Шелковица

1.

В воскресенье 3 октября 2004 года на даче хирурга Александра Владимировича Хлебникова собрались друзья, чтобы отметить его награждение орденом «Знак почёта». Что ни говори, а проработать столько лет оперирующим хирургом – это что-то да значит! Более тридцати пяти лет Александр Владимирович ежедневно ходил в свою больницу, где вырос от рядового врача до заведующего хирургическим отделением. За эти годы, пожалуй, тысячи жизней спас! В Ростове-на-Дону он пользовался заслуженным авторитетом у коллег и  нельзя сказать, что был обделён вниманием и любовью пациентов. Почётный… заслуженный… и прочее, и прочее...

И вот после вчерашнего официального торжества, Александр Владимирович пригласил наиболее близких сотрудников на дачу, чтобы отметить с ними это событие. А тут ещё и друг приехал из Америки, с которым он не виделся столько лет!

Дом был двухэтажным. Четыре комнаты, большая веранда –  вполне просторно и удобно.

На веранде за столом восседали виновник торжества и его жена Ирина Николаевна.

Шестидесятилетний доктор выделялся огромным ростом и мощным телосложением. На голове – грива седых волос. Умное и доброе лицо его излучало радушие.

Супруга, сидящая рядом, выглядела моложе своих сорока восьми. Невысокого роста и тоненькая, с большими голубыми глазами, она очень эффектно смотрелась рядом с мужем.

На старом диване, за столом, в креслах сидели гости: сыновья Александра Владимировича от первого брака – Александр и Константин с жёнами, восемнадцатилетняя дочь Наталья от второго брака.

Тут же были и Пётр Григорьевич – старший ординатор, плотный мужчина пятидесяти лет, и старшая операционная сестра, женщина тридцати пяти лет с мужем-лётчиком Никитой Никитичем Королёвым...

И всё-таки главным гостем для хозяина был в этот день Илья, впервые за двадцать лет посетивший оставленную им когда-то родину. О стольких вещах хотелось поговорить, вспомнить…

Трудными были эти годы для Александра Владимировича – судьба то возносила его, то низвергала… А уж какими были эти годы для Ильи!

Илья сидел тихо и незаметно. Многим присутствующим он был незнаком, а Александр Владимирович то ли забыл его представить своим гостям, то ли не считал нужным это делать. А тот скромно сидел и всё больше молчал, внимательно слушая разговоры собравшихся за столом сослуживцев своего друга.

«Как-то всё не так, – думал с досадой Александр Владимирович. – С другом не могу поговорить. Поскорей бы уж вечер!..» Сам же устыдившись своих негостеприимных мыслей, предложил выпить за дружбу, и гости с восторгом подхватили тост.

Костя принёс горячие, пахнущие дымком, шашлыки на шампурах, которые, нужно сказать,  делал мастерски. Все громко хвалили его мастерство, и пили вино, привезенное из Абхазии.

Александр Владимирович вышел в сад. Костёр из сухих листьев, недавно разложенный им в дальнем углу сада, еле тлел, и из него шла струйка дыма, противная и одновременно приятная. Его всегда удивляло свойство осенних костров так действовать на восприятие: и грустные они, и отвратительно удушливые, и напоминающие что-то прекрасное.

Он поворошил палкой, и красные огоньки замелькали в густом сизом дыму. Такой большой костёр не скоро потухнет даже под этим моросящим дождиком.

А в углу сада возвышалась шелковица,  тутовое дерево, с которым так много было связано. Она выросла здесь задолго до того, как сад посадили. Ей было не менее ста лет. Огромная, развесистая, с яркими и одновременно темноватыми листьями, весёлым шелестом приветствующими хозяина. Многие деревья уже пожелтели, а это всё стоит и стоит зелёное, как будто вокруг лето и оно не замечает наступающей прохлады…

Александр Владимирович оглянулся по сторонам. Красные сальвии очерчивали выложенную плиткой дорожку. От дома до беседки она проходила под аркой, увитой лозами, с которых свисали большие гроздья светящегося в заходящем солнце белого винограда. Как всё знакомо и  дорого… Да вот беда: всё труднее и труднее за всем этим ухаживать, поддерживать порядок, заведенный ещё дедом, мудрейшим человеком. Наступает осень. Здесь столько предстоит работы. Обрезка деревьев, винограда… Почву нужно перекопать, провести опрыскивание…

Впрочем, пора возвращаться к гостям. Невежливо оставлять их надолго.

Только вечером наступила долгожданная тишина.

Отгремели, наконец, торжества. Можно и отдохнуть.

«Хватит, – устало подумал он. – Вот доживу до семидесяти пяти, тогда и повторю сегодняшнюю гулянку. И не раньше. Слишком уж часто устраивать такие мероприятия  вредно для здоровья».

– Гости разъехались... Времени у нас будет много.

– Как всё здесь изменилось, – тихо произнёс Илья, вдыхая вечерний воздух. – И дом уже не тот, что прежде, и деревья новые. А та шелковица…  Растёт ещё?

– Растёт…  У меня там теперь скамейка стоит. Пойдём, посидим, если хочешь.

Дошли до шелковицы, постояли возле неё, послушали ветерок, запутавшийся в густой кроне, и повернули назад. Не получалось почему-то разговора. То о деревьях говорили, то о политике, то о ценах на нефть, то ещё о чём-то. А о самом  главном  не получалось.

Ровно двадцать лет прошло со времени, когда они так же беседовали здесь.

– Если бы ты тогда знал, как всё получится, уехал бы?

– Что толку об этом теперь говорить, – уклончиво ответил Илья. – Что было, то было, и никуда от этого не денешься.

Двадцать лет тому назад на этом садовом участке стоял одноэтажный дом, но и он тогда воспринимался как роскошь. Более того: как недозволенная роскошь, возведенная вопреки законам. Положено строить было хибарку три на четыре метра, а здесь… буржуйство развели!

Между тем, далеко не одно это кирпичное строение столь дерзко превышало допустимые нормативы садовых домиков в товариществе «Чапаевец». У многих домики были построены с нарушением нормативов. Враждебная идеология проникала в социалистическую действительность и беспощадно подтачивала государственные основы…

К каким только хитростям тогда не прибегали несознательные граждане, чтобы обойти  ограничения, налагаемые на садоводов. Но самая главная хитрость борцов за выживание в суровых условиях «развитого социализма» заключалась в простом невыполнении ограничений: люди строили домики, в которых можно было всё лето жить, а не те крохотные лачуги, которые разрешались по закону. Их ругали, грозились наказать за самозастрой, снести, оштрафовать… Но, как правило, до сноса дело не доходило. Так всё и оставалось.

В своих садах люди отгораживались от официальной политики, от суровой действительности…  А о том, что они при этом ещё и думали совсем не то, к чему их призывали, – об этом и говорить даже не стоит. И думали, и высказывались, и поступали напропалую, самым незаконным образом. Кто-то устраивал теплицу под плёнкой, буржуй недобитый! Ему ранних огурчиков, видите ли, захотелось! Другой обнаглел настолько, что торгует на базаре! Источник дохода себе придумал!

Островком свободомыслия – вот чем были тогда все эти садовые участки. Где-то там маячили «политика партии и правительства», «народ и партия едины», «партия сказала – комсомол ответил: есть!» А здесь: зашёл за калитку, и всё осталось позади. Как будто попал в другое измерение.

Когда собирались свои, говорить можно было всё, что угодно. Сталинские времена, когда вслед за такими разговорами приезжали по ночам мрачные «Воронки» и забирали чересчур болтливых, отошли в прошлое, и теперь граждане отводили душу тем, что ругали уже покойного к тому времени Брежнева, вспоминали Хрущёва, спорили о Солженицыне. А о современных генеральных секретарях говорили совсем без почтения: мрут как мухи, а толку от них никакого!

Но главной темой всех таких бесед была, конечно же, Америка – недоступная и прекрасная. Свободная и справедливая. Мечта, идеал, эталон!.. Догоняем её, догоняем, и никак догнать не можем.

Для большинства граждан переезд туда был невозможен. Даже подойти к посольству США в Москве было совсем не просто: его бдительно охраняла наша доблестная милиция.

Написать в посольство было чревато многими неприятностями. Всё сразу же становилось известно компетентным органам, и следовали карательные меры, отбивающие охоту даже думать об этом.  И только те, кому терять было нечего, отчаявшиеся и решительные, рисковали всё же звонить и писать в посольство с просьбой предоставить им политическое убежище.

Проще было оказаться в Америке, если сначала, вроде бы, ты направляешься в Израиль, куда всё же был разрешён выезд. А уже в Вене или в Риме, где была своеобразная перевалочная база, просить разрешение поехать в Америку, Канаду или Австралию…

В августе 1984 года Хлебникову было сорок лет. Возраст зрелости. Он, кандидат наук, заведовал хирургическим отделением в городской больнице. Авторитетным был врачом. Ходила молва о его необыкновенном мастерстве, граничащем с чародейством. А слухи о нём, хотя и преувеличенные, приводили к тому, что к нему приезжали больные из других районов города, области и даже с далёких окраин страны.

В те годы он близко дружил с Ильёй Ароновичем Чёрным. Но если Александр Владимирович был практикующим хирургом, то Илья Аронович – анестезиологом-реаниматологом.

Оба считались мастерами своего дела, оба пользовались авторитетом, но соперничества между ними не было: слишком уж разными у них были сферы деятельности. Хотя дух какой-то соревновательности всё-таки витал над ними.

Илья Чёрный – яркий, изобретательный, энергичный, но и несколько высокомерный.

Александр Хлебников, не менее талантливый, но скромный по своей сущности трудоголик. Работал практически без выходных и праздников.

Илья часто выступал на различных симпозиумах, конференциях, патентовал свои изобретения, какие-то хитрые приспособления. В последнее время носился с методом, позволяющим предупреждать послеоперационные осложнения…

А Александр работал и работал, и лишь изредка выступал на областном хирургическом обществе с докладами или публиковался в трудах конференций и съездов.

И вот – жаркое и засушливое лето 1984 года... Были дни, когда взгляд на термометр потрясал воображение: столбик поднимался и до сорока! И лишь конец августа принёс некоторое облегчение испепелённому солнцем городу: дни стали умеренно тёплыми, а ночи прохладными.

В субботу после работы друзья собрались на даче у Александра Владимировича.

Это был всё тот же участок, только деревца тогда были молоденькими, да и ни застекленной веранды, ни беседки не было. Кирпичный домик в центре участка был ещё одноэтажным. И никому не приходило в голову что-то перестраивать или расширять, потому что в те времена это считались барством и излишеством.

Собралось человек десять-двенадцать: чета Чёрных, старшая сестра отделения с мужем и молодёжь. Лёва Чёрный, Саша Хлебников и их однокурсница Таня Новикова сидели на зелёной лужайке за столом, а младший сын Хлебниковых, Костик, как всегда, возился с шашлыками.

К этому следует лишь добавить, что, если парни были связаны многолетней дружбой родителей и знали друг друга с детства, то Таня оказалась здесь в качестве Лёвиной невесты.

С самого первого курса Лёва, несколько инфантильный парень, отличался от многих ребят своей группы необычной правильностью, прилежанием и серьёзным отношением ко всему, что делал. Он стремился делать всё только хорошо и во всём достигать совершенства.

Однажды, это было на курсовом вечере, он исполнил на скрипке «Еврейскую рапсодию» местного композитора. А аккомпанировала ему Татьяна Новикова. С тех пор они уже  не расставались. Таня была из Аксая, небольшого городка в нескольких километрах к северу от областного центра. Отец её работал крановщиком в порту, мама – домохозяйка.

Татьяна ответила на любовь Лёвы взаимностью, и в те редкие вечера, когда они гуляли по городу, им было о чём говорить и мечтать.

Вот такая компания и собралась тогда за столом.

Восседал во главе стола девяностолетний Фёдор Матвеевич Хлебников, доводившийся дедушкой Александру Владимировичу. Он в основном молчал и лишь внимательно слушал.

Разговор зашёл об операции, которую около месяца назад сделал Александр Владимирович. Она будоражила воображение тех, кто в этом знал толк. Одновременное хирургическое вмешательство  на обоих лёгких – дело не простое, и проводятся такие операции не часто. Илья, по методике, предложенной ставропольским профессором Несисом, впервые в клинической практике ввёл больному его же облучённую ультрафиолетовыми лучами кровь, после чего она приобрела  мощнейшие противобактериальные свойства. Провёл раздельную интубацию бронхов и мастерский наркоз.

С тех пор прошло три недели, и вчера больной выписался из больницы, а друзья доложили об этом случае на областном хирургическом обществе. Их сообщение вызвало интерес. Было много вопросов, хвалебных выступлений в прениях…

Вот об этом и вспомнилось после того, как гости выпили знаменитого домашнего вина, сделанного Фёдором Матвеевичем.  Те же, кто был далёк от этих проблем, почтительно слушали разговор медицинских небожителей и  немного скучали, потому что очень уж хотелось поскорее спуститься на землю. Все наслаждались обрушившимся на них покоем и возможностью поговорить о пережитом,  словно бы это было не с ними.

А потом говорили и о том, что в отделении не хватает современного оборудования, и каждая такая операция становится подвигом… и о том, что выхаживать таких больных некому… Нужно, наконец, выделить две палаты интенсивной терапии с аппаратурой, с разводкой кислорода, с квалифицированными медсёстрами, а то… Обычные разговоры увлечённых своим делом людей.

Когда же медицинская тема иссякла, возник обыкновенный застольный трёп. Петь пока ещё не пытались. Но политику партии и правительства уже стали подвергать сомнению. Обсуждали недавние речи очередного генерального секретаря, про которого сочинялись анекдоты.

Александр Владимирович, как правило, в таких разговорах не участвовал. Лишь посмеивался лениво. Илья же любил вставить язвительные: «докатились!» или «довели страну!». Это были его любимые изречения. Общим выводом таких разговоров на дачах, кухнях, скамеечках был один: сволочи! Довели страну до ручки!

В этот раз разговор зашёл на другую, несколько приземлённую тему: где достать? И почём? Это всех волновало, потому что достать нельзя было ничего, а очень хотелось раздобыть хотя бы что-то, и потому в таких беседах участвовали, как правило, все.

Старшая сестра отделения, имеющая обширные связи в мире снабжения, рассказала, что одна больная, работница областной торговой базы, сообщила по секрету, что к ним поступили заграничные джинсы. Но это сообщение не заинтересовало присутствующих. Даже ребята остались равнодушными к этой новости: всё равно денег на джинсы родители не дадут!

Равнодушие присутствующих к старшей сестре было странным. Тогда она сказала, что там же можно достать и другие остродефицитные шмотки, но и это не вызвало интереса.

Было совершенно непонятно. Присутствующим не нужны ни джинсы, ни шерстяные ткани, ни хлопчатобумажные, ни японские магнитофоны,  а ведь этого всего в магазинах днём с огнём не сыщешь! Что бы это могло значить? Всем нужно, а им, видите ли, не нужно!

Естественно, ничего этого она не высказала вслух, но по её красноречивой мимике и закатившимся на секунду глазам можно было догадаться.

Но и на этом странности не закончились.

Её муж работал в управлении торговли. Он сообщил ошеломляющую новость о том, что они должны получить креветок. Партия будет небольшой, но если присутствующих заинтересует вкус этих удивительных, милых и питательных морских животных, то он сможет организовать…

Тут, правда, заинтересовалась Ирина Николаевна, неравнодушная к морским деликатесам, а Чёрные опять же проявили полнейшее безразличие.

– Может быть, я чего-то не так сказал? – муж старшей сестры с удивлением посмотрел на Илью. – Всё-таки креветки! Их, если подать к пиву… Такое, согласитесь, не каждый день перепадает.

Восемнадцатилетний Санька, кивал: «Конечно, креветки к пиву – это должно быть здорово. Я, правда, ещё не пробовал». Шестнадцатилетний Костик был полностью согласен с братом.

Илья же мрачно промолчал, а его жена Вера побледнела и тоже ничего не сказала. Лёва же ответил коротко и почему-то грустно:

– Нам это не нужно.

– Что-то случилось? – спросила старшая сестра, обращаясь к Лёве.

– Случилось, – ответил тот. – Очень даже случилось. Вон вы их лучше спросите, – он кивнул на родителей.

Все уставились на Илью.

– Не хотел говорить сразу и портить настроение, но понимаю, что всё равно без скандала не обойтись. Я подал заявление об увольнении. Отработаю положенные две недели и всё!

Это было, как гром среди ясного неба.

– Постой, постой, – ничего не понимая, переспросил Александр Владимирович. – Ты подал заявление, и я об этом узнаю последним?

– Не последним, а вторым после главного. Да и чего шуметь? Чем меньше ты будешь демонстрировать наши отношения, тем тебе же будет лучше.

– Постой! Я ничего не понимаю. Ты что, в Израиль намылился?

– А что?

– Да брось темнить! Какой ты еврей? Из всех русских, которых я знаю, ты самый что ни на есть русский! Так в чём дело?

За столом возникла неловкая пауза. Все смотрели друг на друга, ничего не понимая. Вера, потупившись, наблюдала, как пчела пыталась полакомиться вяленой рыбой. Но, видимо, ей не понравился вкус, и она, жужжа, улетела восвояси.

– Нечего мне здесь делать… – как-то отрешённо проговорил Илья. – Решился…

Трудно передать, что при этих словах случилось со всеми присутствующими.

– В Израиль? – переспросил Александр Владимирович. – Да там-то кто тебя ждёт?

– Никто не ждёт – сам знаю. Потому и не еду туда. А еду в Соединённые Штаты Америки. Надеюсь, смогу себя реализовать там лучше, чем здесь! И никакой в этом нет политики. Мне до лампочки вся эта трескотня. Но врач должен лечить больных. Здесь я не могу этого делать так, как мог бы, будь у меня современное оборудование, аппаратура.

– Не оправдывайся! Но разве ты здесь не востребован? И уверен ли, что кому-нибудь нужен там? В Америке, своих эскулапов – пруд пруди!

– Думаю, не так уж много… Брось, пожалуйста, меня так принижать. А что, собственно, мне здесь светит? Я своими свидетельствами об изобретениях могу стены обклеить. Кому это нужно? Две статьи мои напечатаны в американском журнале. Здесь в «Хирургии» их отказались принимать. На последнем съезде мой доклад не приняли, а эта сволочь Коровин с моими же данными произвёл фурор. Да ещё и бессовестно даже не вписал моей фамилии…

– Я понимаю. Это всё отвратительно. Но не на столько же, чтобы всё бросать…

– Только не говори мне о долге. Я свой долг оплатил сполна. Столько лет горбачусь ординатором. Тоже – не на пляже загораю. Да чего я тебе это говорю? Будто сам не знаешь?!

– Хорошо. Ты хоть представляешь, что за этим последует?

– Потому и предупредил. Выговор тебе обеспечен за слабую воспитательную работу…

– Да брось… Не юродствуй! Двадцать лет я тебя считал другом, и не собираюсь от нашей дружбы отказываться!

– Ну и дурак! Это вовсе и не предательство, если сохранишь себя для дела. При чём здесь предательство? Разве я не понимаю? Даже звонить к тебе пока не смогу. Понимаю, что тебе же плохо будет…

– Может, ты и прав, – несмело вставила Валентина Эдуардовна, жена Александра.

– И когда ты надумал отчаливать?

– Как только с работой рассчитаюсь. Голому собраться – только подпоясаться! Ничего не нажил, хоть сорок уже стукнуло.

– И Лёвку с института сорвёте?

– Захочет, там окончит курс. А как иначе? Едем всем кланом…

– И кто же вас там ждёт?

– Есть знакомый. Обещал помочь на первых порах…

– Ну, ты даёшь, Илюха! Удивил…
2.

И именно в этот момент старик вдруг заговорил. Он никогда не повышал голоса, уверенный, что слушать его будут внимательно.

Но тут необходимо сделать небольшое пояснение.

Как уже упоминалось, Фёдору Матвеевичу было девяносто лет. При этом, он, пребывая в здравом уме и твёрдой памяти, был как бы со всеми, и в то же время  где-то ещё, углубившись в свои мысли и переживания. Многие современные идеи и проблемы его совершенно не интересовали. Политика партии, речи генеральных секретарей, креветки к пиву, заграничные джинсы и японские магнитофоны – всё это было ему совершенно неведомо. Он жил в каком-то своём мире, населённом другими существами и живущем иными проблемами. Сидя за столом, он вслушивался в разговоры, прекрасно всё понимал, но никогда не принимал в них участия. Если бы он спросил вдруг: почём нынче креветки или где достать шёлк, все были бы поражены.

Все знали за ним одно свойство: вот он сидит себе и сидит, помалкивает и слушает. Думает о чём-то своём, но о чём, никому не скажет. Лишь изредка этой чести удостаивался его внук Александр, которого он выделял среди прочего человечества, совсем не за его врачебные подвиги, а по каким-то другим признакам.

Фёдора Матвеевича часто называли Стариком. И это была не насмешка, не фамильярность, а особая дань уважения к человеку, который ещё при жизни умудрился стать легендой.  Говорили, что он умеет общаться с растениями, понимает язык животных, знает множество премудростей из народной медицины и многое другое. Так вот этот самый Старик взял, да и сказал что-то не совсем понятное:

– Большие деревья не пересаживают…

Никто и не подумал спорить по поводу этого ботанического высказывания. Авторитет Старика был столь велик, что на это просто никто не осмеливался.

– Вы видели, – продолжал Старик, – шелковицу, что растёт в том углу сада, – он указал пальцем куда-то за окно.

Все молча оглянулись в указанном направлении. А Старик продолжал:

– Многие ругают это дерево. И само слово «шелковица», «тютина» по-нашему, – ведь оно звучит просто как ругательство какое-то. От этого дерева много проблем. Ягоды падают на землю, и, если их не собирают, то они прокисают и издают запах прокисшего фруктового сока. Да и грязь всякая там, мухи…

Все присутствующие почтительно молчали.

– И собирать с земли тютину невозможно. Да и зачем? Варенье из неё получается невкусное, вино, тутовая водка – это лишь на любителя, можете мне поверить. Ягоды можно только срывать, и сразу же есть, такое у них свойство. Упала спелая ягодка на землю, и тут же расплющилась, и сок из неё вытек.  Ну, кому она тогда нужна после этого?.. Но с другой стороны: вы подумали о том, сколько счастья это дерево приносит детям? Ведь лазить по шелковице – это совсем не то, что по яблоне или вишне. Шелковицы вырастают огромными. Наша, гляньте, уж на что большая, но ведь бывают ещё и побольше…

Было непонятно, к чему он это говорит.

А Старик медленно встал из-за стола, опираясь на палку, и заявил:

– Идёмте, я вам покажу кое-что. – Видя, что все продолжают сидеть, решительно прикрикнул: – Идёмте, идёмте!

Гости встали и потянулись за Стариком.

Остановились в тени огромного развесистого дерева. Весёлый шелест листьев создавал впечатление чего-то вечного и живого, будто дерево радовалось гостям и приветствовало их.

– Посмотрите, – сказал он. – От сильной жары многие деревья этим летом сильно пострадали. На них не листья, а какие-то старые сморщенные лоскутки. А на этом, – он сделал широкий жест. – Полюбуйтесь! Все листья как новенькие! Такое уж свойство у шелковицы, не берёт её засуха. Осень настанет, и опять это дерево не такое, как все. Все пожелтеют, а она так и будет стоять ярко-зелёной. А какую энергию отдаёт каждому, кто к ней прикоснётся! И только с ударом первых холодов внезапно, в одну ночь возьмёт да и сбросит с себя листья. В общем, как ни крути, а дерево необыкновенное. Может быть, в южных краях есть и красивее, и удивительнее. Смоковница, например, или маслина. Но у нас смоковница не растёт, и маслина не вызревает. И  нет у нас ничего удивительнее и прекраснее шелковицы. – Старик обвёл взглядом присутствующих.

Непонятно было, куда он клонит. Ведь и в самом деле: от тютины одни неприятности. Не дай бог капнешь её соком на одежду – как потом выводить пятно? Сорняк, он и есть сорняк.

Конечно, никто ничего этого не говорил вслух. Все только думали что-то в этом роде или похожее.

Старик продолжал:

– А я хоть и знаю, что вы все думаете, а всё равно заявляю: это прекраснейшее дерево! Вы только послушайте, что оно говорит! Мудрое дерево!

Никто и не спорил. Прекрасное, и ладно!  Мы-то здесь причём?

– А теперь посмотрите, в каком неудачном месте оно стоит. Здесь, в углу сада тень не так уж и нужна. Росло бы оно на видном месте перед домом, и мы могли бы под ним отдыхать во время жары. Да и вид был бы красивее. Здесь же оно на отшибе, и его красота не видна. Я уже давно думаю: посадить бы нам новую шелковицу  возле дома, а? Уже и место присмотрел для неё. А всё вот никак не решусь – ведь вырастет-то она в большое дерево ещё очень не скоро. Лет через пятьдесят или сто. Это вам не какая-нибудь яблоня. – Старик усмехнулся, каким-то своим мыслям. – А то давайте, пересадим это дерево! Выкопаем его, перетащим поближе к дому, а там и посадим в новую яму. Хорошая идея?

Собравшиеся удивлённо переглянулись. Да, старость – она, конечно, не радость. Берёт своё, и тут уж ничего не поделаешь Грешно смеяться над возрастом. Впрочем, никто и не смеялся.

– Пересаживать такое огромное дерево, конечно же, нельзя, – сказал Старик так, как будто с ним кто-то спорил. – Пусть себе оно растёт и растёт на старом месте. Осенью листья разлетятся во все стороны. А если ветер поднимется сильный, то и унесёт он их за многие километры от этого места, но само-то дерево здесь останется. Здесь оно когда-нибудь и засохнет, и умрёт. И случится это, может быть, ещё через сто лет, если его, конечно, не спилят для каких-нибудь хозяйственных нужд.

Все молчали.

– Вот я и говорю: взрослые деревья не пересаживают! Ну, вы идите, идите! – сказал вдруг Старик.

Пожав плечами, гости потянулись в дом. А Старик уселся на маленькую скамеечку возле шелковицы  и задумался о чём-то своём. Поди, узнай, что там у него на уме. Ведь если и спросишь, не скажет.

Но  никто и не спрашивал. Не интересно это было им.

Фёдор Матвеевич, он же Старик, родился в 1894 году. С детских лет  был склонен к учению, много читал и вообще проявлял интерес к наукам. С отличием окончил гимназию. За успехи и примерное поведение был рекомендован к поступлению в Московский университет, на что городская Управа даже выделила десять рублей.

На последнем курсе вопреки воле родителей женился на донской казачке, красавице Анюте, которая «забрюхатела» от него, когда ему не было еще и двадцати. Случилось это в 1913 году. Он уехал в станицу к своей Анюте, где и повенчался с ней в местной церкви. Потом у них родился сын, но мать, к сожалению, тут же и умерла  от родов. Сына Фёдор Матвеевич назвал Владимиром и отвёз в Ростов, где передал на воспитание родителям.

А тут грянула Первая мировая война. Фёдор Матвеевич служил в пехоте. Где-то под Могилёвом  был  ранен. Несколько месяцев провалялся с тифом. Чуть богу душу не отдал, но выздоровел. Слабый, истощённый, добрался до дома.

Революционные события встретил без энтузиазма… На Дону несколько раз власть переходила из рук в руки. То красные промчатся, сметая всё на своём пути, то белые…

Фёдор Матвеевич уже тогда далёк был от каких-то политических пристрастий. Он считал своим делом учить детей.

Сын же его Владимир повторил путь отца и без его благословения женился на Надежде, дочери известного в городе врача. Когда об этом узнал Фёдор Матвеевич, то и не возражал вовсе. 14 февраля сорок третьего вместе с нашей армией Владимир освобождал родной город. Был легко ранен, лечился в госпитале, потом два месяца с командой выздоравливающих в составе комендантского взвода помогал налаживать жизнь в городе. Жил дома. Затем получил направление в свою часть и  погиб при форсировании Днепра, так и не увидев сына, родившегося в 1944 году. Так Фёдор Матвеевич стал дедом. И надо сказать: любящим. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что и второй дед ничем не уступал первому в смысле любви к внуку.

Рос Александр в тяжёлые послевоенные годы любимцем. И если с дедом по линии матери он часто ходил в больницу, как на экскурсию, то с дедом по линии отца  всё лето пропадал в саду, учился разговаривать с деревьями, птицами… Мать его была медицинской сестрой. Наверное, это и определило в дальнейшем его жизненный выбор. Но сейчас-то речь не о нём, а о Старике.

Фёдор Матвеевич  всю жизнь проработал учителем в школе, старался прививать детям любовь к чтению, к литературе, не усложняя её идеологией.

После смерти жены он так больше и не женился. Не смог найти достойной замены. Увлекался садом.

Когда началась Отечественная война, ему было сорок семь лет. В таком возрасте, да при его плохом зрении, на фронт не брали. Он  работал  в школе, с детским домом эвакуировался за Урал… А после войны вернулся в родной город – и снова школа. Никаких начальственных должностей не занимал, не терпел администрирования. Любил детей, своё дело и сад, где проводил всё свободное время. А в 1954 году, как только исполнилось шестьдесят, ушёл на пенсию. И уже всецело отдался любимому  саду, где практически жил до глубокой осени.

И вот теперь ему уже, подумать только, девяносто!

Трудным оказалось минувшее лето: многие люди с больным сердцем не выдерживали небывалой в наших краях жары, но Фёдор Матвеевич выстоял и на этот раз. В тени, под деревьями, на работе, при которой заняты руки и мысли, так и пережил он это страшное лето.

Вот таким был Фёдор Матвеевич Хлебников, дед Александра Владимировича.

Многие из гостей более или менее знали его жизненную историю, представляли себе, что это за человек. Не был исключением и Илья. И, тем не менее, когда он и Александр отошли в сторону, Илья с грустью заметил:

– Что-то Старика твоего занесло сегодня. Постарел дед…

Александр возразил:

– Никуда его не заносило. Ты так и не понял! Ведь это он тебе рассказывал  про эту шелковицу!

Илья удивился:

– Я-то здесь причём?

– Да притом, что взрослые деревья не пересаживают на новое место. Разве ты не понял?

Илья только поморщился и отмахнулся:

– Ерунда это всё.

Так в этот день у них и не случилось серьёзной беседы.

Пробовал Александр затеять разговор в другие дни, но – безуспешно.
3.

Однажды в конце рабочего дня Александр предпринял новую попытку поговорить с Ильёй. Они вышли из операционной вместе, и он пригласил его в свой кабинет.

Операция была на редкость тяжёлой. Александр, увлечённый новой методикой, которую Илья называл не иначе, как эквилибристикой, удалил половину содержимого брюшной полости. Это была уже не первая такая сложная операция, и больные выздоравливали! И что стоили все эти степени, звания?! Хлебников был МАСТЕРОМ, и у него было самое высокое звание: ВРАЧ!

Александр очень ценил Илью и знал: если он с ним – всё будет в порядке.

Почему-то вспомнилось, как на хирургическом обществе выступали разные хирурги. Были среди них и профессора, доктора наук. Но все ждали, что скажет Чёрный. Его выступления всегда были дерзкими, яркими, аргументированными и лишёнными всякого чинопочитания. Он не стеснялся сказать: «Всё, что вы только что говорили – бред сивой кобылы!» И потом наголову разбивал выкладки титулованного павлина, приводя не только последние достижения хирургии по данным мировой литературы, но и, буквально на пальцах показывая, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Были, конечно, обиженные. Многие считали его зазнавшимся и не воспитанным хамом. Другие – завистником. Но, что неправда, то неправда. Кому-кому, а Илье их слава была ни к чему. Он пренебрежительно относился ко всей этой мишуре, к званиям, к должностям. Часто говорил: «А зачем мне орден? Я согласен на медаль!». Или: «Мне на их любовь… с пятого этажа! Мне важна любовь и уважение больных! Вот этим я действительно дорожу!»

Так вот, они вышли после тяжёлой операции, которая продолжалась почти пять часов.  Александр снял фартук, окровавленный халат, помыл руки и, уже в кабинете, куда они зашли записать протокол операции, Илья сказал:

– Как здорово, что сегодня пятница! Завтра хоть отосплюсь… Устал чертовски.

Александр записывал в операционный журнал, а Илья – в историю болезни. Протокол был необычно длиннющим. Нужно было объяснить, что и как делали. И здесь Илья заявил:

– Там-то, наконец, отдохну от всей этой писанины.

– Да с чего ты взял, что там писанины меньше, чем у нас?

– Там люди дела, а не болтовни.

– Да брось ты! – сказал Александр. – Ты вот послушай меня внимательно ещё раз…

Александр Владимирович снова завёл разговор, что ехать ни в какую Америку не надо. Но, по мысли Ильи, это –  единственное спасение для него и  семьи.

– Да какое спасение? – воскликнул Александр. – От кого? Живи себе и живи. Чего тебе не хватает?! Не нравятся существующие порядки? Так везде на свете они не такие, какие хотелось бы… Переедешь туда, а там, думаешь, тебе всё понравится? Там хорошо, где нас нет!

– Ты не прав. Там уровень медицинской техники – не нашему чета! Почитай реферативный журнал… Ведь как-то устраиваются люди. Чем я хуже?

– Да с чего ты взял, что ты там сможешь найти работу по специальности?

–  Не сразу… Я терпеливый. Гришку Киреева помнишь?

– Это, который из микробиологии?

– Его самого!

– А он-то каким боком  там оказался?

– Поехал на конференцию и не вернулся – вот и оказался.

– Ну и что теперь?

– Заведует лабораторией. Работает с культурами тканей! Где у нас такие работы проводятся? Большим человеком стал. Женился удачно, уже и дети есть…

– Всё, что ты говоришь, – возразил Александр, – не совсем твоя ситуация. Киреев намного моложе тебя. И потом: многое зависит от первоначальной поддержки. Если бы ты туда поехал по приглашению, или там  тебя ждали родственники, друзья, – это одно. Но, как я понимаю, тебя там никто не ждёт! Ведь у тебя именно так обстоят дела? Я правильно понимаю?

– Ты понимаешь неправильно. Есть у меня там приятель, но ты прав, по большому счёту меня никто особенно не ждёт. Но зато там есть нечто лучшее, чем просто ожидающие тебя люди…

– И что же?

– Меня там ждёт такой общественный порядок, при котором любой человек, желающий честно трудиться по своей специальности, сможет удовлетворить своё желание!

– Да откуда ты это взял? Кто тебе такое сказал?

– Знаю…

Ну что тут возразишь? Александр Владимирович тогда так ничего и не смог доказать другу.

Времени до предполагаемого отъезда было предостаточно, и Александр надеялся, что ещё не всё потеряно. Что он найдёт аргументы и докажет Илье безумность его идеи. Но как доказать этому ослу, если он, как загипнотизированный? Как вывести его из этого состояния, когда все аргументы – как в стенку горохом?

Слова Старика насчёт того, что деревья взрослыми не пересаживают, казались ему необыкновенно вескими и правильными. Доводы нужно искать где-то здесь, где-то возле этой мысли.

Уже через день после неудачной беседы с Ильёй он поехал в сад.

Старик был на месте.

– Ты мне вот что объясни, дед, – начал Александр Владимирович без всяких предисловий. – Если бы  и в самом деле решили пересадить нашу шелковицу на новое место, что потребовалось бы для этого?

Старик не удивился вопросу и ответил так, как будто только об этом и думал:

– Я считаю, что самое лучшее в таком случае было бы спилить дерево, да и воткнуть на новое место, чтобы оно постояло день-другой, пока не опадут с него листья, а потом и выбросить ненужный ствол.

– Нет, – не унимался Александр Владимирович,– неужели нельзя ничего придумать? Знал бы ты, что мы сейчас в хирургии вытворяем! Неужели пересадка дерева – сложнее?

– А ты, внучок, внимательнее послушай его! Оно тебе само всё расскажет. Вот, давай, вместе подумаем. Пригоним мы технику: подъёмный кран, может, даже, экскаватор, рабочих… Выкопаем яму, между прочим, вредя соседним деревьям или даже полностью уничтожая их. Корни шелковицы глубоко. Их придётся обрубать топором. А дерево-то живое! Ему больно! Затем подхватим ствол и через весь сад перетащим к нужному месту, сокрушая всё на своём пути. А  ведь и у других деревьев свои судьбы и жизни. Их-то, зачем ломать? Притащили. Засыпали яму землёй, взятой с прежнего места. Поливаем, ухаживаем. И всё равно дерево будет болеть и, скорее всего, погибнет. А если и не погибнет, то проживёт недолго. И всё ради чего? Ради торжества безумной человеческой мысли!

Они подошли к шелковице. Старик похлопал обеими руками могучий  ствол, прислушался к шелесту его листвы и сказал:

– Нет уж, внучек, пусть растёт здесь. И себе на радость, и нам. А если место у него не слишком удачное, надо смириться. В конце концов, и в углу сада наша шелковица не плохо смотрится. Скамейку бы сделать настоящую, чтобы посидеть здесь… Ты на следующее лето сделай.

– Сделаю непременно, – пообещал Александр Владимирович.

–  И столик...

– Сделаю и столик.

– Прекрасное дерево! Не зря твои мальчишки излазили его вдоль и поперёк. Я ведь наблюдал: любили забираться на него. В войну играли, в обезьян каких-то… Скакали с ветки на ветку. Мальчишкам нужно много двигаться. Всё лучше, чем шляться по подворотням.

Старик с грустью посмотрел на могучее дерево, словно хотел ему что-то поведать. Потом стряхнул с себя задумчивость:

– Идём, покажу, как я распорядился с малиной, – сказал он и потащил внука на другой конец сада.

Живая изгородь, которую образовывали заросли малины, время от времени так разрасталась, что казалось, и забор никакой не нужен. Фёдор Матвеевич обрезал лишние колючие ветки, считая, что нельзя ей давать слишком много воли, а то она всё вокруг задавит.

Старик прекрасно знал, что внуку нельзя возиться в саду. Хирург должен беречь руки. Малейшая царапина или ссадина, и оперировать нельзя.

– Послушай, дед, – начал опять Хлебников, – но ведь в чём-то Илья прав. Там  свобода, а у нас всё запрещено. Человеку свойственно стремиться туда, где лучше. Вот я атеист, но ведь прекрасно понимаю, почему религия обещает рай после жизни, если жизнь свою прожил правильно. Рай – это мечта человека о счастье, о достойной жизни. О жизни без проблем! Так может, Илья хочет рая при жизни и прав?

– Если так уж хочет, пусть едет. Это и есть та самая свобода воли. Что же касается жизни без проблем, то такой не бывает. У людей хватило мудрости этот самый рай поместить в загробную жизнь. Вот помрём, там и будет рай, а пока живём, всегда будут проблемы… И это надо принять, и с этим нужно смириться. При жизни  рая быть не может. Мечтать об этом глупо!

Уже дома, оставшись наедине со своими мыслями, Александр Владимирович опять и опять представлял огромное дерево, вынимаемое из земли с помощью мощного подъёмного крана. Рабочие крутятся вокруг него, вертятся, стараются уменьшить вред, но рубить непокорные корни всё равно приходится. Не получается так, чтобы не рубить…

Вот так же и человеческая судьба.

Во время войны люди срывались со своих мест и уезжали на восток, в тыл, на чужбину. Но это имело основания. И очень весомые! А в случае Ильи,  какие?

Здесь не хорошо – вот главный его аргумент!

Медицина в загоне. Финансирование идёт по остаточному принципу. Все средства на армию и содержание аппарата властителей. Там, у тех кормушек, к которым они присосались, и медицина другая, и самое современное оборудование. Но лечить нужно и простых людей! А долг врача тогда что? А долг учителя?

Хорошенькое рассуждение, ничего не скажешь!

Так может, дело не в том, где какое оборудование и где какие условия, а  в тебе самом?

Нет у меня современного оборудования, вот я их и брошу в наказание за это и поеду туда, где оно есть, и буду лечить тамошних больных, чтобы тем было ещё лучше!

Не о лучшем служении людям Илья печётся, нет!  О себе, любимом.

Между тем, другое событие отвлекло Александра от судьбы друга: заболел Старик. При его почтенном возрасте это могло означать только одно – окончание всех жизненных дел.

Александр Владимирович взял отпуск за свой счёт и не отходил от деда ни на шаг. Привозил терапевтов, кардиологов. Те что-то рекомендовали и разводили руками, мол, что же вы хотите? Возраст!

Болезнь протекала не типично. Организм уже не реагировал адекватно на инфекцию, не отвечал на неё высокой температурой или выраженными проявлениями. Старик медленно угасал.

Александр Владимирович понимал всё, но не мог себе представить, что Старик уходит. Просто уходит  из жизни. У него даже ни разу не возникла мысль, что он умирает. Нет, именно уходит…

Ни жене, ни сыновьям он не доверял уход за дедом. Он врач, и этим всё сказано. Ему казалось, что сделают что-то не так, не то. Он решил сам испить эту горькую чашу и старался до мелочей запомнить последние дни любимого деда.

Поразительным было то, что Старик всё это время не терял ни присутствия духа, ни ясного ума. Он не впадал ни в панику, ни в уныние.

– Всё боюсь, – говорил он тихим голосом, –  не успею тебе рассказать что-нибудь важное, из того, что было у меня в жизни.

– Ты бы лучше отдыхал, не расходовал силы, – ласково советовал Александр.

– Успею отдохнуть, – Старик при этих словах всегда усмехался. –  Там у меня будет один сплошной отдых. Не привык я отдыхать…  Любил работать. И если уж нельзя руками, то мозг-то непременно нужно занимать умственным трудом. Человек, который не мыслит, уже покойник… Вот почему не любил телевизор. Он как бы мыслит за меня, как собака-поводырь. Куда поведёт, туда и идёшь. Мне хотелось быть зрячим и самому выбирать дорогу. Так и думать можно разучиться! А время-то уходит… Безвозвратно уходит. Вот почему любил  наш сад…

Потом он впадал в забытьё, и оно с каждым разом становилось всё протяжённее и протяжённее. Но когда приходил в себя, всегда старался что-нибудь важное вспомнить, то ли из детства какой-либо эпизод, то ли из пережитого…

Александр всегда удивлялся: столько жили вместе, а он ни разу не вспоминал об этом. Дотянул до последнего! О чём только думал раньше! А теперь и в самом деле, не дай бог, если чего не успеет рассказать, и уйдут безвозвратно воспоминания о таких необычайных событиях…

Старик умел предсказывать будущее, чем всегда поражал  близких. О своём таланте ясновидения  не любил распространяться за пределами узкого семейного круга.

Вечерами, когда все уже расходились по своим комнатам, Александр оставался с дедом. Он сидел в мягком кресле и смотрел на заострившиеся черты лица, следил за капельницей и размышлял. Да, знатный у него  дед! И как это он может предсказывать события, о которых не имел даже представления?! Как он видит то, что ещё не произошло?! Это было за пределами понимания. Потому-то наука вечна – всегда есть, что разгадывать!  Всегда будет, что искать, открывать. И чем больше познаёшь, тем больше понимаешь, что… ничего не знаешь, и всё только начинается…

…Мудрый  Старик! Неназойливо, незаметно умеет давать советы, предвидеть события, которые непременно свершались, а советы оказывались очень значимыми! Как это ему удаётся? Что  ему  кажется очевидным, для меня – загадка… А, может, и правда, накопленные человечеством  знания, опыт аккумулируются где-то, и это и есть опыт и знания всего человечества?  Ну… Это уже философия… Впрочем, а что есть философия?..

Были же Нострадамус, Ванга… И что бы там ни говорили, но и президенты США, начиная с Рузвельта, содержали в своём штате ясновидящих и время от времени советовались с ними. С ясновидящей Джейн Диксон Рузвельт советовался.

Александр открыл книгу, которую читал ещё днём.

«Президент Рузвельт взглянул на меня; опершись массивными руками о стол, он наполовину приподнялся, тепло улыбнулся и сказал:

– Доброе утро, Джейн. Спасибо, что вы пришли.

Мы сели у края стола немного поговорили о погоде. Джейн Диксон почувствовала, что сидящий перед ней человек очень одинок и сказала:

– Мистер Рузвельт, это очень мудро иногда обращаться за советом к другим.

Рузвельт задумался.

– Жизнь человека коротка, – сказал, наконец, он. – Сколько мне осталось, успею ли я закончить начатое?

– Могу я посмотреть кончики ваших пальцев?

Президент протянул ей свои большие руки. Почувствовав вибрацию, Джейн Диксон хотела уклониться от прямого ответа, но Рузвельт был не тем человеком, которому можно было не ответить.

– Шесть месяцев или меньше».

Как объяснить? Как это она могла знать? – подумал Александр. – Это исторический факт, такой же упрямый и трудно объяснимый.  Это тебе не сложности хирургии… Это посложнее, пожалуй, будет, хотя и у нас – вовсе не кубики…

«Список предсказаний Джейн Диксон, – читал дальше Александр, – весьма внушителен. Помимо прочего она предсказала Уинстону Черчиллю поражение на выборах после войны; Гарри Трумэну и Дуайту Эйзенхауэру  президентство; Ричарду Никсону  победу на выборах и пост президента ещё в 1949 году; Мохадансу Ганди  точную дату, когда он будет убит; Джавахарлалу Неру – имя человека, который унаследует после него пост премьер-министра.

После смерти Сталина к Джейн Диксон обращался американский посол в Москве с просьбой предсказать политическое будущее СССР. И та описала ему внешность каждого из лидеров, последовательно сменивших друг друга, – Маленкова, Булганина, Хрущёва.

Джейн Диксон предвидела самоубийство Мэрилин Монро, убийства Джона и Роберта Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, брак Жаклин Кеннеди и Аристотеля Онассиса; культурную революцию в Китае и многое-многое другое».

Александр отложил книгу. Старик, казалось, дремал. Да, не простой у него был дед! Мудрый! А мудрость, это даже не ум, не опыт, не культура… Это и ум, и опыт, и культура и многое другое!

На третий день у Старика возникли признаки сердечной слабости. Начинался отёк лёгкого. Александр понимал, что это  начало конца. Вызвал кардиологическую бригаду. Опытный кардиолог что-то изменил в назначениях. Дыхание стало тихим, ровным. Только слабость усилилась и лицо, губы ещё больше побледнели.

– Всё нормально, внучек, – словно успокаивал Старик Александра. – Всё нормально… Ты только не живи сегодняшним днём. Думай ещё и о том, что будет потом. И не важно, что это будет  после тебя… Дела-то останутся: в людях, которых ты спас, в детях и, дай бог, во внуках... Я вот, сколько учеников на своём веку успел в жизнь вывести. Эти люди теперь взрослые, а мысли мои живут в них и живут…  И от них передаются куда-то ещё и ещё. А значит, и я живу в этих мыслях…  Делай добро…

Он совсем устал от такой речи, голос его стих. На какое-то время сделал передышку. А потом, собравшись с силами, сказал ясно и чётко, твёрдым учительским голосом:

– Ну вот, я тебе в основном всё и рассказал. А что подзабыл, так то потом вспомню и расскажу непременно. Времени у нас с тобой ещё будет много. Очень много…

«Да откуда ж много? – внутренне изумился Хлебников, – Теперь-то уж совсем мало осталось!»

Он посмотрел на Старика и понял вдруг, что ошибся: осталось не мало.

Вообще ничего не осталось.

Старик умер.

Вот, значит, и он наконец-то ошибся в своих предсказаниях: сказал, что времени будет много, а его, оказывается, и не было совсем…

Уж на что врачи привычны к смерти, но это не спасло Александра от переживаний. С потерей деда он потерял так много, как до недавнего времени и представить себе не мог. Не утешали медицинские и философские рассуждения о том, что, мол, все мы смертны и всему приходит естественный конец. Просто было очень жалко и ничего больше…

Александр не знал, не заметил, как всё произошло. Приехал катафалк, принесли гроб, обитый красным крепом. «Почему красный? – подумал Александр. – Старик всегда был далёк от политики».

День 10 сентября был дождливым. Казалось, сама Природа плачет по человеку, который дошёл до глубокого понимания её самой. Всё происходило словно с кем-то другим. Илья проводил всех в больничную столовую, где был заказан поминальный обед. Александр пил водку, не замечая вкуса. Он и сам стал холодным и мудрым, и отстранённо взирал на окружающих. Не спал всю ночь, но спать не хотелось. Полный разлад отношений с женой в эти дни как-то стушевался, и, казалось, не всё ещё потеряно. Жена и ребята просили его прилечь, поспать хоть немного. Он только грустно смотрел на них и говорил:  «Потом… Вы идите, я потом».

Похороны, родственники, гости, кладбище – всё это осталось для Александра как бы в стороне. Он при этом присутствовал, но как бы и не было его там. Всё виделось словно в тумане.

Разумеется, он события из жизни Старика прикидывал на себя. Смогу ли и я так же достойно уйти?  Будет ли  у близких ощущение такой же невосполнимой утраты, какое я сейчас испытываю?

Он сидел в кресле деда и снова и снова вспоминал все подробности своего с ним общения.

В квартире стало прохладно, и он, впервые в жизни, укрыл ноги пледом, которым любил укрываться дед. Рядом на столике лежала книга, которую читал дед, старенькие  его очки…

Незаметно Александр задремал, и даже вздрогнул от неожиданности. Или ему показалось, что вздрогнул. Он сидел в кресле Старика, а напротив, в таком же кресле, почти так же, как и он, укрыв ноги пледом, сидел Старик и грустно смотрел на него.

– Сентябрь… теперь тебе придётся возиться с садом. Мальчишек ведь не заставишь. Береги его. Давно пора малинник обработать. Хорошо бы подвязать, а то ветры в этом году будут сильные. Могут и попереломать…

– Дед! Так ты же умер!

– Для всех умер… а для тебя, вот он я… Я всегда буду рядом… Говорил же, что у нас ещё будет время. Зря ты мне не поверил… И спасибо, что хоронил меня без оркестра. Я так не люблю, когда оркестр играет. Душа разрывается! И Илюшка молодец. Только суетился зря, нервничал… но старался… я видел, что старался… И напрасно он уезжает… Не принесёт ему счастья эта Америка… Не молодой уже… Может, тебе стоит ещё раз с ним поговорить? Жалко… Хорошие, добрые люди…

Ко всякого рода мистике Хлебников всегда относился скептически. Есть жизнь, есть смерть, вот и весь расклад. И нечего тут придумывать сказки о жизни после смерти, параллельные миры и прочую ерунду.

Когда Александр встрепенулся, он даже пожалел, что проснулся. Можно было бы ещё спать. Была глубокая ночь. Жена, чтобы не потревожить мужа, потушила свет и оставила его почти лежащим в старом мягком кресле деда.

Александр вспомнил слова Старика, его рекомендацию подвязать малину. Подумал. На днях после работы нужно будет сходить с ребятами в сад. Дни ещё долгие.

Старик стал являться Александру во снах почти каждую ночь. То подскажет, как решить проблему, с которой вот уже несколько дней он без толку бился, то напомнит, куда заложил сборник трудов, в котором  читал о новом методе лечения язвенной болезни желудка. Часто говорил об Илье.

Александр высоко ценил талант друга. Только вот занудства и высокомерия у него было многовато. Хлебников давно  защитил  кандидатскую, получил звание Заслуженного… а на конференциях и съездах к выступлениям Ильи прислушивались не меньше, чем к мнению иных профессоров и докторов наук. Авторитет его был непререкаемым. А ведь он никаких степеней, никаких регалий не имел. Да и что они дают практическому врачу?..

Потом подумал снова о Старике. Странные дела… Ведь почти всё, что говорил Старик, пророчески сбывалось. Что это такое? Игра подкорки? Разгул подсознания? Но откуда он мог знать, что ветры в эту зиму будут сильные? А ведь и правда, ветры в конце ноября были такими, что ветки ломало. У многих малину повалило. А у него – хоть бы хны! Расскажешь кому, подумают: свихнулся Хлебников. Ещё и покрутят у виска пальцем, мол, пора бы и к психиатру!

Глупец Илья. Старик говорил, что не стоит ехать в Америку! Уже можно было убедиться, что он никогда не ошибается. А завтра Илья всё же улетает. Вот идиот!

В больнице подняли дикий крик, на собрании клеймили позором: неблагодарные, вас родина вскормила, вспоила… Это всё – сионистские происки! Позор изменнику…

А секретарь парторганизации, Наталья Семёновна Логина, осуждающе стала поглядывать на Хлебникова. Вы, говорит, с ним работали… даже,  кажется, друзьями были. И куда же вы смотрели? Неужели не могли воздействовать? Где ваш партийный долг? Где патриотизм? Ответственность? Я бы сказала, бдительность?

Александр Владимирович отвёл её в сторонку после совещания у главного и тихо сказал:

– Уважаемая Наталья Семёновна! Вы запамятовали. Я не член партии. И, кроме того, Чёрный, как был, так и остаётся моим другом. Я считаю, что человек имеет право выбора. Он сделал свой выбор, и его нужно уважать!

– И это говорите вы, заведующий отделением? – возмутилась секретарь. – С такой философией вам просто нельзя доверять коллектив! Я обязательно поговорю с Юрием Прокофьевичем!

Юрий Прокофьевич – главный врач. Он терпеть не мог секретаря парторганизации, эту бездельницу, сующую всюду свой нос. Нахмурился и буркнул, выражая своё  неудовольствие:

– Идите работать… Я разберусь…

Так тогда, как казалось Александру, всё и обошлось.

А дед продолжал  являться к нему во снах. Да так живо, ярко, даже как-то по-хозяйски. Поговорит о чём-то, скажет что-то важное, а иногда и совсем не важное и уйдёт.

Сновидения это сновидения. Что на них обращать внимание? В то время считались крамольными работы австрийского психоневролога Зигмунда Фрейда, ещё мало придавали значение процессам, происходящим в подкорке. В моде была лишь Павловская теория Высшей нервной деятельности. Конкуренции, каких-то других мнений в те времена не допускалось.

Поначалу он был немного насмешливым, немного грустным зрителем своих снов. Но вскоре в нём поубавилось веры во всемогущество физиологических объяснений. Хотя он себе в этом и не признавался. И пришёл он к такому компромиссному решению: снятся, и пусть… Нужно относиться к ним серьёзно, имея в виду только их содержательную сторону: интересно или неинтересно, смешно или грустно. И не более того!

С этой точки зрения, наиболее всего удивляло Александра то, каким  являлся ему дед. Он не был огорчён тем, что умер. Просто не заметил смерти и был по-прежнему погружён в хозяйственные заботы, в свои раздумья. Так и жил себе где-то в другом мире, и в то же время, рядом.

И почему-то его всё время заботил сад. Как будто там и было средоточие самого важного. Старика стала волновать шелковица. Ветка, мол, там одна есть очень уж ненадёжная, гнилая, хотя с виду вроде бы и крепкая. И надо бы спилить, а то потом забудем. Станет кто, и полетит вниз! А если упасть с такой высоты, то костей не соберёшь.

Александр Владимирович вспомнил наказ деда и решил удалить опасную ветку.

На дерево, прихватив пилу, полез Костик. Залез и обнаружил ту самую ветку, о существовании которой  он до той поры и не подозревал. Высота и в самом деле была страшная, и ветка, мнимо надёжная, но на самом деле уже гнилая, одним своим видом приглашала любителей сладких ягод довериться ей. Костик без колебаний спилил её, а Александр Владимирович потом удивлялся: откуда дед мог знать о её существовании? При всей своей шустрости не мог залезть он на такую высоту… А снизу – как её заметишь? Разве что зимою, когда листьев нет. Но тогда  как оценишь, глядя снизу, что именно эта ветка так уж опасна для тех, кто на неё вознамерится наступить?

Он посмеялся над своими глупыми мыслями, но о том, что приказал срезать опасную ветку, не пожалел. В любом случае, дело-то было полезное, нужное, и какая разница из каких побуждений оно сделано?

Но вскоре появились и другие странности: Старик, явившись к нему однажды во сне, описал во всех подробностях своё ранение, которое получил под Могилёвом в Первую мировую войну. «Ранение, внучек, было осколочным, сквозным в левое бедро. Рваные ткани обработали мне плохо, да и не умели тогда… Чуть было не осложнилось дело газовой гангреной… Хорошо, Анюта моя увидела, тревогу подняла. Всех на ноги поставила. Располосовали бедро в лоскуты. Так и спасла меня моя Анюта. Даром что казачка. Была сестрой милосердия. Знала что к чему…».

Жаловался, что очень было тогда больно. Да и сейчас болит, потому что для него теперь нет разницы между прошлым и будущим, всё вроде бы происходит одновременно.

Тогда же во сне Александр спросил:

– Дед, да откуда ж ты всё знаешь? Ведь – не доктор, а учитель!

– Я теперь многое знаю из того, что раньше не успел выучить, – уклончиво ответил дед.

Однажды, когда Старик давал во сне внуку наставление на хозяйственную тему, тот возразил:

– Вот ты всё говоришь о пустяках. Лучше бы сказал, что-нибудь важное, из того, что не успел при жизни.

– На самом деле всё на свете важно, – ответил дед. – И большое, и малое –  всё лишь части  Одного Великого Целого!

И Александр верил. В конце концов, воображаемый Старик ничего не говорил плохого или глупого. Его советы были  дельными, ну а то, что всё это не более чем плод воображения его самого, – ну и пусть. Понятное дело, что такого не бывает, чтобы оттуда кто-то наблюдал за нами, да ещё и советы подавал, ну а раз уж мне такое снится, то и пускай себе снится…

Хотя, конечно, эпизод с потерянными и найденными часами совершенно был необъясним. У Александра раньше были старинные карманные часы на цепочке. Не золотые и не серебряные – дешёвенькие железные. Просто они были дороги как память, оставшаяся от отца. Часы эти однажды куда-то делись, и как ни искал он их тогда, не находил. И именно Старик, явившись во сне, подсказал, куда именно запропастились его часы. Там они и оказались!
4.

Осень заканчивалась.

Семья Чёрного обрубала все канаты, связывающие её с жизненным причалом под названием «Россия». Непутёвая, нелепая, закованная в коммунистические кандалы, но это была всё-таки Родина. И как её ни ругай, а всё равно невозможно было избавиться от ощущения, что отламываешь от своей души что-то громадное и невосполнимое.

К аэропорту Хлебниковы приехали на такси. Трястись на автобусе не хотели. Думали подольше побыть с возмутителями спокойствия.

Как обычно: регистрация… Вместо отобранного паспорта Илья подал три справки из ОВИРа. Девушка прочитала их, подозрительно взглянула на отлетающих и почему-то вздохнула. Было не понятно, осуждала  или завидовала: везёт же людям! Евреям хоть есть лазейка вырваться из нашей счастливой страны, а нам…

– Ты по приезде напиши.

– А неприятностей не боишься?

– Ниже не понизят. Я и так у них на заметке.

– Не скажи. Могут и вообще с работы погнать! У нас всё могут. Или провокатора зашлют, а потом и дело пришьют. Ты поостерегись!

– Да ладно пугать! Пуганый!

Друзья едва скрывали своё волнение. Разные чувства обуревали остававшихся. Думали: уедут, и мы их больше никогда не увидим; уехать из СССР – всё равно, что умереть. Сашка старался шутить:

– Заделаешься миллионером, нас не забудь! – говорил он Лёве, стоявшему с виноватым видом, и старавшемуся не смотреть на Татьяну, которая тоже пришла его проводить. Она  едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. А что говорить? Всё уже давно сказано-пересказано…

Ещё тогда, когда Лёва впервые сказал, что уезжает в США, она сначала подумала, что он шутит. Но когда поняла, что это вовсе не шутка, даже не обиделась. Значит, никакой любви у него не было! Хорошо, что смогла удержаться и сохранила себя…  После этого, они встречались, разговаривали, даже куда-то ходили. Но это уже было всё не то. Она знала, что он уезжает… Нет, она его не осуждала. Просто было обидно: ведь она ему верила!..

Александр Владимирович был особенно расстроен. Накануне опять приснился Старик, который уже не в первый раз просил отговорить Илью от этой поездки и сказать, что ничего, кроме горя и неприятностей он там не увидит.  Александр порывался передать другу наказ Старика, но так и не решился – странно бы это прозвучало, да и не хорошо  вселять в отъезжающих пессимизм. Пусть, раз уж едут, надеются на лучшее. Может, и в самом деле у них там что-нибудь получится.

Так он тогда ничего и не сказал, кроме общих фраз типа «ты ж смотри там!..»

– Перелёт до Москвы – полтора часа. – Илья старался казаться беззаботным, даже весёлым. – Переезд до Шереметьева – часа два. На регистрации нужно быть за три часа… Ночь придётся перекантоваться в зале ожидания. Вылет в  семь утра! Это по-нашему. Двенадцать часов лёту и мы в Нью-Йорке! Там будет утро этого же дня! Чудеса!

Лёва стоял возле матери, поддерживая её, и боялся  взглянуть на Таню. Он чувствовал себя предателем, и от этого у него было гадко на душе.

Саша и Костя что-то говорили Тане, пытались отвлечь от грустных мыслей, шутили. Но она не реагировала на их шутки, стояла, молча уставившись на Лёву, стараясь поймать хотя бы на мгновение его взгляд…

Самолёт взмыл к небесам.

За окнами проплывали совсем не такие же пейзажи, как в поезде. Это ведь не суша, к которой мы привыкли,  и не море, навевающее представления о вечном. Небо с облаками – это фантасмагория, пустота, которая пытается выдать себя за что-то более плотное. Белые облака кажутся снежными глыбами или горами. А  когда они расстилаются внизу, то кажется, что это какой-то твёрдый и надёжный покров, распростёртый там, куда можно при желании опуститься. Если же взглянуть вверх, вот тогда и возникает ощущение пустоты, бездонной и бесприютной. И мысли, оторванные от всего земного, несутся куда-то вдаль вместе с самолётом.

Москва встретила эмигрантов сурово и хмуро. Порывы осеннего ветра срывали одежды, а мелкие холодные капли дождя хлестали по лицам и скатывались за воротник. «Вот вам! Что же вы делаете?! Как же так можно?! Ну и Бог с вами… Только, не пожалейте потом!»

На такси переехали из одного аэропорта в другой… Бессонная ночь на скамейках в зале ожидания... Холодно и тоскливо. Народа много. Все куда-то спешили, кричали, волокли с собой чемоданы на тележках.

Положив тюк рядом с собой, прикорнула Вера. Лёва уткнулся в детектив. Илья часто выходил курить. Спать не мог. Холодно и тревожно было на душе. В пять началась регистрация. Долго пришлось стоять в очереди. Как оказалось, в США летело много народа. И все с большими чемоданами, тюками…

Таможенный досмотр. Паспортный контроль. И вот они уже у пограничной полосы. На ней, как и положено, часовые родины стоят, подозрительно глядя на тех, кто эту  границу пересекает. И безразлично в какую сторону – туда или оттуда. А там тишь и благодать. Сверкающие магазины с царственными прилавками и невообразимым изобилием, множеством ярких этикеток и самых дефицитных товаров, о которых никто даже и не догадывался. Яркий свет и мягкие кресла... Заграница!

Илья захотел выпить кофе. Подошёл к стойке бара. Спросил цену и как ошпаренный рванулся прочь. Шутка сказать! Если пересчитать на рубли! Ну и ну! Так никаких денег не хватит!.. Да я лучше от жажды умру!

И вот они в Ил–62, большом, пузатом, с мягкими креслами и столиками. Приветствие по внутренней радиолинии на двух языках. Выровняли спинки кресел, пристегнули ремни, и…

Улыбчивые длинноногие стюардессы разносили напитки, предлагали электронные игры…

Куда неслись  их мысли? К каким новым свершениям? Когда летишь в облаках, в самый раз подумать о вечности или, на худой конец, о том, что было у тебя позади и ждёт в будущем.

Белые отечественные глыбы облаков сменяются точно такими же, но уже заграничными. И никто этого не отметил, никто не заметил в них отличий, не спрашивал визы. Вскоре облака уплыли куда-то вниз, и полёт продолжался в ярком голубом небе. Мерный гул двигателей убаюкивал, и стоило лишь закрыть глаза, и возникала эта воздушная сказочная фантазия.

Если охарактеризовать одним словом те чувства, которые обуревали Илью Ароновича, то этим словом была бы РЕШИТЕЛЬНОСТЬ. Вот он решительно порывает с прошлым и столь же решительно врывается в будущее, которому отныне он сам и будет творец.

Что такое для него было прошлое? Конечно, это друзья и голодное послевоенное  детство. Такое разве забудешь?

Откинувшись на спинку кресла, Илья вспомнил какие-то эпизоды из своей жизни. Вечерняя школа рабочей молодёжи, медицинский институт… Друзья…

На первом курсе встретил Веру, студентку педагогического института. Как тогда он был в неё влюблён! Они бродили по улицам Одессы, целовались в парках, мечтали… О чём только не мечтали! Он был первым женатиком у них в группе. А через год родился Лёва... и началась проза жизни. Пелёнки, распашонки… Постоянная нехватка денег. Он пошёл подрабатывать на «Станцию скорой помощи»… А потом переезд сюда, работа. Первые операции,  травмы, переломы костей, ушибы, ранения… Увлекался «Очерками гнойной хирургии» Симферопольского святителя  Луки, профессора медицины Войно-Ясинецкого.

Мама к тому времени умерла. Отца едва помнил. Он погиб под Севастополем. Больше у него никого на свете и не было. Вера, Лёва и работа – вот и весь круг его интересов. А работа была интересной! Всё было новым: и анестезиология, и реаниматология… Сказать, что он уж очень сильно чувствовал на себе этот антисемитизм – так такого не было. Ну, крикнет какой-то придурок что-то обидное. Так ведь не только евреям кричали. На работе проблем не было. Делал своё дело, и коллеги уважали, ценили, советовались… Да и больные без благодарности не оставляли… А потом эта сволочь  Коровин! Как он сюсюкал, как влезал в душу… и вдруг – его статья.

Илья даже поёжился, вспомнив, как на хирургическом обществе он высказал этой сволочи своё «Фэ»! И что? Накинулись на него его сявки. Отбиваться при недоброжелательно настроенном зале было сложно, и он просто ушёл. Больше  никогда не посещал их заседаний.

Никогда не забудет того змеиного шипения: «И куда он лезет? Их, жидов, не остановишь! Они везде пролезут!»

Мысли Ильи, словно споткнулись и потекли совсем по другому руслу.

«Национализм –  ну, не парадокс ли это? Не фантастика?! Что-что, а он никак не свойственен русской интеллигенции! Но, нужно признать, что и раньше  не было лучше.

Россия, в которой проживает столько народов, не может по определению быть националистическим государством! Это и  правители понимали хорошо. А на практике… На практике всё было не совсем так. Была Великая Российская Империя!»

Стюардессы развозили завтрак. Всё в упаковке, всё миниатюрное, вкусное и удивительное. Напитки – на выбор. Вино, коньяк…

Илья и Лёва попросили коньяк. Выпили… Как здорово! Новая жизнь началась уже в воздухе!

После завтрака Вера и Лёва задремали. Сказалась бессонная ночь.

Придав спинке нужное положение, Илья закрыл глаза, но спать не мог, упрямые мысли текли и текли сами по себе.

«А теперь мне сорок! Самый расцвет! И как там будет? Что нас ждёт… Но, может, по крайней мере, причиной моих бед будет не факт моего рождения евреем?!».

Вера Львовна  дремала. Устала в последние дни. Как там будет? Что их ждёт? Может, там Илья станет чуть спокойнее. У меня от его постоянных разговоров о своей гениальности в последнее время даже сердце стало побаливать. И давление подпрыгивает. И это в мои-то годы!

Для неё  всё было не так однозначно, как для её мужа. Она работала в школе и получала полное удовлетворение от работы. Коллектив подобрался дружный. Да и система школьного образования, как она слышала, у нас значительно лучше, чем где бы то в мире! У нас? Теперь уже не у нас… И что нас ждёт в той Америке?..

Если охарактеризовать одним словом чувства, испытываемые сейчас Верой Львовной, то этим словом была бы ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. И ещё тревога… В первую очередь за сына и мужа.

Лёву же тревожили СОМНЕНИЯ. Сомнение, вне всякого сомнения. Он тоже думал свою невесёлую думу. И чего он едет в Штаты? Что он там оставил? Ведь было так хорошо! Это всё отец! Вечно его кто-то преследует, не даёт ходу. Параноиком стал! А мама – та боится даже своё мнение высказать.

Больше всего ему было жалко маму.

Невольно он стал вспоминать, как всё начиналось… Как он сопротивлялся. Да, нет! Разве это было сопротивление? Мог бы и остаться! Что мешало? Подсознательно, значит, самому хотелось уехать! Новая страна манила перспективами, мифами о безмерных возможностях и преуспевающих эмигрантах. Идиот! Казалось, что вырваться за пределы железного занавеса – уже счастье. Свобода! А какая свобода? От чего и от кого свобода?

И разве он не предал Татьяну? Свою первую любовь?

А Таня? Что она думает? Конечно, думает о нём, как о предателе. Ведь, мог же остаться! Понимал, что если уехал, то это навсегда. Даже письма нельзя будет  писать! И в институте ребята все смотрели на него с осуждением, даже с презрением. Нет, пожалуй, не совсем так. Сашка Хлебников, выбрав момент, когда никого рядом не было, подбадривал его, мол, правильно делаешь. Выберешься из этой тюрьмы.  Нам это не светит…

А как там будет? Там всё другое. Все играют по другим правилам. Впрочем, какие там правила, и кто их соблюдает? Да и много уже переехало из Союза.

Конечно же, в США люди живут лучше, чем у нас. Тут и думать-то нечего. Но, ведь, и здесь было не мало хорошего! Не всё же плохое!

Потом вдруг подумал, что теперь уже не может даже думать о Союзе «у нас». Это уже не у нас! И от этого стало ещё тяжелее. И зачем он туда летит? Ведь он любит Таню! И зачем только он сел в этот самолёт, когда лететь совсем и не хотел?!

Да потому что папа с мамой настояли.

Ведь, если родители перебираются на постоянное жительство в США, а он остаётся в Стране Победившего Социализма, то у них очень мало шансов встретиться в этой жизни. Теоретически, конечно, всё возможно, но практически – вряд ли…

В этом длинном металлическом цилиндре, летящем в облаках, сидели  и другие пассажиры: дипломаты, туристы, журналисты, специалисты. Были среди них и отъезжающие навсегда. Но не было среди них людей, до такой степени не представляющих своё будущее, как эта семья Чёрных.

Сказать бы это тогда Илье,  он бы возмутился: как это я и не представляю? Я очень хорошо всё представляю: мы творцы своей судьбы, и она у нас будет прекрасна!

По радио сообщили, что пролетели Францию. Сейчас летим на высоте одиннадцати тысяч метров над океаном! Фантастика!..

Листья с деревьев в саду Хлебниковых уже  опали, и деревья стояли, словно скелеты, подняв руки-ветки к небу, будто молились за благополучие не послушавшего рекомендаций свыше Ильи – дело-то было в ноябре.

Для того чтобы работать в саду, нужен хозяин. Но Старик ушёл туда, откуда не возвращаются, а его внук Александр слишком занят проблемами хирургии и отделения, чтобы отвлекаться на такие дела. Да и сыновей в тот сад не загонишь…  Вот и получалось, что осиротели не только люди, но и их сад. Особенно, видимо, чувствовала  потерю старая шелковица. Огромные её ветки грозили кому-то на ветру, да что толку? Ушёл хозяин и теперь не скоро вернётся…

Раза три Александр с ребятами приезжали  в сад: дед, являвшийся ему во сне просил, вот он и выполнял его просьбы. Подвязали малину, спилили гнилую ветку, починили забор, увезли более-менее ценные вещи, чтобы не бросать их на зиму в пустом и холодном доме… Вот и всё. А до сухих листьев так руки и не дошли, и разносил их холодный ветер, как только хотел.

А Татьяна,  симпатичная русская девушка, Лёвина однокурсница и  ещё недавно – невеста, никуда не собиралась лететь. И не потому, что разлюбила или отказалась разделить с любимым тяготы жизни на чужбине. Но Лёва даже и не предложил ей лететь вместе! Может, она бы и отказалась. В то время решиться на такое, пройти все испытания, общественное порицание, выслушать обвинения в предательстве Родине и проклятия было не просто. Она даже не знала, как бы к этому отнеслись её родители. Скорее всего, поняли бы дочь, так как в их семье почиталась ЛЮБОВЬ. Но ничего этого не потребовалось. Лёва даже не намекнул, что хотел бы быть с ней вместе.  Просто поставил перед фактом: я улетаю навсегда в США!

А всё дело в том, что Лёвины родители сказали сыну так, или примерно так: вот ты женишься на русской, а она потом тебе когда-нибудь крикнет: «Ах ты, жид пархатый»! Не дай тебе Бог, сынок, услышать такое! И что ты тогда будешь делать?

И Лёва поверил родителям. Не себе поверил, не своему сердцу, а родителям. Он привык им верить. Слышал и о «Деле врачей», и об антисемитизме… Да один Коровин только чего стоит!

«С детства привык слушаться родителей, – с горечью думал Лёва. – Английская  спецшкола, музыкальная школа… детства не видел. Ребята во дворе футбол гоняли, а я пиликал на скрипке. Вот теперь и лечу в эту Америку. А чего я там не видел? Что там оставил?..

А Таня считает меня трусом и предателем. Правильно! Я и трус, и предатель! Но  случилось то, что случилось…».

И была ещё Белла Гринберг, шестнадцатилетняя девушка. Она приехала в Штаты  из Украины ещё в 1973 году! Здесь пошла в школу. Родители были в разводе, и мать не могла дождаться, когда дочь окончит учёбу и пойдёт на самостоятельные хлеба. В Штатах так принято: дети, став взрослыми, как правило, живут отдельно от родителей. Самостоятельность закаляет, делает их жизнестойкими… В этот ноябрьский  день она была в школе и думать не думала, и знать не знала, что где-то сейчас в небе летит самолёт, и один из его пассажиров повлияет в дальнейшем на её судьбу.
5.

В международном аэропорту имени Джона Кеннеди самолёт приземлился в десять часов по местному времени,  подрулил к зданию аэровокзала и заглушил двигатели. Сразу стало тихо и душно.

Выдвинулась гофрированная кишка, стюардесса открыла дверь, и по длинному коридору все прошли в светлый сияющий яркими лампами зал.

Таможенный досмотр был формальным. Потом пухленькая чёрная девушка в синей форме попросила документы, сделала их ксерокопию и предложила пройти в другой зал, ещё более шикарный. Там их встречал приятель Ильи,  Марк, с которым они учились ещё в Одессе.  Это был сорокалетний, но уже лысый великан двухметрового роста с несуразной редкой бородкой. Марк обнял Илью, и на недоуменный вопрос относительно его бороды, по привычке пошутил:

– Еврей без бороды – это все равно, что еврейка с бородой...

Он был таким же весельчаком и балагуром, каким его помнил Илья в студенческие годы.

Марк обнял Веру. Он был на их свадьбе и помнил её хрупкой и миниатюрной девушкой.

– Ну, ты – дама! Прекрасно выглядишь!

Чёрные были рады, что в чужой стране их встретили. Огромное множество людей спешили к стойкам регистрации, сдавали вещи в багаж. Медленно прохаживались два полицейских. У одного из них на угольно-чёрном лице были видны только белки глаз и красные пухлые губы. Он что-то говорил напарнику, белокурому, но такому же огромному, и они смеялись. Всё казалось каким-то нереальным, словно декорации и действие фантастической пьесы проходило здесь и сейчас, и они были участниками этого представления.

– А вы как здесь? – спросила, чтобы что-то спросить, Вера.

– Все живые организмы имеют дырочку для клизмы. Вот и мы имеем эту дырочку.

– По тебе не скажешь! Настоящий американец!

– Здесь по внешности нельзя оценить, сколько стоит человек. Миллионер может выглядеть, как простой шаромыжник на Привозе в Одессе. Ага, как я понял, это и есть Лёва? Привет! – он пожал Лёве руку. – За тобой должок! Ты мне таки да, мой первый парадный костюм бессовестно записал! Долги нужно возвращать!

– Это, каким же образом? – сразу повеселев, спросил Лёва. – Теперь то же сделаете и вы?

– Посмотрим… Пошли за вашим барахлом!

Они взяли сваленные прямо в углу зала чемоданы, силач установил их на коляску и стал толкать её к выходу в город, приглашая следовать за ним.

– И это вся процедура? – удивился Илья.

– А что тебя не устраивает? – по-одесски вопросом на вопрос ответил Марк.

На расстоянии пяти метров от машины Марк нажал кнопку на брелке, и багажник старенького «Крайслера» открыл свою пасть. Они уложили чемоданы и покатили. Марк сразу же включил климатконтроль, и в салоне стало легче дышать. Кондиционер нёс приятный запах хвойного леса. Тихо звучала музыка.

Илья удивился, что мотора совершенно не было слышно. В СССР верхом совершенства считались «Жигули», сильно проигрывающие в сравнении.

Выезжая за пределы аэропорта, Марк прокомпостировал билет, сработала автоматика, и шлагбаум выпустил их.

«Техника на грани фантастики! Вот мы и в США! Сбылась мечта идиота…» – почему-то подумал Илья.

Фамилия Марка была Уманский. Он был радушным хозяином, легко ориентировался в сложном переплетении дорог и, казалось, был влюблён в свою страну. Охотно и подробно говорил о ней.

– Вы прилетели в прекрасную страну! Уж на что таки да – я любил Одессу, но должен признать, что  здесь чувствую себя прекрасно! Не скажу, что всё так просто. Жизнь здесь таки да не так проста, как казалось оттуда, но здесь я себя чувствую человеком не второго сорта.

– Ты уже хорошо освоил язык? – спросил Илья.

– Освоил… – не очень уверенно ответил Марк. – Впрочем, вам это не очень и нужно. Бытовой освоите быстро. Но в Брайтоне почти четверть населения – репатрианты из Союза. Все они говорят на русском. Выпускаются и русские газеты…

Лёва крутил головой во все стороны, не переставая удивляться  широким дорогам и хитроумным развязкам.

Машина мчала их со скоростью 60 миль в час!

– И куда же мы едем? – спросила Вера Львовна.

– К нам домой, в Брайтон. Нью-Йорк – маленькая страна. Брайтон – район, в котором много эмигрантов из Советского Союза. Очень много из Одессы! Вы там увидите и рекламу на русском языке! Я там себя не чувствую на чужбине! В Америке таки да – всё рационально. Никакой лирики. Никаких  сю-сю-сю! Здесь всё таки да – самое лучшее! Можете таки мне поверить: наши товары, это я вам говорю, самого высокого качества!

Марк говорил с такой гордостью, как будто это он был таким умным и умелым…

Минут через двадцать он свернул с трассы, и машина въехала в Брайтон. Замелькали небоскрёбы, магазины, реклама…

– Ещё немного, и мы приедем, – проговорил Марк, видя нетерпеливый взгляд Веры Львовны. – Я понимаю, что вы устали с дороги. Сейчас отдохнёте.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал Марк, сворачивая в узкую улочку и, нажав кнопку на брелке и подняв автоматический шлагбаум, въехал во двор, где были расчерчены места для парковок машин.

Подъехав к дому, Марк подхватил чемоданы и, приглашая гостей пройти за ним, открыл парадную дверь. В некотором отдалении от лифтов за стеклянной перегородкой сидел в форменной одежде чёрный улыбчивый человек с бляхой на куртке. Они с Марком  перебросились репликами, и  Марк вызвал грузовой лифт.

– А удобно ли? – неуверенно спросила Вера Львовна. – Мы вас будем стеснять…

– Удобно! Геня же знает, что вы прилетаете. Вы лучше расскажите, как там жизнь? Что нового? Хотя, что у вас может быть нового? Разве что, умер ещё один Генеральный секретарь, кого-то выслали из страны или посадили в тюрьму. Да и не рассказывайте пока, чтобы не повторять для Гени. Только вы не кисните раньше времени. Всё  таки да будет хорошо! Это я вам говорю!

– А что за негр, который внизу у лифта? И в парадной так красиво! Цветы, зеркала…

– Это Гарри. Он сегодня дежурит. Посторонних сюда не пропустят. У него радиосвязь со всеми квартирами…

– Здорово! – одновременно воскликнули Вера Львовна и Илья. – У нас парадная – вспомнить страшно. Общественный туалет! А рядом ещё пивнушку поставили. Вонь и лужи…

– Вот-вот! Я же говорю: Америка! – согласился Марк.

Квартира Уманских  вся была в голубых тонах. Для людей, приехавших из Советского Союза, здесь всё было необычным: огромные светлые комнаты. Полы покрыты ковролином. Две спальных комнаты с отдельными туалетами и ванными. Кухня, переходящая в гостиную,  большой обеденный стол, полированная мебель  с красиво расставленным хрусталём, поблескивающим в солнечном свете.

– Это барахло мы по глупости притащили из Одессы. Теперь стоит, только забот прибавляет.

С высоты двадцатого этажа смотреть вниз было бесполезно. Ничего не было видно, а на горизонте то здесь, то там торчали такие же свечки небоскрёбов.  Стены, выкрашенные пастельными тонами, были пусты: ни ковров, ни картин…

– Сколько лет ты уже в стране? – спросил Илья.

– А что?

– Приличной мебелью так и не разжился…

– Поживёшь здесь, поймёшь. Квартиру мы снимаем. Эта уже третья. Перевозить вещи – не такое дешёвое удовольствие. Вот и тумбочка под телевизором у нас – накрытый скатертью ящик. Здесь всё рационально. Обратил внимание, что в доме практически нет книг? Но, ты же был у меня в Одессе и помнишь, какая у меня была библиотека?!

– Так их нет, потому что перевозить трудно?

– И не только… Здесь я могу получить любую книгу в библиотеке. Зачем затруднять себе жизнь? Ну, я тебя спрашиваю?!

– А почему вам пришлось переезжать? – несмело подала голос Вера Львовна. Она присела в пластмассовое кресло и уже не могла двигаться.

– В первой квартире хозяин сына женил. Во второй – сын вернулся из Калифорнии, где учился в университете.

– А контракт составляется на год?

– Это как получится. Как правило, на год…

Марк открывал двери комнат, демонстрируя квартиру.

– В этой комнате расположитесь вы. Поставьте свои вещи в тот угол и отдыхайте…

Он хотел было выйти, но в дверях задержался:

– Забыл сказать. Здесь привыкли считать деньги. Всё стоит денег. Всё! За воду платим по счётчику, за электричество… Уборка лестничной площадки, мусор… За всё. Ну, разве так было в Одессе, я вас спрашиваю?!

Он, наконец, ушёл, и Чёрные смогли оглянуться и перевести дух. Вал новой информации, обрушившейся на них, да ещё и бессонная ночь, волнения, перелёт совершенно доконали их.

– Я хочу прилечь, – сказала Вера Львовна.

– Приляг, поспи, а я пойду, спрошу у Марка, куда нам следует идти. Где-то нужно оформить документы, получить ссуду или как там её, не знаю… Короче, поспи… Лёва, выйди, дай маме отдохнуть!

Марк был в хорошем настроении и старался как-то отвлечь гостей от тяжких дум о завтрашнем дне, но Илья не дал себя заговорить.

– И дорога здесь жизнь?

– Не поверишь! Первое время мы экономили на всём, на чём только можно. Ну, я тебя спрашиваю, было так  у нас в Советском Союзе?

– У нас?

– А что? Я до сих пор раздваиваюсь. То мне кажется – Советский Союз – у нас, то – США! Шизофрения какая-то! Таки да, раздвоение личности! Слушай, а почему ты не отдыхаешь с дороги?

– Да подожди ты со своим отдыхом. А как здесь с работой?

– С работой, я тебе скажу таки да, хорошо! Без работы плохо! А ты что? Решил здесь работать? Ты же младше меня всего на пару лет. Сколько тебе?

– Сорок…

– Ой, не смеши меня! Кому ты нужен в сорок? Что ты знаешь? Языка не знаешь? Порядков не знаешь. Здесь медицина не государственная! И организация помощи другая.

– При чём здесь организация? Я что, организатор здравоохранения?! А анестезию при операции проводят и здесь!

– Не смеши! Здесь технологии обезболивания другие! Ты даже представить себе этого не можешь! Запомни: чтобы подтвердить диплом врача, тебе предстоит сдать экзамен по английскому языку, специальности… Потом, если повезёт, станешь врачом общей практики… Впрочем, как повезёт.

– А мне казалось…

– Когда кажется, перекрестись! Мечта идиота обычно выглядит как жена соседа!  Хреново быть хреновым. В Союзе мы были инвалидами пятой группы, а здесь мы – недочеловеки, потому что новички. Может, Лёва и сможет приспособиться, или его дети, а вам с Верой  это будет не просто!

– Так ты говоришь, что найти работу здесь будет нелегко?

– Нелегко?! Он мне говорит – нелегко! Практически невозможно… Я, конечно, говорю о работе специалиста, – поправился Марк. Видя, как огорчился Илья, он сжалился и успокоил взволнованного приятеля. – Нет, ты у нас всегда был настырный. Может, тебе и повезёт. Кстати, как у тебя с английским?

– Так… слабовато…

– Рекламу над нашим домом прочитал?

– Читал, но не угадал ни одной буквы... – как-то поникнув, ответил Илья.

– Не огорчайся! Я здесь часто читаю между строк. Там никогда не бывает опечаток! Правильно я говорю?! – И сам первый рассмеялся. –  Он мне говорит, что язык знает слабовато! Ты его совсем, считай, не знаешь! Но, если быть справедливым, американцы терпимы. Тут иногда иной загнёт такое! Хоть стой, хоть падай. Слово по английски, слово по испански, три слова ещё как-то… И ничего. Лишь бы понятно было, что он хочет!

Пока осваивай язык. Это всегда пригодиться. И потихоньку готовься к экзамену. А пока посидишь на социале.

– А это что за зверь?

– Государство будет помогать. С голоду не умрёте. А всё остальное будет зависеть только от вас самих. А пока можно устроиться ухаживать за немощными. А что? Совсем неплохо платят!

– Иначе говоря – нянька?

– Нянька. И что в этом плохого? Одной моей знакомой повезло: её подопечный поехал на лето в Париж, и её прихватил с собой. Мир посмотрела!

Не о таком рае мечтал Илья. Сказать, что он был обескуражен, это ничего не сказать. Он был раздавлен, уничтожен, в пору было применять противошоковые мероприятия.

– А не выкурить ли мне рюмочку чаю?

Марк разлил в рюмки водку. Открыл холодильник и вытащил из банки маринованных огурчиков.

Выпили.

– Ты только раньше времени не умирай и не паникуй! Только прилетели. Ещё не вечер!

В два часа пришла жена Марка – Геня. С бронзовым загаром, улыбчивая, она доброжелательно смотрела на Илью и Лёву, стараясь угадать, что это за люди. Вера Львовна ещё спала. Илья разбудил её, и она, умывшись, вошла в общую комнату. Познакомились.

– Добрый день, – несмело проговорила Вера Львовна. – Вот мы вам прибавили хлопот…

– Добрый день! Ну что вы! Нам это приятно! Я – Геня, жена этого мечтателя.

Она указала на Марка.

– Мечтателя? Почему мечтателя? – спросил Илья.

– А как его назвать?..

– Ну, завелась… – недовольно проговорил Марк. – Давай хотя бы сегодня не будем об этом…

–  Советую вам не следовать его советам! Он фантазёр и мечтатель! У нас говорили – швыцер.

– Геня! – пытался остановить жену Марк.

– Что Геня? Ты расскажи, как ты с Наумом собирался открыть издательство… Нет, ты расскажи…

Марк был посрамлён. Не понятно, что было с той идеей, но он очень засмущался. А Геня, постепенно успокаиваясь, по инерции ещё продолжала:

– Количество разума на земле постоянно, а население растёт! Он хотел издавать для русских свою газету!

– Для русских?

– А что? – продолжала Геня. – Там мы были жидами, здесь – русскими. Я ему говорила: Марик, не ввязывайся ты в эту авантюру! Да ещё с этим малохольным Наумом. Так он же упрям, как карабахский осёл! Выпустили первый номер… И что, я вас спрашиваю?! Я ведь говорила ему, что такую газету нужно выпускать в рулонах и без текста! Он мне не поверил. Последние деньги отдал, издатель задрипанный!

– Геня, ты, наконец, будешь кормить гостей?

– А ты уже сделал что-нибудь? Ну, сделай хоть что-то сам и тебе понравится!

Марк раздвинул стол и постелил скатерть. Достал бутылку водки, рюмки...

– Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах!

– Но сегодня пятница. Вечером мы должны зажигать свечи. Вы придерживаетесь традиций?

– Мы придерживаемся, – перебил жену Марк, – когда они не противоречат моим понятиям! Правильно я говорю? Ну, как я могу лишить себя удовольствия съесть кусочек сала, когда я с детства к нему привык, я вас спрашиваю? Я таки да – ем! А как упоительна в России ветчина! Даже песню про это сочинили! И сегодня нет повода не выпить!

–  Марк, довольно болтать. Приглашай гостей к столу.  Садитесь, Верочка, садитесь. Не знаю, как у вас в Ростове, но здесь мужчины, как сороки. Любят поговорить! Им лишь бы не работать! Садитесь, сейчас обедать будем.

Геня  стала выставлять множество продуктов в каких-то пластмассовых упаковках, ярких обвёртках. Разлила по тарелкам ароматный  куриный бульон с небольшими поджаренными кусочками теста и поставила в микроволновку…

Марк разлил водку.

– За ваш приезд нужно выпить, – сказал он.

Выпили… Ели бульон. Хвалили хозяйку. И вдруг Лёва спросил:

– А что, продолжить образование мне не удастся?

Илья посмотрел на сына, как будто с полного разбега наткнулся на непреодолимое препятствие.

Марк покачал головой.

– Вряд ли. Если у тебя с языком нормально, и ты сможешь оплатить курс, вполне сможешь поступить… на первый курс.

За столом возникла тягостная тишина. Чтобы как-то отвлечь гостей от грустных мыслей, Геня стала рассказывать об общих знакомых, неожиданно и с изумлением вычисляя всё новые и новые ниточки, связывающие их семейство с семейством Чёрных. Оказывается, мир тесен не только в пределах одного Ростова или Одессы; теснота наблюдается и в межконтинентальном пространстве.

– Ты помнишь Лилю Генину? – спросил Илья.

– А как же! Видная была девица в институте, дочь профессора!

– Так вот, эта Лиля теперь в Израиле. Живёт, как у Бога за пазухой.

–  А где у Бога пазуха? Ну и что? Она замужем?

– Замужем за Лёней Соколиком. Он – технарь, кажется, политехнический оканчивал. А Галочку Яшину помнишь?

– Конечно! Она, если не ошибаюсь, из сангига? Весёлая, остроумная девчонка… Мы с ней когда-то вместе к микробиологии готовились…

– А она с мужем здесь, в США, в Питсбурге… Здесь в стране и Фира Гринберг, и Алла Даян…

И лишь Лёва помалкивал. Слушал с хмурым видом разговоры старших, и всё думал какую-то свою думу.

– Так ты что, сейчас не работаешь? – спросил, обращаясь к Марку, Илья.

– Именно так, – подтвердил тот. – Врачом не работаю. В службе социальной помощи подвязался… А что?! Платят не плохо. А много ли нам нужно? Правильно я говорю?

– Но как же вы живёте?

– Нормально живём, ты же видишь. Всё у нас есть…

Илья был поражён и разочарован. Об этом ли он думал, когда уезжал? Ну, ещё мы посмотрим. Марк и в институте едва переползал с курса на курс. Да и в Союзе выше должности участкового терапевта в поликлинике никогда не поднимался. У меня должен быть шанс! Я буду пытаться!

Вслух сказал:

– А я мечтал о свободе…

Марк улыбнулся:

– Совсем уж в чистом виде свободы, независимости, конечно, нет. Да, наверно, она таки да – невозможна… Ну вот такая она, наша свобода, как я тебе рассказал.

От глобальных проблем вернулись к земным.

– Ладно, – согласился Илья. – Во имя светлых идеалов свободы мы  можем оказаться и на улице. А что же нужно сделать, чтобы просто выжить?!

–  Завтра… Всё узнаешь завтра. Мы с вами пойдём в разные учреждения, и ты убедишься, что здесь бюрократии не меньше, чем в Союзе. Завтра  будем подыскивать вам жильё. Потом пойдёте оформлять документы. Я так думаю: наше государство о вас  позаботится. Правильно я говорю?..
6.

К новому 1985 году Александр Владимирович Хлебников подходил с большими изменениями в своей жизни.

Он расстался с Валентиной и сошёлся с Ириной, кардиологом их же больницы. Всё произошло как-то само собой, без скандалов и взаимных упрёков.

А ещё раньше умер дед и уехал лучший друг.

Дед был не просто близким родственником. Он был как бы вторым «я» его самого. Не случайно ведь Старик как бы и не умер вовсе, а хитрым способом продолжал жить, но уже внутри него.

Ну а что касается Ильи Ароновича Чёрного, то тут, конечно же, дело было не только в потере хорошего специалиста, с которым вместе делали труднейшие операции… Их связывало нечто большее, нежели обыкновенные дружеские отношения. Илья со всеми своими капризами и выкрутасами был как бы частью самого Хлебникова. Они были не разделимы и составляли одно целое.

И словно бы в ответ на эти размышления вызвали его вскоре в один очень ответственный кабинет.

Видимо, кого-то он у себя в душе приютил незаконно, и вот теперь будут разборки.

Вызвали не в таком уж строгом и приказном порядке: сначала вежливо и почти ласково осведомились, в какой из дней у него наименьшая нагрузка в смысле операций и прочих там всяких медицинских мероприятий. Вежливо выслушали и уже только потом столь же вежливо и одновременно твёрдо предложили прийти в такой-то день и час.

Горком партии – серое величественное и одновременно грозное учреждение, и приглашали сюда не для того, чтобы ободрить или по головке погладить. В горком обычно вызывали на ковёр, чтобы пропесочить, а иногда и раздавить, как букашку.

Кто такой этот Иван Павлович Свиридов,  Александру Владимировичу объяснять было не надо. Третий секретарь, курирующий, как тогда говорили, идеологию. В его ведении были и органы здравоохранения.

Знакомы были они давно. Правда, не очень удачным получилось это знакомство, потому что тёщу Свиридова тогда спасти так и не удалось. Умерла на операционном столе. Но никаких нареканий со стороны высокого чина не последовало. Обратились поздно, и предупреждены были с самого начала: шансы очень малы. Как бы там ни было, но он проникся к доктору уважением и при случае, всегда отзывался о нём положительно.

В приёмной сидела представительная Ираида Кузьминична, которую Александр Владимирович тоже знал. Старовата, конечно, для секретарши, но величественная и властная. Хлебникову не надо было представляться, объяснять, что он записан на приём. Он просто поздоровался и, повинуясь величественному кивку головы, уселся в кресло в ожидании, когда поступит нужная команда.

– Газеты, журналы, – предложила Ираида Кузьминична.

Александр Владимирович поблагодарил и взял со стола журнал «Вопросы философии». Невидящим взглядом упёрся в первую же статью и, решив, что, в конце концов, глупо так нервничать, отложил его в сторону. Посмотрел на Ираиду Кузьминичну и представил её почему-то в образе больничной нянечки. Внутренне рассмеялся. Нет, скорее всего, для неё подошла бы роль привокзальной буфетчицы. Он представил её в этой роли и удивился, насколько точным получилось совпадение.

Наконец последовал вызов. Преодолев две толстых звуконепроницаемых двери, Александр Владимирович вошёл в кабинет.

С первых же секунд стало ясно, как развернутся дальнейшие события. Если бы Александр Владимирович был дорогим гостем, то Иван Палыч встал  бы с места и пригласил присесть за стол заседаний и сел бы напротив.

Но нет. Иван Палыч грозно сидел на своём месте. Не поднимаясь для рукопожатия, лишь кивком головы ответил на приветствие и указал на стул. Но и это бы ещё ничего. В сторонке сидел Некто Неизвестный. Его Иван Палыч не счёл нужным представить, а тот не хотел демонстрировать своё присутствие, сидел тихо, но многозначительно.

– Вы, конечно, догадываетесь, по какому вопросу я вас вызвал, – в голосе третьего секретаря  чувствовался  холод  стали.

«Вы», а не «ты»!

У партийных функционеров было принято всех называть на «ты». «Вы» – свидетельствовало об официальности разговора, и это насторожило Александра Владимировича.

– Догадываюсь, – просто ответил он.

– Вот и прекрасно. Значит, не будем тратить время на длительные вступления.

– И что же вы хотите услышать от меня? – спросил Александр Владимирович.

– Ну, если вы догадываетесь, зачем я вас пригласил, то могли бы и догадаться о том, что я хочу услышать.

Александр Владимирович развёл руками, дескать, не знаю, что и подумать.

– Сигнал на вас поступил.

– Можно узнать на какую тему и от кого?

– На какую тему, и так понимаете, а от кого? Да от всего вашего коллектива.

Воцарилась пауза. Александр Владимирович не знал, что сказать, а Свиридов вроде бы, не знал, что ещё добавить. В наступившей тишине было слышно, как постукивает пальцами по столу Некто Неизвестный.

– Я понимаю. Речь пойдёт об Илье Ароновиче Чёрном…

– И не только.

«Интересно, о чём ещё?» – с тревогой подумал он.

– О его жизненных планах я узнал буквально в последнюю минуту и был ими крайне удивлён и встревожен. Поверьте: я сделал всё, что было в моих силах, чтобы отговорить его от этой безумной затеи. Я приводил ему все мыслимые доводы, я обрисовывал ему участь, которая его там ждёт…

– Вы думаете, его там ждёт незавидная участь? – подал вдруг голос Неизвестный.

– Ну, конечно! – с жаром ответил Александр Владимирович, поворачиваясь к незнакомцу.

Встретив ледяной взгляд, он не стал на нём задерживаться и отвернулся.

– А что, если бы его там ожидал прекрасный приём, вы бы радовались за него? – спросил Иван Палыч.

Александр Владимирович, не задумываясь, чётко, с расстановкой, переводя взгляд с третьего секретаря на таинственного Незнакомца, сказал:

– Да, конечно.

– Вот оно даже как! – Иван Палыч аж присвистнул от такой наглой заявочки. – Значит, вы осуждаете своего друга не за то, что он предал родину, которая воспитала его, выучила, выкормила, а за то, что ему на новом месте будет не так хорошо, как здесь?

Александр Владимирович ответил:

– Я считаю, что он не должен был ехать.

– И вы переписываетесь с ним?

– Да, конечно. Он мне писал о том, как устроился на новом месте.

– И хорошо устроился?

– Неужели вы и сами не знаете, как он устроился?

– Здесь вопросы задаём мы.

– Задавайте!

– Я вас спросил: хорошо ли он устроился на новом месте?

– Пока – никак. Но я надеюсь, что он там станет на ноги и найдёт применение своим способностям, – в голосе Александра Владимировича прозвучала злость. Не надеялся он на самом деле на это, а просто так сказал, с вызовом.

– Н-да, – многозначительно произнёс Иван Палыч. – Партия доверила вам ответственейший участок работы. Вы в почёте. Руководите большим коллективом. У вас есть всё, что только нужно для работы…

– Вот тут уж позвольте возразить – далеко не всё! Работаем в состоянии хронической нехватки самых необходимых вещей…

– Да бросьте вы! Вы же знаете, какое положение в стране! – прикрикнул Иван Палыч. – Трудности есть, и наша задача их преодолевать, а не усугублять развалом политико-воспитательной работы, к тому же и моральным разложением!

– Но уж моральное-то разложение вы в чём усмотрели? – искренне изумился Александр Владимирович.

– А ваши любовные похождения? Вы думаете, они остались у нас без внимания?

Александр Владимирович так и обомлел.

– То, что мы в своё время не дали ход заявлению вашей бывшей жены, – он потряс в воздухе каким-то листком бумаги, так ведь это от нашей же доброты! Завели шуры-муры с женщиной, много моложе вас, разрушили семью, так сказать, ячейку общества! Это как называется, если не аморалка? Двух сыновей оставили…

– Я им помогаю и поддерживаю отношения постоянно! Да и с женой у нас сохранились дружеские отношения…

– Но женщине-то вы испортили жизнь!

– Неизвестно, кто кому больше испортил! – вспыхнул Александр Владимирович. – И вообще, по какому праву вы вмешиваетесь в мою личную жизнь? Разве оттого, что я развёлся с одной женщиной и женился на другой, я стал хуже оперировать? К тому же у моей бывшей жены есть муж. Она не могла вам ничего писать!

Когда Александр Владимирович выходил из кабинета, у него в груди всё клокотало. Он знал, что бывали случаи, когда после таких бесед люди отправлялись на «скорой помощи» в ближайшую неотложку. А то и на кладбище. С сердцем плохо и – туда!

По пути домой, уже разжалованный в рядовые, он всё-таки радовался: не унизился перед ними!.. Но хорошо и то, что лишнего не брякнул. Ничего бы не доказал, а без работы бы остался точно.

Ирина, которая дома с волнением ожидала мужа, с тревогой спросила:

– Чем кончилось?

– Могло быть и хуже. Разгоном и понижением в должности.

– Не посадили, и на том спасибо! – пошутила она.

Шутка получилась мрачноватая, но всё-таки вполне уместная. В принципе могли бы. Вот и осуждай Илью после этого. Там-то уж точно его  в такой кабинет не вызвали бы.

И кто знает, чем оно всё ещё и кончится? Может быть, Илья там как раз и поднимется, а он здесь  зачахнет со всеми своими талантами.

И всё же больше всего Александра Владимировича волновала в эти дни одна проблема: а как посмотрит Ирина на изменение его статуса?  Теперь он рядовой врач. Может, и от операций отстранят. Политически неблагонадёжный и морально растленный – разве можно таким людям доверять острые режущие и колющие предметы?

А как к этому отнесутся сотрудники? Вроде бы карьеристов нет, явно на место моё беспокойное никто не претендовал… Ну и пусть. В конце концов, Ириша не ростовчанка, а родом из района. Поедем в её степное бездорожье. Там ведь тоже люди. Мы  и там найдём себе место. Врачи везде нужны. Их всегда в районе не хватало…

Ночью ему приснился Старик.

– Никуда тебя не пошлют, – уверенно сказал он. – Работай и ничего не бойся!

– А я и не боюсь, – ответил Александр.

– Вот и молодец. А если бы и выслали, хотя бы даже и в Сибирь, то и тогда – ничего страшного.

– В Сибирь всё-таки не  хотелось бы, – возразил Александр. – Это бы означало, что мне придётся со своими мальчишками надолго расстаться.

– Да это я так, к слову сказал, – рассмеялся Старик.

На следующее утро Хлебников проснулся бодрым и уверенным.

И на работу явился таким же.

Процедуру передачи власти устроили в этот же день. Хлебников освободил свой кабинет и уступил его молодому врачу – Петру Григорьевичу Беликову. У них всегда были вполне дружеские отношения, и Александр Владимирович не ожидал от него никаких козней или подколок. Ожидал другого: Пётр Григорьевич-то был назначен в качестве исполняющего обязанности. Стало быть, возможно, ещё вместо него на эту должность пришлют кого-нибудь другого!

Первый рабочий день в разжалованном состоянии прошёл нормально. Все сотрудники отделения от нянечек и медсестёр до врачей относились к нему всё так же почтительно или приветливо, как было и прежде. Ни в чьих глазах не читалось злорадства. Кое-кто даже подходил и говорил шёпотом:

– Ничего, это не надолго!

Но тогда почему Иван Палыч сказал, что сигнал, мол, поступил, от коллектива? Значит, кто-то всё-таки написал что-то?

Кто?

Александр Владимирович сам же себе и ответил на этот вопрос: да вовсе могло и не быть никого. Ни единого человека! Это ведь обычная практика – письма трудящихся: «Я знатный комбайнёр такой-то гневно осуждаю происки господина Сахарова!..» или «Мы, бригада шахтёров, с глубоким удовлетворением отмечаем решение партии и правительства о высылке Солженицына!..» Что там говорить! Бывало ещё и похуже: и родные матери проклинали своих сыновей на страницах газет! Чего только в нашей стране не бывало… Александр Владимирович устало махнул рукой.

Работать надо – вот и все дела.

Но тайные механизмы уже были запущены в самой его душе и срабатывали сами по себе. Внешне они выглядели как сомнения:

Неужели в моём коллективе есть кто-то, кто мог на меня писать доносы? Кто?

Неужели Валентина в самом деле писала в горком? Нет! Этого не может быть! У нас общие дети, как мы можем делать друг другу зло?

Что скажет Ириша?

Илья прав: жить в таком безобразии – разве это по-человечески? Какой-нибудь инструктор из райкома партии может заявиться к тебе на работу и, невзирая на все твои заслуги смешать тебя с дерьмом. И это ещё хорошо, если так. А ведь были времена, когда приезжали ночью и забирали, и увозили в неизвестном направлении.

Но где такого не было?

Ну, допустим, историями ночных арестов нельзя удивить немцев  или чилийцев. Многострадальные китайцы хлебнули в Культурную революцию такого, что, наверное, никому  не снилось. А Камбоджа, Германия, Югославия, Иран… Но ведь есть же благополучные страны, где ничего подобного никогда не было…

Александр Владимирович опять задумался: а где ж такие? Напряг свои познания в географии и представил Новую Зеландию, Швецию… В Америке была охота на ведьм, а в Швейцарии во время Второй Мировой войны тайно хозяйничали фашисты, вытворяя по своему усмотрению всё, что угодно… Так уж чтоб совсем без страшных событий в историческом прошлом страны, такого, наверное, и нет нигде.

Но на данный-то момент существуют же такие счастливые страны! Плюнуть бы на всё и поехать куда-нибудь туда, где нет ни обкомов, ни райкомов, ни генеральных секретарей. И жить бы себе там и жить…

Но опять же отпугивал образ огромного дерева, которое вытягивают с помощью мощной техники из одной ямы, чтобы пересадить в другую, вытягивают, обрубая корни и ломая соседние деревья. И, наконец, с колоссальными усилиями сажают на нужное место. И дерево болеет, болеет, и, неизвестно ещё приживётся ли или нет.

Ну, в общем, так: насчёт отъезда – это я, наверное, сгоряча. И Старик не одобрил бы таких мыслей…

Если в коллективе и были какие-то недоброжелатели, то это рано или поздно выявится. Это всего лишь вопрос времени.

А вот как быть с сомнениями по поводу Валентины?

Собравшись с духом, Александр позвонил своей бывшей жене.

Трубку взял Саша, старший из сыновей.

– Саша, ты? Дай мне маму, – коротко приказал Александр Владимирович.

Тот, видимо, страшно удивился, но только и ответил:

– Сейчас, папа.

Валентина Эдуардовна взяла трубку и холодно сказала:

– Я слушаю тебя.

Без обиняков, напрямую, спросил:

– Неужели нельзя было обойтись без этого? Ведь мы же договаривались!

– О чём ты? – удивилась Валентина.

– Будто ты не знаешь?.. Меня вчера вызывали в горком партии. Показывали какую-то бумагу. Говорили, что это твоё заявление на меня… Послушай, ведь мы же договаривались, что разойдёмся мирно, что будем во имя наших детей поддерживать дружеские отношения…

Валентина ответила холодно:

– Ты её-то сам хоть читал?

– Нет. Но мне показывали.

– Вот когда почитаешь, тогда и скажешь. Я не писала на тебя ничего, и писать не собираюсь. Моя мать, возможно, это сделала. Она говорила одно время, что хочет жаловаться на тебя. Но я тогда же не одобрила этой затеи. Если хочешь, я спрошу её и потребую, чтобы она взяла своё заявление обратно. Если она, конечно, и в самом деле писала. Но, не думаю…

– Да не нужно мне это! С меня хватит и твоего честного слова.

– Вот тебе ещё раз моё честное слово: я ничего не писала.

– Ну, ладно, извини, – сказал Александр Владимирович, – не будем об этом. – Он уже и сам был не рад, что затеял этот разговор.

Уже потом он вспоминал, с чего всё у них началось. Однажды он спросил Валентину:

– У тебя кто-то есть?

– Так же, как и у тебя, – ответила она спокойно.

– А как у меня?

– Ну, не знаю, как там у тебя, но поверь мне: женщина любая видит, принадлежит ли ей муж или нет. Ты мне уже давно не принадлежишь – у тебя там какая-то своя жизнь, а у меня своя. Так вот и живём…

– Но я же не виноват, что у меня такая участь: работа и работа. Я весь в работе, а когда случается оглянуться по сторонам, то…

– Видишь, что вокруг много женщин и помоложе, чем твоя жена. Ты знаменит, ты всегда в центре внимания…

– Но и ты тоже, слава богу,  не в тени прозябаешь.

– И я, – охотно согласилась Валентина.

– И что будем делать?

– Многие живут так. Мы ведь с тобой не враждуем, можно и друзьями оставаться.

– Не враждуем, потому что редко видимся. Да и не из-за чего нам.

– Вот и я о том же!.. – Валентина рассмеялась. – Смотри сам. Если кого-то там присмотрел, и это у тебя серьёзно, то тогда давай, ну а нет, так нет. С квартирой у нас проблем никаких не будет: мать живёт одна в трёхкомнатной, я к ней могу уйти с мальчиками, а ты здесь…

Такое, наверное, в наше время редко случается, но их развод произошёл и в самом деле, без скандалов, без упрёков и без особых сожалений.

Сыновья – это да. Им  нужно было как-то объяснить: мол, папа с мамой чужие теперь люди, а вы у нас уже не маленькие, и лучше было бы, если бы папа с мамой разошлись…

От размышлений Александр перешёл к реальным действиям: быть простым врачом не стыдно. Это воровать стыдно, мошенничать стыдно, с высоких трибун обманывать собственный народ стыдно. А людей лечить – это всегда было одно из почётнейших занятий на земле. Операции всё так же проводились под его началом, только в документах и в титулах произошли изменения.

Новый 1985 год встретили всё так же дружно. На квартире у Александра Владимировича собралось человек десять-двенадцать. В числе приглашённых был и Пётр Григорьевич с супругой.

Александр смотрел на весёлые лица гостей и думал: «Всё-таки удивительные создания эти советские люди. Их и давят, и душат, и принуждают к чему-то, а они делают вид, что ничего не происходит, и живут себе по своим человеческим законам…»

– Выпьем за то, чтобы наступающий Новый год наступил на нас не очень больно! – торжественно провозгласил Александр Владимирович, и все под звон кремлёвских курантов подхватили его тост.

Все знали: очередной генеральный секретарь умрёт со дня на день. Он не просто заболел, он заступил на пост уже смертельно больным человеком. Скорее всего, это произойдёт в ближайшие недели или месяцы. Кто-то новый придёт на место безликого Константина Устиновича Черненко и затеет что-то новое.

И хорошо, если хорошее. А если плохое?

Шутки шутками, а разговоры крутились в основном вокруг этой темы: что-то новое должно произойти в стране, после чего она двинется в каком-то необычном направлении.

Власть уходящего генсека явно слабела. Впавшего в немилость Хлебникова ещё раз вызывали всё в тот же кабинет уже в январе, и интересовались делами. Видно было, что понимали: терять такого специалиста нельзя, просто неразумно.  В словах их  уже не было той энергетики, того высокомерия, какое сквозило ещё недавно. Они были растеряны и не представляли себе, что будет завтра и кто придёт на смену Черненко. А ведь новый может всё закрутить иначе! И те, которых сейчас они пинают ногами, завтра, может быть, сами возвысятся. Так что, лучше пинать не слишком сильно. На всякий случай.

На этот раз уже разговаривали на «ты» всё тот же Иван Палыч и ещё два инструктора. Ощущение было такое, что вот люди выполняют свой тяжкий долг…

Уже перед самым выходом Иван Палыч как бы невзначай бросил:

– Да, чуть не забыл! Ты на секундочку ещё задержись.

Александр Владимирович сообразил, что эта «секундочка» и есть самое главное. Ради неё, скорее всего, и вызывали.

Когда оба инструктора вышли, Иван Палыч, словно извиняясь, произнёс:

– Слушай, ну ты это, не бери в голову.

Лицо у него как-то многозначительно сморщилось будто от чего-то кислого или очень уж невкусного.

– Да я  ничего, –  неопределённо ответил Александр Владимирович.

– Ну, вот и прекрасно, – отводя гостя подальше от двери, секретарь продолжал: – Тут ко мне двоюродный брат приехал из Красноярска. Может, посмотришь?

Александр Владимирович даже и не стал спрашивать, а что там у него. Понимал: время и место неподходящие для таких вопросов. Раз попросили посмотреть, то, стало быть, надо посмотреть.

– Конечно, о чём речь. Пусть завтра утром подходит, – просто ответил Хлебников.

– Кеша простой парень, вояка. До майора дослужился, а здоровье в этом Красноярске проклятом потерял. Ну, ты там разберись.

Ракетчик Кеша несколько лет назад получил на учениях травму. Наша служба и опасна и вредна…  И как тогда его не расплющило, все сослуживцы удивлялись. Тяжёлая многоосная махина перевернулась. Кешу выбросило из кабины, и он чудом не оказался под многотонным монстром. Но обошлось. Кеша провалялся с месяц в гарнизонном госпитале, где собирали  его треснувшие поясничные позвонки, потом долго молодая соблазнительная массажистка Нина доказывала ему, что она сильная, и даже сильнее, чем он, когда они менялись положением. Но травма позвоночника давала себя знать. Возникало ощущение онемения, боли по ходу нервов. Испробовав все возможности военной медицины, даже получив подробную консультацию в московском госпитале имени Бурденко, Кеша заскучал. Радужных перспектив никто не обещал. И здесь пришло письмо от двоюродного братца,  болтуна и пройдохи, но сделавшего карьеру где-то там, в Ростове, и занимающего высокую должность в горкоме партии. «Приезжай! Мы тебя здесь быстро поставим на ноги!» – писал он. Вот и приехал Кеша в Ростов из далёкой Сибири.

– Случай не такой уж и безнадёжный, – сказал Александр Владимирович, рассматривая рентгеновские снимки, результаты анализов и прочие бумаги. –  Попробовать можно. Правда, операция будет совершенно уж не типичной. Но на то и есть такое понятие: искусство. Здесь и нужно будет проявить это самое искусство врача. Но, я думаю, мы попробуем! Придётся своеобразную лангету ставить на поврежденные позвонки. Движения этих двух позвонков будут ограничены, но – не гимнаст же! Если этого не сделать, ущемится нерв и может наступить парез…

Кеша, иначе говоря, майор Иннокентий Витальевич Свиридов, всё это прекрасно знал или чувствовал.

– Если и доживу до офицерской пенсии, – сказал он однажды Александру Владимировичу во время осмотра, – то, чую, недолго мне придётся наслаждаться ею. Вот так, всю жизнь отдал службе, а теперь на свалку.

– Да бросьте вы это! – прикрикнул на него тогда доктор. – Ведь вы же военный человек. Не к лицу вам. Всё будет нормально: подлатаем, и станете как новенький!

– Вы думаете? С сомнением в голосе спросил майор. – Дай-то Бог.

Между тем, лечение продвигалось с трудом, и операция прошла не столь успешно, как хотелось бы, и требовалась ещё одна.

У доктора установились дружеские отношения с майором. Случались и беседы на всякие жизненные темы.

Как-то раз Иннокентий Витальевич в сердцах сказал:

– Мы ведь с Ванькой (это он имел в виду  секретаря горкома партии!) с самого детства вместе всегда были. В одном классе учились, долгое время даже и жили в одной квартире – наши отцы ведь родные братья. И вот что характерно: его с самого начала тянуло в политику: то он был активным пионером, то комсомольцем. И всегда раньше всех салют отдавал, знамя выносил…  Вот теперь он и в чистеньком кабинете, а я, как родился в Сибири, так в ней и остался. Меня-то с самого начала тянуло в технику. Я и не думал, что военным когда-нибудь стану. Космос тогда больше всего на свете привлекал мальчишек. И вообще, в те времена понятия «физика» и «романтика» были очень близкими. Казалось, вот-вот полетим куда-то и начнём осваивать планету за планетой, галактику за галактикой… И на пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы! Это только потом выяснилось, когда я уже стал ракетчиком, что всё совсем не так просто. Не скоро мы научимся делать такие перелёты.

– Неужели не скоро? – спросил Александр Владимирович.

– Конечно.

– Жалко, – задумчиво проговорил доктор, словно бы отвечая каким-то своим мыслям. – Я ведь тоже когда-то мечтал о космосе и возлагал на него надежды.

– Не скоро! Можете мне поверить! Всё это стоит безумных денег. Высокие технологии нужны, до которых мы ещё не доросли. Электронику на Западе закупаем, а это опять же деньги. А где их возьмёшь, когда  страна бедствует! У вас тут на юге хоть фрукты есть, да тепло бывает, а там снег да снег.

– Жалеете, что пошли по военной части?

– Да как сказать: и да, и нет. Ракетостроение – это очень интересно… А теперь впереди  пенсия по состоянию здоровья и безрадостная старость.

Александр Владимирович смотрел на майора – красивое доброе и одновременно умное лицо, и вспоминал его брата-держиморду.  Какие они разные! Один – карьерист и брехло, а  другой – честный труженик. И вот из таких двух половинок и состоит наша жизнь.

Майор как-то рассказал, что три года ему пришлось прослужить в Крыму.  Это ещё в начале военной карьеры. В принципе там можно было закрепиться и дотянуть весь положенный офицерский срок до самой старости, – рассказывал он. – Там же и на пенсию выйти.

Но на юге не было перспектив роста. Вот Иннокентий Витальевич и поехал в Красноярск, в город, в котором родился и вырос.

Эти мысли майора напомнили ему друга. Как всё похоже! Этот майор жалеет о Крыме и мечтает о космических перелётах, а Илья тоже ведь мечтал, но потом взял, да и воплотил в реальность свою мечту, перелетел на свою планету.

Вот интересно: кто из них больший реалист, и кто больший фантазёр?

Очень уж сложным получался ответ на этот вопрос.

Однажды во время одной из таких бесед Александр Владимирович спросил Иннокентия Витальевича:

– А как вы думаете, – он на мгновение замялся, – вот мрут наши руководители, как мухи, и  не до космоса нам, и не до медицины… Как вы думаете, долго это ещё протянется?

Майор хмыкнул, и в глазах у него засверкали искорки смеха. На всякий случай оглянулся по сторонам. В палате никого, кроме них, не было. И сказал:

– Черненко помрёт, и начнётся новая жизнь!

Уже потом, оставшись один на один со своими мыслями, Александр Владимирович: подумал: «Ну, вот и этот говорит то же самое, что и многие думают. Подождём. Видимо, уж теперь недолго осталось».

Когда в марте это случилось, никто особенно и не горевал по умершему, но и не радовался его смерти  тоже. Объяснялось это довольно просто: никто не знал, кто он такой был этот самый Константин Устинович Черненко. И чем он таким осчастливил человечество, чтобы о нём теперь вспоминать с благодарностью. Официальные рассказы о том, что в юные годы он был батраком, никого не умиляли.

Новый генеральный секретарь, пришедший на место ушедшего в мир иной, производил впечатление такого же точно партийного выдвиженца, только молодого. И не более того! Брежнев, когда приходил к власти, выглядел куда более внушительно, а этот – какой-то непонятный. Чего от него ждать?
7.

Между тем, и по ту сторону Атлантического океана большинство американских граждан знать не знали о том, кто такой Черненко, и думать не думали, что за его смертью могут последовать какие-то важные события. Но, кто унаследует этот высокий пост и что из этого получится,  интересовало многих эмигрантов из СССР, у которых  оставались в той стране родственники и друзья. Переписка с ними была чревата большими неприятностями для граждан Союза, а личные контакты были практически невозможны. Приход же нового генсека подавал надежду, что что-нибудь изменится к лучшему.

Никто особенно не сожалел, что ещё один старец отбыл в мир иной, никто не горевал: какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!

И у Лёвы Чёрного были совершенно другие соображения на этот счёт. Ни с кем не советуясь и исходя исключительно из своих представлений о политической ситуации в мире, он пришёл к выводу, что момент, которого он так долго ждал, наконец-таки наступил. Он мечтал вернуться в Союз, прийти к любимой девушке и заявить:

– Вот он я! Прости меня! Я больше никуда от тебя не уеду!

И  теперь-то он это и сделает.

Ярость бывает двух типов: безумная и всё сокрушающая, когда человек от переполнившей его ненависти к кому-то или к чему-то громит всё, что встречает на своём пути. И тихая. Тихая ярость, это когда зубы стиснуты, глаза сузились от ненависти, а мысль пульсирует, и человек, словно робот, выполняет что-то такое, чего в обычных условиях он бы никогда не сделал. Это может быть подвигом, а может быть и преступлением, смотря по обстоятельствам.

Именно такое состояние и было у Лёвы. И объектом этой ненависти была отнюдь не американская действительность, которая обманула его надежды и принесла столько страданий, а родители. Именно на них эту ярость он собирался, в конце концов, обрушить.

За  несколько месяцев, проведенные в этой стране, он даже не пытался продолжить образование. Для этого нужно было снова начинать с нуля. К этому он не был готов. Он успел поработать подсобным рабочим  сначала в захудалом ресторанчике, потом на стройке. Затем  купил за гроши старую, но вполне пригодную «Ауди», и  стал на ней доставлять по утрам почту и хлеб. Работа была несложной. В четыре утра он брал почту в почтовом отделении и развозил её по адресам – вот и всё. Ни особого ума, ни квалификации.

Чтобы не опоздать, Лёва заводил будильник на три ночи и к четырём уже нагружал машину полиэтиленовыми мешками с почтой. Подъезжая к дому, клал полиэтиленовые пакеты к дверям в соответствии с адресом на нём. В этой стране так было принято: почту кладут возле дома, прямо под двери.

Потом  заезжал к итальянцу, выпекающему хлебобулочные изделия, и к семи утра отвозил  ещё горячий ароматный хлеб, батоны и булочки в специальных пластиковых лотках в магазинчик, расположенный прямо у их дома. Сам же и разгружал машину, и уже пустые лотки привозил хозяину. Оплата и на почте, и у итальянца была по самому низкому тарифу: пять долларов в час.

Работа, как уже говорилось, была не сложной. Трудно было лишь рано просыпаться. Поэтому, освободившись часов к одиннадцати, он выпивал чашечку кофе и заваливался спать. Последнее время он всё время хотел спать.

Но и такую ерундовую работу ему удалось найти чисто случайно. Разговорился как-то  с парнишкой, бренчащим у дома на гитаре. Поговорили о том, о сём. Узнав, что Лёва только недавно приехал в страну и ищет работу, тот и посоветовал ему обратиться к итальянцу Мароччи. Тот всегда использовал недорогую рабочую силу, да ещё и в чёрную, чтобы налоги не платить.

Вот Лёва и поехал по рекомендованному адресу и получил долгожданную работу.

Этот же самый Мароччи помог Лёве устроиться и на почту.

И теперь с такими заработками Лёва мог снять себе каморку на First Avenue недалеко от Гарлема. Что и говорить, район не самый престижный. Но и жильё здесь недорогое. Лёва объединился со студентом, согласившимся на совместное проживание. У каждого было по комнате. Общими были кухня и службы. Правда, до работы нужно было ехать почти полчаса, но здесь это считалось не расстоянием. В четыре утра скоростное шоссе Франклина Рузвельта было свободным, и он вскоре оказывался у Бруклинского моста. А там – рукой подать.

В принципе с голоду он не подыхал и под забором не ночевал. И кое-какая денежка у него откладывалась, и этой денежки, по замыслу пребывающего в тихой ярости Лёвы должно было хватить на перелёт от Нью-Йорка до Москвы.

Лёва никогда не отождествлял США со своей родиной. Для него всегда родным и единственным оставался Советский Союз, а здесь, как ему казалось, он временно, на каникулах. Вот они скоро закончатся, и он вернётся домой в Ростов.

Он разговаривал с людьми из числа эмигрантов и выяснил: вернуться на родину, конечно, можно, но об институте нужно будет забыть, да и о Ростове тоже. Кто его там ждёт? Скорее всего нужно будет завербоваться куда-то на стройку, или ехать в село, где можно будет рассчитывать на крышу над головой и какой-то заработок… И это ещё, если тебя захотят туда принять. Для всех ты – предатель…

Но Лёва готов был вынести всё, только бы вернуться.

Родители, конечно, виновны во всём, но плохого ему они не хотели, да и он – не маленький. Мог бы  проявить самостоятельность. Но случилось то, что случилось…

И тогда всё та же самая ярость его толкнула на рискованный шаг. Понимая, что за связь с заграницей в Союзе не хвалят, а то могут ещё и по голове дать, он всё же решил позвонить Татьяне и просто и ясно изложить всё, что накипело у него на душе, попросить прощения и спросить, может ли он к ней приехать.

Оставался пустяк: набрать в грудь воздух и позвонить. Нужно было только решиться. Только решиться!

Подобрав время, когда в европейской части Советского Союза вечер, он позвонил. Трубку подняла женщина с незнакомым голосом. Не мать, не бабушка, кто же это? Лёва попросил к телефону Татьяну, но получил какой-то странный ответ: здесь такая не живёт. Лёва уточнил номер телефона и адрес дома. Всё совпадает, но такая здесь всё же не живёт.

– А как её фамилия? – спросил неизвестный женский голос.

– Новикова. Татьяна Геннадьевна Новикова!

– Да, Новиковы здесь жили. Я не знаю, была ли там среди них Татьяна – я имела дело только с хозяином… Но они вот уж полгода как продали нам дом и переехали куда-то.

– Как? Уехали? Все вместе? Но ведь это же была большая семья!

– Все вместе уехали, – был ответ.

– А куда?.. Где они теперь? Вы это можете сказать?

На том конце провода женщина тяжело вздохнула:

– Ой, ну этого я себе даже и представить не могу! Страна-то у нас большая. Мало ли куда люди могли переехать…

Лёва, не прощаясь, бросил трубку. Дурное предчувствие охватило его. Где теперь искать Татьяну? И куда она переехала? И главное – зачем?

Подумав, он решил: не всё ещё потеряно, у них ведь были общие друзья, а они могут подсказать, куда, почему и зачем... И он позвонил Саньке Хлебникову.

– Привет, Саня. Это я – Лёва Чёрный.

– Лёвка, ты? – изумился Саня. – А ты откуда звонишь?

– Из Нью-Йорка, откуда ж ещё? Я здесь теперь живу.

– Ну, ты даешь!.. Ну и как ты там, рассказывай!..

– Рассказывать нечего... Ты мне скажи: где Татьяна?

– А ты разве не знал? Татьяна вышла замуж.

– Замуж? Как замуж? Не может быть! И где она теперь?

– Уехала к мужу в Ставрополь.

– Да как же уехала? Она что, и учиться бросила?

– Перевелась. Её родители продали дом и тоже переехали.

– И за кого же она вышла замуж? – глухим голосом спросил Лёва.

– Толком  не знаю. Врач. Не то директор санатория, не то ещё кто… У меня где-то телефон записан. Я так сразу и не скажу, поискать надо… Перезвони через полчаса. Договорились?

– Договорились, – глухо ответил Лёва и положил трубку.

Разумеется, он не перезвонил. И вообще, никогда больше не звонил в эту страну. Оборвалась последняя ниточка, которая его связывала с тем миром. Любимая девушка бросила его! Предала! Изменила!

Лёва был раздавлен, шокирован, нокаутирован этим известием.  Сначала ему подумалось, что Татьяна предала его, их любовь, но потом, успокоившись, стал ещё острее чувствовать свою вину. «Кто кого предал, я её или она меня? Конечно, я её. Она что же, должна была меня ждать? Надежд я ей не давал, за собой не звал. Уезжал от неё навсегда… Но она не будет счастлива в этом браке!.. Она могла быть счастлива только со мной…».

Слёзы душили так, что он не мог ни дышать, ни думать, ни жить. Хотелось просто умереть. Почему это произошло? Ведь с чего-то это же началось?

Лёва представил: с их отлёта? Вот самолёт отрывается от московской земли и взлетает в небо…  Нет, не с этого момента!

Может быть, с того момента, когда он дал себя уговорить? И тоже  нет!

Если отматывать события  назад, то с чего же всё это сумасшествие началось?  Наверное, с того, что этого захотел отец! А мать его не отговорила, потому что не смела ему перечить!

А почему этого захотел отец? Потому, что эгоист! Всё время ему казалось, что ему не дают развернуться, работать в полную силу. Вечно ему кто-то мешал, кто-то завидовал…  И профессор Коровин украл у него какие-то идеи…

И что же получается?

Но, может, и правда, отца зажимали, не давали спокойно работать, не оценили его талант? И Коровин, конечно же, сволочь!  Да и в Союзе просто нельзя было жить: тоталитаризм, полное отсутствие демократии, антисемитизм и полнейшая власть КГБ, а Соединённые Штаты – страна безграничных возможностей.

Всё это может быть так и есть, но причём же здесь я?

Причём здесь моя судьба? Причём здесь моя любовь к Татьяне? Причём здесь дети, которые у нас с нею уже никогда не родятся, потому что она вышла за другого?

Никакие доводы не перевесят одного этого довода: вот это я! А вот это всё остальное, может, даже и разумное!

Хотелось умереть: застрелиться, повеситься, броситься с Бруклинского моста… Если бы он в этот момент стоял на мосту или имел под рукой пистолет, то он бы так и сделал. Но под рукой оказалась бутылка виски. А пьянство, это ведь и есть маленькая смерть.

Или имитация смерти.

Лёва напился до потери сознания и провалялся в своей каморке двое суток в свинячьем состоянии. А когда, наконец-таки, выполз из неё на свет божий, то выяснил, что развозить по утрам почту и хлеб вместо него будет уже кто-то другой. Эта страна не любит неудачников и всем до лампочки твои переживания! Делай, что хочешь, но будь успешен – вот её девиз! Если ты не успешен, – никакой пощады не жди.

А он и не ждал.

Связь с родителями Лёва прекратил. Если они раньше знали где он живёт и могли изредка навещать его, то теперь стало невозможно даже  и это. Лёва переехал на другую квартиру и даже не сообщил своего адреса родителям. Лёвины родители не знали причин, по которым он переехал. Они не могли предположить, что виной тому крушение его любви к той самой русской девушке, против которой они когда-то так настойчиво возражали.

На самом деле и в этом их подходе к жизни всё было не так-то просто: Вера и Илья не представляли на данный момент из себя единого целого; это были два почти чужих человека, оказавшихся в силу обстоятельств вместе. Они помнили, что их объединяет ребёнок, прошлое, фамилия, квартира, но всё больше и больше отдалялись друг от друга.

Вера Львовна, как могла, так и пыталась выжить. Переломив свою гордость, она устроилась нянькой в соседскую семью.

Необычным для неё в этой ситуации было всё: и сама работа няньки, и то, что хозяином был преуспевающий негр-адвокат, с которым она не могла сказать и двух слов. Его жена, шоколадная красавица с перламутровыми зубами и обворожительной улыбкой, не сходящей с лица, и вовсе её не понимала.  «Здесь никому не нужен мой интеллект, – думала Вера Львовна, – ни мои знания поэзии или классической музыки... Здесь всё по-другому. Это – мир наоборот. Здесь нужно научиться по-новому смотреть на жизнь, ухитряться зарабатывать деньги и выживать…».

Но она не могла без того, что впитала с молоком матери. Без прекрасной русской поэзии, без привычной классической музыки. Она и на работу всегда брала с собой томик Плещеева или Уткина и, покачивая коляску с малышом, сидя в парке, читала нараспев ему прекрасные стихи, или напевала мелодию Татьяны Лариной из оперы Чайковского.

Хуже обстояли дела у Ильи Ароновича. Он кое-как добился подтверждения диплома. Все удивлялись, как это ему удалось. Видимо, всё же, сказался большой опыт работы. Но диплом давал право лишь на общую практику.

Илья никак не мог свыкнуться с мыслью, что здесь в этой жизненной схеме, он уже больше не врач-реаниматолог. В этом качестве он здесь никому не нужен. Своих некуда девать! И никому не нужны ни его умение и мастерство, ни его идеи и научные труды…

Он рассылал свои резюме по всем госпиталям и больницам, но так ответа и не дождался. После нескольких месяцев бесплодных поисков работы, Илья согласился ухаживать за пожилым инвалидом, к которому и был приставлен.  Он выполнял мелкие домашние поручения, ходил в аптеку, в магазин, катал его на коляске, когда они выходили в соседний парк гулять. Общались они на сложной смеси английского, русского и еврейского языков. Дело в том, что его хозяин до сороковых годов жил в Варшаве и что-то понимал по-русски. Когда-то он был лётчиком. Участвовал в войне. Потом Вьетнам. Его самолёт сбили, но ему удалось выжить. И вот теперь, совершенно одинокий, он доживал свои дни. От дома для престарелых отказывался и  был очень рад тому, что у него работает Илья, человек, имеющий медицинское образование, с которым можно и поговорить, и поспорить…
8.

Если бы Вера Львовна могла только представить, с чем она столкнётся в этой Америке, она бы никогда сюда  не приехала. Сердце её разрывалось от того, что видела, как  её Илья, такой всегда самоуверенный и высокомерный, вдруг угас, сник, и во взгляде его появился неведомый до селе страх. Говорил он тихим голосом, а в поведении ощущалась депрессия. Подолгу молчал, уставившись в одну точку, или срывался на крик, когда его тревожили или просили о чём-то, чего сделать он не мог.

Какая там врачебная деятельность?! Даже менее квалифицированную работу он найти не мог. Кто же знал, что специальность медицинской сестры здесь получают в высших учебных заведениях. Такое понятие, как средний медработник просто отсутствует. В Америке ничто не может быть средним! Это просто другая работа. У врача – одна, у медицинской сестры – другая!

Даже санитаром его не взяли. Сказали, что нагрузки у них такие, что ему не справиться. Они судили по его астеническому телосложению, чуть впалой груди. А то, что Илья был трёхжильным и выносливым, откуда же им знать?! Да и не могли они взять санитаром человека с дипломом врача.

Илья целыми днями слонялся по городу, выискивал в рекламных газетах объявления, но безрезультатно. И вот однажды он всё-таки получил работу. Конечно, не такую, о какой мечтал, но всё же  это была работа, и за неё платили очень даже неплохо.

Но в это время из дома ушёл Лёва. Разговора у отца с сыном не получилось. Лёва всё твердил, что они разбили его счастье, а Илья Аронович всячески подчёркивал преимущества жизни в свободной стране. У Веры Львовны сердце разрывалось и от этих разговоров, и от намерений Лёвы уйти из дома.

Она стала плохо спать. Просыпалась в два ночи, и думала, думала… Вспоминала свою жизнь в Одессе, их любовь… Как-то вспомнился вечер в саду у Хлебниковых, когда его старенький дедушка вдруг стал рассказывать об огромной шелковице… Они тогда впервые сказали всем, что собираются уезжать. А он говорил, что взрослые деревья не пересаживают. Конечно, он имел в виду их. И, к сожалению, оказался прав! Но, ладно, мы. А что будет с Лёвой?

Сын неделями не звонил, разговаривал нехотя, жил с каким-то парнем в негритянском районе. Правда, это ещё не сам Гарлем, но…

Вера Львовна вспомнила, как она пришла к нему, чтобы поздравить с днём рождения. Он не обрадовался её приходу. От подарков отказался. Даже не спросил, как папа…

«И это  наш Лёва! А теперь он и вовсе куда-то уехал в Манхэттен. Как сказал тот парень, с которым они снимали квартиру, где-то нашёл работу и переехал… А какую он нашёл работу, и куда переехал? Для такого огромного города это означало просто исчезнуть».

Сердце последнее время стало сжиматься в груди так, что, казалось, ещё немного – и все её мучения окончатся.

«Хорошо бы сразу, не мучаясь. И не мучить Илью. Он, бедный, стал чёрным от переживаний. Тоже, видно, чувствует вину за то, что сорвал нас с места, ничего по-настоящему и не узнав. А с другой стороны: где узнаешь? Пойдёшь в посольство и спросишь? Или в газетах прочитаешь? Врут всё советские газеты. Загнивающий капитализм, загнивающий капитализм… А какой он загнивающий, если люди здесь живут во много раз лучше и не думают, где бы купить кусок мяса или сыра… Работу найти невозможно, это правда. Но ведь и за работу здесь платят во много раз больше, чем в Союзе. Говорили же, что там одни делали вид, что работали, а другие делали вид, что платили… Здесь никто не делает вид. Если работаешь, будет у тебя и крыша над головой, и еда на столе… Хорошо, что мы ещё получаем социальную помощь. А так не знаю, что бы было…»

Между тем, Лёва перебрался в Манхэттен потому, что случайно нашёл там работу.

Очухавшись после пьянства и продолжая пребывать в тихой ярости, он бесцельно бродил по городу, и однажды забрёл в ресторанчик с необычным для этого района города названием: «У Изи», расположенный в нижнем Манхэттене, недалеко от Battery Park.

Было около пяти. В зале народа  немного. Парень в клетчатой рубашке колдовал у стойки бара. Влюблённая парочка, примостившись на высоких хромированных табуретах, увлечённо беседовала, не обращая внимания на посетителей. В дальнем углу одинокий мужчина пил пиво и безразлично посматривал на входящих. Он или ожидал кого-то, или просто тянул время.

Войдя с улицы, Лёва не мог разглядеть его лица. В зале был полумрак. Присмотревшись, он обратил внимание на необычную бледность его. Давно не расчёсанные волосы, словно пакля, ниспадали на узкие плечи. Его облик совершенно не вязался с окружающей обстановкой. Он что-то писал карандашом в толстой тетрадке, изредка устремляя взгляд своих бесцветных глаз в никуда. Потом снова начинал писать, торопливо, словно боялся не успеть.

Наконец, бармен оторвался от своего занятия, равнодушно взглянул на Лёву  и, наполнив чашечку кофе и бокал коньяком, отнёс всё это мужчине.

Меню, которое принесла милая официантка, обещало уже забытые украинские галушки, и блины… Лёва попросил принести и то, и другое, и к этому добавить сто пятьдесят граммов украинской горилки с перцем. Потом тихим голосом поинтересовался, что за странный человек сидит в углу зала?

– Это наш постоянный посетитель, – так же тихо ответила официантка. – Профессор, математик. Говорят, он отказался засекретить какие-то свои формулы, и его запихнули в психушку. Недавно вышел. Живет неподалёку…

«Почти, как у нас, – подумал Лёва. – Везде всё одинаково…»

Недалеко от его столика немолодой тюленеподобный лысый мужчина, лениво перебирая пальцами клавиши пианино, играл блюз. Возле него на стуле лежала скрипка, но скрипача не было.

После того, как Лёва пообедал, он подошёл к музыканту и стал смотреть, как легко бегают по клавишам пальцы этого, на вид неуклюжего человека.

– А где же скрипач? – спросил он, чтобы как-то начать разговор.

– Сегодня Бобби не будет, – неожиданно писклявым голосом ответил пианист. – У него выходной.

– А можно попробовать  поиграть на скрипке?

– Поиграй, – равнодушно ответил пианист.

Лёва взял скрипку, профессионально, почти любовно потрогал её выразительную талию, и вдруг заиграл весёлую песенку об Одессе из оперетты  Дунаевского «Белая акация»:

Когда я  пою о широком просторе,

о море, зовущем в чужие края…

Пианист с удивлением посмотрел на Лёву, потом с удовольствием стал подыгрывать.

Когда Лёва окончил играть, немногочисленные посетители зааплодировали.

Лёва с сожалением положил скрипку на стул.

– А ты что-нибудь ещё знаешь? – спросил пианист.

– На таком уровне знаю много, – ответил Лёва.

– Так давай слабаем что-нибудь весёлое. Знаешь «Шаланды полные кефали…»

Он наиграл мелодию.

Кто же её не знает! Лёва взял скрипку и уже смело повёл мелодию старой песни:

Шаланды полные кефали

В Одессу Костя приводил,

И все биндюжники вставали,

Когда в пивную он входил…

В зал вышел хозяин ресторана  посмотреть, что за музыкант такой, откуда он взялся, да ещё и играет одесские мелодии здорово.

После того, как эту песню они закончили, были ещё и «Эх, Одесса, жемчужина у моря…», и «Ты одессит, Мишка, а это значит…», и «Мясоедовская улица моя»… И каждый раз после окончания песни раздавались аплодисменты. В ресторан заходили люди, которых привлекла непривычная музыка, рассаживались за столики, просили принести что-нибудь и ждали продолжения концерта. Но концерт неожиданно прервался. Лёва с сожалением положил скрипку на место.

– Ты кто такой? – спросил его хозяин ресторана. – Одессит?

– Родители из Одессы, да и я родился в этом замечательном городе. Но жили мы в Ростове…

– О, если Одесса – мама, то Ростов всегда был её верным поклонником и мужем. И что ты здесь делаешь?

– Ищу работу…

– Ищешь работу?

– Да…

– Так приходи ко мне играть, хотя бы через день.

– Я могу и каждый день, только у вас же есть Бобби.

– Он играет американский джаз. Нужно разнообразить программу. Вот вы и будете играть один день одно, другой – другое.

Они договорились. Условия были более чем хорошими. Работа с трёх до одиннадцати вечера. Бесплатные обеды и десять долларов в час.

Лёва прикинул: 320 долларов в неделю. Можно жить!

Он познакомился с пианистом. Звали его Джек Вайман. Жил неподалёку со своей семьёй: женой и двумя дочерьми-школьницами. В Одессе его звали просто Жорой. А здесь он сделался Джеком.

– Ты где живёшь? – спросил Джек.

– В Бруклине.

– Тебе бы хорошо перебраться поближе…

– Но здесь всё очень дорого…

– Не так уж и дорого. За четыреста долларов можно снять вполне приличную берлогу. Но, как правило, хозяин берёт аванс.

– У меня тысяча есть.

– Ну, так иди и ищи.  На Beaver street сдаётся много квартир. А это в двух шагах от ресторана.

Так Лёва оказался в нижнем Манхэттене, да ещё и с неплохой работой.

Позднее от Джека он узнал и историю их хозяина.

Израиль Наумович Мусюк был родом из Одессы. Окончив в 1957 году Мукомольный институт, он некоторое время работал механиком на хлебозаводе. Но когда в шестидесятые годы возникла возможность уехать в Израиль, он ни часа не сомневался: нужно ехать! Здесь ловить нечего.

Жил он один в небольшой полуподвальной квартирке в Первом  Водопроводном переулке. Мама умерла несколько лет назад, отец погиб, защищая Одессу.

Оказавшись в Вене, где был своеобразный пункт сбора для такого рода переселенцев, он категорически заявил, что ни в какой Израиль  не хочет, а хотел бы поехать в Америку.

Поскольку Австрия – страна свободная, и на людей там не смотрят как на крепостных крестьян или беглых рабов, то его, естественно, никто и не собирался насильственно впихивать в Израиль или в наказание насильственно возвращать в Советский Союз. Хочешь в Америку –  пожалуйста! Рассмотрим и такой вариант.

Решения своего вопроса он ждал около двух месяцев. Какие-то органы изучали его документы, проверяли и перепроверяли. А он никуда и не торопился. Хоть бы и год! Его ведь нигде и никто не ждал. Крыша над головой была, бесплатным питанием обеспечивали. А что ещё нужно? Там же, в Вене, у него появилось много знакомых. Человеком он был общительным и прагматичным и тщательно заносил в записную книжечку адреса и номера телефонов своих новых знакомых. А вдруг пригодятся?!

Наконец, он получил разрешение на въезд в США.

Чудо свершилось, и он оказался там, где хотел.

Первые месяцы было очень не просто. Изя легко выучил обиходный английский и, устроившись на небольшую макаронную фабрику, показал всё, на что способен. Ведь не даром же учился в Мукомольном институте. Вскоре он уже был в бригаде механиков. Вкалывал без передыха, как умел. Хотел показать, что он ничуть не хуже, а может, и лучше тех американцев, с которыми работал. И здесь ему выпал Джокер! Он познакомился с коренной американкой, родители которой приехали в эту страну из Риги ещё в двадцатые годы. Девушка, можно сказать, была перезрелым фруктом, излишне полна, и её пышные формы мало кого привлекали. Единственное, что у неё было выдающимся, так это мощный нос, выступающий над заплывшим лицом, как горная вершина. Но характер у неё был мягкий, доброжелательный. И самое главное: она мечтала о замужестве по любви, была достаточно богата, но старалась всячески скрывать это обстоятельство, чтобы полюбили именно её, а не её деньги.

Изя  даже не подозревал, что девушка богата.  Обладая чувством юмора и артистизмом, он стал усиленно ухаживать за Элен Вайсман. Дарил цветы, приглашал на шоу. Однажды даже сочинил стихи и, вроде бы смущаясь, прочитал их нараспев:

Капризная и нежная,

Как осенью погода!

А я люблю по-прежнему

Любое время года!

Пусть осень – время зыбкое:

И ветрено, и дождь…

Но ты своей улыбкою

Меня бросаешь в дрожь!

Элен просто растаяла от любви. Она привела его к себе домой, познакомила с родителями, и вскоре молодые сыграли свадьбу и уехали отдыхать в Майами. А ещё через некоторое время у них родилась дочь. Вот где было радости родителям Элен! Они и купили тот ресторанчик, как приданое для доченьки и назвали его в честь зятя  «У Изи», где он и стал полновластным хозяином.

Семья Изи жила дружно. Элен оказалась хорошей хозяйкой и любящей женой. Она никогда не вмешивалась в дела мужа и полностью ему доверяла.

Когда умерли родители Элен, ей по наследству достались ещё кое-какие деньги, и они смогли несколько расширить и модернизировать ресторан. Наняли двух музыкантов и певицу Мэри.

Дела у них шли хорошо. Никакие проблемы со сталелитейными компаниями, падениями котировок их не касались. Люди привыкли каждый день, иногда по три раза кушать. А «У Изи» был прекрасный повар, хорошо знающий еврейскую, русскую, украинскую и другие кухни. Нигде, кроме как у Изи, нельзя было отведать такие яства, как украинский борщ и фаршированную рыбу, вареники в сметане или обыкновенные щи!

Чтобы привлечь клиентов, Изя сделал отдельный зал, где готовилась и подавалась кошерная пища. Регулярно по субботам ходил в синагогу, хотя в Бога не верил. Но понимал: атеизм здесь не поощряется.

Родственников со стороны жены было совсем немного –двоюродная сестра, живущая в Сан-Франциско и с ними почти не поддерживающая связи. И у Изи родственников не было. Может, и был кто-то в Союзе, но он этого не знал, да особенно и знать не хотел. Живут они себе, и пусть живут!

Услышав одесские мелодии, Изя удивился, как сам до этого не додумался. Сколько сейчас понаехало в Штаты из Союза! Да и американцам интересно услышать не привычные «Вуги-вуги», а русские песни.

Через месяц Изя попросил Лёву и Джека расширить репертуар русских песен. Откуда-то выкопал певичку. Родители её переехали в Америку ещё после революции. Никаких современных советских песен она не знала, но голос имела хороший.

Они разучивали песню о том, как в тесной печурке бьётся огонь, а на поленьях смола, как слеза. Мэри прежде и понятия не имела о существовании этих советских шлягеров, с интересом и воодушевлением взялась за их разучивание.

А потом ещё и про тёмную ночь и про пули, летящие по степи...  и про то, как шумел сурово брянский лес…

Музыканты приходили за пару часов до открытия ресторана и репетировали. Так в репертуаре появились замечательные песни: «Давай закурим», «Землянка», «Любимый город может спать спокойно», «Очи чёрные», «Подмосковные вечера» и «Выходила на берег Катюша»...

Изя приказал напечатать вариант меню на русском языке  и дело пошло.

Поскольку ресторан имел русско-украинско-одесскую специфику, то, естественно, музыкальный репертуар должен был ей соответствовать, и в рекламе добавилось к названию «У Изи» уточнение: «Одесский ресторан в Нью-Йорке».

Вечерами ресторанчик был переполнен. Перед выступлением Лёва, как мог, рассказывал содержание песни: печурка, огонь, смола, капающая с поленьев и похожая на слезу, и ты, до которой дойти нелегко, тогда как до смерти  всего лишь четыре шага…

Большинство присутствующих не знало русского языка и никогда раньше этих песен не слышало, но в исполнении улавливали что-то необыкновенное. И всякий раз награждали исполнителей дружными аплодисментами.

В итоге посетители стали приходили не только ради того, чтобы отведать экзотических блюд, а ещё и чтобы послушать песни на незнакомом русском языке.

Лёва очень быстро стал лидером этого небольшого музыкального коллектива и придумывал новые и новые программы.

Но в выходные дни всё те же мысли снова и снова будоражили его душу: а зачем всё это?

Любимая девушка осталась где-то по ту сторону океана, и они больше никогда не встретятся в этой жизни. Ничего даже отдалённо похожего на потерянную любовь здесь он не видел.

Прерванное образование, – это уже навсегда. Сделать музыкальную карьеру он не надеялся. Его участь – ресторанный музыкант. И это ещё счастье, что всё так сложилось. Он плохо понимал  музыку  этой страны, не мог уловить настроения и интонации американских слушателей.

Тогда зачем вообще жить?

Состояние тихой ярости понемногу утихало, и мысли о самоубийстве  уже больше не приходили в голову.

Впервые за всё время пребывания в этой стране у Лёвы появилась любовная связь. Это была смуглая красотка, торговавшая цветами на углу. Дженни, так звали девушку, ответила Лёве на его ухаживание взаимностью, и вскоре они стали жить вместе. Никаких особых перспектив не было и у неё.  Предел  мечтаний – устроиться продавщицей в каком-нибудь более подходящем месте, чем застеклённый киоск на улице.

Не было у них и никаких особых тем для разговоров. Для Дженни Советский Союз, из которого приехал её парень, это всё равно, что другая планета. Про Москву она ещё слыхала, но про Ростов, да ещё и с уточнением, что он на Дону, а не на Темзе, – это для неё уже была избыточная информация. Равным образом, как и всё то интеллектуальное, что накопил в своей душе Лёва.

Говорить им было не о чем, а любовными утехами они скоро пресытились, и, не долго думая, Дженни ушла от Лёвы. Как только она исчезла из его жизни, Лёва тут же выяснил, что ничего особенного и не потерял.

Некоторое время спустя у него появилась новая женщина. Она была старше его на пять лет и работала официанткой в том же ресторане.

Он не возлагал на неё особенных жизненных надежд, а она на него. Просто встретились два одиночества…
9.

К концу 1985 года Хлебников получил из Америки письмо. Очень удивился, увидев, что писала Вера Львовна. Она ещё ни разу к нему не обращалась, до этого писал только Илья. Значит, что-то у них случилось. Не к добру это...

Стал читать: сын не живёт с ними и не хочет знать ничего о своих родителях. Илья перебивается случайными заработками и весь погружён в себя. Последнее время стал раздражительным, срывается, обвиняет всех в том, что его жизнь не удалась… Ну и много чего другого…

Отложил в сторону листок бумаги. Кагэбисты уже наверняка трогали его своими руками. Какая гадость! И всё-таки с этим листком что-то тёплое передавалось ему. Теперь уже далёкое и недосягаемое.

Александру Владимировичу вспомнился рассказ Рея Бредбери. В некий космический корабль попадает метеорит; корабль распадается на части, а его обитатели разлетаются в разные стороны, но, оставаясь в своих скафандрах, дышат, думают и даже переговариваются между собою по рации. Их разделяют тысячи километров, потом десятки тысяч, сотни тысяч… Они скоро умрут, но пока ещё живы, беседа продолжается…

«Господи! – думал Александр Владимирович. – Вот и мы разлетелись в разные стороны, а Вера жалуется на свои невзгоды так, как будто я могу что-то изменить в их жизни. Единственное, что я мог бы им посоветовать, это вернуться. Вера, может, и послушалась бы, но Илья! На него подействовать невозможно! И мы, скорее всего, никогда уже больше не встретимся!»

Совершенно расстроенный, он так примерно и написал ответ. Мол, кроме возвращения, ничего подсказать не могу. Разумеется, чтобы не сыпать соль на рану, не стал описывать те неприятности, которые обрушились на него самого. Да и его трудности не шли ни в какое сравнение с тем, что переживали его заокеанские друзья. Ниже рядового врача его не понизили, возможности выполнять любимую работу не лишили. Он жил и работал, и даже появилась надежда, что со временем всё утрясётся, и иметь в числе своих друзей мятежного Илью не будет считаться позором.

И в самом деле, что-то пока ещё неуловимое стало происходить в стране, и среди очередных глупостей, несущихся с высоких трибун, иногда раздавались и другие голоса. Впрочем, не хотелось во всё это вникать, хотелось быть подальше от политики.

А, кроме того, у Александра Владимировича ожидалось прибавление в семействе. Это рождало новые тревоги, волнения, проблемы. С деньгами было не очень хорошо, да и жена не самая молодая… Но если решились на такое, то сейчас или никогда. А без детей,  какой же это брак?

– Не боишься? – спросил Александр супругу. – Время как на грех, такое трудное…

– Не надо ничего бояться, – ответила Ирина. – И родим, и воспитаем. Только бы не было войны!

В эту же ночь Александру Владимировичу приснился Старик.

– Что делать, дед? Ведь я ничем не могу им помочь! У меня такое ощущение, что я знаю какую-то тайну об этой нашей жизни. Тайну, которой не знают они. И если я им её открою, то они будут счастливы.

– У тебя правильное ощущение, – спокойно ответил дед. – И тайну ты знаешь.

– Какую?

– Пусть возвращаются,  вот и вся тайна.

– Но ведь они же не послушаются, если я им это посоветую!

– И я так думаю. А жаль…

Старик, судя по его виду, тоже был погружён в какие-то тяжёлые раздумья. Не прощаясь, он повернулся и пошёл куда-то в свою темноту.

– Куда же ты, дед! – закричал Александр. – А мне-то что делать? Ты так и не сказал!

Старик оглянулся:

– Рожать собрались? Вот и рожайте. Когда лето настанет, в саду бывай почаще. А ещё ведь есть работа. Если не знаешь, куда деваться от тоски и сомнений, больше работай… в саду чаще бывай…

И словно бы в ответ на это наставление Старика Александр Владимирович получил приглашение на конференцию хирургов области по проблеме снижения послеоперационных осложнений.

Он приготовился к тому, что встретит противодействие  местного начальства по поводу своего участия, но, к удивлению, главный врач легко согласился: «Конечно, вам нужно там быть… я скажу Беликову…»  Объяснить это просто хорошим к нему отношением было невозможно, и он, поразмыслив, пришёл к выводу, что, видимо, откуда-то сверху поступил одобрительный сигнал. Как жизнь зависела от этих сигналов сверху! И даже было понятно, откуда и от кого, ведь тогда Александр Владимирович всё-таки вылечил того бедного майора, хотя пришлось его дважды оперировать. И там, наверху, поняли: это МАСТЕР, и с ним нужно считаться!

Александр заявил тему своего сообщения и стал основательно готовиться к предстоящему выступлению. Не ударить в грязь лицом. Доказать всем и самому себе, что он не на обочине, не в канаве, а в гуще движения!

Его выступление председатель хирургического общества предусмотрительно поставил последним, зная, что доклад вызовет бурю. Он был знаком с работами Хлебникова, который, продолжая разработки, начатые ещё его другом Чёрным, добился новых интересных результатов.

Так всё и случилось.

После краткого доклада, который, как всегда, убедительно и эмоционально сделал Александр Владимирович, посыпались вопросы. По самому характеру их можно было определить, кто как относится к работам Хлебникова.

– Не опасно ли облучённую гамма-лучами кровь вводить больному?

– Каков механизм действия? Как вы можете, не зная механизма действия, проводить эксперименты на людях? Не граничит ли это с преступлением?

– Вы славитесь тем, что берёте на операционный стол больных, от которых отказались хирурги других отделений и клиник. Не высокомерие ли это, и каковы отдалённые результаты этих ваших экстравагантных операций? Какова смертность?

– Есть ли у вас последователи, или техникой таких сверхсложных операций владеете только вы?..

Вопросы сыпались из разных концов зала. Председательствующий никого не прерывал. Александр Владимирович записывал их, потом обстоятельно, как привык, отвечал.

– Метод в отделении  применяется более пяти лет. Его автором является Илья Аронович Чёрный, покинувший, к сожалению, нашу страну. Правда, он использовал ультрафиолетовое облучение, но, как оказалось, облучение гамма-лучами крови больного, взятой у него за семь суток до операции, и сразу же после облучения ему введенной,  вызывает значительное повышение неспецифической сопротивляемости организма. Такая кровь обладает сильнейшими противобактериальными свойствами, является мощным иммунным стимулятором.

Механизм действия, как мы полагаем, состоит в развитии у больного  адаптационной реакции активации, подробно изученной ростовскими онкологами.

Александр Владимирович не оставил без ответа ни один вопрос, ни одно критическое выступление. А в заключение сказал, что каждому, кто захочет познакомиться с методикой, он готов показать её непосредственно в хирургическом отделении…

Профессор Серёгин, подводя итоги, особо отметил интересное сообщение хирурга Хлебникова…

После конференции он попросил Александра Владимировича задержаться.

– Есть проблема, – сказал он. – К нам в клинику поступил председатель горисполкома. Несчастный человек. Дважды уже оперирован. Мне кажется, у него снова развивается спаечная непроходимость. Объём операции предполагается большой. Здесь бы ваша методика могла помочь, я думаю. Не хотели бы взглянуть больного? А, может, прооперируем его вместе? Уж очень высокий чин…

– Валентин Матвеевич, вы же знаете, что я уже не заведую отделением.

– Да знаю, знаю. Но хирургом вы же остались! Впрочем, я договорюсь с вашим главным, чтобы он разрешил. Так вы согласны?

– Согласен. Конечно, согласен. Только я хотел бы осмотреть больного и взять некоторые свои инструменты.

– А что за инструменты? У нас в клинике есть всё.

– Таких нет. Это мои инструменты. Сам их разрабатывал. Делали их по моим чертежам на заводе «Горизонт».

– Ну, что ж. Тащите свои инструменты. С вашим главным  договорюсь, это я беру на себя. Завтра жду вас. Осмотрим больного, и в среду нужно оперировать. Тянуть нельзя.

– Хорошо, я готов.

Нужно сказать, что такое бывает не часто. В мединституте работали опытные и квалифицированные хирурги. Каждому профессору, руководителю клиники было даже как-то неловко приглашать хирурга не просто со стороны, а из общей лечебной сети. Но авторитет Хлебникова был  столь высок, а пациент столь необычен, что каждый старался переложить ответственность на кого-нибудь, только бы не участвовать в этом  опасном мероприятии, или, по крайней мере, разделить эту ответственность с кем-то, кто бы пользовался авторитетом там, наверху. А Серёгин слышал, как секретарь горкома высоко оценил мастерство хирурга обыкновенной городской больницы. «Это Хирург с большой буквы, я вам скажу, – говорил секретарь. – Моему брату пытались помочь всякие там светила, профессора в Москве… да и куда только он ни обращался… А у нас этот Хлебников взял, да и сделал то, чего не смогли сделать эти там в Москве…»

И дело было не в сложности самой операции. Такие операции делались не редко. Но ответственность, постоянные звонки из вышестоящих инстанций нервировали и тревожили. О Хлебникове Серёгина попросил секретарь горкома.

– Пригласите Хлебникова. Я его знаю, – сказал он. – Хуже не будет. А хирург он от Бога!

– Вам ли, секретарю горкома, Бога вспоминать? – спросил тогда с улыбкой Серёгин.

– Да ладно вам. Когда дело касается жизни и смерти, все мы Бога вспоминаем. Присказка такая в народе закрепилась…

А директору клиник института это было даже и на руку. «Ну что ж. Пусть оперирует этот Хлебников. Баба с возу…» – подумал он.

В среду Александр Владимирович пришёл не один. Он настоял, чтобы и его операционная сестра была с ним.

– Привык. Вы уж извините…

Операция  длилась несколько часов. Объём её был значительно больше, чем предполагалось вначале. Теперь всё зависело от умело проведенного послеоперационного периода.

В первую же ночь Александр Владимирович остался в клинике. Следил за реанимационными мероприятиями, помогал, чем мог. Профессор предоставил  в его распоряжение свой кабинет.

Поздней ночью, когда Александр Владимирович убедился, что с больным всё в порядке, он уселся в огромное кожаное кресло и провалился в сон. Усталость взяла своё.

И как обычно бывало, к нему пришёл Старик.

– Напрасно ты, внучок, не ввёл своему больному облучённую кровь, – сказал он. – Такую операцию он может и не выдержать. Кризис начнётся на девятый день. К этому времени и развилась бы та самая реакция активации… Ещё не поздно… Сделай, внучок, ему это. И жидкости побольше лей. Кровезаменители всякие. Ты сделал лишь полдела. Всё только начинается. Помнишь, я тебе рассказывал про нашу  шелковицу? Стойкое дерево! Не в пример, скажем, сливам или яблокам. Высокая сопротивляемость у неё. Вот и здесь это важно, повысить сопротивляемость организма. Тогда и выживет твой больной…

Александр Владимирович встрепенулся. Старик, как всегда, прав. Нужно будет утром же сделать забор крови и послать её на облучение. Вот, только чем? Облучить гамма-лучами – вой поднимется до небес. Не дай Бог, что случится, и обвинят его в том, что применил не апробированный метод. Хотя, с другой стороны, эффективность облученной гамма-лучами крови раза в три выше.

Он снова прошёл в палату, где лежал послеоперационный больной. Тот после наркоза, нашпигованный обезболивающими средствами, спал. Медсестра сидела рядом и следила за капельницей.

– Что вы ему сейчас капаете?

– Всё по назначениям. Только что закончили кровь капать.

– Хорошо. Я в кабинете Серёгина. Прошу вас, если что – будите. Впрочем, я и сам проснусь через часок.

Он вышел и снова утонул в мягком кресле. Прикрыл глаза, и тут же появился Старик.

– Ты, внучок, не бойся ничего. Делай, как лучше. Всё у тебя получится. Важно человека спасти…

Через месяц  главный врач пригласил к себе Хлебникова.

– Александр Владимирович, я думаю, вам пора снова стать в своём отделении хозяином.

– А Пётр Григорьевич?

– Готовьте его. Нормальный, порядочный мужик. И, надо сказать, во всей этой истории вёл себя достойно. Он был у вас старшим ординатором? Вот пусть и работает…

– Ну, не знаю…

– Кончайте кокетничать. Завтра сам приду на пятиминутку и всё объясню коллективу. С Беликовым я уже говорил.

Так Александр Владимирович Хлебников снова стал заведовать своим отделением.
10.

В августе 1986 года у Хлебниковых родилась дочь, Наташа. Ирина  любила это имя ещё со времени, когда восторгалась Наташей Ростовой и тайно мечтала на неё походить. Потом у неё была подружка в школе, Наташа Ведерникова. Дружили они все школьные годы, но вот судьбы сложились по-разному: Ирина поступила в медицинский, а Наташа вышла замуж за выпускника военного училища и укатила с ним чуть ли ни в Хабаровск, куда он получил назначение.

Сначала переписывались, а со временем и писать друг другу перестали. Изредка обменивались поздравительными открытками.

Были ещё какие-то причины, почему девочку назвали Наташей. То ли бабушку у Ирины звали Натальей Егоровной, то ли тётку.

Александр этот вопрос даже  не обсуждал: решила назвать Наташей – пусть будет Наташей! Он считал, что, если в выборе имени для нового человека и заключается нечто судьбоносное и мистическое, то как раз эта самая мгновенность выбора и будет гарантией его правильности. В конце концов, имя не главное, а главное то, как человек проживёт свою жизнь. У иных народов по нескольку имён, и в разные периоды жизни они могут быть разными. Ну и что?

С другой стороны, имя, считал Александр Владимирович, должно быть таким, чтобы человек его не стеснялся, и носил с гордостью. Имя «Наташа» подходило по всем этим параметрам.

Странное и давно забытое ощущение пришло к нему: в доме появился новый маленький человек, который стал на какое-то время центром Вселенной для них, притягивая к себе и других родственников.

Саша и Костя не остались равнодушными к тому, что у них появилась сестрёнка, которую они могли любить и защищать от недругов. Приходили, смотрели, пытались играть, приносили подарки. Девочка в доме, шутка ли?!

А Наташа, светленькая, улыбчивая, с ямочками на щеках, смотрела на всех этих, суетящихся вокруг неё людей, и улыбалась, радуясь такому вниманию.

В доме прибавилось забот. Пелёнки, распашонки, кормление… всё становилось проблемой. Александр Владимирович помогал, чем мог. И сыновья часто спрашивали, не надо ли чем помочь по дому, сходить в магазин или в аптеку. Иногда Александр Владимирович и в самом деле просил их что-нибудь сделать, но в основном обходились своими силами. К тому же к Ирине приехала мать из станицы Фрунзенской, чтобы на какое-то время облегчить дочери хлопоты с ребёнком.

Александр Владимирович смотрел с некоторым изумлением на детей и думал: «Если даже эти двое, рождённые от одной матери, так сильно различаются между собой, то, я представляю, как сильно будет отличаться от них Наташенька, когда подрастёт. Но это даже и хорошо! Пусть будет разнообразие!»

Старший сын, Саша, отличался от Кости склонностями к задумчивости, к анализу, старался делать всё не спеша и не любил опрометчивых решений. Костя же больше полагался на интуицию, на душевный порыв. Он любил поиграть с малышкой, смеялся, когда она вытворяла что-нибудь смешное или по-особенному морщила личико, и тут же начинал всем рассказывать о том, что увидел.

Саша сестрёнку и на руках держал, и в колясочке катал, но делал это молча, словно старался разглядеть в этом маленьком существе её судьбу.

Однажды, оставшись наедине с отцом, он спросил:

–  Я и Костя уже, считай, выросли. И что дальше?

– А что ты хочешь от меня услышать? – удивился Александр Владимирович. – Ну, пойдёте работать.

– Да подожди ты! Я не об этом!

– А что ты хотел?

– Я о другом.

Саша замялся, не решаясь высказать свою мысль.

Воцарилась пауза. Оба молчали.

– Вот я и думаю, – начал Саша и, судя по всему, ему эта тема давалась нелегко. – Лёва Чёрный…

– Ну и?

Саша смутился.

– Почему ему  можно, а мне нельзя? – вдруг выпалил Саша.

Александр Владимирович опешил:

– Что ты имеешь в виду?

– Посуди сам: мы  молоды, только вступаем в жизнь. Почему же я должен жить в этой стране?

– Просто мы здесь родились, и это наша страна.

– Да слышал я уже это! – Саша досадливо поморщился. – Ты всю жизнь работал как проклятый и ничего не нажил, а теперь и меня с Костей ожидает точно такая же участь. И будем мы прозябать здесь в нищете и в бесправии…

– Ну, это ещё неизвестно, как повернутся дела. Я надеюсь, что и у нас всё наладится. Не может так долго продолжаться! Ведь не всегда же Россия была в таком безобразном состоянии?

– Всегда, не всегда, какая разница! Может быть, она и выйдет, как ты выражаешься, на светлый путь, но только когда это ещё будет, а годы-то идут!

Александр Владимирович рассмеялся:

– Ты рассуждаешь как старик. Ты что-то хочешь предложить?

– Ну предложить, не предложить… Но ведь почему-то же Лёва Чёрный сейчас там, а я  здесь.

– И ты хочешь туда?

– А почему бы и нет! Это что, запретное желание?

– Вовсе нет. По идее, любой человек  должен иметь право жить там, где ему хочется.

– Ну вот!

– С маленькой поправкой, – уточнил Александр Владимирович. – Эта самая страна, которая тебе так уж пришлась по вкусу, имеет полное право тебя к себе не впустить. Или впустить, но сказать: выкарабкивайся сам, потому что мы тебя сюда не звали.

– Допустим. Но ведь Лёва Чёрный-то выкарабкался. И его родители  как-то устроились!

– Ты что, переписываешься с Лёвой? – с удивлением спросил Александр Владимирович.

– Нет, я от него ни одного письма не получал. Сам бы написал, но не знаю адреса. Да и не безопасно это, я разве не понимаю.

– Он тебе звонил по телефону?

– Один раз позвонил, спросил, не знаю ли, куда делась Татьяна Новикова, ну эта его бывшая невеста, ты ж помнишь?

– Помню, помню. Ну и дальше что?

– Больше он мне не звонил.

– Тогда откуда у тебя сведения о его тамошней жизни?

– Да ниоткуда! Это и так понятно!

– Ничего тебе не понятно!.. – от охватившего волнения Александр Владимирович достал сигареты и закурил, хотя  обычно никогда не делал этого при сыне. – Ничерта тебе непонятно! – сказал он, глубоко затянувшись.

Только сейчас он сообразил, что ничего и никогда не рассказывал сыновьям. Сам Илья уже давным-давно прекратил с ним всякую связь, Лёва тоже ни разу не написал, и только изредка весточки посылала Вера Львовна, видимо, единственная, способная на трезвый анализ происходящих событий.

И каждое её письмо было тяжёлым испытанием для него. Потому-то он никому и не рассказывал ничего. Не хотел эту свою душевную боль перекладывать  на  другого. Сам носил её в себе, сам  терпел.

Открыл обе створки окна. Если сейчас жена нагрянет на кухню, ох и устроит!..

Захотелось вдруг всё рассказать сыну, выложить всю правду и посмотреть, как у него изменится от изумления лицо. Но вместо этого он затянулся табачным дымом ещё сильнее… Хорошая штука табак: позволяет собраться с мыслями! И успокаивает одновременно. Вспомнились слова Старика: взрослые деревья пересаживать нельзя. А молодые? Вот оно молодое деревцо передо мной. Его можно или нельзя? Александр Владимирович представил, как бы он этот вопрос задал Старику. Представил тотчас и ответ: ни то, и ни другое. Пусть сам решает, и как решит, так пусть и будет!

– А ты хочешь туда переехать?

– Конечно! Кто ж не хочет?

– А что, все хотят?

– Все не все, но многие.

– И сколько вас таких молодых во всём мире наберётся и что же, все туда попрётесь?

– Да почему бы и нет! Америка страна большая, все поместимся.

– И ты думаешь, туда влезет и миллион приезжих, и десять миллионов, и сто?.. Может, было бы лучше здесь, на месте создать такую же Америку?

– Да как её создашь?

– Ну, они же там у себя создали как-то. У них там и свобода слова, и свобода совести, и всё настоящее, всё не так, как у нас. Вот бы и нам такое же завести у себя. Тогда и мы будем не хуже!..

– Да кто это будет заводить?

– Вот ты с Костей и заводи! И пусть ваше поколение и исправляет ошибки отцов и дедов. Ну, допустим, я дурак, но вы  будьте умнее!

– Я не сказал, что ты дурак!

– А я говорю, что дети должны быть умнее своих родителей, и если этого не происходит, значит, или родители оказались плохими, или дети получились непутёвыми. Будьте умнее меня, а ваши дети пусть будут умнее вас, и тогда жизнь и обретёт смысл!.. Но я вижу, что тебя не убедил.

Александр Владимирович ещё раз затянулся табачным дымом и вдруг, решительно потушив сигарету, заявил:

–  Ладно, начну с другого конца. Вот ты скажи,  хотел бы прожить сто лет?

– Конечно!

– А тысячу?

– И тысячу! И десять тысяч! Я бы хотел жить вечно, потому что жизнь прекрасна!

– А я что, спорю с тобой и говорю, что это не так?

– Нет.

– Ну а теперь представь: ты бессмертен. И что бы ты делал?

Саша, не понимая, к чему клонит отец, неуверенно ответил:

– Да жил бы и жил!

– А ты не подумал о том, что у тебя были бы дети, внуки и правнуки, которые бы умирали, а ты бы всё жил и жил. Разве это можно перенести? Разве было бы не больно прощаться с одними своими детьми, потом растить других. В конце концов, конечность жизни имеет свой глубокий смысл!

– Ну и что ты хочешь сказать? – удивился Саша.

– Хочу сказать, что бессмертие – во-первых, невозможно, а во-вторых, и не нужно.

– А что же тогда возможно, и что же тогда нужно?

– Жизнь без проблем  невозможна, да и не интересна. Жить нужно в борьбе, а бессмертия можно добиться не физического, а духовного. Вот я умру, а вы мои идеи вберёте в себя и передадите своим детям, а те – своим. И это и будет настоящее бессмертие.

– Ну, хорошо, хорошо! Может, и так! Но я ведь начал речь не о бессмертии, а о возможном переезде в Америку, а это совсем не одно и то же.

– Ну, допустим. Допустим, ты переедешь в эту самую Америку и хорошо там устроишься.

– Допустим! – радостно согласился Саша.

– А Костя останется здесь…

– А я и Костю с собой возьму!

–  И Наташеньку, и нас, стариков?

– А я вас всех перетяну за собой!

– Перетяни, – совершенно серьёзно сказал Александр Владимирович. – Только, не много ли нас там будет?

– Да я там буду работать…

– Я буду рад за тебя. Но  почему же в своей стране не сделать жизнь нормальной?! И потом: что тебя здесь не устраивает?

– Боюсь, что эти наши эксперименты с обществом никогда не закончатся: то у нас революция, то культ личности, то субъективизм какой-то, то брежневизм… Теперь перестройку объявили. И каждый раз нам обещают, что вот-вот начнётся новая и счастливая жизнь, а она всё не начинается и не начинается…

– Да погоди ты пороть горячку! Сейчас-то вроде какой-то поворот намечается.

Неспокойно было на душе у Александра Владимировича. В тот раз он так и не решился сказать сыну о том, какая участь по ту сторону Атлантики постигла Илью с женой и сыном.

Как всегда бывало в такие трудные моменты раздумий и сомнений, явился к нему во сне Старик.

– Зря ты ему не сказал. Возьми да и расскажи всё, что знаешь, – посоветовал дед. – Да не одному, а обоим!

Александр Владимирович так и сделал. В ближайший же день, когда пришли сыновья, он и выложил им всё, что знал о судьбе друга и семьи.

Сыновья были поражены. Саша сидел на диване и молча уставился в пол.  Костя попытался спорить:

– Да просто они дураки, или им не повезло! Другие-то живут там! И хорошо ведь живут!

– На везение и удачу уповать слишком сильно не стоит. Сами знаете, как говорится в народе: на Бога надейся, а сам не плошай! Я вам, ребята, не к тому это всё рассказал, чтобы запугать или как-то отбить охоту к трудным решениям и серьёзным поступкам. Вы у меня умные парни! – он потряс их за плечи и на этом закончил беседу.

В стране тем временем происходили перемены. Если в восемьдесят шестом году только-только просматривались какие-то очертания и слышались новые интонации в голосах, звучащих с высоких трибун, то в следующем, восемьдесят седьмом, они приобрели уже более чёткий вид.

Новый Генсек, энергичный и, вроде бы разумный выводил страну на новые рубежи. Он разъезжал по стране, произносил умные речи,  но всякий раз казалось, что не находил нужных слов, употреблял нелепые выражения и словечки, жестикулировал и что-то очерчивал в воздухе, когда у него иссякал  словарный запас. Более энергичный Ельцин давал понять, что знает, куда нужно идти, а Егор Лигачёв произносил речи, в которых слышались намёки на возвращение страны к диктатуре или к сталинизму.

Впервые прошли демократические выборы, когда действительно можно было выбирать депутата из нескольких кандидатур. Политизация общества достигла наивысших пределов.

В народе только и разговоров было: ты за Горбачёва или за Лигачёва? За Ельцина или  против Перестройки?

Находились горячие головы, отвечавшие на такие вопросы примерно так: да все они одинаковы, не верю я им. Такие обычно рассуждали: была бы водка, а к водке глотка…

– Что же это всё означает? – спросил  Александр Владимирович однажды во сне  Старика, явившегося к нему в очередной раз. – По-моему, все они там жулики и прохвосты, а ты как считаешь дед?

– Да  брось ты об этом думать! – сказал Старик. – Делай своё дело! А они там со временем разберутся. Сдаётся мне, не всё у них так просто и однозначно. Есть среди них и честные люди, есть и пустобрёхи, а есть, конечно, и самые настоящие жулики.

Дела, между тем ухудшались: в городе стало больше мусора, хулиганства и воровства. По телевизору то и дело показывали и рассказывали, как кого-то убили, взорвали, зарезали, ограбили.

В больнице начались перебои с выдачей зарплаты: то на месяц задержат, то на два, а потом и на три. Деньги  прокручивали в банках, выдавая короткие кредиты и получая огромные проценты в то время, когда не было чем расплатиться за медикаменты, бельё, даже операционный шовный материал. Больных и вовсе перестали кормить. Хорошо, если было кому принести что-нибудь из дома, а если некому?

На работу не хотелось идти, до того было противно. Сотрудники понимали, что не во власти заведующего отделением что-то изменить. Некоторые, не выдержав испытание, бросали медицину и уходили в «мешочники», торговали на рынках. Другие стали брать с больных деньги за свои услуги. Жить-то как-то было нужно!

– Стыдно людям в глаза смотреть, – жаловался Александр Владимирович жене. – Как жить, не представляю. Деньги, которые копил на машину, превратились в труху. Да и те получить из сбербанка – проблема. Что делать, просто не могу себе представить.

Ирина не знала, что и сказать. Больше всего ей было больно смотреть на дочь. Наташа выглядела тростиночкой. Бледная, худенькая, она сидела за столом, корпя над английским и не слушала, о чём говорят родители.

– К тому же в школе у Наташи снова собирают деньги на ремонт класса, – грустно заметила Ирина. – Может, к моим съездить? Что-нибудь привезу.

– Подожди пока… Обещали в этом месяце зарплату выдать. Чёрт знает, что там они думают?! Больного нужно оперировать, а мы говорим: принесите марлю, шприцы… К тому же и не кормим вовсе.

Такие разговоры то и дело вспыхивали по вечерам, когда Александр Владимирович приходил домой. Ему было стыдно: здоровый мужик, а обеспечить семью не может…

Ирина дома рассказывала то же самое: с родителей собирают деньги на ремонт школьного здания и на отделку отдельных классов, и если деньги не будут сданы, то школа просто развалится от ветхости.
11.

Уже в 1990 году, когда события в стране зашли очень далеко и, судя по всему, неудержимо стремились ещё дальше, одна из встреч поразила Александра Владимировича. Лишь потом он почувствовал: явилось на Землю нечто новое и доселе невиданное.

Однажды позвонил главврач:

– Александр Владимирович, – начал он как-то уж очень вкрадчиво и витиевато. – Тут у нас такое дело: к тебе должен будет поступить больной… – Главврач почему-то замялся. – Очень уж трудный случай, тяжёлый, прямо скажу: там и тромбофлебит, и варикоз…

– Пусть поступает, –  апатично ответил Александр Владимирович, – я разве когда отказывался от тяжёлых больных? Нам терять нечего… Только чем лечить?!

– Знаю я, что ты у нас ни от чего и никогда не отказывался! Предоставь ему отдельную палату…

– Да кто он такой, чтобы прыгать перед ним?! Лечить же нечем! При чём здесь палата? Или ему жить негде? Нет ни перевязочного материала, ни шовного!..

–  Ты не шуми, не шуми! Обыкновенный криминальный авторитет, бандюга. Понять его речь трудно, но я думаю, справишься. Этот тип оплатил больнице такой счёт, ты даже представить себе не можешь! Он всё оплачивает, так что не беспокойся. И у тебя что-нибудь оплатит…

– Ага, вон оно даже как, – призадумался Александр Владимирович. – Да за него-то я и не беспокоюсь, я только думаю, а не перепадёт ли от него чего-нибудь и простым больным?

– Ты губу-то больно не раскатывай – простым больным. Тоже мне сказал!.. Впрочем, может, что-то и в самом деле перепадёт, если экономно и с умом…

И вот этот криминальный авторитет в натуральном виде и без обёртки стоит перед доктором. Огромная фигура, вся кожа рук, груди, спины, даже живота – в татуировках. Голова подстрижена на лысо. На коже загорелого лица красноречивый шрам, идущий от левого угла рта почти до уха. Глаза небольшие, серые, с прищуром.  На шее мощная золотая цепь с  крестом, тонущим в густой растительности на груди.

Всегда вежливый и обходительный с пациентами, Александр Владимирович спросил не очень ласково и, главное, на ты:

– На что жалуешься?

Больной матерно выругался, задрал штанину и показал голень: огромная трофическая язва, какая чаще бывает у стариков да бомжей, коротающих жизнь  на свалке.

– Ну и что ж ты всё так запустил? – выдерживая тон, спросил доктор.

Опять  сплошной мат.

– Кончай ругаться, да ещё в присутствии женщин!  Они же тебя лечить будут, а ты при них матом кроешь.

– Да что ж они, не слышали настоящего русского языка? Овечек нашёл! Они тебе фору дадут…

Александр Владимирович посмотрел на парня и сказал, как отрезал:

– Короче, язык не распускай! И командовать здесь буду я!

– Во! Это по-нашему! Сразу видно, – хозяин!.. Лечи, начальник, лечи, старшой… А я не обижу  ни тебя, ни твоих баб! – бандюга вынул толстую пачку денег и швырнул её на стол. – Это на первые расходы, ну там лекарства купить, заплатить кому надо… Ещё дам, ты только лечи!

Александр Владимирович взглянул на деньги, кивнул и уже миролюбивей спросил:

– Где лечился и почему так запустил болезнь?

– Где я был, особенно не лечат. Там не доктора, а коновалы. А жить охота. Сейчас самое время делать бабки, а не в больнице валяться. Если что надо будет, ребятам скажешь моим, они вмиг достанут…

Хлебников потом позвонил главврачу:

– Петрович, кого ты мне прислал? Это же уголовник матёрый!

– Больной он и есть больной, – ответил главный. – Его лечить надо, и не нам с тобой рассуждать, кто он такой. Особенно, если он ещё и деньги платит.

– Ладно, – согласился Александр Владимирович. – Язва у него, похоже, диабетическая. Кровь на сахар возьму…

И лечил.

Как-то на перевязке спросил у него:

– Вот ты всё спешишь куда-то, торопишься… И куда спешишь?

– Ну ты, док, даёшь! – бандюга хохотнул. – Жить тороплюсь, навёрстывать упущенное. Вот ты смотришь на меня и думаешь, наверно, что я злой человек. А я  добрый! Я, например, тебе от всей души не желаю побывать там, где я столько лет пробыл.

– Спасибо, спасибо, – ответил доктор. – Но я-то туда и не стремлюсь. А вот ты выздоровеешь, и куда пойдёшь? Опять грабежом заниматься?

– Обижаешь. Я, можно сказать, в завязке. Что ж я дурак ещё раз садиться? Нет уж, сейчас такие времена наступили, что только последний идиот лезет своими руками в карман или кого-то грабит на улице с ножом в руке. Сейчас всё можно делать чисто, аккуратно. Вот я вылечусь, надену приличный костюмчик, сяду в приличную машину и как культурный фраер поеду по городу. И никто после этого не скажет, что я десять лет отсидел на зоне. Я войду в эту жизнь и стану в ней полноправным хозяином. Вот увидишь, начальничек!

«Посмотрим, посмотрим», – подумал тогда Александр Владимирович, но вслух ничего не сказал.

Бандит же, к его удивлению, при ближайшем рассмотрении оказался отнюдь не людоедом и вроде как даже и не кровопийцей. В нормальной обстановке – нормальный человек. И блатная кличка у него была не совсем обычная для той среды, откуда он заявился: Профессор; по-настоящему же его звали Линьков Павел Родионович. Когда читал, надевал очки и выглядел действительно профессором! Посмотришь на него и не скажешь, что он только что из зоны. И читал-то, между, прочим, не что попало, а умные книги.

Каждое утро его бритоголовые помощники приносили ему несколько свежих газет. Что он в них находил, так и осталось секретом. Но читал он их серьёзно, с ручкой в руках, делая какие-то заметки в толстой тетради. Из художественной литературы особенно любил Диккенса. У него на тумбочке всегда лежало несколько зелёных томов из собрания сочинений знаменитого англичанина.

– Сам понимаю, что чепуха, – но вот не могу оторваться, когда читаю и всё тут!

Александр Владимирович удивился:

– Я и сам читал Диккенса когда-то. Разве это чепуха?

– Да сказки это всё, док! Не бывает такого, и не было никогда! Что-то вроде индийских фильмов. Но меня-то что прельщает в этой муре? Их бы проблемы нам! Эх, жили же люди когда-то! И хорошо жили, я тебе скажу.

– Девятнадцатый век нам теперь кажется  чудом каким-то, – ответил ему доктор. – Может, поэтому тебе Диккенс так нравится?

– Да какой он мужик? Фуфло, чиряк, гниль! Чиркал свои романы, а  в жизни  падлой  был последней. Волокёшь? Ты вспомни, как он со своей бабой обошёлся!– Он от волнения даже стал стучать себя кулаками в грудь. – Если б у нас на зоне узнали, что среди нас такой сидит, его бы прикончили за такие дела. А теперь у нас смурные наступили времена. Раньше как: блатные масть держали. А теперь – шобла и шелупень…

Александр Владимирович не знал подробностей из биографии Диккенса и поэтому в споры на такие темы и не вдавался. С изумлением чувствовал: бандюга не так уж и прост. Болтает здорово, цитатами сыплет. И Талейрана приплетёт, и Черчилля, и Шопенгауэра, и переписку Белинского с Гоголем. Особенно любил Салтыкова-Щедрина вспоминать, что-нибудь из жизни глуповцев и их непутёвых градоначальников – да так каждый раз живо, как будто и сам там был и всё наблюдал в реальности.

Поражало его владение речью: он и матом мог загнуть, и спокойно переходил на язык простецкого парня-работяги. Мог  с лёгкостью умными словечками блеснуть: это меня прельщает, а вот это уже не столь предпочтительно, потому что очень уж контрпродуктивно… Словечки «отнюдь», «нежели» и «воспарить» не сходили у него в такие минуты с уст.

При необходимости он мог придать лицу выражение страдания, которое при хорошем оформлении можно было подать зрителю как скорбь за всё человечество.

Авторитетность, даже и воровская, достигается не одними только физическими действиями: в морду двинул или пристрелил кого недрогнувшей рукой. Вот он пример – мощный, не похожий ни на что ум, прекрасное самообладание, блистательное владение членораздельной речью. И внешний вид – ни на что не похожий.

«Да, – думал про него Александр Владимирович. – Такой далеко пойдёт. А что? Деньги у него есть. Затеет какой-нибудь бизнес и будет из себя изображать новоявленного бизнесмена…»

А Старик, явившийся ему в одну из ближайших ночей, подтвердил эти  предположения:

– Этот выбьется в люди… Привыкай, внучек! Вот они пришли  – новые хозяева.

И всё же, как показали дальнейшие события, фантазия у Александра Владимировича была не очень уж богатая.

Да и Старик тоже особой проницательностью в данном случае не блеснул. Хотя, может быть, и понимал всё до самого дна, но просто решил не выдавать внуку всей информации, чтобы его не огорчать и не отбивать у него воли к жизни.

Впрочем, речь о Павле Родионовиче Линькове пойдёт чуть ниже.

Нужно было быть или сумасшедшим, или героем, чтобы оставаться на такой работе и тянуть эту лямку, но Александр Владимирович не считал себя ни тем, ни другим. Он просто был неисправимым оптимистом и верил в то, что вот ещё один рывок, и наша страна вырвется, как он любил выражаться, на светлый путь.

А народ, между тем волновался: людей кидало то в мистику, то в уныние, то в необузданное веселье. Началось повальное увлечение гороскопами и предсказаниями. Разные то ли аферисты, то ли психи выступали по радио или по телевидению и что-то предвещали, ссылаясь на звёзды или на параллельные миры, заряжали воду, проводили сеансы... Люди разочаровались в коммунистических идеях, а новые идеи, хотя и поступали в изобилии, но не могли охватить широкие слои общества, а становились достоянием лишь отдельных групп.

Но одно было несомненным: шёл массовый поиск вождей. Вождей политических и духовных. Сначала думали, что новоявленный вождь для всех Михаил Сергеевич Горбачёв. Говорили даже, что родимое пятно у него на лбу  не просто так, а метина, данная свыше, а имени «Михаил» приписывалась особая мистическая сила. Когда  же Горбачёва все дружно возненавидели и прокляли, на должность вождя выдвинули Бориску.

И тут-то и подоспели выборы в Государственную Думу.

Сколько было разговоров, споров, предположений, надежд  и обещаний!

Коммунисты-ленинцы утверждали, что в своё время были нарушены ленинские нормы. И вот если сейчас эти нормы восстановить, то тогда...

Коммунисты-сталинцы тосковали по твёрдой руке: мол, сейчас бы расстрелять пару сотен, и сразу бы порядок в стране навели…

Были и монархисты, и демократы, государственники, западники…  понять всех было трудно. И все заботились о благе народа, хотя на самом деле их народ мало интересовал. Все рвались к власти, к собственности, к деньгам…

Из всего звучащего непрерывным потоком словоблудия у простого человека откладывалась в сознании лишь одна мысль: в этом хоре желающих нам добра трудно различить, кто прав.

К величайшему изумлению Александра Владимировича, однажды на политическом небосклоне возникла фигура его недавнего пациента. Профессор, он же Павел Родионович Линьков, сначала замелькал на каких-то плакатах. Прилично одетый человек с лицом интеллектуала обращался с вопросом насчёт того, хочет ли он, чтобы в стране был порядок или не хочет? Жест правой руки, рассекающей воздух, красноречиво свидетельствовал о том, что именно эта самая рука и наведёт порядок.

«Вот те на! – изумился Хлебников. – Я-то думал, что он пойдёт в бизнес, а он, оказывается, имеет куда более далеко идущие планы!»

Как-то раз пригласил главный врач Александра Владимировича к себе. Дело было в конце дня.

– Как вы посмотрите, если мы вас выдвинем кандидатом в Государственную Думу? – спросил главный, а в глазах его светились неподдельный интерес и искреннее уважение.

– Сегодня что, первое апреля? Что я там не видел? – воспринимая как розыгрыш предложение главного, спросил Александр Владимирович. Вместе они работали уже не один год, знали сильные и слабые стороны друг друга, и он не понял, с чего бы это. Неужто кому-то его место заведующего приглянулось?

– Понимаешь, какое дело, – начал главный, – был я сегодня в здравотделе. Там мне и сказали, чтобы мы выдвинули от себя одного кандидата по 497-му избирательному округу в депутаты… Я и подумал: кого, если не тебя? Много лет знаю. Не крохобор, не шкурник. Всегда за правду стоишь, борешься за интересы и сотрудников, и больных, как за свои. Может, так же и в Государственной Думе сможешь отстаивать интересы нашей нищей медицины…

Долгий был разговор в тот вечер у Хлебникова с главным. И он дал, в конце концов, согласие на выдвижение своей кандидатуры…

А потом всё закрутилось, завертелось: штаб, агитаторы, листовки, выступления перед населением, поездки по районам…

Как оказалось, в том же избирательном округе баллотировался и Линьков.

Он проводил встречи с избирателями, вникая в проблемы с протекающими крышами, прорванными водопроводами и освещением улиц. Очень любил утешать старушек, хвалить ветеранов и держать на руках маленьких детей. По местному телевидению стали крутить ролик с какими-то его призывами, за которыми следовала просьба голосовать именно за него.

Оказывается, у Павла Родионовича было трудное детство. Папа много пил и, в конце концов, бросил маму… Но и это не всё. Павел Родионович поведал народу потрясающую историю о том, как попал в тюрьму после того, как выступил однажды в защиту справедливых требований рабочих… На допросах в органах ему довелось испить горькую чашу … В этом месте откровений на трибуне возникли его боевые соратники, с которыми он в своё время пытался выступать за реформы, другие свидетели его личной доброты и небывалой отзывчивости…

Люди из зала задавали вопросы:  что он думает о состоянии пенсионеров? Когда, наконец, будет у нас формироваться армия на контрактной основе,  и скоро ли  отремонтируют  водослив, а то вода уже месяц течёт по улице, размывая асфальт. И он на всё бойко отвечал, рубя рукою воздух и бросая короткие фразы и чеканные формулировки.

Однажды они встретились в шахтёрском городке, куда приехали для встречи с избирателями.

Профессор вёл себя вполне респектабельно:

– Наслышан, наслышан, – сказал он, пожимая руку своему недавнему спасителю. – Мы с тобой, док, насколько я понимаю, идём к одной цели?

– Да вроде так, – угрюмо ответил Александр Владимирович.

– Ну, ты, док, оборзел совсем! Но Бог – не фраер. Он всё видит. Кто бы мог подумать! Но напрасно ты трепыхаешься! Да и не хмурься, и не думай много! А то на мудях вши заведутся. Эту игру выиграю я! Ты же жизни не знаешь, в зоне не был, баланду не жрал. Хрена тебе! Я не отступлюсь. И природу научим, и свободу получим! А тебе мало? Ты же не коновал! Какого хрена тебе туда переться?

Он приблизился вплотную и тихим голосом ласково сказал:

– Слушай, док, ты человек хороший, добрый. Но и я тоже – хороший, и тоже добрый. И добро помню. Ты мне скажи: зачем тебе-то это нужно?

– Как зачем? Хочу послужить отечеству, людям пользу принести!

– Да ты что, не понимаешь, что всё это – туфта, – техника учёта фиктивного труда?! Ты людям и так её приносишь, родной ты мой! А если тебе денег мало, то ты ведь какие операции делаешь! Да за такие операции деньги можно лопаткой загребать!

–  Кончай балаган!

– Ну и не надо. Я ведь вижу, что ты честный человек. Я тебе другой вариант предлагаю: иди ко мне в штаб. Свой авторитет положи на мою чашу весов, а уж я, когда пройду туда, – он многозначительно указал пальцем наверх, – тебя не забуду. Зачем тебе срок тянуть в этом Ростове? Я тебя в Москву перетяну. Там и будешь кромсать людишек, а между делом и мне помогать. Идёт?

Разговора у них тогда не вышло, но странное ощущение осталось в душе у Александра Владимировича: в сущности, этот бандит не отличался от тех, кто столько десятилетий правил страной. Он даже честнее и проще. Не прикрывался лозунгами о победе коммунизма, не ссылался на миллионы погибших за святое дело торжества ленинских идей…

Проще или примитивнее? Какая к чёрту разница!

Пакостно у него было на душе. И он, было, хотел бросить эту затею.

– Не хочу я с ним конкурировать! У меня нет таких денег, да и противно мне это!

Его едва уговорили не отказываться от борьбы: осталось-то совсем немного. Ещё один рывок! Негоже сходить с дистанции, когда вышли уже на финишную прямую.

И он согласился.

В самом конце девяностого года, за несколько дней до наступления невесёлых праздников по случаю того, что Земля сделала вокруг Солнца ещё один оборот, состоялись выборы. Всю ночь в тревоге члены штаба по телефону получали сведения и высчитывали проценты. Кто-то сосал валидол, кто-то в который раз пил кофе… Все волновались.

Александр Владимирович был дома. Не сказать, что он не волновался, но в глубине души и сам не верил, что выиграет эти выборы. Какой из него публичный политик?  Кто знает какого-то врача? Больные и их родственники… Но этого очень мало. Избирательный округ большой. Не в райсовет выборы, – в Думу!

Стоит ли говорить о том, что вся затея, в конце концов, с треском провалилась. Из девяти кандидатов должен был пройти лишь один. Но, как и предполагал Александр Владимирович, победил на выборах Линьков Павел Родионович, недавний его пациент и самый настоящий блатной авторитет.

«Как всегда, – подумал он, – Старик был прав. Это и есть хозяева жизни… Только, к какому светлому будущему мы с ними придём?»

Александр Владимирович не очень-то и горевал по поводу своего поражения. Обидно было даже не из-за того, что потратил на бесполезное занятие силы и время, а то, что поддался на чьи-то уговоры.

Страну сотрясало. Общество было политизировано до крайности. Дома на кухне, в транспорте и на работе – везде обсуждали речи, предложения, идеи, поступки депутатов…

То, что блатные становились хозяевами жизни, а выборы –жульничеством и пройти во власть для честного человека практически невозможно – это было что-то по-настоящему новое, знаковое.

В 1990 году лето в Нью-Йорке выдалось особенно жарким. Давно забросив всякие надежды получить работу по специальности, полностью утратив веру в то, что вообще бы смог после такого перерыва работать реаниматологом, Илья, тем не менее, никак не мог смириться с таким положением дел и забыть своё медицинское прошлое. Он по инерции ещё следил за специальной литературой, ходил в библиотеку, внимательно просматривал рекламные объявления: не потребуется ли где-нибудь врач-реаниматолог. Хотелось верить в чудо, но чуда не происходило. Во всей этой огромной стране не было ни единого местечка, куда бы он мог протиснуться со своими медицинскими опытом и знаниями. Ни единого! Он всё рассылал и рассылал свои резюме, но ответа не получал и не получал, а в рекламных газетах ничего не находил и не находил. Но вот однажды он, неожиданно для себя, получил приглашение на собеседование в учреждение под названием «Дом престарелых».

Имея представление о таких заведениях в России, Илья хотел  отказаться, так как вот уже несколько лет присматривал за одиноким стариком, что давало ему вполне приличный доход, и он боялся потерять это место. Но, подумав, всё же пошёл посмотреть, что представляют такие заведения здесь, в США.

Проехав три остановки на метро, он оказался  на той самой улице, которую отыскал по карте Нью-Йорка. Уже на месте с лёгкостью вычислил нужный адрес.

В глубине прекрасного парка у берега небольшого озерца стоял шикарный трёхэтажный особняк, сияющий на солнце ярким жёлтым цветом. На фасаде лёгкий ветерок развевал полотнище государственного флага.

Илья обошёл вокруг здания. В тени деревьев на скамейках сидели пожилые люди. Они не обращали никакого внимания на незнакомого человека, так как были заняты своими заботами. Кто-то беседовал, степенно, неторопливо, в полголоса. Кто-то читал. Пожилая дама вязала, смешно сдвинув очки на самый кончик носа. Другие прогуливались вокруг озерца по тенистой аллее.

Вернувшись к входу, Илья  рискнул  открыть массивные парадные двери. Оказавшись внутри яркого большого зала, он даже растерялся от всего этого мраморного великолепия, потом увидел за стеклянной перегородкой двух рослых мужчин в тёмно-синей форме и обратился к ним:

– Будьте добры, это Дом для пожилых людей?

– Да, – ответил один верзила, разглядывая посетителя.

– Могу ли я пройти к директору?

– Его сейчас нет на месте. Он вам назначил встречу?

– Не совсем так. Встреча назначена, но на завтра. Завтра же, я, к сожалению, прийти не смогу.

– Очень сожалею, но помочь вам мы не можем.  Директор в самом деле будет лишь завтра. А вы по какому вопросу? Возможно,  его сможет решить кто-нибудь другой?

– Не думаю. Я прислал резюме, и меня пригласили на собеседование.

– Это, наверное, во второй корпус на место Гарри,  – вставил второй.

– Жаль…  А можно ли узнать подробнее об этом учреждении, – воспользовавшись доброжелательным отношением, спросил Илья.

– Почему же нельзя, – охотно откликнулся второй верзила и вышел из-за стеклянной перегородки. – Вы, как я вижу, недавно в стране?

– Да… Приехал из России.

– Я так и понял, что из России. С английским у вас ещё не совсем хорошо, но я попрошу Яночку, и она вам всё расскажет.

Верзила по телефону пригласил эту самую Яночку и предложил Илье немного подождать.

Яночка оказалась полной пожилой дамой. Она страдала одышкой и при ходьбе переваливалась как утка из стороны в сторону.

– Я вас слушаю, – сказала Яночка по-русски, вопросительно взглянув на Илью и оценивая его весовую категорию.

– Добрый день, – встал Илья, приветствуя даму. – Я рассылал свои резюме и получил приглашение на собеседование.

– Но это не моя компетенция, – удивилась дама и вопросительно посмотрела на охранников.

– Он хотел несколько больше узнать о работе. Мы подумали, что вам было бы приятно встретить человека из России.

– Откуда вы? – спросила дама у Ильи.

– Из Ростова-на-Дону.

– Вы имеете медицинское образование?

– Врач-реаниматолог…

– Ясно, – удовлетворённо сказала дама. – Так что вы хотели узнать?

– Что это за учреждение? Чем оно занимается? Кто эти люди, которые гуляют в парке у озера?

– Это обыкновенный Дом престарелых. Только в США это совсем не то же самое, что в Союзе. Люди отдают свою пенсию за проживание в этом доме. Кроме того, его финансируют благотворительные организации.

На первом этаже расположена столовая и три зала, в котором размещаются церкви: христианская, синагога и мечеть. Каждый имеет возможность молиться по своим обычаям. И в столовой строго соблюдается законы, принятые в этих религиях. В иудейском зале вам не подадут мясо и молоко вместе. Там, как и у мусульман, нет свинины…

– А где живут эти люди?

– На втором и третьем этажах. Здесь всё приспособлено, чтобы им было удобно. Каждый имеет свою комнату. Ох, простите, это у нас называется комнатой. А по меркам Союза, у каждого двухкомнатная квартира: гостиная, объединенная с небольшой кухней, туалет с ванной, спальня.

– Просто не могу этому поверить!

– А пойдёмте, я вам покажу!

Они поднялись по невысоким ступенькам, покрытым мягким ковром на второй этаж. Ковровая дорожка уходила в даль коридора. На некоторых дверях висели таблички: «Не тревожить!». В углублениях были зоны отдыха, в которых стояли кресла или диванчики. Два старика  играли в шахматы, не обращая внимание на проходящих.

– Дома они бы сидели в одиночестве, а здесь имеют возможность общаться с такими же, как и они. Не мне вам говорить, как это важно, не чувствовать себя одиноким.

Яночка попросила пожилую даму показать гостю свою комнату. Та с трудом встала, бурча:

– Я через пятнадцать минут должна буду поехать в Манхэттен. Мы с подругами договорились встретиться в церкви святой Троицы.

– Мы на пару минут, – успокоила старушку Яночка.

Когда Илья вошёл, то не поверил своим глазам. Прекрасно обставленная комната соединялась с кухней, стоящей на небольшом возвышении и отделенной от комнаты невысокой резной из красного дерева перегородкой. Диван, трюмо, телевизор…

– Неужели все, проживающие здесь, имеют такие апартаменты?

– Это самые скромные. Есть более шикарные. Но за них доплачивают родственники.

– Но, есть же, я думаю, и немощные старики, которые нуждаются в медицинской помощи.

– Да, конечно. Они во втором корпусе. А сюда дежурные при необходимости приглашают оттуда медицинских работников.

Яночка проводила Илью до дверей, говоря, что была бы рада, если бы ему повезло, и его приняли на работу.

– Работа здесь не простая. Все эти Божьи одуванчики хорошо знают свои права. Они ведь платят деньги…

В это время один из охранников подогнал блестящую светло-голубую машину к  парадному входу. Старушке, чью комнату только что осматривал Илья, помогли сойти со ступенек и открыли дверцу… водителя. Она с трудом уселась за руль, включила зажигание и лихо сорвалась с места. Мадам торопилась. Куда? – Жить.
12.

Прийти на следующий день для собеседования Илья Чёрный и в самом деле не мог, да к тому же и мысли давили всякие: а так ли уж это и нужно?

С Верой он давно не советовался, но поскольку их отчуждённость всё-таки не была враждой, озлоблением или полным равнодушием друг к другу, то всё же рассказал супруге: так, мол, и так, появилась возможность устроиться, но есть сомнения…

– Да какие же могут быть сомнения! Иди к ним, Илюша! Иди и ничего не бойся! Что тебя смущает?

–  Боюсь остаться там до конца жизни.

– Ну и оставайся!

– Не могу я расстаться с мечтой. Вроде бы и ясно уже: ерунда это всё, муть, но не могу не думать…

– Понимаю.

– Вот то-то ж и оно! Боюсь расстаться с надеждой.

– Да какая там надежда? Нет её! Разве ты не видишь!

Илье не хотелось спорить. Мрачно проговорил:

– Мне казалось, что я достоин лучшей участи, чем ухаживать за стариками!

Вера Львовна не знала, что и сказать мужу. Просто сидела и молчала.

– Давай поступим таким образом, – сказал Илья неожиданно миролюбиво. – Я созвонюсь с ними и попрошу назначить мне другой день. А там уж и видно будет.

К его удивлению, в Доме престарелых с пониманием отнеслись к его занятости и согласились встретиться с ним в другой раз. Тут же согласовали дату и время.

В назначенный день  Илья Аронович Чёрный пришёл в нужный кабинет.

Пренебрежение к чужой судьбе, равнодушие, высокомерие, властолюбие – ничего этого не было даже и в помине. Директор, мужчина лет сорока, не подвергал сомнению написанное в резюме. Он относился к тому редкому типу начальников, для которых важны не только бумажные доказательства, но и личные впечатления. А впечатления об Илье у него сложились вполне положительные. Во всяком случае, разговаривал он с Ильёй доброжелательно:

– У нас не клиника, хотя ваш опыт реаниматолога может пригодиться и здесь. Время от времени всякие неожиданности случаются, когда нужно проявлять оперативность… Я вполне допускаю, что вы сможете справиться  и с такими задачами. Вот вам бы только усовершенствовать свой английский…

Илья слушал. Что-то отвечал. Опять слушал.

– Работа дежурного врача в таком корпусе, где обитает столько нуждающихся в помощи людей, потребует от вас больших душевных сил. В корпусе на дежурстве постоянно присутствует и медицинская сестра. Условия вы знаете? Работа по сменам. Оклад –  тридцать пять тысяч долларов в год и медицинская страховка. Если вы согласны, то пройдите сейчас во второй корпус к Доли Смит и согласуйте с ней расписание. К работе можете приступать.

Директор откинулся на кресло и нажал кнопку звонка. В кабинет вошёл рослый мужчина.

– Джонни, проводи господина к Доли во второй корпус.

Илья встал, поняв, что аудиенция окончена. Он поблагодарил директора и вышел за мужчиной.

После разговора с мадам Доли по пути домой Илья всё думал, думал... И было о чём.

Работать здесь, это значит полностью распрощаться со своей мечтой. С другой стороны – мечта эта невыполнима. Нужно кончать со своими бесплодными фантазиями и скорее вписываться в новую жизнь.

Здравый смысл подсказывал: так и надо поступить.

Примерно так же рассуждала и Вера Львовна.

Она по-прежнему воспитывала ребёнка в семье чернокожего адвоката, жившего в этом же доме. Со временем они так привыкли друг к другу, что Вера Львовна чувствовала себя у них вполне комфортно, да и хозяева полностью доверяли этой культурной и спокойной женщине из России, и даже мысли не могли допустить, что подрастёт ребёнок, и они должны будут попрощаться с ней. Поэтому они одаривали её разными подарками, увеличили зарплату и всячески подчёркивали  своё расположение.

Иногда Вера Львовна садилась за фортепиано и, как могла, исполняла хозяевам что-нибудь из русской классики. Когда-то она окончила музыкальную школу по классу фортепиано, и теперь была рада снова почувствовать звучание любимого инструмента.  Это, конечно же, выходило за рамки её прямых обязанностей, но с восторгом воспринималось хозяевами. Они были рады, что такая женщина воспитывает их ребёнка, что-то поёт ему, что-то рассказывает… Разве это плохо? Ребёнок знакомился с другой культурой, и это было здорово! Да и самим им было небезынтересно узнавать то про Рахманинова, то про Пушкина.

Вера Львовна чувствовала себя в этой семье хорошо, и это было самым главным.

Нередко она задерживалась у них до позднего вечера.

Однажды, когда за столом собрались все, Вера Львовна рассказала им историю, написанную  знаменитым классиком американской литературы девятнадцатого века. Они, конечно же, никогда не читали этого писателя, хотя, к их чести будет сказано, всё-таки слышали о его существовании.

Два человека стали друг другу злейшими врагами, и каждый поклялся найти и прикончить противника. Они начали охоту друг за другом. В своих бесконечных поисках и метаниях по всей стране они, наконец-таки оказались в Нью-Йорке, где до этого никогда не бывали. Каждый знал по слухам, что его враг находится именно здесь, и теперь им оставалось только напасть на его след и при первой же возможности убить! Но, к их изумлению, город оказался чересчур большим. Оба и не предполагали, что на свете могут существовать города с такими огромными домами. Оба бродили по городу, подавленные и потрясённые его величием и мрачностью. И однажды столкнулись друг с другом  лицом к лицу.

И что же?

– Они выхватили свои пистолеты и одновременно убили друг друга наповал? – предположил адвокат, который внимательно слушал эту, с его точки зрения криминальную историю. – Пах-пах! Ведь так же?

– Ну что вы! – возразила Вера Львовна. – В этой истории всё получилось совсем не так. Они кинулись друг другу на шею от радости, что встретили в этих каменных джунглях хоть одного знакомого человека.

Все долго смеялись такой необычной концовке, но по-настоящему грустный смыл этого рассказа понимала только Вера Львовна: в этом мегаполисе, со времён О’Генри ставшем ещё больше, каждый человеческий контакт становился бесценным даром. Его нельзя было терять, им нельзя было пренебрегать.

Дома Вера Львовна  чувствовала себя одиноко, да и  делать там было нечего. Илья возился со своим инвалидом и возвращался поздно. Получалось странно: чужая семья стала для неё почти что родной. Иногда она чувствовала себя вдовой при живом муже.

И сейчас, раздумывая над тем, что рассказал Илья, она полагала, что если тебе протянули руку помощи и предложили новую работу, то надо бы с благодарностью принять помощь.

Но Илья Аронович Чёрный не спешил с осуществлением важных решений. Для него имело значение мнение ещё одного человека, о существовании которого Вера Львовна знала лишь по редким рассказам мужа.

Дело в том, что старик, за которым теперь ухаживал Илья, тоже был эмигрантом из СССР. Звали его Имант, родился он в Латвии ещё в ту пору, когда она недолгое время между двумя мировыми войнами впервые в своей истории наслаждалась независимостью.

Так получилось, что когда советская власть окончательно утвердилась в Латвии, Имант Кельш оказался в тени происходящих там жестоких перемен. О том, что он бродил по лесам в составе вооружённых отрядов знаменитого Вилька так и не стало известно органам госбезопасности. На него не донесли, его не опознали, да и не был он причастен ни к каким громким делам. Тем не менее, опасность быть узнанным и разоблачённым ещё долгое время витала над ним. И главное – некуда было деваться!

Латышские крестьяне только с виду кажутся медлительными и мрачноватыми. На самом деле они все с хитринкой.

– Мы ведь не потому тебе отказываем в помощи, – говорили они, – что мы за советскую власть. Просто сила сейчас у них. Только пикни что-нибудь против власти и вместе с семьёй загремишь в Сибирь. Любой порядочный фермер у них кулак, а бездельник и пьяница – герой. Так что, сейчас в самый раз молчать в тряпочку. И делать то, что приказывают. Может, тогда и не тронут. А ты, парень, поезжай куда-нибудь подальше, где тебя никто не знает. Страна теперь у нас большая стала. Не то, что раньше была…

Имант послушался разумного совета, решил на всякий случай не возвращаться в родные края и переселился на дальний Восток. Там он сначала работал на рыбозаводе, потом в порту, а затем, и на рыболовецкий траулер перешёл.

Плавал несколько лет по Тихому океану, случалось и в иностранные порты заходить, но никаких особенных мыслей у него тогда не было. Работа была тяжёлая. Когда он падал на койку,  ему казалось, что он сейчас умрёт от усталости. И это притом, что с малых лет привык к тяжёлому физическому труду у отца на ферме.

И всё же море для него было предпочтительнее суши. Пока тебя окружают волны, советская власть почти не чувствуется. Портреты вождей, плакаты, конечно, висели. И стукачи были в каждом экипаже. Умный лишнего не сболтнёт, а дурак – туда ему и дорога, если не умеет язык держать за зубами.

Имант умел помалкивать. Соотечественников он встречал редко, да оно и к лучшему: их бы сразу заподозрили в сговоре уже потому, что они бы захотели поговорить на своём языке.

Так и работал молча. Отрабатывал имидж угрюмого и работящего прибалтийца.

Не воровал, и  пить – почти не пил. Зато всякую работу выполнял беспрекословно и качественно... И его заметили: неторопливый, умный, рассудительный, работящий. Что ещё нужно? По его просьбе направили на шестимесячные курсы мотористов.

Это означало, что он больше не будет облачённый с ног до головы в резину и брезент танцевать по ходящей ходуном скользкой палубе и тащить мокрые тяжёлые канаты. Да ещё с риском быть смытым за борт ледяной волной. Моторист – это машинное отделение, а не мокрая палуба. Подальше от людей, от солёных брызг и рыбьей чешуи. Правда, в случае аврала все свободные от вахты, в том числе и мотористы, цеплялись зубами и руками за сети и канаты. Но это бывало не так уж  часто…

Прошёл он эти курсы. С русским языком у него к этому времени стало уже лучше, а с техническими наклонностями  и подавно никаких проблем не было. Любой мужик, воспитанный на ферме, если не дурак, – прирождённый технарь.

И стал он мотористом. Запахи, правда, теперь вместо рыбьих, были всякие другие: горюче-смазочного происхождения. Тоже не очень приятно. Вибрации и грохота добавилось. Качка как  была, так и осталась. В холодное время года в машинном отделении было тепло. Зато в тёплое, или когда оказывались в южных широтах, тяжеловато приходилось.

Но Имант не унывал, присматривался к жизни на берегу. Даже, если к этому берегу не причаливали, и он только маячил на горизонте, как несбыточная сказка.

А берега ведь попадались разные. Когда случались пальмы, это, конечно, потрясало его воображение. Красиво, никогда не бывает холодно, и фрукты всякие. О  многих он прежде даже не слышал никогда. Но жить на жаре не хотелось. То ли потому что жара всё-таки расслабляет человека и делает его ленивым, то ли потому, что и в самом деле климат ему такой не подходил. Хотелось чего-нибудь похожего на Прибалтику.

А в Тихом океане, на просторах которого он рыбачил вот уже пять лет, таких стран всего четыре: Канада, США, Австралия и Новая Зеландия. Последние две были очень далеко, и он там так ни разу и не побывал. А вот в первых двух бывать приходилось, но без выхода на берег!

Но плавать-то он умел. Поэтому организованный выход на берег – это было совсем не обязательно. Можно было довольствоваться и бортом ближайшего американского судна. Правда, в таком случае беглец отдавался на волю капитана, который мог по своему усмотрению и вернуть беглеца. То есть всё равно что убить.

Риск, конечно, был огромным, но однажды Имант нашёл подходящий момент и рискнул. И его, как он и надеялся, не вернули. После длительной процедуры с допросами, дознанием и оформлением документов он был принят в лоно той страны, куда и хотел попасть.

В своё время он выучил немецкий язык, потом – русский. И вот теперь ему, простому деревенскому парню, пришлось учить ещё и английский.

И выучил потихоньку!

Теперь-то он уже был старым человеком с больными ногами. Передвигался в основном в коляске. Ходить самостоятельно мог, но лишь с трудом. Облитерирующий эндартериит, так называлась болезнь, которую он заработал из-за частого переохлаждения ног. Да и курил в молодости много. И Илья, который был намного моложе его, катал Иманта в этой коляске, а попутно и беседовал с интересным человеком. Тот ещё помнил русский язык и пребывал в здравом уме и твёрдой памяти.

Имант выслушал сомнения Ильи, и сказал:

–  Когда я оказался в этой стране, начинал разнорабочим, потом слесарем в автомастерских. И настало время, когда смог открыть  собственную мастерскую. А теперь там работают мои сыновья и внуки, и я спокоен за них. Как вы думаете: мне легко было пройти весь этот путь?

– Думаю всё-таки, что легче, чем мне, – сказал Илья. – У вас была техническая специальность. Какая разница: быть мотористом на море или на суше?

Имант рассмеялся старческим смехом. Возразил спокойно, совсем не запальчиво:

– Мы, латыши, крестьянский народ. Свойство латышей такое: они никогда не жили в городах, только в деревнях. Если латыш переезжал в город и становился там кем-то значительным, купцом или офицером, то он при этом менял и национальность и превращался в немца. Все мои предки были только деревенскими жителями, и ничего, кроме сельской жизни, я себе с самого детства не представлял. У меня ведь не было в роду немцев или городских жителей. И мне нравилась эта жизнь... Вы, может быть, не знаете, но молоко, которое дают коровы на западе Латвии и Литвы, получается необыкновенно вкусным. Это самое вкусное в мире молоко! Здесь я ни разу не пробовал ничего подобного. И всё, что делается из нашего молока: сливки, творог, сметана – всё имеет такой же необыкновенный вкус! А всё дело в необыкновенных свойствах наших трав. Говорят, что у датчан есть что-то отдалённо похожее на их острове Борнхольм, но не знаю, не пробовал я того молока. Так вот, я с детства знал: моё призвание работать на этой земле и создавать эти необыкновенные продукты. А у отца был маленький сыроваренный завод, который он мечтал расширить. И что же? Пришла война, и мы всего лишились. То меня немцы куда-то забирали служить, то я от них ушёл в отряд к Вильку… И всё это было не моё! Я был рождён для фермерского труда, а не для войны и не для бродяжничества по лесам. А потом, вы знаете, мне пришлось плавать. Латыши никогда не были прирождёнными моряками, это опять же не наша профессия. Но я научился и этому! Нужда заставила, и научился!.. Оказавшись в Америке, я начал жизнь с нуля. Юноша  испытывает в тысячу раз меньше трудностей, вступая в новую жизнь. Три иностранных языка мне пришлось выучить за свою жизнь: немецкий, русский и английский! И я выучил. И, между прочим, и своего не забыл, хотя сыновьям передать не смог. Жена у меня – шведка. Дома говорим только по-английски. Я не очень рад, что попал сюда. Конечно, для меня было бы лучше жить в Латвии, но в свободной, а не в той советской. Но раз уж я оказался здесь, то ничего не побоялся.  Вот и вы не бойтесь! В этой стране все проходят через такие испытания.

– И что же мне теперь делать?

– Идите, и если вас туда примут, считайте это за счастье. И ни о чём не думайте.

Мнение этого старика для Ильи много значило. Оно было для него примерно тем же, чем было для его друга в России мнение его покойного деда.

И Илья согласился с его доводами. «Жаль только, что тогда придётся расстаться со старым Имантом», – подумал он.

А Имант, словно бы отвечая его мыслям, сказал:

– Мне будет вас очень не хватать. Вы там посмотрите: если график дежурств позволит, то как-нибудь и со мной не порывайте отношений.

И Илья так всё и сделал: устроился на новую должность. А в свободные от дежурств дни продолжал ухаживать за старым Имантом.

Новая работа пришлась по вкусу. Геронтология – сложная область медицины, а старики имеют столько разных болезней, что Илье Ароновичу нужно было много заниматься, чтобы быть в курсе современных методик лечения пожилых людей. И никаких проблем с аппаратурой, лекарствами, уборщицами или чем-то ещё. Всё есть, всё на месте, всё бесперебойно функционирует, как хорошо налаженный конвейер…

И старики, доживающие здесь свой век, тоже, в сущности, пребывали на этом конвейере, только уже жизненном, а не производственном. Пребывание в Доме престарелых для этих людей не означало краха жизненных надежд. Напротив, это был как бы знак высокого качества их жизни, этакое клеймо: «Сделано в США, знай наших!»

Но Илье Ароновичу Чёрному этот конвейер не оставлял никаких шансов на реализацию собственных честолюбивых планов. И это он понимал так же чётко, как и то, что  в этой стране он всегда будет иметь крышу над головой и не умрёт с голоду.

А где-то далеко-далеко росла огромная шелковица, о существовании которой Илья уже давным-давно забыл. Летом она зеленела и терпеливо переносила засуху, зимой стояла голая и безлистая, но всё равно даже и в таком виде – величественная и по-своему красивая…

А в непутёвой стране, на земле, в которой она росла, всё время что-то происходило. Страну сотрясал далёкий Афганистан.  А то вдруг все с ужасом узнали, что название древнего городишки Чернобыля означает «полынь» и что в Библии описано нечто похожее на происшедшие в этом городе события…

Из девяностого года страна входила в год девяносто первый, когда казалось, что вот-вот всё рухнет в пропасть. А затем началась ужасающая инфляция, о которой советские люди знали до этого лишь по книгам…

И где-то там, по ту сторону океана оставались друзья и сослуживцы, и Александр Хлебников против кого-то и за что-то боролся, кому-то что-то доказывал, кого-то лечил в условиях, близких к военным, и так у него и проходила жизнь. Подрастала дочь. Её надо было чем-то кормить и следить за здоровьем, а при его-то зарплате и при всеобщем хаосе в стране, это было очень нелегко… Если бы кто-то спросил Александра Владимировича и его коллег, считают ли они такую жизнь нормальной, то они бы все до одного, в один голос ответили бы: нет, не считаем! Хотим лучшей жизни, а не этого безобразия. Но если бы их же спросили, хотят ли они жить в не России? Кто-то сгоряча бы, может, и ответил: да где угодно, только не здесь. Но другие, подумав, всё же ответили бы: нужно в России сделать жизнь лучше.
13.

Лёва изменился: помрачнел, озлобился. Он видел, что не всё вокруг так уж и плохо. Но это не утешало. Да, есть квартира, есть еда, есть одежда. Многое из того, что в Союзе считалось предметами роскоши, здесь воспринималось как обыденность. Никто не стоял в изнурительных очередях за колбасой или джинсами.

Так, может, зажрался, и эта тоска – обыкновенная блажь? И разве там не могла Таня полюбить другого?..

Многообразие культуры Нью-Йорка поражало воображение и впечатлительному Лёве не давало спать. Он целыми днями бродил по бесконечным проспектам и площадям, удивляясь человеческому гению, и среди этих огромных нагромождений стекла, стали и бетона чувствовал себя таким маленьким и незначительным, что, в конце концов, возненавидел этот город и смотрел на него отрешённым взглядом человека, находящегося вовне, а не внутри. Растворяясь маленькой фигуркой в огромных толпах, он на самом деле не сливался с ними, а так и оставался в них инородным телом. В ресторане он был занят четыре раза в неделю, а в остальное время не знал, куда себя деть.

Открытием для него стали шикарные книжные магазины, в которых можно было купить любые книги на русском языке. В том числе и те, о которых в Союзе можно было только мечтать. Пастернак и Солженицын,  Булгаков и Аксёнов, Набоков и Бродский… И все в прекрасных переплётах, только купи!

Но книги здесь стоили дорого, и он записался в библиотеку, где тоже были книги и газеты на русском языке. Неуёмная русская мысль бурлила и здесь. Его соотечественники проявляли свою духовность в новой среде, что-то искали из утраченного, что-то находили и к чему-то стремились. Различные общественные организации помогали эмигрантам из России. Можно было бы поискать контакты с такими людьми и завязать новые интересные, а, может даже, и полезные знакомства.

Не искал, а потому и не находил.

Может, виной тому, что  родители в детстве вкладывали в него уж очень много любви и прочили великую будущность? А теперь вдруг он почувствовал, что больше его  никто не любит, и он  никому не нужен? Или руководствовался  детским рассуждением примерно такого типа: вот вы меня обидели, а я теперь назло вам не буду есть манную кашу, и останусь худым. Так вам и надо!

Родители, по его мнению, просто поиграли с ним, позабавились, а затем, когда им эта игрушка наскучила, бросили.

Затянувшееся детство – вот, что это было…

По кабельному телевидению он следил за событиями в далёкой России, где была совершенно другая жизнь и иные проблемы. В августе девяносто первого чуть было не произошёл переворот. Непонятное звукосочетание: ГКЧП ему мало о чём говорило. Путч, попытка переворота.

Он видел, как митинговал народ, как солдаты отказались стрелять в людей…  А в октябре девяносто третьего в самом центре Москвы танки всё же стреляли по Белому дому… Глядя на всё это издалека, трудно было понять, кто там у них прав, а кто виноват.

Лёва иногда замечал, что одним сочувствует, а к другим относится с ненавистью. Но вдруг ловил себя на мысли:  «А какое это всё имеет для меня теперь значение?» Это ведь и в самом деле уже не его страна. Он не мог принять участие в тех событиях, не мог на них влиять… Да и понять трудно  отсюда, что там происходит и что всё это означает. Впрочем, если бы он был в России, было бы то же самое…

Работа в ресторане приносила ему небольшой, но стабильный доход. Четыре дня в неделю работал он со своим напарником, а три дня в неделю работала другая группа. Лёва придумывал новые и новые программы. Одесские мелодии сменялись песнями военных лет. Потом что-то из репертуара Вилли Токарева и Владимира Высоцкого. Вечера русского романса и популярных классических мелодий…

В свободные от работы дни он не знал, куда себя деть. Ему бы учиться, получить образование, чтобы двигаться  дальше. Но, как уже говорилось, ничего этого он не делал.

Между тем, одна из служащих ресторана, в котором работал Лёва,  давно уже приглянулась ему. Хотя он в этом себе не признавался, как, впрочем, и во многом другом. Привлекательная, симпатичная, доброжелательная… Звали её Беллой. С ней можно было переброситься несколькими фразами  по-русски: мол, привет, красавица, отлично выглядишь!.. – или что-нибудь ещё в таком же роде.

Ничего особенного…

Хотя из таких коротеньких разговоров анкетные данные потихоньку просачивались в сознание и откладывались там: родом из Киева, переехала оттуда в 1973 году, когда ей было всего лишь семь лет, а теперь ей уже двадцать семь… Нормальная девушка, не проститутка и не стерва…

Заработок официантов в Америке, впрочем, как и во многих других странах, – их чаевые. Обычно они составляют десять – пятнадцать процентов от стоимости заказа. Но если клиент отдыхает, расслаблен и реагирует на ужимки и улыбки услужливой официантки, величина её заработка может быть увеличена. И наоборот, если ему что-то не понравилось в обслуживании, он может существенно и уменьшить чаевые.

Иной невоспитанный и разнузданный клиент мог себе позволить то, что обычно не принято в ресторанах  на Манхэттене. В других, с официанткой могли обращаться чуть ли ни как с проституткой: и хватать её за такие места, к которым прикасаться обычно не приято, и говорить различные двусмысленные речи…  Но в ресторане «У Изи» это было не принято. В Манхэттене таких притонов, как в Брайтоне нет.

И всё же, некоторая игривость в отношениях между молоденькими официантками и посетителями вполне допускалась. А для особенно подвыпивших и шумливых был в зале вышибала Сэм, огромный негр, давно работавший у Изи и трепетно относящийся к своим обязанностям.

Именно такой случай и произошёл однажды на глазах у Лёвы.

В зал вошла шумная компания недорослей. Они что-то заказали, хохотали во всё горло, и пили вино. Обслуживала их Белла. Стараясь лишний раз не подходить к этим подвыпившим юнцам, она стояла у стойки бара и следила за тем, что происходит за их столиком: не нужно ли сменить пепельницу или принести чистый прибор.

Подойдя к столику, она вдруг почувствовала, что рослый верзила правой рукой обхватил её талию и стал опускать руку всё ниже и ниже.

Белла вывернулась, извинившись. Но парень был настойчив. Он удержал её за руку, пытаясь посадить девушку к себе на колени.

– Ну, красотка, или я тебе не нравлюсь? Но я хороший и ты останешься довольной…– парень уже гладил её ягодицы и намеревался задрать платье. Белла  сопротивлялась, но, стараясь всё же замять скандал, не кричала. Это ещё больше подстёгивало нахала. Его друзья подбадривали его.

Лёва, который в это время играл какие-то венгерские лирические мотивы, невозмутимо прервал исполнение, отложил скрипку в сторону и подошёл к столику.

– Оставь девушку в покое, – сказал он не очень лирическим голосом.

– А ты кто здесь такой? – парень был  пьян и не очень понимал, что хочет этот музыкантишко.– Иди себе играй и не лезь сюда!

Лёва отодвинул девушку в сторону и спокойно смотрел в глаза оболтусу.

Нахал же оглянулся на своих дружков и понял: или он сейчас поступит решительно, или он уронит свой авторитет и окажется нюней и тряпкой. Парень вскочил с места, явно нарываясь на драку.

Получив прямой в голову,  он рухнул на пол.

Когда Белла сказала,  что вызовет полицию, подвыпившая компания быстро рассчиталась и убралась из зала.

Инцидент тогда закончился мирно, и парни предпочли унести оттуда ноги, пока и в самом деле не случилось каких неприятностей.

И, казалось бы, можно было только радоваться тому, что всё так гладко обошлось.

Белла тогда тихо сказала Лёве «Спасибо!» и продолжила работать, а он вернулся к своей скрипке и прерванным венгерским мелодиям.

Однако инцидент, как оказалось, на этом не завершился.

После окончания работы Лёву вызвал хозяин.

Изя никогда в своей жизни ни на кого не кричал, всегда был вкрадчивым и обходительным, даже тогда, когда был недоволен.

– Послушай, – сказал он, – зачем было поднимать столько шуму из-за такого пустяка?

– Я заступился за девушку, – ответил Лёва.

– Я всё прекрасно видел, – тихо сказал Изя. – И ситуация находилась под моим контролем. Для наведения порядка у нас есть Верзила Сэм. У нас ведь не притон какой-нибудь.

– Но ведь этот дурачок лез ей под юбку…

– Ну и ничего страшного! Не растает, не сахарная! А с другой стороны: парни совсем ещё молодые, и на это надо делать скидку. А ты сразу по морде! Разве ж так можно? Ты мне так всех клиентов распугаешь!

Изя говорил сладеньким голоском, но тонкий музыкальный слух Лёвы улавливал в его нежном голоске угрозу. А угроза могла быть только одна: увольнение.

Или ты делаешь то, что тебе велит твой сладкоречивый хозяин, или тебя выбрасывают на улицу со всеми твоими талантами.

Лёва так тогда ничего и не доказал, но сдержался от резких возражений.

После этого случая у Лёвы и Беллы отношения стали теплее на один градус. Немножко больше стало общения, немножко больше доверия. Для огромного города – не так уж и мало.

Как-то раз пианист Джек Вайман сказал, что Крутому Майклу позарез нужен такой парень, как Лёва: чтоб и башковитый был, и честный, и одновременно при машине.

– А что надо делать?

– Да там у него кое-какая работа наклёвывается, – уклончиво ответил Джек.

Лёва знал, что Нью-Йорк, это город не только потрясающих архитектурных шедевров, роскоши и техники, огромных возможностей и больших денег. Это ещё и преступность, поправку на существование которой нужно было делать во всех своих расчётах.

– Работа-то хоть честная или нет? – спросил Лёва. – Не хочется  вляпаться, сам понимаешь.

– Понимаю. Я тебе скажу так: у него не всё чисто, но тебя по условиям работы это никак не должно касаться. Ты это сразу и оговори с ним. Скажи так: я, мол, буду делать своё дело, но в ваши дела влезать не собираюсь.

– Да что ж за дела-то?

Джек Вайман понизил голос почти до глухого шёпота:

– Ну, если называть вещи своими именами, то у него там какой-то притон. Это на Varick Street.  Твоя задача будет сидеть в машине на противоположной стороне улицы, и наблюдать за подходами к его гадюшнику. Как только увидишь полицию, тут же звони. Вот и все дела.

– То есть, стоять на шухере?

– Что есть – на шухере? – не понял Джек.

– Предупреждать об опасности…

– Ну, да! Двадцать долларов в час их такса. Не так уж плохо… С девяти вечера до  семи утра. Смена – десять часов. Двести долларов. Неплохо…

– Неплохо, – согласился Лёва. – Только, какой я буду на следующий день?

– Утром до двух выспишься. Но ты сам смотри. Мне казалось, тебе это подойдёт.

На другой день Джек свёл его с Крутым Майклом. Это был мускулистый мужчина с чёрными блестящими волосами и надменным взглядом. По его мягким певучим гласным Лёва понял, что Майкл итальянец.

– Суть дела уловил? – спросил он у Лёвы.

– То, что мне надо, понял, а то чего не надо, я и сам знать не хочу, – ответил Лёва.

– Вот и молодец! Мы тебе на месте объясним, куда и как надо смотреть. Там не сложно. Главное – не зевать, и от тебя ничего больше не требуется. Сиди  да поглядывай.

– Идёт!

– Ну, вот и отлично! А деньги будем платить сразу после смены.

Тут же договорились и о графике дежурств.

И Лёва Чёрный стал работать уже в двух местах.

Новая работа была не трудной: посматривай себе по сторонам да принимай меры, если в этом есть необходимость. Притон был расположен таким образом, что полицейские могли нагрянуть внезапно лишь с неба. Из машины, стоящей на углу, были хорошо видны оба пути их возможного прибытия, и при малейшем подозрении Лёва поднимал тревогу.

Что именно творилось в этом притоне, он мог лишь догадываться. Скорее всего, что-то связанное с проституцией и наркотиками. Впрочем, ему это было не интересно. Деньги платят – и хорошо.

Первые месяцы было трудно. Бессонные ночи выматывали. Ему постоянно хотелось спать. Если и мечтал о чём-то, то отоспаться как следует.

Но постепенно привык. Купил себе плеер и, сидя в машине, слушал музыку, пил кофе, совершенствовался в английском…

Прошёл год.

С родителями он по-прежнему общался редко и неохотно. Особенно с отцом. После того, как мать узнала его адрес и телефон, она звонила, иногда приходила в гости, но всегда натыкалась на еле сдержанное раздражение, которое иногда переходило и в прямую грубость. Вера Львовна тихо плакала и уходила домой как побитая собака. Ей некому было пожаловаться. Чужим людям  не хотелось, а к мужу бесполезно было обращаться. Так и держала всё в себе.

Лёва ничего не рассказал матери, а она ничего не знала ни о его другой работе, ни о личной жизни.

О родителях он думал часто. Думал с болью, с обидой. По его представлениям, они им мало интересовались. Отец с ним почти не общался. Всегда был занят своими делами, постоянно с кем-то спорил, ругался. Жалко было мать. Она, конечно, страдает. Но и она виновата в том, что вся жизнь его теперь пошла наперекосяк.

Последнее время мать звонила часто. Он говорил кратко. О своих делах не распространялся. Спрашивал, как здоровье, как отец? Приходил как-то поздравить её с днём рождения. Вечером он работал, поэтому заехал днём. Вера Львовна была счастлива и рада его приходу. Плакала. Говорила, что с отцом они стали чужими друг другу. Жаловалась на судьбу, на свою жизнь…

Лёва её не утешал. Он не хотел говорить на эту тему.

Мать интересовалась, нет ли у Лёвы девушки. Он ответил что-то невнятно, и это ещё больше огорчило Веру Львовну.

И вот однажды, это было в июле 1994 года, случилось то, что коренным образом изменило его судьбу.

Лёва  остановил машину в привычном месте и стал наблюдать  за  подходами к дому, в котором располагалось заведение Крутого Майкла. В этот вечер он был особенно уставшим и чем-то расстроенным.

Около часа ночи незаметно для себя уснул, склонившись на руль.

Проснулся он от сильного шума, когда увидел, что нагрянувшие полицейские уже выталкивали из притона каких-то орущих шлюх. Их погрузили в две машины и увезли…

Расплата с Лёвой произошла незамедлительно: из притона вырвались разъярённые молодчики и кинулись со своими бейсбольными битами на него и на его машину.

Били долго. Уже валяясь на земле и теряя сознание, Лёва слышал звон разбиваемых на машине стёкол. И это было его последнее воспоминание…

Однажды итальянские социологи сделали такой опыт: некий человек, идя по каменистой улочке в маленькой итальянской деревне, вдруг схватился за сердце и упал на каменные плиты. Так и оставался лежать, делая вид, что умирает или уже умер, и что ни сном, ни духом не ведает, что всё это снимается на скрытую кинокамеру.

И что же? Не прошло и минуты, как тут же возникли люди, стали поднимать его, спрашивать, как он себя чувствует, отвели в соседний дом, чтобы дать прийти в себя.

Провели такой же опыт в большом городе. И опять вопрос: что же?

А ничего. Человек пролежал двадцать минут на виду у прохожих, прежде чем к нему подошли и поинтересовались его состоянием.

Таково различие между жизнью в деревне и в городе. В маленьком мирке каждый человек на виду, и каждый – личность. В городе люди всё равно, что бесконечные стволы деревьев в дремучем лесу. Вроде бы и видишь их перед собой, но каждое в отдельности ничего не стоит.

У Лёвы были все шансы лежать очень долго  на виду у проезжающих машин, освещающих его фарами, если бы не Его Величество случай.

В этот поздний час возвращалась домой Белла. Она узнала Лёву, наклонилась над ним и стала, как могла, приводить в чувство…

Проявив и мужество, и силу, она втащила его на заднее сидение, стала вытирать с лица кровь. Лёва очнулся. Увидев Беллу и не узнавая ее, он только стонал от боли. Правая рука была сломана. Под глазами кровоподтеки. На него было страшно смотреть.

Лёва не мог ничего вспомнить и сообразить.

–  Что со мной? – тихо пробормотал он.

– Тебя поколотили, – ответила ему склонившаяся над ним девушка.

– А ты кто?

– Я Белла. Ты меня помнишь?

Он не помнил. Только спросил удивлённо:

– А почему ты говоришь по-русски?

– Это потом… Ты где живёшь? – спросила Белла.

Лёва не мог ей ничего ответить. Губы были разбиты, язык едва вмещался во рту.

– Ладно. Поедем ко мне.

Она завела машину, и они медленно поехали к её дому.

Белла жила неподалёку.

По счастью, кости ног у него оказались целыми, и это позволило им кое-как добраться до лифта. У порога квартиры он снова потерял сознание. Из последних сил она втащила его в комнату и уложила на кровать. Стянула брюки, рубашку и положила на голову  смоченное холодной водой полотенце. Потом отыскала резиновую грелку, высыпала в неё весь лёд из холодильника и тоже приложила к голове.

Всю ночь она глаз не сомкнула. Утром позвонила в ресторан и предупредила, что на работу выйти не сможет. Рассказала Джеку, что произошло с Лёвой.

Утром она вызвала своего доктора. Тот осмотрел больного и определил сотрясение мозга, множественные ушибы тела и головы, перелом предплечья. Он предложил отвезти Лёву в больницу, но Белла отказалась, заплатила за услуги и просила, чтобы он пришёл вечером и сделал всё, что нужно дома.

Спустя несколько дней, когда к Лёве вернулась память, он впервые улыбнулся своей спасительнице и сказал:

– Легко отделался. Они ведь могли и убить или серьёзно искалечить.

– Кто это был, ты хоть знаешь? – спросила Белла.

– Знаю, – ответил Лёва.

– Может, заявить в полицию?

– Ни в коем случае. Ничего теперь не докажу… Да и нельзя: фараоны заметут и меня. Я ведь на них работал. Кто там будет разбираться…

– А за что они тебя побили? Ты им что-то должен?

– Должен… Я должен был смотреть по сторонам… А я заснул, вот полиция на них и нагрянула неожиданно… А ведь это была моя работа: смотреть, чтобы предупредить на случай полиции… – Он устал и закрыл глаза. – Я просто плохо выполнял свою работу… Вот меня и проучили…

– Ты полежи, отдохни, – сказал Белла. – С сотрясением мозга нужно лежать. И поменьше шевелиться. Пить хочешь?

– Спасибо тебе…

Девушка ухаживала за ним, делала уколы, меняла повязки, обтирала, подносила-выносила… Лёва дал свою карточку, чтобы девушка сняла с его счёта немного денег, но она отказалась.

– Потом… Успеешь… Ты же сейчас без работы. Деньги тебе пригодятся…

Лёва сообразил, что потерял работу не только у Крутого Майкла, но и в ресторане. Вместо него уже играл другой парень.

–  Что-нибудь придумаешь! – подбадривала его Белла.

Как-то спросила:

– У тебя есть в Нью-Йорке кто-то?

– Родители. Но я с ними не поддерживаю отношений. Так что, считай, что кроме тебя у меня никого нет.

Белла почувствовала, что спрашивать дальше не стоит. Что-то трудное стояло за всем этим, возможно, даже трагическое. Ограничилась только простым замечанием:

– А ведь у меня то же самое.

– Ну? – изумился Лёва. – Я-то думал, только у меня у одного такое в жизни получилось…

– Не ты один! – девушка рассмеялась. – Я приехала сюда с родителями, когда мне было семь. Отец бросил нас и уехал в Канаду. А маму похоронила три года назад. Вот и живу одна.

– У тебя всё впереди. Сколько тебе?

– Двадцать семь…

– А мне  двадцать девять…

– Вот я и говорю: мы с тобой похожи. И судьбы наши схожи…

– Ну да, два одиночества… Только ты работаешь, а я безработный.

– Не раскисай! Всё будет нормально. Ты выздоравливай, а потом и работу найдёшь.

– Хорошо бы…
14.

Лёва и Белла подружились. Жестоко избитый, морально подавленный, он всё время лежал. А ведь ему предстояло искать новую работу и вообще место в жизни.

Он не ныл, не хныкал. Возможно, только сейчас у него и кончилось затянувшееся детство, когда выяснилось, что ни на кого не надо больше обижаться, а нужно просто брать судьбу в свои руки.

Лёва с благодарностью принимал заботу Беллы.

Белла же заботилась о Лёве совершенно не задумываясь, почему она так поступает. Помочь тому, кто нуждается в помощи – это свойственно любому нормальному человеку, тем более женщине.

Но в глубине души у них уже зарождалась любовь. Пока она была облечена в форму нежности и заботы, тревоги и сопереживания.

Психологи давно заметили, что в развитии чувственности не последнюю роль играют запахи. Вот и у Лёвы всё началось с запахов. Он ощутил в комнате Беллы какой-то необычный запах. Это был устойчивый аромат айвы. Он показался Лёве знакомым и чем-то напоминал  далёкое и безмятежное детство. Возможно, так оно и было на самом деле, а возможно он всё выдумал. А сходство с детством проявлялось в чём-то другом, например, в том, что вот он лежит, как маленький ребёнок, а за ним ухаживают. А запах,  сам по себе очень приятный и устойчивый, был лишь неким оформлением этого глубокого душевного переживания.

Конечно же, имели значение и вздох, и взгляд, и прикосновение, и собственные воспоминания, которыми он делился с Беллой. Она умела слушать. Это он сразу отметил. Слушала с неподдельным интересом.

И  рассказывала о своем детстве.

Почему-то для обоих было очень важно узнать и понять, что предшествовало их встрече.

Белла рассказывала о том, что в детстве  любила рисовать.  Лёва же вспоминал сказки, которые ему когда-то читала мама. Сказки эти он ещё тогда мысленно переиначивал на свой лад, и в памяти они сохранились именно в таком виде.

И лишь после этого они рассказали друг другу в самых общих чертах о событиях взрослой жизни.

Лёва рассказал грустную историю о том, как его отцом овладела идея переезда на Запад, и что из этого получилось.

История Беллы оказалась намного более грустной, чем Лёвина. Преодолевая ещё большие трудности, её семья покинула Советский Союз и очутилась в Соединённых Штатах. Первые три года были неустроенными, но потом дела у папы пошли на лад. Он умудрился запустить свой маленький бизнес, что позволило им  вполне сносно жить.

И всё бы ничего, да только с папой случилось несчастье…

– Он попал в аварию? – спросил Лёва, внимательно слушавший исповедь Беллы.

Та почему-то рассмеялась.

– Да никуда он не попал! Ну, то есть попал, конечно, но не в аварию!.. Ну, то есть, конечно, в аварию самую настоящую, но не в этом смысле!..

Белла почему-то страшно разволновалась.

– Я всё расскажу по порядку. Слушай…

И далее последовал грустный рассказ о том, как Беллин папа во время одной из своих командировок в Канаду, вдруг нашёл там для себя пристанище у весьма влиятельной дамы. Она была старше его на несколько лет, имела кучу детей, но обладала железной волей и потрясающей предприимчивостью. А кроме того: была богата. Фактически она просто купила отца Беллы. Слопала его со всеми потрохами. Жила она далеко не в самом культурном и многолюдном районе Канады, а именно в маленьком городке, затерявшемся в провинции Альберта. И это всё, что известно ей о дальнейшей судьбе отца. Возможно, он и по сей день там живёт, а возможно – умер. Никаких вестей о нём с тех пор  не поступало.

– Мама очень переживала, но никогда даже не пыталась искать его и предъявлять денежные претензии. Так и вырастила меня сама. Работала много. Она была экономистом в крупном банке, и мы материально не нуждались. Всё у нас было нормально. Я даже в колледж поступила и проучилась там один год…

– А почему бросила?

– Бросила потому, что мама внезапно умерла. Инфаркт…

– Сколько же ей было лет?

– Совсем не много – сорок девять. Мне было двадцать четыре, когда я осталась совершенно одна в этой стране. Ни связей, ни родственников…

– Отца не пыталась найти?

– Нет, конечно. Мама не простила его за предательство, не прощаю и я. Не нужен мне такой отец. Захотел бы, сам нашёл бы меня. Значит, не хочет!

– Или не может, – подсказал Лёва простейшую мысль.

– Или не может, – как эхо повторила Белла.

Лёва подумал о том, какие претензии он предъявлял к своему отцу. Сравнил того папашу и этого. Кто лучше? Неизвестно. Тот, может даже, и честнее: бросил, и всё. А этот  вроде бы и не бросал никого, но ведь и не с ними же, не с Лёвой, и не с мамой. Живёт где-то в своём мире, а с внешним  просто враждует. Причём, и жена, и сын  для него, всё тот же самый враждебный внешний мир…

– И как же ты жила все эти годы?

– Работала в магазине. Потом выяснила, что можно неплохо зарабатывать в ресторане. Были и другие предложения. Сам понимаешь, какие предложения делаются молодым девушкам… Но я не пошла. Так вот и живу с тех пор.

Волей-неволей и Лёве пришлось чуть подробнее рассказать о своей жизни…

Как-то странно у них получалось: начали с детства, а закончили нынешними проблемами.

– Что будем делать дальше? – спросил Лёва.

Он не спрашивал, будем ли мы вдвоём, надо ли нам и дальше быть вместе? Для него этот вопрос был уже решён.

Да и для Беллы тоже. Она ведь не удивилась такой постановке вопроса.

– Поживём – увидим, – ответила она просто.

Белла деньги кое-какие зарабатывала, а здоровье Лёвы потихоньку налаживалось.

Пора уже было вставать на ноги и принимать какие-то важные решения.

Многие и, быть может, большинство людей на свете твёрдо убеждены: самое главное – взять! Урвать, присвоить, как это ни назови. Говорят о «шкурном» интересе. А что это, как не личный интерес – основа благополучия, по мнению многих людей.

И чем больше возьмёшь, урвёшь или присвоишь, тем, стало быть, ты и богаче. И успешней.

Соответственно: чем меньше – тем хуже.

Странное воспоминание пришло однажды к Лёве.

Давным-давно, ещё, когда он не ходил в школу, мама читала ему сказку, которая в детском сознании отпечаталась совершенно иначе, нежели была задумана автором.

Глупый крестьянин похвастался как-то раз жадному и злому королю, что его дочь умеет делать золото из простого сена. Король посадил девушку в сарай и сказал: «Если не превратишь всё сено в золото, я тебя прикажу казнить, а если превратишь, то женюсь на тебе!» Девушка, конечно, ничего бы не смогла сделать, но тут к ней явился волшебник и превратил всё сено в золото, взяв с неё слово, что она когда-нибудь отблагодарит его. Король захапал много золота, девушка отхватила себе прекрасного мужа  и уже родила от него ребёнка, как вдруг появился тот самый волшебник и сказал: мне очень скучно жить одному в лесу, отдай мне своего ребёнка, ты ведь мне обещала! Та ответила отказом, и он, рассердившись, но, не сделав ей ничего плохого, улетел восвояси на большом деревянном черпаке – он умел ещё и летать.

Лёва для себя ещё тогда, в детстве, сделал вывод: злой король выжал из простой крестьянки золото и стал богатым. Крестьянка стала королевой. Получалось, что и она такая же хищница. И только один волшебник так  ничего и не получил за свою доброту и щедрость. Улетел в свой лес один, всеми обманутый и брошенный.

История волшебника, сделавшего столько добрых дел, а взамен не получившего  ничего,  была из области человеческих предрассудков и страхов. Вот я что-то отдам, не обязательно деньги, может быть, и кусочек своей души, а мне взамен ничего не достанется. И что я буду делать, оказавшись в проигрыше?

Страх потери в людях заложен на генетическом уровне, но культура, цивилизация формировали совершенно противоположные представления. Отдавать! Вот верх блаженства! Одаривать – это счастье!

По мере того как Лёва восстанавливал  силы, он  убеждался, что всё так и есть! Вот эта девушка в прямом смысле слова подобрала его на улице. Она его выходила и ничего не требует взамен. Её трудно заподозрить в корыстолюбии. Что с него можно взять?!

С другой стороны, у него за душой ничего нет: ни денег, ни работы. Да и душа вычерпана почти до дна, так что, если ещё и остаток выплеснуть наружу, то тогда и вовсе опустеет. И всё-таки хотелось отдать всё, что только осталось, именно этой девушке. Последнюю кроху хлеба или последний душевный порыв, но отдать, подарить, ничего не требуя взамен, – это, оказывается, и есть наивысшее счастье!

Нельзя сказать, что он никогда прежде не наблюдал ничего подобного со стороны. Родительская любовь к нему была чем-то само собой разумеющимся. Ну а сами-то родители – они как? Мать, пожалуй, склонна к жертвенности… А отец?  Нет, отец больше думал о себе, считая, что его благополучие – это благополучие и его семьи. Может, это и так, только он это делал не для семьи, а для себя…

Лёва совершенно запутался во всех этих рассуждениях, и вдруг подумалось:  нет, ни ради славы отец всё замутил, и они оказались в этой стране! Скорее, ради лучшей доли. А семейство Хлебниковых  осталось на месте, и теперь они влачат, должно быть, жалкое существование в своей разваливающейся стране…

Может, имей такую возможность, и они бы куда-нибудь подались. Да возможности такой не имели. Вот тебе и свобода выбора! Значит, его-то у них и не было!

Что-то доходило до сознания Лёвы. Немного, постепенно, но доходило. Впрочем, написать письмо Сашке Хлебникову он так и не додумался.

Некоторое время спустя вдруг стало ясно, что Лёва с Беллой муж и жена. Все признаки были на лицо: совместное проживание, общие горести и радости. И, что для многих супружеских пар совсем не обязательно, ещё и любовь.

Лёвину машину Белла отогнала в надёжное место почти сразу после того памятного эпизода. Денег едва хватило на ремонт.

Последнее обстоятельство и сыграло свою роль при новом Лёвином устройстве на работу. Он попробовал заниматься частным извозом, но это было опасно. Нужно было окончить курсы и получить лицензию. А вот в общественном религиозном фонде ему удалось получить временную работу. Здесь занимались воспитанием молодёжи в соответствии с принятыми моральными нормами. Детей надо было чем-то занять, чтобы они не слонялись без дела по улицам и не попадали в плохие компании, которыми всегда столь богаты мегаполисы всех частей света, будь то Рио-де-Жанейро, Мельбурн, Москва или Нью-Йорк.

Лёва организовывал различные молодёжные мероприятия, походы, игры, соревнования, стараясь приобщить ребят и к музыке, и к живописи, и к литературе. Он много готовился к таким занятиям, ходил в библиотеку, что-то конспектировал, и был увлечён своей новой работой. И это было ещё одно жизненное открытие, которое сделал Лёва…

Мальчика, с которым по роду своей новой деятельности познакомился Лёва, звали Артём. Он переехал сюда со своими родителями недавно, и никакой трагедией эта смена места жительства для него не являлась. Никто их семью не клеймил позором, ни для кого из оставшихся друзей и родственников это не означало служебных и прочих неприятностей. Просто захотели люди уехать – и уехали.

Его отец, известный московский физик, легко устроился преподавателем в колледже. Мама нашла работу в банке. Но проблемы возникли самого неожиданного свойства.

Родители, занятые на работе, мало уделяли внимания своему отпрыску, надеясь на то, что дома есть компьютер, много книг, да и язык Артёму нужно было совершенствовать, хоть он и занимался в английской школе.

С точки зрения его ровесников, оставшихся в России, Артём имел столько всяких благ, предназначенных одной лишь его персоне, что у него на родине и на десятерых бы с лихвой хватило.

Ситуация самая обыкновенная: родители откупаются от своего ребёнка прекрасными условиями содержания, а ребёнок чувствует своё одиночество всё острее и острее и затем его вовлекают в какую-нибудь группировку, нередко связанную с местными криминальными кругами.

Состоятельные родители и попросили Лёву каким-то образом занять сына в то время, когда он свободен, уделить ему большее внимание, за что обещали приличное вознаграждение.

Не легко складывались отношения у Лёвы с Артёмом. Но, как оказалось, у Лёвы были, по всей вероятности унаследованные от матери педагогические способности, и со временем парнишка привязался в Лёве.

Как-то Артём рассказал, что любит делать рисунки на стенах домов баллончиками с краской.

– Ну и что за удовольствие мазать краской дома и стены? – спросил Лёва.

Мальчик пожал плечами.

– Не знаю даже, что и сказать… Весело и интересно.

– А ты не задумывался над тем, что вот ты  рисуешь на стенах, а людям это действует на их психику?

– А чего их жалеть, людей этих, – ответил Артём. – Меня ведь никто не жалеет, так почему же я должен кого-то жалеть?

– Как это никто не жалеет? А папа с мамой?

– Ну, они не в счёт.

– А почему не в счёт?

– Это ведь и так их обязанность.

– Допустим. Но вот я тебя тоже жалею...

Подъехав к дому, Лёва остановил машину и закурил. Достал свои сигареты и Артём.

Так потихоньку, помаленьку у них возникало взаимопонимание. Лёва рассказал мальчику кое-что из своей биографии – совсем немножко и в осторожных выражениях. Но и этого хватило. Мальчишка был горд тем, что взрослый разговаривает с ним серьёзно, как с равным. Без нравоучительных историй, назойливых советов. Он проникся уважением к Лёве, доверием, и уже через несколько дней считал его вроде бы другом. Лёва часто его подвозил домой, и они много разговаривали. И это было то самое, чего подростку не хватало.

– И чего ж вы не вернётесь в Россию? – спросил как-то Артём, когда Лёва рассказал о трудностях, преследующих его семью.

– Поздно уже. Бывают такие решения, что вот примешь их один раз, и уже ничего нельзя после этого изменить.

– Да глупости всё это! Возьмите и измените!

Лёва только головой помотал задумчиво. А потом сказал:

–  Трудно… да и вряд ли возможно… А ты-то как? Готов изменить свою жизнь?

– А что тут такого? Возьму и изменю. Если захочу.

– А захочешь?

– Ну, я пока ещё не решил, стоит ли. Ведь если жить по всем вашим взрослым правилам, то это очень скучно. Можно, конечно, жизнь разнообразить наркотиками, но я бы не хотел.

Лёва пытливо посмотрел на него.

– Не разу не пробовал?

– Так только – пробовал вместе со всеми покурить. Мне не понравилось, а до более серьёзных дел так и не дошёл.

– А предлагали?

– Конечно, предлагали. Куда ж от этого денешься? Да и когда мы в Москве жили, там тоже предлагали. Это везде одно и то же.

Через пару дней Лёва, заехав за Беллой, привёл в ресторан мальчика.

– А это тот самый Артём, про которого я тебе рассказывал, – сказал он Белле.

– А что вы про меня рассказывали? – удивился Артём.

– Всё только хорошее, – успокоил его Лёва.

Была и другая сцена – уже совсем неожиданная. Однажды Артём попросил Лёву подвезти его до дома. Лёва согласился, но с оговоркой, что по пути они заедут за Беллой.

– Она ваша жена? – простодушно спросил мальчик.

– Да, конечно, – не моргнув глазом, соврал Лёва.

Когда заехали, выяснилось, что смена Беллы ещё не закончилась и пришлось немножко подождать.

Лёва уселся за столик и, заказав себе и мальчику по чашке кофе, стал слушать русские мелодии, которые доносились со сцены уже в исполнении другого музыканта.

– Как здесь хорошо, – сказал Артём. – Мне нравятся русские песни, особенно старые. Они не такие, как эти современные, где одно и то же выражение повторяется по двадцать раз. А здесь – смысл, и как будто история какая-то рассказывается.

– Ну, как здоровье?

Это к столику подошёл хозяин ресторана – сладкоречивый Изя.

– Спасибо. Поправляюсь помаленьку, – ответил Лёва.

– Конечно, ты играл лучше, – сказал Изя. – Но раз уж ты ушёл и так надолго, мне пришлось взять нового человека. Сам понимаешь: бизнес есть бизнес.

– Я понимаю, – согласился Лёва.

Изя потопал дальше  контролировать свои владенья.

– Я не понял, – удивился Артём. – Вы здесь раньше работали?

– Да, – ответил Лёва. – На месте того скрипача.

– А что – хорошо платили?

– Неплохо.

– А чего ж тогда ушли?

Лёва молчал. Не хотелось рассказывать эту тяжёлую историю.

– Или вас выгнали? – догадался Артём. – А за что?

Лёва отмахнулся:

– Да не выгоняли меня… Но уйти пришлось, потому что я слишком долго болел… Расскажу как-нибудь потом. Не сейчас, хорошо?

– Хорошо, – ответил мальчик.

Наконец появилась Белла.

К его удивлению, она была чем-то расстроена: лицо было красным и со следами от наспех вытертых слёз.

– Что-нибудь случилось? – спросил Лёва.

– Случилось!

– Что?

– Опять то же самое!

Лёва мгновенно сообразил, что к ней опять приставали.

– И кто они? Те же самые?

– Да нет. Те с тех пор больше здесь не появлялись. Вон тот, – она показала в центр зала, где сидел господин представительной наружности.

– А куда Верзила Сэм смотрел?

– Да он бы и вмешался, но хозяин сказал, что ничего, мол, страшного не происходит, сами, мол, разберутся между собой…

– Вот же сволочь! То-то я и думаю: что это он мне так приторно улыбался сегодня.

В глазах у Лёвы потемнело от ненависти. Так и захотелось подойти к этому Изе и размазать его по стенке. Лёва поискал его глазами и увидел лишь спину, удаляющегося из зала хозяина.

Представительный господин, сидевший в центре зала, уже давно понял, что речь идёт о нём. Увидев надвигающуюся фигуру Лёвы, почтительно встал со своего места и сказал по-английски:

– Я приношу вам свои извинения, я не знал…

– Да пошёл ты! – Лёва оттолкнул его, даже  не посмотрев в его сторону.
15.

А в эти же самые дни 1994 года, но на другом конце Земного шара у Александра Владимировича Хлебникова назревал конфликт с соседом по даче. Всегда жил со всеми мирно, к некоторым и в гости заходил и даже был знаком по работе. А тут, на тебе!

Сосед был из новеньких. Если в старые времена членами садоводческого товарищества были, как правило, медицинские работники или учителя, то теперь ситуация изменилась. Многие продали свои садовые участки. Хозяева постарели, а молодым возиться в саду не хотелось. На рынке практически круглый год можно купить всё что хочешь, и зелень разную, и фрукты. Да и некогда им было.  В новые времена у многих труд стал ненормированным, да и отношение к работе – иным.

Надо сказать, что покупали участки в их товариществе охотно:  сады находились в черте города, и многие из тех, кто побогаче, строили здесь себе не просто дома, а целые дворцы без оглядки на нелепые старые законы, ограничивающие строительную прыть всякими уставами. За короткое время сюда провели газ, водопровод, исправили дороги между участками, и стали вырастать красивые двух- и трёхэтажные домики, как грибы после дождя. Потому  новыми владельцами этих дворцов были уже и не медики, и не учителя, и обладали  иным менталитетом.

Кем был новый сосед  с восточной стороны, Александр Владимирович понятия не имел. Знал только, что зовут  его Эрнестом Прохоровичем или, как тот любил сам себя называть: Эрни. Не по-нашему и со вкусом.

Купив  участок, он начал с того, что вырубил все деревья и вырыл котлован для огромного особняка. Александр Владимирович смотрел на него со стороны с изумлением и всё гадал: что за странное удовольствие иметь дом, пусть и шикарный, но фактически лишённый приусадебного участка, на котором можно было бы посидеть в тени деревьев? И зачем нужен бассейн, если в ста метрах раскинулось большое Северное водохранилище с пляжем. Но, может, ему жить негде и он строит себе жильё, где будет жить зимой и летом?

В течение всего прошлого года кипела работа. Сложностей с финансированием стройки, видимо, не было. И за год поднялся прекрасный особняк из итальянского красного кирпича под черепичной крышей со всякими башенками, флюгерами, балконами и выложенными фигурной тротуарной плиткой дорожками и стоянками для машин. Конечно же, при таком-то доме и участок требовался побольше.

Между тем, о том, что у соседа на уме, можно было бы и догадаться…

Но Александр Владимирович недогадливым был человеком. Он был занят своими делами: проблемы в медицинском мире нарастали как снежный ком. В больнице становилось всё хуже и хуже, и надо было что-то делать, что-то решать. Состояние здравоохранения в последние годы столь кардинально изменилось, что нормальному человеку было трудно разобраться в этих новшествах. Обязательное медицинское страхование, казалось бы, должно обеспечить хотя бы минимальную медицинскую помощь. Но эти красивые надежды разбивались в брызги при первом же соприкосновении с реальностью. Люди, многократно обманутые и обворованные, были поставлены в условия постоянных просителей. Гарантированных громкими заявлениями чиновников услуг никто и не собирался обеспечивать. Врачи, тоже униженные мизерными зарплатами, почти открыто вымогали у пациентов всё, что только могли. Как верные последователи Остапа Бендера, они изобретали новые и новые способы законного отбора денег: посылали на совершенно ненужные консультации и исследования, находили несуществующие болезни, рекомендовали всякие пищевые добавки или новейшие препараты, которых в аптечной сети не было, но зато были именно у этого врача… В больницах появились коммерческие палаты, в которых – и тебе туалет, и  телевизор с холодильником и телефоном…

Александр Владимирович понимал, что это всё – издержки перестройки целой отрасли, но, как врач старой формации, не мог смириться с этими новациями. Он хорошо помнил, как когда-то клеймили позором коллег, получавших от больного в подарок коробку конфет или бутылку коньяка. А теперь врач, никого не стесняясь, прямо заявлял больному: эти исследования стоят столько-то, а такая операция обойдётся вам в кругленькую сумму… Что? Нет денег? Извините, ничем вам не могу помочь!

Дома с женой они часто возвращались к этой теме.

– Противно работать, – жаловался Александр Владимирович. – Стыдно в глаза смотреть…

– А получать такую зарплату не стыдно?

– Так пусть стыдно будет государству, – парировал он. – Я свою работу честно исполняю.

– Но ведь мы отстали от мирового уровня на сто лет! У нас в отделении, наконец, появился многоканальный кардиограф. Сейчас УЗИ сердца сделать – не проблема. Могли мы ещё три года назад об этом мечтать?

– А я разве против? Только медицину нужно было финансировать не по остаточному принципу, тогда бы всё это было и раньше. А теперь что же? Тянем из наших кормильцев? А иные удальцы, так наловчились, что те ещё и благодарят, и кланяются…

– Это точно. Мне один старичок рассказывал, как его гоняли, как мячик, из кабинета в кабинет… И везде нужно было платить. А у него пенсия, сам знаешь, какая.

– Вот и я о том же… Обидно. Ведь работаем же много, на износ. Оперируем, выхаживаем. А люди всё равно обижены.

Ирина Николаевна какое-то время молчала. Она тоже расстроилась. У неё в кардиологическом отделении проблемы были примерно те же самые. Потом, спохватившись, спросила:

– Ты ужинать будешь? Мне тоже неприятно всё это. Но как подумаю, что врачи за свой труд получают…

– Правильно! Только, чем же больные виноваты?

Александр Владимирович приходил в сад отдохнуть душой, отвлечься от бесконечной череды проблем, а уж задумываться о таких пустяках, что на уме у его нового соседа, ему и в голову не приходило.

А жаль.

Старик тоже подвёл. Мог бы во время своих ночных визитов предупредить внука о надвигающейся опасности, но почему-то не сделал этого. Возможно, у него были на этот счёт какие-то особые соображения. Александр Владимирович много потом об этом думал. Не мог же Старик специально не предостеречь внука. «Наверно, он меня решил проверить на прочность, – думал он. – Хотел посмотреть, справлюсь ли сам».

Когда в один прекрасный день Эрни явился к нему в гости, у Александра Владимировича ничего не дрогнуло.

– Послушай, – сказал Эрни. Он был лет на двадцать моложе, но, или по ущербности воспитания, или от высокомерия позволял себе называть людишек на «ты». – Послушай, папаша. Там у тебя в углу сада дерево  растёт большое. От него ко мне на участок падают какие-то ягоды. Всё вокруг загажено. И мухи…  Что за гадость там у тебя растёт?

– Это ты говоришь про шелковицу? – У Александра Владимировича был принцип: как ты ко мне, так и я к тебе. – А что?

– Слушай, ветки этого сраного дерева заходят на мой участок, а мне это там совсем ни к чему. Да и вообще,  тень от него большая, а у меня туда будут выходить окна. Куда я буду смотреть, если у меня перед окном стоит такой баобаб?

Александр Владимирович удивился:

– Никуда не смотреть. Там забор, а за забором  мой участок. Ветки я спилю, если ты так хочешь, но само дерево останется.

Эрни скривился.

– Слушай, папаша, давай не будем ссориться…

– Давай, – с лёгкостью согласился Александр Владимирович. – Я человек мирный. У нас есть товарищество, а в нём устав, а ещё есть законы, регламентирующие такие вопросы. Вот и давай на первый раз встретимся в правлении. Там и поговорим. Извини, парень, мне некогда. Меня ждут гости.

Александр Владимирович закрыл перед самым носом соседа калитку и пошёл назад.

Разумеется, никакие гости его не ждали. Жена с  восьмилетней дочкой Машенькой – вот и всё. Даже  сыновей в этот день не было. Дочке  нравилось бывать в  саду, поливать из лейки цветочки,  возиться  с  Шариком  или  купать  в большом корыте

свою непослушную резиновую куклу Надю.

«Ну и гусь! – думал Александр Владимирович. – Ему, видите ли, дерево мешает!»

– Кто там приходил? – спросила супруга.

– Да так, новый сосед, Эрни. – Он указал на строящийся за забором дом.

– И что ему?

– Спрашивал, что за дерево у нас растёт в углу сада.

– Шелковица, что ли? – с тревогой спросила Ирина. Она прекрасно видела, что муж чего-то недоговаривает – Ну и ты ему объяснил?

– Объяснил, объяснил, – ответил Александр Владимирович, поспешно удаляясь в глубину сада. Он хоть и не был профессиональным психологом, но всё-таки знал, что женщину можно обмануть только в письменном тексте. В живом общении она легко уловит фальшь и по голосу, и по глазам. Не хотелось посвящать жену ещё и в эти неприятности, приближающиеся, судя по всему, с неотвратимой быстротой.

С  тревогой всматриваясь в сооружаемый дворец, возводимый за забором, Александр Владимирович только теперь понял, какими будут следующие шаги этого парня. Тютина, дающая чрезмерную тень, – это ещё что! Скорее всего, аппетиты его будут расти, и в скором времени он позарится  на весь соседский участок.

«Вообще-то, деньги сейчас очень бы даже пригодились, – размышлял он. – Но продавать то, к чему так привык,  жалко! Да ещё и неизвестно, какую он цену назначит!»

Подумав, вдруг сказал сам себе и уже громко вслух, потому что это было озарение:

– И назначит ли вовсе? Вот ведь какое дело!

Лишние ветки, их было совсем немного, и они, по счастью, оказались в самом низу, Александр Владимирович  тут же спилил, но беспокойство его всё-таки не покидало.

Ночью Александр Владимирович только и думал о том, что ему подскажет Старик, когда в очередной раз явится во сне.

Странным образом Старик даже и не собирался затрагивать эту тему.

– Ты Лёву помнишь? – спросил он у внука.

– Ты имеешь в виду сына Ильи?

– Ну а кого ж ещё? Его самого!

– Помню, конечно. Что-то давненько мне не писала Вера. Не знаешь ли, что там с ними?

– С Ильёй и Верой  всё по-старому.

– То есть ничего хорошего?

– Вот-вот… А с Лёвой…

– Что-то случилось?

– Случилось… Избежал больших неприятностей… Могло быть и хуже.

– И что? – воскликнул, встревоженный во сне Александр Владимирович.

– Шанс ему дан, вот что, – ответил Старик каким-то многозначительным тоном. – Если сумеет воспользоваться, молодец будет, а нет… – Старик тяжело вздохнул. – Ну а если нет, то тогда  вся его жизнь дальнейшая пойдёт на перекос. В общем, всё от него теперь зависит…

С этими словами Старик повернулся и, по своему обыкновению, не прощаясь, стал уходить.

– Да ты хоть расскажи, что там у него! – крикнул вдогонку Александр Владимирович.

– Знал бы – рассказал, – ответил Старик, останавливаясь на секунду. – Сам пока до конца не разобрал.

– Послушай! Не уходи!.. А что мне делать с шелковицей? Этот новый сосед приходил ко мне сегодня, ты же знаешь, должно быть? Приходил, и ему не нравится это дерево!

– С соседом разбирайся сам, – сердито пробурчал Старик и скрылся во Тьме.

Александр Владимирович проснулся оттого, что его толкала в бок Ирина.

– Ты чего раскричался? – спросила она сонным голосом.

– Да так, приснилось что-то, – пробормотал он. – Спи, Ириша, спи. Всё будет хорошо.

– Про шелковицу нашу кричал, – пояснила жена.

– Да-да, она мне снилась… Очень я люблю это дерево…

А сосед на следующий день развёл костёр в непосредственной близости к шелковице, и огромные языки пламени, искры и раскалённый воздух обжигали дерево. Листья на ветках не шелестели, как обычно, а словно жаловались, шептали едва слышно, пожелтели, и само дерево  так  нагрелось, что готово было вспыхнуть, как факел.

Александр Владимирович стал кричать соседу через металлическую сетку забора, но едкий дым забивал ноздри и горло, и голос превращался в один сплошной кашель… Не докричишься.

Тогда он через калитку попробовал войти на его участок, но было заперто, и он стал стучать. Появившийся верзила сказал просто и ясно:

– Слушай ты! Дёргай отсюда, пока цел.

– Я хочу поговорить с хозяином, а не с тобой, – сказал Александр Владимирович.

– Ему не о чем с тобой говорить. Если бы захотел, он бы и сам к тебе вышел.

– Если ему не о чем, то зато мне есть, что ему сказать. Пропусти! – потребовал Александр Владимирович.

Оттолкнув парня, он решительно прошёл на соседний участок. Тот подивился такой дерзости, но возражать не стал и последовал за гостем.

Эрни сидел на ящиках в компании друзей и подкладывал дровишки в разгорающийся костёр.

– Зачем ты устроил этот спектакль с дымом и огнём? – спросил Александр Владимирович.

– А я, может, шашлыки собираюсь делать. И кто мне запретит? – ответил хозяин. – У меня, как видишь, гости. А я тебя в нашу компанию не приглашал.

– Я к тебе не в гости пришёл. И в друзья тебе не напрашиваюсь.

– А вот это зря, – сказал Эрни. – Многие приличные люди за честь посчитали бы быть в списках моих друзей.

– Зря или нет, это мне решать! – Александр Владимирович почувствовал, что начинает злиться. – А шашлыки делай в другом месте. Разве ты не видишь, что ещё немного, и дерево загорится?

– Не вижу. Я ничего не вижу. А места у меня другого нет. Участок слишком тесный… Но это не надолго, правда же, ребята? – Эрни оглянулся на двух, сидящих вокруг костра парней, и те одобрительно заулыбались. – Я же ещё вчера хотел решить с тобой всё по-доброму. А ты не захотел. Мне расширяться надо. Ты сам видишь, какая у меня получилась теснота…

– Ничего я не вижу! – ответил Александр Владимирович. – И расширяться за счёт моего участка ты не сможешь.

– Это кто же мне помешает?

Получив такой вопрос, Александр Владимирович на секунду растерялся: и в самом деле, а что ему помешает? Ведь не закон же? И не устав садоводческого товарищества «Чапаевец»!

– Мы с тобой ещё поговорим, – сказал он и, повернувшись, пошёл назад.

– Поговорим, поговорим! Только уже на других условиях, – крикнул ему вдогонку Эрни.

«Значит, так, – подумал тогда Александр Владимирович. – Если я сейчас стерплю, то в следующий раз его люди перелезут ко мне через забор и выльют под дерево ведро солярки. И оно погибнет. А если стерплю и это, тогда он и предложит мне продать ему мой участок за копейки. Или предложит убираться и считать для себя счастьем, что оставляют в живых…»

И он решился.  Ведь не зря же Старик даже  не стал обсуждать с ним этот вопрос. Значит, тут и думать особенно не о чем. Если хозяева новой жизни – блатные, то и действовать нужно по их же законам. По понятиям!

«Профессор, вот кто мне сейчас нужен! – подумал Александр Владимирович. – Зря я его, что ли лечил после возвращения с зоны?!».

Созвонившись, договорился о встрече.

Павел Родионович Линьков, его недавний конкурент на выборах, а ещё раньше пациент, на его счастье был в Ростове. Он встретил доктора как дорогого гостя.

– А, док, заходи, дорогой… Падла буду, тебе я всегда рад…

Звучало дёшево и приторно.

–  Спасибо, – скупо ответил он. – Мне нужна твоя помощь.

– Ну, тогда присаживайся, дорогой, вот сюда! Как насчёт коньячка?

– Спасибо! Ты всегда был гостеприимным хозяином, но мне сейчас не до этого.

– Я тебя слушаю.

Александр Владимирович коротко обрисовал создавшуюся ситуацию. В ответ Профессор только кивал головой.

И уже к вечеру этого же дня позвонил Александру Владимировичу.

– Ну, док, я так и думал, – сказал он. –  Этот фраер не из наших краёв. Недавно прихилял сюда. Курва, порядков наших не знает. Нет, чтобы по понятиям разрулить, так нет! Фраер и есть фраер! Имеет какие-то бабки и думает, что здесь он не хлюст, и прыщ! Правильно я говорю? Был бы  не фраером, не вёл бы себя, как последняя дешёвка! А этот хмырь жопой думает! Так что – успокойся. Профессор добро помнит. Позюкаю я с этим зябликом. Завтра же всё и обговорим.

Эрни не ожидал, что у его дачного соседа окажутся столь высокие покровители. Как и всякий хам, которого вдруг приструнили, он понимал, что с его затеей дело не выгорело, и даже не пытался возражать, зная о всесилии местного авторитета, дорвавшегося до власти.

– Да нет… Это недоразуменье… Конечно, конечно… Всё будет в лучшем виде…

– А ты откуда такой взялся? – уже более миролюбиво спросил Линьков. – У нас любой пацан знает, что такое шелковица или по-местному тютина, а для тебя – это какая-то разновидность волчьих ягод. Попроси Александра Владимировича, чтобы он тебя угостил. Очень вкусно, сам увидишь.

Разговор вёлся в офисе обидчика, куда Профессор прикатил в сопровождении нескольких рослых мордоворотов  на двух джипах.

– Я из Кемерова… Есть такой город… Конечно, там у нас такое не растёт. Откуда ж я знал… А что?

– Ничего… Интересно просто. И что ты в наших краях решил затеять? Я так понимаю, у тебя тут какой-то бизнес? – Профессор прикидывался дурачком: дескать, я ничего не знаю, и что ты мне сейчас скажешь, вот тому  и поверю.

Эрни, будучи не слишком умным человеком, решил, что самое страшное теперь уже позади, расслабился и улыбнулся:

– Что здесь можно делать? Деньги делаю! Сейчас все делают деньги, кто не ленится…  Раньше такой лафы не было… А вообще-то я из бедной семьи: отец был простым шофёром в сельпо, а мать работала на водокачке…

– Ты не виляй! Ты как мартышка: всё хитришь, а жопа голая! Сейчас начнёшь рассказывать про своё тяжёлое детство, – ухмыльнулся Линьков. – Слыхали мы эти истории. Или в детстве фруктов недоел? Какого хрена уважаемых людей тревожишь?

– Так, кто же знал?..

– Теперь знай!

– Всё будет нормально…

– Надеюсь… Нашёл фраера! Нашёл, кому подлянку делать! Ну, хорошо. И всё же, что у тебя за контора? Как ты деньги свои делаешь? Или секрет фирмы?

– Какой секрет? Покупаю подешевле, продаю подороже… Что за секрет?

– Ты мне мозги не пудри! Что покупаешь? Что продаёшь? С кем делишься? И почему я об этом ничего не знаю?

Эрни, хоть и был туповат от природы, но совершенно правильно понял, что наступила вторая часть разговора, и этот Профессор хочет его крышевать. Понимая, что без крыши всё равно не прожить, он взвешивал, достаточно солидной ли будет эта крыша? О Профессоре он уже слышал. Авторитет его в криминальном мире был большим. А к тому же оказалось, что он ещё и депутат!

Эрни был готов согласиться с тем, что под защитой Профессора жить и прокручивать свои дела ему будет легче. Поэтому он ответил, совершенно ничего не утаивая:

– Заключаем договора с колхозами, фермерами. Покупаем зерно, семечки… и гоним всё это на Украину.

– На Украину? Ты что мне тюльку гонишь, или опупел совсем? И там у тебя это зерно покупают?

– Ещё как! У меня там свояк в Мариуполе живёт. Большую должность занимает. Вместе с ним и прокручиваем эти операции. А что? Всё законно…

– Ну да, законно, – кивнул Профессор. – Сортность, таможня, транспортировка… и всё законно? Ты мне фуфло не заправляй!

– А что? Все жить хотят!

– Вот и я о том же. Но не будем задерживать уважаемого доктора. А с тобой мы ещё покалякаем. Впрочем, завтра часов в пять приходи ко мне. Поговорим о сотрудничестве. Так теперь говорят!

Профессор встал, считая свою миссию выполненной.

Уже у дверей он оценивающе взглянул на  Эрни и сказал:

– Так я жду. В пять…

На том и закончился этот, как оказалось, пустяковый инцидент.
16.

Сигналы из внешнего мира обладают удивительным свойством: иногда они прямо бьют в глаза, лезут из всех щелей, как тараканы в старой коммунальной квартире, а иногда промелькнут, как искорка в кромешной тьме.

О том, что на работе у Беллы не всё благополучно, Лёва и не догадывался, хоть  предположить это было нетрудно: Белла стала плохо спать, часто приходила с работы уставшая, раздражительная, не хотела разговаривать и о чём-то напряжённо думала.

Кетти, официантка из её зала, нашла себе другую работу и уволилась. Новенькая, испанка по происхождению, сразу была назначена старшей смены и с первых же дней стала показывать зубы. Чувствовалось, что у неё здесь была серьёзная поддержка. Белла попыталась как-то возразить новенькой, и оказалась в числе тех, которых та невзлюбила. Эта Паула делала мелкие пакости. Например, распределяла столики между официантами так, что ей постоянно доставались те, куда редко кто садится. Позволяла себе даже покрикивать или нашёптывала что-то начальству…

Броская, красивая, она вела себя свободно, даже слегка вульгарно, что вызывало одобрение начальства и некоторых посетителей.

Всё это и были сигналы, свидетельствующие о том, что нужно искать другую работу. С этой Паулой она не уживётся!

Однажды в свободный от работы вечер Белла сидела в скверике недалеко от дома. Стояла чарующая осень. Листья деревьев окрасились в разные цвета, и только на газоне всё так же зеленела травка. Заботливо подстриженная и политая, она поблескивала в лучах заходящего солнца.

Белла поджидала Лёву. Он должен был подъехать с минуты на минуту, но почему-то задерживался. И вдруг на аллее увидела Кетти. Та неторопливо шла, любуясь красотами осени.

– Кетти! – воскликнула Белла! Ты прекрасно выглядишь. Не помирилась ли со своим?

– Нет. Это всерьёз и надолго! У него уже другая подружка. Как-то видела их. Рыжая бестия!

Кетти присела рядом с Беллой.

– Рыжий цвет сейчас в моде.

– Он всегда был в моде. Но Даниэль говорил, что ему нравился цвет моих волос. Наверное, теперь он то же самое говорит этой рыжей.

– Ну, Бог с ним! Ты где сейчас?

– Не поверишь, в World Trade Center, в Международном торговом центре.

– Здорово! Высоко взлетела!

– Высоко, на 107-й этаж! Там шикарный ресторан! Ты себе представить не можешь, как там здорово! А у тебя как? Что собой представляет эта Паула?

– Стерва! Оголяет свои формы. Мужчины сразу в стойку становятся.

– Ну, что ж. Так многие делают. И что?

– Не знаю… Да и не хочется мне о ней говорить. Не складывается у меня с ней.

– А тебе-то что?!

– Так её же поставили старшей в зале!

– Вот оно как! Значит, окрутила босса. Не иначе…

– Может быть…– грустно согласилась Белла. – Только мне от этого… хоть уходи…

– Ну и уходи! Переходи к нам!

– Кому я там нужна?

– Как раз, нужна! У нас Памила недавно уехала куда-то во Флориду. Насколько я знаю, место вакантно.

Белла так обрадовалась, что даже захотела всё бросить и сразу же подойти туда, тем более, это было недалеко. Но Кэтти сказала, что лучше прийти завтра с утра, когда будет на работе босс. Они договорились о встрече, ещё немного поболтали и разошлись.

Белла решила для начала ничего не говорить Лёве: неприятно будет, если расскажет, обрадует, а затем надежды не сбудутся. Лучше уж подождать.

Сходила, поговорила, узнала.

Когда она о том, что уходит, заявила Изе, тот взглянул на неё с удивлением и спросил:

– Нашла что-то получше?

– Нашла…

– Ну, будь счастлива! Ты была хорошим работником. Я к тебе привык… – Он достал из сейфа тысячу долларов и вручил ей. – Как говорили у нас в Союзе – не поминай лихом…

Белла тепло взглянула на Изю, но промолчала. Выйдя из кабинета хозяина, она вошла в свой зал, попрощалась с Джеком, другими официантками и, даже не взглянув на Паулу, вышла на улицу.

Через пару дней Белла уже работала в ресторане «Windows in the World» – «Окна в мир».

Здесь всё было пристойно и солидно. Да и посетители иные: много иностранцев, деловых людей, ведущие здесь свой бизнес. Они приходили в ресторан или просто пообедать, или продолжить переговоры уже за столом. Никаких случайных гостей.

Режим работы тоже иной: через день с девяти  до двадцати двух.

Когда вечером Белла рассказала Лёве о переменах в её работе, тот не знал, радоваться этому или печалиться. Его пугали любые перемены, а громада, самонадеянно устремившаяся в небо, ему представлялась новой Вавилонской башней, и он побаивался даже проходить возле этих небоскрёбов. Лёва никак не мог понять архитекторов, старавшихся поразить воображение и придумывающих всё новые и новые необычные формы, материалы… Архитектором Международного торгового центра был японец Минору Ямасаки. Понятно, что у него в Японии земли мало, и все устремляют свой взор вверх, к небу. Но здесь-то, в Америке, слава Богу, есть, где строить! Так зачем же такая эквилибристика?! Шутка сказать, сто десять этажей, четыреста одиннадцать метров, устремлённые в небо!

Смотреть на открывающуюся панораму с видом на остров Эллис со статуей Свободы, на Эмпайр Стейт Билдинг можно было со смотровой площадки в другой башне, но, как думал Лёва, это жутковато. И улиц не видно. Небо, облака, как в самолёте!

Увидев, что Лёву бросило в дрожь от этого сообщения, Белла сказала:

– Ничего особенного. Поработаю. Тысячи людей там работают.

Но Лёва не мог успокоиться. Его воспалённая фантазия рисовала какие-то страшные картины. В его представлении огромное здание, созданное людьми, было вызовом всем законам природы и собственным страхам. Правда, производило оно впечатление чего-то незыблемого и построенного на века. Образцовый порядок поддерживался во всём и служил гарантией безопасности людей, доверившихся инженерному гению строителей этого монументального сооружения. И всё-таки!.. Лёва где-то читал, что Близнецы, как называли эти два огромных здания, колеблются на ветру, изгибаются на солнце оттого, что нагретая сторона расширяется сильнее, чем сторона обратная, и от одной только мысли об этом ему делалось не по себе.

Вспоминал то, что читал о них раньше. С самого начала строительства обеих башен над ними витал злой рок. При первых же попытках создать котлован для строительства, туда проникли грунтовые воды, и вскоре на этом месте образовался залив. Пришлось начинать заново немного в стороне.

Построили! Глубоко под зданием – станция подземки и всякие грандиозные служебные помещения. А сверху – сто десять этажей, нанизанных на специальные металлические конструкции, остроумно спроектированные и колоссальной прочности.

Эти Близнецы были визитной карточкой Нью-Йорка. Их показывали в художественных фильмах и в рекламных роликах. Всё на фоне этих башен!..

Туристы валили в здание толпами, а рестораны, бары и смотровые площадки извлекали из этого непрерывного паломничества непрекращающийся поток прибыли.

Лёва не знал, что сказать на эти изменения Беллиной работы. Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо… А, может быть, плохо…

Заработки у Беллы увеличились. Во-первых, фиксированная зарплата была намного выше, чем в «наземных» ресторанах, а во-вторых, чаевые совсем другие. Респектабельные господа, заключающие между собою сделки, старались произвести друг на друга впечатление.

Было это, в общем-то, совсем не плохо, но для Лёвы означало, что главным добытчиком в семье стала Белла. В своё время она проявила инициативу и в буквальном смысле подняла его с земли. Она же выходила его и внушила веру в жизнь. И вот теперь она опять его опережает! Разумеется, у них не было и мысли о том, чтобы устраивать между собой соревнование, но всё-таки мужское самолюбие Лёвы было задето.

Надо больше зарабатывать – вот какой вывод сделал он для себя.

Религиозная школа, где подрабатывал Лёва, давала не много, и он уже давно имел кое-какие соображения по поводу частного извоза. Можно было устроиться таксистом в какую-нибудь фирму или самому получить лицензию на этот род деятельности. Но для этого следовало пройти специальные курсы и доказать соответствующим контролирующим органам, что ты не только умеешь водить машину, но и хорошо знаешь город и умеешь в нём ориентироваться. Да и машину следовало бы сменить, специальным образом оборудовать.

И он со всем рвением принялся осваивать новую для себя специальность таксиста.

Илья же был поглощён своими делами. Он привык к работе, и смирился с тем, что ему уже не быть реаниматологом. Но знания, которые он приобрёл в Союзе, его пытливый ум и изобретательность помогли и здесь. Очень скоро начальство отметило этого, уже немолодого доктора из России. Ему повысили зарплату и вменили в обязанности ряд новых функций. Илья мог быть вполне доволен жизнью. Работа эта была постоянной и не была подвержена кризисам, наблюдавшимся, например, в промышленности. Да и своего Иманта он продолжал досматривать. Их отношения давно переросли в приятельские, и Илья ходил к нему с удовольствием.

Чего не любил он, так это бывать дома. Он всё явственнее чувствовал отчуждение Веры. Она, как ему казалось, его не понимала. Купила пианино и бренчала на нём каких-то своих классиков. «Времена года» Чайковского или «Ноктюрн» Шопена… Даже и не смешно. Глупо ведь! Кругом совсем другая жизнь: автомобили и небоскрёбы, доллары и котировки на бирже, знаменитые боксёры и кинозвёзды, гигантские светящиеся рекламы и десятки телевизионных каналов. И вдруг на этом фоне Чайковский или Шопен!

– Сколько можно, – говорил он с раздражением. – И не надоело тебе? Одно и то же! Одно и то же! Да когда же этот кошмар кончится?

Между прочим, вопрос, насчёт того, когда это кончится, в какой бы запальчивости он ни задавался, подразумевал очень нехороший смысл. Тем более что он всё время повторялся  с определёнными брезгливыми интонациями. А интонации для женщин бывают важнее любых слов. Если бы Илья сказал «хоть бы ты поскорее сдохла», то это прозвучало бы точно так же и ничего бы не добавило к тому, что чувствовала и понимала Вера Львовна.

– Если хочешь, я сыграю что-нибудь другое, – говорила Вера, – Бетховена, Моцарта?

Голос у неё звенел от обиды, но Илья на это не обращал никакого внимания.

– Кого ты там ещё хочешь сыграть? Да все они одинаковы, – с раздражением кричал Илья и уходил в другую комнату, чтобы предаться там более утончённому занятию, а именно: переключению телевизора с канала на канал.

И стихи! Боже, как она надоела ему со своими стихами! Здесь в книжных магазинах было всё: Тютчев, Северянин, Бродский… На любых языках! Читай кого хочешь.

Между прочим, это и была та самая свобода, ради которой это государство когда-то создавалось: свобода мыслить так, как тебе нравится, а не свобода бесконечно переключать кнопки на своём пульте и выбирать между боксом и скачками, между порнухой и боевиком. Да и не всё, что показывали, было низкого уровня. Для любителей чего-либо утончённого и там находилось место.

Илья подошёл к пианино, раскрыл ноты. Фыркнул:

– Чёрт знает, что у тебя на уме!

Взял в руки томик Валерия Брюсова.

– И где только достаёшь? Ведь за такое удовольствие надо выкладывать денежки!

Прочитал:

Я знаю этот свет неумолимо-чёткий,

И слишком резкий стук пролётки в тишине…

– Что за чушь! Какая пролётка может быть в конце двадцатого века!

Перелистал книгу и прочитал наугад что-то новое:

Засыпать под ропот моря,

Просыпаться с шумом сосен,

Жить, храня веселье, горе,

Помня радость прошлых вёсен…

Повернувшись к жене, которая молча наблюдала за мужем, сидя на диване с поджатыми губами, бросил насмешливо:

– Что у тебя в голове? Ерундой занимаешься!

– Но ведь это так красиво то, что ты сейчас прочёл: засыпать, когда за окнами шумит море, а просыпаться и слышать за этими же окнами, как ветер шумит в соснах… Помнишь, как мы с тобой ездили в Клайпеду и в Палангу. Ведь там как раз это же самое и было!

Можно было бы и вспомнить. Посидеть с женой, поболтать…

Когда-то давным-давно такое в их отношениях было возможно, но не теперь.

Лёва звонил редко. Последний раз приходил на её день рождения. Посидел минут десять и ушёл, оставив её одну в этот день. Илья  дежурил. У Веры было так горько на душе, что жить не хотелось…

О сыне она практически ничего не знала: как он живёт? Чем занимается? Есть ли у него девушка?

С отцом и вовсе не общался…

Единственным человеческим утешением в жизни Веры Львовны была всё та же самая семья, в которой она продолжала работать, и где её считали своим человеком. Мальчик там уже пошёл в школу, но забот от этого не убавлялось. Так и проходила жизнь…

Робкие попытки помириться с мужем были тщетны. Не нужно ему было примирение, а она его просто раздражала.

Жить в таком отрешённом состоянии стало привычно: работаешь и ни о чём не думаешь, кроме самых простейших вещей.

Ему такой образ жизни не казался предосудительным. Так жили все вокруг него. Они вливались в огромные транспортные потоки, куда-то спешили, что-то делали… получали деньги, поедали пищу, промывали за собой унитазы и поглощали ту информацию, которую обрушивали на них с экранов телевизоров, рекламных щитов, газет и журналов, нисколько не сомневаясь в правильности своей жизни.

Все так жили. А не все, так большинство. И Илья в том числе.

Старик Имант был интересным собеседником, и он с увлеченьем слушал его рассуждения, спорил с ним, излагал свои представления о протекающих в мире бурных событиях, и ему казалось, что он живёт сложной интеллектуальной жизнью.

Имант часто повторял одну и ту же мысль:

– Мы, латыши, крестьянский народ. Наша стихия – это жизнь на хуторе или, в крайнем случае, в небольшой деревне. Мы очень немногословны, и это оттого, что наши предки привыкли к уединению на своих хуторах, в лесу, на работе, которой всегда было много.

– Вы бы хотели вернуться в Латвию? – этот вопрос Илья задавал Иманту уже не раз.

– Конечно. Но теперь – как туда вернёшься? У меня там не осталось никаких родственников и знакомых, а мои сыновья и внуки далеки от Латвии. Ведь они даже и латышского языка не знают. Сыновья ещё хоть что-то перехватили от меня, а внуки совершенно чужие люди, и я не знаю, о чём с ними можно было бы вообще поговорить. Какая там Латвия!

Однажды, предаваясь своим воспоминаниям, Имант с любовью описывал ощущения, которые у него остались с молодости: одиноко  стоящий  деревянный  дом,  рокот  моря за близле-

жащими дюнами и шум высоких сосен. По его словам лучше,

чем это место, расположенное где-то на отрезке побережья между Лиепаей и Вентспилсом (он произнёс что-то труднопроизносимое и с неизменным «эс» на конце), он видел только в Эстонии на острове Рухну, куда его занесла судьба во время войны.

Илья слушал рассказы старого Иманта про запах сена, про коров на лугу, про рыболовные сети, которые чинили женщины, и ощущал душевный комфорт. Ему было хорошо от этих чужих воспоминаний. А про стихотворение Брюсова, которое он однажды прочёл и обругал жену, он даже и не вспомнил.

Во время таких разговоров ничто не мешало Илье сказать примерно так: да вот и у меня в жизни случалось… И далее могла последовать какая-нибудь исповедь, какой-нибудь рассказ о том, что было в его жизни. А ведь много чего и у него было! И такого, что не у каждого человека бывает, и такого, о чём не стыдно рассказать!..

Нет, ни на что подобное его не тянуло. Его устраивало именно такое положение дел.

Илья не был таким уж фанатичным поклонником телевизора, но старый Имант ему как раз и заменял это механическое устройство. Ужас ситуации был в том, что с телевизором побеседовать или обменяться мнениями было нельзя, а со старым Имантом очень даже можно. Но Илья осознанно или нет, нередко уклонялся от этого, а Имант, человек вежливый и мягкий, никогда не настаивал на таком развитии их отношений.

А зря! Надо было настоять. Даже, если бы при этом их отношения немножко омрачились, они были бы живее. И от этого бы было лучше им обоим.

Со временем между ними выработалась такая модель отношений: один произносит монолог, а другой слушает, лишь изредка вставляя какие-нибудь пустяковые замечания.

Большинство людей, входя в какую-либо систему действий, уже не могут выйти из этой системы. А если их вырвать из неё искусственно, то они воспринимают это как трагедию. Так и получилось в отношениях между этими людьми: оба привыкли жить и действовать именно так…

В одном довольно хорошем американском фильме, который

не видели ни тот, ни другой, изображалась такая жизненная история: дружили два инвалида – один слепой, а другой безногий. Слепой, у которого всё нормально с руками и ногами, катал безного по городу в его коляске, исходя из устных инструкций безногого о том, куда катить, а куда нет.

Очень грустная история. Поскольку в огромных городах возможно решительно всё, вполне возможно и то, что она просто взята из жизни, а не выдумана каким-то мастером художественных замыслов.

Примерно так и жил Илья со своим стариком Имантом.
17.

Один год – это довольно большой срок. Хотя, смотря для чего…

Для того чтобы приобрести профессию таксиста или хорошо зарекомендовать себя на работе в ресторане, – достаточный. А вот для того, чтобы осознать себя на фоне огромных исторических процессов, год – это очень мало.

Дела у Беллы и Лёвы шли хорошо. Правда, работа у Лёвы была довольно нервная. Развозить пассажиров по огромному городу не просто. Тем более что и пассажиры встречались всякие: вежливые и невежливые, щедрые и прижимистые, благополучные граждане и самые настоящие бандиты. Случались конфликты, случались попытки нападения или вымогательства, но со всем этим Лёва пока справлялся. У иных таксистов бывало и похуже. Об этом он узнавал из рассказов своих коллег. Многие рассказы вызывали у него тревогу.

Но, как бы ни была тяжела работа, как только Лёва приходил домой, всю усталость и всю суету минувшего рабочего дня у него как рукой снимало. Белла обладала искусством  одним только взглядом, словом, улыбкой успокаивать и умиротворять. Даже тогда, когда она что-то выговаривала ему, у неё это получалось необидно, по-особенному.

Лёва объяснял это тем, что к нему, наконец, пришла настоящая любовь!  Они были полностью психологически совместимы. Лёве была нужна именно Белла. А ей –  именно Лёва. Для каждого из них в отдельности это было редкостное везение – встретить в жизни такого человека.

Лёва любил приговаривать:

– Вот теперь-то я, наконец, не жалею, что попал в эту страну. Не попал бы я сюда, разве бы я тебя встретил!

Лёва часто размышлял об этом. Как же ему повезло, что он встретил Беллу! Что бы было, если бы этого не случилось? Вот отец с мамой тоже когда-то любили друг друга. А теперь?! Совершенно чужие друг другу люди.

Отца ему жалко не было, а вот маму он жалел. Добрая она и всю себя отдавала семье, в то время как отец думал только о своей работе. Отец всегда был эгоистом!  Не учли они чего-то, не заметили, когда вдруг исчезла их любовь. Может, заметили бы, и всё было бы иначе. Но случилось то, что случилось. Чего уж об этом думать. И всё же жалко маму... А она, кажется, до сих пор не видит, что давно уже нет семьи, да и любимый её уже давно не тот, кого она знала в молодости. Не видит, или не хочет видеть. С другой стороны, а что ей делать, куда деться? И всё же прав был прадед Сашки Хлебникова: взрослые деревья не пересаживают! Не приживаются они на другой почве!

Лёва был твёрдо уверен: у него с Беллой ошибки не случилось!

Итак, прошёл год или чуть больше, когда в один прекрасный вечер, когда они уже собирались ложиться спать, Белла, смущаясь и пряча взгляд, призналась Лёве, что ожидает ребёнка.

Сначала ответом на это её заявление была тишина.

Белла могла бы спросить: а ты разве не рад? Но прекрасно понимала: такое известие мужчина должен переварить. Осознать.

– Ну, да, конечно, – задумчиво сказал Лёва так, как будто с ним кто-то спорил. – Почему бы и нет? И когда-нибудь это ведь должно было случиться… И почему бы не сейчас? Нам уже давно пора оформить наши отношения.

– Я думаю, это не самое главное, – возразила Белла.

– Но мы сейчас с тобой неплохо зарабатываем. У нашего ребёнка будут нормальные папа и мама.

– Я согласна с тобой, – сказала Белла. – Но мне хотелось бы, чтобы у него были ещё и дедушка, и бабушка.

– Дедушка и бабушка? – Лёва удивился. – Но тут уж я бессилен: отец у тебя не известно где, а мать умерла. Где же нам взять дедушку и бабушку?

– Слушай меня внимательно, – сказала Белла каким-то новым и незнакомым голосом. – У нас с тобой будет семья только при одном условии: ты помиришься со своими родителями.

– Да я им совсем не нужен! Отец думает только о себе, а мама… Какие они дедушка и бабушка?! Да и друг для друга они совершенно чужими стали.

– А ты хотел бы, чтобы наш с тобой ребёнок вот так же точно отнёсся к нам, как ты сейчас относишься к своим родителям?

– Нет, конечно! Но ведь я и не собираюсь ломать жизнь своему ребёнку.

– А они тебе сломали жизнь?

– Конечно! Потащили меня в эту проклятую Америку!..

– Во-первых, ты был не маленький, чтобы тебя кто-то мог куда-то потащить. Ты мог и остаться.

– Но я же верил им!

– Всё равно: ты уже тогда был взрослым человеком и мог принимать самостоятельные решения. Но я ещё не сказала «во-вторых».

– Ну что там ещё – во-вторых? – с досадой спросил Лёва.

– А во-вторых, ты же много раз говорил мне: если бы ты не оказался в этой проклятой Америке, мы  бы не встретились.

– Ну, что ж. Это – аргумент, это – да… – задумчиво проговорил Лёва.

– Значит, не так уж и плохо они сделали, что перетащили тебя сюда?

– Они, конечно, не думали об этом… Они ведь даже и не знали о твоём существовании.

– Знали или нет, а так получилось именно из-за них. И существует ведь судьба, существует воля Божья, которая направляет поступки людей в определённую сторону.

– Может быть, и так, – согласился Лёва. – Почему бы и нет?

– Ну, так как насчёт родителей? – спросила Белла.

– А ты точно уверена, что у тебя  беременность?

– Точно. Я была у врача.

Илья Аронович Чёрный давно не видел сына и даже не слышал его голоса. Лёва изредка звонил домой, но если трубку брал отец, тут же  отключался. С матерью, как правило, говорил коротко, сухо: «Как вы?», «У меня всё нормально»…

Во время таких разговоров мать пыталась что-то рассказать о себе, начинала жаловаться на отца или говорить о своём здоровье, но Лёве всякий раз было некогда. Сухо спрашивал: «Может, тебя свозить к врачу? Нет? Ну, как знаешь… Извини, мне нужно на работу…»

И вот теперь  ему предстояло прийти к родителям, познакомить их с женой и сообщить о том, что они ждут ребёнка.

Лёве был нелегко решиться на это, но он, в конце концов, сказал:

– Хорошо, я согласен. Но  я не хочу, чтобы это выглядело так, будто нам нужна их помощь.

– Да ты не думай об этом! – возразила Белла. – Мы просто придём к ним и скажем. Во всех нормальных семьях так принято. А пока будем беседовать, расскажем, что в финансовом смысле у нас всё благополучно. Мы не нуждаемся ни в какой материальной поддержке. Моральная поддержка – это совсем другое дело. Наш ребёнок должен знать, что у него есть бабушка и дедушка. К тому же, может, им нужна наша помощь.

– Ну, хорошо.

Когда Вера Львовна сообщила супругу о том, что ей только что позвонил Лёва, тот не удивился.

– Что ему нужно? – только и спросил он.

– Он хотел бы прийти к нам в гости.

Илья пожал плечами.

– Пусть приходит. Но насчёт денег ты его предупреди сразу: у нас нет ничего, и пусть он ни на что  не рассчитывает.

– Да он не за этим хочет прийти!

– Откуда у нас могут взяться деньги? И так работаем с утра до ночи, ты ему объясни это!

– Илья, очнись! Он придёт совсем не ради этого!

– А ради чего?

– Он, оказывается, наконец, женился. Нашёл себе хорошую девушку…

– Женился? И на свадьбу не позвал! Мир перевернулся! И что ему нужно? Кто она? Ты спросила?

– Он говорит, что она – самая лучшая, что он её ни на какую другую не променяет. И это самое главное.

– Мы тоже с тобой так говорили, когда поженились, – пробурчал Илья.

У Веры опустились руки. Ей показалось: ещё немного – и она заплачет.

– Так что же, – спросила она. – Приходить им или нет?

– Не знаю. Решай сама.

Вера закричала:

– Я хочу, чтобы они пришли!

– Все мы в этой жизни чего-нибудь хотим… Пусть приходят… – с этими словами Илья встал и ушёл в свою комнату.

Вера кинулась было за ним.

– Давай же подумаем, что мы им скажем, как мы их встретим!

Илья повернулся к ней и угрюмо сказал то, чего не говорил ещё никогда:

– Ты хотела поиграть на своём пианино? Вот пойди и поиграй. Какого-нибудь своего Шуберта или Бетховена. Только оставь меня в покое! Что вам от меня всем надо?

С этими словами он закрыл дверь перед самым её лицом.

За всё то время, что в их квартире появилось это старенькое пианино, Илья ещё ни разу не просил её что-нибудь исполнить, а инструмент  иначе, как тарахтелкой или бренчалкой никогда и не называл. И вдруг – на тебе!

– Но что же мы им скажем? – крикнула Вера в уже закрытую дверь.

В ответ послышался голос Регины Дубовицкой, объявляющей новый выпуск «Аншлага».

Всё ясно: он опять погрузился в свой телевизор.

Вера отошла в растерянности от двери, не зная, что и думать…

На другой день Илья, катая Иманта по алее парка, слушал его неторопливые рассуждения о планетах Солнечной системы.

– Марс – маленькая планета. Там даже нет и семи тысяч километров в диаметре. Сравните с Землёй, которая в диаметре  около тринадцати тысяч, – говорил Имант, нисколько не заботясь, слушает ли его Илья.

Илья же всё думал о неожиданном звонке сына. И что ему нужно? Деньги? Так откуда они у нас. Те несколько тысяч, которые удалось собрать – наш страховой фонд. Мало ли что произойдёт? Не дай Бог, заболею, или не смогу работать. Здесь никто мне не поможет…

– Как можно жить на планете, у которой такие маленькие размеры, – продолжал бубнить Имант, – и такое слабое притяжение, что она не может даже собственную атмосферу как следует удерживать?

– Около семи тысяч? – спросил Илья, продолжая думать о своём.

– А вот Венера лишь чуть-чуть меньше Земли, но жара и огромное атмосферное давление делает невозможным пребывание на ней человека…

– Ну, тогда уж лучше Марс, – отозвался Илья. – Или астероиды какие-нибудь.

– Но помилуйте! Астероиды – это совсем не выход из положения! – воскликнул Имант.

Рассуждая так, они вышли из парка и направились к дому. Время было обедать.

– Если бы у вас была такая возможность, вы бы хотели куда-нибудь улететь на другую планету? Так, чтобы насовсем! – спросил вдруг Илья.

Имант, хоть и был погружён в свои размышления, вдруг встрепенулся, почувствовав у своего собеседника какие-то новые интонации. Повернулся к нему всем корпусом, что было для него совсем не так уж легко:

– А почему вы спрашиваете? – спросил он. – У вас что-нибудь случилось?

– Нет, ничего не случилось. Просто задумался вот: хотел бы я улететь отсюда куда-нибудь далеко-далеко.

– И как? Хотели бы?

– Не знаю, ещё не решил, – ответил Илья.

Старый Имант, услышав это, долгое время молчал. Молчал и Илья.

Уже у самого дома Имант снова вернулся к волновавшей его проблеме, и за оставшееся время обстоятельно объяснил Илье размеры и основные параметры всех планет Солнечной системы, включая и наиболее крупные спутники основных планет.

Илья, на время, отвлекшись от своих тяжёлых дум, слушал. Особенно ему понравилась планета Европа, вращающаяся вокруг Юпитера. Меньше Марса и даже Меркурия, но зато  больше Луны, и покрыта толстым слоем льда. На ней нет ни единой выпуклости. Всё покоится на дне огромного замёрзшего когда-то океана.

– Это должно быть красиво, – задумчиво произнёс Илья. – Шар, покрытый белым и чистым льдом.

Имант радостно почувствовал, что он наконец-таки разбередил что-то в душе своего друга и помощника.

– Вот-вот! И вам тоже понравилось? – спросил он. – Я прочёл об этом вчера в книге, которую мне принёс сын. Представляете: вы подлетаете к этой планете, а у неё нет атмосферы, а значит, и нет облаков, и она вся сверкает перед вами в своём ледяном великолепии. Мир прекрасен, не правда ли?

– Да, – согласился Илья. – Прекрасен.

Когда в субботу они, наконец, появились в дверях, Илья Аронович подошёл к сыну и молча похлопал его обеими руками по плечам. Вера Львовна что-то говорила и говорила, а Лёва сказал:

– Познакомьтесь – это Белла.

Вера Львовна отозвалась:

– Белла? Очень приятно, очень приятно, Беллочка, проходите, пожалуйста, к нам.

– Белла, – как эхо повторил Илья Аронович.

Уже за столом, пока пили чай, Вера Львовна между словами «ну и как вы там?» и «ну и что там у вас теперь?» всё время переводила взгляд с сына на эту красивую молодую женщину. Пыталась поймать и выражение лица мужа, но как-то не получалось – то он смотрел в свою чашку, то взгляд у него становился каким-то неопределённым. «И не поймёшь, – с тревогой думала Вера Львовна, – рад он или нет. За или против».

А Илья Аронович и сам толком ничего не понимал. Голоса гостей доносились до него как будто откуда-то со стороны, а люди, сидевшие с ним за одним столом не казались такими уж родными…

Белла прекрасно видела: отношение к её персоне у этой пожилой супружеской пары  очень разное. У Веры Львовны была не то чтобы радость, это была какая-то сладкая боль, и во взгляде, и в словах и во всём том, что невозможно описать словами. А у Ильи Ароновича? Что было у него? Вежливость пополам с равнодушием – похоже на то. Но вроде бы и не совсем так. Было ещё и какое-то знание чего-то такого, во что он словно бы не посвящал или не мог посвятить окружающих… Дескать, сам знаю, а вам не скажу… Или так: то, что вы здесь, это, может быть, и хорошо, но есть и кое-что поважнее этого…

Белла же была настроена по-боевому. Даже, если бы и произошла какая-нибудь стычка между отцом и сыном, она бы не растерялась и в этой трудной ситуации и постаралась бы её исправить. Примирить и понять – вот та цель, которую она перед собой держала и которой добивалась простейшими средствами. Да и много ли нужно для того, чтобы совершить такое естественное и доброе дело, как посещение родителей?

Когда приступили к непременному в таких случаях просмотру семейных фотоальбомов, Белла для себя вдруг выяснила, что на фотографиях в альбоме, хотя и изображены вот эти самые три человека, но разница между тем, что было раньше, и тем, что она видит теперь – умопомрачительна. Как будто совершенно разные люди. Послушный мальчик рядом с любящими и солидными родителями. Заботливая и немного торжественная мама. И папа – иногда серьёзный и степенный, а иногда и улыбающийся. С лицом добрым, хотя порой и усталым.

– Илья Аронович! – воскликнула Белла. – Какой вы здесь на снимке красивый в спортивном костюме! Вы разве ещё и баскетболом занимались?

Илья Аронович не поддался на эту грубую провокацию и лишь устало махнул рукой: мол, было дело.

Вера Львовна поняла, что возникла такая неловкость, которую бы надо как можно скорее сгладить.

– А это наш Лёва в пионерском лагере, – поясняла она, перелистнув альбом. – В Гудауте, это на Чёрном море. Он занял тогда первое место в конкурсе на лучший плакат «Советские дети в защиту мира», вот его и сфотографировали прямо там, на выставке.

Белла оглянулась на Лёву:

– А ты в детстве и рисованием увлекался?

Лёва почему-то смутился:

–Да, знаешь, то рисовал, то занимался конструированием… На всякое тянуло…

Белла сначала не поняла, почему Лёва так смутился и даже в притворном ужасе закатил глаза, но объяснение поступило тот час же: Вера Львовна, забыв обо всём на свете, принялась рассказывать о многочисленных талантах Лёвушки. Видимо, в семье этой теме всегда уделялось много внимания, и вот теперь снова встал вопрос: Лёва талантлив, и он далеко пойдёт, и какой же путь ему наконец-таки выбрать, чтобы выбиться в люди…

– Мама, зачем теперь об этом говорить? – тихо сказал он. – Что было – то прошло, а жизнь теперь совсем другая.

Мама вдруг поняла что-то и осеклась на полуслове. А Илья Аронович откровенно зевнул и сказал:

– Ну, вы тут без меня сами… Приятно было познакомиться, – он при этом чуть кивнул в сторону Беллы. – Там сейчас уже начался финальный бой на первенство мира по боксу. Пойду, посмотрю…

Встал и ушёл  в свою комнату.

Вера Львовна густо покраснела за мужа, и теперь уже настал черёд Лёвы: открыл альбом на той странице, где он изображался на балу выпускников. Это было несколько фотографий: молодой человек, в костюме и с многообещающим выражением лица, смотрел из далёкого ростовского далека в их нью-йоркскую квартиру.

Дождь лил, как из ведра, когда они усаживались в свою машину. Зонтиков при них не было, и пока добегали и открывали дверцы, сильно вымокли.

Было уже темно, и ущелье из нескончаемых домов с громоздящимися на них железными лестницами казалось мрачным и даже зловещим. Тронулись.

Белла сказала:

– Я знаю, что ты думаешь, но мне всё равно понравилось. У тебя прекрасные родители.

– Мне было стыдно за отца, – ответил Лёва.

– Глупости! А что, по-твоему, он должен чувствовать при таком повороте судьбы? Был нужным человеком, дельным специалистом, а теперь он в чужой стране! Ты ведь должен и в его положение войти тоже.

– Никто его не заставлял бросать всё и сломя голову переться сюда, – пробурчал Лёва.

– Ну вот, опять ты за старое! Раз уж мы здесь, то чего теперь об этом и говорить!

– Согласен, – сказал Лёва. – Тем более, что… Ну, ты знаешь: если бы мы сюда не переехали, то я бы не встретил тебя.

– Ну вот, ещё и это! – Белла рассмеялась.

Они выехали на сверкающую огнями Flatbush Avenue. Дождь ударял по стёклам и разливался на них, и было забавно смотреть, как он отскакивает от асфальта и в свете фар проносящихся машин то вспыхивает, то гаснет…
18.

Однажды Александр Владимирович твёрдо, как ему показалось, для себя решил: всё я больше не могу, я увольняюсь! Словно бы угрожая кому-то невидимому, проговорил многозначительно:

– И никакая сила меня не удержит от этого!..

Ирина, слышавшая это уже не в первый раз, спокойно спросила:

– И куда же ты пойдёшь?

– Куда глаза глядят!

– Простым рабочим? Бухгалтером? Может быть, в народные депутаты подашься снова?

– Да хоть бы и в дворники! Пропади она пропадом – такая жизнь! Я не могу понять, кто я такой: заведующий хирургическим отделением или какой-то акробат? Или, может быть, фокусник? Я не учился на циркача, я не учился на великого комбинатора! Моё предназначение – быть врачом!

Ирина Николаевна всё это и раньше уже слышала. И знала: вот сейчас покричит, покричит да и перестанет. Ведь и в самом деле, некуда деваться. Если бы было так: в этой больнице плохо, зато в той хорошо. Уволюсь отсюда, а туда перейду. Но так ведь не получалось. Трудно было везде.

Так было и в тот раз: покричал-покричал супруг, да и угомонился. Особенно, после Ирининого борща и биточков с картофельным пюре… Нельзя наедаться на ночь, но что делать, если целый день крутишься, как белка в колесе, а домой приходишь голодным, как волк?

Александра Владимировича после такого ужина, больше похожего на обед, потянуло на диван.

– Ты бы лёг в постель, а то заснёшь на диване. Потом тебя не разбудишь…

– А ты скоро ляжешь?

– Сейчас, помою посуду и лягу…

– Хорошо. Тогда я тебя буду ждать…

Когда Ирина, справившись с домашними работами, легла, Александр Владимирович обнял жену и стал целовать.

– Ты чего это вдруг? Обед понравился?

– Ты мне нравишься! С тобой мне ничего не страшно, даже наша ненормальная жизнь! Я люблю тебя!..

Как это часто бывало, во сне к нему явился Старик.

– Ну вот, так бы и давно, – сказал он. – А то и не поймёшь, то ли есть у тебя жена, то ли нет…

– Как это, – возмутился Александр Владимирович. – Есть, конечно!

– Не скажи, не скажи! Я уж было, глядя на тебя со стороны, подумал, что ты снова решил развестись, а потом опять жениться на молоденькой… На этой. Как там её? На Дашеньке!

– А-а, ты об этом? – Александр Владимирович смутился. – Ну, было пару раз, но ведь я ж одумался.

– То, что одумался, хорошо. Неужели не видел, что молодуха не столько тебя любит, сколько надеется получить от тебя какую-то выгоду? Положение в отделении, или ещё что… Им, молодым, только и надо выжать из начальничка побольше…

– Да знаю я всё, дед!

– Ты там смотри у себя в жизни, не оступись. Сыновья-то уже большие, им-то что? А вот для дочки  хорошенький бы ты преподнёс сюрприз… Хотя и для сыновей – тоже. Что они подумали бы о тебе?

– Подумали бы, что папа на старости лет совсем сдурел, – согласился он.

Уже когда Старик удалился в свою тьму, Александр Владимирович, то ли во сне, то ли наяву, вспоминал свои недавние приключения: жизнь тяжёлая и работал он как проклятый, но машина-то у него появилась, и довольно хорошая – «Ниссан». Кой-какая новая мебель – тоже. Кое-что из аппаратуры… Не сказать, чтоб уж прямо роскошная жизнь началась, но уж того, что было прежде, когда не знали, чем кормить ребёнка и во что одеть, такого уже нет. Было ощущение какого-то длительного, затяжного выползания на пузе. Сверху вражеский артобстрел, а под тобой грязь непролазная, но ты ползёшь, ползёшь и потихоньку выбираешься на более сухую лужайку и вот-вот уйдёшь совсем в безопасные и тихие места. Но тут небо вспыхивает очередным залпом, нервы не выдерживают, и шарахаешься от испуга и кричишь, что вот, мол, уволюсь, к чёртовой матери и пойду хоть в дворники, лишь бы только не эта проклятая работа…

Девица эта… Даша. Какого чёрта было переться с нею в ресторан? Ну, если даже и за городом, то ведь всё равно могут увидеть... Не ровён час, слухи поползут.

И винить-то её и не в чем особенно – обычная деревенская девушка. А тут он, хоть и седой уже, но всё ещё крепкий. Хирурги, они, как правило, хлипкими не бывают. Ну а после ресторана – продолжение… Доказывал свою крепость.

А всё на свете подходит к своему логическому концу: если что-то начинаешь, то надо доводить это до какого-то логического завершения. Не такого, так этакого. Но в любом случае слёзы, скандал, неприятности…

Выйти из игры, пока не поздно, – это большое искусство.

Александр Владимирович вышел.

И вот теперь спит рядом с женой, и ему снятся всякие нравоучительные сны.

Работать и жить на этом свете стерильно и в белоснежных перчатках без единого пятнышка не получалось.

Что касается больных, то государство общалось с ними на языке коротеньких, но очень понятных для простого человека тезисов:

– Хочешь – живи, а не хочешь – умирай!

– Если всё-таки хочешь жить, то плати деньги. А откуда ты их добыл – нас не касается.

Раньше был моральный кодекс строителя коммунизма. Такой развёрнутый, обстоятельный, где было всё расписано. Александру Владимировичу запомнился оттуда только один пункт: один за всех – все за одного.

Мучительно думалось: а какой же у нас сейчас моральный кодекс и сколько в нём пунктов? Все размышления на эту тему крутились лишь вокруг двух правил: первое: хочешь жить – умей вертеться! И второе: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Но у него возникали сильные опасения: а не является ли второе правило замаскированным вариантом первого?

Но, сколько бы их ни было, а вся система медицинского обслуживания полностью ими описывалась.

Вот и работай в этой системе со всем её феерическим многообразием пунктов. И что ты можешь сделать, например, если ты врач? Что делать с больными, поступающими к тебе?

Привозят страдальца, а ты говоришь ему, если он в сознании, или его родственникам, если несчастный обессилен и одной ногой уже на том свете:

– Вы должны достать такие-то и такие-то лекарства. Бинты, шприцы, скальпели, перчатки и прочие вещи – вот вам список. Покупайте!

Когда дают деньги за лечение, это уже не позорная взятка, как было раньше. Финансирование практически отсутствовало, а зарплату врачам не платили месяцами или платили, но такую, что и зарплатой-то её трудно назвать. Так, подачка какая-то, одно сплошное издевательство, и на эти деньги невозможно жить. По старой поговорке: дают – бери!

А если денег не дают потому, что их нет, – тогда что? Вот тут-то и начинаются мучения! Начинаются поиски средств. Выкраивание за счёт других больных, оплативших своё лечение, хождение с протянутой рукой… будь оно всё проклято!

Что-то больница имела и из государственных источников. Если эти крохи не транжирить на всех подряд, а приберегать только для тех, кому совсем уже невмоготу, то вот так и можно было выкрутиться.

А бывали и чудеса: кто-то, из числа тех, кого когда-то он лечил, оплачивал питание больных, лекарства на всё отделение…

Странно как-то получалось. В больницах были лекарства, но, как правило, устаревшие, малоэффективные. Аспирин, пирамидон, пенициллин. А хочешь лекарства современные, эффективные  – выкладывай деньги. Они продаются здесь же в аптечном киоске на первом этаже! Правда, появился новый вид преступлений: производство и сбыт фальшивых препаратов. Какой-нибудь прессованный мел выдавался за ценное лекарство. Брехливая телереклама превозносила до небес всякую ерунду, от которой больным никакой пользы не было.

Зато пошло на убыль колдовство. Маги и колдуны всё так же принимали в кабинетах, арендованных в поликлиниках, но к ним уже так валом не валили, как раньше.

Появились и новые методики, и современная аппаратура. Стали использовать ультразвук, волоконную оптику, свойства лазера... Правда, исследования эти стоили недёшево, но эффективность их была большой.

Александр Владимирович много раз, приходя домой, говорил, что хочет всё бросить, что сил больше нет,  но каждый раз удерживался от этого поступка и придумывал всё новые и новые решения, как в очередной раз выпутаться из того или иного положения…

И каждый раз побеждал!
19.

Классики не напрасно утверждали, что бытие определяет сознание. Может это и не совсем так, но в случае с Александром Владимировичем Хлебниковым некоторые его отступления от своих  принципов следует отнести именно к этому самому бытию.  Когда все его врачи, быстро перестроившись, стали оказывать платные  услуги, как-то компенсируя  мизерные зарплаты, а иные при этом ухитрялись и продавать пищевые добавки, лечебные кремы, рекомендовали высокоэффективные лекарства, получая свой процент от их реализации, Александр Владимирович понял, что выглядит белой вороной. Сначала он организовал три палаты с повышенной комфортностью. Установил в них туалет и душ, небольшой холодильник, телевизор, телефон… Пребывание в них обходилось недёшево, но палаты не пустовали. Платили за дополнительные услуги только те, кто мог это сделать. Тем же, кто этого сделать не мог, он просто подписывал направление в стационар и старался, чтобы от лекарств, приобретенных состоятельными больными, что-нибудь перепало и другим.

Потом он сделал платными все косметические операции. Захотела  силиконовую грудь – плати! Отсутствие её не грозит здоровью! Таких операций набрался целый список. Квалификация врачей отделения была высокой, и состоятельные больные даже стояли в очереди. Но дело ведь не срочное, плановое.

При этом Александр Владимирович требовал от сотрудников, чтобы больных не гоняли по ненужным лабораториям и консультациям. Он любил повторять: «Диагноз должен быть экономным!» и у тех, кто оплачивал повышенную комфортность или косметическую операцию не оставалось обиды на врачей, которые в иных больницах просто обирали больных.

Александр Владимирович был доволен. Ему удалось сохранить кадры. Никто из врачей отделения не ушёл, и это было самым главным…

Дача у Александра Владимировича тоже понемногу преображалась. Укрепили фундамент и надстроили второй этаж. Построили беседку. Провели воду, газ… Вся эта перестройка, прямо скажем, весьма обширная и недешёвая, изменила скромный садовый участок до неузнаваемости. Газонная травка, цветники, – всё радовало глаз.

Конечно, у соседа дом был много богаче, фундаментальнее, но Александр Владимирович ни с кем не соревновался. Делал так, как ему хотелось, без излишеств и насколько хватило средств.

Многие здесь жили круглый год. Но Хлебниковы радовались за людей и смотрели на окружающую роскошь без зависти.

Гости были те же, что и в старые времена. Пётр Григорьевич Беликов, старший ординатор с молодой женой, броской блондинкой с большими голубыми глазами, Ольга Сергеевна, старшая операционная сестра с мужем, бывшим лётчиком, а ныне занимающимся частным извозом, дети с жёнами и внуками…

Всё было как всегда. Костик жарил шашлыки. На столе стояло сухое вино и нехитрые закуски. И самым лучшим яством было общение людей, которые доверяли друг другу.

Правда, однажды среди гостей появился некто новый – пожилой доктор технических наук Павел Андреевич Семёнов, работавший на одном из крупных ростовских заводов. Никакие катаклизмы, изменение форм собственности, разворот страны на 180 градусов в своём движении его  не коснулись. Пока работал завод, Павел Андреевич оставался при деле. Он был специалистом высокого класса. Им дорожили и обеспечивали все условия для работы. Это был редкий случай, когда технические знания и талант были нужны и даже приносили доход их обладателю.

В сущности, Павел Андреевич был такой же трудоголик, как и Александр Владимирович.

Они познакомились несколько лет назад, когда в больницу попала жена Павла Андреевича. Александр Владимирович сделал всё возможное и невозможное и спас женщину, мать трёх дочерей. Нередко сам оставался дежурить у постели тяжёлой больной. В те бесконечные и тревожные ночи они и подружились.

Занятные истории рассказывал Павел Андреевич гостям. И, странное дело, почти всем было интересно, и за столом воцарялась полная тишина.

Поскольку Семёнов был не склонен к юмору  и рассказывал всё вполне серьёзно, не чувствуя никакого напряжения слушателей, то вполне резонно считал, что добросовестно выполнил просьбу Александра Владимировича. А просьба его была непонятна даже ему самому: нужно было высказать свои взгляды на кое-какие проблемы современной физики. И смежных с нею наук, имеющих отношение к медицине.

Про торсионные поля он уже рассказал, приводя аргументы, факты и самые последние достижения науки. И его отзыв был отрицательным.

– Количество полей, известных физике, исчисляется пальцами одной руки, – он растопырил пальцы на своей руке и, загибая их по очереди, назвал все известные ему поля. – Как видите, торсионному полю здесь места не нашлось…

Гости молчали, но тишину нарушил Александр Владимирович:

– А я знаю, о чём подумали сейчас многие, – сказал он. – Всегда есть научные знания, не признаваемые официальной наукой. И что с того? Ведь был Джордано Бруно. А вспомните наше отношение к кибернетике, генетике… Почему же такое не может быть и с торсионными полями? – Он оглядел присутствующих. – Ведь признайтесь, так же?

Все молчали. Александр Владимирович продолжал:

– Павел Андреевич вступил в физику ещё в те времена, когда она в нашей стране считалась самой романтической из всех наук. За ним несчётное число изобретений. Являясь доктором технических наук, он руководит конструкторским бюро крупного оборонного завода. И всё же, как быть с таким валом всяких псевдонаучных откровений?

Все заговорили одновременно.

– Легче всего всё отрицать…

– Но, ведь, помогает… иногда…

– Если бы это была простая ерунда, астрология бы не существовала так долго. Но ведь существует же!

От гороскопов и астрологии Павел Андреевич, а вместе с ним и Александр Владимирович не оставили камня на камне, а некоторых известных на всю страну предсказателей назвали шарлатанами.

– Но ведь бывает же что-то необъяснимое, – возразил кто-то. – Болгарская предсказательница Ванга, например… Бывают же и какие-то невероятные совпадения или там – полтергейст... Как вы это сможете объяснить?

– А я и не спорю, – сказал Семёнов. – Я бы и сам мог порассказать кое-что из своих личных наблюдений – и про полтергейст, и про дематериализацию. В жизни есть такие вещи, до которых наука ещё не додумалась. Не доросла. Решения этих проблем придут к людям через сто лет или через тысячу. Но они придут! И это будут научные решения, смею вас заверить!

Потом возник спор о мистике, и Никита Никитич, бывший лётчик, рассказал что-то необыкновенное из своей жизни. А Хлебников задал вопрос об информационном поле.

– Информационное поле? – не понял его Семёнов. – Это в каком смысле? В иносказательном? Есть ведь, допустим, правовое поле или конституционное, но ведь это не означает, что эти поля можно замерять приборами и выражать в каких-то единицах.

– Нет-нет, – возразил Александр Владимирович, – я имею в виду другое. Ну, допустим, берёшь в руки умную книгу, и приборы фиксируют некое очень умное поле вокруг неё – этакое невидимое глазу облако, а берёшь в руки  «Mein Kampf» Гитлера и приборы зашкаливает от омерзения…

Ирина Николаевна добавила:

– Это как у Булгакова: Воланд берёт в руки книгу Мастера и даже не раскрывает её, но сразу всё узнаёт, что там написано.

Павел Андреевич рассмеялся.

– Слышал я такое и читал. Ерунда всё это! Как-то один господин попросил, чтобы я дал ему письменное одобрение на его изобретение. Ему нужен был отзыв учёного, чтобы его проект финансировали.  А изобретение заключалось в следующем: он, де, изобрёл прибор, способный на расстоянии определить химический состав и физические свойства удалённого или спрятанного предмета именно по его полю. Он это называл не информационным полем, а как-то иначе. Я предложил ему: давайте сейчас положим на дно кастрюли несколько предметов, засыплем всё это песком, а вы с помощью своего прибора опишите мне, что лежит на дне кастрюли. Какой формы, из какого вещества…

– И что же? – спросил Александр Владимирович.

– Он молча встал из-за моего стола и, не прощаясь, вышел.

Ольга Сергеевна наивно спросила:

– То есть он обиделся на вас? А за что?

– Я не знаю, – столь же простодушно ответил Павел Андреевич.

– Но если у него был такой прибор, то почему же он не стал показывать его в действии?

Семёнов рассмеялся:

– Я полагаю, у него не было такого прибора.

– Он его с собой не захватил или вообще не было?

– Я полагаю: вообще не было.

Ольга Сергеевна так и не поняла:

– Но тогда на что же он рассчитывал?

– На то, что я подпишу  бумагу, не глядя, – просто ответил Павел Андреевич. – И что он собирался делать с этой подписью дальше, я не знаю. Но у меня есть предположение: он собирался обманывать людей и зарабатывать на этом деньги.

Александр улыбнулся:

– В общем, Павел Андреевич, зарубили вы на корню великое изобретение.

Семёнов рассмеялся.

– У меня нет по этому поводу ни малейшего раскаяния.

Ирина уже давно поняла: её муж  специально устроил этот спектакль, но не знала, зачем. Павел Андреевич – хороший приятный человек. Интересный собеседник. Редкий случай, когда мощный интеллект сочетается с высокими нравственными качествами. Но здесь, на даче, он с какой-то целью…

Потом гости разбрелись по саду. Костя занялся шашлыками.

Павла Андреевича перехватила Ольга Сергеевна, и что-то увлечённо рассказывала ему о контактах с внеземными цивилизациями, про которые вчера столько говорили по телевидению.

И лишь один человек пребывал в хмуром настроении. Это был Пётр Григорьевич Беликов.

Александр Владимирович подошёл к нему и положил руку на плечо. Тихо сказал:

– Что, Петенька не весел, что ты голову повесил?

Столь же тихо, так, чтобы не услышали остальные, Пётр Григорьевич ответил:

– Послушайте, Александр Владимирович, я вас, конечно, очень уважаю и всё такое, но зачем вы устроили весь этот цирк?

– Какой цирк? – не понял Александр Владимирович.

– Ну, этот ваш Семёнов… Клоун какой-то!

Александр Владимирович обиделся. Лёгкая и насмешливая улыбка на его лице тут же исчезла.

– Это вы зря, Пётр Григорьевич. Семёнов – человек в высшей степени порядочный и серьёзный. Когда была комиссия по приёмке нашей АЭС, он был в числе немногих, кто настаивал на невозможности её открытия.  Его ещё никому и никогда не удавалось подкупить…

– Да бросьте вы! – Беликов достал сигареты и, чиркая зажигалкой, пытался её зажечь. – Это ему цену не назначали подходящую, потому он и не брал!

Александр Владимирович совсем посерьёзнел, молча закурил.

– Да, вижу я, у меня разговора нормального с вами не получится, – сказал он.

– Я не пойму: что вам от меня надо?

Александр Владимирович разозлился.

– Как будто ты не знаешь сам! У тебя не кабинет, а какой-то молельный дом: православные иконы, замысловатые приборы, таблицы… Чего только нет! На все случаи жизни, потому что пациенты бывают всякие, но каждого нужно облапошить. И всем ты гонишь одно и то же: торсионные поля, положительная энергетика, окружающая каждую клетку в отдельности, и отрицательная энергетика, обволакивающая ваше биополе… Подавляешь пациентов непонятными биохимическими терминами, недоказанными гипотезами. И всё  вперемешку с библейскими догмами…  Торсионные поля…

– Но ведь это всё наука!

– Если наука, то вот я сейчас приглашу сюда Павла Андреевича и устрою вам очную ставку. И послушаю, что ты ему возразишь!

– Но ведь он же не врач!

– А мы про медицину и не будем говорить. Ты ведь людям о чём говоришь: мол, с переднего края науки пришли такие-то вести, и начинаешь им всё это выдавать. А это всё физика, биофизика, биохимия, биология! Люди собираются на операцию класть своих близких и не знают, куда податься, куда обратиться, а ты им тюльку гонишь! Брал бы уж честно с людей деньги, но только без этих фокусов.

– Да что, я один беру, что ли?

– Мы все берём. В этом-то и беда. И не брать невозможно. Но ведь надо же смотреть, сколько и с кого. Ты же грабишь всех под чистую. Дошло до того, что ты с человеком, лежащим на операционном столе, обсуждал, сколько чего стоит! Ведь о тебе уже перешёптываются  и больные, и сотрудники!.. А ведь ты – хороший врач! На тебя многие равняются! И к чему мы придём, если все начнут тебе подражать?

Шум, возникший за окнами веранды, на которой они стояли, отвлёк их внимание. Ирина Николаевна, Александр и Никита Никитич с криком бежали в другой конец сада, таща большую лестницу. Александр Владимирович мигом сообразил: у него в саду такой лестницы нет. Значит, притащили с соседнего участка.

– Пойдём, посмотрим, что там случилось, – миролюбиво сказал он.

Вышли в сад.

Оказывается, один из внуков, сын Александра Сергей,  залез на шелковицу, да так там и застрял. То ли от страха не знал, как спуститься, то ли и в самом деле зацепился за что-то одеждой.

Лестницу уже приставили к дереву, когда Беликов сказал:

– Давайте-ка я его сниму оттуда.

И полез, было наверх, но его остановил Александр Владимирович:

– Хирургам не положено. Им нужно руки беречь. Да есть тут и помоложе тебя, вот пусть они и лезут.

Пока Костя снимал с ветки брыкающегося и ревущего племянника, Александр Владимирович сказал примирительно:

– Ладно. Ты это всё учти. То, что я говорил раньше, то я и сейчас повторяю: ты хороший врач. Если заболею, оперироваться  бы хотел только у тебя, и ни у кого больше. Но голову-то терять не надо…

А ревущему внуку строго заметил:

– Мальчики не плачут! И сопли не распускают!

– Ещё бы ему не плакать, – пояснила мама. – Новенькие штаны совсем порвал. В чём теперь домой поедем?

Павел Андреевич спросил Александра Владимировича:

– Сделал всё, как вы просили? Надеюсь, у меня всё получилось.

– Да, конечно. Поставленная мною цель достигнута.

– Можно узнать, что за цель?

– Пожалуйста: есть у нас один сотрудник…

– Дальше не надо, я уже понял, – сказал Павел Андреевич и засмеялся.

Они сидели на диване в комнате на втором этаже. Где-то шумели гости, но здесь было  тихо.

– Послушайте, – осторожно начал Александр Владимирович. – Я давно уже хотел спросить вас вот о чём: как вы относитесь к предсказаниям будущего?

– Если это не шарлатанство, а дар, то нормально отношусь.

– А если это дар, то, как вы его сможете объяснить с научной точки зрения? Ведь это же надо как-то объяснить?

– Зачем и кому надо? Если механизм работает и работает исправно, приносит пользу, но мы бессильны объяснить принцип его работы, то, может быть, и не надо вмешиваться в его работу? Мы с этим сталкиваемся каждый день: миллионы людей смотрят телевизоры, и понятия не имеют, как они устроены и откуда там берётся изображение. Люди просто пользуются тем, что им непонятно и не делают из этого трагедии.

– Но почему одним этот дар достаётся, а другим нет?

– А вы задумывались над тем, что было во время войны? Когда люди бегут в атаку, то в живых остаётся, как правило, от одного до трёх человек из каждых ста. Вот и представьте: бегут сто человек, девяносто девять упало, а один остался. Потом этот один опять побежал в атаку, и опять – почти все полегли, а он остался. В третий раз бежит в атаку, в четвёртый… И так до конца войны и доживает. Если бы пули распределялись равномерно, то до конца войны, наверное, никто бы и не дожил. Кого-то пули упорно обходили стороной. Ну, разве что иногда цепляли. Это разве не то же самое? И по какому это закону происходило? Вот вы бы спросили об этом этих оставшихся. Ох, они бы и разозлились на вас! Сказали бы: главное, что это случилось, а почему – какая мне разница!

Подумав, Павел Андреевич спросил:

– А что, у вас есть какие-то личные наблюдения или, может быть, собственный опыт?

– Есть, – серьёзно ответил Александр Владимирович. – Но я не хотел бы об этом рассказывать.

Семёнов сказал серьёзно:

– Конечно. Такими вещами не шутят. Если есть, то пусть оно и будет, и не надо в это дело вмешиваться.
20.

Был уже конец лета, когда из Америки пришло письмо от Веры Львовны. Александр Владимирович не стал его сразу читать, а берёг как деликатес. Уже на даче, когда жена с дочкой готовили обед, он пришёл на своё любимое место в углу сада и уселся на скамейке в тени шелковицы. Это дерево, молчаливый свидетель, и кто знает, может, и тайный участник всего происходящего. Смотрит на происходящее со стороны и что-то понимает, и что-то хочет сказать на своём языке. Дед при жизни утверждал, что понимал язык животных и растений. То ли шутил так, то ли и в самом деле было у него такое знание.

Достал письмо, аккуратно вскрыл его и стал читать.

Лёва женился… Ждут ребёнка… Ну что ж, хорошо. Я рад за него...  Вера Львовна писала, что с рождением ребёнка попробует уговорить молодых снять квартиру побольше, чтобы жить вместе с родителями. Она ещё никому об этой идее не говорила и больше всего на свете опасается, что идея придётся не по вкусу Илье, но ведь именно ради него она этого  хочет. Ребёнок в доме – ведь это какая радость! Быть дедушкой, возиться с внуком, – это должно быть и приятно, и отвлечёт его от мрачных мыслей...

Вера Львовна писала, что материально они живут хорошо.

Александр Владимирович отложил в сторону письмо. Подумал: «Ну конечно! Для Ильи это был бы выход из того положения, в которое он сам же себя и загнал. Непременно вместе! Маленький ребёнок отодвинет в сторону все их разногласия,  всех их примирит! И у малыша будет колоссальная власть над взрослыми со всеми их глупостями».

Александр Владимирович пожалел, что у его друзей нет такой простой и нужной вещи, как Интернет. Сейчас бы черканул им письмо, а те бы ему в ответ что-нибудь написали… Так бы переписка и поддерживалась. Но им, видимо, не до компьютера, не до Интернета. Там у них и другого нет: вот этого самого дерева.

Он похлопал  ладонью по стволу и тихо проговорил:

– Вот такие у них там дела… А у меня? Всё, в общем-то, нормально. Сыновья на месте. Теперь бы только дочку поставить на ноги…

Он спрятал письмо в нагрудный карман.

Забор, отгораживающий их участок от соседнего мини-дворца, пока ещё был деревянным, и можно было совершенно беспрепятственно общаться с соседом. После того случая их отношения улучшились. Эрни всячески старался продемонстрировать своё уважение и называл Александра Владимировича не иначе, как Профессор.

– Моё почтение, профессор, – сказал Эрни. – Отдыхаем?

– Отдыхаем, отдыхаем, – неторопливо ответил Александр Владимирович.

– А я вот смотрю со стороны, и сам теперь понимаю: шелковица ваша – это, конечно, красота.

– А вы себе такую же заведите, – посоветовал Александр Владимирович.

– Завел уже. Заказал в питомнике ещё весной, и у меня там, на входе её и посадили. Обидно, что не скоро станет такой же, как у вас. Не при моей жизни.

– Да, шелковицы растут медленно, – согласился Александр Владимирович. – Но зато дерево-то, какое! И тени много даёт…

– Вы, я вижу, очень любите под ним отдыхать?

– Очень, – признался Александр Владимирович.

– А хотите, я вам подарю гамак? Прицепите вот на этих нижних ветках, и будете лежать.

Александр Владимирович тихо рассмеялся.

– Нет, спасибо. Мне кажется, если я со своим весом повисну на этих ветвях, то они на меня обидятся. Зачем им такая тяжесть?

Поговорив ещё немного, Эрни распрощался.

Оставшись один, Александр Владимирович сказал вслух:

– Гамак! Когда мальчишки за ягодами залазят, это нормально. На то они и ягоды. Но гамак, – это уже слишком.

Он поймал себя на том, что разговаривает с деревом как с живым и мыслящим. Подумал: «Ну а почему бы и нет? Кто его знает, что у него на уме? Вот оно сейчас, может быть, смотрит на меня и что-то своё обо мне соображает…»

Ночевали на даче, и в эту же ночь к Александру Владимировичу явился Старик.

– Ну, наконец-таки, – сказал внук. – А я уж по тебе соскучился!

– А ты отвыкай потихоньку, – ответил дед.

– Что значит «отвыкай»? От чего отвыкать? – не понял Александр Владимирович.

– От меня отвыкай, внучек. Ты надеешься, что я так к тебе всё время и буду наведываться?

– Ну а почему бы и нет? Что тебе там ещё делать? Я понимаю, у нас на земле нет покоя, а там-то!..

– Ошибаешься. Есть и тут у нас дела. Мне не так-то легко вырываться к тебе… Так что привыкай к самостоятельности. Вот и сейчас уже зовут…

– А кто зовёт?

– Долго рассказывать, да тебе и не надо.

– А куда зовут-то?

– Мало ли куда, – уклончиво ответил Старик.

– Там у вас есть своё пространство?

– Что-то вроде этого.

– Скучно мне будет без тебя, дед.

– А ты не огорчайся. Какая-то частица моей души останется в тебе. Как-то ж я тебя воспитал, какие-то мысли передал, какие-то наставления сделал. Вот это всё в тебе и останется. А теперь твой черёд наступает. Пока живой, учи тех, кто тебе дорог. И у других учись. Это такое дело, что никогда не поздно… А когда помрёшь, тогда другим будешь помогать.

– А скоро это будет? – спросил Александр Владимирович.

– Что будет? – не понял Старик. Или притворился, что не понял.

– Скоро ли я умру?

– И главное: зла не делай! А то сейчас сделаешь, пусть даже и невзначай, а оно тебе потом аукнется.

– Стараюсь… Но ты не ответил на мой вопрос: скоро ли?

– А, ты об этом, – Старик махнул рукой, словно речь зашла о каком-то пустяке. – Курить бросай, тогда и поживёшь ещё!

– Да вот всё пытаюсь, уже и Ириша гоняет меня, а я никак не отвыкну.

– Отвыкай, внучек, отвыкай… Ну а мне пора…

– Да подожди ты! Хочу тебя спросить…

– Спрашивай.

– Я всё думаю про нашу шелковицу… Ты же помнишь её!

– Помню. Душу в неё вкладывал!

– Мне кажется, что в ней сила необыкновенная заключена. Словно живая она. А о дереве этом мало кто знает.

– Ну и что ты этим хочешь сказать?

– Поэты о нём ни единой строчки не сочинили. У них только берёзки на уме… Не справедливо это…

– Мало ли несправедливостей на свете! Это хорошо, что ты любишь шелковицу. И я её любил! Живое дерево, мудрое… Ты чаще слушай шелест его листьев. Оно плохого не посоветует…

Старик повернулся и, не прощаясь, исчез в темноте.

Проснулся Александр Владимирович рано. В доме все спали, а за окном стал светлее горизонт.

Первое дело – потянулся к сигаретам, но, вспомнив предостережение деда, отложил их в сторону. Подумал про себя: «Надо всё же ограничивать себя».

Вышел в сад. Непривычно  как-то было без сигареты в зубах и табачного дымка… Интересно, пахнет это дерево чем-нибудь или нет? Днём, сколько ни принюхивался, никакого запаха никогда не ощущал – ни от ствола, ни от листьев. Только ягоды, пропитавшие землю вокруг дерева своим забродившим соком, издавали приторный и дурманящий дух.

Сделав несколько шагов, он  остановился в изумлении. Бесполезно! От ночных  фиалок шёл такой сильный аромат, что он перебивал все остальные запахи: сырости, тумана, травы.

– И всё равно! Я подойду к нему!

Огромное дерево чёрным силуэтом обозначалось в предрассветной серости, и лунная ладья плыла по тёмному океану неба. Какие-то ночные существа, должно быть, летучие мыши, сновали над головой и пугали задремавших на ветвях насекомых. Где-то прокричал петух…

«Никогда бы не подумал, что у нас кто-то держит курятник», – подумал Александр Владимирович.

Откуда-то с другого конца донесся ответный  петушиный крик, но вскоре в их диалог вмешался собачий лай.

Александр Владимирович подумал: «Препираются! Выясняют, за кем останется последнее слово!.. Какая жалость, что всё это днём пройдёт, и весь этот потрясающе звонкий и свежий мир станет обыденным и не таким интересным. Пыль, солнце, и полная ясность. На что ни посмотришь, всё видно и всё понятно… Такое ощущение, что всё самое лучшее и самое важное свершается ночью».

Подошёл к дереву. Пощупал руками могучий ствол, морщинистый, шершавый. Принюхался: нет, никакого запаха. Да и цветы, и всё это ночное великолепие  забьют любой запах, если б он даже и был. Порывы ветерка пробежали по листьям и где-то запутались в ветках. Как же здорово! Спасибо этому дереву за то, что оно есть на свете. И не надо от него никакой практической пользы. Просто стоит себе и стоит, растёт себе и растёт, и на том спасибо!

Сделав это открытие, Александр Владимирович медленно пошёл назад.

Дня через два, уже на работе, Александр Владимирович, выйдя из кабинета, столкнулся с сестрой-хозяйкой отделения Валентиной Львовной.

– Вот вы-то мне и нужны, – сказал он. – Зайдите на минуточку.

Валентина Львовна зашла.

– Присаживайтесь, – сказал он и, усевшись напротив, внимательно посмотрел на неё.

– Новое бельё уже принесли, – начала, было, сестра-хозяйка.

– Да я не об этом, – отмахнулся Александр Владимирович. – С бельём разбирайтесь как-нибудь сами. Что там у вас с мужем-то вчера вечером было?

Та испуганно посмотрела на него.

– Да плохо опять было с сердцем, – сказала она растерянно. – Так я ж никому вроде бы и не рассказывала. Откуда вы знаете?

– Не важно, – сказал Александр Владимирович. – Какая разница откуда? Главное то, что сердечные боли – совсем не шутка! Сегодня вечером ему снова будет плохо. Пусть полежит. Дайте ему нитросорбит или сиднофарм под язык, и боль у него пройдёт. Но если боли проходить не будут, звоните в «Скорую»! Пусть везут в больницу! Шутки с сердцем не шутят! Но до этого вряд ли дойдёт…

Сказал – и сам удивился. Но точное знание, что так всё именно и произойдёт, было. Как и  уверенность в том, что это у него не случайно.

– Ну, идите, идите. Завтра расскажете мне, как там у вас получилось с мужем.

Когда на следующий день он узнал, что с мужем сестры-хозяйки всё получилось именно так, как и было им предсказано, он не удивился. Просто ещё раз убедился, что и это качество деда передалось ему по наследству.

Ему хотелось снова и снова испытывать эти, новые для него способности, но получалось далеко не всегда. Нужно было находиться в каком-то особом состоянии. Иногда всё это приходило вне зависимости от желаний. Просто перед ним проходила картинка предстоящих событий, как в немом мультипликационном фильме.

А может, он просто перешёл в другую фазу жизни? Возраст, мудрость, опыт? Так это могло бы показаться со стороны.

Однажды, испытывая себя и ставя над собой новые и новые эксперименты, он предсказал в точности дальнейший ход болезни и её осложнения тяжёлой послеоперационной больной, реакцию родственников. Когда же всё это произошло, причём в точности до мельчайших деталей, о нём стали шептаться и смотреть, как на Бога не только больные и их родственники, но и коллеги.

В разговорах с людьми он иногда знал, что ему сейчас будет сказано – слово в слово. Ведя диалог, ему оставалось только дожидаться, когда эти слова прозвучат и потом с горечью констатировать: ничего нового в этой жизни не бывает. Всё известно и всё понятно наперёд…

Александр Владимирович решил не афишировать эти новые свои способности,  чтобы не стать объектом всеобщей эксплуатации. Он представлял себе очереди страждущих людей, идущих к нему за ответами на трудные вопросы, и от одного только этого предположения ему делалось плохо. Работа хирурга и без того требовала огромных сил, и физических, и душевных. Если бы к этим его обязанностям прибавились ещё и новые, это бы означало, что он просто-напросто должен сделать для себя какой-то выбор. Или то, или это. Александр Владимирович предпочёл: пусть будет по-старому.

К тому же и эта новая способность, прямо скажем, не выпирала из него, не била ключом. Она то возникала, то исчезала или отступала куда-то в тень. А если и появлялась, то в связи с какими-то обстоятельствами, до которых ещё следовало додуматься. Что это за обстоятельства? Как управлять этими способностями?

Александр Владимирович пытался понаблюдать за капризами этих появлений и отступлений, но мешала постоянная занятость текущими делами. Пока же было ясно одно: это скрытое где-то в нём понимание того, что происходит. Почему-то очень важным представлялось не слишком-то эксплуатировать своё новое свойство и вообще, делать вид, что ему, обладателю этой новой способности она не очень-то и интересна.

Свои силы можно было бы попробовать где-нибудь на скачках или при игре в карты, чтобы извлечь из этого прибыль, но тут уж Александр Владимирович знал совершенно точно: этого делать ни в коем случае не следует. Он многократно проверял себя, устраивал себе своеобразные испытания, но потом вдруг почувствовал, что – довольно! Почувствовал, что и на это не имеет права…  Словно нельзя прогневать Кого-то своим недоверием.

То, что у Беллы родятся близнецы-мальчики, Александр Владимирович знал. Но сообщать об этом друзьям не собирался. Они ведь всё равно родятся, и что толку об этом говорить? Александр Владимирович был рад, что хотя бы у Лёвы жизнь налаживается. Предстоящее событие неизбежно должно будет сплотить их семью. Но было какое-то смутное предчувствие, смысла которого он не мог понять. И предчувствие это было связано именно с этими двумя малышами, которые ещё не появились на свет. Ощущение было такое, что он что-то знал и потом вдруг забыл. И это забытое  ему очень хотелось вспомнить, но почему-то не получалось. Ощущение того, что это всё имеет большое значение для его друзей в Америке, не проходило. Но вспомнить он не мог, как ни старался.

Была уже глубокая осень. Дождей не было, но морозы в эту зиму должны были нагрянуть небывалые, и Александр Владимирович волновался, как перенесут их растения в саду. Он предложил жене поехать в сад с ночёвкой.

Ириша удивлялась:

– Да с чего ты взял, что такие уж страшные морозы будут?

– Метеосводки нужно слушать, – отмахнулся Александр Владимирович.

Никакие  метеосводки он не слушал. Было твёрдое предчувствие зимних морозов, а он уже привык доверять этим своим новым качествам.

– В общем, по такой сырости нам не хочется никуда ехать, – сказала жена. Езжай сам, если хочешь.

Александр Владимирович позвонил сыновьям, но и они отказались.

– Чего вдруг среди недели? – спросил Александр. У меня завтра трудный день…

– Не могу. Мы с друзьями договорились о встрече, – заявил Константин.

Несколько раздосадованный Александр Владимирович поехал один. Непонятная сила тянула его в сад, и он вдруг почувствовал, что ему очень хочется снова увидеть шелковицу, обнять её холодный шершавый ствол. Жаль только, – время года не то. Не услышать сейчас её мудрых советов, шёпота листьев, который, как ему казалось, он стал понимать…

В прежние времена сады на зиму как бы вымирали, а теперь – огни в новых домах, где-то и музыка, где-то и голоса людей.

Вот и его собственный дом не пустует. Там теперь обитает свой человек – Митя Ивантеев или просто Митяй. Непьющий, некурящий – хороший работник, беженец из Чечни. Вся семья его в одночасье погибла под рухнувшим домом ещё в первую чеченскую войну. Его выходили в госпитале. Потом отпустили на все четыре стороны. А куда ему было податься? Уехал подальше от горя, докуда денег хватило. Долечивал раненую ногу в больнице. А потом, узнав его историю, Александр Владимирович и пригласил его жить у него на даче. Помогал, чем мог. Митяю было лет сорок пять. Угрюмый, задумчивый, он был работящим мужиком. А в свободное время много читал. Без разбора, всё подряд. И, как губка, впитывал в себя новые знания.

Александр Владимирович приносил ему книги из домашней библиотеки и радовался, что хоть такая польза от книг. А то стоят себе на полках и пылятся.

Заперев ворота, Митяй шёл за Александром Владимировичем и бубнил, что нужно бы накрыть плёнкой приготовленные на зиму дрова, а то промокнут.

– Ты что, дровами разве печку топишь? – не понимал Александр Владимирович. – Газ же есть! Ты только не забывай протапливать, а то дом совсем отсыреет.

– Всё так и делаю, – ответил Митяй.

– Ну, слава Богу.

Видя, что хозяин собирается идти в сад, Митяй спросил:

– Может, помочь чем-нибудь?

– Ничего не надо. Я там тебе привёз поесть да и почитать. Посмотришь в сумке.

Пока шёл в дальний конец сада, думал: «Может и правда, что именно после встречи с нею, мои чувства обостряются».

А вот и она! Стоит, красавица, без единого листика, с характерно закрученными ветками – огромная и одинокая на фоне других непохожих на неё деревьев.

Александр Владимирович осторожно потрогал руками ствол, а потом уже покрепче взялся за него, словно бы пытаясь отогреть теплом своих рук. Потоптался вокруг дерева и пошёл в дом. Холодно было стоять на сыром ветру.

– Как книжки? Смотрел, что я тебе принёс? – спросил Александр Владимирович.

– Спасибо. Буду читать, – степенно ответил Митяй.

– Ты только бережно к ним относись. Я дорожу этими книгами.

– У меня книги ваши в полной чистоте. Какими дали, такими и назад заберёте.

– Да я не заберу. Пусть здесь остаются. Что это за дача такая, если на ней нет библиотеки?

– Это верно.

Потолковали ещё с полчаса. Митяй сказал, что летом хорошо бы ещё пристроить небольшую баньку, забетонировать отмостку… Александр Владимирович согласился.

– Летом и пристроим. Жаль, что ты в садоводстве не очень разбираешься.

Поговорив ещё немного, пошёл на верхний этаж. Постелил себе и лёг спать.

Старик явился к нему лишь под утро как обычно из темноты и неожиданно.

– Хорошо, что приехал на дачу. Мне приятно.

– Красиво стало?

– Красиво, – согласился дед. – Но ты на этом не останавливайся. Пока будешь жить, работай над садом, как над произведением искусства. И оставишь после себя детям и внукам этот прекрасный сад, и этот дом… А то, что тебе Митяй сегодня сказал, выполни. Он мужик дельный…

– Дельный, а в садоводстве ни черта не соображает.

– А ему и не надо! Садоводство никому не перепоручай. Ну а я пошёл, если у тебя всё ко мне…

– Да как же всё! – спохватился Александр Владимирович. – Я ведь всё терзаюсь одним ощущением: вспомнить что-то как будто хочу, но даже и не могу понять, что же именно… Будто что-то знал, а потом позабыл. Что это было – подскажи!

– А, ты вот о чём, – Старик нахмурился. – Близнецы... Ты об этом?

– То, что у Чёрных родятся близнецы, это я уже знаю, ну а дальше-то что?

Старик что-то отвечал, но почему-то было не слышно, словно бы грохот какой-то мешал.

– Пусть будут осторожнее!.. – услышал Александр Владимирович. И ещё одно слово успело отчётливо донестись до него: – Упадут!

Старик исчез в темноте на фоне какого-то гула и грохота, и он тут же открыл глаза.

Первое же, что его поразило, – это тишина. Встал с постели и, как был раздетый, так и вышел на балкон. От холода он окончательно проснулся. Всё было тихо и спокойно: ни ветра, ни дождя, которыми был так богат этот ноябрь. Отсюда, с высоты, был хорошо виден весь сад.

Небо уже стало серым, и на его фоне выделялся огромный силуэт шелковицы. Остальные деревья были просто карликами по сравнению с нею.

Александр Владимирович снова лёг в постель.

«Что это было? Близнецы… Упадут… Дети всегда падают… Надо будет предупредить, чтобы поосторожнее были… Все эти детские шалости – вечно они мотаются туда-сюда, и не уследишь, куда побежали, и не угадаешь, что там у них на уме…»

Утром позавтракал и засобирался на работу.

Прощаясь с Митяем, сказал:

– А телевизор, что ж не смотришь?

– Не люблю, – признался Митяй. – Брехня там одна, и смотреть тошно.

По понедельникам в отделении с самого утра была необычная суета. Все готовились к обходу заведующего отделением. Нянечки чуть свет грохотали вёдрами и шли делать влажную уборку, протирать пыль. Сёстры готовили больных к обходу: «Милые, проснулись! Утренний туалет. Крылышки подправили! Хорошо! Приготовились к обходу!..»

В палатах, где лежали послеоперационные больные, тяжёлые, сами подходили, поправляли постель, заглядывали в прикроватную тумбочку, чтобы не дай Бог, не было в ней скоропортящихся продуктов или чего лишнего.

Обход начинался ровно в восемь-тридцать. Александр Владимирович подходил к каждому больному и внимательно слушал доклад лечащего врача. Потом разговаривал с больным, интересовался самочувствием, присаживался на краешек постели и осматривал его. Наконец, делал коррекцию в назначениях и переходил к следующей кровати.

Такое действо больше походило на ритуал. Оно длилось не менее трёх часов. К нему готовились, перед ним волновались, на него надеялись…

Заведующий и без этого доклада врача у постели больного знал каждого пациента, многократно смотрел их, контролировал лечение. Но обход преследовал ведь и другие цели.

После обхода все старались устранить недостатки, выполнить рекомендации, потому что в конце рабочего дня проводилась отделенческая планёрка. Собирались врачи и проводили «разбор полётов», обсуждали сложных больных, намечали план операций на неделю…

Вот и в этот серый, дождливый осенний день всё было как всегда. Александр Владимирович вошёл в палату, где лежала больная Васькина. Молодая женщина готовилась к операции на левой ноге. Предстояло убрать магистральную вену, причудливо извивающуюся по ноге. Больная была беспокойна, переживала, сможет ли летом ходить без чулок, не будет ли шрам уродовать её красивые ноги.

Александр Владимирович, улыбнувшись, сказал:

– Ну что, Мария Григорьевна, в среду пойдём на операцию. Свёртываемость крови позволяет. Теперь никаких препятствий у нас нет.

– Доктор… я так волнуюсь…

– И правильно делаете! А как же не волноваться? Операция же! Не каждый день делаете!

– Боюсь…

– А вот бояться нечего! По крестику я вижу, вы – человек верующий. Вспомните, что говорил Христос! Он говорил людям, чтобы они верили, и тогда всё исполнится. Верующий человек становится сильнее, горы может передвигать! И это правда! Но вы же верите своему доктору, всем нам?

– Верю…

Больная успокоена и смотрит на заведующего, как на Бога.

– Вот и правильно делаете.

Александр Владимирович встал с кровати, вытер руки влажным полотенцем, поданным медицинской сестрой и, повернувшись к лечащему врачу, заметил:

– Вы к назначениям добавьте седативные… что-нибудь из транквилизаторов… и готовьте больную на среду…

Зима и в самом деле выдалась небывалая. Морозы доходили до двадцати восьми, а снег был далеко не всегда. Голая земля получала морозный удар. Озимые вымерзли. Нужно было всё  пересевать. Но и это природное безобразие когда-нибудь да должно же было кончиться. Наступила весна, за нею ожидалось лето, а за летом, как всегда – осень. И так – по кругу, как обычно. И ничто не предвещало грозных событий, заставивших содрогнуться мир.
21.

Больше всего его волновала судьба любимого дерева. Как Александр Владимирович и предполагал, оно выдержало страшную зиму, а с наступлением весны повело себя, как ни в чём не бывало: зазеленело, расцвело и встречало его радостным шелестом листьев.

«Да, просто знать об этом дереве, мало, – подумал Александр Владимирович. – Понять его необычность, попробовать услышать его, – вот что важно. И увидеть за внешней красотой глубокое содержание и некий символ…

А символы, как нить Ариадны, помогают заглянуть в неведомые сферы. Они – проводники нашего «Я» в сложную душевную организацию и позволяют проникать в глубины подсознания. Именно они вдруг выплывают из подсознания, оживляя, связанные тысячелетиями культуры образы, стимулируя размышления и приводя к каким-то выводам, которые и расшифровываются, как предсказания, как знания, которые возникли непонятно откуда. И эти знания возникают вне зависимости от пространства и времени, и позволяют увидеть тайный смысл вещей, совершить скачок от осязаемого к непостижимому, устремившись в мир духа, извлекая пользу из опыта предыдущих поколений.

А мозг на уровне бессознательного  интуитивно  расшифровывает эти самые символы и выдаёт решение жизненных проблем».

И шелковица  воспринималась Александром Владимировичем, как знак духовного обновления. Он где-то вычитал, что из её древесины изготовлялись приспособления для получения ведическими жрецами священного огня, имеющего божественное, солнечное происхождение. Считалось, что это дерево обладает священными свойствами, являясь символом жизненной силы и бессмертия в природе, имея символическое родство с солнцем.

А в далёком Нью-Йорке тем временем в семействе Чёрных ожидалось  прибавление.

Этому радостному событию предшествовало и одно печальное: умер Имант, ставший настоящим другом Ильи Ароновича. Оба от общения получали такой заряд энергии, который никакими деньгами не измеришь. Илье показалось, что нет никого на свете, кто бы заменил ему Иманта со всеми его неторопливыми рассуждениями и постоянными открытиями то в области астрономии, то в области философии… Но тут вдруг выяснилось, что у сына ожидается прибавление. После смерти Иманта Илья Аронович посмотрел на это предстоящее событие как-то по-новому.

У каждого человека должен быть в этом мире центр притяжения интересов: любимая работа, какие-то развлечения, семья. Уходить в одиночество и в свои мысли – прямой путь к гибели. Если больше нет Иманта, должно быть что-то другое. Илья Аронович понял: этим другим для него должна быть семья, в центре которой будет находиться внук.

Так и случилось. Семья Чёрных объединилась. Они сняли прекрасную квартиру недалеко от Fort Greene Park. Это были три спальных комнаты, просторный зал, кухня, две ванных комнаты с туалетами. На их улице Carlton было сравнительно тихо. Машину Лёва оставлял прямо возле дома. Рано утром он отвозил Беллу на работу. Если на работу должен был идти ещё и отец, то он и его подвозил. Его «Приют мудрецов», как назывался тот Дом престарелых, располагался как раз по пути на Myrtle avenue.

В свободные дни они часто гуляли в парке и наслаждались красотами городской природы. Илья Аронович стал спокойнее и даже иногда удивлял своих близких остроумием и здравыми размышлениями.

– Ну, что ж, – как-то после ужина сказал Илья Аронович, – мои хрустальные мечты разбились о чугунную задницу реальности... Но здесь не принято унывать. В Америке любят успешных. Если показать уныние, от тебя будут шарахаться, как от прокажённого. Вот и улыбаюсь всякий раз, когда спрашивают: как дела? Всё прекрасно! Нет проблем! О’кей! Да и мой шеф любит идиотов! Потому у нас на работе и улыбаются все…

– И правильно делают, – заметил Лёва. – Кому нужны твои проблемы? У них своих по горло.

– Это точно…

Белла ещё была на работе. Через час Лёва должен был поехать за женой. Чтобы накопить несколько дней отгулов, она старалась подменять сослуживцев, если требовалось, и не в свою смену. Таким образом, у неё уже скопилось не менее трёх недель, которые она надеялась использовать после родов. Это было тем более необходимо, что в Америке законодательно не предусмотрен отпуск для женщин, собирающихся рожать. В фирмах, которые могли себе это позволить, давали несколько дней за свой счёт, но могли и не дать. А для владельцев предприятий считалось признаком хорошего тона принять на работу женщину, которая отсутствовала по причине рождения ребёнка. Разумеется, если эта отлучка была не слишком уж длительна. В принципе же никто никому не был обязан. Хочешь рожать, рожай!

Как-то Илья Аронович принёс домой красивый детский горшок. Это было так на него не похоже, что Вера Львовна обомлела и не знала, что сказать.

– Горшок! Как здорово! И какой красивый! С цветочками! Но он ведь не скоро понадобится.

– Разве? – Илья Аронович несколько смутился. – А мне всегда казалось, что если уж дети – цветы жизни, то им непременно нужны горшки!

– Конечно, нужны, – успокоила мужа Вера Львовна. – И твой пригодится. Постоит немного, а потом пойдёт в дело.

Лёва целыми днями колесил по городу на своей канареечно-жёлтой машине. Он уже свободно ориентировался в огромном городе и зарабатывал вполне прилично. Здесь не было никаких стоянок такси. Не принято вызывать такси и по телефону. Нужно внимательно смотреть, не поднимет ли кто-либо руку. После этого быстро сориентироваться, куда хочет ехать клиент и тут же отъезжать. На многих улицах стоянки запрещены. В распоряжении – считанные минуты, чтобы помочь пассажиру сесть и сразу же влиться в транспортный поток.

Работа таксиста, как и везде, сопряжена со многими случайностями. Клиенты разные. Одни внимательно смотрят на чек и, расплачиваясь, тщательно пересчитывают сдачу. Другие щедро платят сверх счёта и вежливо благодарят. Но однажды с Лёвой случилось и такое: в  машину на заднее сидение сели двое рослых парней и прохрипели:

– Гони деньги!

– Вы что, ребята! Я же только вышел на смену. Откуда у меня деньги?!

Один парень правой рукой прижал Лёву к спинке сидения, а тем временем другой хладнокровно взял сумочку, в которой он держал деньги. Потом они рывком открыли дверцы, ножом прокололи переднее колесо и без особой спешки исчезли в темноте. Судя по их походке, им это было не впервой. У людей такая работа…

Лёва знал, что вернуть деньги не сможет. Дело было в Гарлеме, негритянском районе, славящемся своей преступностью. Когда через пять минут к нему подъехала полицейская машина, он даже и не стал рассказывать о своём приключении. Сменив колесо, поехал домой. Настроение было испорчено. Хорошо, что и в самом деле, он только выехал на работу, и мерзавцам досталось не так уж много денег. А ведь могло закончиться и хуже. Для себя решил, что вечером ездить в Гарлем не будет.

Знакомый таксист, услышав эту историю, заявил:

– Скажи спасибо, что остался  жив. Для таких идиотов убить человека – раз плюнуть. Наркоманы. Какое у них соображение?.. Не жмотничай, купи перегородку за четыреста баксов.

Четыре сотни – не малые деньги. Но Лёва раскошелился: купил прозрачную пуленепробиваемую пластиковую перегородку.

Белла легко переносила беременность. Выступающий несколько вперёд живот она маскировала широким платьем и белым фирменным передником.

Как-то за её столиком оказались гости из России. Они громко о чём-то спорили, даже  не подозревая, что их здесь может кто-то понять.

– Смотрю я на всё, что здесь происходит и думаю, – сказал  солидный мужчина лет пятидесяти в светлом костюме и в красном галстуке, – если будущее за нами, то за кем же мы?

– Это раньше будущее было за нами, – возразил мужчина помоложе. – А нынче нам в глаза говорят: не суйтесь туда, где вас не ждали…

– Давай лучше выпьем!

Они перешли на английский и попросили принести бутылочку сухого вина.

– С этим Дэвидом, будь он неладен, так просто не договориться. И как его уломать, третий день голову ломаю. Ночами не сплю.

– Так, вот то ж! – согласился солидный мужчина. – И я с непривычки всё время спать хочу. Вчера на этом никому не нужном банкете сидел с закрытыми глазами. Думал, не выдержу. А меня Григорьев спрашивает: Николаев, вы что, спите?

– А вы что?

– А я ему: нет, говорю, что вы?! Это я просто медленно моргаю!

– И что, успокоился?

– А что ему оставалось? Чёрт бы побрал эту Америку. В таком ритме я давно не работал.

Они некоторое время молча ели.

– А на дворе весна! – сказал молодой. – У меня на даче, наверное, всё цветёт… Вот я и думаю: нам здесь не хватает положительных эмоций. Жаба меня душит: живут же, капиталисты проклятые!

– Да брось скулить. А положительные эмоции возникают, если на всё положить. Ты лучше думай, нельзя ли соблазнить эту Элен Морис, чёрт бы её подрал!

– Только меня от этого увольте! Она производит впечатление потомственной девственницы…

– Ну, это ты зря! Нормальная баба. А от неё  зависит судьба контракта… Был бы я помоложе…

Белла подошла  к столику, чтобы сменить пепельницу и тихо произнесла по-русски:

– Напрасно, гости дорогие, вы надеетесь, что здесь вас никто не понимает…

Мужчины были поражены. Они внимательно посмотрели на Беллу, что-то невнятно пробормотали и перешли на английский.

Когда расплачивались, оставили Белле королевские чаевые, но так и не посмели заговорить с девушкой.

Однажды Лёва оказался в синагоге, расположенной неподалёку от их дома. Была суббота, и небольшой молельный зал был заполнен людьми.

Лёва завязал узелки на своём носовом платке, и, закрепив его на голове, прошёл в зал и сел за столик на свободное место.

Раввин громко читал Тору, уткнувшись в книгу и стоя спиной к собравшимся, а люди повторяли за ним слова молитвы. Потом они стали петь какую-то торжественную мелодию, и Лёва уже подумал, что напрасно пришёл. Он хотел поговорить с раввином, посоветоваться. В последнее время какой-то непонятный страх, тревога наполняли его сердце, и он надеялся, что здесь ему помогут. Неужели эта тревога связана с тем, что у них должен родиться ребёнок? Может быть, что-то случится с Беллой? Он знал, что иногда роды заканчиваются и смертью матери. Он этого не перенесёт.

Наконец, служба закончилась, и люди стали расходиться.

Раввином в этой синагоге был мужчина лет сорока пяти – пятидесяти. Высокого роста, в чёрной широкополой шляпе, с сильными очками на носу, и пышной рыжей бородой, он чём-то напоминал Менахем-Мендл Шнерсона, портрет которого он видел в Ростовской синагоге, когда однажды случайно забрёл туда с  Таней Новиковой.

Лёва подошёл к раввину.

– Здравствуйте, – сказал он, не зная, как начать разговор.

– Шалом! – ответил раввин и посмотрел на Лёву. – Вы у нас в синагоге первый раз. Я рад, что вы пришли к нам…

– Да, я первый раз вообще присутствовал на службе.

– Вы из России? – спросил  раввин, и услышав подтверждение своей догадке, перешёл на русский язык. – Я тоже из России. Есть там такой город – Донецк. И в Америке я давно. А вы откуда?

– Мы приехали из Ростова…

– Из Ростова?! Мне приходилось там бывать. Я когда-то работал горным инженером и приезжал в Ростов по работе. И что же вас к нам привело?

– Да вот, тревога у меня на душе. Жена должна скоро рожать, а у меня какие-то страхи. Спать не могу…

– Всё будет хорошо. Здесь медицина на уровне, и я верю, что у вас всё будет нормально… А что у вас за семья? Где ваши родители? Где вы живёте?

– Спасибо вам за эти слова. А живём мы вместе с родителями неподалёку, на улице Carlton.

– Это – совсем рядом. Так что, я надеюсь, вы будете чаще бывать в синагоге. А чем занимаются ваши родители?

– Отец работает в Доме престарелых. Он – врач. А мама пока дома. Будет помогать, когда родится ребёнок…

– Ну, что ж. Это хорошо. И давно вы в Штатах?

– Приехали в 1984 году.

– О, уже давно! И как вам удалось приехать? Здесь у вас родственники?

– Да нет! Какие родственники? Родители всё время считали, что в России их ущемляют, не дают, что они заслуживают. Хотя, я так не считал. Что им было нужно? Работали, жили не хуже других. Я учился в медицинском институте. Они же считали, что им все что-то недодают, ущемляют. Что антисемиты преследуют и вот-вот начнутся погромы…

– Вы должны их понять. А, поняв, простить. Этот страх в нашем народе – на генетическом уровне.  А в России были и погромы, и… да о чём говорить?! Приехали, так теперь нужно скорее принимать всё, что принято в этом народе. Лучше освоить язык, понять менталитет, культуру людей, здесь проживающих. И, самое главное, не считать себя чем-то инородным. Теперь это ваша страна и ваш народ! При этом  конечно же, не забывать и свои еврейские корни…

Это хорошо, что вы пришли к нам. Я думаю, что вы будете чаще бывать в синагоге. Здесь вас всегда поймут, а если нужно, и помогут… Пусть жена благополучно рожает, и всё будет хорошо… Извините, мне ещё нужно быть в одном месте. Всего вам хорошего.

Раввин встал, пожал Лёве руку и неспешно ушёл. А Лёва ещё сидел какое-то время и думал: «Надо же! Всего пару минут поговорили, а на душе у меня легче стало! Этот раввин, словно доктор. Только, лечит не скальпелем, а словом, тем самым сопереживанием! Хорошо, что я сюда пришёл!..»

Лёва вышел из синагоги и пошёл к машине. Нужно было работать, а вечером забирать Беллу…

Схватки начались неожиданно. Лёва бережно усадил Беллу в машину и отвёз в больницу. А на следующее утро он узнал, что стал отцом, да не одного, а двоих мальчуганов! Белла родила двойню!

В первые минуты Лёва даже слегка растерялся. Потом, узнав, что с женой всё нормально, успокоился…

Тем временем в жизни Ильи произошёл один маленький, но совершенно удивительный эпизод, который самым положительным образом повлиял на его дальнейшую судьбу.

В корпусе, в котором он работал, проживали немощные старички и старушки, нуждающиеся в посторонней помощи.

Этот день не предвещал ничего необычного. Всё было как всегда. Илья возился со Джоном Джонсоном из 117-й комнаты, когда вдруг услышал крик, доносящийся из соседнего номера. Когда Илья Аронович вбежал туда, он увидел страшную картину. На полу корчился от удушья Никола Мауретти. Кусок мяса, который он неосторожно пытался съесть закрыл ему трахею. Ещё немного, и всё бы кончилось трагически. Рядом с ним стоял его приятель Морис Беллини, такой же дряхлый старик, как и Никола, и истерически кричал, взывая о помощи.

Мучительная смерть была почти неминуема.

Илья, раскрыв старику рот, пытался вытащить мясную пробку, но это ему не удавалось. Тогда, недолго думая, он взял со стола острый столовый нож, протёр его салфеткой, смоченной одеколоном, и, запрокинув старику голову как можно больше назад, полоснул по шее, сделав трахеотомию. Когда дыхание восстановилось, и в комнату сбежался персонал, Илья Аронович объяснил, что произошло, и почему он решился на такие меры.

– Я вбежал сюда, когда он был уже синим, – оправдывался Илья Аронович. – Асфиксия, цианоз, ужас в глазах… Уже не думал, имею ли я право, или нет. Делал всё почти автоматически. Я же в России работал много лет реаниматологом…

Изумлению начальства не было пределов. Поражали и быстрота реакции, и профессионализм, вовсе не обязательный для врача общей практики.

Профессиональный и человеческий подвиг Ильи был оценён по достоинству: его оклад вырос до сорока тысяч долларов в год. Его отметили на планёрке у директора и назначили старшим дежурным врачом.
22.

Август 98-го оказался страшным. В России произошёл «дефолт». Простые люди, далёкие от тонкостей финансовой науки поняли только одно: государство в очередной раз ограбило своё население. И не на кого жаловаться, не с кого спрашивать. Ни в обком партии не напишешь, ни к царю-батюшке не обратишься, ни к Господу Богу. Было такое ощущение, что все отцы отечества прикинулись полными идиотами и стали говорить: «Моя твоя не понимай!»

Сказать, что Александр Владимирович Хлебников совсем уж ничего не смыслил в экономике, нельзя. Но и он с трудом разбирался в происшедшем. Огромная страна вдруг признала себя банкротом и отказалась платить по долгам населению. При этом кто-то потерял, что скопил за всю свою жизнь, а кто-то вдруг разбогател… Произошла какая-то гигантская махинация, которую сотворили мошенники, дорвавшиеся до власти.

Задолго до дефолта у Александра Владимировича были предчувствия финансовой катастрофы. Предупреждал, кого мог, но ему не верили.

Но потом беда нагрянула, и она прошлась своим безжалостным утюгом по всем слоям населения.

Но понемногу шок стал проходить. Вместе с финансовыми потрясениями, Александру Владимировичу вдруг показалось, что он лишился дара что-либо понимать и видеть сверх того, что отпущено обычным людям, и это было непривычно и даже обидно. Так и не воспользовался, думалось ему, своими способностями, в полной мере. Понимал, что мог принести большую пользу людям…

По четвергам у него был консультационный день. Приходили со своими проблемами больные, иногда их родственники. Но одна женщина, чье лицо показалось ему знакомым, сказала, что пришла по делу, не связанному с лечением.

– Я понимаю, – сказала она, – что задерживаю людей из очереди, но только вы мне можете помочь.

– Мы с вами раньше встречались? – спросил Александр Владимирович.

– Да, мы виделись много лет назад. Я – бывшая жена Анатолия Антоновича Коровина.

– Помню такого. Помню. Бывшая – это значит, что вы с ним развелись?

– Да.

– Ваш муж лет четырнадцать назад, если не ошибаюсь, уехал в Америку на какую-то научную конференцию и не вернулся. Отказался. Так ведь?

– Да.

– По этому поводу было много разговоров, тем более, что он был секретарём парторганизации… Но я ведь, – Александр Владимирович замялся, – вы, может быть, не знаете, никогда не был близок с Анатолием Антоновичем.

– Я прекрасно всё это знаю, – сказала женщина. – И о вашем отношении к нему – тоже. Даже то, что свою научную карьеру он делал не совсем честно, и об этом знаю.

– Вот даже как? – удивился Александр Владимирович. – И что же вы от меня хотите?

– Совсем немногого.

Далее женщина рассказала печальную историю о том, как её муж, удрав  в Америку, попросил политического убежища, заявив, что в Советском Союзе его преследовали за убеждения. Потом муженёк написал жене письмо, в котором потребовал развода. Она ему не ответила, и он исчез…

Александр Владимирович спросил:

– Вы хотите, чтобы я помог вам его разыскать?

– Нет. Я узнала его адрес. Но у меня подрастает дочь. Я бы ни за что в жизни не обратилась к нему, если бы не этот дефолт. Он меня разорил полностью. Мой бизнес не приносит доходов…

– Бизнес? – удивился Александр Владимирович. – А если не секрет, чем вы занимались?

– Шила домашние тапочки, и сама же продавала их.

– И вы решили через меня обратиться к вашему бывшему мужу? Но ведь моё слово для него будет пустым звуком. Посудите сами: ну кто я для него, чтобы он прислушался ко мне?

– Мне сказали, что у вас там есть знакомые…

Александр Владимирович горько рассмеялся.

– Вам что-то недоговорили о моих знакомых в Нью-Йорке. А иначе бы вы знали, что Илья Аронович Чёрный вряд ли обрадуется, если я попрошу его о таком деле. Его отъезд в Америку, как он считает, был во многом вынужденным, и одним из обстоятельств, подтолкнувшим его на такой шаг, и была как раз деятельность вашего бывшего супруга.

– А вы всё-таки попросите Илью Ароновича. Если он когда-то враждовал с моим бывшим мужем, то ему, может быть, доставит удовольствие узнать, что семья его врага распалась, а дочь его очень нуждается…

– Ну что вы! Илья не такой, – возразил Александр Владимирович. – Он не будет злорадствовать. Просто я далеко не уверен, что ему это будет вообще интересно.

– А вы попросите его.

– А почему вам не обратиться к нему напрямую? Я могу дать адрес.

– Я знаю его адрес, и писала, но он не ответил. Возможно, я не находила нужных слов… Я передам ему звуковое письмо! Там он услышит голос дочери… Ну, пожалуйста!

– Хорошо… Давайте попробуем, – задумчиво проговорил Александр Владимирович. – Легче всего отвергнуть идею. Но мы должны будем тщательно продумать, что и как сказать. И всё взвесить.

– Конечно, – радостно согласилась женщина.

– Кстати, как вас зовут?

– Виктория Петровна Фомина. Фамилию я вернула прежнюю, а  дочь – Коровина.

– Вот что, Виктория Петровна, – сказал Александр Владимирович, приподнимаясь со своего места и давая понять, что беседа затянулась. – Вот вам мой домашний телефон, – он протянул женщине визитную карточку, – давайте созвонимся с вами и всё обсудим... А сейчас извините, там заждались мои пациенты.

Через месяц Вера Львовна получила письмо из России.

Илья поначалу удивился такой просьбе. Будучи человеком от природы раздражительным, стал брюзжать и на этот раз. Но Вера Львовна нашла нужные слова:

– Что тебе стоит. Ты от него не зависишь, работаешь, не нищий. Семья живёт нормально, и внуки у нас появились, разве это не радость? А что у него? И как можно жить с таким грузом на совести?

– Да Коровин – аферист. Его  совесть ничем нельзя отяготить! – возразил Илья. – Я думаю, он и здесь пристроился неплохо.

– Все люди такого сорта глубоко несчастны. И никакой другой участи у них быть не может!

– А я не удивлюсь, если увижу, что он доволен собой и даже счастлив.

– Счастлив? Но это совершенно невозможно!.. А ты встреться с ним, переговори, но только спокойно и без нервов. Вот тогда всё и узнаешь. Хочешь, я с тобой пойду?

– Пойди, – буркнул Илья.

Это означало, что он согласился.

– Ты только не давай воли своим эмоциям. А то начнёшь, как всегда, кричать, раздражаться… Слово за слово и перейдёте на крик.

– Да ничего я не начну. Ты плохо меня знаешь. Даже если он сам станет на меня орать, я останусь совершенно спокойным.

Когда до господина Коровина дошло, кто с ним говорит на другом конце провода, он только и сказал:

– Вот уж не думал!..

– Да и я тоже не думал, – сказал Илья Аронович. – Давайте с вами встретимся в каком-нибудь месте, удобном для нас обоих и побеседуем.

– Вам что-нибудь нужно от меня? – высокомерно спросил Коровин.

– Мне от вас ничего не нужно, но ваша бывшая супруга очень хотела бы, чтобы я передал вам звуковое письмо от вашей дочери, которая, насколько я понимаю, скучает по своему отцу.

– А, Лидочка! – в голосе Коровина послушалось какое-то тепло. – И как она там?

– Это вы и узнаете из кассеты и из того письма, которое написала ваша бывшая жена. Они попросили меня передать это вам.

– Каких только чудес не случается на свете, – сказал Коровин. – И как они вышли на вас… И почему именно на вас?

– Я думаю, это не имеет ни малейшего значения, – сказал Илья. – Важно только то, что ваша дочь хотела бы наладить с вами связь.

– Ну, хорошо, я не против.

В назначенное время они встретились у озера Бельведера в центральном парке на Манхеттене. Здесь в тени деревьев стояли скамейки, где и расположились Илья Аронович с Верой Львовной.

Обычно, если по прошествии стольких лет встречаются друзья или близкие родственники, то этому всегда сопутствует какое-то щемящее чувство: люди видят, как сильно изменило их беспощадное время, и грустят по этому поводу или шутят. Или как-нибудь подбадривают: ну ты, старик, и даёшь! Выглядишь, как новенький!

Тут же встретились два врага – но совсем не яростных. Оба смотрели пытливо, и каждый что-то думал про другого. И никакого тепла, никакой радости от встречи. Только вежливость и холодность.

– Это моя супруга, Вера, – представил жену Илья Аронович.

– Очень приятно, – сказал Коровин.

Вера Львовна тоже что-то пробормотала в ответ и улыбнулась так, как будто только и мечтала о такой встрече.

– Мы тут живём с нею неподалёку и часто прогуливаемся в этих местах. Прекрасный и огромный парк! Озёра, аллеи, детские площадки… Здесь прямо под открытым небом мы как-то были на Шекспировском фестивале! Я вам замечу – это впечатляет!

Илья не знал, с чего начать разговор.

– А у меня, знаете ли, супруга художница, – Коровин неторопливо присел на скамью. – Обожает ходить по музеям. Часто ходит в Metropolitan Museum of Art, Museum of Modern Art. Всё делает какие-то эскизы и копии с картин великих мастеров. Мне это всё не очень понятно. В наш-то век, когда существует обыкновенная фотография. Но терплю. Эти женские причуды – в них ведь тоже есть своя особенная прелесть.

– Ваша супруга специализируется на портретах или на пейзажах? – спросила Вера Львовна.

– По-моему, она рисует всё, что ни подвернётся! И нашу домашнюю собаку, и прохожих за окном, и какие-то свои мечты…

Коровин рассмеялся, и Илья Аронович увидел у него ослепительно белые зубы, сверкающие в лучах солнца так, как будто сделаны из белоснежного мрамора. «Вот это и есть старость, правда, обеспеченная, – злорадно подумал Илья Аронович. – У меня зубы, хотя и не сверкают так ярко, но зато все свои».

– Ну а вы как? – спросил он. – Медициной всё ещё занимаетесь?

– Вы знаете, не в медицине счастье. У нас есть антикварный магазинчик, и он даёт неплохой доход, – Коровин полез в карман. – Да вот, кстати, моя визитная карточка. Всегда буду рад, если заглянёте… Так что, как видите, я далёк от прежних дел…

Он рассказывал что-то ещё, а Илья внутренне изумился: какой путь нужно было пройти от профессора медицины и политэмигранта до антикварного магазинчика!

– Насколько я понимаю, – сказала Вера Львовна, – вы не отягощены финансовыми проблемами?

– Ну, сказать, что так уж и не отягощён, я, конечно, не могу. Деньги – такая вещь, что их никогда не бывает много, но родную дочку я всегда смогу взять под свою опеку. Тем более что у нас с женой нет детей, и она будет только рада такому прибавлению. Кстати, вы говорили о каком-то звуковом письме…

– Пожалуйста, вот оно, – сказал Илья, доставая из кармана пиджака аудиокассету.

– Молоденькая девушка да ещё в Америке! Русские женщины здесь в большом почёте! Так что она здесь всегда найдёт жениха на любой вкус.

– Вы готовы принять её? – спросил Илья.

– Без разговоров. Там, – он кивнул на кассету, – указывается её адрес?

– Я, по правде говоря, не знаю, – ответил Илья. – Не слушал, – он видел, как у Коровина в глазах промелькнула едва заметная ухмылочка: как же, так я тебе и поверил! – Но вот здесь записаны все данные вашей бывшей супруги и дочери, – Илья протянул ему листик из блокнота с адресом и телефонным номером.

– Ну что же, – сказал Коровин, вставая, – было очень приятно пообщаться. Заходите ко мне в магазин. У меня широкий ассортимент африканских статуэток из чёрного дерева, есть очень хорошие сервизы – ещё даже и позапрошлого века!

На том беседа и кончилась.

Уже в автобусе Илья Аронович сказал жене:

– Так я и знал! Этот аферист и здесь преуспел! Такой везде выплывет!.. И правда, что дерьмо не тонет!..

– А ты не завидуй, – сказала Вера Львовна. – Чему там завидовать?

– Да я и не думаю, – буркнул Илья Аронович.

–  Приехал без копейки и вдруг купил в Нью-Йорке магазин!

– Скорее всего, выгодно женился или благополучно совершил какую-нибудь аферу! Может, даже ограбил кого…

И ещё одна мысль пришла в голову вечно раздражённому, но умному и наблюдательному Илье Ароновичу: очень важно не только то, что человек ответил на поставленные вопросы, но и то, о чём не спросил. А не спросил Коровин вот о чём: а ты-то сам как? А уж о том, что ему не пришло в голову и извиниться за свою прошлую «деятельность», – об этом и говорить нечего. Человека можно оценить не только по тому, что он сказал, но и потому, о чём он промолчал. Да, всё-таки прежняя ненависть в нём жива.

– Одно хорошо, – утешила мужа Вера Львовна, – что, видимо, судьбу дочки он всё-таки устроит, не стал говорить, что знать её не знает, что у него есть дела и поважнее, а, в конце-то концов, мы с тобой шли на эту встречу, прежде всего, ради этой девочки. Она ведь ни в чём не виновата. Хоть такое доброе дело сделали, и то хорошо!

Лёва, узнав подробности этой необыкновенной встречи, ничего не сказал. Взглянул на визитку Коровина и больше ни разу не возвращался к этой теме. Оно и понятно. В доме двое маленьких детей – это такое событие, которое затмевает по своей значимости все остальные.

Память у Лёвы всегда была цепкая. А особенно на адреса. У  таксиста с этим делом всегда должно быть всё в порядке. На следующий день он остановил свою машину возле запомнившегося адреса в Бруклине на Grand Army Plaza. Неторопливо покрутился перед витриной, разглядывая какие-то тарелки с узорами, затейливый самовар и африканские маски, аляповато размещённые за стеклом. Ничего особенного, барахолка, свалка безделушек. Вошёл в магазин. Скорее – лавку. Посмотрев на ассортимент товаров, обратился к пожилой грузной продавщице:

– Нельзя ли мне побеседовать с хозяином магазина?

– Я и есть хозяйка, – ответила толстуха. – Что вас заинтересовало?

Лёва посмотрел ей в лицо: старая, толстая, одета в пёстрое яркое платье. Матрёшка, да и только!  Лёве почему-то подумалось: взбалмошная и скандальная. По внешним данным напоминала мексиканку – смугловатая с каким-то оранжевым оттенком.

–  Нет ли у вас изделий из слоновой кости? – спросил он, чтобы что-нибудь спросить.

– Нет. У нас всё по преимуществу из Южной Америки. Хорошо представлены изделия из чёрного дерева. Посмотрите! Ручная работа! Это вам не ширпотреб!

– Нет! Я собираю изделия из слоновой кости…

– К сожалению…

– А что так? Этот бизнес должен быть прибыльным. Я знаю одного русского. Они из Сибири привозит бивни мамонтов, а здесь умельцы делают настоящие произведения искусства…

– Фи! – пренебрежительно произнесла толстуха. – У нас настоящая старина! Мы современным искусством не занимаемся!

Поскольку Лёва был единственным посетителем магазина, то, видимо, его голос привлёк внимание ещё одного обитателя лавчонки, скрывающегося  в небольшом подсобном помещении. Лёва его узнал. Это был профессор Коровин. Но какой у него был жалкий вид! В серой, не первой свежести сорочке, с засаленным галстуком, он больше походил на счетовода Вотрубу из «Кабачка 12 стульев».

Анатолий Антонович с любопытством разглядывал редкого в этих местах посетителя и молчал. Он, как правило, не вмешивался в разговоры жены. Не было у него таланта бизнесмена!

Дома, когда все ужинали за большим столом на кухне, Лёва сказал между прочим:

– Был я в этом магазинчике. Ничего особенного.

– В каком магазинчике? – Вера Львовна не поняла, о чём идёт речь.

– В антикварном. У Коровина.

За столом сразу же воцарилась тишина.

– Ну и как? – только и спросил Илья Аронович.

– Да ничего интересного. Женился на богатой старухе, которой этот магазинчик и принадлежит, – вот и весь жизненный сценарий.

Вера Львовна сказала почему-то с сочувствием:

– А что ему ещё оставалось?

– Ещё не факт, что его дочке так уж будет хорошо с ними, – сказал Илья Аронович. – Скорее всего, им просто нужна бесплатная работница.

В самом скором времени у  Александра Владимировича Хлебникова состоялся телефонный разговор с бывшей женой Коровина.

– Я уже беседовала с ним по телефону – сказала она. – Мне жаль. Это совсем не то, что я хотела.

– А что вас не устраивает? – спросил Александр Владимирович.

– Всё. Неужели вы думаете, что я соглашусь отдать дочь ему?

– Да почему бы и нет?

– Я думала, что он поможет нам материально.

– А вы сказали ему это напрямую?

– Сказала.

– И что он?

– Он ответил, что за судьбой своих денег ему легче проследить, когда они тратятся по назначению и у него на виду…

– Понятно, – Хлебников на лету уловил мысль Коровина: или дочку отдают ему в полное распоряжение, или дело не выгорит.

– Ну, что ж. Я сделал всё что мог.
23.

Считается, что дважды в одно и то же место бомба не может попасть. Но это не так. Попадает! Заляжет человек на дно воронки, и именно туда Смерть и нагрянет. А потому, что, может быть, именно этот человек её очень уж интересовал, да и точка очень уж для неё притягательная.

Насчёт людей, притягивающих к себе смерть или с поразительным упорством отталкивающих её от себя, написано много. Но, сколько ни отталкивай, а она всё равно придёт.

Живут люди в захолустной деревеньке под названием Ватерлоо, работают себе на ферме и пребывают в уверенности, что их, маленьких людей, не тронут великие события. Но происходит нечто, и это Ватерлоо притягивает на себя великие исторические потрясения. А уж про деревушку Прохоровку и говорить нечего. Взоры всей России и всего мира были прикованы на какое-то время именно к ней.

Но как же тогда жить на нашей Земле, где спрятаться?

Не спрячешься ни в какой глухомани. Тунгусский метеорит  тому прекрасное подтверждение.

Существуют ли рецепты, как избежать таких неприятностей? Ведь всегда есть люди, которые предсказывают события: всякие там  астрологи, колдуны, экстрасенсы. Но в подавляющем большинстве это мошенники или сумасшедшие. И лишь немногим даётся такая мудрость, чтобы сказать: произойдёт то-то и то-то. Люди, имейте это в виду!

Александр Владимирович Хлебников так и не смог ещё подойти вплотную к этому редкому мастерству: заранее определять, что и где случится. Предостережение, полученное им когда-то от Старика, насчёт того, что близнецы могут упасть, он понял по-своему: у Беллы и Лёвы родились двое близняшек. Мальчишки были похожи друг на друга как две капли воды, и даже мама их иногда путала. Они постепенно вырастали, но их поразительное сходство сохранялось. Баловались, смеялись, спали и ели они абсолютно одинаково. Такое всегда производит сильное впечатление на посторонних. Александр Владимирович с изумлением смотрел на фотографии внуков Ильи и мучительно ломал себе голову: что имел в виду Старик, когда предостерегал насчёт падения?

Странно. Не мог же Старик сказать это просто так…

Митяй, живший в их саду, давно стал уже почти что членом семьи. Человеком он был в высшей степени пунктуальным и исполнительным, но ещё и выносливым и достаточно ловким. Полезть на крутую крышу и установить там антенну, да ещё не какую-нибудь, а спутниковую, для этого нужна определённая квалификация. И сноровка, тоже. Митяй делал всё, не торопясь: куда надо, закинул канаты, натянул, закрепил. А когда сам полез, то так перестраховался, что любо-дорого было смотреть. Совершил человек прогулку на крышу, сделал там аккуратно то, что ему велели и то, что было написано в технической документации, а затем спустился вниз. Чистенький, без единой царапинки, не запыхавшийся. Степенный и рассудительный мужик. Немного, правда, нудноватый, когда начинает рассуждать о том, какие многочисленные недостатки он усматривает вот в этой кирпичной кладке, вон в том скворечнике или вот в этих сварочных швах. Когда начинал рассказывать, как бы переделал ступеньки крыльца, чтобы на них не скапливались дождевые капли, о том, как нужно настилать пол или как не нужно клеить обои, у Александра Владимировича всегда возникало такое чувство, что перед ним доктор, способный вылечить любой дом, любое хозяйство, любую комнату.

Ловкий, сообразительный, мастер на все руки, он всегда был чем-то занят. Находил себе работу.

В воскресенье Митяй предложил убрать высокую лестницу, на  лето прочно приставленную к шелковице. Для внуков каникулы кончились, а кому ещё лезть на дерево осенью? Но для этого необходимо было её снять с креплений, сделанных для безопасности детей. Шелковица продолжала оставаться любимейшим местом детских игр.

– Сам сможешь сделать? – спросил Александр Владимирович.

– А почему бы не сделать? Сам же её закреплял,  – ответил Митяй. – Залезу и сделаю. Вот только нести лестницу придётся вдвоём. Такую тяжесть один человек не донесёт.

Но так случилось, что вскоре привезли плитку и кирпичи. Митяй отвлёкся, и только к вечеру вспомнили, что лестница так и осталась у дерева.

– Ну, теперь уж не сегодня, – сказал Александр Владимирович.

Десятого сентября он уехал на работу  прямо с дачи. А во второй половине дня к нему на мобильный телефон позвонил сосед по даче, и сообщил, что  Митяй сорвался с шелковицы.

– Жив? – только и спросил Александр Владимирович.

– Жив, – успокоил сосед. – И переломов, вроде, нет. Ушибся сильно…

Александр Владимирович бросил все дела и примчался в сад.

– Ну и как же тебя угораздило? – спросил он.

Митяй виновато молчал.

– Ладно, – сказал доктор. – Показывай, что там у тебя…

Александр Владимирович отвёз его в больницу, сделал рентгенограммы костей. Переломов не было.

– А лестницу-то я ведь так и не снял, – с сожалением сказал Митяй.

– Да пусть остаётся там на всю зиму! Кому она мешает?.. В общем, давай так: полежишь здесь дня два-три. Я за тобой понаблюдаю. А там и снова в саду будешь жить…

– Во-во, – бормотал Митяй. – Это для меня самое лучшее место. – Живу всё равно как на курорте.

Во вторник одиннадцатого сентября Александр Владимирович начал рабочий день с посещения Митяя.

– Ты всё спишь? Ну, это к лучшему, – сказал он ему. – Пока спишь, организм восстанавливается...

Всю первую половину дня Александр Владимирович  анализировал ошибки врачей отделения. Готовился к конференции. Привык проводить их на конкретных материалах, с фактами, с демонстрацией  больных. «На ошибках нужно учиться», – бормотал он себе под нос.

И лишь во второй половине дня пришло известие…

Главным авторитетом для  бандитов были не религиозные догмы, не священные писания, а вожаки банд. Паханы, говоря по-нашему. Вера в вождя, а не в Бога – вот что было решающим для них. И совсем не редкость, что в таких бандах прекрасно уживались мусульмане и христиане, иудеи и буддисты, атеисты, но именно главарь определял, в какую словесную оболочку упаковать свои замыслы. Это могла быть мировая революция во имя светлых идей коммунизма или призыв Drang nach Osten,  какая-то совершенно особая любовь к своей вере, во имя которой нужно уничтожить всех, кто не разделяет их взглядов или что-то ещё. Они рвались к власти и деньгам, и ради них готовы были уничтожить весь мир!

Пока самолёты, захваченные террористами, летели к намеченным целям, Главный Маньяк, словно паук, сидел в безопасном укрытии и наблюдал, потирая руки, предвкушая удовольствие. Его не интересовали судьбы людей, трагедии оставшихся в живых… Он был от этих размышлений неимоверно далёк. Необходимо заставить этих людишек содрогнуться и выполнить его условия!

Самолёты летели необычно низко, но никто из пассажиров даже не представлял себе, что их ждёт. Крики, плач детей, ужас, наполнившие салоны мало трогали нашпигованных наркотиками фанатиков, жаждущих скорее оказаться в раю. Известно, что в такие мгновения время замедляет свой бег и одна-единственная секунда может вместить в себе воспоминание о целой жизни…

А те, кто был в тех самых небоскрёбах, не могли себе и представить, что такое может произойти.

Но когда первый самолёт протаранил бетон и сталь  и раздался взрыв, здание, словно живое, вздрогнуло, как вздрагивает смертельно раненный человек. Никто толком не мог понять, что произошло, кроме тех, кто попал под прямой удар самолёта-снаряда.

Что это было? Землетрясение? Взрыв бомбы? Что делать? Куда бежать?

Возникла паника. Люди бросились к скоростным лифтам, но они почему-то не работали. Только ревела сирена, ещё больше сея панику и страх.

Белла поняла, что произошло что-то непоправимое. Лифты не работали. Очень скоро их этаж наполнился запахом керосина, гари и  дымом. Он заполнил лестничные пролёты, и где-то на семидесятом этаже вместо лестничных маршей была пропасть и весели обломки стальных и бетонных конструкций. Повсюду раздавались крики, вопли, стоны…

Огромная дыра, зияющая в стене, вызывала ужас. Что это было? Метеорит? Началась война? Как выбраться из этого плена?

Белла металась, как раненный зверь. Все, с кем она работала, тоже не понимали, что происходит.

Через минут пятнадцать они уже всё знали.

Белла позвонила по сотовому телефону Лёве, рассказала, что у них происходит что-то непонятное, попросила его не волноваться. Должны же что-нибудь придумать и их спасти!

Она была уверена, что пожар потушат и освободят их из плена…

Люди, пытаясь прорваться сквозь огонь и дым, закрывали нос смоченными водой платками, но, добравшись до края лестницы, или оставались там навечно, или возвращались с глазами, полными ужаса…

И вдруг пол стал проваливаться под ногами. Белла полетела куда-то вниз, но уже ничего не чувствовала. Огромная бетонная балка придавила её, и она погибла мгновенно.

Потом специалисты говорили: очень хорошо, что конструкции башен-близнецов стали складываться. Если бы металл не расплавился от загоревшихся топливных баков, то башни, сохранившие свою целостность, могли бы покоситься и упасть. И тогда жертв и разрушений было бы намного больше, потому что пострадали бы соседние здания.

Лёва Чёрный стоял возле машины и с ужасом смотрел, как бегут подальше от этого проклятого места обезумевшие люди, перепачканные, все в копоти, но живые! Они не оглядывались, стараясь не видеть этого кошмара. Лёва вглядывался в их лица, надеясь в толпе разглядеть черты своей Беллы. Потом вдруг он увидел, как рушится, поднимая тучи пыли, огромный небоскрёб. У него волосы встали дыбом. По коже прошла судорога. Ему казалось, что ещё немного, и он умрёт. Но он стоял в оцепенении и смотрел. Людей, бегущих в его сторону уже не было. Полицейские никого не пропускали к месту трагедии, и Лёва не знал, что ему делать. Он позвонил домой и рассказал матери, что произошло.

Вера Львовна попросила его приехать. Но Лёва не мог двинуться с места. А вдруг… а если… а что, если всё же есть чудо?!

Но чуда не случилось. Через некоторое время и другой небоскрёб рухнул, погребя в руинах тысячи жизней…

А вечером малыши  капризничали и плакали: «Хотим к маме!». Вера Львовна, как могла, отвлекала их, говорила, что мама задержалась на работе и обязательно придёт… С трудом уложив их спать, она старалась всё время быть возле сына, боясь, что он что-то сделает с собой. На него было страшно смотреть.

Илья Аронович сделал жене инъекцию, дал Лёве таблетку сильного транквилизатора в надежде, что сын сможет заснуть, а сам положил под язык таблетку нитросорбита. Уж слишком жало сердце.

Торжество зла… Где люди оставили для него лазейку, что оно так чётко и безнаказанно сработало? И что сделать, чтобы такие лазейки не возникали впредь? Как разглядеть в этой череде страшных событий не только следствие, но и причины? Как устранить их? Об этом, как кажется, никто всерьёз не думал, ни до катастрофы, ни после. Хотя говорили очень много, а в запальчивости, чего только не скажешь!

У Александра Владимировича было ощущение: что-то очень важное и достаточно простое нужно было понять всем людям. Но они не понимали. И он тоже не понимал.

Предостережение Старика насчёт того, что близнецы могут упасть, только сейчас выстроилось перед ним во всей своей двусмысленности. Александр Владимирович и раньше знал, что эти два монстра называются близнецами. И то, что Белла там работает, из писем Веры Львовны тоже знал. Но связать воедино двух мальчишек с двумя башнями и сделать верный вывод так и не смог. Даже то, что бедняга Митяй сорвался с шелковицы накануне катастрофы, не натолкнуло его на тревожные мысли, хотя теперь-то ясно, что это было знаком.
24.

Малыши всегда одолевают взрослых вопросами:

– А куда ушла наша мама?..

– У неё важные дела, и она очень занята…

– А важные дела – это как?.. А скоро они у неё кончатся?

– Ну, вы пока подождите.

– А сколько ещё ждать?.. Мы уже давно ждём. А почему она так долго не возвращается?..

От таких простых вопросов у взрослых в семействе Чёрных наступала дурнота, наворачивались слёзы на глаза, перехватывало дыхание.

– Папа, а почему ты плачешь?.. А бабушка и дедушка тоже плачут…  Почему вы все плачете?

А плакать-то при детях было совершенно недопустимо. Стоило при них уронить хотя бы слезинку, как они, глядя на это, дружно начинали рёв и требовали подать им их маму незамедлительно.

После сильного плача дети обычно крепко засыпали, а взрослым предстояло в очередной раз взять себя в руки и думать о том, как сдержаться в следующий раз, как обмануть бдительность детей, которые как на зло уродились и наблюдательными, и с хорошей памятью…

У детей всего мира есть ещё одно свойство: всё, что они просят, абсолютно законно и подлежит выполнению. Это взрослому можно сказать: да кто ты такой?! Да я не обязан! Не хочу и не буду!.. А детям такого не скажешь. Они тебе ничем не обязаны, они не просили, чтобы их производили на свет. А если уж их привели в этот мир взрослые, то, стало быть, они же знали, что делали. На то они и взрослые! Вот пусть теперь и несут ответственность: захотели дети есть – покорми, захотели поспать – уложи, захотели на горшок – посади, а захотели попрыгать и побаловаться – они и на это имеют право! Обеспечь их простором и весёлым настроением! И нет им никакого дела до того, что там у тебя на душе. Обеспечь и всё тут!

Совершенно очевидно, что центром всей семьи вновь стала Вера Львовна. Она была тем опорным столбом, на котором всё теперь держалось. Упади этот столб, рухнет и вся остальная конструкция. И сама Вера Львовна это прекрасно понимала.

Мужики-добытчики основательно впали в уныние. Илья снова стал раздражительным и порою озлобленным, а Лёва впадал в депрессию, из которой потом трудно было выходить. Снова ему стало казаться, что родители его завлекли, заманили сюда, и все эти беды из-за них…

Что означала Белла в этой семье, лишь теперь стало понятно. Она была не только матерью двух малышей, но и генератором по производству хорошего настроения и здравых мыслей. Она не позволяла никому унывать и лениться, если было трудно, всегда шутила. Подобно тому, как она когда-то подобрала на земле избитого Лёву и затем выходила его, так же точно она выхаживала потом и всё семейство с его накопившимися обидами.

Однажды Илья, пребывая в мрачнейшем состоянии духа, в ответ на какую-то хозяйственную просьбу жены, грязно выругался.  Разумеется, так и не помог ничем. И не извинился.

Вера Львовна просто обомлела. Никогда прежде он этого не делал. Она разрыдалась и вышла на балкон, на сырой и дождливый ветер, чтобы хоть там дать волю накопившимся слезам. Глянув вниз, она вдруг поняла: вот оно простое решение – упасть с десятого этажа и сразу же прекратить все свои жизненные мучения. Она долго и зачарованно смотрела вниз, как бы мысленно просчитывая и пролетая это расстояние и представляя, что будет дальше, а осенний ветер с каплями дождя хлестал ей в лицо и как бы подзадоривал: прыгай, и полетим вместе!

Она отёрла с лица капли слёз и дождя и отошла от перил.

Вернулась в комнату с чётким знанием: уйти вот так – это предательство, которого ей не простили бы никогда ни эти двое малышей, ни эти двое взрослых мужчин. Сейчас – самая сильная и самая важная – она. Как же она может так поступить?

Александру Владимировичу помнилось изречение, которое он когда-то слышал по телевидению из уст одного знаменитого израильского политического деятеля: главное теперь не научиться бороться с терроризмом, а научиться жить с ним.

Терроризм будет продолжаться десятилетиями, и его эпоха закончится не скоро. Хотя всё-таки закончится когда-нибудь и она. Целые поколения людей в разных странах мира будут рождаться и умирать при терроризме. Рождаться и умирать! А пока что к факту его существования на планете нужно лишь привыкать.

Что с ним делать – непонятно. Ведь его даже и осуждать нельзя. И обсуждать – тоже. Любые телевизионные разговоры о том, как устраивался тот или иной теракт, прежде всего, нагоняют парализующий страх на одних и обучают, подстрекают и призывают других. Пусть этих «других» будет совсем немного, но этого количества хватит, чтобы устроить очередное безумие подлости и жестокости.

И что же тогда остаётся? Молчать? Держать в себе?

С некоторых пор Александр Владимирович точно знал: любого террориста он бы теперь распознал по тем невидимым сигналам, которые от него исходят. Но и что толку? Что делать с этим знанием? Вот идёт, допустим, по улице террорист, при котором ничего нет, кроме его грязных замыслов. И ты видишь его, и что ты должен делать после этого?

Услужливая американская кинопромышленность уже и такой вариант предусмотрела и показала фантастический фильм о будущем, когда человека будут судить, сажать в тюрьму или даже казнить за одни только мысли. Задумал преступление, а твои мысли уже подслушали, тебя зацапали и как за настоящее преступление покарали… Разумеется, такие возможности когда-нибудь появятся у человечества, и те способности, которые сейчас проявляются лишь у таких редчайших личностей, как Хлебников, будут искусственно формироваться у специалистов. А потом эти люди будут спасать человечество, или наоборот – губить…

Вот уже три месяца миновало с того страшного дня. Александр Владимирович точно знал: никакого душевного успокоения не будет никогда. Навсегда останется эта боль и предчувствие того, что беда может откуда-то внезапно нагрянуть.

Лестницу с шелковицы всё-таки сняли и перенесли в подвал. Но сделано это было по настоянию Александра Владимировича без участия Митяя.

Однажды Митяй, обладающий особой  наблюдательностью, поинтересовался у Александра Владимировича, зачем тот так часто прижимается к тютине. Слова «шелковица» он упорно не признавал.

Александр Владимирович ответил не сразу.

– Понимаешь, – сказал он задумчиво.– Есть такая вещь, как энергетика. И у разных деревьев она разная. Из всех растущих в этом саду она сильна только у этого дерева. Ещё она очень сильна у лиственницы, у берёзы, но в нашем саду их нет…

Митяй слушал, слушал, и по его внимательным глазам нельзя было понять, верит ли он ему.  Вздохнул и деловито сказал:

– Будущей весной можно посадить у нас пару берёз… Вон там, у входа – полно свободного места.

– Давай посадим, – согласился Александр Владимирович.

– Только в питомнике надо покупать саженцы, а не где попало у этих бездельников, что стоят на шоссе. Они такое подсунут, что неизвестно, что вырастет…  А держаться за тютину я тоже буду. Может, и мне какая энергия перепадёт. Её ж не убудет от этого?

Александр Владимирович рассмеялся:

– Держись, держись. Я думаю, у неё запасы большие и на тебя хватит, и на меня, и на всех желающих.

Александр Владимирович часто подходил к своему любимому дереву, тихо поглаживал его по стволу, о чём-то шёпотом беседуя с ним. Покойный Старик так всегда и делал, но только не с одним этим деревом, а со всеми. Да ещё и утверждал, что знает их язык и понимает, о чём они думают.

Александр Владимирович как-то в ординаторской разговорился с мужем старшей операционной сестры, опытным лётчиком, когда-то командовавшим авиационным полком.

Они дружили семьями, бывали друг у друга в гостях. Александр Владимирович очень ценил свою старшую операционную сестру и уважал Никиту Никитича Королёва, прекрасного человека.

Речь зашла о событиях 11 сентября 2001 года.

– Во всей этой истории с самолётами, врезавшимися в башни, было что-то не то, – задумчиво сказал Королёв. – Никакие топливные баки не могли воспламениться настолько сильно, чтобы произошло такое колоссальное выделение температуры. Я ведь читал: жар был такой сильный, что человеческие тела просто испарились на месте, а от топливных баков они должны были всего лишь обуглиться. Пожар на обломках башен потушить удалось только три месяца спустя. Никакое авиационное топливо, поверьте мне, не горело бы так долго и так сильно!

– А что ж тогда это было? – спросил Александр Владимирович.

– Вот то-то и оно! Что послужило источником этой страшной энергии, никто не знает. А если кто-то и знает, то молчит. И потом: вы думаете, это так просто отклонить самолёт от заданного курса? Если я вам сейчас начну рассказывать, почему этого не может быть, и какие предусмотрены невероятные технические способы, чтобы не допустить этого, да ещё добавлю про глобальную систему позиционирования, вы получите просто нервное потрясение! А ведь отклонились на огромное расстояние, около ста километров, а? Все три самолёта были «потеряны» наземными службами гражданской авиации, «пропали», не только со своих «эшелонов»! И ни один из них не был замечен средствами ПВО, и все – на вираже!..

Александр Владимирович возразил:

– Но до этой трагедии нельзя было сбивать пассажирские самолёты!

– Если самолёт отклоняется от своей трассы более чем на десяток километров, то уже взлетают в небо истребители и специальными манёврами: заход перед самолётом, взмахи крыльями – оповещают пилота о том, куда он должен лететь и что делать. Отследить его дальнейший маршрут даже и при отсутствии связи совсем несложно... Это ж не над Антарктидой! Помимо этого диспетчеры посылают сигналы на приводные радиостанции. Это те, которые стоят по маршруту и отслеживают траекторию полёта борта, пытаются наладить связь с ним через другие самолёты. Параллельно диспетчер устанавливает причину отсутствия связи по кодам оповещения на борту... Ведь это всё – азбучные истины!

– Да, ПВО Америки оказалась не на высоком уровне. Кто же мог предположить такое?! Разве у нас такого не было, когда самолёт сел на Красной площади?!

– Да, но когда стало ясно, что задумали эти выродки, нужно было принимать решение. А оно так и не было принято!

И ещё: как вывести самолёт, как у нас говорят, «на точку»? Да вы знаете, что даже с опытными пилотами на лёгких и маневренных истребителях при посадке, «подсвеченной» всеми доступными средствами, случались катастрофы! Что же касается Боинга, у которого только радиус разворота – двадцать километров… это совсем не просто! Это вам не вертолёт!

– Я никак не пойму, – сказал Александр Владимирович. – Вот вы куда-то клоните и к чему-то подводите, а куда и к чему – неясно …

– Не ясно, кто это сделал – вот, куда я клоню. А если даже и не думать о том, кто и почему, то и тогда вывод напрашивается простой: зло намного могущественнее, чем мы себе представляем. Нам приятно думать, что это банда фанатиков, а здесь всё не так просто. Организованность высочайшего уровня! Это уже не банда. Это очень серьёзная сила!

Разговор с Королёвым произвёл на Александра Владимировича огромное впечатление. Ясно, что всё это было под силу лишь опытнейшим военным лётчикам, которые умели сажать свои самолёты на палубы авианосцев, каковое мастерство считается в авиационном мире высшим искусством. Ширина обеих башен была вполне сопоставима с корпусами авианосцев. Кто же был исполнителем этих операций?

Лёва Чёрный стал часто бывать в синагоге. Там он находил какое-то успокоение, умиротворение. Он прочитал книгу раввина Макса  Даймонта и вдруг понял, что совершенно не знал огромного пласта культуры, о которой высокомерно судил на основе утверждения, что религия – опиум для народа. Как оказалось, не всё так однозначно и  примитивно.

Будучи человеком, склонным к размышлениям, он осознал, что духовные, морально-этические и идеологические истоки западной цивилизации коренятся в иудаизме, и с интересом изучал еврейскую историю, величие и иронию еврейской «человеческой комедии», глядя на неё глазами современного человека.

Постепенно он всё больше и больше увлекался не только историей своего народа и  его религией, но и религиозной философией. Дома настоял на том, чтобы по-возможности соблюдались еврейские традиции, кошрут, святая суббота.

Илья Аронович сначала с иронией относился к увлечению сына, но, убедившись, что это не просто очередное его завихрение, а всепоглощающая страсть, не стал спорить. Хочет верить, – пусть себе верит! Кому от этого плохо?

– Какой ты еврей?! – однажды  заметил Илья Аронович сыну. –  И фамилия  у тебя нейтральная. Чёрный, это не Шварц! И профессия у тебя ординарная. Подумаешь, таксист! Да и внешность космополитическая. Точно по Довлатову!

И если и есть Бог, то он, убеждён, считал евреем вовсе не того, кто носит кипу или ходит в синагогу. Знаешь, как писал Губерман?

Еврейского характера загадочность

Не гений совместила со злодейством,

А жертвенно хрустальную порядочность

С таким же неуемным прохиндейством.

Илья Аронович нараспев прочитал стихи, чего от него Лёва никогда не слышал. А Вера Львовна с восхищением и радостью посмотрела на мужа. «Слава Богу! Кажется, Илья, наконец, приходит в себя!» – подумала она.

– Так что, важно, – продолжал Илья Аронович, – не только ходить в синагогу… Достаточно просто быть нормальным человеком… Не уверен, правда, что ты меня поймёшь…

Илья Аронович как-то грустно взглянул на сына и замолчал.

Он не затевал с ним религиозных споров, считая себя недостаточно квалифицированным. Оставаясь на материалистических позициях, он иногда не знал, как возразить сыну, чем опровергнуть его утверждения. Но это нисколько не поколебало его убеждений, хотя, чтобы не вызывать лишних разговоров, старался при нём придерживаться в небольшой мере тех порядков, которые завёл в доме сын.

Вера Львовна тоже спокойно отнеслась к новому увлечению Лёвы. Она была рада, что он в последнее время стал более уравновешенным, спокойным. На едкие замечания мужа иногда отвечала иронично, неизменно становясь на защиту сына:

– Если мальчик хочет, вовсе не обязательно над ним насмехаться! Ведь говорят же, что с верой нет вопросов, а без веры – нет ответов. Пусть немного Лёвик успокоится. Ему столько досталось…

Иногда вечерами вспыхивали словесные баталии, но в вопросах еврейской истории и религии Лёва был неизмеримо глубже осведомлён, так что очень скоро оппоненты безоговорочно признавали свою несостоятельность и с интересом слушали сына.

– Именно тогда, когда ассирийцы готовились напасть на земли вавилонян, Фара со своей женой Сарой, сыном Авраамом и племянником Лотом покинули город Ур. Но, только когда они перешли реку Евфрат, этих людей стали называть евреями, что означает – люди с другого берега…

– Это всё, конечно, очень интересно, – возразил Илья, – но ты нам лучше скажи: не может ли тебе твой раввин чем-нибудь помочь? У них же есть всякие там фонды. Да и в школе бы ты мог давать уроки музыки… Ты же работал в такой школе.

Стараясь, чтобы снова не возник спор, Вера Львовна прервала Илью:

– Брось ты со своими «помочь», «устроить». Ты, сынок, лучше скажи: вот евреи жили в Египте четыреста лет. И всё время в рабстве?

– В том-то и дело, что об этом очень мало сведений. Какое-то время они были свободными людьми. Но и тогда, когда стали рабами, жили совсем не так, как, скажем, рабы Рима. Евреи имели свои дома, могли поклоняться своему Богу, даже могли сами иметь рабов!

– И чего же им было нужно? – не понимала Вера Львовна.

– Свободы!

Лёва ещё что-то рассказывал о жизни евреев в Египетском рабстве, а Илья Аронович думал: «Кто сегодня разберёт, как там было? А мне наплевать на всю эту белиберду. Мне важнее, чтобы сегодня не было антисемитизма, впрочем, как и всякого другого национализма. Но, видимо, это – несбыточная мечта. Без врага не может быть прогресса, не может развиваться общество. Нужен такой враг, чтобы объяснить промахи в руководстве, свалить вину на них за скотскую жизнь… Старо, как мир…»

– Человечество любить легче, чем отдельного человека, – задумчиво проговорил Илья Аронович. – Вместо того чтобы рассуждать об истории, лучше бы твой раввин помог тебе материально…

И вот наступил день, когда Лёва сообщил, что сегодня ему будут делать обрезание. Привыкший ничему больше не удивляться, Илья Аронович лишь скептически улыбнулся. А Вера Львовна спросила:

– И где это тебе будут делать?

– В больнице. В десять утра должен подойти автобус. Нас там будет человек десять…

– И дорого это удовольствие стоит? – поинтересовался Илья Аронович.

– Ничего не стоит. За всё платит община…

После этого события Лёва ещё больше погрузился в религию. Он уже носил кипу, такую небольшую тюбетейку, удивительным образом не спадающую с головы, тихо молился и читал Тору, подаренную ему раввином.

Продолжая работать таксистом, он в свободное время  ходил в синагогу.

– Ты бы лучше с детьми погулял, – упрекала сына Вера Львовна.

– Ты права, – соглашался Лёва. – В субботу вернусь из синагоги, и мы с малышнёй пойдём в парк…

Страшный 2001-й забыть было невозможно, но время шло, и каждый выходил из сентябрьской трагедии как мог. Вот уже и 2003-й миновал, малыши подрастали, так и не дождавшись своей мамы, которая однажды ушла на работу, да так  и не вернулась, а взрослые старели…

Однажды Лёва познакомился с женщиной, имеющей десятилетнюю дочь. Она недавно приехала в Штаты, но её денег хватило, чтобы купить небольшую квартиру. Она жила неподалёку, работала программистом и регулярно посещала синагогу. Муж, успешный бизнесмен, был старше её почти на двадцать лет. В прошлом году в Москве, прямо у входа в офис его застрелили. Совладельцы фирмы оказались порядочными людьми, отдали всё, что ей причиталось, и помогли переехать в Нью-Йорк. А через три месяца Неля, так звали новую знакомую Лёвы, согласилась выйти за него замуж.

Это было так неожиданно, что Вера Львовна на время потеряла дар речи. И что теперь? Она снова никому не будет нужна? Что же ей делать?

– Хорошее я помню, плохое – чувствую… Теперь я снова стану лишним человеком? – сказала она дрожащим от волнения голосом.

– Ну, что ты, мамочка! Ребята же к тебе привыкли! Ты будешь приходить к нам, или я буду привозить мальчишек сюда. Неля работает. Я тоже не гуляю. Соня уже вполне самостоятельная девочка, и то, хорошо бы, если кто-то за ней присмотрел… Так что ты без дела не останешься.

И тогда Вера Львовна заплакала. Она не стеснялась своих слёз, и плакала и от радости, благодарная сыну за его понимание, и оттого, что она будет нужна, и её не разлучат с внуками.

– И когда же ты соизволишь показать нам свою Нелю? – спросил Илья Аронович.

– Мы планировали прийти в субботу к обеду…
25.

Деревьям легче стареть, чем людям. Времени у них намного больше, забот меньше, а жизнь, в основном, созерцательная: смотри себе и смотри на то, что делается вокруг. Особенно, если высота позволяет, и ничто слишком уж сильно не заслоняет обзор.

Шелковица Хлебниковых жила не совсем так, как остальные деревья. Взгляд на мир она имела свой, особый, и могла смотреть  далеко-далеко за пределы садоводческого товарищества «Чапаевец».

Летом 2004 года на ней появилось небывалое количество ягод.

– Что делать со всем этим, не представляю! – сокрушался Александр Владимирович.

И в самом деле: внуки со своими друзьями не способны были всё это осилить. А ягоды тем временем пропадали. Шлёпались на землю и превращались в чёрно-синие кляксы. Митяй едва успевал убирать всё это.

– Что ж ты за дерево такое? – удивлялся Александр Владимирович, обращаясь к шелковице, как его покойный дед. – Ягоды-то куда твои деть? Разве можно столько съесть? Вишню или малину можно сорвать с ветки и отложить в сторону, а потом ещё и сделать сок, компот, варенье... А из твоих ягод что сделаешь? Хотя есть их прямо на месте – огромное удовольствие!

Дерево только листьями шелестело на ветру. Александр Владимирович пробормотал с горечью:

– Старик бы понял, что означает твой шелест. Ведь это ж, наверно, и есть ответ… Когда уже и я научусь понимать твой язык? – Он обнял дерево и как бы похлопал его по плечу: – Всё равно, спасибо тебе уже и за то, что ты существуешь, учишь меня уму-разуму, подсказываешь мне что-то…

Александр Владимирович сорвал большую спелую ягоду, похожую на чёрную жирную гусеницу и съел. Какой вкус необыкновенный! Другую, третью… Пальцы напоминали о далёких школьных годах, когда дети писали чернилами и от чрезмерного усердия вымазывались в них. Он знал способ, как, не отходя от дерева, сделать пальцы чистыми. Для этого нужно набрать пригоршню ещё не созревших красных ягод, растереть их в руках, и тогда получившийся, кислый на вкус сок очистит руки полностью. А мылом этот чернильный цвет не отмоешь. Разве что стиральным порошком, да и то не сразу…

Александр Владимирович присмотрелся: красных-то ягод почти и не было. Видно, придётся пользоваться химией.

Осторожно стряхивая с рук капли чёрного сока, поплёлся по тропинке в дом. «Их нужно есть или прямо сейчас, или никогда! Может, в этом и есть смысл?.. – подумал Александр Владимирович. – Потому северяне и не знают о существовании этого дерева: к ним нельзя привезти эти ягоды. Бананы-ананасы из Африки – можно, а тютину нельзя!»

Многое постигается сердцем и разуму не угнаться за ним с его интеллектуальными формулировками. И не всё, что возникает в нашей голове, понятно нашему сердцу.

Интуитивная мудрость основана на восприятии «первого впечатления». Она передаёт всю сумму пережитого, замечает не факты, а скорее возможности.

Достигнуть глубин подсознания можно, хоть и очень трудно. Для этого необходимо полностью сосредоточиться и отбросить мысли о настоящем… Считается, что подсознание покоится на коллективном бессознательном, и по форме и содержанию совпадает с представлениями, лежащими в основе мифов.

После концентрации внимания и активного воображения Александр Владимирович мог ясно видеть иную действительность, возникающую из вещества души. И в этой действительности все явления вдруг происходят в ином порядке, и легко можно было разгадать то, что в реальности ещё не произошло. По непонятной причине, легче всего такая концентрация у него возникала именно после общения с любимым деревом, причём именно тогда, когда он прикасался к стволу, веткам, листьям. Шелковица как бы мгновенно вводила его в это состояние, и за ним следовали душевные переживания, картины, являющиеся предвидением, так удивляющие затем окружающих. Но для самого Александра Владимировича всё это было настолько естественным, что он, как правило, и не задумывался о механизмах своего дара.

Сначала он и сам не слишком-то доверял своим мыслям. Потом, убедившись, что эти предчувствия его ни разу не обманывали, очень осторожно стал высказывать предположения, ставившие многих в тупик. Ему поначалу не верили, сомневались, спорили, но потом с удивлением убеждались в том, что всё именно так и случается.

Так, Александр Владимирович предсказал крах бандита-депутата Линькова. Однажды помог знакомому следователю найти украденную машину. Причём, Александр Владимирович назвал гаражный кооператив и номер бокса, где стоял угнанный автомобиль. Но когда его приятель попросил рассказать, откуда он об этом узнал, Александр Владимирович не смог ответить. Не скажешь ведь, что ему это привиделось после того, как он постоял у своей шелковицы, обняв её корявый коричневый ствол.

Много было ещё случаев, когда Александр Владимирович твёрдо знал, что произойдёт завтра, послезавтра или через год.

Однажды он сказал жене:

– Ты знаешь, Ириша, нужно завтра съездить на рынок, накупить всякой всячины. Негоже нам перед американцем плохо выглядеть.

– Это ты о чём? – не поняла Ирина Николаевна.

– Да в субботу к нам Илья прилетит.

– Он что, звонил тебе или писал?

– Да нет… Просто я знаю, вот и всё…

– И что, он один летит?

– Один, один. Сын погружён в разные дела, и его теперь не вытянешь оттуда. А Вера – с малышами занята…

А Илья и в самом деле прилетел. И был удивлён, что у выхода в город его встречал Александр Владимирович, улыбающийся, радостный.

Илья выглядел совершенно растерянным.

Они обнялись.

– Откуда ты знал, что я прилетаю? Я же специально никому не сообщал. Хотел сюрпризом нагрянуть.

– Считай, что сюрприз состоялся! А о твоём приезде знал заранее… Помнишь шелковицу, что стояла в углу моего сада? Она и сейчас – на том же месте… Так вот она мне и нашептала: мол, приедет, встречай…

– Шелковица? Ты всё шутишь. Если бы жил Фёдор Матвеевич, я бы ещё подумал, что это он тебе подсказал. Не знаю, как, но иногда он такое выдавал, что все просто диву давались. Тебе ещё далеко до него…

– Далеко, – согласился Александр.

Они прошли на привокзальную площадь, положили вещи в багажник.

– Мы в гостиницу?

– Неужели обидишь старого друга?

– Да, неудобно как-то…

– Брось ты эти свои американские штучки! Это у вас там, может, и неудобно, а у нас – всё удобно! Сейчас мы заедем ко мне домой, позавтракаем. А в двум часам – в больницу. Там сегодня мне будут вручать орден!

– Молодец! Здорово!.. А за что орден-то?

– Да это так… к юбилею… – засмущался Александр.

– Поздравляю… Очень рад за тебя!

Александр притормозил на светофоре.

– Ты здорово водишь машину, – заметил Илья. – А я так и не освоил этого искусства. Нет, ты не подумай: машину-то я мог бы приобрести без особых проблем. Но особенно незачем. Лёва катает…

– Да и мне она нужна, разве что ездить на дачу. Хотя, в нашем с тобой возрасте лучше бы пешочком почаще ходить. На работе без движений, дома всё больше на диване. Только в саду и двигаюсь.

– Неужели так же в саду и вкалываешь?

– Да кто там вкалывает? Там у нас Митяй живёт. Он и хозяйничает. А я так только, мышцы затекшие разминаю.

– Митяй – это кто?

– Удивительный человек. Потрепала его жизнь. Родных у него нет. Совершенно одинокий. Считай, что беженец: из Чечни переехал. Там у них был ужас какой-то… Вот и живёт у нас на даче. Много лет уже. Членом семьи стал.

– И что, может ухаживать за садом так, как Старик ухаживал?

– Так ухаживать уже никто не сумеет. Но мастеровой! И умелец. Золотые руки.

– Да… – с грустью заметил Илья. – У Фёдора Матвеевича ещё и сердце было золотым. Никогда я его не понимал по-настоящему, но всегда удивлялся, как это он умудрялся запросто общаться со всем живым, что только бывает на свете?

– Сам удивлялся…

Машина мягко подкатила к дому. Александр подхватил чемодан и вошёл в парадную.

А потом было торжественное собрание в конференц-зале больницы, поздравления, цветы и объятия.

Илья сидел в зале и с грустью и завистью слушал выступающих, говорящих благодарственные слова его другу, смотрел на незнакомых докторов и думал, что, и он бы мог здесь отметить своё шестидесятилетие, если бы не уехал. Но… прошлое не вернуть…

После того, как закончилась официальная часть, и все отправились по рабочим местам, Александр Владимирович пригласил друга в отделение.

Сердце у Ильи сжалось, когда они поднимались в лифте в хирургическое отделение, где он столько лет проработал. И подумалось ему, что не было счастливее дней тех, пусть напряжённых и трудных, но таких, о которых и сегодня он вспоминал с жалостью. Прошла жизнь… Прошла…

Александр ввёл Илью в ординаторскую, представил своих сотрудников: «Вот, посмотри, какие у меня орлы! Всеми горжусь!»

На немой вопрос молодых врачей: «Что это за тип, что вы так носитесь с ним?» – ответил:

– Это Илья Аронович Чёрный – один из самых выдающихся врачей, с которыми мне когда-либо посчастливилось работать. Теперь он проживает в Соединённых Штатах…

Все с почтением глядели на Илью Ароновича, словно на пришельца из другого мира. Мало о ком так говорил шеф. Врач из Америки!..

Уходя, Александр Владимирович пригласил наиболее близких сотрудников к себе на дачу в воскресенье.

– Посидим, поболтаем, шашлыков нажарим, нашего заморского гостя послушаем…

Октябрь в этом году был необычно тёплым. Деревья шумели листвой. В саду алели сальвии, георгины, розы. Правда, в этот день тучи заволокли небо, и того и гляди, мог полить осенний дождь. Но его ещё не было. А когда сквозь тучи пробивалось солнце, оно подсвечивало газонную траву, цветы, крупные грозди белого винограда, висящие на шпалерах, и становилось покойно и радостно.

Митяй что-то мастерил в своей мастерской. Он уже привык к таким посиделкам и, как правило, участия в них не принимал.

Илья сидел за столом и никак не мог прийти в себя. Как он отвык от этого бесшабашного веселья, общения с друзьями, споров и разговоров на разные темы, от обсуждения новых моделей автомобилей до мировых проблем борьбы с терроризмом и экспансии Америки…

А о чём он мог рассказать? Чем похвалиться? Жизнь у него больше плотоядная, растительная.

– Ну, как тебе Ростов после двадцатилетнего отсутствия? – спросил Александр.

– Многое изменилось, – задумчиво проговорил Илья. – И город вырос, и люди другие. Но не поверишь: приехал, и вроде бы домой, а не в гости…

– Но ты там уже привык? Или и для них ты всё ещё – иностранец?

Илья достал сигареты и закурил.

–  Своим становишься постепенно. Постепенно перестаешь обращать внимание на то, что автобусы чище и в них не толкаются, что улицу переходят только на зелёный, и водители уступают пешеходам дорогу, что нет очередей… Там теперь есть газеты на русском, программы российского телевидения… Однажды замечаешь, что не нужно выносить мусорное ведро. Весь мусор впихиваешь в пластиковый пакет, да и мусор не имеет ничего общего с нашими помоями.

Илья с какой-то болью взглянул на друга, сбросил пепел в пепельницу и продолжал:

– Не знаю, сможешь ли ты понять? Какая, в сущности, разница, что деньги считаешь на доллары, уже не сбиваясь по инерции называть их рублями, что ешь синтетическую бесхолестериновую жратву?!  Пейзаж за окном постепенно становится привычным, и кажется, что ты здесь жил и будешь жить. Ведь это страна!  Но потом оказывается, что нет! Что ты всё ещё иностранец. Нужно в стране родиться, чтобы не испытывать подобного чувства. То есть жить на своей Родине.

Сейчас подумал, что в России многое не так. Не скажу, что лучше или хуже. Просто не так. Например, там идёшь  по коридору. Встречный обязательно скажет «Hi». Через пять минут идешь назад, а он тебе опять – «Hi».  Понятное дело у нас в России: утром поздоровались и всё. А там не надо запоминать с кем здоровался, а с кем нет…

– Так, может, вернёшься?

– Нет, Сашок, поздно возвращаться. Там внуки растут… Что говорить… Каждый в жизни совершает множество ошибок, влияющих на его судьбу. Но одни могут изменить её кардинально, и ничего уже сделать нельзя.

– Жалеешь?

– Не то, чтобы жалею… – задумчиво проговорил Илья. – Но сердце щемит. Понимаешь, Россия  для меня всегда оставалась  своей.

– Во-во! Как бы ты не рядился в иностранные одежды, это наш дом. Какой ни есть, а НАШ!  Хреново  от грязи, бьющей в глаза, от нищеты, от вонючих лестниц, колдобин на дорогах, от неприязни продавцов, от жульничества и взяточничества на всех уровнях, от слесаря-водопроводчика и гаишника до депутата и мэра… Но всё равно – это всё моё! Здесь я – свой! Здесь я – не гость! Здесь мои друзья, родственники, здесь мои могилы.

Александр вдруг увидел в больших чёрных глазах друга страдание и боль, и замолчал. Он достал сигареты и закурил, чего никогда не делал при жене. Закурил и Илья. Помолчали.

– Наверное… – тихо сказал Илья. – Я бы так не мог сказать о Штатах. Там я всегда буду чувствовать себя чужаком и гостем…

Понимая, что делает другу больно, но уже скорее по инерции, Александр продолжал:

– Россия во мне. В моей душе, в моей ментальности, в моей памяти. И я слежу за изменениями в ней не как сторонний наблюдатель. Это всё касается меня!  Я дышу этим воздухом, хожу пока ещё по этой земле, а когда-нибудь буду здесь и лежать. Это моя Родина…

– Ты знаешь, там  все говорят, о том, что надо снять розовые очки. Тогда трудно было просчитать все последствия. Как я мог просчитать, когда ни разу там не был?! Были те самые розовые очки. А ещё и всепоглощающее желание вырваться из клетки. Мне казалось, что это – самое важное! Всё остальное придёт само. Главное, – вырваться!

– Ну да! Доминанта! И любые наши доводы только усиливали её.

– Информации у меня не было. Были догадки…

– И что, они подтвердились?

– Что касается материального уровня жизни, некоторых демократических свобод, то, конечно, всё так и есть. Мне казалось, что жизнь впереди огромна, и у меня и там появятся близкие люди, друзья. Главное, чтобы было любимое дело…

– А этого и не случилось?

– Да. Этого не случилось… К тому же понял, что и там – клетка. Другая, с удобствами, но клетка…

Илья глубоко затянулся, выпустил дым и как-то грустно взглянул на друга.

– Может, пройдёмся перед сном? – спросил он.

– А почему бы и не пройтись? – согласился Александр.

Они вышли из калитки и направились к водохранилищу. Непонятная тревога вдруг охватила Александра. Не очень понимая её причины, он хотел, было вернуться.

– Что-то вроде как бы дождик ожидается, – неуверенно сказал он. – Может, пересидим у меня в беседке?

Но Илья  его уговорил:

– Не для того же я летел в такую даль, чтобы сидеть у тебя в беседке! Да ты ведь и сам говорил: в нашем возрасте нужно двигаться!

– И то верно…

– Пойдём, пойдём.

Выйдя за пределы садоводческого товарищества, друзья оказались возле большого озера. На другом берегу блестел купол армянской церквушки Сурб-Хач, и гранитная лестница спускалась прямо к воде.

Они подошли ближе. У самого озера невдалеке от лестницы, ведущей в церковь, армянским туфом был обложен вечно бьющий из-под земли родник. Александр где-то слышал, что вода в роднике в последние годы загрязнилась и пить её нельзя, да и энергетика этого места ему показалась плохой. Он привык доверять своим предчувствиям и его охватил непонятный озноб, и родник показался ему холодным и равнодушным... Вдали, на фоне неба, чернели одноликие  многоэтажки. Тяжёлая туча нависала над головой.

– Может, всё же пойдём в дом? – спросил Александр, но Илья уже шёл к воде, где полоскала свои косы огромная плакучая ива.

– А ты знаешь, что означает Сурб-Хач? – спросил Илья.

– Да как-то и не задумывался. Наверно, это что-то по-армянски?

– По-армянски. Святой крест… Такая обитель есть и в Крыму. Я там бывал… – задумчиво проговорил Илья. – Позже к ней был пристроен  притвор и колокольня.

Александр восхищался эрудицией и памятью друга. На какое-то время тревога, сковывающая его грудь, утихла. А Илья продолжал:

– Теперь-то там остались одни развалины. Стены, помнится, были изрезаны варварскими надписями, фрески едва видны, перекрытия осыпались от дождя и ветра...  И разрушило монастырь не время, не вражеские орды, а невежество!..

Они вернулись к роднику. Из стены, выложенной большими камнями, проклевывались побеги акации. Вдоль тропинки, ведущей вокруг озера, росла крапива. Она хлестала по рукам и ногам, будто мстила за что-то.

А Илья вдруг задумчиво продекламировал:

Здесь красота возведена в закон,

Здесь красота не в бархате и злате,

Здесь каждый звук – кристально чистый тон,

Здесь дирижер – светило на закате.

Когда друзья повернули назад, необъяснимая тревога вновь охватила Александра.

– Красивое место, – сказал он задумчиво. – Но мрачноватое какое-то. Или это мне так кажется из-за погоды?..

Он посмотрел на небо, и ему стало не по себе. Чёрные тучи низко стелились над самой головой, и стало душно.

Илья остановился у большой шелковицы, растущей у самой воды.

– Смотри: и здесь шелковица растёт, – сказал он почему-то хриплым и слабым голосом. – Не у одного тебя…

Последние слова он почему-то едва прошептал.

– Что случилось? – с тревогой спросил Александр. – Тебе плохо?

И в этот момент он всё понял. Сейчас он навсегда потеряет друга.

Он подбежал к нему, взял за плечи, но Илья уже оседал. Он сполз на траву и завалился на бок.

– Илья! Что с тобой! О, Боже!

Александр достал мобильный телефон и набрал «скорую», понимая, что уже ничем она не сможет помочь…

Александр Владимирович вернулся на дачу около двенадцати ночи. Ирина Николаевна не знала, что и думать. Из короткого телефонного разговора с мужем она  ничего не поняла. «С Ильёй плохо», – только и сказал. А потом, сколько она ни звонила мужу, он молчал. Видимо, отключил телефон.

Когда Александр Владимирович вошёл в дом, его было трудно узнать. Огромный, с копной седых волос, он вдруг словно постарел лет на десять.

Сутулясь и чуть сгорбившись, он попросил разжечь камин. Его знобило.

Ирина Николаевна терпеливо ждала, когда муж сам расскажет ей, что же произошло и где Илья. Но, так и не дождавшись, тихо спросила, боясь услышать что-то страшное.

– Так что там случилось с Ильёй?

Александр Владимирович как-то грустно посмотрел на жену, и тихо, едва слышно, проговорил:

– Нет больше Ильи…

– Как нет? В каком смысле? Что ты такое говоришь? Он же с тобой вышел вполне здоровым…

– И это спрашиваешь меня ты, кардиолог?

– О, Боже! Что, инфаркт?

Александр Владимирович кивнул.

Ирина Николаевна метнулась в спальную, достала валокордин и дала мужу.

– Выпей, выпей… Боже, что же делать?

– Что теперь делать?! Ума не приложу, как сообщить об этом Вере?.. – Но, сообщить всё же придётся… Они вряд ли смогут приехать. Да и похоронить его будет проблема…

– Это почему?

– Он же гражданин Соединённых Штатов!

Всю ночь напролёт шумели дождь и ветер, но к утру всё затихло. Часам к четырём небо стало чистым.  Ночные птицы умолкли, а для дневных было ещё рано. Четыре часа утра. Огромные поленья в камине тлели.

В эту ночь никто в доме Хлебниковых спать не ложился. Митяй, стараясь быть незаметным, прошёл к камину и подбросил  немного хвороста, и огонь снова разгорелся. Пробурчал:

– Что уж теперь об этом думать? Все там будем…

– Это точно, – тяжело вздохнул Александр Владимирович.

Он надел свитер, набросил тёплую старую куртку и пошёл к шелковице.  Кусты тёрна и шиповника хватали его за рукава, словно сочувствовали его горю.

Подойдя к шелковице, он обхватил её руками и так стоял и стоял, прижавшись лицом к влажному от недавнего дождя стволу, пахнущему сыростью.

– Чего ж ты меня не предупредила о том, что так получится? О том, что приедет, сказала, а о том, что умрёт, – утаила? Да если б я знал!.. Да разве ж бы я!..

Ветер зашумел в листьях шелковицы, и сквозь огоньки стоящего в стороне дома было видно, как они падали сквозь ветви на землю, словно извиняясь.

Хлебников кивнул.

– Да, может быть, ты и права. Мне не нужно было знать лишнего, а ему – ему и в самом деле лучше было умереть на родной земле.  За тем сюда и прилетел, сам того не ведая.