Шутки памяти

Каждый человек чей-то слушатель и чей-то зритель. Но желающих рассказать и показать много больше, чем желающих услышать и увидеть. Спрос на слушателя и зрителя всегда устойчивый, растущий.

А что, если некому рассказывать? В таком случае человек ограничивается единственным слушателем: самим собой. Себя легче убеждать. Себе легче доказать самые невероятные вещи и увлечь самыми невероятными предположениями! При этом возникает на удивление единодушное общественное мнение! Это особенно видно, когда человек неожиданно оказывается на больничной койке, обвешанный датчиками кардиографа и трубочками капельницы в палате интенсивной терапии с обширным инфарктом, и это состояние между жизнью и смертью его не особенно волнует. Он продолжает размышлять. Но так как думать о своей болезни не хочется, он размышляет на темы, на которые в обычном состоянии и не думал бы.

«Больничная палата – место, где можно в перерывах между процедурами подумать о своей жизни, о событиях, которые привели на больничную койку, а если позволят силы, и о том, на что всегда не хватало времени… Каждый прожитый здесь день – это маленькая жизнь. Смерть не страшна, когда жизнь прожита в каждом мгновенье. Тогда нет сожалений об утраченных возможностях, есть благодарность за то, что я ещё имею возможность сознавать себя и окружающее».

Так размышлял Юрий Михайлович Воловиков, пожилой человек, оказавшийся в палате интенсивной терапии кардиологического отделения.

«Но сколько ещё не реализовано! Сколько ещё нужно было бы сделать! Лето кончается. Оно было наполнено событиями, которые помешали выполнить намеченное. Срочная операция, от которой нельзя было отвертеться, потом неожиданно – инфаркт! Всё было испито до конца, прожито до последнего солнечного лучика…

Если бы верил в Бога, хотел бы, умирая, поблагодарить Его за то, что Он дал мне эту жизнь… Я многого не успел, многое утерял, и всё же не могу сказать, что жизнь моя прожита напрасно. Дети, внуки, правнуки – разве этого мало?!

За окном первые признаки осени, а на душе уже заморозки. И всё чаще задумываюсь, так ли я был прав, отрицая Его? В религии, как и в естествознании, мы опираемся на опыт, умозаключения, по-своему последовательные и логически безупречные, но до конца неубедительные, вызывающие сомнения и не позволяющие утверждать с определённостью, что идея Бога так уж абсурдна. Правда, под это понятие я никогда не подставлял библейского Бога, но в природе не известна сила, способная разорвать гравитационную ловушку, в которой находится вещество-излучение. Следовательно, есть какая-то иная сила!

А может, такие мысли у меня рождаются здесь, в этой палате, потому что на дворе скоро заморозки, а я в кардиологическом отделении?

…Ругают Дарвина. Дураки! Он никогда и не пытался объяснять возникновение жизни на Земле! Его интересовало, каким образом из существующих могут возникать новые виды… Впрочем, какой резон доказывать, что Бога нет?! Затея эта, по меньшей мере, бессмысленна, так как верующий доверяет не аргументам рассудка, а воображению и глубине чувствования. Я со своим атеизмом далёк от победы над верованиями и мистикой, несмотря на огромные успехи естествознания…

У, куда меня занесло! И чего только не приходит в голову, когда лежишь под капельницей?!».

Юрий Михайлович потерял счет времени. Он пошевелил пальцами и посмотрел на ампулу. Сколько времени прошло, а уровень жидкости в капельнице так и не изменился…

«Это на несколько часов… Так что есть время поразмышлять о Боге, о Вселенной, о жизни… Памяти совсем нет… Иногда забываю то, что хорошо знал. Это хуже всего, когда голова становится дурной. Кому нужна такая растительная жизнь? Впрочем, всё идёт так, как и должно идти. Приближается развязка. Вот бы окочуриться здесь, в этой палате! Чтобы никого не мучить и самому не мучиться! Но голова, хоть и периодически, ещё что-то соображает. Поэтому рано. Нужно ещё пожить! Пусть капает жизнь… как эта капельница…».

На стене возникли блики от зажжённых напротив огней. Ещё один день прошёл.

– Ну, как себя чувствуете, Юрий Михайлович, – спросила, заходя в палату, Валентина Васильевна, полная женщина, похожая на гренадёра. Перед концом рабочего дня она обязательно навещала тяжёлых больных.

– Нормально…

– Сердце болит?

– Сейчас боли нет.

– Вот и ладненько… Прокапаете, и будете спать. А завтра повторим кардиограмму.

– Как скажете…

Вера Васильевна прослушала тоны сердца, измерила давление. Потом встала. Улыбки на её лице нет. Значит, что-то не понравилось.

– Что-то не так?

– Всё так. Отдыхайте.

Доктор вышла из палаты, и вскоре пришла медсестра, симпатичная девчушка по имени Оксана.

«Странно. В моём представлении Оксаны должны быть белокурые, а эта – чернявая», – подумал он.

– Юрий Михайлович, вам Вера Васильевна назначила укольчик. Поднимите одеяло, я введу лекарство в мышцу бедра. Вот так. Хорошо. Отдыхайте. Я буду к вам наведываться, а вы постарайтесь заснуть. Только руку не дёргайте.

Медсестра вышла из палаты, погасив свет.

Юрий Михайлович прикрыл глаза, но спать не хотелось, и он снова стал разглядывать потолок.

«Эйнштейн не верил в библейского Бога, – думал он, – считал Его результатом человеческой слабости, а Библию – собранием примитивных легенд. Его понимание религии было значительно тоньше того смысла, что обычно вкладывают в слово «Бог». Но Истина, конечно же, не в отрицании Бога! Есть что-то, чего мы не знаем, что влияет на жизнь Вселенной…

Что это меня всё время тянет к этой теме? Лучше о другом… Что со мной произошло? Почему я здесь оказался? Переживал? Ну, что такого: внучка рожала! Идиотство! И чего было так волноваться? Приехал после работы домой и почувствовал боль. О, это было страшная боль! Мне казалось, я уже видел эту старуху с косой… И вот – эта палата… Помню, первые минуты мне хотелось отсюда сбежать, но я не мог пошевелиться. Любое движение вызывало боль за грудиной. Вот тогда я первый раз испугался. Нет, не за свою жизнь. К смерти я давно готов. Я испугался, как это событие воспримут жена, дети…».

Слух Юрия Михайловича был напряжен до предела, и казалось, он различал стон женщины в конце коридора. «Я здесь, как в склепе… По сути дела, мне всё равно. Ведь моя жизнь уже не подлежит восстановлению. И какая разница – прожил ли я ещё два-три года, или меня увезла машина скорой помощи не в больницу, а в морг… Но я ещё живу… Надолго ли? Даже сознавая бессмысленность своей жизни, мне хочется ещё немного потянуть… посмотреть, как растут правнучки, правнуки… А раз так, то следует бороться за жизнь… Вот и борюсь, как могу… Постепенно затихает жизнь в отделении. Тишина такая, что слышно, как из крана капает вода. Чёрная тишина… Интересно, сколько же длится эта процедура? Нитраты капают медленно, боятся резкого снижения давления… Хорошо, что на столе лампа. Можно следить за тем, как медленно капают капли… Нет, расслабляться не время! Я ещё не всё сделал! Всё – потом. Нужно ещё выпустить несколько номеров журнала, организовать концерт для друзей, написать… Впрочем, писать уже ничего не стоит. Читать некому…

Что за странный запах в палате. Неужели так пахнут нитраты? Или моё обоняние тоже начинает шалить? Кружится голова. Может, давление понизилось? Впрочем, не всё ли равно?! Головокружение, когда закрываю глаза. Отсюда вывод: не нужно закрывать!».

Утыканный капельницами, обвешанный проводами, Юрий Михайлович медленно покидал этот мир, и никак не мог этому помешать. От него ничего не зависело. Он задыхался от чудовищного, неизведанного прежде чувства собственного бессилия. Ему казалось, что он ещё живой, но его уже не было… Пробовал себе крикнуть: не стоит торопиться! Успеешь! Мысленно так и приказывал себе: поживи ещё! Не торопись!

Он не кричал, а только мысленно произносил эти мучительные и бесполезные слова.

Потом подошла сестра, молча закатала ему рукав и вколола что-то в другую руку. Он не почувствовал ничего: ни самого укола, ни облегчения, которое тот должен был принести. Не помнил, сколько прошло часов, когда подошёл дежурный врач, посмотрел что-то на приборах, взглянул в его невидящие глаза и что-то сказал медсестре.

Юрий Михайлович понимал, что он должен жить – хоть пока ещё неясно для чего.

Первая ночь прошла, но он так и не сомкнул глаз…

А утром всё повторилось снова…

До утреннего обхода Юрий Михайлович, свободный уже от капельницы, лежал, повернувшись лицом к стенке, и размышлял о бессмертии. Когда же ещё об этом думать, как не на койке в палате интенсивной терапии кардиологического отделения?!

«Жизнь устроена так, что всё, однажды появившееся на свет, умирает. Этот закон непреложен. Смерть нельзя отменить. Всё правильно. Нужно молодым уступать место! У жизни нет ни начала, ни конца. Ну ладно, смерть неизбежна. Но так ли неизбежно мучительное и унизительное старение, когда шаг за шагом теряешь силы? И страшнее всего, что при этом теряешь память! А что, если я забуду умереть?! Вот возьму, и начисто забуду! И буду продолжать жить?! А что? Вполне приличный выход! Нужно попробовать: не думать о смерти… О чём же думать? О женщинах? О семье? Странно: никогда не стремился к материальному богатству. Был глубоко убеждён, что оно лишает реальной свободы, «стреноживает» Дух. Богатство способно поглотить и извратить Дух. Хорошо бы, чтобы это поняли дети!

Богатство ничего хорошего не сулит, лишь деградацию и вырождение. Только очень сильные люди это понимают и в меру сил противятся. Нужно попробовать совместить «сытую жизнь» с духовностью, с обновлением собственного Духа. Без такого совместного, общего возрождения можно окончательно раствориться в болоте современной цивилизации. Можно так и не заметить, что весной поют соловьи. Можно рисовать великолепные картины, снимать мудрые фильмы, сочинять великолепные стихи и восхитительную музыку, писать умные книги и так и не заметить, что всё это некому смотреть, слушать и читать. Возможно, когда-нибудь мы перестанем болтать о защите своих национальных интересов, правах личности, свободе и демократии. Пустые слова, которыми прикрывают свои преступления самые безнравственные люди.

Ну, что это я вдруг в политику ударился?..

Сейчас будет утренний обход и снова многочасовая капельница…».

И действительно, не прошло и получаса, как в палату к Юрию Михайловичу вошли сразу несколько врачей во главе с заведующей отделением, миловидной миниатюрной женщиной. Она взглянула на него и улыбнулась.

– Как провели ночь? – спросила она, накладывая манжетку тонометра на руку.

– Всё нормально…

– Боли есть?

– Нет… Слабость… Думать ни о чём не могу… Память слабеет…

– А сейчас ни о чём серьёзном и думать нельзя! Думайте о хорошем. Представьте себе аквариум…

– Тогда я начинаю думать о золотых рыбках, о женщинах…

– Не стоит. Нужно, чтобы рубец зарубцевался. Нам не хватает ещё одного инфаркта!

– Вот и я о том же!.. О каких претензиях к жизни может идти речь?!


Следующие дни слились для Юрия Михайловича в один, почти непрерывный, сеанс исцеления. Менялись действующие лица: от миниатюрных улыбчивых сестричек до благообразных бабулек. Менялись декорации спектакля: от палаты интенсивной терапии до обычной палаты, где по соседству лежат ещё трое больных, от кабинета электрокардиографии и ультразвукового исследования до биохимической лаборатории. Не хватало только перевёрнутых пентаграмм и непонятных каббалистических знаков на чёрной драпировке, лампады и восковых свечей с иконами и распятиями. Менялись роли актёров: от хорошо поставленного гипнотического голоса заведующей отделением до невнятного шёпота палатного доктора. Непонятно, неужели они так боятся свою заведующую? Такая миловидная женщина…

Неизменными оставались лишь две вещи: сознание полного идиотизма происходящего и стремление поскорее выйти на волю. Уже ничего не болело, и слабость постепенно растворилась в прозрачном воздухе осени.

– Конечно, вам бы хорошо позаниматься аутотренингом! Я к вам пришлю психотерапевта.

– Я так безнадёжен? Впрочем, аутотренинг так аутотренинг. Внушать себе: «Я совершенно здоров! Тело моё становится тяжёлым и тёплым. Моя память не слабеет. Я всё хорошо помню! Сердце бьётся ровно и спокойно!».

– Вот и хорошо! Только мозг не воспринимает частицу «не». Нельзя говорить: «не слабеет». Лучше сказать «Моя память хорошая, я всё хорошо запоминаю!». Вы словно молитесь. «Господи, дай мне силы побороть болезнь!».

Тонкая и малозаметная граница будет отделять область таинственных созвучий и ваше сознание. Ночью вам будут сниться целительные сны, успокаивающие вашу психику. Вас повсюду будет сопровождать приятное настроение, которое редко приходит во снах, а в обычной жизни оно практически недостижимо. И вместе с этими видениями вы будете выздоравливать…

Юрий Михайлович взглянул в глаза заведующей. Серые, почти бесцветные, они ничего не выражали. По крайней мере, скрывали всё, что хотели скрыть.

Потом заведующая внимательно посмотрела листок назначений, что-то отменила, что-то добавила.

– А память сдаёт, так что ни говори, а возраст…

– Но я так могу и забыть умереть!..

Юрий Михайлович пытался острить.

Доктора, сопровождающие заведующую на обходе, заулыбались.

– Если больной начинает шутить, значит, он идёт на поправку! А вам, Юрий Михайлович, я желаю надолго забыть о смерти. Вам ещё жить и жить!


Через месяц, уже дома, Юрий Михайлович вполне приспособился к своей новой жизни. Он регулярно выходил в скверик перед домом, гулял по нему, отдыхал в тени деревьев на скамейке и размышлял о жизни. К нему привыкли, как к обязательному декору этого скверика.

Однажды, привычно прогуливаясь по аллейке, он заметил, что его место в тени развесистого тополя занял благообразный старичок лет восьмидесяти.

– Вы не будете возражать, если и я присяду рядом. Жара такая, сил нет… – спросил Юрий Михайлович.

– Присаживайтесь, – сказал гражданин, доброжелательно улыбаясь. – Чёрт его знает что пишут. Нет на них цензуры. Только людей пугают…

Он отложил газету в сторону и взглянул на соседа.

– Что ж там вызвало ваше неудовольствие?

– И не говорите! Скоро конец света! Я живу уже на свете немало, и всю жизнь слышу об этом конце света! Жду его, жду, но так, видно, и не дождусь!

Юрий Михайлович улыбнулся. Он был уверен, что уж чего-чего, а конца света и он, и все люди на земле дождутся обязательно. Только каждый в своё время.

В прошлом он преподавал физику в школе, был убеждённым атеистом и к таким разговорам относился с юмором.

– Меня зовут Юрием Михайловичем, – сказал он, откладывая свою палку в сторонку, – а как позволите величать вас?

– Геннадием Николаевичем. Пенсионер со стажем. Когда-то работал крановщиком на стройке, смотрел на всех с высоты своего крана и дышал чистым воздухом, а теперь вынужден довольствоваться тем, что ещё хожу…

– Очень приятно… А относительно конца света, так это не такая уж и ложь! Я думаю, что в определённом, так сказать, классическом смысле понять ничего и нельзя. Можно просто принять эти совершенно потрясающие представления к сведению. Сколь бы фантастическими они не казались. Есть даже наука – эсхатология – учение о конце света. Эти размышления свойственны многим религиям.

– Ну да! Я тоже слышал, что ожидается второе пришествие Христа, Армагеддон, Страшный Суд. Я этот Армагеддон видел много раз: на войне, под Сталинградом, потом на строительстве Волго-Донского канала, куда послали меня против моей воли, потом в девяносто первом, когда всё, во что верил, – рухнуло, наконец, во время этого проклятого дефолта в девяносто восьмом, когда враз пропали все мои сбережения и мне – хоть с протянутой рукой на паперти… Чем не Армагеддон?

– Может, вы и правы, глубокоуважаемый. Но речь идёт о процессах и явлениях в окружающем нас мире, которые не имеют классического аналога. Проще говоря, это такие процессы и явления, которые не только не имеют аналогов в мире, но и к тому же противоречат всем известным законам классической физики и выходят за рамки наших привычных представлений о реальности. Только, когда говорят о конце света, имеют в виду несколько иное, и это не всегда связано с верой.

– Нет, конец света скоро наступит… Иногда чувствую, что умираю, – задумчиво сказал Геннадий Николаевич. – Мало-помалу, день за днём. Исчезаю, словно день на пороге ночи. Это мой личный, так сказать, конец света. Ничего не жаль. Пожил, хотя и то правда, что ничего и не видел в жизни своей. Зачем её кто-то придумал? Кому, какая с этого польза? Уж точно не мне. Мне уже давно всё одно: какое время года и что творится в мире… Так, сторонний наблюдатель…

– Ну, вы, уважаемый Геннадий Николаевич, уж очень грустно…

– Когда-то давно жил совсем по-другому, – продолжал Геннадий Николаевич. – Тогда нельзя было иначе. Я точно знал, что этот мир для чего-то создан. В то время у меня было много дней, весёлых и не очень, солнечных и дождливых, мне было безразлично, сколько их ещё растворится в небе без остатка. Они сменяли друг друга, и я совершенно не задумывался над их количеством. Правда, так было не всегда. На Беломорканале считал дни… Но это другое. Я не верил, что могу умереть! Да-да! Был категоричным в споре… Дураком был. Это я сейчас понимаю, что нужно быть терпимым.

– Терпимость не есть примиренчество, – заметил Юрий Михайлович.

– Непримиримость и яростность сказывались на моей жизни, и я ломал собственную судьбу. Потому и хлебнул в своей жизни немало.

– Потом научились мириться с наличием того, что вам не по нраву?

– Точно! На какое-то время жить стало чуточку полегче. Но потом стал сомневаться во всём. Годы пришлось потратить на то, чтобы разобраться, что со мной происходит, чтобы понять, что мне необходимо как бы заново учиться ходить.

– Ну, я вам скажу, уважаемый Геннадий Николаевич, вы – герой. Такая борьба с самим собой… Терпимый человек может без вражды, терпеливо относиться к чужому мнению, взглядам, поведению. Это дано далеко не всем… Если хотите, в этом и есть основная истина христианской религии…

– Я это понимаю… Нужно научиться принимать происходящее как данность, как проявления жизни. Так же приму и конец света.

– А я всегда знал, что когда-нибудь всё кончится и у меня останется только ночь. Чёрная как смола, в ней не будет ни луны, ни звёзд. Эта ночь проглотит меня, и я уже ничего не буду чувствовать, потому что стану другой стороной мироздания. Я, к сожалению, не верующий человек. Воспитан в другие времена.

– И я в атеистические времена воспитан. Наше поколение всё такое. Всегда считал, что ТАМ ничего нет. Человек просто заканчивает своё существование и превращается в прах. Был у меня приятель, так тот – воинствующий атеист. Из тех, что когда-то церкви рушили, кричали, что религия – опиум для народа. Два года назад у него случился инсульт. Его парализовало, и он, пролежав в больнице несколько месяцев, – умер. Я приходил к нему незадолго до смерти. Он уже ничего не говорил – не мог, просто смотрел на меня и держал мою руку в своей широкой ладони. Наверное, это было нужно ему – чувствовать кого-то рядом. Интересно, что он думал в тот момент, остался ли он до конца верен своему материализму? Не знаю… Впрочем, простите, я вас перебил.

– Да нет, ничего. Вот люди стали жить лучше. Почти в каждой семье машина. Холодильник давно не роскошь. Но известно, что растёт благосостояние людей, соответственно растёт и потребление невосполнимых ресурсов планеты.

– Да слышал я. Сегодня мы выбрасываем в атмосферу больше углекислого газа, чем природа способна поглотить. Грядёт глобальное потепление. Впрочем, это не так уж и плохо. Я почему-то на старости лет всё время мёрзну… Не хочу цепляться за жизнь, за осколки дней. Хотя кому это всё интересно? Все мои дни, мечты, надежды... Однажды всё это просто исчезнет… словно выключится телевизор. И в лучшем случае я превращусь в маленькую точку в центре экрана, которую можно будет видеть какое-то время.

– Тогда это должен быть очень старый телевизор... с кинескопом. Сейчас такие уже не делают. Вот я и говорю: за  глобальным потеплением следуют засухи, штормы, наводнения…

Юрий Михайлович взглянул на Геннадия Николаевича и продолжал. Он никак не мог закончить свою мысль:

– Материальный мир – лишь небольшая часть совокупной реальности. Материя, то есть вещество и все известные нам физические поля, составляют лишь незначительную часть совокупной реальности. Впрочем, кроме этих катаклизмов к концу света может привести столкновение с крупным метеоритом. Попадание его в океан приведёт к явлениям типа цунами. Высота волны может достигать километров и обходить земной шар несколько раз. Попадание метеорита на материк может привести к явлению, которое называется «космическая зима». Гигантское количество пыли от взрыва при ударе, рассеявшись в атмосфере, снизит поступление на Землю солнечного тепла и вызовет значительное и многолетнее понижение температуры. И это совсем не мистика… Впрочем, гибель цивилизации происходит регулярно, с периодичностью – раз в пятьсот лет! Рождается новая, а старая погибает…

– Каждые пятьсот лет? Это как?

Юрий Михайлович поправил шляпу на голове и продолжал:

– В четвёртом веке утвердилось государственное христианство; в девятом – мир разделился на православный и католический. Потом освоение Нового Света…

– Это так, только в понятие «конец света» я вкладывал несколько иное содержание. Глобальные катастрофы, которые приведут нас к трагедии… А то, что говорите вы, –  это совсем не конец света!

– Как на это посмотреть, уважаемый… Как на это посмотреть… Весь прошлый век прошёл под знаком обретения нового миропорядка. Снижение морали, распространение идеологии общества потребления…

– Вот-вот! И терроризм, освобождённый от пут культуры и морали…

– Вот вам и конец света!

– Нет, в это понятие я вкладывал другой смысл и никак не могу для себя решить: всё, что пишут в газетах, это правда или уловки журналюг, чтобы увеличить тиражи своих изданий. Им бы только привлечь внимание! А то, что люди после их статей не спят ночами, залазят в пещеры в ожидании конца света, им и дела нет!

– Не знаю, что там пишут. Давно не читаю газет. Во-первых, глаза болят, во-вторых, слишком уж часто там пишут всякую ерунду, но время, в котором все мы сейчас живём, – это и есть тот самый «конец времён», а если выражаться точнее – конец света. Между прочим, календарь майя заканчивается на две тысячи двенадцатом году.

– Точно! Ванга предсказывала начало третьей мировой войны в две тысячи десятом году! Вот тебе и конец света! Чёрт возьми! А у меня только-только родился правнук! Мне-то что, я уже своё пожил. А каково будет ему?

– Чего не знаю, того не знаю…

– Да чего ждать столкновения с метеоритом! Получит какой-нибудь шахид в своё распоряжение атомную бомбу, и рванёт её на себе, спровоцирует атомную войну. Вот тебе и конец света!

– Да, уважаемый Геннадий Николаевич! Вы совершенно правы. К концу света много дорог, и нет пока тропинки, которая бы уберегла людей, вывела бы их из этого лабиринта. Ну, я, пожалуй, пойду… я живу здесь напротив, вон в том доме. Только не помню, за чем меня жена посылала?

– Ничего необычного. Это называется эклер, то есть склероз. В сравнении с грядущим концом света – ерунда на постном масле.

– Вот! Постное масло! Кажется, за ним жена и посылала. Голова садовая! Эклер проклятый… Забываю, что нужно помнить, а помню чёрт знает что! Спасибо вам. Иначе конца света в масштабах нашей семьи мне было бы не избежать.

Юрий Михайлович встал и, опираясь на палочку, медленно заковылял к дому.