ты понял. Я думала, ты совсем слепец. У нее периоды такие. Муж – в запой, она в роман. Ты просто попал под раздачу. А тут еще смерть ее матери наложилась. У них с мужем проходит месяц и все встает на свои места.
- А зачем ей это нужно? – спросил потрясенный Смолин.
- Наверное, для творчества. Она себя, таким образом, стимулирует, выдает циклы стихов. Чувству своему за этот промежуток времени отдается полностью.
Совершенно уничтоженный и возрожденный одновременно, Смолин вернулся в свой город.
Вспоминая тот новокузнецкий вояж, с ужасом думал, что хотя роковые женщины ему встречались, такого сочетания любви, страсти, греха, страха, жуткой стыдобы и какой-то достоевщины ему в жизни испытывать не доводилось. Впрочем –  сам Достоевский именно в Новокузнецке женился на Марии Исаевой в 1857 году.
Конечно, отношения с Любой и Соней содержали в себе адреналин, но проявлялся он как-то по-другому.
И, разве можно играть сердцем влюбленного человека?!
Ощущение было, что люди мечутся на огромной холодной планете, разыгрывают какой-то бесконечный спектакль, вечно пробуют судьбы друг друга на цвет и на вкус, пытаясь найти подходящую. И конца-края нет этой игре...
Смолин чувствовал себя опустошенным. Скакнуло давление. Врач, приехавший к матери, заодно смерил давление и сыну. И констатировал гипертонический криз.
Но что-то сдвинулось в жизни. Потом Николай с печальной улыбкой думал, что может быть, будущие исследователи когда-нибудь тоже раскопают их роман. В том случае, если стихи Зорьки и Смолина кому-то затребуются. Он пришел к выводу, что другого такого романа, как в Новокузнецке ему физически не пережить.
Два месяца спустя шеф повез его в качестве делегата на Всероссийский съезд лесоводов в Москву, а после реорганизации их предприятия, когда прошло еще несколько месяцев – повысил до начальника отдела.
Однако проклятье, ее ли, супруга ли ее или еще чье-то, настигло Смолина в том году.
А пока Смолин шел по городу, и в который раз вспоминал детство, когда все было так хорошо и просто.


Глава двадцать девятая. ЧЕРНЫЙ ХОД

Еще когда Внук был совсем маленьким, и Мама приводила его в гости к Бабушке в старый деревянный дом на проспекте Ленина, та объясняла:
- Лестница, по которой ты поднялся ко мне – это парадный ход. А еще есть – черный ход. Это лестница, по которой ты помогаешь Дедушке принести дрова на кухню.
Парадный ход очень красив. Деревянные перила, две большие двери, ведущие в коммунальные квартиры на общих коридорах.
А черный ход старого дома - менее наряден, но куда более интересен. Из просторной кухни дверь ведет в кладовую, а от нее вниз старая покосившаяся лестница выводит на деревянный балкон. Рядом – такой же балкон от другой квартиры. Прямо с балкона открывается вид на исторический район города - Заисточье. Почти под балконами старые деревянные сараи. За ними – помойка, огороженная почерневшим и покосившимся забором. Тут, возле забора, если хорошо поискать, всегда можно найти что-то интересное. Например, почерневшие и позеленевшие от времени монетки тридцатых-сороковых годов: десяти-, пятнадцати-, двадцатикопеечные. Цифры, обозначающие достоинство монет, заключены в рамки, словно в знак траура.
Однажды земля возле черного хода провалилась. Случилось это ночью. Внук долго потом смотрел с балкона на этот провал. Длиной метра четыре, шириной метра полтора, и не менее десяти метров глубиной, провал представлял собой внушительное зрелище. Бабушка очень волновалась, чтоб Внук не упал случайно в него. А мальчик даже обиделся – ему целых десять лет, недавно в пионеры приняли. Что же он, какую-то яму в земле обойти не сможет? Тем более, что провал скоро засыпали. А Дедушка потом рассказывал, что в старом городе, еще до революции, были ходы. И еще он читал такую очень интересную книгу «Городские трущобы». Но сейчас ее очень трудно достать.
- А кто их выкапывал, эти ходы? – допытывался мальчик.
- Наверное, купцы - отвечал Дедушка.
Бабушка на пенсии давно, а Дедушка – старый коммунист - вышел недавно, после того как ему исполнилось семьдесят лет. Он часто, особенно летом, сидит на ступеньках парадного хода и курит. Бабушка ругается, но у него всегда есть папироска в заначке. Бабушка сердится, потому что у Дедушки уже было три микроинфаркта, он очень медленно ходит, и она считает, что это во многом от курения. Сама Бабушка очень спортивная, и всегда заставляет Внука ходить в бассейн, а зимой - кататься на коньках и на лыжах.
Вдоль всей правой стороны дома расположены сараи и дровяники. Когда приходит пора печь плюшки с корицей и надо растапливать русскую печь – Дедушка с Внуком идут в дровяник. Дедушка долго открывает тяжелый замок, вытаскивает несколько поленьев и двуручную пилу с топором. Пилят вместе, колет Дедушка сам. Иногда Внук уговаривает его дать возможность поколоть, однако тот опасается за мальчика. Хоть ему и десять лет, да живут то они с матерью в благоустроенной квартире. А тут – полублагоустроенная. Батареи есть, однако туалет – общий на квартиру, на площадке, перед входной дверью. Готовит Бабушка на керогазе, печь общая, мыться супруги ходят в громовскую баню.
Однажды Бабушка бережно вытащила из старого сундука в дровянике большую, слегка покрытую плесенью, книгу. Мальчик прочитал: «И.В. Сталин. История ВКП (б). Краткий курс». Дома Бабушка бережно стерла с обложки плесень и положила книгу на холодильник. Иногда она листала книгу, ничего в ней не понимая, но всегда повторяла: «Какой был умный человек!»
Дедушка усмехался и ничего не говорил, а Мама ругала автора книги, называя того негодяем и кровопийцей. Мальчик знал – почему. Однажды мама рассказала, что когда она была такой же маленькой, как он сейчас, ее папу, а его дедушку – «забрали». Мальчик не мог понять – куда забрали и зачем. Но мама объяснила: «Забрали, оклеветали и расстреляли». Мальчик очень удивился, но ничего не сказал. Он был скрытным мальчиком. К тому же мамино детство было давно, целых тридцать лет назад. Мама – бабушкина племянница.
А сейчас – такое прекрасное время.
Между тем, дрова распилены и поколоты и Внук помогает снести их через тот же черный ход на кухню.
Пока плюшки пекутся, мальчик тем же путем выскакивает на улицу, огибая дом с левой стороны, выходя к задней двери кафе «Весна». Тут стоят бачки для пищевых отходов, очень много голубей, которых подкармливают пожилые люди из другого резного старинного дома. На этом дворике между двумя теремами и кафе, всегда много свежих голубиных перьев – серых, белых, коричневых, крыловых, хвостовых и всяких разных. Перо очень красиво, когда ворсинки плотно прижаты одна к другой.
Увы, со временем перья становятся растрепанными, и тогда Бабушка берет их у Внука из ящика, связывает по нескольку штук для промасливания металлических сковородок и листов, чтоб печь блины, оладьи, печенье, пироги. К счастью Внук забывает о таких мелочах, как перья и всегда приносит новые.
Ближайшей подругой мальчика является девочка по имени Вера. Они часами проводят вместе время, раскрашивая картинки в книжке, вместе ходят в кинотеатр «Пионер». Вере семь лет. Она худенькая, быстрая, с волосами соломенного цвета. Не любит подчиняться, а любит командовать. Очень свободолюбива, щедра, добра, при этом достаточно резка. На ее крепких руках постоянные ссадины, царапины и синяки.
Вера очень любит животных, особенно собак. Однажды она нашла мохнатую дворнягу средних размеров, которую назвала Джулькой.
На балконе черного хода Джульке устроили шикарную постель из разноцветных тряпок и старой ваты. Ребята часами торчали возле собаки, приносили ей кости и другие съедобные пищевые остатки. Собака отличалась очень покладистым характером. Она терпеливо сносила поглаживания, бегала вслед за ребятами во время игр, съедала все, что ей приносили и, довольная, разваливалась на своем ложе. Октябрь становился все холоднее и собаке перегородили угол фанерными дощечками, привязав их к деревянным резным колоннам балкона. Над благоустройством собачьего жилья долго раздумывали, советовались, искали подходящие материалы.
Иногда эта уютная деревянная лестница была ареной жарких споров, всевозможных игр. Порой Внук вытаскивал мяч – необычный, из какого-то легкого материала цвета летней ночи, серовато-синеватый, покрытый разноцветными созвездиями мазков. Красивый мяч. Бабушка привезла его из Прибалтики, где она отдыхала. Такой мяч не для футбола, а для ручных игр. Тогда ребята веселой компанией спускались с холма, где стоит дом, на площадку возле дальних сараев. Там можно играть и бегать сколько угодно.
А еще Внук любил делать клады. Нужно выкопать ямку, найти где-нибудь большое стекло, хотя бы сантиметров на десять. В эту ямку можно положить все что угодно – лепестки крымских ромашек касмей и других цветов, разноцветные стеклышки, фольгу, золотистые обертки от конфет, фантики. Потом прикрыть стеклом, присыпать землей. А когда, несколько дней спустя, откопаешь и посмотришь сквозь стекло, повеет чем-то волшебным и таинственным.
По майским и октябрьским праздникам возле черного хода слоняется подвыпивший народ, отошедший от своих колонн. Ибо у дома, как правило, колонны демонстрантов выстаивают в ожидании, пока колонны других районов пройдут мимо трибуны.
Бабушка очень любит демонстрации, воздушные шары, флаги. После демонстрации Внук с Мамой обязательно идут к Бабушке. Внуку тоже страшно нравится праздничная суета. Настоявшись в ожидании, зачастую намерзнув, он идет в колонне маминого института мимо трибуны и кричит «Ура!» изо всех сил. Однако плохо, что потом приходится долго ждать, пока пройдут остальные районы. Солдаты и курсанты не пускают, и приходится спускаться на Московский тракт и через Заисточье идти к Бабушкиному дому.
Иногда возле черного хода пристраивается и дремлет какой-нибудь незадачливый, в дым пьяный мужчина. Бабушка очень не любит пьяных и всегда их ругает. Но если пьющие соседи придут к ней занять денег на бутылку, она всегда выручит. А когда увидит из окна спящего пьяного, спускается вниз, и немедленно пытается привести его в чувство. Как правило, ей приходится пускать в дело нашатырный спирт. Мерзкий запах этого средства способен поставить на ноги кого угодно. Бабушка свято убеждена, что человек не должен попадать в вытрезвитель, где из него, как пить дать, вытрясут последние деньги. Сколько женщин должны благодарить Бабушку за то, что хотя бы остаток получки непутевые протрезвевшие кормильцы возвращали в семьи.
Черный ход! Странное и безвозвратное место далекого детства. Парадный ход, фасад здания, зачастую может измениться в зависимости от времени. Черный ход меняется крайне редко, если меняется вообще. И, наверное, это правильно.


Глава тридцатая. ВОДЯНКА

Однажды в лесу, обследуя больное насаждение и переходя через бревно, Смолин очень сильно ударился о сук тем местом, которым лучше не ударяться.
Через два месяца в ванне, обнаружил, что левое яйцо в два раза больше правого. На консультации ему сказали, что это водянка яйцевой оболочки в острой форме и надо делать операцию. Он пытался лечить болезнь иглоукалыванием и другими средствами, но ничего не помогало. Смолин собирал лопухи, прокручивал их через мясорубку, прикладывал компрессы, но, увы. Яйцо росло и вскоре вымахало до фантастических размеров – с литровую банку. Смолин сходил на УЗИ, потом пришел к врачу в клинику медицинского университета.
Зав. отделением, удивленно пощупал яйцо и сказал, что послезавтра уже можно оперировать. Пришлось ложиться. Во время операции врачи выкачали около литра черной слизи, втроем зацепили и аккуратно вырвали большую опухоль, но сохранили яйцо.
После операции Николая кололи с шести утра и до двенадцати ночи недели три. Кровь из мошонки сначала лилась, потом сочилась в марлевую подвязку.
В больнице он сочинял стихи и работал над поэмой. Оказывается, творчество действительно может возникать из переживаний и стрессов.
Он уже научился отличать, тех из шести медсестер, которые делает уколы мягко, и тех, что не очень. Когда однажды белая блузка униформы красивой медсестры слегка расстегнулась и стала видна грудь, Смолин понял, что выздоравливает. После заживления левое яйцо, правда, на ощупь через мошонку стало напоминать банан, но функций не утратило.
Смолин ничего не требовал для себя по работе, мог часами делать монотонное дело, но всегда, любое поручение доводил до конца.
За это, после шестнадцати лет работы инженером, его повысили до начальника отдела.
В творчестве он стал вскоре членом Союза писателей России.
Ему начали давать ответственные поручения в других областях Сибири по работе, а в творчестве – постоянно звать выступать в каких-либо вечерах или заседать в жюри.
И он бегал как быстроногий жук.
Здоровье старался беречь. Пару раз отдыхал в санатории. Таблетки глотать не любил, на этом экономил, а санатории уважал. Хоть и дорого, но действенно. Осознав, что перенял от матери склонность к гипертонии, перешел на зеленый чай. Полюбил соки, понижающие давление. Черноплодной рябины, калины. После тридцати восьми значительно снизил потребление мучного сладкого. Скинул свой вес килограммов на пять.  А ведь торты обожал когда-то. Заменил их фруктами. Апельсины, бананы.
А самое важное – еженощный секс или, в крайнем случае (в командировках), мастурбация. После оргазма кровь оттягивалась от головы к ногам. Это главное.
Зимой на голове Смолина была уже не цыгейковая или кроличья, а норковая шапка. Тяжелую черную оправу на очках сменила тонкая позолоченная. Кожаная турецкая куртка висела в кладовке. Весной, зимой и осенью на теле Смолина красовалась легкая  изящная итальянская.
Пышные волосы на треть поседели, но это его не портило.
Бурное и достаточно дурное ельцынское время сменилось бюрократическим путинским, но Владимиру Владимировичу Смолин был благодарен хотя бы за то, что ельцынский беспредел с невыплатой заработных плат, похоже, исчез необратимо.
По лесу приходилось ходить меньше. Зато количество бумаг, отчетности, не то что удвоилось или утроилось, а усемерилось.
Стало чуть-чуть лучше материально. Смолин уставал от компьютера, глаза болели. Он ел «чернику-форте» и вообще, старался потреблять больше витаминов.
Денег повседневно, по-прежнему, хватало только на еду и квартплату. Но теперь, иногда, с квартальной премии, можно было приобрести хоть какую-то одну, очень необходимую вещь. За очень умеренную плату.
Он видел добрый и преданный взгляд Нади, ее маленькие подарки, попытки создания уюта. Надя опять появилась в его жизни.


Глава тридцать первая. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Никогда не говори «никогда».
Николай не мог забыть Надю. Он постоянно возвращал в памяти тот вечер, когда подруга Андрея Нина познакомила его со своей подругой Надей, они пошли к этой Наде домой. Как взяли перед этим пива. В результате чего, два часа спустя после знакомства, он лежал на диване между ними двумя. Нина не выдержала и ушла в спальню.
Смолин остался с хозяйкой квартиры, и опять все получилось.
И на другой день все получилось. И на третий день.
Но проблем оставалось много.
Секс был. Прекрасный секс, когда она была наверху, Николай внизу. Долгая привычка к онанизму до добра не довела. Он не мог трахаться будучи сверху, член, дотоле сильно эрегирующий, опадал мгновенно. А когда Смолин находился снизу – все получалось.
Любви не было. Впрочем, спать с женщиной можно и без любви. Для Смолина секс и любовь всегда были понятиями равнозначными. До сорока он считал, что с женщиной лучше три секунды оргазма, чем три года самой преданной бесполой дружбы. Потом взгляд немного изменился, но в основе остался прежним.
Кстати, в эпоху дикого рынка в особенности, и в любую эпоху вообще, секс и вино – два вечных, основных, самых главных удовольствия в жизни человека.
Когда женщина, которую любишь больше жизни, говорит, с болью, с улыбкой, что не любит и лучше оставаться друзьями – предпочтительнее отойти в сторону и поискать другую. Потому что если женщину желаешь, так что крыша сползает, бесполая дружба – опасное дело. Великая сила эгоизма и эгоцентризма может снести все на свете. Можно конечно ухаживать до упора, но если в самой женщине не зажегся волшебный огонек взаимной приязни, то дело это еще и глупое.
Как прекрасна женщина, когда она любит! Пожилая – молодеет, молодая – становится удивительно красивой, настолько, что невозможно оторвать взгляда.
А Смолин с недавнего времени очень хотел быть любимым. Он устал от нелюбви, от полу-любви.
Он встречался с другими женщинами. Долгое время он входил в связи с женщинами старше себя, т. к. имел очень сильный материнский комплекс и маленькую зарплату. Как правило, женщины эти были уже не детородны, имели взрослых детей. Он старался входить в связь с главными инженерами, начальницами отделов, главными бухгалтерами. Ему нравилась их ленивая сила, царственная властность и нравилось покорять их своим пением под гитару. С женщинами ниже себя по социальному статусу Смолин поддерживал почти исключительно дружеские отношения и в связь входил крайне редко. Истеричек он не переносил совершенно.
Дон Жуаном он себя не считал, Растиньяком и Жиголо – тоже.
Знаний на небольшую зарплату хватало всегда. Деньги на розу и коробку конфет появились. Просто, женщины бальзаковского возраста были, как правило, добрее в отношениях. Особенно, достигшие чего-то в жизни.
Они не требовали их содержать, не смотрели на мужчину, как на дойную корову, были еще того, социалистического времени и воспитания. Смолин тоже прошел школу пионерии и комсомола. И перестроечные и рыночные дела прошлись по сердцу именно его поколения.
Сколько ровесников Смолина погибло в эпоху дикого рынка. Чтобы прокормить семью, многие пускались в сомнительные финансовые операции, входили в дикие долги. В бандиты подавались. А что потом? Пули? Роскошные могилы?
Не можешь содержать семью – лучше ее не создавай. Так будет честнее.
В любви, мужчина и женщина равны. Удовольствие от секса получают равное. Речь идет о нормальной женщине, не фригидной рисующейся хапуге, а имеющей сердце и способной жить в унисон с партнером.
Потом судьба свела его с женщиной, которую он звал Чайкой, старше на десять лет, но хорошим человеком.
К тому времени лесников объединили в один Комитет с геологами, экологами и водниками.
В Управлении справляли 23 февраля. После работы нашлась гитара. Смолина занесло в кабинет геологов. С этой женщиной они сидели рядом за столом.
Чайка – симпатичная крупная женщина, ослабела от нескольких рюмок водки. И Смолин повел ее домой, благо жила она поблизости. Женщина была одинока. В ту ночь они спали в разных комнатах. А  вот на следующую…
Так получилось, что мать Смолина, обучала когда-то Чайку английскому языку. Лидия Сергеевна преподавала на геолого-разведочном факультете, а Чайка была студенткой.
Геологи – хорошие люди. Надежные люди. Потаскай-ка рюкзачок с камушками в экспедициях.
Целый год Смолин ходил к ней и был счастлив. Особенно прекрасно было ездить на ее дачу. Рядом журчал хрустальный ключ с вкусной водой. В домике они топили печь. Смолин брал гитару и пронзительно пел ей свои романсы. Чайка их обожала. Он подарил ей все свои книги и кассету песен, которую, незадолго до этого, издал маленьким тиражом. Николай знал, что Чайка слушает ее постоянно. Она полюбила его через песни. Иногда шутила.
- Знаешь, за что я тебя люблю? - спросила однажды она.
- Нет, не знаю.
- Ты так на моего персидского кота похож. Его потом собака загрызла. Такой же ленивый, вальяжный. И мурлычешь мелодично.
- М-да, – только и произнес Смолин.
Напротив домика рос соснячок. Под соснами встречались маслята. На грядках зеленели укроп и петрушка, краснел редис. Влюбленные собирали грибы. Чайка варила суп. 
Они были одного земного знака Зодиака. Неторопливые, упрямые. Иногда – ленивые. Чайку и Смолина ценили по работе.
Потом Чайка продала свою уютную квартиру и купила более просторную, в новом большом кирпичном доме. Таких домов в последнее время понастроено было в старом городе множество.
Чайка всю жизнь работала в геологии. Приобрела маленькую машину «тойота-дуэт». Потом купила норковую шубку.
Она ревновала Смолина ко всем женщинам. Но особенно серьезно приревновала после его отъезда в Новокузнецк. Оправдаться он не смог. Они расстались, но остались друзьями.
Смолин долго не мог понять, почему для женщины так нужно, чтобы мужчина был единственным. Ну, любишь, так люби. В любви вечной друг другу не клялись же. Да мало ли отчего ему надо было уехать в Новокузнецк? Так нет, Рождество она, видишь ли, встретить с ним хотела.
Параллельно с Чайкой он встречался с Ирой-педагогом. Она была сильным методистом и стихи Смолина в разделе: «Творчество поэтов родного  края» стали появляться во всех программах учебных занятий городских и областных школ.
Так приятно было читать темы уроков, для разных классов, разработанных Ирой: «Природа в стихах Николая Смолина», «Проблемы любовной лирики в поэзии Н. Смолина» и т.д.
Поэта Смолина с подачи Ирины, стали активно приглашать в городские школы. Дети писали по его книгам рефераты и сочинения.
У Николая все как-то шло само собой. Потому что, и к Ире он очень хорошо относился. Она казалась по-своему привлекательной и со своей челкой и изогнутым носом походила на воробья.
Ира очень любила почирикать. Была страшно разговорчива, если не сказать – болтлива. Но душа у нее сияла добротой. С одним мужем развелась. Второй муж, бывший участник афганских событий, умер молодым. Ирина была очень патриотична, любила военных. В этом она походила на Лидию Сергеевну Смолину. Мать Николая обожала звезды на мундирах. Смолин помнил, какой гордостью зажглись ее глаза, когда ему на работе выдали мундир. Лесной мундир. Майорские звезды были у Смолина,  правда, на зеленых бархатных петлицах с дубовыми листьями.
Ира была активна в постели, особенно когда царствовала сверху. Терлась всем телом, совершала круговые движения.
Какой-то негодяй однажды сообщил ей, что видел Смолина с другой женщиной в доме ученых Академгородка.
Ну и что? Да был там Смолин с Чайкой, песни пел, стихи читал.
Ира обиделась. Хотя, близкие отношения сохранялись. Пока.
Пока он по ошибке не назвал ее Надей утром спросонок. После этого она обиделась на всю оставшуюся жизнь.
- Я не хочу быть второй и третьей. Я хочу быть единственной, – сказала она, плача.
- Да ты у меня единственная, Наденька. Ой, прости, Ирочка.
- Ах, Наденька! Все.
Схватилась, быстро оделась и убежала.
И смех и грех.
Их связь оборвалась. Но дружеские отношения, как с Чайкой, сохранились.
Смолин искренне недоумевал – почему они захотели с ним расстаться?
Ну что хорошего стало у Чайки без нормального ночного интимного ритма? Она держалась до последнего, пока жила с Николаем, а потом махнула на все рукой, очень располнела, обрюзгла и к пятидесяти годам выглядела именно на них, если не старше. И другого друга себе не завела.
А Ирочка-Ирина? Скорость произношения слов у нее еще больше увеличилась, а раздалась и подурнела сильнее, чем Чайка.
Так пролетело четыре года. Он встречался еще с несколькими женщинами. Короткое время.
Однажды, к великому удивлению, позвонил друг детства, Андрей Дьяконов. Поговорили короткое время. Тот был навеселе. И внезапно он сказал:
- Николай, у тебя скоро будет сложный период в жизни. Ты постарайся его пережить.
- Постараюсь, – недоуменно пробормотал Смолин.
Он хотел спросить у Дьяконова, с чего тот взял, что Смолина ждет трудный период. Но Андрей положил трубку. Смолин встревожился.
Алкоголик Дьяконов обладал тончайшей интуицией.
Спустя короткое время, совершенно неожиданно позвонила Надя и спросила:
 - Не нужна ли сиделка для матери?
Смолин ответил, что пока, слава Богу, не нужна.
- Сговорились, что ли, – подумал он. - Хотя, вряд ли. Надя не встречалась с Андреем, после того как они разбежались. Какая сиделка?
И сглазил.
Ибо мать спустя месяц упала и уже больше не поднималась.
Он позвонил Наде, она откликнулась и началась возвратная любовь.


Глава тридцать вторая. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

После смерти матери прошло шесть месяцев. Это время Николай не вылазил из командировок. Мотался и по лесам своей области, ездил консультантом-экспертом в Омскую, Новосибирскую, Тюменскую области. И в Москву, на повышение квалификации.
В воздухе что-то чувствовалось. Рыночные реформы постепенно входили и в область лесного хозяйства.
Летом Смолин вез для Нади из далекой зарубежной поездки французские духи. Николай изрядно соскучился.
Вспоминал.
Мать поняла в последние годы, что не надо было так настойчиво лезть в личную жизнь своего сына. Ему, естественно не говорила. А соседке признавалась. (Та поделилась после похорон). По большому счету, Лидия Сергеевна, болела и умерла от собственных мыслей. От переживаний.
Волновалась мать, и что детей у Смолина нет. И что жену он не нашел.
В последний месяц жизни, когда у нее повредилась речь, коверкая все слова, она однажды забавно спросила:
- Ты на работе замужних-то не поцарапал?
- А зачем? – не понял он.
- Детей то надо.
- Ах, мама! Поздно же ты спохватилась.
Есть женщины любимые и любящие.
Надя была, несмотря на ее срывы – любящей. Она очень изменилась, за те годы пока они были в разлуке. Сильно ослабло здоровье.
Накануне девяти дней после маминой смерти, когда Лидия Сергеевна приснилась, Николай Смолин проснулся в диком ужасе ночью. Мышь скреблась, явственно слышался чей-то шепот. Его заколотило, слезы из глаз полились. Он стал вспоминать и бормотать слова молитвы «Отче наш», услышанные когда-то от поэта Авангардиста.
Надя обняла Николая, стала шептать ласковые слова. Он вжался в нее и кое-как успокоился. Утром они стали срочно мыть квартиру.
На девять дней пришли те же люди, что и на поминки, правда в меньшем количестве. Но все прошло достойно.
Потом они вместе с Надей убирали со стола, мыли посуду.
Далеко за полночь легли.
У Смолина оставалась еще одна интимная проблема. Последняя, из мучивших его. Впрочем, скорее, проблема была психологической. Он не мог спустить в женщину после полового акта. Что-то мешало. Удовлетворять женщин Смолин научился, а для эякуляции, приходилось стимулировать себя рукой.
Можно было, конечно и к врачу обратиться. Но они опротивели Смолину уже давно. И что врач? Ничего. Каждый из них норовил содрать подороже.  К  тому же, сразу после похорон, срочно пришлось вставлять пять передних зубов, делать штифты, ставить металлокерамические коронки. По материнской линии порода Николая была с очень плохими зубами. Денег ушло великое количество. Так что на интимный вопрос нужно было искать ответ самому. И в себе самом.
А пока ответа не было – о полноценной семье думать не приходилось.
Он, именно теперь, с ужасом подумал, что на нем их род оборвется. И что вся его жизнь, вся жизненная философия требует серьезной корректировки. И на обстоятельства ничего не скинешь.
Прорвало его пьяного, вскоре после девяти дней. Он все рассказал Наде.
После того, как она сказала:
– Ничего. Тебе всего сорок один год. Зачем тебе такая старуха, как я. Найдешь себе молодую женщину. Она родит от тебя детей...
- Не родит, – выдохнул Смолин.
- Почему?
У него задергалось лицо, скривился рот…
Выслушав его, Надя сказала:
- Все поправимо. Ты научишься.
- Как?! Я с фимозом то за много лет едва справился.
- У тебя свой сексуальный ритм. Он только твой. Он дан тебе от природы. Научись им правильно управлять. У тебя была своя судьба.
Мудрая Надя, найдя оптимальную позу для них двоих, стала каждую ночь его тренировать. Она говорила:
- Ты меня удовлетворил. Я довольна и счастлива. Теперь слушай внимательно. Это очень трудно, но ты сможешь. Онанируй, доводи почти до эякуляции потом быстро ложись на бок и быстро входи в меня. Так, чтобы сперма стекала именно в меня. Потом закрепим этот ритм, и постепенно будешь привыкать вызывать эякуляцию внутри  меня.
Это было действительно сложно. Смолин не успевал. Оргазм и эякуляция происходила до того, как он успевал войти в Надю.
Шли месяцы. Внешняя жизнь - как всегда – работа, творчество, выступления.
Наде удалось поймать мышь в ведро, положив туда кусок сыра «Маасдам», который Смолин не пожалел для такого дела.
Глупость, конечно, но Смолин вдруг подумал о переселении душ. А вдруг, чем черт не шутит, душа матери или ее часть переселилась в эту мышь. Надя вынесла ведро, но, спустя некоторое время, оказалось, что мышь прибежала в квартиру опять. Вернулась.
Смолин не хотел убивать мышь, поймав ее в мышеловку.
Он опять положил в ведро кусок сыра и спустя пару дней, мышь туда снова залезла.
Надя собралась выносить ведро.
- Выпусти ее подальше от дома, - попросил Смолин.
Однажды под утро Смолин уснул. Снилось ему детство, время отдыха с мамой в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году в доме отдыха «Ключи»
...Июль стоял на диво погожим. Над водоемом летали стрекозы. Но не обычные, с прозрачными крыльями, а с металлически-зелеными, или с металлически-синими. Удивительные живые молнии проносились над маленьким озером и Коля, раскрыв рот от восхищения, любовался ими. Их называли красотками.
Он вторую неделю отдыхал с мамой в доме отдыха. И – о счастье, в этом же санатории был со своей мамой его друг Сергей. Они собирали землянику на поляне – удивительно душистую и ароматную.
Вечерами в санатории были танцы. Культмассовик – высокий, худой брюнет, пластичный, как на шарнирах, каждый вечер пел одну и ту же песню, похоже она ему очень нравилась.
Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская улица моя…
А потом из магнитофона бархатный голос Евгения Мартынова выводил:
Яблони в цвету -
Какое чудо!
Яблони в цвету
Я не забуду…
Люди танцевали под эту песню и под песню Валерия Ободзинского:
Я люблю, я люблю -
В этом я хочу тебе признаться.
Я люблю, я люблю -
Так зачем же это мне скрывать…
Отдыхающие думали - Действительно, а зачем?
Особенно и не скрывали.
Смолин ходил на ключ. Рядом росли два гриба подберезовика. Порезал на части, положил на бумагу – сушиться.
Какой-то лысый дедушка в очках ухаживал за мамой. Мама называла место его работы ЗАПСИБТЯЖМАШ. Он подарил мальчику черемуховую тросточку, на коре которой сам вырезал узоры. Коля взял в местной библиотеке книгу о путешественнике Ерофее Хабарове. У входа в дом отдыха потихоньку разваливался гипсовый шар.
 Мальчик ловил бабочек. Ему нравились их названия: лимонница, крапивница, павлиний глаз, боярышница. Он отпускал их на волю – жалко было губить. В Смолине происходило осознание себя. Очень волновало ослабление зрения – развивалась близорукость. Врач в школе советовала носить очки. Мальчик не хотел. Стеснялся.
За корпусом столовой в низине бил ключ.
Поехали на экскурсию в село Коларово. В лесу было много маслят. Коля долго ходил под соснами, волнуясь. Скоро надо идти к автобусу.
Вид на село был шикарным. Река, поля, домики, церковь.
Мальчик набрал целый пакет грибов и побежал к автобусу. И с ужасом увидел, как автобус завелся и поехал.
- Подождите! – закричал Смолин и проснулся.
Он ощутил, как Надя тихонько гладит его по волосам и шепчет:
- Ты у меня богатырь. А я слабая, пожилая женщина. У меня двое взрослых детей. Скоро внуки пойдут. Я старше тебя на одиннадцать лет. Я очень устаю. Я после каждого акта два часа пластом лежу. И здоровья у меня после операции на щитовидке маловато. Ты со мной все поправишь, а потом будешь искать молодую женщину. Ты ее найдешь. У вас родятся дети. А я буду помогать вам их нянчить…
В ту прекрасную ночь, перед тем как заснуть, наверное, после третьего (для партнерши) полового акта, сделав несколько сотен фрикций и доведя бедную Надю до полного изнеможения, Смолин с великой радостью ощутил, как в спермоприемник презерватива в Надины глубины с наслаждением и сладостью льется драгоценная жидкость. Он благодарно обнял Надю, вдыхая запах ее волос, прошептал: «Солнышко мое!» и заснул.




































Содержание:

Глава 1. Болезнь
Глава 2. Отец
Глава 3. Лаборант
Глава 4. Карабус
Глава 5. Смерть
Глава 6. Люба
Глава 7. 1988-1990 гг. Смолин
Глава 8. Позор
Глава 9. Орден Поцелуя
Глава 10. 1991 год. Сентябрь. Крым.
Глава 11. Смолин. Незримый клубок памяти.
Глава 12. 1993 год. Смолин
Глава 13. Давай уедем в Австралию
Глава 14. Авангардист
Глава 15. 1995 год. Соня
Глава 16. Музыкальные часы
Глава 17. Аленушка
Глава 18. 1996 год. Авиаборьба
Глава 19. Двенадцать палочек
Глава 20. День рождения
Глава 21. Ирина
Глава 22. Мозаика
Глава 23. Песочные куличики
Глава 24. Квартет
Глава 25. Не удержать
Глава 26. Работа
Глава 27. Жанна
Глава 28. Зорька
Глава 29. Черный ход.
Глава 30. Водянка
Глава 31. Предупреждение.
Глава 32. Выздоровление