Такая простая сложная жизнь

1.

Весной 1995 года шумно и многолюдно было в тесных лабиринтах старого Ростова. Барахолка, возникшая сначала возле самого входа на Центральный рынок, всё больше и больше расползалась по окрестным улочкам. Случайный пешеход, оказавшийся здесь, выяснял для себя, что передвижение здесь затруднено, и пробираться сквозь толчею можно, или активно работая локтями, или, идя осторожно и осмотрительно, чтобы не наступить случайно на разложенный на земле товар. Что уж и говорить об автомобилях! Если кто-то и брался проехать через эти толпы людей, то лишь с огромным риском сбить или хотя бы зацепить прохожего.

Старые дореволюционные дома, в основном двухэтажные, угрюмо смотрели на эти скопления людей. Многое они повидали на своём веку: и стремительный расцвет маленького южного городка, именуемого бойкими журналистами не иначе как «русский Чикаго». Чего только не пережил этот город?! И Первую Мировую войну с приходом немцев, и войну Гражданскую с белыми и красными, и неслыханный разгул бандитизма и беспризорщины в первые годы советской власти, и Вторую Мировую войну с фашистской оккупацией. Всякое здесь происходило за последние сто лет. Но такого многолюдья ещё не бывало.

Ведь ещё  в пятидесятые годы в Ростове проживало всего лишь четыреста тысяч человек. Потом вдруг выяснилось, что их уже шестьсот. А там – восемьсот, и, страшно сказать, – миллион! Улочки же какими были, такими и оставались. Их планировали и строили в расчёте на маленький провинциальный городок, когда от слов «сто тысяч жителей» все цепенели в изумлении. А теперь такая планировка тормозит развитие города, доставляет множество неудобств жителям. Машин становилось все больше, они заполнили тротуары. И здесь же располагались продавцы всякого барахла, образуя толчею.

Зато купить здесь можно было всё! Старую электробритву и лезвия «Нева», различные электролампочки и провода, старинные книги с пожелтевшими от времени страницами и шёлковые абажуры разных форм и цветов… Да разве всё перечислишь?! Когда-то острословы шутили, что здесь можно купить даже секрет атомной бомбы! Все что-то продавали и лишь иногда покупали.

Люди хаотически сновали туда-сюда в мрачных кирпичных коридорах, оставшихся с тех времён, когда Ростов был провинциальным городком. И, конечно же, как это всегда и бывает, весь этот хаос был мнимым, и всё на самом деле было строго упорядочено, всё знало своё место, как и было предписано Высшими Силами.

Андрей Павлович Скворцов выделялся в толпе тем, что был высокого роста, имел интеллигентный вид и торговлю вёл не с газетки, разложенной на асфальте, а с раскладного лотка.

«Жигулёнок» его был стар и непрезентабелен, только и годился, что привозить на барахолку всякую железную мелочь, которую Андрей Павлович доставал из, казалось бы, безразмерного багажника и раскладывал на лотке в строго определённом порядке. Машину он парковал неподалёку, тщательно запирал и усаживался на раскладной стульчик, сделанный собственными руками.

Уже с раннего утра людей было много, и важно было не пропустить своего покупателя.

– Молодой человек, вы, кажется, вчера искали электродрель? Я принёс вам. Посмотрите!..

Между тем поводов для того, чтобы обратить внимание именно на этого продавца, было много. Подавляющее большинство торговцев пытались всучить покупателям всякий хлам: книги о советских разведчиках, старую обувь, детские плюшевые игрушки, тщательно подштопанные и очищенные от грязи. Были тут и торговцы одеждой, сшитой где-нибудь в Газетном переулке, но выдаваемой, судя по этикеткам, за итальянские шедевры лёгкой промышленности.

И у Скворцова были вещи, хоть и старые, но тщательно реставрированные, отмытые от ржавчины и смазанные – весь ассортимент ключей, отвёрток, плоскогубцев, дрелей… Всё – отличного качества. Каждая такая вещь могла долго ещё послужить человеку.

Рабочий люд, понимающий толк в инструментах, внимательно рассматривал товар: какой металл, какая ручка у отвёртки, наконец, какая её цена… Короткие разговоры сразу давали понять, что продавец – человек мастеровой, понимающий толк и в инструменте, и в деле. Мало ли кто в эти непростые дни стал на рынке продавцом?!

Все железки на лотке были разложены в строгом порядке. Патрубки, краны, муфты, дюбеля, шурупы, саморезы… лежали в специальных коробочках. Всё находилось на своём месте.

На вопросы Скворцов отвечал неторопливо и обстоятельно, объясняя с глубоким знанием дела, как использовать этот предмет. Он мог продемонстрировать, как пользоваться каким-то замысловатым прибором, как лучше закрепить что-то на стене, какие преимущества дают свёрла с победитовой напайкой… Чувствовалось, что человек продаёт инструмент, с которым сам привык работать, и что расстаётся он с ним не от хорошей жизни. Да и в руки он брал инструмент бережно, как некую ценность, помогающую человеку жить.

Какой-то мужчина подошёл к лотку и, повертев, в руках свёрла, сказал с тяжёлым вздохом:

– Опять это кустарное барахло! Куда ни сунешься, всё – самопал.

– Ошибаетесь, милейший, – возразил Скворцов глубоким проникновенным голосом человека, привыкшего изрекать что-то умное и обстоятельное в кабинетах или, может быть, на кафедрах с указкой в руках.

– Да как же ошибаюсь? Самопал и есть самопал. Сталь не той марки. Взял вчера штопор. Так, не поверите, при попытке вытащить пробку из бутылки, штопор вытянулся в ровную проволоку! Ну, не жульё, я вас спрашиваю?!

–  И всё же вы ошибаетесь, милейший! Я об этих свёрлышках. Это наши, отечественные. Это свёрлышко, к вашему сведению…

И тут пошли такие технические подробности  про наконечник, про качество стали, что у нашего скептика, человека работящего и понимающего, просто челюсть отвисла.

Но тут уже подвалил какой-то новый покупатель, которого заинтересовал вопрос: а почему эти ключи такие лёгкие и из какого они сделаны металла?

И он получил обстоятельную консультацию и про ванадий, и про его место в таблице Менделеева, и про то, сколько у него электронов на внешней энергетической орбите, и каким образом это влияет на его физические и химические свойства.

Торговля у Скворцова шла неплохо. Он никому не навязывал товар. Просто объяснял, если спрашивали, для чего тот или иной инструмент, как им пользоваться.

Андрей Павлович вскоре стал хорошо разбираться, какой товар – «ходовой», а какой – нет. Возле него всегда толпился трудовой люд. Они внимательно рассматривали инструмент, нередко договаривались, чтобы «Мастер» на следующий раз привёз то, что сегодня не захватил. Иначе, как «Мастер», завсегдатаи и соседи Скворцова не называли.

Спокойствие и миролюбие его было тем более удивительными, что весь окружающий мир просто кипел от волнения и негодования: цены высокие, жизнь плохая, президент – сволочь, а сюда бы Сталина! Тот бы  сразу порядок навёл!.. Поставил бы к стенке жуликов и казнокрадов, расстрелял бы сотню, другую, и всё было бы спокойно, как на кладбище!

Были споры и из-за места - где и кому торговать, кому и сколько платить. Нравы на рынке были простыми. Все за долгое время общения присмотрелись и привыкли друг к другу. Это уже была некая общность людей, живущая одной жизнью и готовая выступить на защиту, если вдруг несправедливо станут обижать кого-то своего.

– Вчера один мент ко мне прибодался, – рассказывала молодая женщина в ярких заморских джинсах и свитере. – Только появление Коляна несколько умерило его пыл. Думал, что так всё брошу, и побегу за ним… Козёл паршивый!

– А что, Машка, могла бы на меня оставить на полчаса товар! Какие проблемы? Это кто же, не Митя-лейтенант?

– Не-е! Сержантишко паршивый, и туда же! Он, видите ли, дежурит, и ему скучно! Козёл! – выругалась Машка.

Но ничто не могло поколебать спокойствия Андрея Павловича. Милиционеры, измывающиеся над торговцами и вымогающие дань, странным образом обходили его стороной, а бритоголовые спортивные парни, занимавшиеся точно таким же  промыслом, не обращали на него внимания, потому что знали, что этот высокий, интеллигентного вида чудак уже всё оплатил, и больше с него брать нельзя. Он платит самому Рябому. Здесь всё нормалёк!

Сдавая Скворцову торговое место, Рябой обозначил его в устном договоре до сантиметра. Никто не смел заехать на эту территорию, да и он сам не посягал на чужую площадь. Его рабочие часы и дни также были оговорены. Например, во вторник и в воскресенье у него были выходные дни, и на этом месте здесь сидел уже кто-то совсем другой, который тоже знал своё место и время.

Скворцов выстраивал  свои отношения и с Рябым, и с ментами совсем на другой основе. И не только денежной. Кому-то из местного УВД он делал на даче электропроводку, кого-то по телефону консультировал, как лучше начинать строительство дома. Какой строительный материал экономичнее и качеством не хуже…  И все его советы отличались высоким профессионализмом. Ещё бы! Ведь это был бывший главный инженер одного из ростовских домостроительных комбинатов. А главными инженерами редко когда бывали болтуны и проходимцы. Всё чаще это были умные деловые люди, гнавшие план. Они дневали и ночевали на производстве. Андрей Павлович был просто хороший, надёжный специалист. Жизнь так повернулась, что он вынужден был уйти. Найти достойную работу так и не смог. Но нашёл в себе силы и мужество заняться совсем не престижным делом. И вот стоял бывший главный инженер-строитель на барахолке и торговал всякой мелочью…

– Обратите внимание, – говорил Скворцов какому-то покупателю: – это никелированные муфты. Очень красиво смотрятся… Вы таких больше нигде не найдёте. Вам какой диаметр нужен? У меня есть разные…

Было ему сорок четыре года. Хорошая форма, привычка рано вставать, делать пробежку не менее трёх-пяти километров, наконец, привычка к физическому труду позволили ему выглядеть здоровым и крепким. Он  не курил, а если и прикладывался к напиткам, то лишь к чаю в термосе. Поклонник всяких систем самосовершенствования, он умел расслабляться, снимать нервное напряжение, и потому казался спокойным, что бы вокруг него ни происходило. Бывшая жена нередко обвиняла его в равнодушии.

– У тебя печёнка холодная! Как ты не можешь понять, что они тебя унижают!

– Нет, дорогая! Это они себя унижают! Так при рабочих вести себя могут люди, которые не знают тормозов. А рабочие у нас всё хорошо понимают…

И  стоило Андрею Павловичу лишь вспомнить свою бывшую жену (что, нужно сказать, с ним случалось часто), как совершенно неожиданно она вдруг предстала перед ним.

Элла Витальевна, женщина лет тридцати пяти, следящая за собой и потому выделяющаяся из серой массы посетителей этого «блошиного рынка», стояла в группе людей, рассматривающих разложенный на лотке товар, и смотрела на продавца. На ней была яркая кофта, стильная обувь, и вообще, она выглядела эффектно, была привлекательна и красива.

– Привет, – удивлённый её внезапным появлением, сказал Скворцов. – Ты что-то ищешь?

– Здравствуй, Андрюша, – ответила женщина и как-то жалко улыбнулась. – У меня в ванной что-то засорилось, и слесарь сказал, что нужно менять сифон…

– Так уж сразу и менять? А починить нельзя? Я же не так давно всю сантехнику менял. Или твой совсем ничего делать не умеет?

– Не знаю… Мы с ним давно уже разбежались…

– Давно?

– Полгода уже.

– Почему же я об этом не знал? Приносил же Павлику деньги… И ты ни словом не обмолвилась.

– Не могла. Чувствую себя перед тобой такой стервой, что просто не знаю…

– И что ещё нового в твоей жизни? Неужели все эти полтора года так одна и жила?!

– Почему же одна? С Павликом… Знаешь, Андрюша, я уже так сама себя наказала, что, кажется, больше и нельзя. Сама собственными руками всё разрушила. Не веришь, какое-то затмение нашло. Словно, загипнотизировал меня этот Кеша. Слава Богу, всё прошло…

– Прошло? – эхом откликнулся Скворцов.

В это время к нему подошёл мешковатого вида мужик, и спросил неожиданно писклявым голоском:

– Не знаешь, где столярный инструмент можно купить?

– В следующем ряду, чуть дальше, – ответил Скворцов, и виновато взглянул на Элю. – Так, может, мне вечером зайти и посмотреть, что к чему?

– Зайди, – сказала Эля и посветлела. – Только что ты сделаешь, если нужен этот самый сифон?

– Ладно, разберусь…

Когда она ушла, к нему обратилась Наташка, торговавшая запчастями для велосипедов и мотоциклов.

– Кто это была? Броская мадам…

– Бывшая супруга, – спокойно ответил Скворцов.

– Бывшая? А чего развелись-то? Ведь такая из себя симпатичная!

– Потому и развелись, что симпатичная. Не мне одному она нравилась…

– А-а-а, – понимающе сказала Наташка. – Ну, тогда понятно. Я давно поняла, что лучше уж быть одной. Ни на кого не надеюсь, только на себя!

– Ну, что ты! Одинокий человек всегда слаб…

– Конечно, слаб, раз у него рогов нет! Рассчитывать можно только на себя! Это я по опыту знаю…

Скворцов прекрасно знал Наташкину историю: она бежала из Таджикистана от мужа. Состоятельным он был человеком, богатым, и  его самолюбию льстило, что у него жена – белокурая и молодая.  Вскоре он стал говорить, что имеет право на четырёх жён и намерен скоро привести себе новую. Никакие уговоры и упрёки его не убеждали. «Новые теперь времена! – говорил он. – Всё переменилось! Теперь мы можем жить по своим законам! Наш народ – носитель старейшей культуры. Это из нашего народа вышел Абу Али ибн Сина, в Европе прозванный Авиценной. Это у нас слагал свои рубаи Омар Хайям!  Так что говорить, что мы – отсталая и малокультурная нация, нельзя!..»

Своих детей у них не было. Богатый муж-националист её всячески унижал, заставляя прислуживать ему и его друзьям.

Раньше, в Новосибирске, когда они вместе учились в торговом институте, было всё иначе. И вдруг такие перемены!

Настало время, когда нервы Наташи не выдержали, и она сбежала. Но возвращаться в Новосибирск боялась. Муж был злобным и эгоистичным собственником. Он мог и приехать туда, чтобы вернуть её в стойло. Так она оказалась в Ростове. Обосновалась. Купила себе место как раз по соседству с бывшим главным инженером. Это она про него знала. Знала, что не курит, не пьёт. Знала и видела, что порядочный мужик. И втихомолку вздыхала: эх, мне бы такого. Староват, конечно, так ведь зато порядочный. Но тот, казалось, не обращал на неё особого внимания…

Да так оно и было на самом деле: Скворцов был бесконечно далёк от женщин. Ходил всегда чем-то озабоченный, погружённый в свои мысли. Где достать и как продать – вот то, чем была забита его голова.


Вечером Андрей Павлович, захватив необходимый инструмент, всевозможные прокладки, паклю, позвонил в квартиру, где сравнительно недавно жил. Открыла ему Эля.

– Добрый вечер, – сказал Андрей Павлович и снял туфли. На улице прошёл первый весенний дождик, и было грязно. – Показывай, где что случилось?

– В ванной… Течёт…

Андрей Павлович постелил коврик, лёг и, подсветив себе фонариком, стал рассматривать сифон. Потом раскрутил его, заменил прокладку и вновь собрал. Через пятнадцать минут всё было готово.

– Жулики! Так и хотели содрать с тебя…

– Да, что я в этой сантехнике понимаю?! И содрали бы! И заплатила…

– Вот и я о том же.

– Спасибо тебе! Может, чаю попьёшь? У меня хороший пирог есть. Вчера пекла.

– Можно и чаю. А Павлик где?

– Да он на секции по каратэ…

– У этого Устюжина, что ли?

– Нет! Начинал у него. А вот уже год ездит на Будённовский. Там спортивная школа есть.

– Но я знаю, что там никакого каратэ нет.

– Есть! Вечером они сдают зал в аренду. И занятия эти платные. Но, раз начал, – бросать не хочет. Да и получается у него. В тебя. Настойчивый. Не бросает  начатого дела.

– И когда он придёт?

– Часам к восьми. Самостоятельный парень…

– Самостоятельный…

Они прошли в кухню, и Эля включила электрический чайник, выставила на стол пирог, конфеты…

Разговор то вспыхивал, то затухал. Чувствовалась какая-то напряжённость.

– И как ты живёшь? С мамой?

– С мамой, с кем же ещё?!

– Мало ли с кем!

– Нет… с мамой.

– И что, так и будешь на  рынке торговать?

– А что делать? Пробовал куда-то приткнуться, так заводы стоят. Таких, как я, – много. Жалею, что тогда психанул и ушёл с комбината. После этого они акционировались, вроде бы оправились от шока. Отделались легко: потеряли только здание управления. Да и Владимиров мужик дельный. Не Миронов... Тот – ворюга и делец. Даже сам не понимаю, как я с ним мог работать…

Закипел чайник, и Эля налила чай Андрею Павловичу в его большую чашку. Себе – в небольшую чашечку положила кругляшок лимона. Андрей Павлович лимон в чае  не любил, мол, нечего переводить два хороших продукта. Лимон всю прелесть чая съедает! Отрезала и положила на тарелочку рядом с ним большой кусок пирога.

– С повидлом, что ли?

– С яблочным, как ты любил…

– Я и вкус уже забыл! Спасибо!

– Ешь… Это тебе спасибо… Не знала, что и делать!

– А что, моего телефона не знаешь? Вроде бы, – не чужие. Сын у нас растёт…

– Ты, Андрюша, представить не можешь, как стыдно мне просто смотреть тебе в глаза… А что касается твоего комбината, так недавно я была у Владимировых. Заходила по делам к Маше. Ну, посидели, поговорили. Пришёл Сергей. Так он говорит, что комбинат, действительно, стал работать. Только работать-то некому. Многие ушли. О тебе вспоминали. Он тепло о тебе говорил… Может, стоит к нему позвонить?

– Чего звонить, когда сам же ушёл. Да ещё хлопнул дверью!

– А Сергей говорит, что напрасно ты ушёл. Никто о тебе ничего плохого не думал. Всё делал за твоей спиной Миронов.

– О чём ты говоришь?! Я должен был это видеть!

– Ну да! Ты привык считать всех людей ангелами.

– Не ангелами. Но ты права: думаю о людях часто лучше, чем они того заслуживают.

Андрей Павлович выпил чай, съел пирог и хотел уже распрощаться с Элей, но она его задержала:

– Ты что, Павлика не дождёшься? Он тоскует по тебе. Часто спрашивает… Сейчас половина восьмого. Он вот-вот придёт.

– Да я-то никуда не тороплюсь…

– Так я тебе не договорила: Сергей в разговоре сказал, что если бы ты вернулся на комбинат, было бы здорово! Может, позвонишь ему?

– Чего ему звонить?! Таких работников, как я, сейчас много по городу слоняется без дела.

– Не скажи! Тебя он знает. Да и ты его знаешь.

– Ну и что? Я никогда членом партии не был, а Владимиров был секретарём парторганизации. Когда-то и он был дельным мастером, а потом пошёл по общественной линии. Наши пути не пересекались…

– И, тем не менее, он именно о тебе говорил! Позвони ты ему, Андрюша! Обязательно позвони…

– Ладно, позвоню.

– Нет, ты позвони сегодня! Пока они никого ещё не взяли.

– Откуда ты знаешь, какую должность он хотел мне предложить?

– Ну, не мастером же?!

– Почему? Я на рынке торгую, и ничего в том стыдного не нахожу. Не ворую же! Впрочем, чего гадать. Сказал – позвоню, значит - позвоню. Ты лучше расскажи, как у тебя в школе?

– А что в школе? Скоро – конец учебного года! У меня в этом году хороший класс выпускается. Два медалиста, наверное, будет. Да и другие ребята сильные. Я к Маше чего ходила? Она же у нас завучем. А две девочки из моего класса прошли на областную олимпиаду по литературе. Вот и нужно было решить некоторые вопросы. Не поверишь, в школе даже поговорить нет времени. Тем более, давно она звала… С тех пор, как ты ушёл, я там редко бывала…

Андрей Павлович помолчал. Потом попросил ещё чаю. Эля включила чайник. Знала, что он любит чай горячий. Отрезала пирог.

– Я думаю, и в школе у нас назревают перемены…

В прихожей раздался звонок.

– Это Павлик!

Элла Витальевна встрепенулась и пошла открывать дверь.

В кухню вошёл парнишка лет двенадцати. Увидев за столом отца, обрадовался и подошёл к нему. Они обнялись, поцеловались.

– Привет, привет, сынок! Как у тебя дела?

– Хорошо.

– Скоро конец учебного года. Как у тебя с учёбой?

– Всё хорошо. Мама проверяет каждый день…

– А в спорте?

– Тоже нормально. Скоро городские соревнования. Тренер обещал и меня выпустить…

– Здорово! Ты не забудь мне позвонить. Обязательно приеду за тебя болеть.

– Тогда он точно выиграет! – улыбнулась Элла Витальевна.


Андрей Павлович жил в старом кирпичном доме в трехкомнатной квартире со старухой-матерью. Вернувшись, он по привычке полез под душ, потом натянул свой спортивный костюм, в котором обычно был дома, заглянул в комнату к матери, и, наконец, расположившись в кресле, снял трубку.  Телефон он помнил наизусть.

Его звонка как будто ждали.

– Андрей? – отозвалась трубка. – Рад звонку! Как живёшь? Не надоело торговлей заниматься?

– А что прикажешь делать? Жить-то как-то нужно…

– Нужно…

На мгновенье Скворцов пожалел, что позвонил. И что ему говорить? Плакаться в жилетку? Сам же ушёл. Никто его не гнал. Просто так всё сложилось. Миронов оказался пройдохой, а ему показалось, что люди и о нём  подумали: мол, не мог директор всё это проделывать без главного инженера. А он просто оказался обыкновенным растяпой, лопухом. За его спиной делали чёрте что, а он смотрел на мир сквозь розовые очки. Идиот! Нет, правильно сделал, что ушёл. Сам себя казнил больше, чем кто другой.

Но в трубке вдруг что-то зашуршало и отвлекло от неприятных воспоминаний.

– Извини, Андрей. Я перейду на другой телефон, а то этот скрипит, как старая калоша.

– А старые калоши скрипят?

– А чёрт их знает! Никогда калош не носил. Но так говорят…

Через минуту в трубке прозвучал громкий голос Сергея Сергеевича:

– Так что ты говоришь? Значит, торгуешь потихоньку?

– Торгую. Мне Эля говорила, что на комбинате дела понемногу выправляются. Так ли это? Неужели город стал платить?

– Да нет! Просто мы провели акционирование. Теперь у нас ОАО «Строитель». Ты разве не слышал?

– Слыхать слыхал. Только я стараюсь обходить комбинат десятой дорогой. Уж очень плохие  воспоминания у меня с ним связаны.

– Ты кого имеешь в виду? Устюжина, или Миронова?

– И того, и другого.  Приятного, согласись, мало.

– Мало. Но, как ты говоришь, жить-то нужно! И возрождать комбинат нужно. И строить нужно. И работу людям давать нужно… Не всем же железками торговать!

– Это правда… А что, есть дело и для меня?

Спросил и замер в напряжённом ожидании. Трубка некоторое время молчала. Потом Владимиров чётко произнёс:

– Если ты это серьёзно, то для тебя дело всегда найдётся! Твоя должность никем не занята! Я был бы рад…

– А что осталось от прежнего производства?

– Да что об этом говорить по телефону?! Завтра четверг, приезжай, сам всё и увидишь.

– Спасибо. Я обязательно приеду, хотя, должен признаться, не очень-то хотел бы встречаться с Устюжиным…

– Встречаться вам всё равно придётся, если ты примешь моё предложение. Работа есть работа. Но, как я слышал, у них всё развалилось. Да и не развалиться не могло. Уж очень противоестественным был этот союз. Но не мне судить.

– Кем же он у вас? Я слышал, ты отдал городу всё, что мешало работе: детский сад, спортивный клуб, общежитие…

– Ещё не отдали, но планируем. И не от хорошей жизни. Всё это содержать нет сил. На производство не хватает. Но Устюжин у нас числится в отделе снабжения. Трудится... Там он не один, так что пока нареканий не имею. К тому же он наш акционер. Хоть и крикливый, скандальный, но куда от него деться? По его требованию нашу бухгалтерию уже дважды проверяла ревизионная комиссия. В старые времена он бы писал не в ревизионную комиссию, а в народный контроль или ещё куда. А сейчас ему говорят: есть у вас ревизионная комиссия. Вот пусть она и разбирается.

– А заказы-то хотя бы есть?

– Да что ты, Андрей, меня пытаешь?! Приходи, и всё увидишь сам…

– Когда лучше подойти?

– Приходи часов в одиннадцать. Пройдёт планёрка, бумажные дела закончатся. Мы сможем спокойно поговорить и посмотреть. Съездим на объекты. Приходи!

– Спасибо, – произнес Скворцов, и положил трубку.

Да, - подумал он. Эля была права. На комбинате ещё помнят меня. И работа ждёт.


Уже лёжа в постели, Андрей Павлович недоумевал: вот те раз! Только что он и думать не думал, что может вернуться на комбинат, и вот вдруг возникла такая перспектива.

Потом его мысли по неизвестным законам физиологии, цепляясь друг за друга, потекли по другому руслу:

«Наверное, так всегда: смена веков всегда сопровождается потрясениями. Так повелось ещё со времён Иисуса Христа. В начале нашего века эксперимент над народами России обернулся огромными бедами. А теперь рухнула утопия. Разбилась, как хрустальная мечта, вдребезги... Сколько разрушенных судеб?! Сколько крови уже пролилось, и сколько ещё прольётся! Но народ приспосабливается, выживает. И страна выстоит! Вот и комбинат оправляется от шока… Как там? Но к чему гадать? Завтра всё и увижу…»

Вскоре он заснул. И снилось ему, что он с сыном идёт на комбинат и рассказывает о производстве. А Павлик, уже совершенно взрослый парень, говорит: «Нужно всё перестраивать. Организация труда устарела. Себестоимость производства велика. Энергоёмкость зашкаливает…» А он спрашивает у сына: «Откуда ты всё это знаешь, сынок? Тебе же ещё только двенадцать!». «Устарел ты, батя, – отвечает Павлик. – Теперь иные времена. Сегодня в двенадцать я понимаю много больше, чем ты понимал даже в зрелые годы. Разве ты знал что-нибудь о кибернетике?! Был у тебя компьютер? Давно ли в твоей бухгалтерии считали на счётах или на арифмометре? И кибернетику вы считали вообще лженаукой! Нет, батя, нужно менять технологии и всю инфраструктуру! И не боятся приглашать молодых на руководящие посты…».

Потом Андрей Павлович, удивлённый такими речами сына, постарался разобраться в том, что он говорил, но так и не успел. Сон его углубился, и он провалился в тёмное безмолвие… Во сне тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок. Завтра что-то должно решиться, завтра…

2.

Никакого осознания того, что в этот день должно случиться что-то необыкновенное или эпохальное, не было. Жизнь на барахолке приучила Андрея Павловича к тому, что вокруг всё кипит, всё изменяется: и страсти, и люди, и цены, и политические направления. Вот и сегодня будет всего лишь оценка создавшейся ситуации. Посмотрим, какой товар выложен на продажу, потрогаем, возьмём на зуб. А там и подумаем ещё – брать или не брать. Может, такую цену заломят, что и не захочешь. А может быть и так: я захочу и даже обрадуюсь, а они там у себя приглядятся ко мне и скажут: «Да не очень-то ты нам и нужен!» Так что самое лучшее сейчас не обольщаться и ничего особенного не ждать от этой встречи. А то обрадуешься заранее, а тут тебя холодным душем и обдадут. Нет уж, лучше расслабиться и подождать.

Пока ехал в машине, всё думал: «Как Серёга отнесётся к моему приходу? Впрочем, я сразу увижу… Чего гадать?»

В первые годы после института Скворцов и Владимиров были друзьями. Занимали поначалу маленькие должности и смотрели снизу вверх на административных ветеранов комбината, которые здесь всем заправляли как хотели, а их, молодых, ни в грош не ставили. А они, казалось бы, особенно и не огорчались по этому поводу. У них было занятие более важное, чем производственный план, бетонные блоки, стеновые панели и прочая дребедень. Занятие это называлось молодостью, но в то  время оформлялось чисто внешне как «комсомольская юность моя», когда после докладов на собраниях все облегчённо вздыхали и занимались своими делами: обыкновенной трепотнёй, выяснением отношений, спортом, прогулками, походами, художественной самодеятельностью.

Владимиров любил выступать на концертах в роли конферансье. Пробовал даже петь, но ему вовремя отсоветовали, и он благоразумно уступил роль певца более голосистым. Но играл на фортепьяно  очень даже ничего. В танцах тоже был одним из первых. А уж по части тостов и всяких громогласных заявлений в весёлой компании он не знал себе равных. Всегда был в центре внимания, и ему это нравилось.

Но и Скворцов тоже был не из робких. Что-то изображал на электрогитаре. Петь не пытался, зато по части спорта выгодно отличался от Владимирова  большей гибкостью и реакцией.

Дружили домами. И на свадьбах друг у друга тоже погуляли. Но потом пути их разошлись. Скворцова всё больше и больше затягивало производство, а Владимирова – общественная деятельность. Сначала он был освобождённым комсомольским секретарём, потом вдруг неожиданно рванул выше, да так стремительно и внезапно, что все удивлялись. Впрочем, это была отдельная история, вокруг которой столько тогда понапуталось. Не то чтобы отчуждение тогда между ними пролегло, а просто разные занятия у них были. Хотя встречи продолжались, и разговоры тоже.

А разговоры тогда все были на одну тему: долго ли ещё осталось? Ведь вот-вот развалится всё к чёртовой матери, и что будет потом? В это трудно поверить, но секретарь комсомольской, а потом и партийной организации обсуждал эти темы со Скворцовым весьма эмоционально. Но только с глазу на глаз, без свидетелей. Андрей тогда задавал себе вопрос: а обсуждает ли он эту тему с кем-нибудь другим? Но спрашивать напрямую не решался, слишком уж деликатным был вопрос, а догадаться тоже не мог.

Сергей был человеком скрытным и умел держать язык за зубами. Главное, что партийным фанатиком он не был, да и хладнокровным карьеристом, по большому счёту, – тоже. Он был честным человеком, но считал, что соврать для пользы дела иногда не грех. Выйти на трибуну и что-то там прокукарекать типа «ура, товарищи!» – это не стыдно. Раз уж живём в таком обществе с такими правилами игры, то и надо эти правила соблюдать. Умение быть реалистом – вот то, что его отличало. В этом смысле Андрей был менее приспособлен к такой жизни. Ему казалось, что излишняя трепотня – это всё-таки не очень хорошо. Как будто пачкаешься обо что-то…

А потом всё как-то разом оборвалось из-за этой истории с физкультурником, в которого нежданно-негаданно безоглядно влюбилась его жена. Скворцов только тогда и понял, что постарел. Всё прежнее казалось одним сплошным продолжением молодости, перенесённым в более зрелые годы. Но как только семейная катастрофа разразилась, так и наступило отрезвление. А тут директор проворовался, и его отправили в каталажку. А потом и крах всей государственной системы наступил. Одно к одному. Как говорится: беда не приходит одна.

А там и барахолка, торговля железками. Многие тогда так делали. Да что тогда! И сейчас бывшие проектировщики или преподаватели вузов продают на рынках тапочки или шоколадки, разносят газеты или нанимаются к какому-то дельцу реализаторами. Всё лучше, чем лазить по мусорным бакам.

– Ну, вот и подъезжаем! – сказал он сам себе. – Да, как всё теперь изменилось!..

Андрей Павлович Скворцов старался объезжать или обходить подальше этот район города. События, которые когда-то так потрясли его жизнь, произошли именно здесь и были связаны с людьми, работавшими на его бывшем комбинате. Не хотелось лишний раз смотреть на то, что напоминало о прошлом. Вот он и не смотрел.

Но объективная реальность обладает одним удивительным свойством: она существует независимо от нашего сознания. Знаешь ли ты о том, что на Солнце в этот миг взметнулся ввысь протуберанец, или не знаешь – это не имеет никакого значения. Он взметнулся по своим собственным законам, да ещё и на тебя как-то исподволь повлиял, не спросив у тебя на то согласия. Думаешь ты о том, что существует этот комбинат, или не думаешь – это тоже совершенно неважно. Он просто объективно существует и всё! Без тебя или с тобой.

Андрей Павлович вышел из машины. Никуда не торопясь, прошёлся по тротуару, приглядываясь к тому, что здесь изменилось. Административный корпус как стоял, так вроде бы и стоит. Только никакой здесь администрации больше нет. Магазин и ресторан. И всё – с шикарными витринами и яркой рекламой. Двери стали неузнаваемо праздничными, металлопластиковыми, с фотоэлементами, открываются, как только к ним приближается покупатель: мол, заходите, мы давно вас ждём! Яркая броская реклама витрин была такой, как будто за ней скрывается что-то очень многозначительное и респектабельное. А ведь ничего не скрывалось! Кабак и торговая точка – вот и всё!

А ещё забор обрисовывал новые границы. Весь комбинат скромно отодвинулся на задний план, и радоваться, глядя на это, совсем не хотелось. Здесь прошли его молодость и зрелые годы… Всё, казалось, имело какой-то высший жизненный смысл. И из этого смыла что-то потом произрастёт хорошее. Не счастливое коммунистическое будущее, конечно, но что-то созидательное, твёрдое на ощупь, полезное…

Скворцов вдруг понял, что не знает, куда идти дальше. Где вход в магазин, а где в ресторан – это он видел. А вот где вход на комбинат – и не разберёшь сразу. Мрачный новый забор отгораживает этот счастливый мир потребления от другого мира, где всё ещё что-то производится. Но где же вход?

– Правильно идёшь! Иди, иди сюда, в эту сторону! Вокруг этой клумбы! Вот так и обходи!

Ему навстречу шёл Владимиров. Вроде и не постарел, но как-то солиднее стал, это уж точно.

– Ну, что? Заблудился?

Друзья пожали друг другу руки.

– А я тут стою, тебя поджидаю. Подозревал, что ты растеряешься.

– Да, тут теперь и не поймёшь, куда идти, – честно признался Андрей Павлович. – Я так до сих пор и не понял.

– Идём, идём, я тебя проведу. Тут теперь многое изменилось.

– Удивляюсь, как у вас вообще не оттяпали всего остального, – сказал Скворцов.

– Да уж, боролись как могли. За каждый клочок территории! Зря ты тогда ушёл так внезапно. Без тебя многое у нас пошло не так, как хотелось бы…

– А что, если бы я остался, вы бы смогли сохранить комбинат?

–  А мы комбинат и не теряли! Потеряли административный корпус. Но ведь это не самое главное. Ещё легко отделались. Самое главное, что теряем, так это кадры! Люди уходят, и какие люди! Мастера. Сейчас работать не с кем. Три с половиной калеки…  Мало кто знает производство. Немного я, да Хрисенков, если помнишь. Он ещё работал в отделе главного экономиста, пока не забрали его в комсомольские вожаки.

– Кстати, как он сейчас?

– Работает. Ты его и сам увидишь.

– И Устюжина тоже увижу?

– Да, к сожалению, и его тоже. Ты не беспокойся, я всё понимаю. Да и он тоже – не совсем же идиот. Поздороваетесь при встрече, и ничего больше. Ты пришёл ко мне и на комбинат, вот со мною и будешь выяснять отношения. И на комбинат посмотришь.

Они прошли через новую проходную и оказались на территории предприятия.

Андрей Павлович при виде того, что осталось, покачал головою.

– Да, – читая его мысли, сказал Владимиров. – Площади уже, конечно, не те, что были прежде. Но ты ведь помнишь, что было раньше?

– А что было?

– Приусадебные участки давали больше, чем колхозные поля! И урожайность там была – не колхозной чета. Знаешь, как говорится, дело прочно, когда под ним струится кровь…

– Ну да, шкурный интерес…

– Шкурный, не шкурный, а люди выжимали из своих соток просто чудеса. И это при том, что им явно не хватало площадей! – Он рассмеялся, видимо, сочтя свои слова шуткой или каким-то мудрым афоризмом. – Вот и мы теперь, хоть и на маленьких площадях, а что-то всё-таки делаем.

Бывшие раздевалки и бытовки, размещавшиеся над гаражом, перестроили в управление.

– Помещаетесь? – спросил Скворцов.

– А куда ж денешься! Нужда заставит – поместимся. – Вот мы и пришли. Здесь мой кабинет.

В крошечной приёмной из-за стола встала тоненькая девчушка, приветствуя директора  и его гостя.

Кабинет как кабинет. Письменный стол с компьютером, телефон. Небольшой приставной стол для совещаний. Шкаф, забитый какими-то папками… На окнах зеленоватые шторы. Вот и всё. Ничего лишнего. Ни кресел, ни дивана, чтобы пообщаться без церемоний. Такой беседы никогда не получается, если стол отделяет начальника от посетителя. Какая уж здесь беседа по душам! А Сергей Сергеевич любил общаться с людьми запросто. Ему важно было знать, чем дышит человек, о чём думает, на что надеется.

– Проходи, располагайся.

– Да… – протянул Андрей Павлович. – Не велик кабинет…

– А ты знаешь, хватает. Я в этом кабинете не часто и бываю. А для решения вопросов его вполне хватает.

– А где же ты свои речи коллективу толкаешь?

– Какому коллективу? Какие речи? В наше время никто никаких речей не толкает. Вся агитация - через кассу…

– Ну, что ж, пожалуй, это – хорошо! – кивнул Скворцов, усаживаясь к приставному столу.

– Всё бы хорошо, да профессионалов на комбинате мало осталось.

– А как ты хотел, Серёга? Профессионал - он тоже человек. У него семья, дети. Их кормить нужно… Зачем ему твои высокие идеи? Ему жрать нужно сегодня… Ты привык в своих речах всё обещать в будущем. Вкалывайте сейчас, потом вам воздастся. А им нужно здесь и сейчас, а не на том свете или в светлом будущем…

– Да брось ты меня этим упрекать. Идея-то была светлая. Несбыточная, но светлая! А то, что несбыточная, не все и не сразу поняли. Это только ты такой умный среди нас!

– Ты не заводись… Помню, у нас кто-то читал стихи, кажется, Северянина. Спрашивает львёнок львицу: когда мы выйдем из клетки? Та отвечает: подрастёшь, мы и выйдем… Вырос львёнок и превратился в грозного льва. И у него спрашивает его львёнок: когда, папа, мы выйдем из этой клетки?

– Слышал… У попа была собака… Но ведь верили. Может, и не все, но многие искренне.

– Это правда… Только гордиться этим нечего. Верили, потому что информацией не владели, жили за железным занавесом, голоса разные глушили… Но давай лучше о комбинате.

– А что о комбинате? Ты же видел. Комбинат ты хорошо знаешь. Главным не один год работал.

– Но, кроме управления, ничего же не забрали. Комбинат-то цел!

– Не совсем. Цеха разграблены. Рабочих не хватает. Зарплаты небольшие. Цены на энергетику растут. Заказов мало. Приходится выворачиваться на изнанку, чтобы обеспечить людям заработки.

– А что вы делаете?

– Как что? – не понял Сергей Сергеевич. – Что и делали: стеновые панели, бетонные блоки… Что ты имеешь в виду?

– Надо перепрофилировать комбинат. Кому нужны твои панели, если сегодня мало строят? Выпускать следует то, что сегодня востребовано! Конструкторское бюро у нас сохранено?

– Во-первых, спасибо за твоё «у нас»…

– Не лови на слове… Мои железки пока меня кормят, а у тебя я лапу буду сосать, да слушать песенку, что завтра будет лучше!

– И песенку будешь слушать, но получать реальные деньги будешь сегодня! Возвращайся, Андрюха, на комбинат! Ты очень нужен, именно ты! Ты хорошо знаешь производство. Тебя люди уважают…

В кабинете на какое-то время повисла тишина. Андрей Павлович уставился в белую статуэтку, непонятно как оказавшуюся на столе Владимирова.

– Что это ещё за чудо? – спросил он. – Искусством стал увлекаться?

– Стал… Это Машенька моя лепила… Хороша?

– Машенька? Вот не ожидал! Талант. Хороша, просто чудо. Ей привет передавай.

– Сам и передашь… – открыл форточку, спросил:

– Так и не куришь?

– Пока не курю.

– Счастливый человек!

Сергей Сергеевич достал пачку «Кента» и закурил.

Помолчали.

После затянувшейся паузы Скворцов спросил:

– Какие у меня будут полномочия?

– Какие бы ты хотел иметь?

– Я хотел бы распоряжаться производством и кадрами на нём. Хочу иметь право перестраивать производство, выпускать новую номенклатуру изделий…

– Но эти решения ты хотя бы со мной должен будешь согласовывать!

– Несомненно. Мало того, я буду обосновывать каждое своё предложение. Если оно будет неприемлемо, и ты докажешь, что оно не может быть осуществлено, я не буду поднимать бунт.

– Не я один… Принимать решение мы будем вместе с Христенковым. Он курирует у нас экономический блок вопросов. Хочешь или нет, но нужно будет привлечь и Устюжина.

– А он-то с какого края? Он – физкультурник! И он будет выносить решение о целесообразности моих предложений?!

– Ты, Андрюша, должен понять, что народа на комбинате катастрофически не хватает. Я здесь единственный, кто хоть что-то по-настоящему понимает в производстве. Устюжин – проходимец. Не мне тебе объяснять, кто он такой. Да и не смыслит в нашем деле ни черта. А Христенков – хороший парень, я не спорю, но ведь он всегда был, возле меня на вторых ролях. Я партийный секретарь, а он – комсомольский. Раньше ведь как было: партия сказала «нужно!» – комсомол ответил «есть!». Именно так ведь у нас с ним и складывались отношения: я приказывал что-то, а он выполнял. И всегда усердно и честно. Он никогда со мной по-настоящему не спорил и не возражал.

– А что сейчас поменялось?

– Так оно всё и осталось. Он просто привык добросовестно выполнять то, что ему прикажут. А я всегда хотел видеть рядом с собой умных людей, чтобы могли мне сказать, в чём я неправ.

– Ты меня имеешь в виду? – напрямик спросил Скворцов.

Владимиров перевёл всё в шутку:

– Ну вот, сразу видно умного человека. Ты уже всё понял! Именно это мне и нужно. Понимаешь, я хоть и имею техническое образование, но моя стихия – организация, люди, переговоры, выяснение отношений. А производство и техника – они ведь тоже требуют внимательного и бережного отношения к себе. И тут нужен ты!

– А в экономике?

– В идеале нужен ещё и экономист хороший. Но это уже из заоблачных фантазий. Пока что об этом я и не мечтаю. А вообще, все серьёзные вопросы решает собрание акционеров. И Устюжин. Он имеет большой пакет акций. И, кроме того, протирает штаны в отделе снабжения… Хотя, понимаю, какие сегодня проблемы со снабжением! Плати бабки и – всё к твоим услугам: хочешь чёрный верх и белый низ – пожалуйста! Хочешь белый верх, чёрный низ – нет проблем! Но не будет же он рубить сук, на котором сидит! Если твоё предложение обещает приносить прибыль, то не дурак же он!

– Нет! Я не хочу никаких дел иметь с этим типом…

Владимиров внимательно посмотрел на Скворцова и тихо, но настойчиво сказал:

– Он – равноправный акционер, и вопросы, которые будут затрагивать всё производство, его перестройку, будем обсуждать на собрании акционеров…– повторил Владимиров.

Андрей Павлович промолчал, но, увидев настойчивый и грустный взгляд Сергея, тихо проговорил:

– Да понимаю я... Но хотел бы меньше с ним контактировать…

– Это я тебе обещаю… Может, пройдёмся по комбинату?

– Пошли!

В огромном цехе с почерневшими от пыли и грязи окнами трудились четверо рабочих. Они совковыми лопатами разносили  бетон в формы. Потом наполненную форму краном переставляли в другое место.

– Зачем перетаскивать наполненные формы? Пусть бы заполняли их там, где они и должны лежать.

– Тогда бы подвозили к ним бетон. Крановщик у нас один. Его используют  и в других цехах. Он у нас на вес золота.

– А что за панели?

– Стандарт… 6  и 9 метров… И стеновые льём так же…

– По заказу?

– А как же! И по полной предоплате. На их деньгах и крутимся.

– И много строят?

– Да кто сейчас строит?!

Увидев знакомого рабочего, Андрей Павлович подошёл, поздоровался.

– Рад видеть, Михалыч, вас в добром здравии…

– Спасибо на добром слове, – доброжелательно откликнулся рабочий. – Не к нам ли возвращаетесь? Хорошо бы, а то здесь всё через пень колоду…

Не желая продолжать этот разговор при Владимирове, Скворцов что-то сказал, улыбнулся и отошёл.

Владимиров посмотрел на Скворцова, не понимая, что они там говорили с рабочим, продолжал:

– Строить сегодня можно только на деньги собственника. Государство строит мало, да и то, что строит, отдаёт фирмам, которые возглавляют родственники или дружки. И за хорошую взятку. А мне что им давать?!

Но Скворцов продолжал расспрашивать:

– А кто занимается  сбытом?

– Вакулина. Ты её не знаешь. Хорошая девушка. Мы ей даже машину выделили. Уж слишком много ей приходится мотаться и по городу, и по области…

– И что, она одна? – продолжал расспрашивать Скворцов.

– Не до жиру… – буркнул Владимиров.

В конце двора с железнодорожной платформы рабочие сгружали песок.

– Да... – протянул Скворцов, – грустное зрелище. И объёмы производства позволяют выплачивать зарплату?

– С трудом…


Когда после  «экскурсии» по  комбинату они вернулись в кабинет, Владимиров попросил секретаршу его ни с кем не соединять и приготовить две чашечки кофе.

– Ну и что скажешь?

Скворцов усмехнулся:

– Посмотрим, выдержит ли у тебя нервная система, если я вывалю на тебя груз своих замечаний.

– Выдержит, выдержит! Я ведь не кисейная барышня, чтобы мне комплименты говорить. Выкладывай!

– Серёга, ты что, сам не видишь? Или совсем ничего не понимаешь? Так ведь понимаешь!

– Потому и пригласил тебя…

– Здесь всё нужно перестраивать. И начать с отдела сбыта. Это – самое важное сегодня звено. Здесь должны работать самые энергичные, молодые ребята, хорошо понимающие, что к чему. Изучить рынок. Обеспечить рекламу. Провести маркетинг…

– А номенклатура?

– И номенклатуру нужно будет менять. Всё зависит от того, что нам выдадут молодцы из отдела сбыта. Но, навскидку, думаю, тротуарная плитка будет пользоваться спросом. И производство её организовать не сложно.

– Хватит ли лимита электроэнергии?

– А вот это уже твои проблемы… Но дело может оказаться достаточно прибыльным. Кроме того, нужно организовать свои строительные бригады. Мало производить комплектующие. Деньги зарабатывают на строительстве. Постепенно купим краны… другую технику. А пока и арендовать можно…

– И что, крупнопанельное производство ты рекомендуешь остановить?

– Ни в коем случае! Но цех пустой. Чуть ли ни полкилометра длиной! Там три производства можно разместить. Страдали раньше все гигантоманией. Теперь нужно деньги считать!

Секретарша занесла и молча поставила поднос с двумя чашками кофе.

– Выпьешь? – спросил Сергей Сергеевич. – Наш договор хорошо бы скрепить рюмкой хорошего коньяка…

– Нет, Серёга. Во-первых, я за рулём. А во-вторых, договора-то ещё никакого не было. Я только высказал предложения, которые лежат на поверхности. Здесь многое нужно переделывать. Ликвидировать встречные потоки. Налаживать строительство жилья с финансированием дольщиков. Обеспечить достойную зарплату, чтобы вернуть людей на комбинат…

– Как видишь, – подытожил сказанное Владимиров, – что радует, а что-то не очень. Сейчас бы людей собрать. Какие светлые головы, какие золотые руки у нас были. И простые рабочие, и техники, и инженеры. Ведь это всё был наш золотой фонд. Знаешь, как говорил в своё время товарищ Станиславский?

– Как?

– Боюсь соврать, но примерно в таком духе: мол, актёров не нанимают на работу в театр, а коллекционируют! Коллекционируют – ты это понял? Вот так ведь и у нас была коллекция людей. Коллекция! А мы её растеряли…Так всё же, что ты хочешь?

Скворцов не торопился с ответом. Он отпил кофе, поставил чашку и внимательно посмотрел на Сергея Сергеевича.

– Понимаешь, Серёга! Дело ведь серьёзное. – Скворцов явно не спешил с принятием решения. – У себя на барахолке я знаю своё место. И в прямом смысле, и в переносном. Уже задумывался о том, чтобы выкупить где-нибудь ларёк… А здесь… Не всё зависит от тебя. А у меня ведь есть жёсткие условия моего возвращения на комбинат.

– Чего же ты хочешь, золотая рыбка? – повторил вопрос Владимиров.

– Я сказал: свободу действий.

– Это я слышал. Зарплата?

– Правильно было бы, если бы я имел долю от оборота или от прибыли…

– Это я понимаю. Но и ты должен понять, что такие вопросы решаю не я, а общее собрание акционеров. Не рядового сотрудника берём.

– Ну, вот и решайте. Телефон ты мой не забыл?

– А я и не знал его. Знал, когда ты жил с Эллой. А телефон твоей матери… откуда я знаю?

– Давай, напишу, – усмехнулся Андрей Павлович.

– Спасибо тебе. Ты знаешь, я словно в молодости побывал… Что ни говори, а ведь здесь лучшие наши годы прошли…

– Это правда, – согласился Владимиров и встал.

Он проводил Скворцова до проходной.

– А знаешь что, – сказал Владимиров, задерживая руку Скворцова при прощании, – пока ты там у себя в голове будешь думать, приходи ко мне домой сегодня вечером. Никаких производственных дел мы постараемся с тобой не затрагивать. А так просто поболтаем, покалякаем о жизни. Вспомним молодость. Придёшь?

– Отчего бы и нет? – сказал Скворцов.

– Ну, вот и отлично! А верное решение, оно в тебе тем временем и созреет. Так я тебя жду. Часов в семь…

– Ладно. Только приду без машины, так что рюмку обязательно выпью…

3.

В этот день Андрей Павлович Скворцов так и не появился на своём рабочем месте.

«И что теперь делать с моим торговым бизнесом, – думал Скворцов. – Или завязать с ним?»

Ему вспомнилась пьеса, которую однажды смотрел в Москве, когда много лет назад был там в командировке: некий механик-часовщик торгует на улице то ли спичками, то ли гуталином. А заботливая советская власть разыскивает его. Некому починить кремлёвские куранты. Это может сделать только он! Его стыдят: тут такое дело, а ты шляешься по улице! Ну, естественно, гениальный часовщик побеседовал ещё и с Вождём Мирового Пролетариата, после чего сразу прозрел и починил куранты на Спасской башне Кремля. Вот такая сказочка.

И здесь примерно то же самое. Бывший главный инженер корчит из себя придурка и торгует на улице железками. А его вычисляют мудрые и добрые капиталисты и зовут: иди с нами строить светлое капиталистическое будущее! Но малосознательный главный инженер пребывает в раздумье: идти или не идти? Конфликт старого с новым. Борьба идей – прогрессивных и заскорузлых.

Скворцов усмехнулся. Всё не так просто. Того часовщика брало под свою опеку государство. И не просто безликая государственная машина, а сам Вождь протянул ему руку помощи. И на улице тому часовщику было всё-таки очень плохо и голодно.

А что сейчас? На улице не так уж и плохо. Жить можно, если знать, что и где достать и как потом продать. И на новую работу его зовёт не могущественное государство в лице своего вождя, а маленький капиталист, предприятие которого дышит на ладан…

И если тот часовщик что-то кому-то демонстрировал, то Скворцов никому и ничего не доказывал. Андрей Павлович был слишком погружён в свои собственные проблемы, чтобы ещё заниматься нравоучениями или назиданиями в адрес равнодушного окружающего мира.

Итак: меня зовут назад. Рассмотрим эту версию спокойно и трезво.

Допустим, что я соглашаюсь и бросаю свою торговлю. Возвращаюсь на комбинат и через некоторое время выясняю для себя, что это – гиблое дело. Комбинат и в самом деле разоряется до нитки, и я снова оказываюсь на улице. И что мне помешает тогда заняться прерванным делом? Покупатели прикормлены. Поставщиков потеряю? Не велика  беда! Буду торговать чем-нибудь другим.

В трёхкомнатной квартире Скворцова одна комната полностью использовалась как склад. Здесь лежали ящики, битком набитые закупленными инструментами. Кое-что хранилось и в гараже. «Всё это, – думал Андрей Павлович, – можно будет продать Наташке. Торговала запчастями, поторгует и инструментами… А можно и попридержать. Мало ли что? Инструменты хорошие, новые, такие сейчас добыть не так-то просто. Продать всегда успею…».

Скворцов опять усмехнулся. Не о том думаю. Проблема-то в другом…

Устюжин – вот то ненавистное слово, которое раскололо когда-то его жизнь пополам. На то, что было до него, и на то, что наступило после. А, впрочем, при чём здесь эта сволочь? Эля! Это она решила и за меня, и за сына… Так ли уж он и виноват? Да, пижон и дешёвка, ну и что?!  У них никогда никаких конфликтов не было. И Элю он не насиловал. Предложил, а она не отказалась. Мало ли кто кому что предложит! У человека на то и голова на плечах должна быть, чтобы соображать, чтобы понимать: вот на это согласиться можно, а на это  нельзя ни в коем случае! Какую же нужно иметь степень безответственности, чтобы взять да и забыть об этом! Сын потом вырастет, и что он будет думать о маме после этого? И что он думал тогда, когда мама бросилась на шею чужому дяде?

Если так подумать, то самым пострадавшим в этой истории, конечно же, был именно Павлик. За что ему такое наказание? Это ведь только так говорят детям, что они должны быть благодарны родителям за то, что они их осчастливили, родили на свет. А ведь на самом деле всё совсем наоборот! Кто кого осчастливил – ещё большой вопрос! Это ребёнок осчастливил родителей своим появлением! Подарил самого себя. Пользуйтесь, радуйтесь, наслаждайтесь мною! И имейте в виду: я не просил вас рожать меня, вы сами захотели этого, а если уж вы меня всё-таки произвели, то не забывайте о той высокой чести, которую я вам даровал. И будьте достойны её!

А такая постановка вопроса – две большие разницы, как говорят в Одессе!

Какие чувства по отношению к чужому ребёнку способен испытывать новоявленный папаша, легкомысленный и неумный?! Для него это была просто обуза, которую он согласился терпеть.

Скворцов вспоминал тогдашние пижонские заявления Устюжина: мол, я смогу заменить ему отца и хорошо воспитать мальчика! Он всегда был склонен к хвастовству и к показным жестам. Тогда он играл роль мужчины, мыслящего широко: он выше всяких предрассудков, он понимает, какие у людей бывают обязанности друг перед другом. Это красноречие было адресовано Эле и публике.

А публика была. Ведь вся эта история произошла на глазах у людей, с которыми Скворцова связывали многолетние отношения. Многие были его друзьями или просто знакомыми, другие были с ним связаны делами производственными.

Заключительные аккорды драмы разыгрались на Зелёном острове. Он ничего не предчувствовал и решил вместе со всеми провести выходные дни.

А к этому времени у Эли и этой сволочи что-то уже было. Какие-то тайные встречи, о которых он даже не догадывался. Были, конечно, разные мысли насчёт того, почему жена стала так часто задерживаться на работе, почему как-то не так себя ведёт… Но подозрений не было. А тут всё вдруг стало разыгрываться как по нотам.

Сначала организовали  соревнования с бегом в мешках, прыганием через кольца и с прыжками на одной ножке. Разумеется, в центре внимания был их организатор, неутомимый весельчак и балагур Кеша Устюжин. Аплодисменты и вопли ликующих болельщиков во многом относились к нему, потому что он умудрялся везде присутствовать одновременно. Везде поспевал, везде был на виду и что-то там такое начальственным или покровительственным голосом изрекал. Вот кто любил командовать!

Потом было коллективное купание в Дону. И тоже с элементами соревнования. Кто быстрее доплывёт, кто раньше вернётся. И пляжный волейбол… А тут и прыжки, и падения.  Пузатые и лысые мужички из управления выгодно оттеняли стройную фигуру Кеши, который и в самом деле был ловок и красив. И уже тогда было несколько сцен, заставивших Скворцова насторожиться. Каким-то образом Эля всё время оказывалась в объятиях Устюжина. То как-то неудачно падала, а он её подхватывал, то со всего разгона сталкивалась с ним: вроде бы в спортивном азарте не заметила препятствия.

Наконец, вечером были танцы. Бесилась в основном молодёжь. Цветомузыка мелькала, раскрашивая потемневшие силуэты прибрежных ив в красные, синие, жёлтые цвета. Грохот барабанов, рёв гитар заставляли вздрагивать не только людей, но и деревья. Непонятные англоязычные завывания нарушали всю прелесть вечера на берегу  прекрасной реки. Эля двигалась в ритме музыки, словно ей было восемнадцать.  И тут уж надо было быть совсем дураком, чтобы ничего не заметить и не понять.

Скворцов смотрел оторопело на эту парочку и думал: «Вот те на! Да когда ж это случилось? И почему я ничего не знал? Впрочем, мужья всегда узнают последними…»

Тогда же Владимиров сказал хмуро и как будто сам себе, а не Скворцову:

– Какая-то хреновина получается… Не нравится мне всё это… Не нравится!

Затем, после некоторых раздумий повернувшись к Скворцову, добавил:

– Ты пока тут постой и ничего не делай. А я пойду, поговорю.

Христенков, верный оруженосец Владимирова, умел понимать своего партийного шефа даже и не с полуслова, а вообще – без слов. Пошёл и он – эдакий квадратный крепыш, весь состоящий из мощной мускулатуры и простых и здравых суждений о жизни.

Скворцов издали видел, как они о чём-то разговаривают с Устюжиным. Сначала это была тихая беседа, а потом все прекратили танцевать и образовали круг, в центре которого были Владимиров и Христенков с одной стороны, Устюжин и Эля – с другой.  До толкания дела не доходило. Но какие-то наскоки всё-таки имели место.

Самым интересным было то, как повела себя Эля. Она-то больше всех и шумела.

И Владимиров, и Христенков оставались всё это время невозмутимыми. За многие годы общественной работы выработали у себя привычку сдерживать эмоции.

Христенков говорил разумные и простые вещи:

– Что ж ты, сука, делаешь, семью чужую разрушаешь?

А Владимиров подбирал более душещипательные слова и сравнения.


В ту ночь Эля ночевала в одном домике с Кешей Устюжиным.

Суда не было. Какой там, к чёртовой матери, суд! Если одна сторона не хочет продолжать супружеские отношения, то это и есть самый главный суд. Развелись по обоюдному согласию и без скандала. Без слёз или упрёков.

Только грустно всё это было.

Скворцов собрал свои вещи и ушёл к матери, оставив всё, что наживали вместе столько лет.

После такого поворота судьбы мужчине полагается уйти или в запой или в загул.

Скворцова не прельщал ни тот, ни этот путь. Ушёл в себя. А ещё в работу. Как раз к тому времени комбинат проваливался в пропасть. Взяли кредит в коммерческом банке под залог здания управления. А когда пришёл срок отдавать кредит, оказалось, что отдавать-то нечего. Здание было ликвидным залогом. Банк быстренько и продал его, с лихвой вернув свои деньги.  Это была катастрофа. После неё уже не решались брать кредиты. Рабочие стали уходить. Зарплату не платили больше полугода.  А тут ещё оказалось, что директор был не чист на руку. Вскрылись большие финансовые нарушения. Его арестовали, осудили на восемь лет. Этого Скворцов вынести не мог. Он считал и себя виновным в том, что произошло на комбинате. Но его никто не упрекал. Никто не увольнял. Он сам ушёл.

В недавнем прошлом случаи, вроде того, который произошел в семье Скворцовых, разбирала партийная организация, и коммунист, уличённый в аморальном поведении, мог лишиться партбилета, а с ним – и карьеры. Тогда-то и возникали порой компромиссы или хитрые комбинации. Муж и жена могли не развестись официально, а, опасаясь партийного возмездия, как-нибудь маскировать свой разрыв. Хотя, конечно, и при советской власти случались скандальные разрывы и тогда кого-то с треском откуда-то выгоняли – из аспирантуры, с должности, из партии.

Теперь наступали другие времена. К тому же, Скворцов не был членом партии. Всё, что произошло в его семье, случилось, когда у руля был Владимиров. Скворцову казалось, что  тот  должен был не просто посочувствовать, а выгнать этого Устюжина. Всё равно, какая от него польза? Должность спортивного массовика-затейника –упразднить за неимением лишних денег. А на что он был ещё способен?

Но когда началось акционирование, этот Устюжин ухитрился купить большой пакет акций. Деньги у него всегда были. Ещё во времена советской власти он организовал платные секции по каратэ, арендовал в вечерние часы школьный спортивный зал и жил себе припеваючи. Нужны были особые разрешения, всякие там лицензии, а у него их никогда не было, и он от этого, как казалось, не очень-то и страдал: секция работала на полную мощь. У него был чёрный пояс, и он этим очень гордился. Любил показывать приёмы, делал это наглядно и эффектно.

Ничего другого делать он не умел. Освоил азы модной борьбы и заколачивал деньги, изумляя непосвящённых мудрёными японскими словечками, какими-то поклонами и жестами. Покажет, бывало, какой-нибудь приём и заорёт при этом что-нибудь не по-нашему. И вся публика в полном восторге.

–  Во, даёт! Эх, мне бы так же!

– Хотите и вы так же? Приходите ко мне в секцию. Естественно, за плату…

Вот оттуда деньги и были. И ещё – нужные связи.

Уже после ухода Скворцова на общем собрании акционеров было решено, что по итогам каждого квартала будет выплачиваться пятьдесят процентов дивидендов. А остальные пятьдесят процентов пойдут на развитие производства. Устюжин, почувствовав свою силу и безнаказанность, тогда же стал резко возражать, настаивая на том, чтобы все дивиденды выплачивались полностью.

– Это у вас коммунистические замашки, – кричал он. – Мы уже наелись вашими завтраками. Я настаиваю, чтобы мои дивиденды мне выплачивались полностью!

И тогда решили так: дивиденды будут выплачиваться соразмерно вкладу каждого. Тот, кто хочет, будет получать свои дивиденды полностью, но его доля будет всё время уменьшаться. А кто передает оставшуюся часть дивидендов на дальнейшее развитие, те и получать будут больше. Но всё это были лишь теоретические споры, так как ни о каких дивидендах пока и речи быть не могло.

Скворцов спрашивал Павлика: как, мол, новый папа? Не обижает ли?

Нет, ничего подобного никогда не было. Не бил, не ругал, не обижал. И голодом не морил. И даже занимался с ним  боевыми искусствами. Вот и сравнивай потом, какой папа лучше – свой, вечно занятый на работе, или чужой, с которым так интересно заниматься в секции, когда все остальные мальчишки тебе завидуют.

Тогда же Скворцов сказал однажды при встрече Эле:

– А ты не боишься, что из нашего Павлика получится криминальный авторитет? Или боевик какой-нибудь?

– Ничуть не боюсь, – ответила Эля уверенным голосом. – Настоящий спорт – это высокая нравственность, и Павлик станет от занятий спортом только чище и сильнее.

– Да какая там высокая нравственность, – устало возразил Скворцов. – Я этих спортсменов теперь вижу перед собой каждый божий день. Все подались в бандиты. В массовом порядке. Спортсмен и бандит – это сейчас почти одно и то же.

– Ты, как всегда, преувеличиваешь! Порядочные люди тоже могут быть спортсменами!

– Знаю. И я тоже всегда был спортсменом…

– То, чем ты занимаешься, это не спорт. Это – для здоровья, для развития.

– А что ещё человеку нужно? Для чего ещё заниматься спортом, если не для этого?

– Для успеха! Для борьбы! Для престижа! Для уверенности в себе! И вообще, ты это всё говоришь из зависти. Кеша удачливее тебя, он силён и физически, и нравственно, а Павлику нужно видеть перед собою образец мужчины решительного, властного, остроумного, великодушного!.. И он это в нём видит. Я знаю, что говорю!

У Скворцова что-то вспыхивало внутри и он, боясь выдать свои чувства, немедленно прекращал такие разговоры и опять уходил в себя. И в свою новую работу.

Достать – продать. Продать – достать. И так и жить.

Лишь в последнее время он стал исподволь присматриваться к Наташке – к той самой, что сбежала из Таджикистана от своего мужа. Хорошая девка, нормальная. В юности занималась велоспортом, и сейчас по старой памяти торговала именно этим товаром – велосипедным.

– Наши харьковские спортивные велосипеды, – рассказывала она со знанием дела, – считались лучшими. Их и на Западе очень ценили. У американцев велосипеды покруче наших – из титана и с переключением скоростей. Но и стоили они во много раз дороже.

Скворцов слушал её рассказы с интересом. Технику он всегда любил, но тут была не просто техника, а техника с романтическим уклоном.

– Красивее велосипедного спорта может быть только дельтапланеризм, – говорила Наташка, тяжело вздыхая. – Но это уж очень дорогая забава. А велик, – он для всех! Собралась компания и поехала за город или вообще куда-нибудь на южные моря. Если кто-то начинает отставать, все снижают темп. И нет ни у кого никакой зависти друг к другу, ни особенного соперничества. Настоящие друзья…

«Вот это и есть, должно быть, тот самый спорт, о котором можно сказать, что он нравственен, – думал тогда же Скворцов, слушая соседку. – А каратэ или, допустим, бокс? Ну что это за нравственность, когда люди сначала бьют друг друга, а потом кланяются или пожимают руки и делают вид, что ничего не случилось? Так можно и ограбить человека, и оскорбить, а потом извиниться или выполнить какие-то ритуальные действия, считая, что ты на самом деле порядочный и человека этого не обидел. Разве можно жить по таким законам?..»


Скворцов купил торт, конфеты, фрукты, и со всем этим отправился в гости к Владимирову.

Его дом был в центре города.

– Ну, вот и я, – заявил о себе Скворцов.

– Мы очень рады, – столь же просто ответил Владимиров. – Маша, Виолетта! – крикнул Сергей Сергеевич, – к нам Андрей Павлович пришёл!

Тут же был озвучен и план мероприятий – совсем в духе бывшего партийного секретаря: сначала небольшой фуршет, побеседуем о том- о сём, а уже затем и поужинаем.

Скворцов высказался в том духе, что горячо одобряет такую повестку дня и принимает её за основу. Все уселись за стол.

– Что, разве так ничего и не выпьешь? – удивился Сергей Сергеевич.

– Не хочется чего-то, – ответил Скворцов, – вот разве что «Пепси».

– Ой, а я – так с удовольствием и чего покрепче! – радостно провозгласила Виолетта.

Не дожидаясь никого, она наполнила свой бокал красным вином и посмотрела сквозь розоватую жидкость на гостя:

– Дядя Андрей! За ваше здоровье!

Мама шикнула дочке:

– Куда ты торопишься?! И какой он тебе дядя Андрей. Ты уже не маленькая, и он для тебя – Андрей Павлович!

– Ничего, ничего, пускай так, – сказал Скворцов. – Детские впечатления – они самые сильные. А для Виолетты я всегда был дядей Андреем.

Виолетта радостно захлопала в ладоши:

– Ну, вот видишь, мама, я, как всегда, оказалась права!

– Виолетта у нас всегда права, – сказал Владимиров то ли в шутку, то ли всерьёз.

Обычно всегда серьёзный и строгий, он становился светлее и мягче, когда оказывался в кругу семьи. И жену, и падчерицу, ставшую уже взрослой девицей на выданье, он просто обожал, видел в них самое главное утешение в жизни. В их присутствии он молодел и становился разговорчивым.

Разговор перешёл на воспоминания. Владимиров вспомнил, как много лет назад они с Андреем после института пришли на комбинат и зимой, в один из выходных, поехали на Зелёный остров. Была какая-то зимняя спартакиада – с лыжными гонками и беготнёй на коньках. Зима выдалась снежная, настоящая, и все обрадовались, что в кои-то века можно будет побегать на лыжах. Шутка ли сказать! Зима в Ростове!

И в этой суматохе вдруг кто-то заявил, что в домиках на турбазе видели незнакомого человека – вероятно, вора.

А темнота уже наступила.

Сергей бросился в один домик, в другой… За ним и другие. Наткнулся Владимиров на вора неожиданно. Все прибежали на шум и успели как раз вовремя: грабителя скрутили, хорошенько побили, а Сергею оказали помощь. Рана была не опасная, но довольно глубокая, и Владимиров долго потом ходил в героях – перевязанный, с мужественным лицом, на котором тоже осталась заметная отметина от вражеского кулака.

Сергей Сергеевич посмеялся, вспомнив эту историю.

– Дурной был, – сказал он. – Разве можно было лезть на человека с ножом с голыми руками?

– А что этому бандиту было? – спросила Виолетта.

– Да посадили, что ему ещё могло быть, – ответил Владимиров. – Я и на суде тогда показания давал.

– Много дали? – поинтересовалась падчерица.

– Сейчас уже и не припомню. Лет восемь, кажется.

– Восемь лет! Но ведь это очень много! – ужаснулась Виолетта. – Молодой ещё парень, и восемь лет молодости провести в тюрьме!

Мария Ивановна с удивлением спросила:

– А что ты хотела? Чтобы его на курорт отправили за это?

– Но ведь он же ничего не украл. И не убил никого…

Маше стало стыдно за такие рассуждения дочери, и она сказала с укором:

– Доченька, ну что ты такое говоришь? Не убил он случайно. Ведь в сердце же метил! А воровал и до этого. Ты что же думаешь, что он на это дело пошёл в первый раз в жизни?

Скворцову не понравился такой неожиданный поворот разговора. Чтобы изменить тему, сказал:

– Всё же он был, видимо, не один. Я так думаю, его помощником и наводчиком был кто-то из наших же сотрудников. Жаль, так и не удалось выяснить, кто это был.

– Я тогда же ещё и выяснил, – заметил Владимиров.  – Просто доказать ничего нельзя было, но этой девице пришлось уйти от нас. Я с нею говорил, и она меня поняла.

Скворцов удивился:

– Почему раньше ничего не рассказывал?

– Всего не расскажешь.

– Так его помощником была девушка? – с удивлением спросила Виолетта.

– Девушка, девушка. И вполне симпатичная. Работала у нас крановщицей в цехе.

– А я бы никогда на такое не пошла, – задумчиво сказала Виолетта. – И, может, и правильно ему дали…

– А помнишь, как мы с тобой спорили о советской власти, о коммунизме? – спросил Скворцов.

– Помню, помню! И романы Солженицына слушали по «Голосу Америки», и смеялись над глупостью Брежнева. Давно это было. Вот ведь - и думали мы с тобой, что всё это неизбежно должно будет развалиться, и обсуждали разные варианты этого гипотетического развала, но чтобы такие формы… Мы надеялись, что это произойдёт как-то спокойнее. Цивилизованнее! Я, по крайней мере, уповал на партийную дисциплину, на порядочность членов партии. Думалось так: придёт новый генеральный секретарь и начнёт реформы. И будет их доводить до ума до тех пор, пока страна не освободится от всех предрассудков, которыми была отягощена…

Скворцов помнил тот момент, когда в жизни Владимирова наступили решающие перемены. Было это в 1980-м году, им обоим было тогда уже по тридцать. Тогдашний секретарь парторганизации Чевышев попал в некрасивую историю, его исключили из партии и завели дело.

Всем было  ясно, что на его место станет кто-то из тяжеловесов комбината: то ли Окоёмов, то ли Венцемеров, имеющие хорошие связи в горкоме партии. И вдруг на должность секретаря выдвинули тридцатилетнего Серёжку Владимирова, до того заправлявшего комсомолом. Никто  не верил. При таких-то гигантах, как Окоёмов и Венцемеров! Да кто ж ему позволит? Молодой ещё. Сопляк. Пусть ковыряется в своём комсомоле и не рыпается. Но пришёл товарищ из горкома партии и сказал примерно такое:

– Нужно сделать критические выводы из положения, в котором оказалась партийная организация. В горкоме пришли к единодушному мнению, что пора нам уже делать ставку на товарищей молодых, энергичных и инициативных.

При этих словах в зале воцарилась гробовая тишина. Кто-то с кем-то стал многозначительно переглядываться, а у кого-то тяжёлые глаза налились ненавистью.

Ответственный товарищ продолжал:

– Мы бы хотели видеть на посту секретаря партийной организации вашего нынешнего комсомольского вожака – товарища Сергея Сергеевича Владимирова…

В зале воцарилась тревожная тишина. Кто-то уже видел себя под крылышком то ли Венцемерова, то ли Окоёмова… Старые работники. К ним привыкли, знали, что от них можно ждать, и вдруг…  И вдруг этот молодой, которого все иначе, как Серёжа и не называли, и даже отчества его не знали, ибо в комсомоле принято говорить друг другу только «ты»!

Дело принимало серьёзный оборот. Были и острые выступления. Хабалистая бабёнка из планового отдела выступила с речью, что, мол, мы тут ветераны, знаем это производство и отдали ему всю жизнь, и мы хотим видеть у руля людей достойных и уважаемых, и мы не позволим!..

Потом, взглянув на директора и представителя горкома, сбилась, что-то промямлила о необходимости давать дорогу молодым, и села на место.

Надо было, чтобы и пролетариат высказал своё веское слово. И был назван механик из гаража – старичок с рожей стукача.

– Коммунизм, это молодость мира, и его возводить молодым! – начал стукачок. – Дорогу молодым! Нужно понимать смысл последних постановлений пленума партии! Партия твёрдо надеется...

В заключительном аккорде прозвучала страстная речь Кати Матюшкиной. Той самой, что заседала потом в Думе. Далеко пошла! Высоко взлетела на гребне тогдашних событий, и с каждым всплеском всё ближе и ближе подбиралась к сияющим вершинам настоящей Большой Власти. Вот и подобралась. Но тогда ещё Катя была простой крановщицей. Здоровенная девка, огромной физической силы. Она и работать умела хорошо, и с трибуны могла рубануть всё что угодно. И не всегда по заранее заготовленному плану, да такое, что не всем нравилось.

Вот она в этот раз и выступила: мол, товарищи, не допустим возвращения к худшим временам, когда партийная организация комбината существовала сама по себе, а нужды коллектива и простого рабочего человека были сами по себе. Пора повернуться лицом к насущным проблемам нашего времени! К решениям партии и правительства! Горячо одобряю предложение инструктора горкома партии товарища Елагина и предлагаю проголосовать за Сергея Сергеевича Владимирова!

Сказано это было так многозначительно, что до многих дошло, наконец: эта кандидатура уже заранее одобрена наверху и тут ничего не поделаешь.

Потом был небольшой перерыв, во время которого люди пошушукались и пришли к выводу, что молодой Владимиров – это не просто так. Молодой да ранний. За ним, стало быть, кто-то стоит.

Повздыхали-повздыхали и проголосовали, как и было велено – за товарища Владимирова. Единогласно... при двух воздержавшихся.


Почтовые марки, которые коллекционировал Владимиров, всегда были его гордостью. Скворцов помнил, что и в прежние свои визиты к Сергею они подолгу рассматривали эти основательные чёрные альбомы, какие-то уж очень торжественные и дорогие. Скворцову со стороны казалось самым важным в марках, то, что их берут пинцетом, а не пальцами, а рассматривают не просто так, а непременно в специальную лупу. И всё это, сидя в кресле и с очень умным видом, как будто речь идёт и в самом деле о чём-то очень серьёзном.

Сейчас гордостью коллекции была марка из Бельгийского Конго, которую недавно приобрёл Владимиров. Он с каким-то особенным трепетом показывал её гостю и рассказывал, почему именно эта марка является чудом.

– А что, эту достать нельзя? – поинтересовался Скворцов больше  из вежливости, чем из интереса.

– Эту – нельзя! – с уверенностью заявил Владимиров, после чего последовала история о том, как, с какими приключениями и при наличии каких невероятных совпадений ему удалось её раздобыть.

Скворцов поглядывал по сторонам: Маша слушала мужа и, казалось, разделяла его восторги. А Виолетта ничего не смыслила в этих делах и усиленно занималась обработкой ногтей.

«Такое впечатление, – подумал Скворцов, – что у неё на уме что-то совсем другое. Такое, о чём ни мать, ни отчим даже и не догадываются».

– А это марка с острова Таити, – провозгласил хозяин, и Скворцов, взяв лупу, стал рассматривать очередное сокровище.

Но главным сокровищем, как оказалось, была у Владимирова Виолетта. Это была его гордость и, может даже, весь смысл его жизни. Своих детей у него не было, и когда он женился на Маше, Владимиров полюбил Виолетту как собственную дочку. Дело в том, что её родной папа сел тогда в тюрьму после какой-то шумной истории, а мама развелась с ним. То ли на суде вскрылось, что деньги он тратил на другую женщину, то ли ещё что-то, но – развелась и уехала с восьмилетней дочерью  в Ростов к родителям.

Познакомившись с Сергеем на какой-то вечеринке у друзей, Маша тут же очаровала его, хотя была старше лет на пять! И в скором времени они поженились. Это было полной неожиданностью для друзей и знакомых Владимирова, в том числе и для Скворцова. Всем тогда казалось, что он явно неравнодушен к бетонщице Кате Матюшкиной – тоже разведённой, и тоже с ребёнком. Поговаривали даже о том, что у них дело совсем далеко зашло, и уже намечалась свадьба. Как вдруг новое известие: Сергей Владимиров, новоявленный секретарь парторганизации, перешёл из разряда холостяков в разряд людей степенных и женатых. И вот теперь маленькая когда-то девочка стала девицей – о-го-го, а Маша постарела, но, судя по всему, глава семейства по-прежнему обожал их обеих.

И теперь Владимиров показывал ещё одно из сокровищ своей жизни – Виолетту, утверждая, что дочь –  девочка необыкновенных качеств. В детстве занималась плаванием, бальными танцами и музыкой. Окончила школу с медалью, а затем поступила в строительный институт в Москве. Умница необыкновенная…

Они прошли в её комнату, и Владимиров показал гостю рояль, на котором играла их девочка, и всю изысканность обстановки её комнаты. Там и в самом деле всё было очень дорогое и красивое. Пользуясь тем, что рядом никого не было, Владимиров шепнул Скворцову:

– Её родной отец – очень богатый человек. Он давно освободился из тюрьмы и живёт в Москве. Иногда подбрасывает ей денег. Хотя я и не одобряю этого. У нас и так всё есть, зачем нам ещё и это? Ну а эта обстановка, она, как ты понимаешь, куплена не на мои доходы. Но, что я могу сделать? А Виолетта любит красивые вещи!..

Скворцов смотрел с удивлением на большой диван, покрытый пледом, какие-то пёстрые подушечки и приклеенные прямо к обоям фотографии Шварценеггера, Сталлоне… На журнальном столике модные издания с самыми откровенными фотографиями. Здесь же бутылка вина и рюмки… И – ни одной книжки!

Старинный, 1880 года, рояль «Bekker» и итальянская мебель совершенно не гармонировали с мышцами Шварценеггера.

Владимиров показал фотографию, где Виолетта сидела на диване рядом с самим Ростроповичем, и сказал:

– Наша Виола с детства имела склонности к музыке. Я был бы вовсе не против, если бы она пошла по этой части. Быть может, из неё выросла бы знаменитая пианистка, но так почему-то получилось, что её потянуло в строительство. Да и время сейчас такое, что на искусстве нынче далеко не уедешь. Технарю легче прожить, вот мы с Машей и решили: пусть музыка остаётся у неё в комнате, как что-то светлое и прекрасное. А техническое образование – это всё-таки очень нужно. Очень. Я так думаю, она сейчас осмотрится и, в конце концов, примет верное решение насчёт работы. Она ведь в этом году получила диплом! Ей бы вполне нашлось место на комбинате. Сейчас, как никогда, нам нужны энергичные и умные люди.

«Энергичные и умные? – подумал Скворцов. – Судя по коллекции кассет и дисков, в её головке сидят отнюдь не Моцарт с Бетховеном, а тяжёлый металл и ещё какая-то тарабарщина, ничего общего не имеющая с искусством».

– А где это Виолетта сфотографировалась с Ростроповичем? – спросил Скворцов, всё ещё глядя на ту фотографию.

– А это в Москве, – с гордостью ответил Владимиров. – Виолетта была среди защитников Белого дома. Молодость, это ведь такое дело!.. – Он тяжело вздохнул. – Теперь даже страшно представить, чем всё могло закончиться. Но память, как видишь, осталась необыкновенная. На всю жизнь.

– А это она с кем? – Скворцов указал на другую фотографию, где Виолетта красовалась рядом с каким-то кавказцем.

– Какой-то защитник. Шамиль его звали, он из Чечни. А фамилию не помню.

Всякая комната, даже и самая плохонькая, непременно таит в себе информацию о своём владельце. Но о чем могла рассказать эта комната, лишённая книг, но с дорогой и безвкусной мебелью, с шикарным и, видимо, бесполезным роялем и с плакатами на стенах Сталлоне, Шварценеггера? Это, стало быть, и есть её кумиры?

А потом был ужин: всё по-домашнему просто и красиво - донская селёдочка, пюре, разные салатики, буженина, колбасы… Ничего особенного. Только бутылка водки была какой-то необыкновенной формы и вино с яркой наклейкой.

Впервые заговорили на производственные темы. Владимиров что-то говорил о технологии, а Маша, хотя и ничего не понимала в этих делах, но тоже проявляла какую-то заинтересованность. И только Виолетта смеялась:

– Ой, папа, не смеши меня! Все давно на металлопластик перешли…

– Доченька, он стоит больших денег!

– Да уж.

– Достать  исходные материалы непросто. И технология эта знаешь, сколько энергии потребует?! А энергия стала дорогой. Да и сырьё достать непросто…

– Достать можно, – в голосе у Виолетты зазвучали назидательные нотки, – всё, что угодно! Нужно просто уметь это делать. Нужно знать, как подойти к людям, что кому сказать, кому и как подмигнуть или преподнести… Сегодня даром ничего не делается. Нужно знать, кому и сколько… А иногда можно использовать и безналичный расчёт…

Мария Ивановна так ничего и не поняла, а Сергей Сергеевич, чтобы замять неприятную тему, сказал:

– Доченька, в мире бизнеса...

Но Виолетта не дала ему договорить и перебила:

– Да брось ты! В мире бизнеса всё то же самое, что и во всём остальном мире. У кого голова лучше шурупит, вот тот и побеждает! Нужно уметь уговаривать…

Владимиров подхватил эту мысль и, стараясь сделать дочери приятное, сказал, что красноречие – оно всегда не лишнее, оно всегда имеет большое значение…

Мария Ивановна же понимала, что болтовня дочери может произвести на гостя не очень-то благоприятное впечатление.

А Виолетта особенно и не слушала. Перескочив на новую тему, она тут же стала вспоминать что-то из своей студенческой жизни в Москве.

Скворцов, не дослушав её неумолчную трескотню, спросил:

– Расскажи лучше, как ты познакомилась с Ростроповичем.

– Ой! Мстислав! Такой дяденька клёвый! Такой милашка! Я попросила, чтобы меня сфотографировали на память рядом с таким знаменитым человечком!

– Мы тогда так переволновались, – сказала Маша. – В Москве такие события происходят, а наша дочь как раз там. Но мы-то думали, что у неё хватит благоразумия отсидеться дома, а она, оказывается, полезла в самую гущу. Любопытный мотылёк. Могла и крылышки обжечь.

– Вот именно, – нахмурился Владимиров. – А если бы что случилось?

– Ой, папа! Да ничего бы не случилось!

– Но ведь погибали же люди!

– Ой, да сколько там этих людей погибло! Всего три человека! На настоящей войне погибает больше.

За столом воцарилось неловкое молчание. Скворцов подумал: «У неё есть необыкновенный дар говорить такие нелепости, что всем вокруг становится стыдно. Но только не ей». Спросил, чтобы как-то увести разговор в сторону:

– А кто тот кавказец, с которым ты рядом так мило улыбаешься? Что-то очень знакомое?

– Ой, а это просто прелесть, а не мужчинка! Шамиль Басаев из Чечни. Не слышали никогда?

– Это тот самый, который захватил больницу в Будённовске?

– Ну да, он самый!

– И он защищал тогда Белый дом?

– Именно он. Он и Абхазию защищал…  Я с ним общалась. Необыкновенный человек. Сильный, решительный, смелый…

Скворцов при этих словах почувствовал просто какую-то дурноту: она что, шутит, что ли? Или это у неё всерьёз. Оглянулся на Владимирова. Тот лишь растерянно развёл руками: дескать, знаю и сам, но ничего поделать не могу! Сдурела девка.

Скворцов перевёл взгляд на Машу. Та тоже смущённо улыбалась: вот такая она у нас дурёха. Ну что взять с ребёнка?

«Н-да… Ну и дела-а-а!» – только и подумал про себя Скворцов.

Разговор плавно перетекал на другие темы, но, как оказалось, и эти темы были связаны с личностью всё той же Виолетты. Оказывается, она умудрилась быть свидетелем и другого грандиозного события: октября 1993-го года.

– Это было просто захватывающее зрелище, – верещала она. – Мы стояли на балконе,  смотрели издалека на то, как всё это происходило…

– А какие-то снайперы ради развлечения стреляли по этим балконам, – мрачно сказал Владимиров.

– Доченька, – сказала Маша. – Ты ведь и в этот раз очень серьёзно рисковала жизнью!

– Ой, мама! Да брось ты наводить тень на плетень! Кто там чем рисковал! Никто ведь не погиб при штурме. Так только, постреляли, побегали, посуетились… Но зато смотреть на это было интересно – такие маленькие и смешные человечки! Бегают туда-сюда … А ты смотришь на них. Всё равно как по телевизору. Или лучше сказать – как в театре!

– Виолетта, как ты можешь так? – удивился Владимиров. –Рушилась демократия, рушилось то, во что многие тогда верили.

Скворцов сказал:

– А по-моему, никакой демократии и не было. Одни бандиты стреляли в других бандитов.

Виолетта захлопала в ладоши.

– Ну, наконец-то я вижу, что меня хоть кто-то понимает! – радостно закричала она.

– Ты одобряешь расстрел парламента? – с удивлением спросил Владимиров.

Трагические события осени 1993 года врезались в память и оставили рубец на его сердце. Тогда Сергею Сергеевичу казалось, что гражданской войны не избежать, что Хасбулатов намеренно ведет страну к хаосу, к бойне, что с коммунизмом покончено. Это были страшные для России дни. И всё же войны удалось избежать. У многих людей, как оказалось, и убеждения тверже, и поступки решительнее, чем у многих депутатов и генералов.

Над Россией нависла тень смуты. Военный переворот и распад страны на множество «самостийных» республик уже виднелся на горизонте. Страшный вариант. Этого нельзя было допустить, и расстрел Думы – не самое страшное в этой цепи событий…

– Да пойми ты: расстрела не было, – воскликнул Скворцов. – Расстрел – это когда к стенке ставят и расстреливают. А тут ведь и в самом деле никто из осаждённых не погиб. А ведь подумать только – что могло бы произойти со страной, если бы победил Хасбулатов! Ты думаешь все эти хасбулатовы, макашовы, руцкие, баркашовы и зюгановы сумели бы что-то хорошее сделать, если бы скинули тогда Ельцина? Они сразу бы вцепились друг другу в глотки, и вот тогда бы полилась кровь! Солженицын ещё до этого предупреждал примерно так: вы думаете, Россия после распада Союза не может развалиться на более мелкие части? Ещё как может!.. И он прав! Именно этот эпизод нашей истории и был тем самым моментом, когда Россия могла развалиться на мелкие кусочки. Все автономные республики заявили бы о своём суверенитете. И сколько бы тогда крови пролилось! Вся страна потонула бы в её потоках… А  там бы и вошли миротворческие силы с разных сторон…

– Может, ты и прав, – задумчиво сказал Владимиров. – Но как бы там ни было, а всё равно это было очень страшно.

Потом они вышли на балкон. Владимиров курил, а Скворцов просто стоял рядом. Было такое ощущение, что произошло что-то важное. Никаких таких особенных производственных тем они не затрагивали, ничего не объясняли по поводу того, кто тогда был прав, а кто виноват. Просто контакт возобновился. Человеческий контакт, при котором и можно работать вместе, не опасаясь предательства.

– А кто у неё отец? – спросил Скворцов без всякой связи с предыдущими мыслями.

– Раньше был цеховиком, что ли. А теперь, видимо, достал из кубышки кое-что припрятанное ещё тогда и запустил в дело. Наладил пошив меховых изделий и сдаёт их в магазины. Слышал я, что строит магазин где-то в районе Таганки. Чтобы в таком месте строить, нужны и деньги большие, и связи хорошие.

Скворцов подумал: «Девчонка доит сразу двух папочек. Не приведи господи, если и из моего сына получится что-нибудь подобное…»

Сергей Сергеевич же тем временем, словно бы подслушав его мысли, с тревогой рассказывал о новых переменах в жизни Виолетты:  Устюжин обратил свои взоры на неё!

– Вот жеребец хренов! Может, кастрировать его? Если его не остановить, он ещё много бед натворит. А ты говорил…

– Да я и тогда всё прекрасно понимал! Я и тогда был на твоей стороне. Но ведь я и на этот раз ничего не смогу сделать. Если он всерьёз задумал дочь охмурить, то никакая сила не сможет помешать этому!

Расставались уже заполночь, оба немного грустные, с ощущением того, что в этой жизни у них что-то вот-вот должно будет перемениться к лучшему.

Скворцов точно знал, на какую работу он завтра выйдет.

4.

Сергей Сергеевич Владимиров появился на свет седьмого ноября 1950 года в городе Ростове-на-Дону, тогда ещё послевоенном и полуразрушенном. Родители у него не были особенно политизированными людьми, хотя в те времена без этого совсем обойтись было невозможно. И, тем не менее, пришедший в этот мир мальчик точно знал: его день рождения имеет честь совпадать с самым главным праздником в стране: тридцатитрёхлетием Советской власти! Каждый последующий год своей жизни он отмечал не только факт своего рождения, но и факт рождения этой самой власти, с которой он был связан таким необыкновенным цифровым совпадением.

Как прошло его ясельное детство, он не запомнил. Но ещё в детском садике он выучил стишок:

Всем известно, что Земля

Начинается с Кремля.

Он так и представлял в своём детском воображении эту самую землю: большая-пребольшая, плоская, зелёная, а посередине, в самом центре, стоит Кремль. Тот самый, который он видел на картинках, с красными звёздами на башнях.

На всех утренниках маленький Серёжа пел, танцевал и читал стишки, которым его обучали взрослые. Рисовал парады и Кремль… А игры в те времена у мальчиков были только одни: в войну. Взрослые женщины, и особенно бабушки, опасались, что они своими играми накликают новую беду, но поделать было ничего нельзя. Мальчишкам хотелось играть только в это. Хорошие против плохих, «красные» против «белых», «русские» против «немцев». Чем отличались одни от других, – мальчишкам было совершенно непонятно.

Всё это было вроде бы и смешно и наивно, но чётко приучало детей к одной мысли: на свете есть добро и есть зло, и нужно сражаться за добро. Разумеется, никто не хотел быть «белым» или «немцем», всем хотелось непременно быть «красными» и «русскими». Так не получалось, и поэтому были разработаны сложные системы считалочек, после которых уже окончательно и неотвратимо решалось, кто кем будет. А ещё всем хотелось быть командирами. И тут уже считалочки не помогали. Кто-то непременно заявлял, что именно он будет всеми командовать, и это мнение всеми или признавалось, или отвергалось.

Серёжа Владимиров всегда заявлял, что именно он будет командиром, и его мнение всеми воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Он был с детства мальчиком видным и достаточно сильным, никогда слишком много не баловался и не кричал, любил подражать взрослым: папе – бывшему фронтовику, дедушке – высокому и молчаливому старику. Он тогда не знал,  что тот отсидел при Сталине десять лет за анекдот, рассказанный в курилке на перерыве. Дедушка мало говорил и вообще был человеком скрытным.

После рассказов отца о том, как они брали Будапешт и что-то ещё такое, мальчик рисовал: пушки стреляют, танки наступают,  самолёты летят, а фашисты убегают. И обязательно знамя красное впереди…

Школа, в которую Серёжа пошёл в 1957-м году, встретила его огромными портретами членов Политбюро. В городе то тут, то там возвышались каменные изваяния вождям: Ленину, Сталину, Кирову, Марксу… Разве всех перечислишь?! Разумеется, все эти имена - Пушкин, Сталин, Энгельс, Ленин, Дзержинский, Маркс, Горький - воспринимались детским сознанием в едином потоке. Это – наши. Красные, они же и русские.

Потом их всех принимали в октябрята и выдавали большую красную звёздочку. Её цепляли на школьную форму. Звёздочка была сделана из картона, а сверху была обшита красной материей, быстро мялась, ломалась и вообще изнашивалась, и тогда из её острых углов торчал картон. А пластмассовых звёздочек с изображением маленького Ленина тогда ещё не было. Поэтому звёздочку нужно было беречь, чтобы она не портилась.

Серёжа Владимиров был отличником и активным октябрёнком. Командовал товарищами, нёс красные флажки, а когда в школу однажды нагрянул очень важный дядя и детишки должны были подносить ему цветы, то, естественно, был избран для этого именно Серёжа Владимиров.

Если в октябрята принимали всех подряд, то в пионеры решено было принимать не всех, а только самых достойных. Это было как раз на седьмое ноября возле памятника Ленину, до сих пор стоящего возле входа в парк имени Горького. В этот дождливый день красный галстук впервые стал развеваться на его груди, и он почувствовал от этого особенную гордость.

Правда, какие-то мальчишки стояли тут же и плакали, что их не приняли, но Серёже было не до этого. И вообще, он был не с ними,  не с такими!

Сразу же выяснилось, что пионер – это не просто так. Пионеры делились на звенья, отряды и дружины. Звеньевой – это по армейским меркам был вроде бы как командир отделения; председатель совета отряда – это был вроде бы как командир взвода. А уж председатель совета дружины – это бери выше!.. О-го-го!

Не сразу, а через некоторые время Серёжа Владимиров вырос именно в председателя совета дружины. То есть стал (подумать только!) главным пионером во всей школе. Это означало, что на всех торжественных построениях он выходил на середину и торжественно докладывал, отдавая салют, и при этом командовал пионерами. Для этого нужно было иметь звонкий голос и твёрдую волю. Не многие были на это способны. Даже из числа отличников. А у Серёжи всё это получалось прекрасно. Он был рождён для этой роли.

Серёжа собирал металлолом и макулатуру, участвовал в спортивных соревнованиях и в художественной самодеятельности. Стихи на торжественных мероприятиях он читал звонким и громким голосом.

Уже тогда у родителей Серёжи возникли надежды, что он  далеко пойдёт и вообще – выбьется в люди. Они были довольны такой перспективой, а вот дедушка почему-то хмурился и не очень-то умилялся наклонностям внука. Хотя и радовался, что он не станет вором или алкоголиком.

Однажды в школе Серёжа подслушал разговор детей о том, что, мол, советская власть – это не так-то уж и хорошо. А особенно плохим человеком был Сталин. Совершенно потрясённый, он никак не вмешался в этот разговор и никому ничего доносить не стал. Но дома обо всём рассказал родителям. Те ужаснулись и строго-настрого велели ему никогда даже и не заикаться на эту тему ни с кем на свете, потому что последствия могут быть ужасными. А дедушка рассказал внуку кое-что из своей судьбы.

Серёжа был совершенно потрясён рассказами деда. Они не вызвали у него ни тени сомнения, ибо он всегда был уверен в честности всех членов своей семьи. Но жить как-то надо было и дальше. Надо было примирить полученную информацию с тем, что он собирался делать в жизни. И он примирил: кто-то плохой и глупый когда-то ошибался, но теперьмы умные, и всё исправим. Это было решение, с которым он и жил потом долгие годы.

С чистым сердцем Серёжа Владимиров вступил в комсомол. Он уже был в седьмом классе. Всё развивалось в точности по написанному кем-то сценарию. К этому времени уже обозначились дети, равнодушные к коммунистической идеологии. Не во всех случаях считалось престижным выказывать свою любовь к коммунистической партии.

События недавнего 1962-го года в соседнем Новочеркасске были известны всем, о них говорили только шёпотом или украдкой, и Серёжа никогда не слышал, чтобы кто-то хвалил партию и правительство за то, что там они устроили.  Только ругали.

Уже позже он слышал и другие рассуждения: мол, товарищи проявили бдительность и предотвратили контрреволюционный мятеж… Но к тому времени Серёжа уже знал, что за люди такое говорили и чего они стоят.

Закончил Серёжа школу с золотой медалью. И тут-то с ним произошла осечка. Он решил, что его истинное призвание – стать врачом, и подал документы в медицинский. Золотая медаль позволяла не сдавать экзамены, а лишь проходить собеседование.  Но его он провалил.

Это было страшным ударом для него. Ударом, от которого он долго не мог прийти в себя.

Серёжу призвали в армию, и он отправился служить. Было это в Ростовской области, а не где-нибудь на Камчатке, но зима в тот год выдалась морозная и снежная, и он, побегав первый же месяц по снегу, горько пожалел о своей былой самоуверенности. В самом деле: с чего он взял, что его призвание – медицина? Просто тогда поступить в медицинский институт считалось престижным, и для многих граничило с фантастикой. А Серёжа всегда любил выполнять самые трудные задачи. И по физике, и по математике, и по химии, и по жизни – вообще. Вот он и рванул туда, где труднее, не разобравшись в себе как следует. И получил первый в жизни настоящий щелчок по носу. И вот теперь он бегает по снегу, ползает по нему до одурения.

Но механизмы у советской власти всё-таки были везде примерно одни и те же. Когда «Курс молодого бойца» уже подходил к концу, командование учебной роты стало подумывать, кого из этих молоденьких солдат следует оправлять в школу сержантского состава. Рядового Сергея Владимирова заприметили с первых дней службы: видный из себя парень, достаточно крепкий, на политзанятиях показал себя с лучшей стороны. Да и в личном деле записано, что школу окончил не просто так, а с золотой медалью! Вот только не поступил, куда хотел. Так, может, его надо продвигать по военной части?

Владимирову предложили – он не отказался.

Его направили в специальный учебный полк на четыре с половиной месяца, где над претендентами на лычки сержанта издевались, как могли. Им важно было воспитать злость. «Трудно в учении, легко будет в бою!», – говорили им. Их гоняли по многу километров  в снег,  в дождь и в жару. С полной выкладкой и налегке. В противогазах и без. Окопы рыли так, как будто от скорости их выкапывания зависит спасение жизни. А о стрельбе и метании гранат и говорить нечего.

На политзанятиях Сергей конспектировал материалы съездов и пленумов. Отвечать требовалось без запинки. Какие бывают агрессивные блоки? Перечислить и показать на карте страны. Уставы нужно было знать наизусть, а не просто пересказывать. В чём заключаются обязанности командира отделения и тому подобное. И вообще – что есть что.

У некоторых было так: бегали и прыгали прекрасно, стреляли – так же, а  вот по политической части особо не отличались. У некоторых наоборот: побрехать – это мы пожалуйста, а как до дела доходит и надо бегать или стрелять, тут – не очень.

У Владимирова же всё было в полном равновесии. И то, и это.

Тех, кто не выдерживал испытаний, выгоняли с курсов досрочно. Считалось, что это позор, и таких, как правило, определяли не в ту часть, откуда они были взяты на обучение, а в какую-то другую.

Те же, кто справлялся со всеми заданиями, получали при окончании сержантских курсов звание «младший сержант».

И лишь те, кто справлялся со всеми заданиями блестяще, получал звание «сержант».

С курсантом Сергеем Владимировым случилось невероятное. Его заметил командир дивизии и отдал приказ о присвоении ему звания «старшего сержанта». В виде исключения, за особые заслуги, имея в виду его дальнейшее продвижение по военной части. Послужит паренёк пока сержантом, а там получит рекомендацию и поступит в военное училище - общевойсковое в Грозном или ракетное в Ростове…  А там, глядишь, и генералом станет когда-нибудь.  При таких-то способностях – почему бы и не стать?

Но старший сержант Владимиров огляделся по сторонам и принял решение: отслужу и пойду на гражданку. И поступлю в строительный! Самая мирная профессия. А строители везде нужны.

От дел командных он в скором времени отошёл и был назначен комсоргом полка. Между тем комсомольцами были не только солдаты и сержанты, но и молодые офицеры. Многие из них собирались вступать в партию, ибо каждому было понятно: беспартийный в армии выше капитана вряд ли когда поднимется. А для вступления в партию нужны комсомольские характеристики, а для комсомольской характеристики нужны хорошие отношения с комсоргом.

Вот так и получилось, что старший сержант Владимиров стал нужным человеком в полку.

Но и этого оказалось мало!

С ним случилось то, что редко случалось со «срочниками»: ему рекомендовали вступить в Коммунистическую партию!

Новым поколениям россиян это уже совершенно непонятно, но тогда подобный карьерный взлет был редок. Нельзя сказать, что совсем уж невероятен, но трудно достижим в тех условиях.

Из армии Владимиров вышел в звании старшины и с партбилетом в нагрудном кармане.

Поступить в Ростовский строительный институт ему ничего не стоило.

То, что он учился прекрасно, был комсоргом института и закончил высшее учебное заведение с красным дипломом, – об этом даже и говорить не стоит, настолько это всё понятно. Он был старше однокурсников на три года, и это прибавляло весомости его высказываниям.

На втором курсе Сергей поступил на заочное отделение экономического факультета Московского университета. Он считал, что командир производства (а то, что он будет командиром производства, он не сомневался) должен быть экономически подкованным.

Таким образом, в мир вышел молодой человек с жизненным опытом, хорошо развитый физически и умственно, с партбилетом в кармане и двумя дипломами о высшем образовании!

Поскольку он имел право при распределении выбирать себе, куда ехать, а куда не ехать, а также по той причине, что он уже имел к этому времени некоторые связи, он остался в родном городе и пришёл на домостроительный комбинат. В его трудовой книжке появилась лишь одна-единственная запись о приёме на работу. Запись эта потом дополнялась всякими сведениями о поощрениях и продвижении по службе, но записи об увольнении у него так и не появилось.

Дальнейшее уже описано: молодой инженер становится освобождённым комсомольским секретарём. Освобождённым – это для него не означало, что он отстранился от производственных процессов. Он в них продолжал вникать и никогда не был чужим ни в каком деле. Всегда знал, о чём идёт речь, когда призывал людей совершать очередные трудовые подвиги или выполнять решения партии и правительства.

Как уже говорилось, поворотным моментом в его карьере было низвержение с пьедестала партийного секретаря. С тем, что на столь высокий партийный пост был назначен  тридцатилетний парень, многие смирились с большим трудом.

На новой должности Владимиров взялся за дело основательно: ходил по цехам, по общежитиям. Был частым гостем у пенсионеров, проработавших на комбинате много лет. Кого-то приходилось увещевать, кого-то утешать, а кого-то и гнать в шею – за пьянство, за воровство, за низкую квалификацию.

А страна тем временем медленно вползала в новую эпоху.

Тот же Скворцов ему не раз говорил:

– Ты что же, не видишь, что происходит? У власти стоит маразматический старец, который еле мямлит написанные ему речи. Страна увязла в войне в Афганистане. Гибнут молодые ребята!  И чем всё это кончится?

– Я всё прекрасно вижу, – тогда же сказал Владимиров. – И анекдоты про Брежнева знаю, и своё собственное мнение имею. Просто всё это должно будет плавно перейти во что-то новое. И к этому новому нужно готовиться уже сейчас…

Что было дальше – мы уже знаем в общих чертах. Комбинат чуть было не погиб, а его глава Сергей Сергеевич Владимиров продолжал биться за его жизнь, не сомневаясь в том, что победа сил добра над силами зла неизбежна.

Детство давно осталось позади, а давние идеалы всё никак не хотели покинуть душу Сергея Сергеевича.

В своей жизни он любил только дух женщин: нынешнюю Машу, на которой женился по любви, когда у неё уже был ребёнок. А до этого – здоровенную красивую и крепкую девицу с розовыми щеками и с толстой косой. Это была Катя Матюшкина – крановщица из цеха стеновых панелей. Она приехала в Ростов из Костромской области, где в те времена дела со снабжением обстояли очень плохо. И приехала не одна, а с ребёнком от первого мужа. Поселилась в общежитии. Никогда не ругалась матом и не курила. Перевыполняла план и имела особые лидерские наклонности.

Личным подвигом Владимирова было то, что он, будучи комсомольским секретарём, то есть лицом не очень значительным, умудрился употребить своё влияние так, что эта самая Катя получила комнату в малосемейном общежитии. Другие по многу лет ждали такого счастья и так и не дождались, а эта самая Катя только приехала откуда-то со стороны, поработала два года, и уже получила комнату с кухней и санузлом! Это вызывало пересуды, но Владимиров с гневом и презрением отвергал предположения о том, что он употребляет власть в корыстных целях. Катя действительно перевыполняла план. Она и в самом деле была активисткой и проявляла политическую сознательность.

Владимирову в этой девушке нравилось, что она не такая, как все. Не карьеристка, не подхалимка, и вообще какая-то не наша, не ростовская.

Он сделал ей предложение и получил отказ. Ещё один щелчок по носу: как это я, такой умный и перспективный и отвергнут девушкой, которую хочу осчастливить? Она ведь с ребёнком, а при таких делах не так-то просто выйти замуж.

Катя знала, что делала. Дальнейшие события показали, что она была дальновиднее Владимирова. Ну а тот, как уже говорилось, женился на учительнице, тоже имевшей ребёнка от первого брака.

Вот такая история.

5.

Люди бывают разными. И всё же в большинстве своём они чистые, нравственные, добрые… Плохих значительно меньше. Но именно они мешают нам жить!

Впрочем, наверное, не бывает только хороших и только плохих людей. Каждый в своей жизни делал ошибки, за которые потом ему было стыдно. Одни их вспоминают и долго мучаются, другие и не вспоминают: было и прошло, чего уж об этом говорить?!

Да и жизнь нельзя оценивать однозначно. Она многомерна. С одной стороны – всё, вроде бы, правильно, а если взглянуть с другой стороны, – всё не так!

Жизнь – сложная штука. Нарушение привычного порядка, перестройка, обернувшаяся трагедией для многих людей и даже целых народов, разорвали привычные связи. Промышленность стояла. Банки задерживали перевод денег. Людям задерживали зарплату!

Рушились судьбы. Многие квалифицированные работники стали торговать на рынках, пошли в свободное плавание, сделались предпринимателями. Одни при этом прогорали, потому что не были готовы к такому плаванию в мире бизнеса. Другие успешно расширяли своё дело, привлекали нужных людей, которых в то время бродило много в поисках работы.

В том, что от нравственного Андрея Павловича Скворцова ушла жена, разве виноваты те изменения, которые произошли в жизни и на комбинате? Вряд ли. Разве не бросали мужей раньше?!

И к кому ушла-то? К дешёвому пижону!

К сожалению, женщин часто привлекает именно такой тип мужчин. Их привлекают красивые слова, яркие модные одежды. Даже когда они сами знают, что всё это ложь. Их привлекают  мерзавцы и негодяи, потому что женщины видят их поступки совершенно с другой точки зрения. Они видят их отчаянную смелость, жизнестойкость, щедрость, разухабистость… «Фу ты, ну ты! Что нам стоит?!»

Старые порядки ушли в прошлое. Сергей Сергеевич Владимиров сделал всё, чтобы смягчить переход, не распродать дорогое оборудование, сохранить наиболее ценные кадры.

Но была и ещё одна неприятность в его жизни. Виолетта.

С детства он читал ей сказки на ночь, водил в зоопарк и в цирк, делал с ней уроки, дал прекрасное образование – школьное, музыкальное, высшее. Он привил ей манеры и дал нужные наставления… Всё предусмотрел, ничего для неё не жалея. И что же получилось в результате?

Встреча Устюжина и Виолетты была не так уж случайна. Они несколько раз встречались на комбинате. Перебрасывались шуточками.

Устюжин умел покорять женщин. То, что ему удалось увести жену главного инженера – это высший пилотаж! И теперь ему предстояло совершить головокружительное сальто под куполом жизненного цирка! Он стал присматриваться к дочери директора! Шутка сказать, самого Сергея Сергеевича Владимирова!  И трюк должен был стать смертельным номером, кульбитом. Только один раз в нашем городе! Без страховки! Почти в пасти льва!  Дочь миллионера и он! Молодой прелестный цветок и он – колючка, кактус, на пятнадцать лет старше неё!

Устюжин знал о существовании Виолетты ещё до её отъезда в Москву. Видел её много раз. Очень даже симпатичная девушка, со спортивным телосложением, дочь парторга… Но тогда это было совсем не интересно. Во-первых, тогда у Кеши Устюжина были другие задачи, а во-вторых, ему и в голову не приходило, что Виолетта Владимирова отнюдь не родная дочь Сергею Сергеевичу. Родной же папа Виолетты имел фамилию Арцыбашев, и после освобождения из заключения проживал в Москве.

Всего этого Иннокентий Геннадьевич Устюжин раньше не знал. А теперь узнал. Узнал и о том, что родной папочка её очень богат. У него какое-то доходное дело, и он не оставляет без внимания свою доченьку.

Господин Арцыбашев и в самом деле был серьёзным человеком. Он и не помышлял как-то настраивать Виолетту против матери или её нынешнего мужа. Он просто давал ей деньги, хорошо зная, что  эти денежки сами всё и сделают. Свойство у денег такое: они умеют работать.

Получив эту информацию, Устюжин обрадовался. Может быть, оно и к лучшему, что эта взбалмошная Эля оставила его? Такой исход, конечно, был не совсем привычным и бил его по самолюбию. Он привык первым бросать своих женщин. А эта особа вдруг что-то возомнила о себе и ушла. Ну, что ж. Теперь он совершенно свободен. И как приятно чувствовать себя свободным! Знать, что всё ещё впереди, и ты имеешь шанс поймать в свои сети такую дикую козочку! Нет, даже не козочку, а лань!

Подобраться к Виолетте было бы не так-то просто, если бы не одно обстоятельство: она, приехав из Москвы, где окончила строительный институт, должна была прийти работать в ОАО «Строитель». Её с нетерпеньем ждали.  Людей не хватало, и ей готовили хорошую должность.  Высшее образование – это хорошо, но и папочка-директор, – это ещё лучше. Владимиров просил Виолетту присмотреться к существующим проблемам на комбинате, определиться с выбором того, чем она хотела бы заниматься и приступить, наконец, к работе.

Виолетта же всё тянула и тянула. Ей хотелось выбрать что-нибудь такое-этакое на стыке между производством и экономикой, но так, чтобы это было и не тем, и не другим.  И кабинет с компьютером и телефоном. Она хотела курировать какие-то разделы работы. Именно курировать! Курировать, по мнению, Виолетты, означало наблюдать за этой деятельностью со стороны начальственным взглядом и выдавать мудрые рекомендации неразумным нижестоящим инстанциям.

Внешние данные у Виолетты для этого были: лицо, причёска, фигура. И начальственный авторитетный голос. Как у мамы учительницы. Было и желание вести именно такой образ жизни. И дело оставалось за малым: определить, что же именно она должна будет курировать?

Но Виолетта не торопилась. Ей нравилось долго валяться в постели. Слушала какую-нибудь современную рок-группу или смотрела телик. А вечером шла на дискотеку. Там, правда, она чувствовала себя старушкой. Ей было трудно конкурировать с семнадцатилетними красотками. Это она понимала. Поэтому часто, потолкавшись немного и не найдя себе достойного кавалера, уходила в ближайшее кафе и, выпив хорошего вина, чашечку кофе для форса, шла домой.  Поэтому внимание этого великовозрастного по её меркам Иннокентия Геннадьевича было не только приятным, но и несколько забавным.

Виолетта часто приходила на комбинат, но, поскольку отец всегда был занят, она стала обращать внимание на его окружение. Квадратный амбал  Михаил Борисович Христенков казался каким-то ходячим шкафом, наполненным скучными мыслями о производстве, а вот прекрасно сложённый, не старый ещё мужчина по имени Иннокентий Геннадьевич Устюжин всегда  был готов к услугам. При этом он был обходителен, любезен и разговорчив. Всё знал. На любой вопрос о производстве отвечал без запинки. Он любил подчёркивать, что здесь многое зависит от него и мало кто так знает проблемы комбината, как он.

– Понимаю, что это нескромно звучит, – говорил он, – но на самом деле это так. Меня тут все рабочие знают. Я на комбинате много лет. Раньше заведовал здесь спортивным сектором, руководил всеми спортивными мероприятиями. Ну, и если у кого какая проблема – ко мне всегда можно подойти без церемоний, я ведь простой человек и могу со всеми поговорить по-простому.

Тогда же Виолетта спросила его:

– Но если вы такой умный и опытный, то почему не поставят вас на более значимую должность?

– Понимаешь, – Кеша Устюжин всем своим видом изобразил щекотливость ситуации. – Тут ведь замешаны всякие предрассудки насчёт того, кто какое образование получил…

– А у вас какое образование?

Устюжин несколько смутился и скомкал ответ:

– В том-то всё и дело. Я сначала активно занимался спортом. Должен был перейти на тренерскую работу. Но в те времена знаешь, как было?  Если ты – не член партии, о тренерской работе и не мечтай… Но зато у меня сейчас есть свой клуб… Но ты бы лучше о себе рассказала, а то всё я да я. Мне даже и не ловко как-то… Ты-то сама – что окончила?

– Московский строительный. Технология и организация производства…

– То, что нужно! – заметил с завистью Устюжин.

– Да, только это место уже занято…

– А что, папаня не может пошевелиться?

– Говорит, что пока ещё рано: опыта маловато.

– Опыт набирается в процессе работы! К тому же, мы рядом…

Так слово за слово они и выяснили кое-что друг о друге.

И всё же Устюжина волновали такие детали Виолеттиной биографии, о которых напрямую спрашивать не хотелось. Нужно было повернуть разговор так, чтобы Виолетта сама захотела рассказать об этом, и чтобы это выглядело её личной инициативой.

Устюжину представлялось, что для этого не помешает небольшая порция алкоголя. Девчонка молодая, непривыкшая. Бокал-другой выпьет, у неё язык и развяжется.

А для этой цели существует такое учреждение, как ресторан.

И вот однажды в один прекрасный майский вечер Кеша Устюжин повёз Виолетту на своей «девятке» на левый берег Дона. Предусматривались разные другие мероприятия, которые могли  потрясти воображение этой пташки. Кеша хорошо умел танцевать, и мечтал, обхватив тонкую талию Виолетты, прижать её к своей груди. Но запланированный сценарий начал давать сбои уже в самом начале.

Когда официант поднёс меню, Кеша, как истинный кавалер, предоставил право выбора блюд и напитков Виолетте.

Та, привычно открыв кожаную папку с красочно оформленным меню, вдруг назвала самое дорогое вино.

– Я надеюсь, что это не подделка?

Официант пытливо взглянул на девушку, потом на Устюжина, и, решив, что они кредитоспособны, отметил в своём блокноте марку вина.

– Закуска? – спросил официант.

– Что-нибудь простенькое: рябчики в сметане, шашлычок из свежей баранины и, если можно, жаренную форель. Ну, там, салатики, зелень…

Она посмотрела своими невинными глазами на Устюжина, который мучительно соображал, хватит ли у него денег расплатиться за этот ужин. Потом, решив, что всё же должно хватить, несколько успокоился, сказав:

– А мне чашечку кофе и томатный сок.

И, обратившись к Виолетте, объяснил:

– Я вечером стараюсь не переедать. Спорт требует жертв…

Увидев некоторое смятение на лице своего кавалера, Виолетта спросила:

–  Я заказала что-то не то?

– Нет, нет, что ты! – запинаясь, пролепетал Устюжин и, повернувшись к официанту, величественно бросил: – Принесите!

– Да тут-то всего ничего получилось, – Виолетта назвала сумму, которой хватило бы накормить десять человек… – Впрочем, у меня деньги есть! Я могу и сама заплатить за всё.

Устюжин сделал вид, что ничего не слышал и поглощён тем, что рассматривал жонглирующего бутылками бармена.  Он уже давно отметил, что Виолетта больше всего любила говорить о себе. Поэтому поспешил перейти на интересующую её тему.

– Виолетта, ты даже не представляешь, как отличаешься от нашей серой массы! Сразу чувствуется столичное воспитание. Наши провинциалочки даже  заказать в ресторане ужин бы не смогли!

– Ай, бросьте меня охмурять, Иннокентий Геннадьевич. Кстати, как вас в детстве дразнили?

– Как дразнили? – переспросил Устюжин. – Попробовали бы дразнить! А так Кешей звали друзья…

– Кешей? Вот здорово! А мне так можно?

– Тебе всё можно. И, пожалуйста, перестань мне выкать! Я надеюсь, мы с тобой – друзья!

– Прекрасно! Мне и самой это казалось…

Он внимательно посмотрел ей в глаза.

– Чего ты на меня так смотришь? Вроде бы, как раздеваешь!

– А что ж тут удивительного? Красивых женщин мужчины раздевают глазами, некрасивые раздеваются сами.

– Так значит, я красивая?

– Будто сама не знаешь!

– И я тебе нравлюсь?

– Нравишься! Я и не скрываю!

Официант принёс вино и открыл при них бутылку. Потом разлил густой красный напиток в бокалы и отошёл.

– Лучше женщина пьяная, чем никакая, – произнесла Виолетта и подняла  бокал. – За что же мы выпьем?

– За нас, хороших… – сказал Кеша и тоже поднял бокал.

Они выпили, и Виолетта тут же наполнила свой бокал сама.

«Если она так будет пить, то на вторую такую же бутылку у меня точно денег не хватит! Нужно её чем-нибудь отвлечь». Виолетта поставила бокал, и, пока официант сервировал стол, достала из сумочки сигареты и закурила.

– Ты куришь?

– А что? Нельзя?

– Да нет! Кури на здоровье. Просто я не знал… Я не курю. Спорт требует жертв…

– Боже, сколько он требует жертв: и ужинать ты не можешь, и курить нельзя. А общаться с женщинами тебе можно? А то, может, и это противопоказано?

– Нет, это не противопоказано.

– Ну, слава Богу! А я курю, но пить не брошу!

Устюжин чувствовал себя не в своей тарелке. Он хотел показать себя с самой лучшей стороны: щедрым, остроумным, опытным, но видел, что эта девчонка достаточно опытна,  привыкла к ресторанам и таким тратам. «Не мудрено, – подумал Устюжин, – девочка доит сразу двух коров. Но ещё не вечер. Может, и мне посчастливится воспользоваться этими коровками».

– Я давно хотел спросить, – сказал Устюжин. – Когда же ты, наконец, придёшь на комбинат?

– Ну, что ты! Рабочий день сокращает жизнь на восемь часов! У меня другая задача!

– Другая?

– Конечно. Только, когда я об этом говорю, мои предки считают, что я цинична. А я вовсе не цинична. Я просто правдива. Не люблю ханжества!

– И чего же ты хочешь? – спросил Устюжин, предчувствуя, что сейчас услышит то главное, что так важно ему сейчас знать.

– Чего может желать молодая девушка моего возраста?

– Ну, не знаю…

– Выйти замуж! Чего же ещё?!

– В самом деле, чего же ещё? Только не понимаю, в чём же проблема?

– Проблема? Ищу мужа с гарантийным сроком! У нас в институте девчонки говорили, что из всех сексуальных извращений самым странным является целомудрие.

– А мне кажется, что для тебя это будет не большой проблемой! Ты – мечта! Я бы многое отдал, чтобы быть рядом с тобой! Ты красива, молода, умна, образованна…

– Ну, да! В горящую избу войду… слона на скаку остановлю! Брось мямлить!  Если бы ты был мне совершенно безразличен, пошла бы я с тобой вечером в ресторан?

Виолетта подняла бокал и посмотрела на счастливого Устюжина.

– Так выпьем, или как?

– Или как! – сказал Иннокентий Геннадьевич и пожалел, что не может ей составить компанию, и вынужден пить только сок.

Они некоторое время молча ели. Вернее, ела Виолетта, а Иннокентий Геннадьевич проклинал себя за то, что не взял больше денег. Он отхлебнул томатного сока и облизнул губы.

Потом она с упоением рассказывала что-то о своих вкусах и привязанностях. Оказывается, она не просто так, а духовная особа. Церковь посещает. У неё есть принципы, и она не любит поддаваться стадным инстинктам и мычать вслед за всеми всякие общепринятые глупости. Например, сегодня она очень сильно переживала по поводу известий о гибели Джохара Дудаева…

Кеша так и обомлел от такого сообщения. Он был против терроризма. Но не стал спорить. Оказывается, главное достоинство покойного диктатора она усматривала не в его приверженности идеям ислама или чеченской независимости, а в том, как держит себя, как одевается, какой у него удивительный голос, какой проникновенный взгляд. Вот это мужчина! Я понимаю!

Кеша слушал Виолетту и удивлялся, как сразу не заметил, что девчонка просто глупа. Сначала ему казалось, что она умна и воспитана. Но вскоре он стал в этом сильно сомневаться. Дура! Конечно, дура! Откуда у неё ум? Но зато дура богатая! А это много важнее  количества извилин в её голове! И всё же рассуждение её странны и даже опасны. Не дай бог, кто-нибудь услышит! И Иннокентий Геннадьевич постарался найти новую тему для беседы. После очередного бокала Виолетта с лёгкостью перепрыгнула на разговоры о собственной внешности, которой она придаёт большое значение, для чего часами просиживает перед зеркалом, пользуется всякими масками и жалуется, что в городе даже приличного косметического салона нет.

– Так ли тебе нужна косметика? Ты прекрасна и без неё!

– Ай, брось! Каждому овощу свой фрукт, – продолжала философствовать уже изрядно охмелевшая Виолетта. – Ах, какая прекрасная форель! Давно такой не ела! Напрасно ты, Кешенька, так придерживаешься режима! Лучше переспать, чем не доесть. Но, наше дело правое – мы поедим. Враг будет распит! Ещё одна бутылочка будет за тобой!

Кеша слушал этот бред и глубокомысленно кивал.

Подозрительная компания из четырёх молодых человек за соседним столиком уже давно внимательно приглядывалась к Виолетте. Они презрительно взглянули на Устюжина и решили, что он им не конкурент. Стар. Лет, наверное, сорок…

Когда заиграла музыка, от компании отделился парень в спортивном костюме, стриженный налысо. Подойдя к их столику, он осведомился, не пожелает ли прекрасная незнакомка потанцевать с ним?

Это было некстати. Виолетта именно в это время начала рассказывать Устюжину кое-какие подробности о финансах своего родного папочки. Мол, у него есть и то, и это. Информация была в высшей степени полезной, и Кеша Устюжин с большим интересом слушал. А тут это лысый подошёл.

Устюжин посмотрел на Виолетту:

– Ну, ты как?

– Почему бы и нет, – ответила Виолетта и без лишних церемоний пошла танцевать с незнакомым молодым человеком.

В скором времени руки хамоватого танцора стали многозначительно сползать с талии девушки, которая против этого, как ни странно ничего не имела.

Оскорблённый Устюжин направился к танцующей парочке. После просьбы насчёт того, нельзя ли поаккуратней, последовал ответ: а то, что будет?

Устюжин тут же и показал, что именно будет такому наглецу, который осмеливается обижать его девушку. Наглец с диким и злобным воем растянулся на полу, а компания бросилась ему на помощь…

Тут-то и произошло нечто странное и непредвиденное. Непонятно откуда возник какой-то мужик и стал проделывать невероятные акробатические номера, после которых вся компания оказалась на полу.

Это был крепкий мужчина, уже в возрасте, и тем более удивительно, что он проявил такую силу и ловкость.

Посрамлённых и ругающихся недорослей вывели из зала, а мужчина с самым учтивым видом представился Кеше и его милой даме:

– Георгий Осипов. Можно просто Жора.

Затем пригласил их к себе за столик и угостил новых знакомых не менее хорошим вином и прекрасной закуской. Иннокентий Геннадьевич забыл о своём режиме и выпил с незнакомцем большой фужер вина, заедая его чёрной икрой. Странное дело, но у мужчины стояли две бутылки этого вина и целая пиала чёрной икры. Больше ничего на столе не было. Мужчина ел её чайной ложкой без хлеба и запивал вином…

Кеша смотрел с изумлением на эту картину, а их новоявленный знакомый тем временем рассказывал.

Оказывается, детство у него было трудным и голодным, и он навсегда запомнил, как какой-то богач жрал при нём чёрную икру, а он, мальчишечка из бедной рабочей семьи, только и мог, что смотреть на это, да слюнки глотать. И с той поры его любовь к чёрной икре не знает границ.

Оказалось, что Виолетта считает это даже очень прикольным! Чёрная икра ложками, разве не здорово?!

Тогда пришлось и Иннокентию Геннадьевичу проявить широту взглядов и заказать шашлык из лосося.

От кулинарной тематики, которая у Жоры была, видимо, на первом месте, плавно перешли к вопросу о столь блистательном владении боевыми искусствами. Жора не стал объяснять происхождение своих познаний, но стоило только Кеше заикнуться о том, что у него есть спортзал, в котором он ведёт тренировки по восточным единоборствам, как тут же выяснилось, что Жоре это очень интересно. Кеша дал новому знакомому свою визитную карточку и стал объяснять, в какой школе он арендует зал.  Жора пообещал заглянуть туда на днях и продолжить начатое знакомство. Виолетте наскучили эти разговоры о спорте и она заявила, что очень устала и хочет спать.

Они извинились и расплатившись, сели в машину.

Девушку совсем развезло. Впрочем, не исключено, что она просто делала вид, будто сильно опьянела.

– Кто пьёт много пива, тот писает красиво… – бормотала Виолетта. – Кеша! Я не хочу домой! Кеша, пригласи меня к себе в гости! Ну, что же ты такой нерешительный?! Моя неприязнь к мужчинам тебя не касается!

– Всем касается! Ты думаешь, я сам этого не хочу?! Ещё как хочу! Только что ты скажешь завтра? Ведь я серьёзно…

Виолетта положила голову на его плечо, мешая управлять машиной.

– Вышла Василиса Прекрасная за Ивана Дурака, и стала Василиса Дурак, – бормотала она. – Нет, фамилия Владимирова красивее Устюжина. Я останусь на своей фамилии! А ты не улыбайся! Я с детства не люблю лошадей! В гости! Только по дороге нужно купить ещё вина…А у тебя есть что выпить?

– Есть… Но тебе, кажется, хватит на сегодня!

– Ой, какой ты умный! Тебе череп не жмёт? Не хватает, чтобы ты мне сейчас мораль читал!

Виолетта прижалась к его плечу и сладко заснула.

Пока ехали, Кеша решал, куда, собственно, направляться дальше? Доставить Виолетту домой или… привезти её к себе?..


Дома он быстро раздел девушку и уложил в постель. Она возбуждала его воображение. Он торопливо разделся и лёг рядом.

– А! Это ты? Ну, вот и хорошо! – Бормотала Виолетта. – Обними меня! Крепче… Вот так… Только ты же смотри… Помнишь лозунг? Пролетарии всех стран, предохраняйтесь!.. Поцелуй меня!.. Вот так… Ещё! Что ты, как вяленый лещ! Или ты меня не хочешь? Боже, как я пьяна! Я же говорила им, что не умею петь! Так они, суки, кричали: не умеешь петь, не пей! А я пить-то хотела! Разве я не права? Нет, ты скажи, разве я не права… Нет, нет, ты не торопись… Знаю я таких петушков… Я им говорила: если каждому давать, то развалится кровать! Вот так… Так… Молодец! Ах, как хорошо! Ты, Кеша, не такой уж и старый! Нет, не старый! Старый конь борозды не испортит! Ах! О-о-о! Не торопись… Я всё равно до утра буду у тебя! Куда же ты торопишься?..

Было ещё не поздно, когда Виолетта проснулась…

6.

Порой Скворцова посещали мысли совсем не технические. Вот взять, например, яблоню. Если её своевременно не обрезать, она постепенно станет загущаться, плоды у неё будут становиться всё меньше и меньше, а вскоре такое дерево и вовсе превратится в дичку. Да что дерево?! Если у человека исчезает стремление познать что-то новое, ему всё давно надоело и кажется неинтересным, именно о таком и говорят: старик!  Пока же сохранился интерес к жизни, любознательность, способность учиться и радоваться тому, что ты узнал, ты – молод! И ты молодец! У тебя ещё многое впереди!

Вот так же и любое дело. Садоводство или изобразительное искусство. А уж промышленность – тем более.

Если работаешь по старинке, коренным образом не меняешь направление своей деятельности, – рано или поздно такое производство стареет, становится неконкурентоспособным и погибает. Таков закон жизни.


Андрею Павловичу Скворцову выделили кабинет напротив Владимирова, тем самым подчёркивая его высокий статус на комбинате. Заходишь в полутёмный коридор, в котором когда-то размещались бытовые помещения, и думаешь, куда же тебе дальше идти: налево – это к Владимирову (одна из бывших раздевалок), или, может быть, направо – это к Скворцову (здесь раньше душевая была). Можно и так: сначала туда, а потом сюда. Главное, что всё рядом, стало быть, между этими двумя пунктами нет никакого противоречия. Они для всех сотрудников комбината вписаны в одну схему.

Гораздо труднее было вписаться в эту схему самому Скворцову. И не потому что он порастерял на ростовских улицах свои технические знания или начальственную хватку, а потому что стоять на барахолке и продавать железяки – это одно, управлять же техническими процессами на комбинате – совсем другое. Надо переключиться, и это переключение должно произойти то ли в душе, то ли в голове. В кабинете должен сидеть не человек, забредший с улицы, а человек, созданный для такой работы – кабинетной, цеховой, технической.

Общее собрание акционеров происходило в наспех переоборудованном когда-то помещении. Перегородки убрали, и получился небольшой актовый зал. Прямо за окном громоздилась угрюмая глухая стена деревообрабатывающего цеха, и даже в самые солнечные дни здесь никогда не бывало слишком светло. Но другого места для производственных сборищ подобрать было невозможно, и все были рады собраться хотя бы здесь. Примерно так или похожим образом располагались во время войны эвакуированные заводы где-нибудь на Урале или в Сибири.

В те далёкие времена на столе председателя непременно была бы красная скатерть, а за спиной маячили бы портреты вождей, один из которых – лысый, а другой – усатый. Графин с водой и, может быть, колокольчик. «Товарищи, позвольте мне от имени и по поручению…»

Сейчас не было ни портретов, ни скатерти, ни графина с колокольчиком. Но ощущение войны – было. Какая-то катастрофа произошла в стране, для подавляющего большинства людей совершенно непонятная. Нашествие варваров, разоривших страну и пустивших по миру миллионы простых людей. И теперь из этой катастрофы нужно выкарабкиваться всеми силами.

Каждому из присутствующих было понятно: с цементом – перебои, с деньгами – перебои, с производственными площадями – трудности, с квалифицированными кадрами – хоть караул кричи. А выжить надо. Вот только какою ценой?

Когда люди собрались и расселись, Сергей Сергеевич представил Скворцова, назвал своим старым другом.

– Главный инженер, – говорил Владимиров, – это центральная фигура у нас. Он будет заниматься производством, его совершенствованием, реконструкцией. Все начальники цехов с этого дня непосредственно подчинены ему. Почти все наши сотрудники хорошо знают Андрея Павловича. Он работал раньше у нас на комбинате в этой должности, так что много и говорить об этом нечего. Давайте лучше послушаем его. Как он видит перспективы комбината, каковы, так сказать, с его точки зрения, пути развития нашего производства?

Скворцов усмехнулся, встал и негромко заявил, что ему ещё рано что-либо рекомендовать и говорить о перспективах. Через месяц он будет готов представить подробный план мероприятий развития комбината.

Так и решили. Обсудили мелкие вопросы, поспрашивали о чём-то Владимирова и стали расходиться. Ощущение было такое, что вот теперь-то всё сдвинется с места, станет лучше, будет больше порядка.  Как будто и не было особых поводов для такого оптимизма, но фигура Скворцова словно бы излучала успокоение и вселяла уверенность. Было в этом человеке нечто такое, что позволяло думать: он знает, как надо.

Впрочем, если поразмыслить, то ведь и фигура Владимирова отнюдь не вызывала отвращения или недоверия. И на нём тоже очень многое держалось…

По пятницам Владимиров собирал всех руководителей подразделений, обсуждали текущие дела. Вот и в этот раз все собрались. И всё в том же зале. Прорабы ругались, что не вовремя подвозят на объекты стройматериалы. Начальник цеха стеновых панелей жаловался, что цемент у него на исходе.

– Стройки стоят! Сколько можно уже…

– Будет вам цемент. Я же сказал, что во второй декаде месяца, –  успокаивал Устюжин. – Я же не виноват, что деньги до Новороссийска идут столько времени! А те  без предоплаты цемент не отпускают!

– А мне что, потом вторую смену организовывать? Когда эта нервотрёпка закончится?!

Скворцов вслушивался во все эти перепалки и думал: «Да, ощущение войны есть. Непонятно только, откуда враг надвигается и кто им командует. Выйдешь на улицу, стрельбы вроде бы нет и трупы нигде не лежат, а только разруха и запустение всё сильнее и сильнее проникают в нашу жизнь. Но оттого, что война невидимая, ничего ведь, в сущности, не меняется. Каждому, у кого хоть какое-то соображение есть, понятно: война идёт.

Потому и строят мало. Не до строительства тут. Люди не знают, как выжить, как спастись, и каждый сам за себя. Куда уж тут думать о созидании… Но кто-то об этом всё-таки должен думать. Не хватало ни денег, ни техники - башенных кранов, экскаваторов, самосвалов… Аренда их стоила дорого.

Андрей Павлович сидел,  и что-то писал на листке бумаги. Вопросы ему задавали с осторожностью – дескать, мы не уверены, что ты ответишь. Если вопросы были техническими, то он отвечал с лёгкостью, если выходили за пределы его компетенции или касались оценки и планов, он просил подождать. Вот разберусь, тогда и отвечу. Сам он пока никого ни о чём не спрашивал. Присматривался да прислушивался: то ли к ритму комбината, то ли к самому себе…

Через две недели он представил Владимирову перспективный план развития.

Владимиров внимательно его читал и радовался: нет, не напрасно он пригласил Андрея. Дельные предложения. И как это он сам до них не додумался?! Это же всё видно невооружённым глазом! Вот что значит профессионал!

Через день Сергей Сергеевич пригласил Скворцова.

– Давай поговорим о твоём плане.

– Давай.

– Я его внимательно почитал, много думал о нём. Всё принимаю, со многим согласен. Но есть несколько вопросов…

– Давай поговорим. А может лучше собрать руководителей, начальников отделов, прорабов, чтобы разговор получился предметным? А то я в прошлый раз был не больно-то разговорчив. Сам понимаешь: боялся что-нибудь брякнуть невпопад … А теперь мой план со своими замечаниями ты и представишь общему собранию акционеров. Так я понимаю?

– Ну что ж… Пусть будет по-твоему. Встречаемся завтра в пять.

– Хорошо… Только зал у тебя уж больно затрапезный.

– Знаю. Самому противно в него заходить. Но другого места пока нет. У меня только один вопрос: ты экономику своих предложений просчитывал?

– А как же! Если нужно, я её представлю.

– Конечно, нужно! Непременно представь! Но, судя по тому, что я понял, ты всё же рассчитываешь на инвестора?

– Или на кредиты.

– Мы уже однажды взяли кредит на свою голову. Да и сейчас процентные ставки таковы, что мы просто попадём в кабалу.

– А ты не бойся! Целый ряд предложений просто не требуют капиталовложений. Это – совершенствование организации труда. Ликвидация встречных потоков, рациональное использование транспорта, работа с колёс… Конечно, новые производства требуют серьёзных инвестиций. Но, Сергей, без этого дела в комбинате не поправить. Можно (было бы) организовывать производство металлопластиковых окон, дверей. Это избавит нас от проблем с лесом… Хорошо бы познакомиться с технологией пенобетонных блоков. Это бы решило проблемы при частном строительстве малоэтажных домов. Скоро, поверь мне, будет строительный бум, и всё это станет очень востребовано. Нужно организовывать производство тротуарной плитки. Очень ходовой товар, да и производство её не сложное. Это должно помочь нам выжить… Нужно при комбинате открыть небольшой магазин, где можно было бы реализовывать стройматериалы для тех, кто сам решил строиться.

Владимиров не возражал, но всё же сомневался.

– Да понимаю я! Ты давай свои экономические расчёты. Кстати, а кого ставить на новое производство? Кадры, это ведь тоже проблема.

Скворцов сказал:

– Посмотрим. Я думаю, нужно молодым больше доверять. Пусть проявят себя. И не опекать их по мелочам! Дать им свободу…

Владимиров с удивлением посмотрел на Скворцова.

– Свободу? Ты им дашь свободу, так они здесь такого наворочают с этой свободой, что потом и не расхлебаешь…

– Есть у меня мыслишка, – улыбнулся Скворцов. – Только не уверен, что ты её поддержишь.

– Не тяни кота за хвост! Какая такая мыслишка?

– А почему бы твоей Виолетте не возглавить какое-нибудь направление, например, производство плитки? Дело новое. Можно в цемент добавлять красители и получать плитку не только разной формы, но и разного цвета. Послать её туда, где это дело хорошо поставлено. Чем рассматривать у себя в комнате портреты Шварценеггера и Сталлоне, пусть лучше девчонка полезным делом займётся. А мы – чем сможем, тем и поможем.

Владимиров с благодарностью смотрел на Андрея и думал: «Хорошо бы. Только особого рвения я что-то у Виолетты не видел».


На следующий день, как и условились, Скворцов докладывал свой план руководителям подразделений. Христенков слушал внимательно и что-то отмечал у себя в бумагах.

Бывший физкультурник Устюжин сидел в углу комнаты, наклонив голову, и помалкивал. Да и что он мог сказать?

По производственной тематике мыслей у него особых не было. Что-то из области психологии – было. Не нравился ему Скворцов. Вроде бы теперь уже и не соперник, но всё равно неловкость какая-то осталась, и это служило помехой.

Помехой чему именно?

Он бы и не ответил на этот вопрос. То, что без Скворцова жизнь была намного проще, это и всё, что он понимал.

И сейчас он был не в состоянии даже осмеять или одобрить задумки этого Скворцова. Все его нынешние мысли были направлены лишь на то, как легализовать свои отношения с Виолеттой, стать её официальным женихом и таким образом поменять свой статус в этой жизни. Он понимал, что со стороны её родителей будет буря эмоций, и очень надеялся на Виолетту. Чтобы ещё больше увлечь девушку, он старался изо всех сил: водил её по злачным местам, потакал прихотям, покупал всякие безделушки.  А она принимала всё как должное, да ещё и посмеивалась:

– Не нужно сорить здесь своей валютой! Убирать некому!

Подарки, однако, принимала, и на какое-то мгновение ему казалось, что всё достижимо… Но через мгновенье она снова становилась высокомерной и в глазах её появлялся блеск. Недоступная, высокомерная, стервозная… А он, вспоминая предыдущее мгновенье, бормотал: «А счастье было так возможно, так близко…»

Последние дни они почти каждый вечер проводили вместе.

Недавно он провернул успешное дело с новороссийским цементом и получил приличную сумму. Теперь пытался поразить избалованную роскошью доченьку Владимирова всякими ростовскими редкостями. Он был убеждён, что эти его вложения окупятся сторицей, а себя уже видел чуть ли не наследником московского папочки-миллионера. Странно, но ему ведь никто не говорил, что московский папочка – миллионер. Но Иннокентий Геннадьевич был в этом почему-то уверен. Он даже не знал, есть ли у этого Арцыбашева другие дети. Может, он и впрямь миллионер, да только любит не эту девчонку, а других своих деток. У богачей часто так бывают: этого наследника они любят, а этого не любят. Этому всё, а тому ничего… Устюжин просто об этом не хотел думать. Ему было приятно мечтать, фантазировать именно так: Виолетта – любимое творение московского папочки, и для её счастья он ничего не пожалеет!

Несколько дней назад они с Виолеттой умудрились на скачках проиграть большую сумму. Но это ничуть не смутило девушку. Потом были в казино. И здесь она проиграла. Правда, Устюжин, сославшись на то, что не захватил с собой деньги, вынудил её расплачиваться. Он видел, с каким неудовольствием она делала это. Потом в машине извинялся, говорил, что поход в казино был неожиданным для него. Но она в тот раз всё же рассердилась и потребовала, чтобы Устюжин отвёз её домой.

И вот сейчас, сидя на этом совещании в так называемом актовом зале, он услышал такое, что заставило его даже задержать дыхание. Заговорили о производстве тротуарной плитки, которое намеревались развернуть на комбинате. И этот самый Скворцов назвал Виолетту одним из кандидатов на новую должность. Ну что ж, хоть такая польза будет от этого Скворцова! А тут и бывший комсомольский вожак Христенков вякнул: да, мол, молодым надо давать дорогу! Я всегда был за это!.. Положительно, нужно форсировать события и стать её легальным женихом!

Едва дождавшись конца рабочего дня, Иннокентий Геннадьевич позвонил Виолетте.

– Привет, девочка моя!

– Кеша, сколько раз я просила не называть меня так!

– Есть причина! Нам нужно встретиться!

– Что случилось? Ты получил повышение по службе или выиграл миллион долларов в казино?

– Напрасно ты смеёшься! Бери выше! Сегодня было совещание у директора… Короче, я сейчас поеду в свой клуб, а ты к семи часам подваливай ко мне. Расскажу тебе такое!.. Последним смеётся тот, кто сразу не врубился! А я врубился сразу…

– Кончай говорить загадками. Что там у вас случилось?

– Ничего плохого. Так ты придёшь?

– А какая у нас сегодня программа? Я хотела бы прошвырнуться по Бродвею. А то у нас последнее время всё как-то не так. Ты вечно куда-то торопишься. Приходи, ложись, здравствуй и прощай… Сделав дело, делаешь ноги… Так не интересно.

– Но ты же знаешь, как я занят! Работаю как папа Карло…

– А получаешь как Буратино!

– А я о чём? Нет, нет! Мы с тобой сегодня кутнём как следует. И уверяю тебя: есть повод.

– Хорошо, приду.


Иннокентий Геннадьевич арендовал спортивный зал в ближайшей школе. Его не интересовало, куда идёт арендная плата - на нужды школы или директор кладёт её к себе в карман. Не официально, а «по чёрному», из рук в руки каждое первое число он давал директору деньги за месяц вперёд. И строго по расписанию сюда приходили те, кто хотел совершенствоваться в искусстве восточных единоборств. Занятия проводил преподаватель той же школы, мастер спорта по греко-римской борьбе Антон Потапович, которого все величали Потапычем. Платные занятия вполне окупали арендную плату и оставляли предприимчивому Иннокентию Геннадьевичу ещё и на кусочек хлеба с маслом и чёрной икрой…

Когда Устюжин зашёл в зал, занятия давно уже начались. После обычной разминки юноши разделились на пары и под руководством тренера разучивали приёмы. Степень подготовки была разной, и некоторые ребята откровенно скучали.

Иннокентий Геннадьевич разделся в маленькой комнатке, служащей ему и кабинетом, и кладовкой, аккуратно сложил вещи на стуле, и вышел в зал.

Вечный запах пота и чего-то нежилого – то ли плесени, то ли старых обшарпанных стен – сопровождал его. Не каждому такая обстановка могла понравиться, а только тому, кто влюблён в спорт. А точнее – в идею, что жизнь – это борьба, и выжить в этой борьбе может только тот, кто овладеет всеми приёмами самообороны и нападения.

– Ну что, голуби, приуныли? Поработаем? Никитин, бери-ка нож. Чего ты дрейфишь? Возьми палку. Это твой нож. Митрохин, ты его напарник. Вы оба пытаетесь меня прикончить… Так, так… Митрохин, не суетись. А теперь вот так!

Незаметное движение, и рука противника вывернута, нож летит в сторону, Никитин, и Митрохин прижаты к мату, да так, что не могут шевельнуться.

– А ты говоришь, что освоил приём, который тебе показал Олег Потапыч! Ничего ты не освоил…

«Кстати, сейчас должны прийти бойцы Карена. Эти уже кое-что умеют», – подумал Устюжин, отпустил ребят и, довольный преподнесенным уроком, отошёл в сторону. Сегодня должен прийти этот странноватый мужик, который там, на левом берегу, так ловко разбросал  тех сволочей, а потом ложками жрал чёрную икру. Кто он? Откуда взялся? И что ему нужно? Кеша видел, как загорелись его глаза, когда тот узнал, что он преподаёт восточные единоборства. Думает, если там, в ресторане, с молодняком лихо разделался, так он теперь и король! И какие у него могут быть дела?

И действительно, вскоре пришли трое взрослых парней в спортивных костюмах. Они разделись, небрежно бросив вещи на стулья, стоящие у стены, пошли  разминаться.  Было уже около четырёх.

Иннокентий Геннадьевич посмотрел на часы и подумал, что этот Жора-чёрной икры обжора может и не прийти. Просто брехло… Напрасно он Виолетте назначил встречу аж на семь. Могли бы и пораньше встретиться. Но не успел он об этом подумать, как в зал вошёл тот самый Жора Осипов. Он сразу заметил Устюжина и, широко улыбаясь, словно встретил своего старого знакомого, подошёл.

– Добрый день, – сказал он, пожимая протянутую руку. – Так, значит, здесь вы и занимаетесь? Да… – протянул он разочарованно. – Для такого дела нужен хороший клуб… Кстати, вы говорили, что работаете  по вечерам. А сейчас ещё в школе ученики.

– По средам нам разрешили работать с трёх, – ответил Устюжин и внимательно посмотрел на Жору.  «И чего ему нужно? Не из налоговой же он полиции? Да кому  я нужен! Впрочем…» – Не хотите ли размяться?

– Да нет… Эти мальчики ещё должны подрасти, чтобы мне было интересно…

– Ну что вы такое говорите?! Здесь есть ребята даже очень профессиональные…

– Да нет! Разве что вы им составите компанию…

Жора держал себя немного картинно, говорил хвастливо и громко, чем и вызвал интерес  бойцов Карена. Они презрительно посмотрели на этого невзрачного мужика, который явно что-то пытается корчить из себя, и продолжали тренировку.

– Не много ли на себя берёте?

– А что, слабо?

Устюжин внимательно посмотрел на своего нового знакомого. Человек просто выпендривается, набивает себе цену, может быть, просто шутит. И явно не от избытка большого ума.

– Напрасно вы так, – сказал Кеша. – У меня ведь чёрный пояс!

– Тем интересней! Только я за просто так бороться не хочу. Что вы ставите на кон?

– Нет, это уже чёрт знает что!

К ним понемногу стягивались все, кто находился в зале.

– Так что, слабо?

Вот же прицепился!

– Хорошо, – решился Устюжин. – Я не буду вас сильно обижать. Потеря ста долларов, думаю, вас не сделает нищим.

– Нет, это не деньги! Как минимум, тысяча!

Все на мгновенье замолчали.

Устюжин внимательно взглянул на Осипова и спросил:

– И кто же будет с вами бороться?

– А любая, выбранная по вашему усмотрению тройка. С вами во главе, конечно…

Все молчали. Устюжин ещё раз внимательно посмотрел на Осипова и бросил:

– Ну, что ж… Сами напросились.

Он взглянул на бойцов Карена, но, подумав, что, если они будут участвовать в этом бою, то не вся честь победы будет отдана ему, пригласил Митрохина и Никитина, молодых парней, ещё не совсем хорошо владеющих приёмами борьбы.

Осипов небрежно посмотрел на ребят, снял с себя одежды и остался в спортивных трусах и майке. Зрители разместились у стены…

Никто и не предполагал, что всё закончится так быстро. Не успели расположиться в центре зала участники, как неуловимый выпад Осипова опрокинул Устюжина на маты, да так неловко, что он должен был хотя бы немного приподняться, чтобы освободить правую руку, но Жора не дал ему этого сделать. Как только к нему приблизился Митрохин, он оказался на Устюжине, придавив его всей своей массой. Никитин благоразумно отошёл в сторону.

Проведя болевой приём, Осипов дождался, когда Иннокентий Геннадьевич стал колотить свободной рукой по мату, признавая безоговорочную победу Жоры.

Тот встал, и неспешно направился к стулу, на котором оставил свои вещи.

Устюжин, красный как рак, разминал правое плечо, что-то бурча себе под нос:

– Зевнул приём… Вот что значит, недооценивать противника… Но я надеюсь, ещё не вечер…

Последние слова слышал Жора и, улыбнувшись, ответил:

– Всегда к вашим услугам, сударь.

Вот ведь какой ехидный!

Устюжин, чтобы продемонстрировать свою готовность к исполнению договора, достал из кошелька деньги и демонстративно вручил их Осипову. Тот небрежно, не пересчитывая, сунул их в карман.

– Я-то зачем к вам зашёл: у меня есть приватный разговор…

– Разговор?

– У вас негде уединиться?

– По-настоящему – негде. В моём закутке перегородка чисто условная… Но мы можем выйти во двор…

– Ну что ж, можно и во дворе…

Устюжин с досадой подумал, что он хотел сделать Виолетте праздник, а теперь и денег для этого нет… Вляпался…Что же придумать?

– Иннокентий Геннадьевич! Меня интересуют ваши акции ОАО «Строитель», – сказал без всякого вступления Осипов.

– Это в каком смысле?

– В самом прямом. Один мой приятель из Москвы намерен приобрести контрольный пакет акций вашего «Строителя».

– Но у меня их не так много осталось. Даже и не знаю сколько.

– Дело неспешное. Но, если мы сейчас договоримся, я готов забрать все ваши акции по номиналу.

Вдруг Устюжин подумал: «А откуда он узнал, как меня зовут? Я ведь не называл своего имени. И зачем ему эти акции? Сегодня работяги их продают за полцены. Впрочем, можно сработать, как брокерская контора. Скупить у работяг акции и продать этому идиоту по номиналу!

– А сколько акций вы готовы купить?

– Все, какие у вас есть.

– Но я говорил, что их у меня не более десяти-пятнадцати процентов.

– Ну что ж. Потом купим и у других. Так что, согласны?

– Не знаю… – засомневался Устюжин. – Зачем мне столько денег? А так, какие-никакие дивиденды…

– Вы мне сказки не рассказывайте, любезнейший. Вы забыли, когда получали дивиденды. А деньги - найдёте куда потратить. Вон в той девятиэтажке сдаются сухие подвальные помещения. Там можно и расположить свой клуб. Оснастить его и организовать занятия в течение всего дня, и не зависеть от школьного расписания, прихотей директора школы или от районного начальства. Это должно приносить реальную прибыль…

Устюжин отметил: говорит как-то очень уж сладкоречиво. И как-то неуловимо ехидно. Словно бы смеётся надо мной…

– Там сдаются подвальные помещения? – спросил Устюжин, лихорадочно соображая, продавать свои акции или не продавать. Если он сейчас откажется, то стоит только этому Жоре прийти на комбинат, и он легко купит столько акций, что в нём уже и не будет нуждаться.

– Сдаются, сдаются… Если хотите, я смогу вам помочь заключить договор аренды… Даже с последующим выкупом…

– Уговорили. Но для того, чтобы оформить передачу вам моих акций, нам нужно будет пройти на комбинат. А это уже только завтра.

– Ну, что ж. Завтра, так завтра…

Осипов встал, собираясь попрощаться, но его остановил взгляд Устюжина.

– Есть одно дело, – тихо проговорил Иннокентий Геннадьевич. – Понимаете…

И опять – насмешечка.

– Что вы мямлите, милостивый государь. Извольте сказать прямо, в чём проблема?

– Вы можете мне авансировано заплатить сегодня тысячу долларов? Завтра мы всё оформим, вы получите все мои акции и произведём окончательный расчёт. Но сегодня мне нужны деньги…

– А, понимаю. Свидание с Виолеттой, дочерью директора?

– Да, впрочем, не только… А откуда вы знаете?

– Я, милейший Иннокентий Геннадьевич, многое знаю…

Он достал из кармана доллары и протянул их Устюжину. Тот быстро схватил деньги, сунул их в карман и поспешил попрощаться.

Когда Осипов ушёл, Иннокентий Геннадьевич вернулся в спортзал и попросил бойцов группировки Карена передать ему, что он срочно хочет с ним встретиться.


Виолетта, на удивление, пришла ровно в семь вечера. Она позвонила с проходной школы, и через минуту к ней вышел Иннокентий Геннадьевич.

– Привет! Что произошло?

– Поехали, дорогая… Я тебе расскажу такое!..

– Куда поехали?

– Куда хочешь. Садись в машину!

– Да что случилось-то?!

– Случилось многое. Но не здесь же рассказывать!

– А что? Требуются особые условия?

– Садись!..

Они сели, и машина сорвалась с места.

В небольшом ресторанчике на Комсомольской площади они сняли кабинку, и Устюжин подождал, пока Виолетта закажет ужин. Потом он посмотрел на девушку, словно ещё и ещё раз решаясь, и, наконец, сказал:

– Как ты посмотришь на то, чтобы мы с тобой завтра подали заявление в загс?

У Виолетты от изумления глаза полезли на лоб.

– Ты что, Кеша, недоспал или переел? Это и есть твоя новость? Что, дела совсем плохи? Я ведь знаю, что женитьба – лучший способ перезимовать.

– Ты всё смеёшься, а я ведь серьёзно…

– Подожди! Ты говорил что-то о совещании. При чём здесь совещание на комбинате?

– Ни при чём. Просто знаю, что грядут серьёзные перемены на  нашем комбинате.

– Какие такие перемены? Я ничего не слышала.

– Этого не слышал даже твой Владимиров! Наш комбинат хотят купить с потрохами москвичи. Знаешь, они ведь всё скупают здесь на корню. Денег у них много…

– И что в том плохого? Может быть, комбинат рассчитается с долгами…

– О чём ты говоришь! Сегодня Скворцов докладывал перспективы комбината. Наговорил такого! Маниловщина! Он намерен полностью изменить производство, открыть новые направления…

– Наконец-то! Хоть один разумный человек нашёлся! Ну и что тебя так взволновало?

– Но для этого нужны огромные деньги! Снова брать кредиты?

– Нет, я знаю, что кредиты отец боится брать. Значит, московский инвестор – прекрасный выход!

– Да, только без меня! Я хочу продать все свои акции.

– Продать акции? И кто же их сегодня купит? За копейки продашь, а что потом?

– Сниму помещение и сделаю настоящую школу восточных единоборств. Этот товар всегда будет пользоваться спросом. Это то, что я люблю, что я знаю…

Виолетта помолчала. Потом попросила Устюжина налить ей вина. Ни слова не говоря, выпила полный бокал…

– И что, есть покупатель?

Устюжин ответил уклончиво.

– Найду покупателя…

– А что всё-таки тебя так взволновало на том совещании? Это же не всё?

– Не всё. Говорили о том, что собираются открывать новые производства, и на одно направление хотят поставить тебя!

Виолетта с удивлением посмотрела на Иннокентия Геннадьевича.

– Это как? Не поговорив со мной? Не узнав даже, согласна ли я, так просто и решили?

– Да нет! Просто сказали, что нужно больше привлекать к руководству комбината молодых, и назвали и твоё имя…

– Вот же идиоты! Да я вовсе ещё и не решила, пойду ли я работать на этот комбинат или не пойду! Разве мне сейчас плохо? Есть у них в производственном отделе Милочка Любимова. Вот пусть она и берётся за новые направления. А я могу в производственном отделе бумажки подписывать…

– О чём ты говоришь, Виолочка?! У этой Любимовой не только кривые ноги, но и в голове ветер. С такими ногами только на руках ходить! Я не понимаю, чего ты боишься? Это же какие возможности?! Сама – хозяйка целого направления!

– Да брось ты, в самом деле! Или не понимаешь? Что же касается той Милочки, так она при старом директоре очень резво продвигалась со своими кривыми ногами по служебной лестнице. Она со старым директором почти открыто крутила. Потом был скандал. Помню, как отец, как мог, спасал Миронова.

– А что было? Я ничего не знаю.

– Ты же тогда спортом занимался. Тебе было не до того. А у них ничего особенного не произошло. Когда с Мироновым всё закрутилось, она была от счастья на седьмом месяце. Хотели, как лучше, а получилась девочка. Так что она – мать одиночка. Ей и карты в руки…

– Ну, что ж… А я и не знал, – задумчиво проговорил Устюжин. – Жила-была девочка, сама виновата.

Потом снова взглянул на Виолетту, спросил:

– Так что ты скажешь на моё предложение?

– Кеша? Что такого произошло, что ты вдруг созрел для такого предложения? У меня серьёзных возражений нет. Знаешь, как говорится: протяну ноги в хорошие руки! Но к чему такая спешка? Не темни!

– Тебе смешно, а мне жениться! А ты не допускаешь, что ты мне по-настоящему нравишься, и я действительно тебя люблю?!

– Только не говори мне всякую дребедень: люблю, обожаю… А то я разозлюсь и скажу: любимый, таких, как ты, не было, нет и не надо! Что ты мне мозги пудришь? Или тебе не достаточно, что мы и так с тобой барахтаемся на твоей кроватке чуть ли ни каждый вечер?

– Но я ведь хочу другого! Разве ты этого не хочешь?

– Пока не хочу. Зачем себе осложнять жизнь? Да и активность твоя чрезмерна! Мне столько и не нужно…

– Плох тот солдат, который не хочет… Давай лучше выпьем за нас…


Поздно вечером они поехали на квартиру Иннокентия Геннадьевича.

В эту ночь Виолетта домой не пришла.

7.

Россия тяжело переживала перестройку. Рухнули иллюзии, что поодиночке республикам легче будет выйти на мировой рынок, что жизнь у людей станет богаче.

Жизнь стала труднее и беднее. Развалилась империя. Порвалась связь времен.

Власти совершенно не слышали свой народ. Общество презирало своих правителей и не доверяло им.

В Чечне уже давно государство воевало не с боевиками, сепаратистами, террористами, а со всем народом республики.

В 1995 году страна была на грани развала. Властям нужна была Чечня, чтобы на этой идее попытаться сплотить народ вокруг власти. Говорили красивые слова о патриотизме, о сохранении России. Надо было выпустить пар, чтобы котел не взорвался.

Слабость власти раскрутила маховик коррупции. Куда ни повернись, везде нужно было платить. Получить справку в поликлинике – плати. Устроить ребёнка в школу – плати! Никто не стеснялся. Чиновники, не таясь, вымогали взятки.

В банках брали за кредиты баснословные проценты, задерживали платежи, прокручивая деньги в своих корыстных целях. Заводы стояли. Жизнь сместилась на рынки. Здесь всё бурлило. Челночники привозили товары из Польши, Турции, Арабских Эмиратов. На рынке можно было купить всё, если, конечно, были деньги…

Многие люди, привыкнув к определённым порядкам, тяжело переносят любые изменения, происходящие в жизни. Они приспосабливаются даже к самым тяжким условиям жизни и чувствуют себя вполне комфортно, если только эти, однажды заведенные кем-то порядки, не меняются так быстро. Лифты поднимают и опускают, по транспортным артериям струятся потоки машин и вагонов, двери кабинетов открываются и закрываются, бумаги подписываются, миллионы унитазов промывают своё содержимое, которое уносится в неведомом направлении – всё действует так, как и должно действовать. И так каждый день.

Иннокентий Геннадьевич Устюжин был человеком, рождённым именно для такой схематичной жизни, и вполне был ею доволен. Спортивный, подтянутый, он верил, что и в сорок, и шестьдесят лет будет производить впечатление на женщин стройностью фигуры, твёрдостью походки и интересностью суждений.

Он с уверенностью усаживался в собственную машину (пусть не самую дорогую!), широким жестом вынимал деньги из бумажника  и гордой поступью шёл по жизни. Настоящий мужчина!

Вот только одно маленькое условие требовалось ему, чтобы всегда пребывать в этом прекрасном состоянии: нужно, чтобы мир был неизменен. Лишь бы только ничего существенно не менялось.

Он был совершенно не готов ни к каким резким переменам, а когда они всё-таки происходили, выяснял для себя, что выжил просто чудом. И сам же изумлялся этому. В самом деле: крушение комбината, где он так хорошо когда-то пристроился, было для него не просто неприятностью, а почти трагедией, ставящей новые жизненные проблемы, которые нужно было решать.  Многие тогда оказались на улице, а он, Устюжин, каким-то чудом выжил. Это всё равно как ехать в автобусе, который переворачивается, скатывается куда-то в пропасть и в нём гибнут и калечатся пассажиры, но кто-то один вылезает из него целенький и невредимый, отряхивается и спокойно идёт дальше. Даже  не поняв, что это ведь чудо.

Эпизод с женою Скворцова для него не был каким-то особенным событием. Красивая баба пришла и ушла. Большое дело! А вот предстоящее приключение с дочерью миллионера – вот это да! Тут нужны были какие-то особенные инструменты для общения с нею, но какие могут быть особые инструменты у человека, который привык к тому, что ничего особенного в жизни не происходит? Подсознательно он протестовал против принятия важных и нестандартных решений. Хотелось душевного спокойствия. В самом деле: все люди вокруг одинаковы (все идиоты), и какие там ещё нужны инструменты, просто подходи и бери то, что тебе нужно. А эта дура ещё выпендривается, всё время огрызается и подкалывает. Правда, всё это, в сущности, мелочи. Главное, что она такая же, как и все, и никаких неожиданностей в себе таить не может.

Почему не может?

Да потому, что их в принципе не бывает. В этой жизни всё очень просто, и в ней никогда ничего непредвиденного не случается.


На следующее утро Виолетта, как обычно, долго плескалась под душем, а Иннокентий Геннадьевич в элегантном фартуке тем временем жарил яичницу с ветчиной и готовил кофе, изображая заботливого и утончённого мужчину.

– А я бы пивка выпила, – заметила Виолетта, вылезая из душевой – обмотанная чем-то махровым. – Представляю, как там предки икру мечут!

Кеша усиленно делал вид, что ничего не происходит. Деловито расставлял чашечки-ложечки.

– И что ты им скажешь?

Виолетта уселась за стол – мокрая и махровая. Всё нормально, ничего не происходит! Кеша с самым респектабельным видом снял фартук и опять принялся за посуду.

– Как что? Скажу, что ночевала у тебя!

Кеша звякнул какими-то стекляшками с сахаром, которые чуть не разбились.

– Да ты что?!

– А что, ты уже в штанишки наделал? Да? Успокойся. Я засиделась у школьной подружки. А у неё телефона нет…

– Да ладно тебе! По правде говоря, я твоего отца действительно немного побаиваюсь… А что касается пива, то у меня в холодильнике есть бутылочка «Балтики». Но, предупреждаю, пиво располагает к полноте…

– И что? Ты меня разлюбишь? – она уселась на стуле так, что подбородок её упёрся в колени.

– О чём ты говоришь?!

– Всё о том же… Впрочем, лучше пузо от пива, чем горб от работы… Давай свою бутылочку!

После завтрака Устюжин заторопился.

– Виолочка, ты можешь здесь быть, сколько хочешь. Вот тебе ключ от квартиры. В холодильнике, если захочешь есть, найдёшь всё, что угодно. А у меня назначена важная встреча на утро…

– Важная встреча? У тебя есть что-то важнее меня? Ну и иди на свою важную встречу. Я приведу себя в порядок и тоже уйду… Вот так она и начинается – семейная жизнь!

– Ну что ты такое говоришь? Мне действительно нужно встретиться с одним человеком. Я ещё вчера об этом договорился…

– Да иди, иди! Кто тебя держит?!

Когда Иннокентий Геннадьевич ушёл, Виолетта быстро привела себя в порядок, положила ключ на видное место и захлопнула дверь только на английский замок. «Никто его не обворует. И что здесь воровать?».


Устюжин рассчитывал на помощь Карена. Мастер спорта по  самбо, капитан милиции, он имел влиятельную криминальную группировку и пользовался определённым влиянием в среде таких же бандитов, как и он сам.

К тому времени, когда Устюжин пришёл в спортзал, там уже происходили кое-какие события. Оказывается, во время вчерашнего задержания опасного преступника сержант Нефёдов не проявил достаточно ловкости, и чуть было не упустил грабителя. Бандит с лёгкостью перескочил забор где-то в районе мясокомбината, а молодой Нефёдов сделал это лишь после того, как его подсадил пузатенький старшина Стрельцов, которому такая неповоротливость прощалась по причине почтенного возраста. Когда оба милиционера всё-таки с трудом преодолели препятствие, они увидели бандита. Ему бежать было некуда: с одной стороны всё тот же забор, а с другой стороны – служебные собаки, к которым уже поспевала местная охрана.

– Сдавайся, сука, – предложил по-хорошему Стрельцов.

Молодой парень, поигрывая ножичком, что-то кричал в ответ истерическое, мол, я вас всех!..

Тогда Стрельцов достал пистолет и выстрели ему под ноги. Тот стразу обмяк, выронил нож, а тогда уж Нефёдов скрутил его.

– А ведь преступник мог ускользнуть, – назидательно говорил Карен. – Молодой Нефёдов должен был первым перескочить через забор, а вы что там затеяли? Представляю, как вы барахтались на том заборе! – он засмеялся, и все вокруг как по команде засмеялись тоже. Улыбнулся и Нефёдов, у которого был весьма бледный вид.

Устюжина ввели в курс дела: паренька надо потренировать.

Карен сказал громко и торжественно:

– Жители нашего прекрасного города должны знать, что родная милиция их бережёт! Наши улицы должны быть очищены от преступных элементов, а для этого  вы должны быть не тюфяками, а боевыми парнями! Ясно вам? Вот, взять хотя бы того же Стрельцова. Да, он толстяк и неповоротлив, но когда надо, он ни за что не растеряется. Вот и в этот раз – выстрелил бандиту под ноги, а у того нервы сразу и сдали. Одно слово: Стрельцов от слова «стрелять»!

Все опять как по команде рассмеялись.

– В общем, так, Потапыч, – деловито отдавал распоряжения Карен,  будто это он был здесь хозяином. – Этого хлюпика сначала погоняешь до седьмого пота. Что там можно сделать?

– Можно взять что-нибудь по школьной программе, – деловито сказал Потапыч.

– Вот-вот, пускай бегает, прыгает, делает кульбиты и перевороты! В следующий раз будет знать, как перескакивать через заборы… И пока не выполнит всё на отлично, не похудеет на пять килограммов, из спортзала не уйдёт.

Потапыч принялся за несчастного Нефёдова:

– Бег трусцой! – командовал он. – А теперь рывок! Подойди к турнику. Так! Подтянись! Ты что, запрыгнуть не можешь? Теперь подтянись! Сильнее, сильнее, горе моё!

Нефёдов грохнулся на мат, как мешок с картошкой. Весь зал задрожал от хохота.

– Что вы ржёте? – закричал Карен. – Такие, как он, позорят честь милицейского мундира! Вы у меня все через эти упражнения пройдёте!

Повернувшись к Устюжину, он сказал:

– Беда мне с этими подчинёнными. Пораспустились! Полный бардак творится. Показатели раскрываемости в этом году ниже, чем в прошлом. А у нас же отчётность, сам понимаешь…

Когда Нефёдов в очередной раз грохнулся вниз, тут уж и Устюжин не удержался и заржал вместе со всеми. И только один Потапыч не смеялся:

– Не бойся, парень, – говорил он. – Не бойся. У меня ещё не было случая, чтобы я не научил человека нужному упражнению. Научу и тебя. Ну-ка, давай снова…

Капитан милиции отошёл в сторону, удовлетворённый тем, что все события находятся под его неусыпным контролем.

– Что случилось, дорогой? – спросил Карен у Устюжина. Пошли на свежий воздух, а то в твоём зале задохнуться можно.

Во дворе школы никого не было. Сопровождавшие Карена трое узколобых заросших верзил безучастно расположились в сторонке.

– Карен! У нас появился один тип. Хочет купить все мои акции ОАО «Строитель».

– А что они стоят?

– Ни хрена не стоят! В том-то вся и штука! Говорит, что покупает в пользу какого-то московского дружбана…

– Ну, и в чём дело? Он тебе платит?

– Платит.

– Или ты не хочешь их продавать, а он тебя заставляет?

– Да нет же! Никто никого не заставляет, и чего ж не продать.

– Ну, вот и продавай! В наш век, когда всё продаётся и покупается, чего бы и не продать, если дают хорошую цену?

– Что-то есть во всём этом подозрительное… Хотя, с другой стороны, деньги сейчас позарез нужны. Завтра зарплата. Обещали заплатить за три месяца. А  получу копейки! А здесь такой шанс!..

– Да может, он обыкновенный псих, и ему деньги некуда девать. Считает, что он умнее всех на свете. Вот ты ему и подсунь свои акции.

– Да и ведёт себя как-то уж больно нагло.

– Да уже наслышан. Сделал вас, как хотел… Не бери в голову. Мало ли таких ходит по Ростову?! Ты лучше скажи, бабки вам возят инкассаторы?

– Да ты что?! Они, знаешь, сколько берут за свои услуги?!

– И кто же получает?

– Светка-бухгалтерша и кто-нибудь из мужиков.

– Охрана?

– Какая к чёрту охрана?! Так, для Светкиного успокоения…

Наконец, до Устюжина стало доходить, что у него выпытывает Карен, и какую роль в этой истории он отвёл ему.

– Ты что надумал? Там же и мои бабки, Карен!

– Свои ты получишь сполна, вместе с премиальными. Ты только вот что: звякни мне, когда они выедут. Скажи что-нибудь о своём спортзале…

– Кстати, о спортзале. Если этот москвич купит мои акции, я хочу расширить своё дело. Говорят, в соседней девятиэтажке сдают в аренду подвальные помещения…

– Так что ты от меня-то хочешь? Флаг тебе в руки и вперёд! Хорошая спортивная база для тренировки борцов может приносить неплохие деньги…

– Это я понимаю. Но я могу рассчитывать на твою защиту?

– Защиту? Почему бы нет. Только мы – не благотворительная организация. Моим пацанам тоже кушать нужно. Мы работаем за двадцать процентов от прибыли. Считай, что уже договорились…

Иннокентий Геннадьевич не успел даже сообразить, как оказался в полной зависимости от Карена. Но, слово – не воробей. Сказано – всё!

Когда Карен со своими головорезами уехал, Устюжин ещё долго стоял во дворе школы, размышляя, нужно ли было ему связываться с Кареном, или он поторопился. События развивались так стремительно, что он не поспевал за их ходом. И трудно было понять, что важнее: дочь миллионера, комбинат, приход на работу Скворцова, Жора Осипов или завтрашнее мероприятие работничков правопорядка…


На следующий день в одиннадцать Устюжин позвонил Карену и что-то сказал ему по поводу занятий в спортзале. После чего с волнением стал ожидать событий, которые, по его мнению, должны были последовать за его звонком. Он не мог сидеть на месте, то и дело смотрел на часы, ходил зачем-то по двору комбината и всё никак не мог дождаться, когда приедет бухгалтер из банка. Вскоре он заметил, что к комбинату подъехала милицейская машина и двое мужчин в гражданском прошли в кабинет к Владимирову. У Иннокентия Геннадьевича сердце упало: «Всё. Карен перехватил машину… Но что со Светкой? Кто её сегодня сопровождал? А с водителем? Но не звонить же Карену!»

Через некоторое время приехала «Нива». Перепуганный водитель рассказал, что на улице Мечникова средь бела дня их остановила милицейская машина. Какие-то люди открыли дверцу салона и забрали сумку с деньгами.

– И что?

– Ничего… Номер милицейской машины был заляпан грязью. Тип, который остановил машину, явно бандит. У Светланы Васильевны сердечный приступ. Её отправили в неотложку. А Петр Левченко, который, вроде бы, должен был её охранять, сейчас в отделении даёт объяснения. Я уже объяснения свои написал…

– Так что? Наши денежки тю-тю?

– Тю-тю!

Водитель выругался матом и пошёл в сторону управления.

А в два часа, как и договорились, на комбинат пришёл Георгий Осипов. Он направился прямо к комнатке, где сидел Устюжин.

– А вот и я! – заявил Жора. – Чего это вы тут, словно бы в воду опущенные?

– Только что нас ограбили: забрали зарплату!

– Это как же так?

– Очень просто: гоп-стоп, и в дамках! Светка в больнице с сердечным приступом…

– Да-а-а! Дела! И всё же, обрисуйте мне ситуацию. Что из себя представляет ваш директор? Главный инженер? Другие командиры производства?

Иннокентий Геннадьевич почувствовал себя важной персоной. Он

дал нелестную характеристику Владимирову: мол, что можно ожидать от партийного функционера. Привык командовать, ни за что не отвечая! И пригрел рядом таких же руководителей, привыкших только руками водить. Короче: подпевалы…

– Не смотрите, что я занимался спортом на комбинате. (Но) Я здесь уже много лет и знаю всех в лицо! С нынешним главным мы не сошлись на личной почве. Так получилось, что я увёл его благоверную! Но, по-правде говоря, не я её увёл, а он ей надоел до чёртиков. Занудство для молодой красивой женщины – страшнее смерти. Короче, мы друг друга на нюх не переносим. Какой он, к чёрту, руководитель производства, когда в собственной семье навести порядок не может!

Но так получилось, что мы вскоре расстались. Уж очень многого хотела эта золотая рыбка…

Осипов внимательно посмотрел на Устюжина:

– Так, ясненько… А что, сегодня передача собственности не состоится?

– Почему? Акциями ведает Мария Яковлевна. Главный бухгалтер. В банк ездит, как правило, Светлана… Впрочем, не уверен, до переоформления ли ей сейчас?

– А почему бы и нет? Пошли, попробуем.

В бухгалтерии они на удивление легко переоформили акции Устюжина на какого-то гражданина Медведева. У Осипова оказалась заверенная нотариально доверенность от этого Медведева. Через пятнадцать минут все формальности были выполнены. Осипов с Устюжиным проехали в ближайшую нотариальную контору, где он и рассчитался по сделке к взаимной удовлетворённости. Затем вернулись на комбинат. За это время рабочие узнали о случившемся. Многие собрались возле управления в ожидании начальства. На лицах людей была растерянность.

– А ты не можешь представить меня директору? – спросил Осипов у Иннокентия Геннадьевича.

– До вас ли ему сейчас?

– А ты не рассуждай, а представь, – сказал Осипов и стал подниматься по металлической лестнице.

– Сергей Сергеевич, разрешите, – открыл дверь кабинета Устюжин. – Я хотел вам представить нового нашего акционера. Я продал ему все свои акции.

– Да? Не очень-то подходящее время для знакомства.

Владимиров встал, вышел из-за стола и поздоровался с Осиповым за руку.

– Владимиров.

– Осипов. Я слышал, у вас сегодня случилась неприятность…

– Если это можно считать неприятностью. Бухгалтер с инфарктом, деньги исчезли… Это не неприятность, а беда!

– Ну, что вы! Это ещё не беда. Не исключено, что я сейчас свяжусь с владельцем акций, и он сможет вам помочь…

– Позвольте, так не вы – владелец акций?

– Нет. Я его доверенное лицо. Он пока в Москве. Можете мне поверить, вам очень повезло, что он захотел стать вашим акционером…

– Чем он может нам помочь?

– Не знаю. Может, захочет увеличить свой пакет акций…

– Да они сегодня мало что стоят…

– Ну, какой же вы продавец?! Свой товар нужно нахваливать!

– Какой из меня продавец?!

– Одну минуту…

Осипов достал мобильный телефон, в те годы – чудо техники связи, и набрал номер. Переговорив не более минуты, положил трубку в карман.

– И что, вы говорили с Москвой?

– С Москвой, если он в Москве. Он дал добро на приобретение сорока процентов акций по номиналу.

– Вы это серьёзно?

– Разве я похож на шутника?

– Но вы и на графа Монте-Кристо тоже не похожи.

– Это не я, это мой приятель – граф Монте-Кристо. Так что, есть возможность приобрести по номиналу пакет акций в сорок процентов?

В голове Владимирова мелькнула спасительная мысль: «А что если это действительно наше спасение? Мы и без того были на грани банкротства. А здесь ещё это ограбление!..  Но кто этот, свалившийся  с неба самоубийца, решивший выкупить ОАО «Строитель»? Конечно, богач. Но и он не будет выбрасывать на ветер свои деньги. Значит, имеет чёткую программу действий, надеется не только вернуть вложенные деньги, но и получить солидную прибыль».

– Но тогда, – задумчиво проговорил Владимиров, – у вашего приятеля будет контрольный пакет акций. Это – серьёзное дело, а мы не знаем ни его, ни целей, которые он ставит. Что будет с производством? Что будет с рабочими?

– Можете мне поверить: производство будет расширяться и все работающие останутся на предприятии…

– Это прекрасно, но это слова. Я хотел бы с ним встретиться…

– Какие проблемы? Но сегодня, чтобы выдать зарплату, вы можете обещать хотя бы небольшую часть акций? Она не решает проблемы контрольного пакета.

– Думаю, что это реально. Приходите завтра часам к четырём. Я приглашу сюда нотариуса. Но вы говорите, что покупать акции будете по номиналу?

– По номиналу… Итак, в шестнадцать я буду у вас.

– Буду вас ждать.

Владимиров снова пожал руку Осипова и с каким-то странным пренебрежением взглянул на Устюжина.

После разговора с Владимировым, Осипов попрощался, бормоча: «Чем дальше в лес, тем третий лишний…» Что он этим хотел сказать, неизвестно. Он холодно кивком попрощался с Устюжиным и вышел.


Виолетта была совершенно права: вечером того же дня родители задали ей трёпку: как это можно уходить неизвестно куда и к кому и даже ничего не дать знать родителям.

Владимиров, у которого на события домашние накладывались события минувшего рабочего дня, был настроен особенно воинственно:

– И чтобы больше никаких ночных посиделок у подружек! – решительно заявил он.

А тут ещё и мама:

– Доченька, мы так переживали с папой! Как ты могла так?

Виолетта, чтобы показать, что она расстроена, ушла в свою комнату, села за рояль. «Лунная соната» соответствовала её настроению. В обычное время её нужно было дубиной загонять за этот ненавистный предмет мебели, но сейчас она знала: родителям будет приятно её музицирование. Пусть думают, что она грустит и раскаивается.

Мария Ивановна какое-то время слушала игру Виолетты, а затем грустно сказала мужу:

– Может быть, мы с тобою были неправы, когда отдали её в строительный? У девочки музыкальное дарование, а ты её всё на свой завод таскаешь.

Сергей Сергеевич тяжело вздохнул и ответил:

– В наше время на музыке далеко не уедешь. Всё-таки я надеюсь приобщить её к нашим делам…

Почему он надеялся на это, он бы и сам не сказал. Пожелание Скворцова, конечно, было хорошим, но осилит ли девочка такую работу, да и есть ли у неё желание?

8.

По мнению Иннокентия Геннадьевича, его дела шли, в общем-то, нормально. Намечен правильный план действий, и теперь он выполняется. Существует дочь миллионера. С нею нужно сблизиться. Но вовсе не факт, что ты сблизишься, даже затащив её в постель! Нужно стать ей необходимым. Нужно, чтобы она сама желала этого сближения! Ну, а потом… А что потом? Да, жениться на этом мешке с деньгами. А там видно будет! Важно только добраться до этих самых папочкиных тугриков!

Такая последовательность действий представлялась ему чем-то очень оригинальным и остроумным. Если бы его спросили, на каком основании он думает, что достоин этой высокой награды – дочери миллионера, то он бы ответил примерно в таком духе: мол, я красив, умён, ещё не стар, и кому, как не мне, владеть таким сокровищем? А кому ещё нужна эта дура? Она, как и все женщины, мечтает скорее выскочить замуж. Так нужно помочь ей сделать этот прыжок. Приз в этом виде спорта – папочкины миллионы!

Он так много думал об этом, так подталкивал Виолетту к этому, что никак не мог дождаться, когда же она заговорит с ним о свадьбе. Но Виолетта упорно молчала. Он её ублажал, потакал всем её прихотям. Водил по злачным местам: в рестораны, казино, боулинг-клубы, на скачки. Но так пока и не дождался долгожданной фразы.

Получив от Осипова деньги за свои акции, Устюжин первым делом арендовал подвальное помещение для своего спортивного клуба и назвал в честь Виолетты её именем. Ремонт шёл полным ходом.

В этот вечер Иннокентий Геннадьевич повёл свою, как он полагал, невесту в шикарный ресторан. Куда же ещё её приглашать? Не в театр же! Это Элю тянуло на подобные развлечения, и ему приходилось разыгрывать из себя интеллектуала и утончённого знатока искусства, а с Виолеттой всё должно быть проще. Тут так: или постель, или ресторан. Есть, правда, третий вариант: казино или скачки, но это нежелательно, потому что в таких местах она, как правило, проигрывает его денежки, и немалые.

В ресторане, как обычно, заказывала Виолетта. В этот вечер она не страдала отсутствием аппетита и заказала сёмгу, жареную форель, разные салаты. Из выпивки – армянский коньяк «Арарат».

Иннокентий Геннадьевич молча наблюдал за этим и думал: «Давай, давай! Будет и на моей улице праздник! Я всё же доберусь до сундуков твоих папаш! Вот тогда и я буду заказывать сёмгу с форелью!»

Вслух же сказал, что счастлив, когда видит её, красавицу, довольную чем-то, даже такой мелочью, как выбор блюд в меню этого ресторана!

Виолетта в ответ посмотрела на него со скучающим видом и вдруг спросила:

– Ты лучше расскажи мне, что там у вас на комбинате случилось? Кто кого ограбил? Папа пришёл домой на себя не похожий. Я его ещё никогда таким не видела. Он говорит, что грабители похитили зарплату! Это правда?

Устюжин небрежно бросил:

– Да пустяки это всё. Ты же знаешь, как в наше время: или ты, или тебя. Если наш комбинат никого грабить не умеет, то, значит, его и будут грабить. В этом есть своя логика. Ты лучше мне скажи, как тебе удаётся делать такой лак на ногтях?

Виолетта со скучающим видом посмотрела на свои ногти.

– А ведь так просто не могли напасть. Значит, кто-то навёл грабителей. И этот кто-то должен быть из работников комбината, так я понимаю?

– Наверно, – ответил Устюжин.

Ему стало как-то не по себе. Эту тему ему не хотелось продолжать, но и возвращаться к лаку на ногтях тоже нельзя было. Поэтому он предложил:

– Может, пойдем потанцуем? А?

– Нет ни малейшего настроения, – сказала Виолетта и смачно выругалась по поводу ресторана, в котором они оказались, назвав его забегаловкой, где всё осталось таким же, как в недавние совдеповские времена.

Иннокентий Геннадьевич занервничал. Это был один из самых дорогих ресторанов. Меню было изысканнейшим, и он привёл её сюда не для того, чтобы заводить здесь разговоры на производственные темы. Нужно было срочно что-то придумать, а в голову, как на грех, ничего не приходило, кроме того, что перед ним дочь миллионера, и он должен освоить этот объект.

– Послушай, – спросил он, – как так получилось, что я работаю на комбинате столько лет, и не знал о тебе? И это притом, что твой папа всегда был человеком не из последних у нас.

Виолетта, как кажется, клюнула на эту приманку и приняла условия игры.

– Ну, во-первых, мой папа всегда был человеком скрытным и сдержанным. Не любил выпячивать перед людьми всю свою семейную жизнь. А во-вторых, мы всё-таки виделись, хоть  и давно.

– Это когда же? – удивился Иннокентий Геннадьевич.

Виолетта усмехнулась:

– Я же сказала: давно. Ты бы лучше спросил: где?

– Ну и где?

– На Зелёном острове. На базе отдыха. Когда ты увёл жену главного инженера, как там её…

– Эллу, что ли? – Иннокентий Геннадьевич поморщился. – Как-то так получалось, что Виолетта выскальзывала у него из рук. Уклоняется, переводит разговор на что-то несущественное. Зачем тогда было вообще ехать в ресторан? Может быть, девочку нужно было тащить в постель? Кстати, она от этого никогда не отказывалась!

– Я ещё тогда тебя приметила, – сказала Виолетта. – Я была ещё совсем девчонкой, но в мужчинах кое-что соображала.

– Ну и каким же было твоё впечатление?

Виолетта сделала вид, что не расслышала вопроса.

– Родители тогда очень ругали тебя. Говорили, что ты разрушил чужую семью, ну и всё такое… Я помню эту восторженную дамочку. Она смотрела на тебя с таким обожанием! Интересно, чем ты её так уж увлёк?

– А ты считаешь, что мне нечем удивить женщину?

Виолетта устало вздохнула:

– Все вы, мужики, одинаковые. Иногда меня от вас просто тошнит.

Иннокентий Геннадьевич совсем приуныл. «Дура дурой, а вот если она не в духе, то и я ничего не могу с ней поделать», – подумалось ему.

Виолетта задумчиво продолжала:

– Так вот, родители тебя тогда очень сильно ругали…

Иннокентий Геннадьевич досадливо поморщился. Не хотелось возражать, но и слушать тоже было неприятно.

– Папа тогда говорил, что он этого так не оставит.

– Что бы он мне сделал?

– Не знаю точно. Он что-то такое даже хотел сделать, чтобы помешать твоему счастью с этою фифочкой, как там её зовут?

– С Эллой.

– Вот-вот, именно с нею! Но тогда вмешалась мама и отговорила папу от этой затеи.

– А почему вмешалась мама?

Виолетта опять сделала вид, что не слышит. Выпила и закусила. Затем со скучающим видом огляделась по сторонам, и тут только заметила, что рядом с ней за одним столиком сидит всё тот же Кеша.

– Моей мамочке ты чем-то нравился. К тому же она ведь давняя подружка этой самой Эллы. Они работают в одной школе. Разве ты не знал? И вообще, её я хорошо знаю: она к нам частенько захаживала. До этой истории, разумеется. Потом ей было неловко показываться на глаза папе. Ну а с мамой она продолжала поддерживать отношения.

Иннокентий Геннадьевич молчал. Не знал, что и сказать на это.

Виолетта лениво поинтересовалась:

– А ты не хочешь спросить меня насчёт того, как эта твоя Элла сейчас отзывается о тебе?

Устюжин досадливо отмахнулся:

– Ой, да что там она может сказать, эта дура!

– Все у тебя сплошь дуры и дураки, а один ты – умный. А она сейчас раскаивается в том, что тогда соблазнилась тобой.

– Да и чёрт с нею! – огрызнулся Иннокентий Геннадьевич. – Что ей ещё остаётся?

То, что она просто смеялась над ним, Иннокентию Геннадьевичу теперь уже было совершенно ясно. И инициатива перешла полностью  к Виолетте. Если она ему вдруг скажет: «Пошёл вон!», то он ничего не сумеет сделать.

– Обещай мне, что больше никогда в жизни не приведёшь меня в этот ресторан, – капризно сказала девушка. – Забегаловка самого низкого уровня. И форель пожарена ужасно…

Кеша оживился:

– Ну конечно, о чём речь! Я просто подумал, что мы с тобой в этом ресторане ещё ни разу не были, вот и попёрся сюда. Но больше – ни ногой. Даю тебе честное слово!

Виолетта встала из-за стола.

– Ладно. Поболтали, и хватит. Пошли.

– Куда? – не понял Устюжин.

– У тебя сегодня приступ тупости или что? К тебе домой, куда же ещё? Или ты уже устал и хочешь спать?


Дома всё пошло гораздо веселее. Со всего разбега прыгнули в постель и – вперёд к новым свершениям!.. И вообще, фраза «не води меня больше в этот ресторан» – означала, что Виолетта собирается и дальше продолжать свои отношения с ним. Вот только рестораны надо будет впредь выбирать поаккуратнее. А ещё лучше, согласовывать выбор заведений с ней заранее. Что ж, учтём на будущее!

Иннокентий Геннадьевич воспрянул духом и снова чувствовал себя почти что героем. Один папочка у неё ворочает миллионами в Москве, а другой наверняка что-то награбил ещё при советской власти, да держит где-нибудь в стеклянной банке. Партийные секретари, они всегда что-то имели от своего особого положения в обществе.  Золото партии! Да, ради такой невесты стоит постараться.

Он и старался. Изо всех сил. Но одного старания было мало, нужны были деньги, много денег.

При первой же встрече с Кареном Устюжин спросил, как прошла операция, имея в виду свою долю.

– Всё прошло гладко, – ответил Карен так, как будто речь шла об уборке помещения. – Взяли то, что было, и спокойно ушли. Но когда подсчитали выручку, выяснилось, что денег почему-то очень мало.

– Как мало? – удивился Кеша. – Ведь там была зарплата комбината за три месяца!

– Не знаю, что там должно было быть, но знаю лишь то, что видел собственными глазами. Денег было очень мало.

– И как же так получилось? – в растерянности спросил Иннокентий Геннадьевич.

– Не знаю… Может, зарплату они должны были получать в другой раз. Короче, даром суетились…– Карен развёл руками, мол, ничего поделать не могу.

Это означало, что обещанного вознаграждения Кеша не получит. Денег-то взяли, по словам Карена, всего ничего. Стало быть, и платить не за что.

В том, что Карен врал, Иннокентий Геннадьевич не сомневался. Но как докажешь это? И вообще – как можно спорить с человеком такого ранга? И на том спасибо, что он тебя врагом не считает, а уж деньги – да Бог с ними!

Иннокентий Геннадьевич чувствовал, что его как будто обложили со всех сторон: Карен его просто кинул. Акций больше нет. Есть только зарплата на комбинате. Какой-то доход приносил спортзал и, если бы не его завышенные претензии к жизни, то на эти деньги можно было бы безбедно жить. Но в том-то и дело, что хотелось большего. А поскольку дочь миллионера пока что была не в его власти, рассчитывать приходилось только на собственные силы. Это означало, что нельзя было тянуть с ремонтом и переоборудованием подвала в спортивный зал. А в перспективе – увеличить число групп. Кроме того, можно организовать занятия по аэробике. Мало ли бабёнок, желающих исправить фигуру?! Всё это должно приносить неплохую прибыль.

На самом деле всё было намного хуже, чем он думал.


В последнее время Виолетта всё чаще и чаще задавалась вопросом: Жора Осипов вроде бы умный мужик. Но что он нашёл в этом Устюжине?

С Осиповым она была знакома уже несколько лет. Судьба свела их в Москве, где не было слишком дотошных родителей. Жора умел поражать воображение. А поразить воображение Виолетты не составило труда. Умный, сильный, ловкий, он мог одним ударом кого угодно уложить. Был щедрым на выдумки, весёлым и, когда нужно, ласковым. Служил он, по его словам, каким-то следователем. Но старался о своей работе не распространяться. Это была запретная тема, и Виолетта приняла правила игры. Ей было не очень интересно, чем он там занимался. Гораздо увлекательнее были рассказы о том, как он воевал в Афганистане, какие там были перестрелки, ну и всё такое. Она вообще обожала всякие стрелялки-убивалки. То, что он врал с необыкновенной лёгкостью, – в этом она не сомневалась. Но всё равно было интересно.

И вообще: рядом с ним было просто хорошо. Бывают такие люди, которым вообще не нужно ничего делать, чтобы понравиться кому-нибудь. Именно таким человеком и был Осипов. Они бродили по Москве, заходили в различные притоны, где Жора легко прикидывался своим. Он был превосходным мастером мистификаций. Он мог повести её в такую прокуренную и мерзкую пивнушку, куда бы ни одна приличная девушка и носа не сунула. Там он запросто общался с какими-то местными алкашами и бродягами, изображая из себя такого же, как они. Травил какие-то анекдоты, сам же и ржал над своими же шуточками. А на другой день брал её в гости к каким-нибудь своим знакомым на дачу, был изысканно одет, вёл себя вполне прилично и рассуждал совсем не как те уроды, которые роются в мусорных баках, а прямо-таки как яркая личность и интеллектуал.

Поразительным образом Осипов постоянно попадал в какие-нибудь ситуации, и с лёгкостью из них выходил. И всё это делал непринужденно, играючи.

О том, что у Виолетты родной папочка был удачливым московским бизнесменом, он знал со слов самой же Виолетты, но проявлял к этому поразительное равнодушие. Это сейчас Кеша из последних сил делает вид, что он безумно влюблён в неё. А его глаза загорались хищным блеском, лишь только речь заходила о московском папаше.

Некоторое время спустя Виолетта выяснила, что не одна у Жоры. Пришла к нему домой и обнаружила женщину. Любовники ничуть не смутились. Женщина спокойно встала с постели и отправилась в ванную, а Жора сидел на своём холостяцком ложе и рассуждал:

– Да ерунда это всё. Ты же знаешь, что женщины для меня лишь украшение жизни. С ними мне приятно. Есть женщины для услады тела. Есть – для интеллектуального общения.

– А я тебе зачем? – спросила Виолетта.

– Как ни странно, ты и для того, и для другого. Редкая особь. За это я тебя и ценю!

Он закурил и, отмахивая рукой дым, словно бы прогонял от себя надоедливых женщин, которые к нему сами так и льнули. – Ну, ты там скоро оденешься? – крикнул он в ванную.

– Скоро, скоро! – ответила девица.

– Наша сотрудница, – пояснил Жора. – После университета работает в архиве, а там у них зарплаты – сама знаешь какие. Вот и приходится подрабатывать.

Виолетта попробовала съязвить:

– Она подрабатывает только с теми, кто из вашего министерства, или вообще – со всеми подряд?

– Ну что ты! Только со своими, – совершенно серьёзно ответил Жора. – У нас там насчёт этого дела строго.

Виолетта смотрела на него и пыталась понять, шутит он или говорит всерьёз. Одно было несомненно: она не могла на него обижаться.

В скором времени она поняла, что попала к нему в полную зависимость, и не существовало никакого способа вырваться из неё. Да и не хотелось.

Несколько раз ей приходилось знакомиться с теми, на кого указывал Жора. Почему-то ему было важно узнать мнение того или иного человека, и для этой цели он прибегал иногда к помощи Виолетты. Та делала это без особого удовольствия, хотя иногда попадались и очень занятные типы.

Уже в Ростове он почему-то указал на этого самого Устюжина. Виолетта прекрасно помнила и те безобразные сцены на Зелёном острове, когда Кеша всенародно крутил с замужней женщиной, и те разговоры, которые велись у них дома. В Кеше она не находила ничего интересного: хвастливый, туповатый и наглый. Вот и всё. И что только в нём находят женщины?

– Зачем он тебе нужен? – спросила она тогда у Жоры.

– Понимаешь ли, у него очень интересный бизнес, – ответил Жора. – Спортзал, в котором собираются разные люди. Некоторые меня очень даже интересуют.  Да и что тебе, жалко, что ли? Весело проведёшь время.

Разумеется, это было обставлено так, что Иннокентий Геннадьевич якобы сам вычислил эту девушку, и сам стал подбивать под неё клинья. Та изображала сначала удивление и равнодушие, но потом вроде снизошла до него.

– Если бы ты знал, – жаловалась она Жоре, как скучно общаться с этим тупорылым. И вообще – притворяться, будто я в нём заинтересована.

– А ты слишком сильно не притворяйся. Теперь, когда он убеждён, что подцепил тебя на крючок, обращайся с ним так, как он того заслуживает. Уверяю тебя: он всё стерпит. Кстати, потроши его понемногу. Ты – молодая, красивая, привыкшая к роскоши единственная доченька своих родителей…

– Ну, да! И папочка у меня – миллионер в Москве!

– Вот, вот! А я о чём?!

Виолетта так и сделала: повела себя с Кешей так, будто уже начала уставать от него, но ещё не решилась на окончательный разрыв.

Когда она доложила Жоре, что Устюжин предложил ей ни много ни мало выйти за него замуж, тот ответил:

– А ты сделай вид, что колеблешься, а потом согласись.

– И что же, мне и в самом деле выходить за него замуж? – возмутилась Виолетта.

– Ну, это уж я оставляю на твоё усмотрение. Но я бы на твоём месте… Впрочем, смотри сама.

Виолетта так и не узнала, как поступил бы Жора на её месте, и много думала о том, что же он тогда недосказал.


Обо всём этом (и ещё о многом другом) почтенный Иннокентий Геннадьевич  даже не догадывался. Он совершенно искренне считал себя творцом своей судьбы, кузнецом собственного счастья и ковал железо, как он любил выражаться, не отходя от кассы.

Девушка с двумя богатыми папашами…– ради этого стоит потрудиться.

В скором времени Иннокентий Геннадьевич и в самом деле полностью обосновался в новом спортзале и принялся за составление программы действий. Одним Потапычем при таком размахе здесь уже было не обойтись. Нужна была опытная тренер аэробики, и нужен был, пожалуй, и ещё кто-нибудь из спортсменов мужчин, но только помоложе Потапыча. Школьному учителю он предложил оставить работу в школе и перейти к нему полностью, что тот и сделал, несколько поколебавшись.

Иннокентий Геннадьевич смотрел на отремонтированный спортзал, на вполне приличные душевые и раздевалки, на расписание занятий, которое красовалось на видном месте, и преисполнялся почтением и уважением к самому себе. Это всё сделал я! Значит, я не дурак, если сумел такое провернуть?

Новый тренер аэробики, некая Тамара Егорова, мастер спорта по художественной гимнастике, с некоторым презрением относилась к дамочкам, которые приходили к ней на тренировки. Одни страстно и срочно хотели похудеть, исправить фигуру. Другим все эти ритмичные танцульки нужны были для того, чтобы выпендриваться друг перед другом, хвастаться нарядами и попутно сплетничать о своих мужьях и любовниках.

– Ради бога! – как-то сказал ей Иннокентий Геннадьевич. – Если они так хотят, пусть так и будет. Желание клиента для нас закон. И никому не отказывай! Даже если придёт к тебе пятидесятилетняя кобыла! Обещай её сделать Дюймовочкой! Пусть только платит!

С мужскими видами спорта оказалось сложнее. Выяснилось, что на данный момент особым спросом пользуется бокс. Это было связано с тем, что недавно прикрыли какое-то учреждение, специализирующееся на боксе.

Иннокентий Геннадьевич и тут не растерялся:

– Если потребителю нужен бокс, будет ему бокс!

Иннокентий Геннадьевич нанял на работу тренера, который-то о боксе знал не больше, чем  о художественной гимнастике. Он вообще занимался конным спортом. Но парень был ушлым и когда-то окончил физкультурный факультет педагогического института.

Было что-то убаюкивающее в этом пограничном состоянии между приличными людьми, нормальной жизнью и криминальным пластом общества. Многие бандюги на тренировках вели себя как кроткие овечки, молча переносили трудности и даже притеснения.  Кеша лично проводил тренировки по карате, и наблюдал за тем, как идут дела у нанятых ими тренеров. Он твёрдо знал: всё идёт как надо! Держим курс на дочь миллионера!

9.

Так уж получилось, что история взаимоотношений Андрея Павловича Скворцова и его теперь уже бывшей супруги Эллы Витальевны была частью схемы, в расчерченных колонках и строках которой чётко прослеживались связи между людьми, вписанными в эту схему.

Например, определённые отношения существовали между Скворцовым и Владимировым, давними друзьями и коллегами по работе. Это на верхней строчке.

На следующей строчке были прописаны отношения между их жёнами: Эллой и Марией. Примерно такие же: приятельские и рабочие.

Были отношения и по вертикали: Владимиров и его супруга – одна колонка, Скворцов и его бывшая жена – вторая.

В возникшем четырёхугольнике были и две линии, проведённые в нём крест-накрест: Владимиров – Элла, Скворцов – Мария. В благополучные времена это были отношения приятельские, если не сказать, дружеские. Скворцов относился к Марии Ивановне, жене Владимирова, как к интересной собеседнице, умной и волевой женщине. Он вообще любил увлечённых своим делом людей. Понимал её, потому что сам был таким. Они могли говорить не только о своей работе. Их интересовало всё, что происходит в мире, в их стране. И нередко мнение Марии Андрей принимал, учитывал, соглашался с ним.

Владимиров  же к Элле Витальевне был индифферентен. Она ему была не интересна. Жена главного инженера комбината, красивая женщина. Немного легкомысленная и взбалмошная. Слишком часто хлопала в ладоши от радости и слишком легко переходила от веселья к грусти. Знала много стихов и на вечеринках пела под гитару модные песни, которых знала множество. Одно слово – бард, литератор по образованию, была шумной и яркой на вечеринках, но поговорить с ней о чём-то серьёзном было нельзя. При других обстоятельствах он бы её и не заметил. Уж очень любила Элла Витальевна покрасоваться, быть у всех на виду. А таких Сергей Сергеевич недолюбливал и сторонился.

Конечно, важную роль играло и то обстоятельство, что Мария Ивановна работала с Эллой Витальевной в одной школе. Нельзя сказать, что они были подругами или единомышленниками. Нет. У них были разные представления о жизни, о школе, о воспитании. Но, тем не менее,  преподавали они в одних и тех же классах, и волей-неволей им приходилось общаться. Мужья их работали на домостроительном комбинате и были приятелями. Это и определило их отношение друг к другу.

После достопамятного эпизода на базе отдыха и скандального ухода из семьи Эллы Витальевны, Сергей Сергеевич и вовсе старался с ней не общаться. Склонный к самокопанию, чрезвычайно требовательный к себе, Сергей Сергеевич считал, что есть и его вина в том, что произошло в семье Андрея:  недоработал, недосмотрел, не сумел убедить!.. История Эллы била его по профессиональному самолюбию: дешёвый пижон и взбалмошная женщина у всех на глазах устраивают чёрт знает что, и все вокруг никак не могут повлиять на это безобразие. Когда катастрофа уже отгремела, и Андрей на волне охвативших его эмоций ушёл с работы, Владимиров дал понять жене, что не хотел бы встречаться с этой дамой. По работе вы там общайтесь, сколько хотите, а здесь ты  меня, будь добра, огради от неё.

Об этом Мария Ивановна в деликатной форме намекнула Элле Витальевне, сказав, что муж очень уж расстроен случившимся, на том всё и закончилось. Обе женщины продолжали общаться друг с другом только в школе.

На самом деле это была ещё не вся схема. В ней присутствовал всё тот же Иннокентий Геннадьевич, от которого так просто отделаться было невозможно: вплоть до недавнего времени он был акционером комбината, и общаться с ним Владимирову волей-неволей приходилось. Словно бы пытаясь доказать, что он никуда не уходил из этой схемы, Кеша приударил за дочерью Владимирова, а тот по причине вечной занятости пока ещё не догадывался о том, насколько это серьёзно.

Строкой ниже были прописаны отдельно взятые Мария Ивановна и Элла Витальевна. Они существовали на свете не только в качестве жён или матерей, но и как самостоятельные единицы, каждая из которых жила сама по себе и имела такие тайники, куда никого и никогда не пускала. Но мужья их об этом и не знали! Они были очень заняты.

Комбинат в очередной раз поставили на грань выживания. Да когда же это кончится?! То материал не подвезли, то заказов нет, то деньги исчезли, и теперь нужно думать, как выходить из создавшейся ситуации. Правда, главный инженер делал всё, что мог. Пилорама заработала на полную мощь. Исчезла неразбериха и ненужные хождения из цеха в цех, уменьшилась бумажная волокита. На объектах научились работать с колёс. Были разработаны типовые проекты для индивидуального строительства, где путём нехитрых изменений можно было делать непохожие друг на друга дома. К телефону посадили девочку, ласковым голоском приветливо отвечавшую на телефонные звонки, приглашающую зайти, поговорить с дизайнером, инженером, узнать условия строительства. Вместе с бухгалтером была разработана гибкая система скидок. И всё это работало на имидж комбината, увеличивало число заказчиков. Сроки от получения заказа до его исполнения строго выдерживались, что, в конце концов, укрепило авторитет ОАО «Строитель».

Но хронически не хватало оборотных средств. Нельзя было заранее по оптовым ценам закупить материалы, цемент, кирпич. Всё приходилось делать «на деньгах заказчика», «при условиях полной предоплаты». Это, в свою очередь, значительно осложняло работу. Ни о каких новых проектах даже и подумать было нельзя. Нужны «вливания средств», нужен инвестор. И теперь вся надежда была на нового акционера, с которым Сергей Сергеевич должен был скоро встретиться.

Дел было много, Владимиров и Скворцов просто не имели времени вникать во  что-то другое. Они целиком были поглощены проблемами комбината, до хрипоты спорили с прорабами, поставщиками, друг с другом…

А у Марии Ивановны, как уже говорилось, были свои проблемы, свои переживания. Она не пускала в эти свои тайные уголки души своего супруга, и, в свою очередь, не вникала в дела комбината. Так и жили они, вроде бы одной семьёй, но каждый – своей жизнью…


Вот уже много лет Мария Ивановна Владимирова работала в одной из центральных школ города Ростова. Прошла путь от пионервожатой до завуча школы. В каких-то очень высоко составленных списках директорского резерва числилась кандидатом на директорскую должность, каковую ей уже и предлагали, но каждый раз в слишком уж неподходящих районах города и в слишком уж запущенных школах. Уходить из школы, в которой начинала  работать сразу после института, не хотелось.  Она срослась с коллективом, привыкла к школе, её проблемам. Повышение по работе – это неплохо. Но не такой же ценой. Поменять одно место на другое – это всё равно, что поменять свою собственную судьбу на другую – чужую. У каждого человека есть своя судьба, своё лицо, свои отпечатки пальцев. Какие есть, такие и есть, и не стоит их менять на что-то другое.

Слава о ней как о необыкновенном педагоге стала греметь едва ли не с самого прихода её в эту школу. Дело было ещё при советской власти, когда в школе встал вопрос - кто возьмёт на себя классное руководство в тяжелейшем седьмом классе, который на какое-то время стал бичом всей школы: все самые неприятные эпизоды с драками, с двойками, со скандальными родителями, со слезами учительниц, которые в ужасе кричали: «Ухожу! Будь она проклята – такая работа!» – всё это было связано именно с этим классом. Подобно атомному реактору, он вырабатывал и вырабатывал всё новую и новую энергию. И откуда она только бралась?! И почему она такая разрушительная – тоже непонятно. А как сделать, чтобы направить её в мирное русло, – этого вообще никто не знал.

На педсовете страсти разгорелись нешуточные. Именно седьмые классы были страшно переполнены, там было даже и не по сорок человек, как в старые времена, а по пятьдесят шесть! Дети бесились как хотели, ничего не учили, а учителя ничего не могли сделать. Естественно, от классного руководства в этом классе  все отказывались.

Тогда-то и встала со своего места молоденькая учительница, которую коллеги называли Марией Ивановной только в присутствии детей, в остальное же время звали просто Машей. И вот эта самая Маша, сравнительно недавно пришедшая в школу, тогда ещё худенькая и стройненькая, встала и заявила, что готова взять на себя  этот класс. Кто-то захихикал: «Ну-ну! Посмотрим, что ты, Машенька, запоёшь через месяц?! Это тебе не первоклашек в походы водить под звуки горна!»

Директор смерил молоденькую учительницу оценивающим взглядом, в котором были и удивление, и презрение, неверие и восхищение одновременно. В его мозгу всплыли её анкетные данные: развелась в Москве с мужем, который сел в тюрьму за что-то тёмное, осталась с дочкой и приехала в Ростов. В городе Новошахтинске жили её родители. И чего она рвётся в бой? Или дура, или карьеристка? Впрочем, может, и то, и другое. Но, раз рвётся в бой, нужно дать такую возможность. А почему бы и не дать? Пусть покувыркается с ними, с этими прохиндеями. Если что, сменим. Это недолго. Важно, что сама напросилась, хотя и молода ещё.

Подумав секунду, спросил:

– Да справишься ли ты?

– Справлюсь! – ответила Маша. – Я с этим классом работала в прошлом году. Мы в поход ходили… Отличные дети! Мне все до единого понравились.

– А то, что там сорок восемь мальчиков и всего-навсего восемь девочек, это тебя не пугает? – спросил директор.

– Если мне позволят, то я этих восьмерых девочек променяю на восьмерых мальчиков из других классов. И пусть у меня будет класс из одних мальчиков. Как в старые времена.

Все так и ахнули, глядя на эту дурочку. Даже директор улыбнулся.

– Позволим, позволим, – сказал он. – Уж чего-чего, а это мы тебе позволим!

Маша продолжала гнуть какую-то свою линию:

– Я бы хотела, чтобы мне дали довести этот класс до конца.

– Это до какого конца? – съязвил директор.

– До выпускного экзамена.

– Если сама не сбежишь от такой жизни, то – пожалуйста, я тебе обещаю, – очень серьёзно ответил директор.

– Но я ещё не всё сказала, – продолжала Маша.

– Ну что там ещё?

– Я торжественно обещаю, что у меня в этом классе будет при выпуске не меньше десяти золотых медалистов…

Тут уже все присутствующие на педсовете засмеялись, и всеобщий хохот заглушил оглашаемое торжественное обещание: у меня будет столько-то отличников и столько-то хорошистов...

У директора на глазах были слёзы. Другие просто рыдали от смеха. Но Маша, упрямо сжав губы, настояла на своём.

Первого сентября она вывела девочек и отдала их в соседний класс, а взамен получила восьмерых мальчишек, нисколько не смутившись, что подсунули-то ей самых худших!

Пятьдесят шесть головорезов! Ни в какие нормы, ни в какие стандарты это не вписывалось. Но времена были суровые, и в других городах  бывало зачастую ещё хуже. Маша всё это прекрасно понимала, потому что была родом из захудалого шахтёрского городка, и знала, что такое школьная нищета, когда крыши протекают во время урока, или когда за одной партой сидят по три человека.

Год спустя всем стало ясно, что Мария Ивановна не с бухты-барахты взяла на себя такие невероятные обязательства, а ясно понимала, что делает. Она знала какую-то тайну, которую не знали остальные её коллеги. Невероятно, но ей удалось навести такой порядок в этом классе, о каком никто прежде даже и не мечтал. А её авторитет среди мальчишек и их родителей вырос беспредельно. Её слово считалось законом, её любили и уважали, а не боялись.

К тому времени она уже была замужем за комсомольским секретарём домостроительного комбината Сергеем Сергеевичем Владимировым. А через несколько лет, когда речь зашла о том, что в школе появилась учительская вакансия, её супруг заметил, что у Андрюшки Скворцова (ну, того самого, что к нам недавно заходил), жена недавно окончила заочное отделение пединститута и ищет теперь работу.

– У вас не найдётся ли для неё местечка?

– Что она за человек?

– Да откуда я знаю?! Андрей – хороший парень. Это я знаю точно.

Вот так и состоялось знакомство Маши и Эллы.

С самого начала Маша стояла как бы ступенькой выше, чем Элла. Разница в возрасте у них была незначительная, но опытом и знаниями она превосходила не только Эллу, а и многих коллег с большим стажем работы.

Элла стала преподавать русский язык и литературу в тех же классах. Маша была математиком.

Когда подошёл срок выпуска того самого класса, то выяснилось, что свои силы на том достопамятном педсовете Мария Ивановна Владимирова недооценила. Она перевыполнила план по количеству медалистов и хорошистов, и этот выпуск стал главным событием в её педагогической деятельности. Марии Ивановне Владимировой присвоили звание Заслуженной учительницы и предложили работу завуча школы.

Её любимые мальчишки куда-то поступили, где-то устроились в этой жизни. А она хотела повторить свой подвиг вновь, но тут выяснилось, что времена наступили совсем другие, и вряд ли уже ей придётся когда-либо совершить нечто подобное. Одни дети ушли, другие пришли. Только воспоминания с фотографиями остались.

В школе появлялись новые преподаватели, новые люди. На должность заместителя директора по административно-хозяйственной части приняли молодую и несколько вульгарную девицу по имени Лора, хорошо знавшую, чего она хочет. Ей было лет двадцать пять, но она легко находила общий язык и с электриком, и с сантехником. Сама куда-то ездила, привозила банки с краской, линолеум. Искала спонсоров… Была активной и деятельной. Готовилась к ремонту. Приходила в школу (она) в смелых открытых платьях, демонстрирующих все её женские прелести, и не раз ловила алчные взгляды учителей и даже старшеклассников.

Но самое знаменательное заключалось в том, что и директор с приходом этой девицы стал каким-то мягким. Говорил вполголоса, а в её присутствии то и дело поглядывал на неё: как она реагирует на его высказывания? Одобряет ли?

Все стали замечать, что Лора часто уединялась с начальством.  Что они делали, закрывшись в его кабинете, никому не известно. Но по требованию директора секретарша теперь звонила ему по телефону и сообщала, кто хочет войти и по какому вопросу. И по тому же телефону получала ответ: пускать или велеть подождать. Переговоры между двумя соседними комнатами велись так, словно бы это были переговоры между двумя космическими кораблями, экипажи которых собираются устроить стыковку, но (всё) почему-то не решаются это сделать.

А через некоторое время уже все в школе знали, что Рубен Григорьевич, сорокапятилетний их директор,  страстно влюблён в эту самую Лору. Осуждали не его, хотя именно он был человеком женатым и имел двух детей. Осуждали эту разлучницу – вульгарную Лору, которая в последнее время стала просто спаивать этого, как оказалось, слабого человека. Она приносила всякие вкусности, покрывала белой салфеткой стол, и так они сидели и ворковали о чём-то. Никакой самый талантливый автор не смог бы пересказать весь набор междометий, вздохов и восклицаний, который сопровождал обед, часто переходивший в ужин.

Между тем времена наступили безобразные. Город стал приходить в запустение. По той улице, на которую школа выходила своим торцом, стекала канализация. Просто так, открытым потоком прямо из люка, и по дороге текла вонючая жижа куда-то вниз. Для того чтобы переходить этот бурный поток, Лора приказала установить три сваренных из металлических прутьев мостика. Возле них выстраивались очереди. Никто не собирался ликвидировать аварию, и этот мутный поток всё бурлил и нёс свои грязные воды куда-то вниз к железнодорожной насыпи. Школа находилась на улочке, примыкающей к одному из самых важных проспектов города. Ниже был спуск, за которым следовал крутой подъём к той улице, где и располагался домостроительный комбинат.

Школа  с  годами ветшала  и  разрушалась.  Крыша  протекала, но на ремонт никто денег не давал. Нечем было заделывать разбитые окна, их латали какими-то кусочками стекла. Фундамент неравномерно просел, и здание стало трещать. Большие и извилистые щели ползли, извиваясь, от самого фундамента до крыши. На переменах во время обычной детской беготни пол ходил ходуном, и стены дрожали. Совершенно очевидно, что здание не подлежало ремонту, и его надо было сносить. От потока проезжающих мимо машин оно постоянно содрогалось, и возникало ощущение, что вот-вот рухнет. Точно так же, как и всё государство.

Дисциплина падала. Драки и воровство стали повседневностью. Однажды обкуренный дылда из старшего класса напал на учителя. Отработанными приёмами бил ногами в лицо, истерично визжа. Сразу было видно, что он изучил эти приёмы не на школьных уроках физкультуры, а где-то совсем в другом месте. Учитель сначала лишь защищался: то отшатывался от ударов, то падал, но вовремя вскакивал, а старшеклассники, среди которых были и ребята очень крепкие, боялись вмешиваться. Все знали: наркоша этот – каратист и состоит в какой-то банде. Вступать с ним в конфликт очень уж опасно. Какая-то учительница истошно закричала, что сейчас вызовет милицию, и получила кулаком в грудь. После этого учитель и нанёс противнику удар такой силы, что тот рухнул на пол и сразу отключился. Все облегчённо вздохнули. Никому не приходило в голову обвинить учителя в том, что он опустился до уровня наркомана. Всем было понятно: он просто спасал свою жизнь. На другой день прибежали родители бандита и умоляли школьное начальство замять эту историю, а сам хулиган – протрезвевший и поумневший после крутого разговора с родителями – держался теперь смиренно и, потупив глаза, просил прощения.

Тот учитель в скором времени уволился. Как может мужчина работать в таком коллективе, где вполне допускается, что на него могут полезть в драку и где нет никаких способов спасти собственное достоинство, кроме как дать по морде?

Были случаи, когда молодые учительницы соблазняли собственных учеников и становились соперницами девчонок из этих же самых классов. Безобразные выяснения отношений с визгами и криками повергали в уныние учителей, пытавшихся навести порядок или хотя бы как-то сохранить собственное лицо. Та же самая «завхозиха» Лора, которая обхаживала директора, попутно крутила и с мальчиками из старших классов, и они смотрели на своего директора, как на рогоносца.

А в соседней школе судили учителя физкультуры, который развращал несовершеннолетних учениц. Суд был закрытым, но кое-какие слухи всё-таки просачивались наружу.

Мария Ивановна и Элла Витальевна пытались не унывать. Да куда там! Как тут не впадёшь в уныние, когда временами казалось, что почва уходит из-под ног.

Мария Ивановна предложила новый порядок: отменялась старая кабинетная система, когда дети на переменах переходят из одного кабинета в другой в зависимости от того, какой предмет у них сейчас должен быть – математика, допустим, или русский язык. У каждого класса был теперь один-единственный кабинет – свой собственный. Сиди в нём и имей то, что имеешь.

И удивительное дело – этот эксперимент начал приносить свои плоды. Появились классы благополучные – чистенькие, ухоженные, с гардинами на окнах, цветочками на подоконниках и с хорошим психологическим климатом. Были классы похожие на притоны: с разбитой мебелью, стенами, исписаными нецензурною бранью и с искалеченными детскими судьбами. А были классы и средние – ни туда и ни сюда.

Очень часто случалось так: плохого ученика, если только он не был буйным и не вредил всем остальным, по чьему-то недосмотру переводили в хороший класс. И через некоторое время сам становился от этого лучше, ибо он знал: ему выпало счастье, которое надо ценить, а то за малейшую провинность его тут же отправят в плохой класс. Но были и случаи противоположные: хороший ученик, по недомыслию учителей и своих собственных родителей, оказывался в плохом классе, и вся последующая его жизнь летела после этого кувырком.

Чья-то невидимая волосатая рука, протянувшаяся сюда из внешнего мира, распространяла в школе наркотики и дешёвые спиртные напитки сомнительного происхождения. Десятки девочек профессионально занимались проституцией и открыто хвастались перед учителями тем, что зарабатывают намного больше, чем они. Мальчики сбивались в какие-то группировки, срывали шапки с прохожих, вымогали деньги у тех, кто помладше, а то и занимались квартирными кражами. Время от времени кого-то ловили и даже отправляли в детские колонии. Все в ужасе затихали, но потом прерванный было процесс разложения возобновлялся…

Страшно на это было смотреть, хотелось убежать отсюда, но надо было спасать хотя бы часть детей.

Жизнь становилась всё дороже и дороже, а зарплата учителей была словно насмешка. Никто уже к ней и не относился серьёзно. Учителя открыто брали взятки, организовывали различные поборы с родителей своих учеников. Выкручивание рук, когда хорошему ученику занижались оценки, а затем в ультимативной форме предлагалось дополнительно заниматься на платной основе со своим же учителем, стало обычным явлением. Некоторые очень неплохо на этом зарабатывали.

Педагогические таланты требовались всё меньше и меньше. Порой нужны были только мощный голос и непреклонность, переходящая в наглость. В самом деле: что можно сделать в классе, когда задача перед учителем ставится лишь в такой форме: ты должен войти в этот класс и продержаться в нём любой ценой сорок пять минут. Если кто-то отсутствует или выбежал вон во время урока, ты всё равно должен отметить его в журнале. Были случаи, когда в учебное время оболтусы совершали на стороне те или иные преступления, а на следствии заявляли, что были в это время на уроке. В журналах же никаких записей об отсутствии не было, и такое нехитрое алиби срабатывало.

Многие учителя не выдерживали, бросали ко всем чертям преподавание и шли торговать. Кто-то становился челноком. Ездил в Москву, в Польшу или в Турцию, привозил всякую всячину и продавал на рынке. Как правило, первое время такие старались скрыть своё высшее образование, стеснялись знакомых. Потом привыкали и только посмеивались:

– Мой сосед – доцент университета. Видите, торгует стиральными порошками. Значит – химик! А я – механик. Вот, железками торгую…

Маша и Элла остались в школе. И не только потому, что были такими уж фанатиками своего дела, но идти  им было просто некуда.

Со временем Рубен Григорьевич вполне оправился от потрясений, стал сдавать помещения в аренду. Так, в классах, где когда-то преподавали труд, сейчас разместился кооператив. На школьных швейных  машинках шили в три смены джинсы. Арендная плата, по словам директора, шла на текущий ремонт школы, на приобретение бензина для единственной школьной машины. Но никто не проверял, так ли это.

Подаренные спонсорами три компьютера каким-то непонятным образом сначала переместились на склад к Лоре. Потом один установили секретарше, а остальные два исчезли, будто их и не было.

Примерно то же самое произошло и с мягкой мебелью. Школьный водитель утверждал, что диван и два кресла он лично на школьной машине перевозил Лоре домой. Но так ли было на самом деле или это просто наговоры озлобленного на нахальную начальницу водителя, известно не было.

В школе открыто торговали отметками. Хочешь пятёрку, – плати по таксе. На экзамене? Нет, это будет дороже!

Среди тех, кто осмеливался поднять голос против новых порядков, была Мария Ивановна. Но сделать с этим она ничего не могла. Это как бороться с ветряными мельницами.  Её и раньше называли Дон Кихотом в юбке. Но как можно было прокормить семью на эту грошовую зарплату?! В соседней фирме уборщица получала в два раза больше! И работала не более трех-четырёх часов. Хорошо, что у Марии Ивановны был прочный тыл. А что было делать тем женщинам, у которых такого тыла не было?

Мария Ивановна Владимирова приходила домой совершенно потрясённая. Пыталась рассказывать что-то мужу, но у него на работе происходили тоже какие-то ужасающие катаклизмы, и она понимала: ему не до этого. Вот тогда-то, кстати, и случилась история с уходом Эллы от Андрея к пижону Устюжину. Это было не просто скандальное событие, это было рядовое событие в длинной цепи подобных же безобразий, происходящих по всей стране: в медицине, в армии, в промышленности, в сфере образования, в правоохранительных органах и на самых вершинах власти.

Владимирова потрясла тогда история семьи Скворцовых, а какие из всего этого были последствия – мы уже знаем. Но в принципе ничего ведь особенного не случилось. Везде было точно так же.

К концу очередного учебного года завершился сбор денег на ремонт аварийного здания школы. Это была немалая сумма, и все радовались, что наконец-то отремонтируют туалеты и кабинеты. Но когда нужно было заключать договор на ремонтные работы, деньги из сейфа директора исчезли.

О том, что косметический ремонт был произведён только за государственный счёт, первым догадался один из старейших учителей, Нарцисс Сафронович Мелешкин. Почтенному старичку было уже за семьдесят, а он всё работал и работал. Отличался он тихим и кротким нравом, и каким-то образом умел поддерживать дисциплину на своих уроках как мало кто другой. Он смотрел на любого хулигана своими голубыми глазами так серьёзно и спокойно, что у того тут же улетучивалась вся его наглость. Он и на директора смотрел точно так же – чистым ангельским взором, когда однажды на педсовете заговорили о ремонте школы и отсутствии средств.

Вот тогда-то именно он встал, ни с кем предварительно не посоветовавшись и не заручившись ничьей поддержкой, и заявил: мол, денежек было столько-то, я произвёл все подсчёты. И куда же они делись, хотел бы я знать, а?

И в наступившей тишине посмотрел директору прямо в глаза.

О том, какая буря после этого поднялась, лучше не рассказывать.

И снова директор сидел бледный, потухший, опустив плечи, и ни на кого не глядел. В последнее время об амурных делах узнала его жена. Она приходила в школу, и по-счастью, никого не застала. Покричав и потопав ногами, оскорблённая женщина ушла, а на следующую ночь Рубен Григорьевич ночевал на диване в своём кабинете. С тех пор так и жил в служебном кабинете школы. Бедный Ромео ожидал удара совершенно с другого конца, и вдруг такое!..

Свои подозрения и расчёты Нарцисс Сафронович повторил и перед высокой городской комиссией, и перед следователем…Он называл всем известные факты и предлагал расспросить учителей.

Первым человеком, который выступил в его поддержку, оказалась Мария Ивановна Владимировна. Встала и громогласно заявила: так-то и так-то. А тогда заговорили все. Бывшие подхалимы и лизоблюды притихли, и через некоторое время всем стало понятно, что дело для Рубена Григорьевича пахнет нафталином, то бишь нарами.

Разумеется, до тюрьмы дело не дошло. И денег никто не вернул. Как же их вернёшь, если он с самого начала отломил от этого куска кому следует. Но директора с работы сняли, и он, к тому времени уже разведённый, надеялся переехать к Лоре. Однако та ему отказала. К этому времени она увлеклась Устюжиным, изредка приезжавшим в школу забирать свою Эллу Витальевну.

Сначала это был обыкновенный флирт, шуточки-прибауточки. Потом Кеша однажды подвёз эффектную брюнетку в центр города. А вскоре  и к себе домой, пока его Элла Витальевна преподавала своим ученикам замечательные слова поэта о том, что «любви все возрасты покорны, её порывы благотворны»…

Но так получилось, что сведения об этом быстро достигли ушей Эллы Витальевны, и она в одночасье порвала с этим петушком, почувствовав при этом огромное облегчение. Она только удивлялась себе: и чем же он её привлёк? Неужели только своими мужскими прелестями? Какая же она стерва после этого? Но что уже делать? Сама разрушила свою семью, похоронила свою любовь… И ей было жалко не только сына. Он, так или иначе, хоть и редко, но всё же общался с отцом. Ей стало жалко себя. Ведь ей не так уж много лет, а она сама…

Все это происходило незадолго до описываемых событий на комбинате. Уже и Скворцов надумал возвращаться на прежнее место работы. Мария Ивановна исполняла обязанности директора. А что есть – и.о.? За всё несёшь полную ответственность, а власти нет. Захочешь что-то изменить, а нельзя! Вдруг придёт новый директор, и всё повернёт вспять? Кто тогда будет выглядеть смешно и глупо?

Дон Кихот в юбке всё больше и больше преисполнялась сознанием того, что на этот раз именно ей придётся возглавлять новый виток борьбы за школу.

А о том, что у неё есть дочь, которая тоже нуждалась в высококвалифицированной педагогической помощи, она почему-то не думала. Или не знала вовсе.

Но к этому мы ещё вернёмся.


10.

Товарищ из следственных органов размышлял почти что вслух: «Вы не заключили договора с инкассаторами, вас и ограбили… Поразительное легкомыслие». Он посмотрел в глаза сидящему напротив человеку и сказал, уже обращаясь прямо к нему:

– Или даже – подозрительное.

Владимиров тяжело вздохнул.

– Вот вы теперь вздыхаете. Вздыхать – это мы все умеем. А ведь денег-то взяли порядочно – зарплату аж за три месяца! Что-то уж больно много совпадений у вас получается…

Он не высказывал вслух простейшей мысли: а не вы ли сами себя и грабанули?

Сергей Сергеевич Владимиров пребывал в глубочайшем шоке. Он сам попал под подозрение, которое, правда, рассматривалось лишь как одна из версий случившегося. Рабочая, так сказать, гипотеза.

Началось следствие…

Новоявленный знакомый, Георгий Осипов, уверял, однако, что ничего особенно страшного в эпизоде с ограблением он не видит. Никто не убит. Хотя, конечно, попасть в больницу «с сердцем» – это не подарок. Но ведь, как оказалось, не инфаркт же! Ну и слава Богу!.. Комбинат не будет распродан за долги. Он звонил в Москву новому акционеру, интересы которого представляет, и тот обещал что-то предпринять, чтобы ОАО «Строитель» не пострадал. Всё образуется, и время у нас ещё есть.

Тот же самый Осипов обронил тогда в разговоре загадочную фразу:

– Я думаю, и грабителей мы найдём. Такое ограбление, ну, никак не могло произойти без того, чтобы кто-то из своих не помог этим злоумышленникам. Крыса завелась в коллективе. Но, будьте спокойны: у меня для этого есть прекрасный кот-крысолов… Найдём!

Такое обещание было уже совсем из области фантастики, и реалистично смотревший на вещи Сергей Сергеевич пропустил эти слова мимо ушей.

Что он мелет? Пришёл со стороны, ничего не знает и ещё берётся о чём-то судить – благодушно и даже как-то со смаком. Словно бы это шуточки какие-то!..


Меньше всего беспокоился о случившемся Карен. Он знал, что его люди провернули дельце быстро и нигде не засветились. «Не первый раз замужем! Опытные! – думал Карен. – Но нельзя повторяться. Теперь нужно будет прижать к ногтю эту гниду – Никитина. Думает, что если он разъезжает в сопровождении джипа со своими отморозками, так это его спасёт?! Не спасёт! Только подловить его нужно не в нашем районе города. Уж его-то я потрясу! И вытрясу не такую мелочь, как на этом нищем комбинате. И без ментовской ксивы. Скорее, спецназовский камуфляж…».

Так уж был устроен Карен, что смотрел на вещи просто: вот это я, а вот это деньги. Я должен взять их, и я их возьму, если всё сделаю правильно. Никаких сомнений или угрызений совести он не испытывал, и единственное, о чём заботился, это лишь правильная последовательность действий.

В случае с этим «Строителем» последовательность была такой: узнав от этого фраера Устюжина время и место, он дал своему человеку поддельные документы и милицейский мундир, и тот среди бела дня остановил комбинатовскую «Волгу». Обрушив натренированный удар на голову парня, сопровождавшего бухгалтера, один из грабителей бесцеремонно оттеснил его к краю сидения. Потом прижал к нему перепуганную насмерть бухгалтершу, и, наконец, пригрозив пистолетом, рядом посадил водителя. Другой, тот, что был в милицейской форме, сел за руль и машина помчалась в сторону Краснодара.

– Молчите, суки. Будете молчать, останетесь живы! – пообещал бандит, лицо которого было скрыто маской.

Отъехав из города километров на двадцать, они выбросили пассажиров на обочину, и помчались дальше в сторону Краснодара. Через несколько километров остановились, и, бросив «Волгу», пересели на поджидавшую их «шестёрку». Таким образом они благополучно вернулись в Ростов.

Уже в городе пересчитали денежки, и выяснили, что их меньше, чем ожидалось. Почему-то в своих фантазиях Карен представлял себе б;льшие суммы. Видимо, дела на комбинате шли не столь благополучно, как ему казалось. Поскольку в этих своих фантазиях он уже было поделил, кому сколько причитается, то, испытав такое разочарование, принял простое решение: этому фраеру можно и не платить за оказанную услугу. Тут самим на жизнь не хватает. Что это за наводка такая – люди работали-работали, а там и денег-то оказалось всего-ничего…

Но пересмотр добровольно взятых на себя обязательств надо было как-то оформить. По понятиям. Что он и сделал. Изобразил удивление и негодование: какая доля? О чём базар? Там-то всего было с гулькин нос! Ты же говорил – зарплата за три месяца, а там даже на хорошую выпивку не хватит! Так что… проехали! Но с кем не бывает?! Фраернулся ты, и пацанов моих подставил. По-хорошему, ещё с тебя я мог бы слупить недостающие фантики. Но так и быть! Живи! Тем более что мы сейчас партнёры. Ты когда собираешься отрывать свой спортивный клуб?

Иннокентий Геннадьевич струхнул и проглотил всю эту сказочку. Куда ему деваться? Будет молчать.

Но Карен не унимался:

– Ещё до разговора со мной ты, видать, не зря базарил с этим эфэсбэшником…

– С каким эфэсбэшником? – удивился Устюжин.

– С тем хмырём, который так тебя отделал с твоими пацанятами.

– Я впервые слышу, что он из ФСБ!

– Вот ты впервые слышишь, а только после той твоей беседы с ним мы и не смогли взять наших денег. Зря только пацаны рисковали. Ведь можно было и пулю получить в лоб, и самому кого-то уложить. Было бы за что – так и не жалко. Но за такие бабки, что мы взяли… Да ради них и пачкаться не стоило!

Иннокентий Геннадьевич совсем загрустил, потому что ничего не мог понять. Хоть и привык он рассказывать своим многочисленным женщинам о своих достоинствах: он и герой, и прирождённый лидер, и знаток производства… – а на самом-то деле его природные умственные способности были намного ниже средних.

Впрочем, умственные способности – это ведь в наше время не самое важное. Многие и без них вполне обходятся.

Карен продолжал доблестно служить в милиции, призванной защищать граждан от всякой сволочи. Он и защищал! Время от времени задерживал каких-нибудь хулиганов или заезжих гастролёров, и даже имел за свои подвиги поощрения. Его фотография красовалась на доске почёта под огромными буквами:

ИМИ ГОРДИТСЯ МИЛИЦИЯ!

Между прочим, он ведь был капитаном, что совсем не так уж и мало. И что самое удивительное: он был женат и имел двоих детей – мальчика и девочку, которых отдал на воспитание в очень дорогую и престижную школу, тщательно оберегал их от всяких дурных влияний. От наркотиков, от разврата, от знакомства с плохими мальчиками и девочками, дядями и тётями на плохой улице. Они были честными, немного избалованными ребятами, не способными обидеть даже муху.

Но бог с ним с Кареном! Когда целую страну на виду у всех ограбили, превратив народ в нищих, стоит ли говорить о мелких шалостях капитана милиции? Он и сам себя считал маленьким человеком и искренне сочувствовал людям. «Как это у всех людей в одночасье пропали все их сбережения? – рассуждал Карен. –  Разве деньги могут раствориться в воздухе? Такого не бывает! Деньги могут только переходить с одного счёта на другой. Из одного кармана в другой. И никак иначе!

Но людям на комбинате было не легче оттого, что их деньги не испарились, а достались кому-то. Без денег могло остановиться всё: и производство, и сама жизнь…

Однако беда не приходит одна. Дело в том, что именно в это самое время резко взлетели цены на энергоносители, а договоры были заключены ещё до этого. Работа стала, выражаясь шершавым языком экономики, нерентабельна. Правила игры поменялись, как это в последние годы случалось уже не раз, во время игры.

Вот и суди после этого, кто страшнее – примитивный Карен или благообразные господа энергобароны?!

И тут появляется этот Георгий Осипов, как у иллюзиониста Кио, просто из шляпы! Странный человек: одет в костюмчик с иголочки, пахнет дорогим одеколоном, рассуждает правильно, знает, о чём говорит. И всё-таки в нём было что-то неуловимо отталкивающее. Какое-то еле заметное шутовство в поведении. Говорит серьёзно, обстоятельно, но с такими интонациями, что создаётся впечатление, будто он смеётся. Или даже кривляется.

И ещё одно: странное ощущение не покидало Владимирова, что он этого человека уже где-то видел.

Конечно! Ведь он был знаком с Виолеттой. Вдвоём они на глаза никогда не попадались, но в окружении дочери этот человек иногда мелькал. Впрочем, делая вид, что никакого отношения к ней не имеет. Память робко подсказывала Владимирову, что где-то он уже видел это лицо, слышал этот голос. Но Сергей Сергеевич отгонял навязчивые мысли. Не до них было.

Осипов, между тем, говорил ему:

– Я уже вам говорил, что мой приятель, интересы которого я сейчас представляю, готов вложить в ваш бизнес хорошие деньги. Но хотел бы при этом иметь решающий голос. Он готов купить акции по номиналу – хоть все до последней. В прошлый раз вы обещали выяснить такую возможность.

Владимиров отвечал уклончиво: мол, события последних дней так сильно на него навалились, что он даже и не знает, как ответить на это предложение. Всё очень не просто и как-то уж больно внезапно. А про себя думал с досадой: «Хотел создать новое производство, столько вложил в него сил… И при советской власти всю душу вкладывал в этот проклятый комбинат. А теперь – всё коту под хвост!».

А Осипов, видимо, мысли чужие умел читать. Сказал:

– Уверяю вас, вы ничего не потеряете. Ни вы лично, ни ваши люди. Господин Медведев не заинтересован в том, чтобы всё развалить и разорить. Работают люди, – и пусть себе работают. Все, кто хорошо умеет работать, не пожалеют о том, что доверились моему клиенту…

– Вы так уверены в своём клиенте?

– И не только в нём. Но ещё и в том направлении, которое он для себя выбрал. Если бы это было производство обуви или куриного мяса, то я бы ещё призадумался. Но строительство – это такой бизнес, который на ближайшие десятилетия будет очень бурно развиваться в России.

Сергей Сергеевич слушал этот трёп и не знал, верить этому человеку или нет.

– Я должен буду подумать – сказал он. – Такие дела у нас решаются общим собранием акционеров, так как речь идёт о таком пакете акций, который даёт решающий голос.

– Думать – это всегда полезно! – глубокомысленно изрёк Осипов. – Думайте и ещё раз думайте!

И опять не поймёшь: то ли он шутит, то ли говорит всерьёз. Ведь думать – это и в самом деле полезно. Но ведь он говорит, словно бы с какою-то подковыркой.

Владимиров стал осторожно прощупывать у Осипова: а что будет со мной? А с моими приближёнными? А со всеми с остальными?

И получил, в который уж раз, заверения, что все останутся на своих местах и продолжат работать так же, как и работали раньше.

«Конечно, – думал Владимиров, – могут быть какие-то перестановки, увольнения. Будут и новые люди. Но всё будет решаться в соответствии с новыми задачами, стоящими перед комбинатом. И, конечно же, нужно избавится от балласта. Устюжина, например. Хорошо бы вопрос с Виолеттой решить до прихода этого московского хозяина… Девочка меньше будет проводить время с этим прохиндеем. У них будет меньше возможностей для встреч. Будет работать на комбинате, а этот остолоп пусть себе машет ногами в своём спортзале. И нечего здесь ему делать!

Но хорошо бы, наконец, встретиться с этим мистером «Икс», а то разговоры с его представителем, – это как любовь по телефону. Нет, хотелось бы взглянуть в его глаза. Я-то сразу пойму, что он за человек! Но, поскольку он собирается вкладывать свои деньги в этот бизнес, значит, во-первых, что денег у него – куры не клюют, а во-вторых, что он – совсем не дурак. Понимает, что к чему. А если с его-то деньгами, да реализовать планы Андрея! Тогда можно не только на ноги встать, но и думать о расширении базы, приобретении новой техники… Впрочем, чего загадывать? Нужно бы с ним встретиться».

Умным человеком был Владимиров, а всё же и он ничего не понимал в происходящем.


Павлик понятия не имел ни о каких делах на комбинате и лишь смутно представлял себе сам факт его существования. Как-то раз он стал рассказывать отцу о своих успехах в спорте. Давно это было. Однажды Ростов посетил какой-то знаменитый мастер, приехавший из Японии. Он встречался с ребятами, отобранными из разных клубов. Оценивал их подготовку, что-то говорил людям из своей свиты, и те с серьёзными лицами обсуждали увиденное. Тогда же знаменитый японец рассказал историю про своего прадедушку, мастера этой борьбы. Раньше этот вид спортивного искусства  был уделом лишь избранных, и за тайные занятия каратэ можно было когда-то поплатиться даже  жизнью.

Однажды его прадедушка шёл к заболевшему отцу через лес и нёс ему гостинцы. Но на него напали двое разбойников. Они угрожали ему и требовали денег.

Молодой человек, сдерживая гнев, воскликнул:

– Как вы смеете?!

– Ты ещё что-то болтаешь, несчастный? – закричали разбойники. – Лучше сними шляпу и поклонись, несчастный!

Будущая гордость Японии видел, что оба разбойника неумело орудуют своими палками, и прекрасно понимал, что ему ничего не стоит обезоружить и этими же палками поколотить их. Вместо этого он снял шляпу, поклонился.

– Ну, вот то-то же! – обрадовались разбойники. – А теперь – гони деньги.

– Но у меня нет никаких денег, – сказал тот.

– А что у тебя есть?

– Рисовые пирожные, которые я несу больному отцу.

– Давай нам свои рисовые пирожные! – обрадовались разбойники. – Мы так есть хотим, что съедим всё что угодно.

Он отдал им свои пирожные.

– А теперь проваливай подобру-поздорову и скажи спасибо, что мы тебя не тронули.

Знаменитый мастер поблагодарил их и пошёл к больному отцу, но уже налегке.

На другой день он с глубоким волнением рассказал эту историю своему тренеру.

Тренер выслушал его и спросил:

– Но что же ты принёс своему отцу?

– Ничего, кроме своей любви, – ответил молодой человек.– Но правильно ли я поступил?

Ответ был решительным: конечно, правильно. Настоящий боец может сражаться только с достойным противником, а несчастные бродяги, которые из-за безработицы оказались на улице, это разве противники? Тем более  что они не угрожали ни жизни, ни здоровью.

Потрясённые ростовские мальчишки слушали этот рассказ, который им переводил переводчик.

Никакой морали японец так и не вывел из всего рассказанного, но многие мальчики, хотя и не все, задавали себе потом вопрос: а как бы мы поступили на месте того знаменитого мастера? И ответ был у всех один: нам такое поведение не пришло бы даже и в голову. Некоторые потом смеялись и говорили, когда японец ушёл: «Во дурак, а? Да я бы на его месте перебил этих сволочей ихними же палками! Проткнул бы их насквозь!»

Гость из Японии провёл весь день с ребятами. Он хвалил многих за их ловкость и мастерство, но особо отметил Павлика. Подарил ему какой-то вымпел с японскими иероглифами и расписался на нём по-японски и по-английски: на память, мол, Павлику Скворцову.

Но Павлик уже тогда задумывался: а для чего все эти тренировки? Конечно, это очень красивый вид спорта, но многие обучаются боевым искусствам совсем не ради красоты.

Тогда же Павлик спросил Устюжина – что он думает о рассказе японца. И Устюжин ответил:

– Да чушь это всё. То у них там, а это – у нас здесь. У нас как? Если нападают – обороняйся. Если не можешь – постарайся скрыться. У нас тебе не Япония. У нас, Паша, Россия!

В секции, в которой занимался Павлик, существовал очень суровый обычай: любого новичка подвергали испытаниям: начинали бить или мучить. По обычаю, испытуемый имел право попросить о пощаде, и его просьба выполнялась немедленно. Но таким образом он устанавливал свой статус среди ребят: статус слабака. Те, кто выдерживал издевательства частично, получал и статус более высокий, а тот, кто терпел их до конца, удостаивался наибольшей чести. Вот такого и уважали. Правда, он рисковал серьёзно повредить своё здоровье: если слишком долго терпеть, когда тебе руку выкручивают, то ведь могут и повредить.

– И что же, тебя тоже подвергали таким испытаниям? – с ужасом и отвращением спросил Скворцов.

– Ну что ты! Меня тронуть не смели.

– Почему?

Павлик замялся: не мог найти подходящего слова.

– Ну, тренер-то наш – он же для меня был вроде бы как папа, – сказал он, краснея.

– А сам ты бил так кого-нибудь?

– И сам никого не бил.

– А почему? Все били, а ты не бил.

– Не знаю даже. Мама и так всё время боялась, что я стану злым, вот я и не бил.

Недавний лёгкий перелом руки, который получил Павлик, надолго оторвал его от тренировок, и Скворцов был этому рад. Хорошо, мальчишка сам сообразил, что можно, а что нельзя. А если когда-нибудь не сообразит и натворит дел с этим каратэ? И что тогда?

Тогда-то Андрей Павлович и понял, что среда, в которой вращался Устюжин, была заведомо бандитская. Из мальчиков готовили будущих боевиков, а порядки в их секции были жестокими. И понятно: ведь нужны новые люди. Потери в их среде большие: кто-то погибал в стычках с милицией или с другими группировками. Другие оказывались в тюрьме. Новых бойцов нужно было растить! А это не такое уж и простое дело. Вот и относились бандиты к школе Устюжина, как к своему питомнику. Даже помогали при случае.

Разумеется, Павлик об истиной деятельности Карена не имел ни малейшего представления, но слышал иногда его рассказы о том, как он кого-то там отметелил при задержании. Или просто так изуродовал. Без всякого задержания. Это его не увлекало, не приводило в восторг. Ему были интересны бои на равных и по спортивным правилам. А у Карена, как правило, шла борьба без правил. Он всегда говорил:

– У нас как в жизни! Где ты видел, что в жизни борются по правилам?!

А Устюжин весело добавлял:

– Победителя не судят! Важно только стать победителем! Я же говорил, что в настоящей борьбе все приёмы дозволены!

Многие ребята при этих словах смеялись, вроде бы это они использовали запрещённый приём и повергли противника. Но Павлик отмалчивался и хмурился.


Элла Витальевна тоже делала свои открытия в этой жизни. Нет, конечно, не насчёт истинного лица Карена, которого она тоже прекрасно знала. И даже не насчёт истинного лица Иннокентия Геннадьевича, которого она более или менее поняла. Неожиданный урок ей преподал один из её учеников.

Это был хороший мальчик из одиннадцатого класса, в котором она была классным руководителем. Звали его Стасиком, и он отличался от многих ребят своего возраста характером покладистым и спокойным.

Как-то раз Элла Витальевна узнала, что её ученик в вечернее время и в выходные дни разгружает вагоны на близлежащей товарной станции. Стасик был высоким и крепким юношей, учился ровно, на переменах всё больше сидел за партой и готовился к следующему уроку. Издали посмотришь – настоящий мужик. И только при разговоре становилось заметным, что у него добрый характер и спокойный нрав.

Выбрав подходящее время, Элла Витальевна подозвала к себе Стасика и стала спрашивать, мол, правда ли, что он разгружает вагоны?

Стасик посмотрел в глаза учительнице и сказал: да, разгружаю.

– А зачем? – удивилась классная руководительница.

– Так ведь денег в семье нету, – ответил мальчик.

– А разве папа с мамой у тебя не работают?

– Папа работает, но его зарплаты не хватает, потому что у мамы родился ребёнок, и она сидит теперь дома.

Элла умела найти подход к детям и при желании могла разговорить кого угодно. Вот и Стасик, слово за словом, поведал ей их нехитрую семейную историю.

Ещё год назад ничто не предвещало никаких проблем. Всё было у них тихо и хорошо. Но тут нагрянули неожиданные события: его маму посетила любовь, и она ушла к другому дяде. Тут же забеременела и вскоре родила девочку. А как только родила, тут же поссорилась со своим любимым, и в слезах и в ужасе оттого что он такой плохой и злой, ушла от него. И пришла к первому мужу. Вместе с ребёнком. А папа Стасика принял их обеих, и теперь рад, что семья восстановилась. Но поскольку папа маленькой девочки оказался человеком очень уж плохим, то папе Стасика пришлось удочерить этого ребёнка, и никаких «элементов» он на него не получает. Так и живут. Хорошо живут. Теперь у Стасика появилась сестричка. Леночкой зовут. Вот только денег не хватает, и потому Стасику приходится подрабатывать на железнодорожной станции.

Элла Витальевна слушала эту историю, и у неё слёзы стояли на глазах. Ни Стасик, и никто другой из детей её класса не знал её жизненной истории, и поэтому она схитрила и приписала свои слёзы тому впечатлению, которое на неё произвёл рассказ мальчика.

Но на самом деле смысл этих слёз был другим. А каким именно, она бы и сама точно не сказала. Просто понимала, что эта чужая история имеет отношение и к ней.

У неё всё было не так-то просто, и к своему бывшему мужу она пока не вернулась, хотя и делала робкие попытки в этом направлении.

Грустная и немного романтическая история мальчика Станислава подсказывала ей такую мысль: если его отец смог простить свою жену, то, может быть, и мой Андрюша тоже простит меня, и мы когда-нибудь сойдёмся по-настоящему?

11.

Считается, что исторический процесс находится в постоянном ускорении, и только искусственное вмешательство человека может спасти мир от катастрофы, время наступления которой, а также масштабы её предсказать невозможно. Наступил кризис на уровне личности, семьи и общества.

Человечество ждут кардинальные перемены: слияние человека с суперинтеллектом, переход на новый уровень существования. Сегодня скорость изменений измеряется годами или месяцами. Через несколько десятилетий мы подойдем к рубежу, где заметные изменения будут происходить каждый день, час, минуту или долю секунды. Появятся искусственные существа, не уступающие по интеллекту человеку, произойдет экспансия во Вселенную. Развитие науки и техники приведёт к серьёзным социальным проблемам. Будет создана электронная копия человека, наступит естественный предел возможностей человеческого мозга, появятся новые возможности мозга и человека в целом. Люди с искусственными генами, взаимодействие с искусственным интеллектом на эмоциональном уровне, наконец, изменения в менталитете человеческого общества. Ослабнет роль государства, появятся новые формы семейных связей между различными формами интеллекта. Произойдет переход человеческой цивилизации в качественно новое состояние.

Складывается постиндустриальная экономика. И борьба транснациональных корпораций в мире будет не за территории, а за ресурсы, что сегодня и происходит.

Постепенно в процессе глобализации государства исчезнут. Таковы реалии, объективный ход истории. С этим ничего не поделаешь.

Сейчас постиндустриальный переход идет по кризисному сценарию.

Сегодня мы в состоянии наблюдать события не только те, что рядом, но и те, что происходят за океаном или на орбитальных станциях, что происходят даже в тех краях, где мы и не предполагали.

Во многих случаях мы не слышим друг друга, не понимаем друг друга. Умение доносить свою мысль, преодолевать языковые барьеры, является одной из задач текущего времени, без которого будущее невозможно.

Мы получаем огромный объем информации. Истина или ложь приходит к нам? Мы не можем вычленить из общего потока наиболее значимые события. Собственно говоря, именно это создает эффект ускоренности, уплотненности. Проблема и состоит в том, как научить человека плавать, жить, разбираться в этом потоке информации, отделять зерна от плевел.

Жора Осипов это умел. Он быстро вник в ситуацию, в которой находилось акционерное общество «Строитель», и прекрасно понимал, что если работяги не получат свою зарплату, может произойти взрыв.

По первому своему образованию Жора был историком. Не раз своим коллегам в «Конторе» он говорил, улыбаясь:

– Ребятушки! Чего вы удивляетесь? Ведь всё уже было! А что было, то и будет! Так что я вам могу точно предсказать, что произойдёт в ближайшем обозримом будущем…

Жора любил рассуждать, а при возможности, и продемонстрировать свою учёность.

–  Почему рухнул  великий  Карфаген? – спрашивал мудрый Жора, оглядывая Владимирова и Скворцова хитроватым взглядом. –  Победил Рим, завоевал новые земли, денег и богатств получил немеренно. Потом, зажравшись, перестал платить солдатам. Денег нет. Терпите! Деньги-то были, но не в казне, а в карманах правителей всяких. Чего платить, когда можно и не платить?!  И дождались, когда возмутились вояки. Кровушки пролили много. Да и потом в то войско мало кто хотел идти. Не верили они больше правителям.

Карфаген  был  республикой  торговой,  и  правили  им,  можно  сказать, бизнесмены. Кого надо – покупали.  В  том числе  старейшин. Лоббировали свои интересы.

Жадными они были. Не дали  подкреплений Ганнибалу. Ганнибал  победоносно воевал с Римом, но  его войско, естественно,  таяло. А римское – восстанавливалось, так как воевали-то в Италии. Окончательный ответ родного  Карфагена на просьбы Ганнибала вошёл в анналы:  «Ты и так побеждаешь, зачем тебе подкрепления».  Денег пожалели, да и побаивались Ганнибала. Вернется домой и начнет наводить свои порядки.

Вскоре Сципион Африканский взял Карфаген, который уже некем было защищать, срыл стены, сжег флот, опустошил казну и вывел толпы рабов. Уничтожил город, засыпал перепаханную равнину солью, чтоб ничего не родила, и провел плугом борозду: быть сему месту пусту! И сегодня там пустыня.

– Что вы нам здесь рассказываете всякие исторические древности? – сморщился Владимиров. – Вы лучше посоветуйте, что делать? Деньги-то – улетучились. Как людям в глаза смотреть? Что делать? И где ваш этот московский приятель? Может, он что подскажет?

–  Я же сказал, что всё будет нормально. Приятелю я уже звонил. Обещал на днях прилететь. А вы зря так к истории относитесь. Поучительная наука. Когда  Сулла вошёл  с легионами  в Рим, он обнаружил, что  казна пуста. Разворовали всё. А  без  денег –  как порядок  навести,  аппарат  содержать,  армию кормить? Вашему комбинату без денег – тоже – как без воды: ни туды и ни сюды. А что говорить о стране?!

И тогда он сказал: ребята, бабки надо бы вернуть! Ему стали петь, что частная  собственность  священна, а пересматривать итоги  приватизации, исторически, так сказать,  сложившейся, – недопустимо. Сулла был терпелив. Он сказал: даю срок. Предпочли невнятно  отмолчаться.  Сулла был вежлив: ребята, я вас предупреждал!

И вот тогда  выставили таблички  с именами  злостных казнокрадов.  И  радостные  граждане наперегонки  потащили мешки с  настриженными  головами: половина  конфискованного имущества  –  в казну, половина – непосредственному исполнителю указа, доставившему, как бы это выразиться, свидетельство исполнения.

Конечно же, были и перехлёсты: уничтожались личные враги и просто богатые люди, до которых можно было добраться.

– И что из вашей байки следует, что есть надежда хотя бы часть украденного вернуть?

– Наконец до вас что-то стало доходить. Сегодня я встречусь с сыскарями, пообещаю хорошее вознаграждение, и, надеюсь, они отыщут ваши денежки, потому что потерять часть всё-таки лучше, чем потерять всё. А во-вторых, дело прочно, когда под ним струится кровь… Важно, чтобы эти сыскари шкурно были заинтересованы в этом предприятии. У них-то зарплата меньше, чем у вашего самого последнего работяги. Это ж понимать нужно…


Скворцов был слишком занят делами, чтобы отвлекаться ещё и на самокопание, но и он чувствовал нечто похожее на то, что испытывал Владимиров: что-то в этом человеке было не совсем так. Скворцову иногда казалось, что перед ним какой-то небожитель (комический и даже карикатурный), который изо всех сил старается выдать себя за обыкновенного человека, как бы говоря своим видом: ничто человеческое мне не чуждо. Георгий Осипов легко мог проникать в душу человека.

С Кешей Устюжиным он познакомился и сошёлся на почве любви к восточным единоборствам. Капитана милиции Карена Бариева, человека властного и раздражительного, имеющего влияние в этом районе Ростова, Осипов знал давно и наблюдал за ним, как натуралист наблюдает за насекомым.

Не простым человеком был этот Карен. В отличие от тех, с кем он тесно общался, капитан уважал культурных, образованных людей, любил порядок и терпеть не мог, когда кто-нибудь его нарушал. Старательно оберегая своих детей от дурных влияний, он гневался, когда кто-то позволял себе ругаться в общественных местах, где могли быть дети. И вообще любил чистоту и порядок. А ещё любил в те недолгие моменты, когда у него было хорошее настроение, в кругу приятелей прихвастнуть своими подвигами. Впрочем, а кто этого не любит?!

Что было в этой болтовне правдой, а что ложью, – трудно сказать. Но то, что он не любил тех, «которые нарушают», – это точно. Он просто зверел при виде человека, курящего в тёмном кинозале или матюгающегося в общественном месте, особенно при детях. Про откровенных хулиганов и всякую прочую шпану и говорить нечего – бил нещадно, скручивал героически, доставлял по назначению. В школу к своим детям он приезжал величественный и огромный – этакий здоровяк с устрашающей внешностью и в непременном милицейском мундире, на котором погоны капитана сияли так, словно бы они были генеральскими. Он и там любил рассказывать детям что-нибудь нравоучительное: вот, помню однажды, дежурили мы в районе Театральной площади… Детишки восторженно слушали, а тому только этого и надо!

Жора тоже слушал этот трёп с интересом и с наслаждением и вдруг начинал подпевать этим песням Карена: «Вот и у нас, когда я воевал в Афганистане, было когда-то такое же происшествие… стрельба, засада, предательство местного типа. Мы отступаем, а вода заканчивается… Выносим раненых, а они стонут… Нас вовремя подбирает вертушка…» Ну, и всякое такое. Причём его болтовня по тональности и интеллектуальной насыщенности ничем не отличалась от того, что молол Карен, когда его заносило на хвастовство и самолюбование.

Со стороны казалось так: вот два обалдуя сошлись, и теперь – кто кого переболтает. И, разумеется, такой взгляд на эту парочку был бы неправильным. Сошлись два опасных хищника, каждый из которых играл свою собственную игру. На самом деле капитан милиции Карен Бариев хорошо понял, что этот мужик принадлежит к неприкасаемым, и нет ни малейшего смысла вступать с ним в соперничество, а тем более – враждовать. Это смертельно опасно. Лучше держаться от него на почтительном расстоянии и не вызывать его неудовольствия. Себе дороже!

Через какое-то время Осипов знал точно, чьих рук дело – ограбление комбинатовских денежек. Он не сказал об этом напрямую Карену, но намекнул так, что тот и в самом деле понял. О возвращении денег речи пока не шло, но Карен почувствовал, что опасность близка.

– Мне всё это до фени, – небрежно бросил Жора. – Но я страсть как люблю жареных перепелов. И вообще, певчих птичек. Вот ты и принеси мне её, если не хочешь лишних хлопот.

Карен почти с радостью принял это условие и с лёгкостью указал на Кешу Устюжина: это он – певчая птичка. Он и дал наводку.

Жора в ответ даже глазом не моргнул. Как будто ему это и так было понятно. Нет, конечно. Он, на самом деле, очень удивился. Не ожидал от этого ничтожества таких серьёзных действий. «Значит, дела его и в самом деле очень плохи», – подумал он.

Разумеется, полученной информации вполне хватило бы, чтобы посадить этого жалкого Устюжина, но в планы Жоры такие действия пока не входили. Недалёкий и, в общем-то, жалкий Иннокентий Геннадьевич был нужен Осипову ещё для многих дел.


Через несколько дней Осипов встречал в аэропорту Медведева. Они обнялись.

– Давно я вас не видел, – тихо проговорил Алексей Николаевич Медведев, коренастый молодой мужчина в неброской синей куртке, с дорожной сумкой в руках. – Совсем заделались ростовчанином.

– А я, ведь, Лёшенька, из этих самых мест! Тут и родичей у меня полно. Правда, я с ними не очень-то дружу. Знаешь: нарождающиеся капиталисты. И куда делась наше воспитание? Всё – коту под хвост! Купил себе берлогу в старом домике, там и кантуюсь. Я, знаешь, как медведь: в зимней спячке…

– Бросьте вы, Георгий Витальевич, заливать! Я ваш ученик. Знаю, что вам ещё рано в спячку.

– Ну, что ж. В этом ты прав. Я ещё себя представлю в лучшем виде. Нет, в этом ты прав… Но ты лучше расскажи, что в наших конюшнях? Какие новости? Сегодня контора переживает не лучшие времена. И, тем не менее, разоряется на приобретение этого «Строителя». Кому это понадобилось?

– Этого я не знаю. Сами учили: меньше знаешь, целее будешь. Сказали - купить. Купим. И вам спасибо, что помогаете…

– Никому бы и не стал помогать. Но тебя я уважаю… Ты мне как сын… Пойдём в буфет, выпьем по граммулечке за встречу.

Они зашли в ближайшее кафе и расположились за столиком. Взяли водку и какой-то салатик.

– Так что там, в столице? Тебе же ближе. Куда эти идиоты рулят? Не понимают разве, что так и страну можно просрать?!

– Понимать-то, понимают. Но резкие телодвижения сейчас делать не следует. А относительно того, что страну можно профукать, так потому и покупаем этот самый «Строитель». Всё ведь начинается  с Северного Кавказа…

Георгий Витальевич выпил рюмку и сразу же налил себе снова.

– Хрен его знает, чего они подают такие маленькие стопари? Раньше, бывало, хряпнешь пол граненого стакана, и нормалёк. А что касается того, что страну нашу профукать непросто, так в истории был уже прецедент.  И Римская империя стала разваливаться не сразу. Сначала от неё откололись Галлия, Иберия и ряд других провинций. Они имели свои правительства, свой сенат, суд и  войско. Ну, как сегодня в Чечне, точно! Свой сбор налогов и бюджет. Хотя границы  были  весьма прозрачными. И законы  были  более или  менее те же, римские.  И  порядки, и традиции сходные.  И даже единым  официальным языком  была  латынь.  И гражданам казалось, что  ничего  такого  особенного  не  произошло.  Ну да, разделились. Друзья и родственники уже как бы в других государствах  –  но ведь на  самом деле в  тех же местах, что и раньше жили. И казалось, что, в  общем, мир остался почти прежним. И знаешь, в последний век Римской империи  римлянки  почти перестали рожать. Простого воспроизводства  населения не происходило.  Прирост  шёл  только за счет варваров и переселенцев. Тебе это не напоминает нашу Россию-матушку?  Они ещё не понимали, что это – конец империи. Так какого же хрена наступать всё на те же грабли?! Или там этого не понимают?

– Всё там хорошо понимают… Вы лучше скажите, как здесь  с нашими акциями?

– Всё нормально. Только их недавно грабанули. Забрали зарплату работяг за три месяца.

– Ну что ж. Зато Владимиров будет более покладистым. Мне поставлена задача не только приобрести эту компанию, но и сделать её успешной.

– Ну да. Контора будет через тебя перегонять  мани, и финансировать проводимые ею операции. Нормально. А ты - что, отошёл от дел? Ты был на удивление удачливым оперативником…

– Возраст уже не тот, – грустно сказал Медведев и не стал распространяться на эту тему. – Так что там с моими делами?

– Да ничего. Ждут тебя, спасителя. Надеются, что с твоим приходом у них откроется второе дыхание.

– Ну и пусть надеются. Я им привёз не только финансы за их акции, но и несколько выгодных заказов. Наши смогли договориться с их местным начальством.

– Представляю, как это было непросто. Ведь здесь всё давно поделено и переделено. Строительство – хорошая кормушка…

– Не просто. Но – смогли. Пошли, что ли?

– А ты куда?

– В гостиницу. Куда же ещё?

– Ну-ну… К себе не приглашаю. Живу по-холостяцки. Даже второго спального места нет… Только сейчас в гостиницах полно братков из нашего ближнего зарубежья. Сейчас их вообще  много.

– Мне-то что? Пусть себе живут! Их и в Москве – толпы, все рынки переполнены…

– Я ж говорю, что истории ты, Лёшенька, не знаешь. А на истории учиться нужно.

– Ну, чего я ещё не знаю? Расскажите!
– А вот послушай! Когда-то готы попросились в Римскую империю, ища защиту от гуннов, которые шли с востока и уничтожали всё, что двигалось. Император Валент  согласился, и принял несчастных. Но чиновники разворовали деньги, выделенные им для обустройства переселенцев. Готы дохли с голоду, продавали детей и себя в рабство и слали проклятия. Потом собрались и разгромили войска этого императора, а вслед за этим и всех его приближённых. Это случилось в четвёртом веке. Тело императора так и не нашли.
Ты только посмотри, что делается в мире! Что твориться в Югославии. Сербы приютили албанцев. А теперь что?

– Ну, я думаю, что ничего со мной не произойдёт за пару дней, пока я буду ночевать в гостинице.

– Конечно… Это я так…

Георгий Витальевич остановил такси, и они поехали в город.


К приезду Медведева и Владимиров, и Христенков, и многие другие продали свои акции. Имя Медведева было внесено в реестр акционеров. Теперь он стал полноправным совладельцем ОАО «Строитель», причем владел контрольным пакетом, то есть, стал хозяином этого самого «Строителя».

На следующее утро Осипов представил Медведева Владимирову и, сославшись на дела, ушёл.

В небольшом директорском кабинете Медведев чувствовал себя неуютно. Он то и дело бросал взгляды на закрытое окно. Потом всё же спросил:

– А нельзя ли открыть форточку? Не могу. Уши горят. Курить хочу.

Владимиров открыл форточку и подвинул гостю пепельницу.

– Курите! И я, пожалуй, закурю… И что вас побудило вкладывать деньги в строительство?

– Я понимаю, что быструю выгоду легче получить, вложив деньги в торговлю. Но мне хочется, как ни странно это звучит, созидать! Да, именно так. А вот скажите, Сергей Сергеевич, нельзя ли пригласить к вам руководителей производства. Мне бы хотелось познакомиться с ними.

– Почему же нельзя? Только все здесь не поместятся, а конференц-зала сейчас у нас нет.

– Да и не нужно много людей. Пригласите главного инженера, экономиста, главного бухгалтера, и хватит.

Владимир вызвал секретаря и попросил пригласить названных людей.

В кабинет к Владимирову они входили, скромно здороваясь, и с любопытством разглядывая гостя. Все уже знали, что на комбинат приехал новый хозяин.

Алексей Николаевич Медведев настолько отличался от Осипова своим серьёзным лицом и совершенно другой манерой речи, что поневоле складывалось впечатление: это надёжный человек. Серьёзный и положительный. В отличие от того, кто скупал для него наши акции. Тот выглядел каким-то клоуном, шутом, что ли. Всё время какие-то кривляния, шуточки-прибауточки. Нет, это – совсем другой человек!

Единственное, что объединяло положительного Медведева с не очень положительным Осиповым, так это умение дорого и со вкусом одеваться. А всё остальное было у этих людей разное. И эта разница была такова, что выбор делался в пользу Медведева.

Хотя на самом деле никто никакого выбора не делал. Всё уже было решено за них, и оставалась чистая формальность: изобразить одобрение той линии, которую прочертили Вышестоящие Инстанции.

После того, как Владимиров представил Медведева, Алексей Николаевич негромким голосом проговорил:

– Мы ещё будем иметь возможность познакомиться друг с другом лучше. Сегодня я лишь скажу, что хотел бы, чтобы наш «Строитель» стал лучшей строительной организацией в городе. Понимаю, для этого нужны серьёзные инвестиции. Я готов их делать. Необходимо закупить строительную технику, восстановить производство. Попрошу главного инженера, экономиста, скажем, к завтрашнему дню представить мне примерный перечень необходимых средств, оборудования, которые необходимо приобрести в первую очередь. Арендовать башенные краны, самосвалы, экскаваторы – слишком дорогое удовольствие. И вот ещё что: я в Москве договорился, и на днях мы получим заказ на строительство двух школ и одного многоэтажного жилого дома. Так что дел предстоит много.

Из кабинета Владимирова люди выходили возбуждённые и обрадованные: наконец-то, кажется, что-то сдвинется с мёртвой точки!

В кабинете остались Владимиров, Скворцов и Медведев.

– Уважаемый Сергей Сергеевич, – снова заговорил Медведев, – есть у меня просьба: дайте команду, чтобы купили мне квартиру. Я намерен перебраться в Ростов.

– Квартиру? Какую, в каком районе? Это дело очень сложное. Вдруг вам не понравится.

– А вы сами проконтролируйте. Квартира должна быть на Пушкинской. Мне эта улица у вас понравилась. Можно в многоэтажке. Трёхкомнатная. Желательно, не выше пятого этажа. Деньги на следующей неделе поступят на счёт. И квартиру приобретайте не на моё имя, а на комбинат.

– Но в старом фонде потребуется ремонт. А это – время.

– Ну, что ж. Мне не к спеху. Только никаких изысков. Никакого шика. Всё должно быть добротно и удобно…

– А мебель?

– Мебель я подберу по своему вкусу, когда приеду. Пусть всё будет просто и удобно, – повторил он.

Походив по заводу и осмотрев помещение правления, Медведев заметил, что оно не слишком-то уютно.

– Ну, ещё бы! – ответил на это Владимиров. – Вы ж сами видели с улицы, где мы раньше размещались и куда теперь нас оттеснили. Здесь раньше были душевые и раздевалки, а мы их переоборудовали под правление.

– Душевые и раздевалки? Вот пусть они здесь снова и будут, а правление нужно будет разместить где-нибудь на совершенно другой территории неподалёку отсюда. Пусть это будет хорошее полноценное здание, которое мы выкупим полностью, а там уже и развернёмся как захотим.

Скворцов предложил:

– Тогда, может быть, есть смысл выкупить наше бывшее административное здание?

Медведев пожал плечами.

– Смотрел я на него со стороны. Внутрь, правда, не заходил. По-моему, ничего особенного там нет, о чём следовало бы жалеть. Главное другое: место здесь у вас слишком уж промышленное и неуютное. Охотно допускаю, что комбинату здесь хорошо располагаться, а ведь для нас важно ещё и другое: приглашать к себе клиентов, заказчиков.

– Жаль старое здание, – заметил Скворцов. – Там можно было бы разместить прекрасный торговый центр по продаже стройматериалов. Мы об этом говорили с Сергеем Сергеевичем.

– Но для начала его нужно выкупить, – резонно возразил Владимиров.

Медведев не возражал:

– Давайте выкупим и это здание тоже. Если вы считаете, что такой торговый центр принесёт прибыль, почему бы нет… Но пока на первом месте для нас новое административное здание. Вот об этом нужно будет сейчас думать.

– А если забрать пустующие здания нашего детского садика? – загорелся Скворцов. – Расположен он в хорошем месте. Правда, ремонт потребуется большой. Там бомжи и наркоманы обосновались.

–  Ну что ж, давайте съездим и посмотрим.

Детский сад был обычным типовым зданием: три двухэтажных корпуса, соединённых между собою двумя переходным галереями. Там и сям валялись куклы с оторванными руками и какие-то кубики. На стенах – аляповатые картинки с иллюстрациями известных сказок. Всё было покрыто пылью и паутиной и производило грустное впечатление. Казалось, детей отсюда срочно вывезли после землетрясения, войны или очередного Чернобыля. Бывшая нянечка, ныне работавшая сторожихой, по привычке называла помещения: «спальня», «столовая». Во дворе они увидели совершенно целые детские качели, домики, расписанные яркими красками, грибочки с песочницами. Казалось, ребятишки только что ушли отсюда…

– Мне кажется, здания вполне пригодны для этой цели. Здесь можно разместить всё управление, бухгалтерию, проектировщиков, архитекторов… Короче, беритесь за дело. Важно, чтобы наша фирма выглядела прилично в глазах клиентов, которые будут сюда приходить. Нужно заказать дендрологический проект. Ёлочки посадить, берёзки… Чтобы красиво было. На такие дела денег нельзя жалеть!

Владимиров, который всю свою сознательную жизнь только и делал, что работал в советской системе «начальник-подчинённый», ожидал новых повелений: мебель должна быть такая-то, кафель в туалете такой-то, а ступеньки на крыльце – такие-то. Но так ничего и не дождался. Медведеву это и в самом деле было безразлично.

Вечером того же дня он  высказал ещё и такую мысль:

– Поторапливайтесь. Ещё полгода я готов делать денежные вливания в ваш комбинат. Точнее – в наш, – поправился он. – А потом: что сами заработаем, на то и будем жить. Так что действуйте, господа! Вникать во всякие мелочи я не собираюсь. Целиком полагаюсь на ваш профессионализм. Будет комбинат работать и приносить прибыль – это и будет означать, что вы на своих местах и не зря получаете зарплату, а она у вас, как мы и договаривались, будет весьма приличная. А не будет – значит, я зря понадеялся на вас.

– Думаю, мы справимся со своими обязанностями, – ответил Владимиров, оглядываясь на Скворцова.

– Я тоже так думаю, – ответил Медведев. – Ко мне за помощью обращайтесь лишь в тех случаях, когда точно будете знать, что без меня вам никак не справиться.

На другой же день Медведев вылетел в Москву, и Владимиров вдруг испытал странное ощущение: вот он снова, как и при советской власти, лишь представляет чьи-то интересы в качестве наёмного работника: что прикажут, то и выполнит. Утешало то, что приказы были разумными, и для выполнения их не требовалось идти на сделку с совестью.

В этот же день он встретился с Устюжиным.

– Иннокентий Геннадьевич, – сказал он просто и без всяких излишних вступлений. – Нам нужно расстаться.

Устюжин опешил.

– В каком смысле – расстаться?

– Мы проводим реорганизацию. Будем сокращать всех лишних людей. Сегодня мы не можем содержать ни физкультурников, ни массовиков-затейников.

Кеша вскипел:

– Это от меня нет никакой пользы? Да я столько лет проработал здесь!..

– Да бросьте вы! – Владимиров досадливо поморщился. – Даже если бы мы могли себе снова позволить, как в старые времена, иметь собственного физкультурника, я бы и тогда подумал, соответствуете ли вы этой должности! Так что берите бумагу и пишите заявление по собственному желанию.

Владимиров положил перед ним лист чистой бумаги и подвинул ручку.

– Это вы мне мстите за Виолетту! – закричал Устюжин.

У Владимирова на секунду потемнело в глазах от ненависти к этому человеку, но он вспомнил слова Медведева: «Вы здесь начальник. Ну, вот и начальствуйте!». Сергей Сергеевич сказал:

– А вы знаете, ведь и это тоже! Это вам и за Виолетту, и за Скворцова, и за ваше безудержное хамство. Пишите!

Устюжин побледнел от ярости. Поняв, что криком делу не поможешь, подумал про себя: «Посмотрим, как ты запоёшь, когда я уведу от тебя твою доченьку! Сам же ко мне приползёшь на коленях…»

– А если я ничего писать не буду?

– Тогда вы будете уволены по инициативе администрации в связи с полным служебным несоответствием. Я могу в формулировку добавить и моральное разложение…

Устюжин взял листок, быстро написал  заявление и подвинул его Владимирову.

Сергей Сергеевич прочитал заявление, поставил дату и подписал. Чего ему стоил этот шаг – знал только он один.

Эта его подпись для него лично означала, что с этой минуты на комбинате начали действовать новые порядки. Жизнь пошла по каким-то новым законам.


Лето 1995-го года было в разгаре. Это были очень трудные времена для всей страны, а не только для комбината. Но люди стали получать зарплату, исчезла неуверенность в завтрашнем дне. И это уже было важным свершением.

Три корпуса опустевшего когда-то детского садика снова наполнились голосами. На этот раз - строителей. Скворцову теперь приходилось чуть ли не разрываться на части: он и на комбинате, он и на ремонте нового административного корпуса. Поразительно, однако, что такая работа вовсе не изнуряла. Было тяжело одновременно держать в голове и то, и это, почти не отдыхая что-то делать и делать. Но это была хорошая усталость, потому что за нею маячило что-то светлое и новое.

Скворцов думал: «Да, детишек выгнали отсюда. И это отвратительно. Но ведь люди получили новую работу, может быть, это и есть папы этих самых детей, а где работа – там и жизнь. Что-то перепадёт от этого и детям, с которыми когда-то так несправедливо обошлись».

С Элей у него потихоньку налаживались отношения, но оба словно бы стеснялись сказать друг другу: давай начнём всё заново. Так просто это бывает только у детей. У взрослых всё осложнено памятью и предрассудками. Поэтому восстановление отношений шло медленно и осторожно.

Неожиданным препятствием на этом пути вдруг оказалось увольнение Устюжина. Эля откуда-то узнала об этом, и при первой же встрече сказала ему:

– Ну зачем ты так с ним поступил?

– Как и с кем? – не понял Скворцов.

– Я имею в виду увольнение Кеши!

– Ну и что в этом плохого?

– Ведь это слишком жестоко и слишком уж откровенно!

– Во-первых, не я его увольнял, а Владимиров. Причём он это сделал, даже не посоветовавшись со мною. А во-вторых, если бы он со мною и посоветовался, то я бы ему сказал: увольняй бездельника! Чего его держать на комбинате, если от него всё равно никакой пользы нет? Или тебе его жалко?

Элла Витальевна смутилась:

– Да не жалко мне его совсем, будь он неладен! Но как-то уж больно непривычно: так взяли и уволили.

Скворцов задумчиво ответил:

– Сейчас мы ко многому должны привыкнуть. То, что раньше казалось невозможным, сейчас становится нормой жизни.

12.

Одушевленные роботы, ставшие персонажами  не только фантастических романов,  но и реальной жизни, в самом недалёком будущем вытеснят людей, труд которых менее эффективен, но обходится дороже. Роботам не нужны ни дома, ни дорогие машины, ни еда и прочие мелочи. Они могут работать круглые сутки без устали, обходиться без перекуров, бассейнов и пикников. 

Успехи нанотехнологий позволяют рассчитывать, что в самом недалёком будущем компьютеры достигнут сложности, сравнимой с возможностями человеческого мозга.

Сегодня  возможно создание комбинаций компьютеров с физическими методами манипулирования материей и генетическими технологиями. Эти  устройства могут создавать по заданной программе любую вещь.  Главное в этой комбинации то, что она способна воспроизводить себя, без участия человека. Такого еще не было в истории человечества.

И возникает вопрос: останемся ли мы при этом людьми? Как изменится наша душа, получив возможность подключаться к органам чувств, расположенным на другом конце света, переписываться из компьютера в компьютер, считывать чужую  память, создавать копии и синхронизировать их.

Человек уже давно – система, в которой функционирует человеческое совместно с  чем-то техническим. Часть информации этой системы хранится вне человеческого мозга. И она, эта самая часть, постоянно увеличивается. Мы приближаемся к моменту, когда доля информации в человеке станет бесконечно малой. Всё больше и больше новых идей возникает именно в компьютере, в компьютерных сетях. Но пока и человек – абсолютно необходимая часть этой системы. Без человека система существовать не может! Мы перетекаем в компьютеры постепенно. Души всё больше уходят в электронные джунгли.

Глубоко религиозные люди, не веря во все эти чудеса, громогласно заявили, что если такое когда-нибудь случится, то сама идея Бога будет поставлена под сомнение.


Виолетта, опьянённая свободой и приключениями, имела в своей жизни такие уголки, в которые Иннокентий Геннадьевич никогда не заглядывал и о существовании которых даже не подозревал. Впрочем, ничего очень уж удивительного для себя он бы в этих уголках и не обнаружил. Виолетта, хоть и была для него загадочной и желанной, но, опираясь на богатый опыт общения с женщинами, ему казалось, что она  проста и понятна, и существование каких-то маленьких женских тайн ничего не меняло. Но сам факт существования таких тайн льстил её самолюбию: это – только моё! До этого никому нет дела!

Виолетта с детских лет была пользователем компьютера. Ещё когда эта штука была лишь предметом роскоши для обеспеченных людей, она уже имела эту дорогостоящую игрушку, облегчающую ей жизнь. С компьютером можно было хорошо учиться, добывать нужную информацию в Интернете для курсовых работ, и вообще, путешествовать по миру. Нужно было только знать языки. А Виолетта английский знала отлично: училась в специализированной школе, брала дополнительные уроки…  В школьные годы была целыми днями занята то музыкой, то  английским. Но, когда вечером садилась к компьютеру, он  возбуждал её фантазию, будил мысли и рождал надежды…

Игрушка обладала одним магическим свойством: в неё можно было входить. Покидаешь привычную реальность и оказываешься в каком-то новом мире, о котором в обыденной жизни даже и мечтать не смеешь. И вдруг понимаешь: всё, что ты видишь вокруг себя, каким бы оно ни было удивительным, – твоё. Твоё собственное. Ты можешь этим ни с кем не делиться и единолично обладать приобретённым сокровищем, а можешь и поделиться, и это будут встречи неожиданные и манящие таинственным продолжением…

Из двух вариантов существования – уединение и общение – для Виолетты с её складом характера предпочтительнее всё-таки был второй. Но общение ей требовалось безнаказанное. Можно хвастаться, можно говорить любые глупости, можно врать, делать невероятные по своей правдивости и откровенности признания, и всякий раз при этом оставаться в тени…

Компьютер с Интернетом были при Виолетте все последние годы: и когда она училась в Москве, и когда переехала в Ростов. Очень многое изменилось в её жизни, когда она вернулась к родителям (в Ростов). Но вот что характерно: в виртуальной жизни этот переезд не изменил решительно ничего. Что там, что здесь – никакой разницы! Перемещения в пространстве не влекли за собой никаких последствий. Ничего не менялось и от перемещений всего человечества во времени.

Технический прогресс – явление, конечно, величественное, что и говорить. Но какими бы семимильными шагами он ни нёсся, всякий раз получалось одно и то же: всё уже когда-то было в жизни, всё движется по спирали, а значит – снова будет! Но, к сожалению, история так никого и не научила. Все предпочитают учиться на своих ошибках!

Когда-то, много лет тому назад, люди в России сидели на скамеечках или на завалинках и услаждали душу тихими неторопливыми беседами. И в деревнях, и в небольших городах люди все друг друга знали. Кто куда пошёл и кто во что одет – это всегда было любимой темой разговоров. Особенно – кто с кем. Сдвинет какая-нибудь Кузьминишна занавесочку и скажет кому-то из своих домочадцев:

– Гляди-ка! Маша ещё вчера с Ванькой под ручку хороводила, а сегодня уже к Петьке так и льнёт, так и жмётся!

– Ну да? – скажет ей такая же старушенция.

И тотчас же кинется к окошку и, не веря своим глазам, увидит невероятное: Машка и в самом деле идёт с Петькой. И во всех окошках и на всех скамеечках по всей улице люди будут многозначительно переглядываться и перешёптываться. А Машке-то с Петькой только того и надо. Зря, что ли вырядились? Зря, что ли, вышли н; люди?

Курили табак, щёлкали семечки, рассказывали друг другу всякое, и время проходило быстрее. А когда подоспела гармонь, время и вовсе стало незаметно проходить. Пропели пару-тройку песен, поболтали на разные темы, и пора по домам. Завтра-то вставать ни свет, ни заря.

Но вскоре грянула революция, и когда дым от великих потрясений развеялся, то люди обнаружили себя в коммунальных квартирах, куда их запихнули великие политические и индустриальные потрясения.

Но и в коммуналках всё оказалось тем же самым: кто куда пошёл и с кем, кто что сказал – всё это обсуждалось на кухнях. Общение было иногда дружеским, а иногда и скандальным, но это было то необходимое условие, без которого люди жить не в состоянии.

В эпоху Хрущёва и Брежнева коммуналок стало меньше, но люди искали утешение в том, что ходили друг к другу «на телевизор» или просто в гости. Пили на кухнях чай-кофей или что покрепче и обсуждали политику партии и правительства. Иногда и критиковали: что они там себе думают!

Наверху от этого не было ни жарко, ни холодно, но зато внизу, у простых людей создавалось впечатление, что они активно участвуют чуть ли не в историческом процессе.

В эпоху телевизоров с дистанционным управлением и большим выбором каналов хождение по гостям резко сократилось. Общение с друзьями заменилось на болтовню по телефонам.

– Привет! Как вы там?.. Да и мы ничего!.. Ну что ты, что ты! Как ты могла подумать!..

И так – целыми днями.

Но потом вдруг и телефон устарел! Деревни к этому времени опустели, и большая часть людей сосредоточилась в городах. Телевизионный шум создавал иллюзию активной и наполненной жизни, но обман был налицо, и многие люди всё больше и больше тяготились ужасающим одиночеством, несмотря на постоянно включенный, вечно шумящий и вечно празднующий что-то своё собственное телевизор.

Пьянство и наркомания были для многих выходом из положения. А сидеть на скамеечках и, щёлкая семечки, обсуждать, кто куда пошёл и зачем, люди разучились.

Но народная генетическая память хранила в себе и эти самые скамеечки, и многозначительно сдвинутые занавесочки, и Машку с Петькой…

Интернет, появившийся у людей в конце двадцатого века, возвращал всё на круги своя. Те, у кого была дорогостоящая игрушка под названием «компьютер», могли себе позволить снова посидеть на прежних завалинках и скамеечках, и вновь предаваться старинным утехам…

Вот так же и Виолетта. Войдя один раз в компьютер, она всё глубже и глубже погружалась в его возможности. Блуждая по коридорам и лабиринтам сети, она и набрела однажды на новые формы общения с людьми.

Среди многочисленных услуг, которые предоставлял Интернет, была служба знакомств. Оказывается, можно легко подружиться с сотней новых знакомых, проживающих во всех частях света, кроме Антарктиды. Различные службы знакомств позволяли вести переписку с кем угодно и на какую угодно тему. В зависимости от системы, переписки бывали открытыми для всеобщего обозрения и закрытыми. Можно было влезать в чужую жизнь, читать чужие письма, вклиниваться в чужой разговор, а потом исчезать бесследно. А можно было болтать на всякие интимные темы так, что это было недоступно для других. Особенно интересно это было делать с мужчинами – те выдавали свои сокровенные мужские тайны, делились ощущениями от своих любовных похождений, и всё это был бесценный жизненный опыт, который не купишь ни за какие деньги!

Специальное меню позволяло выбрать друга для любых целей. Иногда цели назывались самые невинные, а иногда и такие, что Виолетта, находясь одна в своей комнате, смущалась и краснела.

– Вот же гад, и чего ж тебе не хватает в жизни, что ты такими вещами занимаешься?..

– А не твоё дело, сиди, не рыпайся!

И никаких следов обычной вежливости или каких-то условностей, принятых в обычной жизни.

С изумлением Виолетта узнавала, что, оказывается, есть на свете огромное количество людей, с жаром вступающих в перепалки по поводу происхождения индейцев Северной Америки. А другие спорят до хрипоты о том, каково истинное происхождение Луны. Случайно ли она попала в сферу притяжения Земли или образовалась после столкновения Протоземли с кометой. Пролетавшая мимо комета нанесла страшный удар Протоземле и полетела себе дальше, а от Протоземли откололся огромный кусок, из которого и образовалась нынешняя Луна.

От чтения таких ужасов Виолетта приходила в состояние шока. Гомиков и мазохистов она ещё как-то понимала, но чтобы вот так принимать близко к сердцу каких-то там индейцев и какую-то там Луну!.. Господи, чего только на свете не бывает! – вздыхала она и проникала всё глубже и глубже в тайны Интернета.

В скором времени она набрела на такое изобретение человеческого разума, как дневник. Дневники, так же, как и служба знакомств, велись в нескольких совершенно разных системах. Но везде правила ведения игры были приблизительно похожими. Придумывай себе любой псевдоним, подставляй вместо своей фотографии любую, какую захочешь, и общайся. Новая Зеландия, Бермудские острова, Камчатка, Мурманск, Барселона или соседняя улица – никакой разницы! Болтай себе и болтай.

Пиши про самого себя всё, что хочешь – правду или ложь – и выставляй всё это на всеобщее обозрение. Можно с фотографиями.

Например, одинокая женщина в Москве вышла погулять с собачкой и, пока гуляла, зафиксировала на свой цифровой фотоаппарат, как весело собачка прыгала по улице. И тут же всё это вставила в свой дневник с подписью: «Джерри сегодня в хорошем настроении. Ну, разве не прелесть?». Через полчаса из Владивостока ей уже пишут: «Джерри – это сучка или кобелёк?» Ответ: «Кобелёк, неужели не ясно!» А кто-то другой, но уже из Минска, напишет: «А вот ошейник могла бы купить и получше! Я с таким ошейником постеснялась бы выводить собачку!»

Русская девушка, удачно вышедшая замуж за бизнесмена в Копенгагене, помещает свою фотографию: она и её муженёк лежат на травке и излучают счастье и довольство. А ниже подпись: «Греемся на солнышке». В скором времени возникают отклики на это событие. Какая-то девушка напишет, тяжело вздохнув: «Завидую по-белому вашему счастью!» А какой-то мужчина многозначительно посоветует: «Смотрите, не перегрейтеся!»

И у всех участников этой игры для взрослых какие-то невероятные имена: Чувак Что Надо, Эротичная Ольга, Танкист, Обалденная Вика, Любитель Устриц, Заскорузлый Пень или Красавец Мужчина…

Некоторые авторы таких дневников имели тысячи читателей. Правда, многие откровения повествовали о любовных переживаниях и сексуальных проблемах, но всё равно  читать и рассматривать фотографии было интересно. Появлялись дневники и философского содержания, поэтические, астрономические…  Какой-то чудак писал что-то про классическую музыку. «Ах, как здорово прозвучала симфония совсем неизвестного композитора! Такие мелодии! Музыка без мелодий – разве музыка?  Эти авангардисты – просто ужас!». И у него были  свои читатели, с которыми он делился впечатлениями от концертов. Чего только не случается на свете!

Виолетта долго примеряла всё это на себя и не решалась окунуться в этот бурный поток общения. Но потом, когда вникла в суть дела, с головой ушла и в этот вид развлечений. Ведёшь в Интернете дневник  без имени, без фамилии, без адреса, пишешь всё, что хочешь: стихи, раздумья о смысле жизни, описываешь природу или советы по уходу за комнатными растениями, – и непременно найдутся читатели. Они будут жить за тысячи километров от тебя и точно так же скрываться за какими-то псевдонимами, и иметь при этом страстное желание общаться именно с тобой, потому что именно ты разделяешь их взгляды на цветоводство, политику или любовь так, как мало кто другой.

Всегда нагловатая и самоуверенная в обыденной жизни, попадая в этот мир, Виолетта становилась совершенно другим человеком. Почти со слезами на глазах она рассказывала о своей неудачной любви ещё там, в Москве, а в ответ получала утешения с других концов земного шара. Или наоборот, кто-то писал ей со знанием дела: «Шалавой ты была, шалавой и сдохнешь!» И было совсем не обидно. Она ведь для всего мира не Виолетта Владимирова, а Унесённая Ветром, и поди проверь, кто она такая на самом деле и свою ли собственную фотографию вставила в дневник или чужую.

Через службу знакомств Виолетта много раз выходила на молодых парней интересующего её возраста, но проживающих не в Австралии или в Канаде, а непосредственно в Ростове-на-Дону. К её изумлению, некоторые из них не имели ни малейшего желания превратить виртуальное знакомство в реальное. Многих вполне устраивало и чисто интернетовское общение; люди боялись реальности, боялись встретить вместо девушки своей мечты какую-нибудь уродину. Или наоборот, боялись признаться в том, что они совсем не молодые и красивые, как это следовало из помещённых фотографий и анкетных данных, а старые и неповоротливые. Сбегав однажды на такое свидание, Виолетта увидела толстого лысого парня с карикатурным лицом. Он смущённо встал со скамейки и виновато произнёс:

– Ну, я же тебе писал: не надо никаких встреч! Ты же сама настояла…

В другой раз парень, с которым она встретилась в кафе после длительной и пламенной переписки, выглядел каким-то суровым и насупленным. Он всё время нетерпеливо постукивал пальцами по столу и ничего не заказывал – ни себе, ни ей. Тогда Виолетта сама подозвала официанта и сделала заказ для самой себя. Но не успела она ещё допить свой бокал до половины, как парень сказал:

– Ну что, пошли, что ли?

– Куда? – удивилась Виолетта.

– Как куда? – удивился парень. – Ко мне домой.

– Так прямо сразу?

– А чего тянуть?

Виолетта никогда не отличалась ангельским характером, а если и проявляла его, то лишь на страницах своих дневников, где она играла роль какого-то другого человека. Вспыхнув, она вскочила с места и, расплатившись за вино, выбежала вон. Взяла такси и помчалась куда-то на другой конец города, лишь бы подальше от этого места. И только дома получила компьютерное признание: это вместо меня пошёл мой друг, а я на самом деле не такой. Давай встретимся, на этот раз буду я – настоящий!

– Да пошёл ты ко всем чертям! – ответила ему Виолетта.

В Интернете она видела громадную, красивую во всех отношениях жизнь. Она была где-то рядом. Люди подробно, до мельчайших чёрточек описывали каждый свой шаг, сообщая при этом такие бытовые подробности, что просто стонать хотелось от обиды: ну почему у меня не такая же огромная квартира, почему у меня во дворе не растут пальмы? И ведь всё это иллюстрировалось ещё и фотографиями. А тут приходишь домой, отец рассказывает про трудности на комбинате с поставками цемента из Новороссийска, а мать говорит про какие-то школьные проблемы. А потом они удивляются, почему ей всё  это неинтересно! Мрачные цеха с грохотом и пылью, со всякими запахами – это разве может быть интересно? В ресторане интереснее. На Гавайских островах под пальмами – ещё лучше. В крайнем случае, подошёл бы и мрачноватый Копенгаген, в котором жила Ночная Фиалка с мужем – настоящим датчанином. Но ведь не это же!..

Она уже встречалась с Кешей, морочила ему голову, как только хотела, и наблюдала, как загорались алчным огнём его глаза при рассказах о московском папаше.  Для него она изображала роль богатой, избалованной и недостижимой невесты. А  для родных она была девушкой на выданье, которой после института никак не хочется идти на работу. Везде – в школе, и в институте – Виолетта отличалась ответственным отношением к делу, поэтому родители понимали: пойдёт на работу – и конец её гулькам. Конечно же, девочке хочется ещё погулять! А кому бы не хотелось, в её-то годы?!

Между тем молодая, симпатичная и амбициозная женщина вовсе не обязательно должна общаться с красавцем-мужчиной, проживающим на романтических Гавайских островах или в любвеобильном Париже. При желании можно найти себе кого-то и поближе. Например, на соседней улице.

Постепенно у Виолетты образовался новый круг общения, в котором мелькали псевдонимы: Вова из Тамбова, Чувак Что Надо, Грустный Антонио, Танкист, Любитель Устриц…

Женская фантазия в этом причудливом компьютерном мире отличалась большей изощрённостью: Ночная Фиалка, Рыжая Русалка, Звезда Пленительного Счастья, Принцесса Цирка и так далее.

Вот так и случилось, что однажды Мужчина Чьей-то Мечты и Унесённая Ветром встретились утром у входа в парк имени Горького.

Это была удивительная встреча: прекрасная девушка и худощавый, но мускулистый студент пятого курса, ничем не напоминающий того шикарного парня, каким он казался в интернетовской переписке.

С самого начала, чтобы не разрушать представления, возникшие при интернетовском общении, договорились не спрашивать друг друга ни о прошлом, ни о настоящем. Каждый расскажет о себе лишь то, что сам захочет.

– Но можно хотя бы узнать, как тебя дразнят? Не  мужчиной же чьей-то мечты!

– Дразнят меня Алексеем. И тебя ведь тоже не унесло далеко ветром! Здесь мне как тебя называть?

– У меня очень редкое и оригинальное имя. Меня зовут Валей.

– Точно, редкое имя! Сейчас всё больше Элеонор, Виолетт и всяких там Анжел…

Виолетта взглянула на Алексея и улыбнулась. Парень старался казаться независимым и гордым.

– Может, зайдём, посидим. Выпьем чего-нибудь?

– С утра пьют только алкоголики… Я с утра не употребляю…

– Так ты и не будешь пить! Выпьешь «Пепси». А я хочу шампанского!

В кафе Виолетта заказала шампанского, «Пепси», пирожные, кофе.

Разговор никак не клеился. Поговорили о погоде, о новых порядках в стране дураков, в которой что ни поле – то Поле Чудес! Говорили и о зарождающемся капитализме.

Оказалось, что Алексей принадлежит к молодёжной партии гранатовцев. Недавно дрался в подземном переходе с махновцами (наших было пятеро, а ихних семеро, но мы их побили). Денег у него, естественно, не было, и Виолетта сама заплатила за завтрак.

Ей было интересно наблюдать, как смотрел на неё жадными глазами этот «гранатовец».

Сославшись на необходимость встретиться с важным чиновником, Виолетта попрощалась, не думая, что судьба её сведёт ещё когда-нибудь с этим Алексеем.

Прикольная Ирка из Владивостока написала, что у неё таких реальных знакомых несколько: один для души, другой для тела, третий для оплаты дорогостоящих покупок, а четвёртый и пятый – просто так. Про запас. И пока муж где-то шныряет по морям, по океанам, она тоже не без пользы для себя проводит время. Злая Ромашка из Киева утешила: не переживай, у тебя всё впереди! А Непреклонная из Одессы просто посоветовала почитать её дневник, где было всё – и настоящие фотографии, и изображение её Костика – одессита в десятом поколении, недавно открывшего ресторанчик в Аркадии, и описание её похождений… Виолетта читала, смотрела и училась.

Но продолжать встречи с бедным студентом  ей было не интересно. Она привыкла, чтобы не она оплачивала удовольствия, а за неё это делал кто-то другой.

В дневнике Виолетты появилась новая грустная запись:

«Странные всё же создания,  эти мужчины. Инфантильны и эгоистичны. А может, виноваты мы сами, выбирая не тех? А разве есть другие? Где же они?»

Разумеется, она имела в виду отнюдь не «гранатовца», а Иннокентия Геннадьевича.

Потом последовала запись обобщающего и философского характера:

«Все вокруг только и говорят, что о каких-то вторых половинках, предназначенных людям судьбой. Наслушаешься, и поражаешься: какие же они доверчивые и наивные! Всё это маразм, людская выдумка и бред сумасшедших, живущих в плену иллюзий, сказок и слепо в них верящих. У человека не может быть никаких вторых половинок. Он изначально рождён индивидуумом. Он неповторим по своей природе, и никто никогда его ни с кем не разделял, чтобы он затем вновь соединялся. Люди сходятся в надежде, что это у них судьба такая, что этот человек предназначен им Богом, а затем понимают, что никто никого не предназначал, что можно было устроить свою жизнь совсем по-иному, что ход, который они сделали, оказался неверным и что это не что иное, как проигрыш, но уже поздно. Самое обидное в этой ситуации, что кто-то вышел из этой игры с наименьшими потерями! Как я завидую таким счастливцам. Ничего не бывает вечного, как и вторых половинок, посланных нам свыше. Хотя, может быть, так и должно быть, что человеку просто необходимо во что-нибудь верить?».

В ответ посыпались разные мнения, в том числе и от людей, о существовании которых Виолетта до этого и не подозревала.

Большинство советов были добрыми и разумными. Люди пытались её утешить, обращали внимание на то, что в этой жизни всё далеко не так мрачно и безысходно. Хотя, конечно, попадались  всякие пошляки, переводившие всё на одну и ту же тему. Виртуальный мир оказался не только красив и заманчив, он мог быть ещё и добрым, и человечным. Дома на папу с мамой посмотришь один раз, и не захочешь этой доброты – такая от неё тоска…  А здесь, казалось, всё иначе…

Вскоре ей эта переписка изрядно надоела. Всё напоминало старую деревню: люди сидят на скамеечках, щёлкают семечки и обсуждают односельчан, или просто таращатся на них, предсказывая самое ближайшее будущее.

Всё  точно так же, как и много лет назад. И никакой Интернет ничего не изменил.

Однажды, совершенно случайно, Виолетта встретила своего интернетовского приятеля Алексея. Если не считать его инфантильности в общении с девушками, он был умным и  порядочным парнем. Не пил, не курил, хорошо учился, придерживался каких-то определённых взглядов на жизнь.

Они перебросились несколькими, ничего не значащими фразами, и он пригласил её зайти «в их штаб», как выразился Алексей.

Подвал, переоборудованный под штаб-квартиру в самом центре на Большой Садовой, был весь обклеен плакатами. На входе – развёрнутое красное знамя, а на нём в белом круге  две скрещённых руки с противотанковыми гранатами.

Интересно, любопытно, прикольно: плакаты, клеймящие кого-то позором. Всё здесь было бутафорским. Молодые люди ходили в своих чёрных одеяниях с красными повязками на левой руке между декорациями, как на сцене. «Не болтай!», – требовал плакат со стены. «Ударным трудом крепи обороноспособность нашей Великой Родины!». Скрипели хромовые сапоги, надетые в тридцатиградусную жару, вытягивали руки, приветствуя старших, функционеры помладше чином. То ли Гестапо какое, то ли Эс-Эс, но в каком-то коммунистическом оформлении.

Виолетта постояла в нерешительности у входа в комнату, посмотрела на эту сцену и поторопилась выйти на свежий воздух, и была рада, что освободилась от этого затянувшегося спектакля.

Алексей остался. Он в тот день дежурил.

Было около семи. Дневная жара стала спадать. Виолетта медленно пошла по Садовой вниз к Ворошиловскому проспекту. Случайно на углу Соколова встретила Устюжина. Тот иронично отреагировал на рассказ девушки о том, где она только что побывала.

– Всё это детские игры, а сейчас если что и нужно делать, то – деньги! Только деньги, это ведь и власть, и сила… Это и дураку понятно!

Он так об этом говорил, как будто имел и то, и другое.

Они зашли в ближайшее кафе, где Устюжин на деле показал, что такое деньги!

В мнимо таинственном полумраке у стойки колдовал бармен. Сели за столик.

– Сегодня такой день необычный! Отец говорит, что у них на работе что-то сдвинулось с места. Я его спрашиваю: деньги нашли украденные, что ли? А он смеётся и говорит: лучше!.. Не знаю, что там у них случилось, но что-то хорошее – это определённо. Как ты думаешь, что могло так обрадовать его?

– Даже и не знаю, – ответил Кеша. – Должно быть, контракт какой-то новый заключили. Впрочем, какое это имеет к нам отношение? Нам хорошо? И это сейчас самое главное!

– А мне интересно. Ты же сам говоришь: время делать деньги! Если заработает комбинат на полную мощь…

– Да о чём ты говоришь?! Какие там деньги? Копеечная зарплата? Мура это всё! Деньги нужно получить сразу и много! Это – да! Тогда ты и король! Всё в твоих руках!

– Это как же: сразу и много? Ограбить банк? Ты что имеешь в виду?

– Ограбить – не получится. Силёнок не хватает. Но знаю только, что на комбинате таких денег не заработаешь.

– Каких – таких?

– Какие дали бы тебе настоящую свободу! Ведь что есть свобода? Это – возможность делать что хочешь: захотел поехать в ИнЗдию, или, к примеру, в Бразилию, – нет проблем! Захотел… Захотел…

Иннокентий Геннадьевич даже не знал, что бы ему захотелось. Он так и задохнулся от мысли о том, что сделал бы, имей большие деньги.

– А ты случайно не участвовал в ограблении комбинатовских денежек? Уж очень красиво у тебя получается. Значит, давно об этом думаешь…

– Да ты что?! Впрочем, там были не такие уж и большие деньги! Думали, там зарплата за три месяца…

Иннокентий Геннадьевич понял, что ляпнул лишнее, и хотел прекратить этот разговор, но Виолетта, внимательно посмотрев в его глаза, сказала:

– Давай не темни! Откуда ты знаешь, сколько там было денег? Я же понимаю, что без наводки кого-то из комбината такое дело не провернуть! Колись!

Устюжину все эти разговоры были не очень приятны.

– Ох, Виолочка, нет на комбинате таких денег, которые мне нужны! А о том, что там не было трёхмесячной зарплаты, так это и ежу понятно. Начальство-то не очень и грустит. Я недавно подал заявление об уходе, так мне без всякой задержки выплатили всю зарплату!

– Ты ушёл из комбината?! И ты говоришь, что ты нормальный?! При такой безработице! Кстати, говорят, следователи усиленно ищут того, кто мог дать наводку бандитам. А здесь ты, уходишь из комбината. Впрочем, пусть ищут. А вдруг, найдут?! Ты, Кешенька, меня сегодня удивил!

– А что тебя так удивляет? Нормальность в этом мире неуместна. Я считаю, что у комбината нет будущего. Чего мне там штаны протирать?

– И где же ты будешь работать?

– Да в своём спортивном клубе! Там, знаешь, какая сейчас нагрузка?! Открою ещё несколько групп. Это – чистые денежки!

– Ну и ну! И что бы это значило?

– Да ничего не значит. Я вполне допускаю, что я – не подарок. Но и твой папаша – не именинник! Он рвёт и мечет. Считает, что если я уйду из комбината, мы не будем с тобой встречаться.

– Он так считает? Он тебе так и сказал?

– Да нет! Так он не сказал. Но это же и ежу понятно. К тому же, он и за своего дружка, Скворцова, мстит. Короче, я ушёл и совсем об этом не жалею. Это у тебя много времени впереди. А у меня его не так уж и много. Я, правда, стариком себя не чувствую, но всё же…

– Да брось ты, Кешенька! И у меня то же: не успею оглянуться, как на меня перестанут оглядываться!

Она как-то грустно взглянула на Иннокентия Геннадьевича и протянула:

– Ну и дела!

Виолетта была не глупой девушкой, и многое из того, что сейчас услышала, поняла совсем иначе. Значит, действительно, на комбинате, наконец, дела сдвинулись с мёртвой точки. Именно теперь там начнётся интересная работа. Ей захотелось поскорее распрощаться с этим Устюжиным и пойти домой.

А Иннокентий Геннадьевич, так и не поняв состояние Виолетты, продолжал рассуждать:

– Какое нам дело до этого комбината?! Ты же не хотела там работать!  У меня есть своё дело. А тебе и дела-то никакого и не нужно! Живи, пользуйся прелестями жизни! У тебя и отчим не бедный. Да и мама – директор школы. Гуляй, пока молода, общайся с друзьями…

–  Нет… Я люблю людей, но только в малых дозах. А относительно того, что есть такая возможность, здесь ты прав. Родители мои пока мне ни в чём не отказывали. Да и родной папаша  не самый бедный! У него в Москве большая меховая фабрика и два магазина! Вот он-то и ворочает настоящими бабками, – сказала счастливая таким родством доченька.

Кеша изобразил изумление:

– Что? И в самом деле?

– А ты как думал!

Виолетта стала рассказывать про меховые шубки и шапки, магазины, а Кеша с мнимым равнодушием рассматривал полутёмные фигуры в полумраке барной стойки и рисовал себе всё новые и новые радужные перспективы. Ему виделось: вот они с Виолеттой перебираются в Москву, а там…

– Давай лучше выпьем! – воскликнула вдруг Виолетта.

Иннокентий Геннадьевич охотно поднял бокал.

– Есть у меня тост, – сказал он, приторно улыбаясь. – Пусть все недруги горят синим пламенем!

– Кто это –  все? – спросила Виолетта.

– Все, это все!

– А у меня практически нет недругов! Меня всегда окружали милые и хорошие люди. Впрочем, в душу к себе я никого не пускаю. Запретная зона! Говорила же, что люблю людей в малых дозах. Может, потому у меня и нет врагов?

– А у меня недругов – хоть отбавляй!

Он выпил вино и посмотрел на девушку.

– Ты сегодня у меня останешься?

– Нет, Кешечка! Я даже не смогу к тебе зайти! Через полчаса должна быть дома. Мама просила. Есть у неё какой-то важный разговор. Говорит, что хотят мне купить квартиру!

– Квартиру?

Иннокентий Геннадьевич подумал: «А чему удивляться? Деньги есть. Могут и дом для любимой доченьки купить!»

Спросил:

– Когда же мы встретимся?

– Звони, – ответила Виолетта и встала. – Спасибо. Было очень приятно. Мы с тобой давно не виделись… Но я знаю, что ты был весь в делах. Обдумывал план, как грабануть кассу…

– Ты всё шутишь, – мрачно улыбнулся Иннокентий Геннадьевич. – Подожди, я тебя подвезу.

– Да нет. Я словлю такси. Не бери в голову…

Когда девушка ушла, Иннокентий Геннадьевич подозвал официанта и попросил принести виски.

13.

Проводя много времени в борьбе с нашей паскудной действительностью, с нашей властью, на самом деле мы в большей части тратим время на борьбу с ветряными мельницами, с тенями, порождёнными нашим сознанием. Так очень легко оказаться во власти собственного бессознательного, когда теряется контроль над собой и окружающим тебя миром. В этом случае всё представляется в чёрном цвете. Нет ничего хорошего в жизни.

Такой человек ругает и власти города, и власти страны, не замечая, как сам нарушает элементарные правила общежития. «Порядок не могут навести! Им закон не писан! Раньше всё было иначе!».

Сейчас многие сожалеют о прошлой жизни в Советском Союзе: и колбаса была дешёвой,  и социальная справедливость была! Они забыли, что такое тотальный дефицит, пустые полки магазинов, очереди.

Мифы и стереотипы мышления могут настолько изменить наши представления о прошлом, что это иной раз приводит и к неправильным выводам и к трагическим решениям. И примеров тому огромное множество. Например, распад России, начавшийся поздней осенью 1917 года, приписывают большевикам.

Заблуждение! Прежде произошли дезорганизация и разложение армии. Начало этому положил приказ №1 ЦИК Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, опубликованный 2 марта 1917 года огромным тиражом. А автором его был некий присяжный поверенный Николай Соколов,  внефракционный социал-демократ. Этот приказ предписывал нижним чинам не подчиняться офицерам. Все отношения в армии должны были строиться строго на выборных началах. И… рухнула армия, а вслед за нею и Россия!

Об этом писал в своих мемуарах генерал Деникин.

…Лето 1995 года было богато разными событиями. Прогремели по России террористические акты, неся горе и боль многим россиянам. Чеченская война раскручивала свой маховик, но уже все понимали, что конца этой бойне не может быть. Нужны переговоры! Такие переговоры пытались проводить, но высокомерие и имперское мышление одних оскорбляло других. Переговоры ни к чему не привели. Наступило кратковременное затишье.

Как раз в это время и приехал в Ростов, чтобы в нём жить и работать, Алексей Николаевич Медведев. Правда, поначалу он ещё часто летал в Москву. Но потом такие отлучки становились реже и реже.

К этому времени его квартиру, купленную акционерным обществом «Строитель», отремонтировали,  и он знакомился с городом, целыми днями колеся по улицам и проспектам на пригнанной из Москвы блестящей импортной машине «Ауди». В те годы не так уж много таких машин было в провинции.

Август в Ростове – жаркий месяц. Но вечером уже обычно чувствуется желанная прохлада. В тот вечер Виолетта долго бродила по городу, прежде чем пришла домой. Она любила так, не торопясь, медленно пройтись по вечернему городу, о чём-то размышляя, вспоминая недавние события и разговоры, и уточняя свою позицию. Иногда именно в это время она принимала какие-то кардинальные решения, влияющие на её последующие поступки.

Когда Виолетта пришла, наконец, домой, мать набросилась на неё:

– Я же просила тебя прийти пораньше! Неужели нельзя было единственный раз выполнить мою просьбу!

– Ну чего ты раскричалась? Который сейчас час? Ещё десяти нет. Или вы уже спать хотите?

– Да причём здесь мы?! Нам с тобой нужно посоветоваться.

– А чего советоваться? Ты же мне сказала утром, что есть возможность купить однокомнатную квартиру. Я разве против? Я – за! Я знаю, что надоела вам до чёртиков. Ну что я могу поделать? Я такая! Да, да, я не сдурела. Я вообще такая.

Сергей Сергеевич вышел в коридор, постоял и тихо произнёс:

– Чего вы раскричались? Идите в комнату. Нужно посоветоваться…

И, не глядя на женщин, войдя в гостиную, сел в кресло, отложив газету, которую читал до прихода дочери.

Девушка дёрнула головкой, зашла в свою комнату и стала переодеваться. В это время Сергей Сергеевич рассказывал жене о том, как недавно на них  «наехали» бандиты.

– И почему вы не обратились куда-нибудь? В милицию или в прокуратуру, наконец? – не понимала Мария Ивановна.

– Ты, мамуля, совсем ничего не понимаешь! Живешь в своём школьном мирке, как в сказке. Милиция – первые бандиты. Они сами захотят крышевать комбинат и доить его по полной программе! – проговорила Виолетта, успевшая переодеться и набросить на себя халатик.

– Ну что такое ты говоришь? – возмутилась Мария Ивановна.

– Правильно она говорит, – заступился за Виолетту Сергей Сергеевич. – Один чёрт, что те, что другие.

– И как же они к тебе подкатили? – заинтересовалась Виолетта.

– Да очень просто. Видимо, зарождение капитализма всегда сопряжено с таким явлением, как рэкет.

Сергей Сергеевич по старой привычке любил делать обобщающие замечания. Как-то весело взглянув на  жену и дочь, продолжал:

– Однажды, это было ещё осенью в прошлом году, к нам зашёл долговязый парень со зловещим выражением лица и оплатил строительство дачного кирпичного  домика под ключ.  В апреле, после того, как ему сдали домик и он подписал акт, – приехал на следующий же день и стал громко ругаться, обильно пересыпая речь матом, растопыривая пальцы  и грозя разделаться с нами.

– Что ты мне построил?! Тра-та-та! Этот сарай, тра-та-та, вот-вот развалится. Я оплатил тебе штукатурку, а ты что сделал? Оббил дом каким-то пластиком…

– Но вы же на это согласились!

– Ничего я не соглашался! Где я подписал бумагу о своём согласии?!

– О чём вы говорите? У нас же и свидетели есть!

– И что? Я  тра-та-та положил на твоих свидетелей! Короче, даю месяц сроку, чтобы стоял второй этаж! Это – штрафные санкции. Не будет стоять второй этаж, сильно пожалеешь ты лично!

Я понимал, что это «наезд», но ни опыта, ни «крыши» у нас никогда не было. Честно сказать, я просто испугался: парень пришёл в сопровождении двух громил весьма внушительного и колоритного вида, не оставляющих сомнений в своих намерениях.

Перезаняв деньги, мы построили этот этаж. Накрыли крышу шифером, как и было согласовано раньше.

И вот несколько дней назад,  когда мы подсчитывали свои убытки и искали варианты, как расплатиться с долгами, к нам зашёл коренастый черноволосый парень. Его сопровождали несколько коротко остриженных парней в спортивных костюмах. Они, как хозяева, развалились на диване. Среди них был и тот самый орангутанг.

– Так это вы директор этой конторы? – спросил чернявый, оглядывая мой невзрачный кабинет.

– А в чём, собственно, дело?

– Что у вас произошло с этим парнем?

Он указал на орангутанга.

Я подробно рассказал, как было дело, в надежде, что, может быть, гость заставит его оплатить наши дополнительные расходы. Голос у этого чернявого парня был тихим, говорил он неторопливо. Видно было: привык, что его слушают внимательно и лишних вопросов не задают.

– Такие ситуации у вас будут происходить постоянно. Вам нужна «крыша». Я согласен взять вас под свою опеку. Наши условия: двадцать процентов от прибыли.

– Двадцать процентов?!

– Да. И ни процентом меньше! Зато вы сможете спокойно работать, и никто вас больше не потревожит.

– Да откуда вы будете знать, какая у меня прибыль? – удивился я.

– Это не ваша забота. У нас для этой самой штуки есть свой бухгалтер. Да и обманывать нас – себе дороже. При выявлении такого обмана назначаются высокие штрафные санкции.

Он насмешливо посмотрел на меня и повторил:

– Очень высокие…

Я взял тайм аут, но они сказали, что через день придут за ответом. Вечером я всё рассказал Медведеву! Если бы вы знали, мои дорогие, как это здорово, когда есть кто-то, кто может решать всякие такие вопросы.

– И что твой Медведев? – нетерпеливо спросила Мария Ивановна.

– Он успокоил меня, сказал, чтобы я занимался своими делами, в частности, форсировал ремонтные работы в будущем нашем управлении.  Я ушёл, будучи уверенным, что эти бандиты придут через день, как и обещали. Но давно минули все сроки, никто нас не тревожит. Никто не приходит за нашим решением.

– Ну и ну! – проговорила поражённая Виолетта. – Почти как на диком западе.

– Но я же не досказал конец этой истории. Сегодня пришёл этот орангутанг. Тихий такой, смирный, как побитый пёс. Зашёл в бухгалтерию и внёс все деньги за строительство второго этажа его домика. Вот я и думаю: повезло нам с этим Медведевым! Не знаю, какие у него связи. Может, с той же милицией. Но факт остаётся фактом…

– Интересный цирк получается! Очень даже интересный.

– Ладно, – сказала Мария Ивановна. - Давайте поговорим о том, о чём хотели поговорить. Доченька! Одиннадцатого августа у тебя день рождения! Папа продал все наши акции комбината. Теперь у нас появились деньги. Мы решили купить тебе пока однокомнатную квартиру.

– Продал акции?! – удивилась Виолетта. – Ты тоже ушёл с комбината?

– Во-первых, никуда я не ушёл и продолжаю работать исполнительным директором. И зарплата у меня теперь в два раза выше, чем была. А во-вторых, почему ты сказала «тоже»? А кто ещё продал свои акции?

– Папуля, брось хитрить! Мне  сказал Иннокентий Геннадьевич, что продал свои акции и ушёл с комбината…

– А-а… Да, да! Только не он ушёл, а это я его уволил. Лодырь и бездельник… Ну да ладно! Так как ты относишься к нашей идее?

– Как я могу относиться к этому? Хорошо отношусь. Только, во-первых, это стоит немалых денег, а вам лучше бы поехать в Кисловодск подлечиться. А во-вторых, торопиться некуда. Замуж пока я не собираюсь. Или надоела очень?

– Ты, дочка, глупости не говори. Не привык я такое от тебя слышать! – сказал Сергей Сергеевич. – Просто на Северном есть неплохая однокомнатная квартирка в хорошем состоянии. Не новый дом, но и не хрущёвка. Панельная девятиэтажка. Пятый этаж. Лоджия.  Лифт… Я думал одиннадцатого августа там и отметить твой день рождения! А? Как ты на это смотришь?

Виолетта расчувствовалась, подошла к отцу, обняла и поцеловала его. Потом прижалась к матери, шепча:

– Я о таком подарке и мечтать не могла. Только я хочу, чтобы вы знали, что я постараюсь вернуть эти деньги. Не помню, когда вы ездили отдыхать, в санаторий лечиться. Нет-нет! Я обязательно верну эти деньги!

– Вернёшь, вернёшь, – говорил Сергей Сергеевич, гладя дочь по голове, словно маленькую девочку.

– Я знаю, что счастья нужно добиваться самой! Только тогда это будет настоящим счастьем. Если вы мне его преподнесёте на тарелочке с золотой каёмочкой, какое же это счастье?! Нет, я так не хочу. Поэтому я обязательно верну эти деньги. Вы их всю жизнь копили…

– Вернёшь, вернёшь, – проговорила Мария Ивановна. – Теперь нужно завтра же перевезти вещи. Времени-то осталось всего ничего!

– Я завтра с утра пришлю машину и грузчиков. Часов в одиннадцать. К этому времени нужно всё собрать. Холодильник и газовую плиту я туда уже поставил, так что – жить уже можно!

– Так ты квартиру купил давно?

– На прошлой неделе. Хотел тебе сделать сюрприз.

– Ну что ж, у вас этот сюрприз получился!

И Виолетта снова поцеловала родителей.

Сергей Сергеевич и Мария Ивановна были счастливы. Они вырастили хорошего человечка. А то, что Виола бывает иной раз резка  и не торопится на работу, так возраст у неё такой! Понятно, что и погулять хочется, а, может, и побыть наедине с любимым…

Владимиров хотел было спросить об Устюжине, но промолчал. Захочет, – сама расскажет. «Не думаю, чтобы наша девочка могла всерьёз влюбиться в такого прохиндея» – подумал он.

– Кого ты пригласишь на новоселье и на день своего рождения? – спросила Мария Ивановна.

– Вот уж не знаю!

– Только, прошу тебя, если можно, не приглашай Устюжина. Мне будет это неприятно!

– А я и не думала! Что вы себе нафантазировали?! Приглашу школьных подружек. Люська придёт… Человек десять будет, не больше.

– Ну, смотри сама, дочка.  И есть у меня ещё один вопрос, который я хотел сегодня обсудить.

Виолетта внимательно взглянула на отца.

– На комбинате разворачиваются интересные дела. Будем открывать новое направление: производство тротуарной плитки. Ты хотела бы его возглавить?

– Не знаю… – неуверенно протянула Виолетта. – Какой из меня руководитель?

– Ты это брось! Такое раз в жизни бывает! А рядом отец, друзья. Помогут, если что…

– Помогут, это я понимаю. Но, работать-то должна буду я. Справлюсь ли?

– Справишься…

– Но я хотела на работу выйти первого сентября. У меня ещё законный отпуск…

– Хорошо. Итак, ты выходишь первого сентября. Я тебя правильно понял?

– Хорошо… – сказала Виолетта, став совершенно серьёзной.

– А вот теперь пошли спать. Завтра у всех много дел!

Мария Ивановна встала и пошла в спальню. А Виолетта, продолжая сидеть на диване, задумчиво проговорила:

– А мне всё же интересно увидеть этого Медведева. Что за человек? Неужели – милиционер? Хотя, вряд ли. Какой-нибудь богач из Москвы. Наворовал, а в Москве все тёплые места уже заняты. Вот и поехал на юг вкладывать свои денежки и получать прибыль…

– Может, ты и права. Я не изучал происхождение его капиталов. Но деньги у него большие. Вернул рабочим долги по зарплате, оплатил три новых импортных станка, выкупил административный корпус, детский садик… Привёз целую сумку заказов. Нет, нам здорово повезло!

– Ты знаешь, у меня какая-то идиосинкразия к милиционерам. Не видела я ни одного нормального…

– Во-первых, не обобщай, дочка. Ты ещё мало жила на свете, да и знаешь не много. Во-вторых, откуда  у тебя такое мнение? Где тебе приходилось с ними сталкиваться?

– Где-где… В Москве!

– Среди людей любых специальностей есть преступники и мерзавцы, – заявил Сергей Сергеевич. – И, тем не менее, когда в милиции приходится сталкиваться с такими людьми, становится как-то особенно противно. И всё же расскажи, дочка!

– Собрались мы с друзьями как-то после сессии, это было в прошлом году, встречать старый Новый год «на природе». Распределив, что кому следует покупать, мы договорились встретиться у метро на Кутузовском проспекте.  Но прошёл контрольный час, а одного парня всё не было. И вдруг раздался звонок телефона:

– Ребята! Меня задержала милиция.

А дело было так: когда Лёня выходил из магазина с большим пакетом провизии, к нему подошел милиционер и предложил проехать в отделение. Он якобы заподозрил, что парень принимал наркотики! Сколько Лёнчик ни оправдывался, сколько ни уверял, что не наркоман, что его ждут друзья, так как он обещал купить продукты на целую компанию, милиционер был непреклонен.

Приехали в отделение. Ему сделали какую-то инъекцию и сказали: через час тебе нужно будет сдать мочу!

– Милые, меня друзья ждут! – взмолился парень.

– Ничего, подождут.

Никакие просьбы и объяснения не помогали.

Доведя подопечного до нужной кондиции, взяв его, что называется, измором, милиционер, наконец, предложил:

– Ладно, плати штраф и убирайся!

– Всего лишь штраф? Ну слава богу! Что ж ты сразу не сказал?

И приятель отдал ему деньги. А ты говоришь: милиция! Такие же жулики! Только облечённые властью…

– Нет, дочка, ты не обобщай! Паршивая овца стадо портит.  К сожалению, в переломные периоды нашей истории всегда дерьмо поднимается на поверхность… Недавно Нукзар, мой водитель, рассказывал. Только выехал на Буденновский проспект, как его остановил гаишник.

– Что случилось, командир? Разве я нарушил правила? – спросил Нукзар.

– Ваши права, – не стал вступать в разговор сержант.

Взяв документы, проникновенно произнёс, подражая Остапу Бендеру, вымогавшему миллион у подпольного миллионера Корейко:

– Дай денег!

– За что, командир?

– Не дашь денег? Нет? Плати штраф!

– За что?

– Ездишь без ремней безопасности.

– Так в городе у нас все так ездят!

– Ты на всех не кивай! Ты за собой смотри!

– Сколько? – сдался водитель.

– Сколько не жалко!

– Мне сколько ни есть – жалко! Я деньги не печатаю, а зарабатываю!

– У всякого – своя работа. Твоя, - говорит, - работа такая, моя – такая.

– Работа? Хорошо. Тогда выписывай квитанцию, – возмутился Нукзар.

Сержант не выразил особого удовольствия, но спорить не стал.

Он выписал квитанцию, получил деньги и говорит:

– У меня сдачи нет!

– Нет уж! Изволь дать сдачу! – настоял Нукзар.

Милиционер вытащил из глубокого кармана куртки смятые деньги, отсчитал сдачу и протянул водителю:

– Ну и жмот же ты!

– А ты?..

Мой водитель не стал дальше выяснять, кто есть кто: как-то интуитивно понял, что это уже небезопасно.

Когда я услышал эту историю, мне стало грустно. Конечно, формально прав милиционер, штрафуя за то, что Нукзар нарушал правила дорожного движения. Но когда эти штрафы ничего общего не имеют с борьбой за дисциплину движения, с распространением наркотиков, а являются поводом для поборов, мне кажется, вред престижу милиции такие сотрудники приносят огромный. Они порождают не только недоверие к правоохранительным органам, не только провоцируют остряков на изобретение насмешливых, едких выражений типа – «мастера машинного доения», но порой способны вызвать откровенную ненависть и отвращение.

– Ну, ты будешь долго ещё философствовать? – раздался голос Марии Ивановны из спальной. – Пошли спать!

После того, как все разошлись по своим комнатам, Мария Ивановна сказала мужу:

– Рано ей уходить от нас. Пока живёт при нас, мы её как-никак, а контролируем. А когда переедет – ты представляешь, что тогда может случиться?

– Ну, Маша, ну что может такого случиться? Она ведь у нас умная девочка и не позволит себе ничего лишнего! Я в этом уверен! А чему суждено случиться, то случится и  вне зависимости от того, хотим ли мы этого или нет. О чём ты говоришь? Пять лет она была предоставлена себе в Москве. Да и сейчас мы целыми днями на работе, а она дома полновластная хозяйка! Всё равно, дорогая, рано или поздно дети покидают отчий дом. Такова логика жизни!

– Да, брось ты свои рассуждения! Разве не понимаешь, что мне плохо! Девочка наша стала совсем взрослой!

– Стала! И это замечательно…


Поступок, который совершил Владимиров, можно было бы назвать мальчишеством. Или стариковскою глупостью. На деньги, полученные от продажи акций, он купил скромную, но вполне приличную однокомнатную квартиру для своей горячо любимой дочери. Сделал он это, не посоветовавшись с супругой и ничего не сказав самой Виолетте. Купил, всё оформил, а уже потом только сказал.

Поводом для такой покупки он считал одну простую мысль: девочка растёт, ей пора бы уже и замуж. А, имея собственную квартиру, она сможет строже производить отбор. Никакой мужчина теперь не соблазнит ее так называемым квартирным вопросом, потому что она в ответ на его хвастливое заявление: я, мол, не просто так, а с квартирой, скажет ему: у меня тоже есть своя собственная квартира! И тогда тот в ответ прикусит язык и не будет хвастаться… Пусть у кандидата в мужья будет своя квартира, да ради бога! И пусть она будет лучше этой, и пусть новая семья переедет именно в квартиру мужа. Но эта квартира всегда будет её надёжным тылом.

Существовал, правда, и другой вариант развития событий. Невеста с квартирой – это всегда очень хорошо. Особенно для всяких голодранцев, которые вылезли откуда-нибудь из захолустья и теперь мечтают сделать себе карьеру в большом городе. Для такого жениха на первом месте всегда будет квартира, а не сама невеста. И чего стоит такой жених, и чего от него ждать?

Об этом Владимиров не думал.

Бывают случаи, когда даже и самые умные люди просто дуреют от любви к своим детям и теряют при этом всякий контроль над своим разумом.

На самом деле тайную мысль о покупке квартиры для Виолетты Владимиров вынашивал ещё когда и денег-то у него не было. Существовал простой вариант: продать дачу, быть может, что-то ещё добавить к полученной сумме, а тогда уж и купить вожделенную квартиру. И осчастливить доченьку сказочным подарком. Но тут у него в руках оказались деньги за проданные акции, и дача на Ростовском море с небольшим кирпичным домиком осталась нетронутой.

В принципе, ничего такого уж плохого в этой его затее не было. Девочка благополучно выходит замуж, рожает детей… У неё своя семья и свой смысл жизни. И, самое главное, – есть стартовая площадка. Разбогатеем, – купим что-нибудь побольше. А, может, и она сама к этому времени сможет улучшить себе своё жильё.

Но оказалось всё совсем не так, и Сергей Сергеевич с огорчением вдруг понял, что не знал хорошо даже своего ребёнка!


Иннокентия Геннадьевича не слишком интересовал вопрос о том, откуда взялись деньги на покупку квартиры. Тот папаша, что в Москве, дал или этот, наконец, стал использовать деньги партии?  Точно ведь что-то нахапал ещё при советской власти. И хранит где-нибудь в укромном месте – на той самой своей даче, что на Ростовском море. Где-нибудь на чердаке запрятал, сволочь… Или в саду… И теперь потихонечку вынимает из тайников спрятанное золотишко или валюту и выдаёт порциями любимому чаду. И сколько ещё выдаст – неизвестно. Как поётся в известной песне: «То ли ещё будет, ой-ёй-ёй!..» Хорошо ещё, что не нашлось на этого дурака какого-нибудь умного Карена, который бы его обчистил. Ну, ничего. Я и сам с этим справлюсь. Сейчас главное – зацепиться за их доченьку, а там все расходы окупятся.

Оказавшись вне комбината, он понял, что его реальный доход – это его новый спортзал. Только, вопреки ожиданиям, желающих заниматься было не так уж и много. В городе открылось много таких школ и клубов. Они были сделаны с размахом, располагались в просторных светлых помещениях, где много воздуха, а после тренировки можно было принять душ, и в залах стояли разные тренажёры, гипнотизируя посетителей блеском хрома и никеля.  Да и расположены (они) эти новые клубы были не в жилых помещениях, поблизости были прекрасные парковки, куда богатые родители привозили своих отпрысков на всяких блестящих машинах. Вот и не шли к Иннокентию Геннадьевичу, хотя и цену он снизил ниже всякого допустимого уровня. Но зарплаты платить было нужно. Да и самому как-то жить. А здесь ещё и приближался срок, когда нужно было вносить арендную плату. Короче, денежки-то были позарез необходимы!

А с Виолеттой он мог нормально общаться, как уже говорилось, только в двух местах: в постели или в ресторане. Постель – это неплохо. Но не всё же время в ней кувыркаться. Стало быть, нужен ещё и ресторан. Между тем Виолетта была бы совсем не против того, чтобы посетить ещё и казино или слетать на Кипр, но это уже было за пределами его финансовых возможностей.

Он намекнул Карену: мол, если мы – партнёры, то внеси хоть сколько-нибудь для расширения нашего бизнеса. Нужно купить новые маты. Хорошо бы сделать душевые кабинки…

Карен обещал подумать и всячески тянул. Видимо, и у него наступили непростые времена.

Иннокентий Геннадьевич видел, что Карен темнит, чего-то недоговаривает, и от этого ему делалось не по себе. Казалось, земля горит под ногами. Вот она, вожделенная невеста, хватай и веди под венец, так нет же! Всё оборачивается против него!

Но ничего. Он ещё поборется!


На свой день рождения Виолетта пригласила своих школьных подруг. Некоторые были со своими молодыми людьми, другие уже успели выйти замуж. Всего за столом собрались человек десять, как и предполагали. Все рассматривали небольшую уютную квартирку, восторгались новым раскладным диваном, в минуту превращающимся в прекрасную кровать. Красного дерева юбилейное пианино ростовской фабрики музыкальных инструментов тоже нашло своё место. Всё было чинно и красиво. Но вскоре, сославшись на усталость, Мария Ивановна и Сергей Сергеевич ушли домой, пожелав дочери счастья и успехов.

– Вы, молодые люди, ещё погуляйте. А мы, пожалуй, пойдём потихоньку. Неудобно. Я попросил Нукзара подъехать к половине десятого…

Когда родители ушли, все почувствовали себя более свободными. Петька, муж Люськи и их одноклассник, взял гитару и стал бренчать что-то модное.

– Петруччио, ты так и не научился?

– Почему же? Я даже уроки брал у одного гитариста!

– Тогда сбацай нам! Хотя бы цыганочку!

– Нет проблем! Цыганочку, так цыганочку!

И он стал усиленно бить по струнам и дёргать плечами, словно это он пустился в зажигательный танец и приглашает в круг чёрноглазую Кармен.

Потом разговор плавно перетёк к чему-то непонятному. Кто-то говорил о чеченских событиях, кто-то - об успешном общем знакомом, который уже и магазин свой имеет, и на «Мерседесе» раскатывает.

– А никто не знает, куда делся Сева? Он, как я знаю, с первого захода в университет не поступил. Я, помню, тогда очень удивилась. Он же историю знал, как Бог! И поступал на исторический…

Виолетта заметила, что друзья вдруг притихли, и тоже замолчала, предчувствуя неладное.

– Сева погиб в Чечне, – тихо проговорил Пётр. – Как не поступил, так его и забрили в нашу непобедимую. И сразу направили в то пекло. Там и подорвалась их бронемашина на мине. Несколько человек, в том числе и Никишкин, выпрыгнули и стали отстреливаться. Но куда там им! Их с двух сторон покрошили, как капусту…

– А ты-то откуда это знаешь?

– Знаю! Нину Николаевну отпаивал, когда хоронили Севу на аллее героев…

– На аллее героев, – эхом отозвалась Виолетта, почувствовав вдруг, что и в самом деле она стала взрослой.

Помолчали.

– Хватит о грустном! Мы сегодня собрались на день рождения Виолки! Так давайте веселиться! – воскликнула Люська, но её никто не поддержал. Настроение было испорчено. Помянули Севу, выпив, не чокаясь, водку. Потом стали вспоминать своих одноклассников.  Из тридцати пяти учеников их класса вспомнили не более двадцати. Следы других терялись в бескрайных просторах России.

Когда все стали расходиться по домам, Люська сказала:

– Вы идите, идите, я тут останусь, помогу Виолке прибраться.

Люся стала убирать со стола и мыть посуду. Для неё это было самым обычным делом, а вот для Виолетты не совсем привычным. И всё же что-то отдалённо похожее на удовлетворённость она всё-таки испытывала. Теперь никто не будет допекать её расспросами о том, куда пошла и когда вернулась. Она сама себе хозяйка. Хотя, конечно, и раньше-то её никто не стеснял, не допекал расспросами. И всё же было приятно: хозяйка хоть и небольшой, но зато своей квартиры!

Люся трещала, не смолкая ни на минуту. Подруги уже очень давно не виделись, и теперь Люся спешила сообщить новости, о которых не решалась говорить при всех.

– Ой! – она всплеснула руками так, что у неё чуть не вылетела тарелка. – Ты помнишь Галку Гуляеву?

– Эту лупоглазую уродину? Ещё бы не помнить, а что?

– Как что? А ты разве не знаешь?

– Не знаю, да что там такое?

– Так ведь она ж вышла замуж!

– Подумаешь, дело большое!

– Ты никогда не догадаешься за кого! За итальянца!

– Ну и что?

– Как что? Итальянцы чёрненькие, а в Россию приезжают за блондинками, а эта – и чёрноволосая, и смуглая, как цыганка, а он её-то и присмотрел!

Виолетта прекрасно помнила эту Гуляеву. Она и впрямь особой красотой не отличалась. Но что-то в ней всё-таки было.

– Интересно, что он в ней такого разглядел? – размышляла вслух Люся.

– Она была очень добродушна и покладиста. Вот это и разглядел, – сказала Виолетта.

– Ты думаешь, у неё это было настоящее?

– А то какое же?

– Ой, все мы, девки, такие – на вид одни, а внутри совсем другие. Я так думаю, что и Галка на самом деле такая.

Вспоминали и Маринку Ильченко, и Вальку Петросян. Не заметили, как вскоре перешли на подружек из параллельного класса… И вдруг Люська без всяких точек и запятых взяла да и спросила:

– Слушай Виолка, а что у тебя? Я как-то видела тебя с каким-то типом. Великовозрастный такой, но спортивный…

– Ты про кого?

– Ну, не делай вид, что не понимаешь! Я про того, с которым ты два дня назад возле казино на Красноармейской прогуливалась. Забыла, что ли?!

– Ах, этот! – Виолетта небрежно махнула рукой, дескать, если ты про этого, то я про него и говорить-то не хочу.

Но Люську не так-то просто было сбить с толку.

– Ну ладно, ладно, признавайся, кто он тебе?

– Да никто! Так, ошивается возле меня. Делать человеку нечего, вот он и пудрит мне мозги.

– И что говорит?

– Да ничего умного никогда не говорит!

– Нет, я не в том смысле. У него на тебя планы какие-то или как?

– Планы, планы… Говорит: выходи за меня!

– Да иди ты! И что же ты?

– Не знаю даже, что ему сказать. Пока держу его от себя на приличном расстоянии, чтобы знал своё место, но когда-нибудь, может быть, и пошлю к чёрту.

– Да ты не торопись посылать к чёрту. Ведь он-то уже не в молодом возрасте, а выглядит из себя очень даже ничего.

– Ещё бы! Он ведь спортсмен!

– Ну вот. Значит, деньги есть у человека. Или какой-нибудь бизнес.

– С чего это ты взяла? – удивилась Виолетта.

Люська тоже удивилась такой наивности.

– Как же! Да ты сама посуди: если человек так выглядит, то, значит же, он чего-то стоит!

Тут уж Виолетта не выдержала, и не просто засмеялась, а почти зарыдала от смеха.

В кухню заглянул Пётр.

– Девки, вы чего регочите? Люсь, мы скоро?

– Скоро, скоро. Иди, побренчи на своей гитаре, а то и сыграть как следует не смог. Тоже мне, гитарист! Даром, что ли, брал уроки?

– Ладно, –  смущённо сказал Пётр. – Давай скорее. Мне, между прочим, завтра рано на работу!

Уже когда все ушли и наступила оглушающая тишина, Виолетта уселась за тот самый компьютер. Она уже давно не делала записей в своём дневнике. Начав со слов «Всем привет! Я вернулась!», она тут же и сообщила всему свету о том, что у неё теперь появилась новая квартира, и она отныне – свободный человек.

Канатоходец Ян из Барнаула, о существовании которого Виолетта до сего момента даже и не подозревала, тут же отозвался:

– Женщина с квартирой? Это мне нравится! Давай дружить!

А Принцесса Цирка из Вильнюса тут же поведала грустную историю о том, как ей плохо живётся в одной квартире с родителями мужа. Старики совсем заели. Особенно свекровь – ну такая злая!..

Виолетта просидела до двух часов ночи за компьютером. Радость от общения с огромным количеством людей, большинство из которых были всё-таки добрые и нормальные люди, затмила всё то, что до недавнего времени казалось важным. Уже со слипающимися глазами она кое-как заставила себя выключить это окно в мир и, не прошло и пяти минут, как она уже спала.

Иннокентий Геннадьевич, которого она встретила на другой день в городе, спросил:

– С кем это ты так долго вчера болтала по телефону? Я к тебе звонил, звонил, да так и не смог дозвониться.

Виолетта посмотрела на него с нескрываемым презрением и сказала:

– Кеша, не обольщайся, милый! Думаешь, ты у меня один такой? Между прочим, вчера был у меня день рождения, а ты даже не соизволил меня поздравить.

Виолетта повернулась  и зашла в салон, торгующий художественными произведениями местных мастеров. Здесь она выбирала то, что хотела обязательно купить для своей новой квартиры.

Она ходила по магазинам и присматривала люстры и бра, небольшие кресла и журнальный столик. Мысленно она обставляла свою квартиру, делая её приятной и уютной.

14.

Сама по себе ежегодная выставка строительной техники, в очередной раз открывшаяся в Москве, была делом интересным и нужным: обладая теперь другими возможностями, Владимиров знакомился с новейшими технологиями, обменивался адресами с поставщиками, заключал необходимые для его комбината сделки. Ему было интересно общение с такими же, как и он, руководителями строительных организаций. Проблемы их были схожими, но каждый находил своё решение. Такой обмен опытом многого стоил. Кроме того, Сергею Сергеевичу нужно было ещё побывать в министерстве, в проектном институте, так что дел было много. Но, прежде чем мы опишем его приключения в Москве, кажется, будет вполне уместным сделать  кое-какое отступление – довольно пространное и почти сказочное.

Давным-давно в некотором царстве, в некотором государстве жила была девочка Катя. Жила она в степной сельской местности, в станице Кущёвской, в той самой части Краснодарского края, откуда до Ростова-на-Дону гораздо ближе, чем до своего родного краевого центра. И поэтому, когда стал вопрос о том, куда податься после окончания восьми классов, Катя Матюшкина, не задумываясь ни на секунду, поехала в Ростов. Тем более что в Краснодаре она за всю свою жизнь была один-единственный раз, а в Ростов приезжала часто: с мамой продавала на Центральном рынке, что возле собора, яблоки из своего сада.

Краснодар ей запомнился как большой районный центр. Ростов же всегда казался величественным и большим городом. В таком хотелось жить и жить. Посмотришь на эти дома на улице Энгельса, и думаешь: ведь живёт же в них кто-то, и хорошо живёт! Ну почему же  не я? Я тоже так хочу!

Если человек хочет сделать себе какую-то карьеру, выбираясь из деревни в город, то ему совершенно необходимо  образование. Хотя бы какой-нибудь техникум завалящий. Ты хоть и из деревни, но при делах. Маленький, но начальник. Катя не обладала для этого достаточными данными, потому что в школе училась слабо, да и школа была такая, что ничему хорошему там научить не могли. Поэтому, приехав в Ростов, Катя пошла в профессионально-техническое училище. Среднего росточка, но крепкая и ладно сложённая, она притягивала к себе ребят, и когда она проходила по коридору под пристальными взглядами тамошних парней, те многозначительно присвистывали, – дескать, ну и ну! Розовые щёки, мускулы, бюст. Ну и всё остальное. Учиться она пошла на крановщицу, потому что, как ей сказали, те получают много, и работа у них ответственная.

Она не курила, а пила только по праздникам. Хотя и матюгнуться могла лихо, особенно когда к ней кто-то пытался приставать. И ещё она старательно делала то, чему её учили. Работала охотно, с огоньком, как тогда говорили, и никогда не уставала.

Когда Катя пришла на комбинат, там и увидела молодого комсомольского вожака – Серёжку Владимирова. Хороший парень, весёлый, дельный, не болтун. И не приставал к ней. Это Кате нравилось. Он сразу же вовлёк её в общественную жизнь. Она выпускала «Комсомольский прожектор» и очень гордилась этим ответственным поручением.

Любви у них никакой не было и быть не могло, потому что Катя уже была замужем. В скором времени у неё даже и ребёнок появился. А потом муж бросил её бросил, уволился с комбината и укатил куда-то на Дальний Восток.

Тут-то Серёжа Владимиров и проявил себя самым неожиданным образом. Катя жила с ребёнком в общежитии, а после развода к ней в комнату подселили ещё одну мать-одиночку. Получалось что-то очень шумное и неуютное. Крохотная комнатка была перегорожена простынёй на верёвочке. Дети кричали, а мамаши, как могли, их успокаивали и  отбивались от пьяных мужиков и от завистливых соседок. А завидовали те, кто жил в ещё худших условиях. Вот и норовили составить им компанию. Комната была просторной, светлой. Вот и требовали: и мы хотим сюда! Чем мы хуже?! Ничего  страшного – и втроём поместимся! Втроём – это означает на самом деле вшестером. На каждую мамашу ведь приходилось по одному ребёнку.

Увидев всё это, Сергей и совершил свой первый административно-организаторский подвиг: он добился того, чтобы Катю Матюшкину выдвинули на соискание – нет, конечно, не Нобелевской премии, – а комнаты в малосемейке. Это была неслыханная наглость: Катя проработала  не более двух лет, а ей уже и комнату! Другие не могут добиться этого счастья и десять лет, и даже двадцать. Общественность роптала, но Сергей был не робкого десятка и отбивал все нападки, не задумываясь. Когда его вызвали в партком для объяснений, он сказал так:

– Катя Матюшкина у нас – активистка. Работает так, как никому и не снилось. Норму перевыполняет. Вот и Матвей Нестерович, Катин бригадир, подтвердит.

Седовласый Нестерович, коммунист с большим стажем, присутствовавший здесь же, кивнул.

– Участвует Катя и в комсомольской работе, и в спортивных мероприятиях. Вот и Кеша Устюжин вам подтвердит это, правду же я говорю, Кеша?

Кеша – комсомольский активист с физкультурным уклоном – кивнул:

– Могу подтвердить, это так и есть. На всех соревнованиях – Катя первая. Она у нас и плавает, и бегает.

Кеша держался за Владимирова и был с ним в одной команде. К Кате он не испытывал никаких чувств, но сказано - заступиться за своего человека, – заступился.

– А потому я прошу вас, товарищи, учесть все эти обстоятельства. Катя заслуживает того, чтобы получить комнату в малосемейном общежитии. К тому же, мать-одиночка! Должны же мы  хоть как-то помочь человеку?! Посудите сами: молодая ещё женщина с ребёнком, и живёт в общаге. Да разве она при таких обстоятельствах сможет когда-нибудь выйти замуж? А так, глядишь, и найдёт себе кого-нибудь из работников нашего же комбината. Разве не хорошо?! И создаст семью.

Владимиров говорил не просто так. Он уже тогда хорошо знал, что можно сказать и чего нельзя. Могущественная начальница отдела кадров Шмотыляева – особа, приближённая к директору, внимательно слушала. Что она скажет, то и директор повторит, а уже после директора все споры будут закончены.

Сергей живописал Катину судьбу так красноречиво, что Шмотыляева, женщина суровая, но порою и сентиментальная, даже слезу смахнула с глаз. В общем, дело было выиграно в пользу Кати, она въехала в крохотную комнатку со всеми удобствами, и для неё и её маленькой дочки началась новая жизнь. Девочку пришлось отдать в интернат и забирать её оттуда лишь по выходным. Так она устраивала и себе, и дочке праздник. Они гуляли, ходили в парк, зверинец, в цирк. Мама угощала её всякими вкусностями, и девочка была счастлива.

Между тем Катя окончила вечернюю школу. И тут Сергей Сергеевич выдвигает Катю в городской совет народных депутатов!

Катя сначала удивилась, но Владимиров сказал ей просто и доходчиво:

– Иди и ничего не бойся! Дурой будешь, если не пойдёшь. Речи говорить ты научилась. Знаешь, что к чему. Шанс, что пройдёшь, небольшой, но есть!

И Катя пошла. Работа оказалась совсем не сложной: голосуй за кого надо, подписывай то, что прикажут. Говори то, что скажут. Много ли для этого ума требуется?! Красноречием здесь никто не отличался, ни председатель горсовета, ни другие. Все были не в ладах с русским языком и связным изложением мыслей. Важно было только успевать подписывать разные бумаги, которые приносили секретари, да сидеть на всяких заседаниях. Но Катюша к этому быстро привыкла. Не на верхотуре же в тесной кабинке башенного крана, а в большом нарядном зале!

Долго ли, коротко ли, но Катя научилась и с бумагами обращаться, и с живыми людьми. Не боялась высоких трибун, погружалась в кромешную тьму житейских неурядиц, на которые ей жаловались простые люди. Приходили к ней и вчерашние её завистницы, и скандалистки из общаги. Просили заступиться, посодействовать. А Катя ни на кого не держала зла. Если можно было сделать что-нибудь, то непременно делала.

Когда её приняли в партию, всё тот же Владимиров подсказал: поступай-ка в институт! На заочное отделение. Финансы и экономика. Станешь большим начальником.

Катя испугалась:

– Так ведь ты же знаешь, как я училась в вечерней школе?

– Да знаю я всё, – махнул рукой Сергей.

– А там – математика и, может даже, и физика будет…

– Непременно будет и то, и другое, – утешил её комсомольский вожак. – А всё-таки поступать надо.

Катя ужаснулась, но согласилась с доводами друга. Привыкла ему доверять. Тем более что он по собственной инициативе взялся натаскивать её именно по этим трудным предметам.

Занимались у неё в квартире. В уютной маленькой комнатке – если дочка была в интернате. Или на кухне – если ребенок был дома. Но мы это место из биографии Сергея и Кати, пожалуй, пропустим. Всё уже и так понятно.

И Катя поступила в институт. На заочное отделение. Как ни странно, но Катя училась неплохо. То ли статус депутата горсовета ей помогал, то ли просто повзрослела, но  первую сессию она сдала без троек. Катя победоносно переходила с курса на курс и добралась уже до третьего, когда подоспели Великие События. Она уже давно забыла к этому времени о том, что такое башенный кран, и работала только в кабинетах. А тот, кто громче всех заявлял, что желает перемен в нашем тяжело больном обществе, кто сильнее всех открещивался от ошибок и преступлений правящей партии, тот и взлетал наверх.

И Катя взлетела. Аж до самой Москвы. Выбрали её в Государственную Думу! И пока её бывший покровитель копошился на своём горемычном комбинате и кое-как отбивался от кредиторов и рэкетёров, наша Катя боролась за что-то чистое и светлое, что и не передашь никакими словами. И не потому, что очень уж сильные чувства обуревают, а потому, что всё это было очень уж туманно и каждому виделось по-своему. Впрочем, и боролась ли вообще?!

Когда же в октябре девяносто третьего она  оказалась в осаждённом здании, по которому кто-то стрелял из пушек, Катюша сильно перепугалась. «Вот, – думала, – и всё! Конец пришёл. Только дочка же как?» И она каким-то непонятным образом смогла сбежать через служебный ход, минуя скопления людей.

Из наивной деревенской девочки, торговавшей когда-то вместе с мамой яблокам на базаре, она превратилась в депутата, готового торговать своим голосом, лишь бы платили больше. В этом бардаке, наблюдаемом из окна своего кабинета, Катя нашла свое место. Она с вожделением смотрела на московские улицы, высотные дома и мечтала приватизировать выделенную ей, как депутату, квартиру. И приватизировала! Правда, пришлось поделиться кое-чем, но теперь и она, и её дочурка стали полноправными москвичками!

Ошибка, которую она допустила в октябре девяносто третьего, оказалась, на её счастье, не смертельной, и она, споткнувшись об это непонятное препятствие, успешно двинулась дальше…


«Куда мы идём?  К чему стремимся? Союз приказал долго жить, да только долго ли проживёшь так? Каждый, дорвавшийся до власти, своего не упустит. А на всех разве наберёшься? Ну как с ними решать вопросы, когда – ну прямо таки открыто – вымогают взятку. И не маленькую! – думал Владимиров, выходя из здания министерства. –  Смутное время! Никто никому не подчиняется. А не подмажешь, – не поедешь! Дожились, чёрт бы их побрал! Старый больной президент. Что с него взять? Нет, в девяносто первом он был ещё о-го-го! На танке, как когда-то Ильич на броневике… Только хорошо ли это для страны? А для людей? Нет, наверное, всё-таки, хорошо. Всегда, когда человек выходит из клетки, – немного теряется, не верит в свои силы, не знает, что делать. Но потом постепенно привыкает к свободе, к ответственности за решения, и жизнь налаживается. Только когда же она у нас наладится?!..»

Владимиров направился к станции метро, и вдруг неожиданно заметил Катюшу Матюшкину, крановщицу с их домостроительного комбината, которую они выбрали в Государственную Думу. Кандидатов в избирательном округе было, кажется, семь или девять. А прошла именно Катя! Когда-то, ещё до Марии, он ухаживал за ней. Дело прошлое. Но что-то не сложилось, и они разошлись. Однако приятельские отношения сохранили. Катя переехала в Москву. Научилась бойко говорить на общие темы. Выкупила двухкомнатную квартиру в Москве… Но потом был расстрел той самой Думы. Где же теперь она? А, может, хотела бы вернуться в Ростов? Хотя вряд ли…

– Катюша! Екатерина Васильевна! – окликнул её Владимиров. – Рад встрече!

– Сергей, дорогой! Как я рада тебя видеть! Ты по-прежнему – мужской секссимвол!

– Брось, Катюша! Это можно сказать о тебе, а не о такой старой калоше, как я. Впрочем, не хочешь ли составить компанию и пообедать? Здесь недалеко я знаю прекрасный подвальчик. И кормят отменно, и сервис, приближающийся к идеалу…

– А почему же не пообедать? С удовольствием! Тем более, действительно, рада тебя видеть, и ужинать мы можем пойти ко мне. Я здесь недалеко живу.

Они прошли полквартала и оказались перед  дверью в подвальчик с интригующей вывеской: «Райский погребок». Представление о том, что рай должен располагаться где-то высоко на небе, здесь менялось. Хозяева обещали рай именно в погребке.

Когда они по крутым лестничкам спустились в глубокое подвальное помещение, Екатерина Васильевна сначала подумала, что Владимиров привёл её в обычную забегаловку. Но ошиблась.

В приятном полумраке звучала тихая мелодия. Всё было изыскано и красиво.

Они уселись за столик в самом углу зала. Посетителей ещё было не много.

– Ты прекрасно выглядишь, – улыбнулся Владимиров и подозвал официанта. Заказав еду, спросил: –  Что-нибудь выпьешь?

– Красного вина, если можно…

– У тебя вкус не изменился, – заметил Сергей Сергеевич. – Красное вино к мясу, белое к десерту. И терпеть не можешь шампанское.

– Ну что ж. Спасибо за память!

– Так расскажи, Катюша, страшно-то было?

– Ты имеешь в виду девяносто третий? А ты как думал?! Трусишки мокрыми были! Не знаю сама, как выбралась из того ада. Потом дома отсиживалась три дня. Никого не пускала, на звонки не отвечала. Думала, попала, как кур во щи, ни за что ни про что! Но обошлось… И, главное,  не стали разбираться, кто за кого…

– А ты за кого была?

– Что теперь уж говорить, Серёженька? Ситуация-то в стране была сложной. Республики центру не подчинялись, налогов не платили. И всё это называлось единым государством. Голод был реальной перспективой. Чего ты на меня так смотришь? Как будто не знаешь. Пустые полки магазинов, это ведь не фантазии. Это после либерализации цен что-то изменилось. Но теперь всех проклинают… а ведь было действительно положение аховое!

– Так ты, как я понимаю, придерживалась правых взглядов?

Официант сервировал стол. Потом принёс вино и сок. Напитки разлил в бокалы.

– Вот ты привык всех людей, как бабочек, сортировать и систематизировать: ты – правых взглядов, а ты – левых! А я ни правых, ни левых! Мне бы хотелось, чтобы хоть чуток лучше стало жить… и мне бы было хорошо.

– Ну что ж. Это мне понятно. Ты, Катюша, сейчас забралась на самый верх! Это тебе не башенный кран! Да и информации намного больше, чем у нас, провинциалов. Ты теперь наша элита!

– О чём ты говоришь, Серёженька! Какая такая элита?! Как была кущёвской бабой, такой и осталась, если и появились у меня несколько извилин, то я хорошо помню, кому этим обязана. А что касается элиты, то она предала свой народ, свою страну. Готова задницу лизать и США, и Западу. Ты думаешь, люди этого не видят? Видят! Кому это может понравиться? Это и есть самогеноцид! Дурдом, и только! Ты только посмотри вокруг! Все озлоблены, насторожены. Безумные рассуждения можно услышать повсюду, а тех, кто рассуждает здраво, считают безумцами!

– Да брось ты самобичеванием заниматься! Впрочем, если так думаешь, значит, не всё потеряно! Когда я смотрю по телевизору заседания Думы, – часто вижу тебя и думаю: неужели вы там не чувствуете, что обсуждаете совсем не то, что нужно людям. Удивляюсь, как туда избрали откровенных шутов?! Цирк, да и только!

– Понимаешь, Серёженька, сегодня есть специальные технологии психологического воздействия. Критичность резко снижается. Люди не могут контролировать своё поведение. Насмотрятся рекламы пива, и сосут его из банок прямо на улице. Спросишь: почему вы это делаете? Ответят: «Чтобы не дать себе засохнуть!».

Владимиров улыбнулся.

– Вот, чтобы не засохнуть, давай с тобой выпьем за нашу молодость! Я часто вспоминаю наши споры, наши наивные рассуждения. И, что ни говори, выборы тогда были честнее!

– Ну что ты?! Во-первых, никакого выбора тогда не было. А во-вторых, выбирали того, кого рекомендовали сверху!

– Но такого жульничества, как сейчас, тогда не было!

– Тогда было другое жульничество!

– А сегодня манипулируют людьми как хотят. Технологии специальные придумали.

– А я о чём? Программируют людей… Те, кто этим занимается, конечно, утверждает, что ничего такого запретного не делает. Говорят, что помогают избавиться от стереотипов поведения. Как будто они имеют право исправлять Человека!

– Я уже не говорю, что такое бесцеремонное вмешательство в психику аморально, безнравственно. Но оно и преступно, так как порабощает души людей, побуждает их к несвойственным действиям.

Сергей Сергеевич не заметил, как увлёкся разговором и продолжал:

– Это и есть насилие над личностью. Но беда заключается именно в том, что человек может и не чувствовать, как лезут к нему в душу! Он не чувствует насилия! Он считает, что ход его мышления, его взгляды на окружающий мир сформированы именно им, его воспитанием и образованием. Вложенные в него мысли, представления им осознаются как собственные.

Теперь и Катя улыбнулась.

– Ты знаешь, я вспомнила, как один профессор-психолог рассказывал, как завладеть вниманием толпы. Оказывается, всё давно известно. А на телевидении это всё давно хорошо знают. Используются и технологии гипнотического транса.

Ты лежишь на диване или сидишь в кресле. Внимание сосредоточено на телевизионном экране. Он притягивает взгляд и утомляет зрение.  Ты ни о чём не думаешь. Просто отдыхаешь! Постепенно разум твой отключается. Ты просто лежишь, ни о чём не думая…. В состоянии легкой дремоты или медитации ты уже не можешь понять, что происходит на экране. Какие-то быстро меняющиеся события… Сознание  выключается само собой, а ты оказываешься полностью во власти того самого манипулятора! Ты не фильтруешь информацию. Критика отсутствует…

– Ну, не так всё грустно, – заметил Владимиров. – Барьером такому бесцеремонному внедрению ко мне в душу могут быть и моё образование, и убеждения…

– Не обольщайся, – сказала Катя, как-то по-особому взглянув на Сергея и, видимо, вспомнив, как она смотрела на него когда-то. – Не обольщайся! Есть специальные отмычки, приёмы, методы. Именно поэтому власть так бьётся за контрольный пакет над всеми общефедеральными телеканалами.

– Ну да! В телике только и показывают насилие, секс, подлость, как будто Россия — страна убийц, проституток и наркоманов, а мы  агрессивны и злы по своей природе. Ничего положительного. Не с кого брать пример. На чём, на каких примерах воспитывается наша молодёжь?!

Катя улыбнулась.

– Раньше и мы были – молодёжь! Но хватит об этом. Противно. Понимаешь, Серёженька, там никто и не думает учитывать интересы народа! Если и думают, так только в смысле своей безопасности. Народ, он ведь и взбрыкнуть может! Если и говорят красивые слова, то в основном перед телекамерами. Настоящие проститутки! Честное слово! Продают свои голоса, особо и не раздумывая. Лишь бы больше заплатили! Противно! И что мы можем? А вы?! Вы вообще не можете влиять на принятие решений, на власть… И что изменилось, я тебя спрашиваю?!

– И ты продавала свой голос?

– А я что, рыжая? Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Конечно, Серёженька, и я, как и все там, проститутка последняя…

– Ладно тебе! Не так уж мрачно! А скажи-ка мне, Катюша: ты где сейчас работаешь? Может, к нам вернёшься?

– А где я могу работать? В крановщицы мне поздно подаваться. Да и сноровку давно потеряла. Отвыкла уже. Пристроилась в секретариате в той же Думе. Была депутатом первого созыва. Теперь – сотрудник секретариата.

– А дочка где? Замуж, небось, вышла уже?

– Алёнушка далеко, – многозначительно ответила Катя.

– И где же?

– В Америке. Там оканчивает университет, а её уже пригласили работать в большую фармацевтическую фирму. Живёт в Балтиморе как Бог.  Вот только замуж никак не выйдет.

– Да, но для учёбы там нужны немалые деньги!

Катя успокоила его:

–  Сначала она поехала в порядке обмена. Я ведь не даром депутатствовала. В комитете по образованию заседала. Не без того: помогала, чем могла. Теперь ей помощь моя  без надобности!

– А как её папа? Даёт о себе знать?

– А чихать я на него хотела. Для меня он теперь – что есть, что нету, один чёрт.

– Всё так же пьёт?

– Я даже и не знаю. Приползал ко мне сюда однажды, так я его и на порог не пустила. – Она хохотнула. Смех у неё был какой-то неожиданный, словно бы чужой. – Ты-то как, рассказывай!

– А я что? Я ничего…

– Ну, давай, будем здоровы, – он наполнил бокалы. Чокнулись и закусили.

– Комбинат как твой? Не прогорел ещё?

– Пока ещё держимся.

– Если прогорит, переходи ко мне в Москву.

– И кем ты меня устроишь?

Катя смерила гостя жалостливым взглядом.

– Ой, Серёга, Серёга! Ты ведь на самом деле прирождённый лидер, и твоё настоящее место – в политике. И чего тебя понесло делать карьеру в строительстве? Это и была твоя ошибка. Ведь ты помнишь, какое было время? Любой, кто хотел, мог пролезть во власть!

– Но не все там остались.

– А это кому как повезёт, – нравоучительно заметила Катюша. – Но ты-то умный, вот ты бы и остался.

– Как знать…

Катя рассмеялась каким-то своим далёким воспоминаниям:

– Помнишь народного депутата Севрюгу?

– Помню, ещё бы не помнить! У нас в Ростове прямо на тротуарах было написано: «Мужики! Голосуйте за Севрюгу! Рыба хорошая, ей Богу!» Его тогда и избрали.

– Вот-вот! Избрать-то избрали. А что делать дальше – он не знал. Это всё равно, как найти под землёй клад с золотыми монетами, подержать его в руках, а потом взять и потерять. Вот он всё и потерял. А ведь клад-то находят люди не чаще одного раза в жизни!

– Может, оно и к лучшему, – сказал Владимиров. – Если человек не рождён для такой деятельности, то и сам никуда не продвинется, и людям от него не будет никакой пользы. Самое главное – это ведь люди, а не собственная карьера.

Катя многозначительно хмыкнула. Но не стала возражать.

– Семья-то как? – спросила она. Голос у неё был деловитый. Видимо, она привыкла теперь руководить.

– Маша работает в школе. А Виолетта здесь в Москве окончила строительный, и теперь со мной на комбинате.

– Стройка – не девчачье это дело. Деньги считать в бухгалтерии или там торговля – это ещё куда ни шло. Или по преподавательской части.

Владимиров расхотел рассказывать что-то ещё про свои дела. Поймал себя на мысли, что ему было стыдно рассказывать, что недавно купил дочери квартиру. Катя теперь живёт в другом измерении. Не те масштабы, не те возможности. Чем хвастать?  Тут игра идёт по-крупному. Вот он купил экскаватор, оборудование для кирпичного завода, а там, где сейчас вращается Катя, совсем о другом речь идёт.

Официант подал заливную рыбу и всякие специи к ней, но есть уже не хотелось. Владимиров понял, что явно перебрал с заказом.

Катя же с видимым аппетитом ела рыбу, всё время приговаривая:

– Вроде бы, как дома побывала. Ах, спасибо тебе, Серёженька!  А ведь я помню, как ты мне когда-то пробил комнату в малосемейке. И признаюсь: получить ту комнатку было для меня большей радостью, чем здешние хоромы.

– Слушай, Катюша! Что там наверху-то о Чечне говорят? Скоро ли это сумасшествие закончится? Сколько молодых ребят гибнет!

– Эх, Серёженька! Ты как был провинциальным партийным секретарём, так им и остался! Да кто там о тех ребятках думает? Страна на грани развала! Чечня должна сплотить народ вокруг власти! Звучит-то как заманчиво: патриотизм, сохранение России! Да и отвлекает внимание. Под шумок больше можно украсть. Разве ты этого не понимаешь?

– А ты знаешь, я иной раз думаю: не лучше бы, если бы победил Хасбулатов?

– Если бы победили Хасбулатов, Руцкой, Макашов, коммунисты, баркашовцы и прочие, они на следующий же день бросились бы друг на друга. И тогда уже вряд ли можно было избежать всеобщего хаоса и гражданской войны.

– Ну да… Конечно, – задумчиво проговорил Владимиров. – Но народ вспоминает эти события как расстрел парламента, а не иначе.

– Да, умом Россию не понять. Реальной оппозиции нет – зато власть сама воспитывает в народе оппозиционные мифы! Ну что ж… Одним мифом больше. Да и кто разберёт и расставит сейчас всё по полочкам? Должно пройти время… Но ты-то где трудишься? Работает ли наш комбинат?

– Работаем. Вот выберешь время, приезжай! Посмотришь. Многое  у нас изменилось…

– И что строите?

– Всё что придётся. Школы, жилые дома…

– Здорово! Это хорошо! Обязательно приеду посмотреть. Могу чем-то помочь?

– Нет, Катюша! Чем ты можешь мне помочь? Разве что заказы подбросить. Но бюджетники платят плохо, да и проверяют строго. Им кажется, что все вокруг жулики.

– Если бы только это! А что, у вас откаты не практикуют?

– А как же! Это само собой. Десять процентов – святое дело!

– Сволочи! Так, Серёжа, может поговорить с кем нужно, чтобы помогли с заказами?

– Поговори, если можешь. Вот моя визитка. ОАО «Строитель» мы теперь называемся.

– Фу ты, ну ты! Так ты – директор?

– Визитка старая. Я – исполнительный директор. Хозяин - из Москвы. Они в последнее время весь Ростов наш скупили.

– Людям-то какая разница? Лишь бы работа была, зарплаты и налоги платили…  Ладно. Есть у меня знакомец – один ваш заместитель губернатора, с кем поговорить можно. Поговорю при случае. А расскажи-ка мне лучше о себе. А знаешь, ведь если бы тогда сохранила я нашу девочку, было бы ей уже двадцать… Нет, двадцать один год!  Не суждено было… И наша жизнь – ну её в болото!

– А мне летать… а мне летать… а мне летать охота! – протянул Сергей Сергеевич, подражая Папанову. – Катюша, кофе будешь?

– Не откажусь! Если можно, Капуччино.

Сергей Сергеевич передал заказ и грустно посмотрел на Катю. Сколько лет пролетело. Промелькнули как один день, как миг… А Екатерина Васильевна вернулась к теме, которая её волновала. Она вспоминала минувшее, и с благодарностью смотрела на Сергея Сергеевича.

– Ты знаешь, Серёженька, ведь я тогда на парткоме не присутствовала, но мне Нестерович рассказывал: всё висело тогда на волоске. Ох, и висело же! Планировалось ведь как? Обвинить тебя в аморальном поведении: мол, даёшь квартиру этой Катьке, потому что она тебе даёт… – Катя рассмеялась. – И мне бы квартиру не дали, и у тебя были бы неприятности. Но тогда, на парткоме, произошёл какой-то перелом в событиях, и те, кто планировал выступить против меня и против тебя, почему-то прикусили языки.

– Да, я помню, что был тогда красноречив как никогда.

– И Кешка Устюжин молодец – поддержал тогда твоё выступление. Кстати, как он сейчас?

– Отошёл от наших дел, – неопределённо ответил Владимиров.

– Что-то все у тебя отходят: вот и Скворцов тоже отошёл. Гляди, растеряешь всех своих друзей. Христенкова-то ещё не потерял?

– Скворцов как раз вернулся на комбинат. А Христенков и не уходил никуда.

– Ну, хоть это хорошо. А Кеша что? Попался на взятках?

– С чего ты взяла?

– Да он и раньше был нечист на руку.

– Да что ты такое говоришь? – удивился Владимиров. – Он был легкомысленным и пижонистым, но насчёт денег – такого за ним не водилось.

– Этого ты не знаешь, – Катя рассмеялась. – С твоего высокого поста не всё было видно. Особенно когда ты передвинулся на пост партийного секретаря.

Владимиров ничуть не обиделся.

– Надо же, а я-то думал, что всё знаю.

– Все начальники так думают. Вот и наш президент – тоже.

– Хороший начальник?

– Очень. Для меня, по крайней мере. Сам живёт и другим даёт. А что ещё надо?

– Надо, чтобы привёл нас всех к хорошей жизни.

Катя махнула рукой и засмеялась.

– Ну, насчёт того, чтобы он куда-то нас привёл, это вряд ли. Но пока жить можно, и это главное.

Владимиров хотел сказать, что президенту ещё надо бы и о родине подумать, и о людях, но почему-то понял, что сказать такое сейчас было бы неуместно. Он и промолчал.

Катя сказала:

– Сейчас-то для меня уже всё понятно: если не оступлюсь, то так и продержусь на этом уровне, а на такой высоте, как у меня, жить можно.

– Выше не собираешься подниматься?

– Выше меня дочка пошла. А мне и этого хватит.

Они опять выпили и закусили, и Катя вдруг безо всякой связи с предыдущими мыслями сказала:

– А ведь мы могли с тобой когда-то стать мужем и женой, помнишь, а? И аборт я сделала… А то, сыну бы нашему уже сколько лет-то было!

– Я всё помню, – почему-то грустно ответил Владимиров.

– Вот и я о том же. Только судьбу не перепишешь заново. Но я всё равно к тебе приеду… Хочу вспомнить…

15.

Впечатление от Кати было сильным и грустным одновременно. Когда-то это была розовощёкая деревенская девчонка – пробивная и жизнерадостная, а теперь – обычная политическая карьеристка, каких в Москве развелось великое множество. Деревенское детство, ростовский Центральный рынок, на котором она репетировала свою будущую торговую деятельность, рабочее общежитие с плачущими детьми и специфическими запахами чего-то подгорелого и несвежего – всё осталось позади. И что же впереди? Борьба не на жизнь, а на смерть за место возле сильных мира сего, красные дорожки, как кровавый след после этих битв, и доллары! Доллары, как символ свободы и власти, как кислородная маска на той высоте, на которой она оказалась, где воздух разряжён и кислорода не хватает… Разве это настоящее счастье? Не бутафория? Не бумажные цветы?!  Но в книге судеб у каждого написана своя судьба. И такая была Кем-то начертана для Кати.

Зла на неё Владимиров никакого не держал, потому что вообще был не склонен к чувствам такого рода. Да и было что-то во всём этом смешное, а не только грустное. В самом деле, что в судьбе человека является значимым и важным? Ум? Мускулы? Воля к власти? Увы! Прогресс обеспечивают вовсе не умники! Мир принадлежит дуракам! Именно они правят миром! Умные обычно застревают где-то в нижней трети социальной лестницы. Дураки вполне могут долгое время существовать без умных, паразитируя на тех достижениях, которые  те обеспечили им.

Самым смешным, конечно, был в этой истории он сам, и Сергей Сергеевич это прекрасно понимал. В сущности, если разобраться в этом деле и всё называть своими именами, Катя была сейчас на такой недосягаемой высоте, что просто удивительно, как она вообще снизошла до его уровня, откликнулась, узнала его.  Что ж, это делает ей честь…

Владимиров смеялся своим горьким мыслям: Катя, существо с простым и незатейливым внутренним механизмом, продвинулась далеко и высоко, а такие умники, как он или Скворцов, командуют до хрипоты в голосе где-то производством и что-то пытаются создать, набивая себе при этом шишки. И ведь создают же! Да не только личное благополучие, но и кое-что пограндиознее – собственную страну, например…

Только теперь Сергей Сергеевич и понял окончательно, почему он в прежние свои наезды в Москву-столицу так и не мог выкроить время для визита к Кате. Сам себя каждый раз обманывал, что некогда, голова слишком занята производственными мыслями… Конечно, это был самообман. Это была боязнь разочарования. «Я сам обманываться рад!». Лучше и не встречаться! Так-то оно легче. Есть ведь определённая прелесть в том, чтобы не знать чего-то. Даже и тогда, когда для узнавания нет никаких препятствий.

Многие открытия сделал за последнее время Владимиров. Скворцов, которого он вызволил из небытия, был одним из таких открытий. Проще всего было рассудить так: где-то там, на улицах Ростова сдыхает этот Скворцов, торгующий железками. Ну и чёрт с ним! Не я же. Но что-то заставило Владимирова сделать нужные шаги по направлению к этому человеку. Вот он их и сделал, и не пожалел. Впрочем, ещё неизвестно, кто кому больше помог, кто кого выручил…

Он интуитивно чувствовал, что Скворцов нужен комбинату. Понимал, что у любого руководителя постепенно происходит  снижение интеллектуального потенциала, уровня культуры, уровня профессиональности. Интуитивно он искал, кто мог бы компенсировать возникший у него дефицит. Таким человеком и стал Андрей. Скворцов был  редким умницей. При этом никогда не подчёркивал ни своих знаний, ни своих умственных преимуществ, и это особенно нравилось Владимирову. Он доверял Андрею во всём, и только никак не мог понять, что такого общего может быть у него с его истеричной жёнушкой.

Вторым важным открытием, как казалось Владимирову, было изменение его отношения к Устюжину. И не только к нему, а вообще – к людям такого сорта. Столько лет он терпел его возле себя, и вот, наконец, решился.

И не случайно целый ряд последних событий в его жизни был связан либо с появлением новых людей, либо с появлением нового отношения к ним. Хорошо, когда живёшь и горя себе не знаешь. Но всегда наступает момент, когда необходимо сделать то, что делать не очень хочется. И тогда ты совершаешь усилие над собой и всё же поступаешь как требуется. А потом радуешься очередному своему преодолению, ещё одной своей победе над собой. Он понимал, что именно победы над собой являются самыми трудными и почётными.

Итак, Сергей Сергеевич должен был нанести визит родному отцу Виолетты, некоему Арцыбашеву Степану Порфирьевичу.

С точки зрения так называемого здравого смысла, необходимости в этом визите не было решительно никакой. Ничто не мешало Владимирову прожить до конца жизни, и так ни разу и не встретиться с этим человеком. В этом визите не было необходимости. Если бы Владимиров хотел получить какую-то материальную помощь от настоящего отца Виолетты на содержание дочери или какой-нибудь очень важный жизненный совет, информацию делового свойства, тогда другое дело. Но ничего этого было не нужно. Просто хотелось посмотреть на него и сравнить с Виолеттой, быть может, для того, чтобы знать, чего ждать в дальнейшем от дочери. Должно же быть у неё какое-то сходство с отцом. Тем более что сходства с матерью Владимиров у неё почти не замечал. А если она не похожа на мать, тогда должна походить на отца! А, увидев настоящего отца, он и сделает для себя какие-то выводы. И поймёт, что делать дальше.

Когда-то, много лет назад, Сергей Сергеевич мельком видел его. Но в те годы ему было как-то всё это не интересно, и он, едва познакомившись, постарался это знакомство забыть. Но теперь времена изменились, да и лет прошло много. Виолетта стала взрослой, а Владимиров знал, что она встречалась со своим отцом. Ему было небезразлично узнать и о том, что говорил ей папаша, и какое впечатление произвела на него дочь.

Адрес и телефон у Владимирова были, и он не чувствовал никакой застенчивости. Человек, который всю жизнь работал с людьми, никогда не будет испытывать неловкости в общении. Это ведь профессионал!

И всё же самовнушение не срабатывало, в душу проникало какое-то непонятное сомнение: а найду ли общий язык? а сумею ли? да и стоит ли?..

Как ни странно, всё с самого начала получилось не так, как он ожидал. Сказал по телефону: я такой-то и хочу с вами повстречаться, просто так, без какой-либо определённой цели. А в ответ услышал: да-да, конечно, буду очень рад. И всё решилось очень просто.

Встреча была намечена на другой день после посещения ресторана с Катей, и поэтому Владимирову, который легко переносил любые алкогольные нагрузки, хотя особого удовольствия при этом и не испытывал, не представлялось особенно трудным выдержать ещё одно возлияние.

Они зашли в небольшой ресторан на Старом Арбате. Видимо, Степан Порфирьевич очень любил это место, так как его встретили как старого знакомого, проводили к столику, по словам метрдотеля, абонированного им уже давно.

Вышколенный официант проворно расставлял тарелки, раскладывал ножи и вилки, пока Владимиров просматривал меню.

– Позвольте мне сделать заказ. Я знаю эту кухню. Здесь удивительные рыбные блюда, уж мне поверьте…

– Нет проблем, – согласился Сергей Сергеевич.

Когда официант принёс водку и  разлил её в рюмки, Степан Порфирьевич, чтобы преодолеть возникшую было неловкость, сказал, улыбаясь:

– Я знаю, что при прошлом режиме вы были партийным функционером. Мои же деды были ярыми противниками коммунистического режима.

Увидев протестующий жест Владимирова, он поспешил добавить:

– Нет, нет! Я вас и не собираюсь упрекать! Тогда жизнь была такой. Ненормальной, я бы сказал. Всё было поставлено с ног на голову… Всё было окутано ложью и мифами. Но кто это знал?  Немногие. Моих сослали в Сибирь, где все и умерли. Вернулись в Новочеркасск только я с матерью…

– Но идея, вы не можете отрицать, была заманчивой!

– Вот именно, заманчивой! Заманила миллионы людей в клетку… Мираж, миф! А сколько мифов сопровождали нас всю жизнь! И не большевики вовсе довели до краха российскую империю! Её подтачивали задолго до них всякие там правдоискатели, болеющие за народ.

– Вы – историк? – удивился Сергей Сергеевич.

– Нет, что вы! Просто читал и думал об этом много… Времени для этого у меня было достаточно… А в октябре большевики не столько захватили власть, сколько просто её подхватили. Она выпала из рук их предшественников. А что сделали они с ней, вам и самому это хорошо известно… И если следовать логике событий, то следует признать, что в тогдашней ситуации власть в России могли взять только не признающие никаких морально-правовых норм, дьявольски жестокие большевики, и никто другой! Но Бог с ними!

Степан Порфирьевич Арцыбашев оказался занятным собеседником. Глядя в окно на открывавшуюся перспективу центра города, он что-то рассказывал и рассказывал по поводу каких-то исторических передряг, которые привели к таким-то перестройкам и таким-то переделкам. Владимиров слушал и ловил себя на мысли, что ему просто интересно. Он даже и сам пытался блистать какими-то познаниями в области архитектуры – он ведь всё-таки имел кое-какое отношение к строительству. Но как-то так получалось, что инициативу всё время перехватывал Арцыбашев. А Владимиров и не возражал: отчего же не послушать умного, интересного человека, это ведь совсем не стыдно…

Сергей Сергеевич всматривался в своего собеседника. И в самом деле, сходство с Виолеттой есть. То же самое узкое лицо с красивым прямым носом, те же самые брови – немного вразлёт. А глаза очень странного цвета – не серые и не карие, а какие-то водянисто-карие с серым оттенком. Глядя на чёрно-белую фотографию, можно было подумать, что они голубые. Именно так и думал Владимиров, когда смотрел на те несколько фотографий, что остались у Маши от бывшего мужа.

Арцыбашев рассмеялся каким-то своим собственным мыслям.

– А ведь мы с Виолой были однажды именно в этом ресторане, – сказал он без всякой связи с предыдущими мыслями.

Сергей Сергеевич удивился:

– Вы были здесь?

– Да. Потому я и решил встретиться с вами именно здесь. Только мы тогда сидели не в этом зале, а вон в том. Но всё равно, можете себе представить: Виола знает, что такое ресторан. Заказ тогда делала она, и, надо вам сказать, – со вкусом. – Подумав, он добавил: – И с размахом. – Он рассмеялся: – Ну а почему бы и нет? Девочка знает, что у папочки есть денежки, так почему бы не облегчить его бумажник, если уж представилась такая возможность?

Видимо, в глазах у собеседника Степан Порфирьевич прочёл какое-то недоверие. Поэтому он продолжал, как бы настаивая на чём-то очень важном:

– Танцевала очень хорошо. Я уже давно не в танцевальном возрасте, но тут к нам, помнится, подошёл какой-то человек – тоже не молодой, но всё-таки помоложе меня, и пригласил Виолу. И она пошла так, как будто всю жизнь только и мечтала станцевать именно с этим человеком в этом ресторане.

– Простите за нескромный вопрос. А как часто вы посещали с ней ресторан? – осторожно спросил Владимиров.

– Вы очень удивитесь, Сергей Сергеич, но мы были с ней в ресторане лишь один-единственный раз. Тогда Виола училась на четвёртом курсе, и у неё возникли какие-то серьёзные материальные затруднения…

– Странно, я ничего не знал об этом, – растерянно пробормотал Владимиров.

– Затруднения были такого рода, что, по всей вероятности, вам и не положено было знать об этом. Возможно, она проиграла крупную сумму…

– Проиграла? Не могу представить!

– Взрослые многого не могут себе представить, когда речь заходит о детях…

– Но ведь не это же!

– Возможно, это было что-то другое, но я совершенно точно понял: девочка в беде. Она натворила каких-то глупостей, и её надо спасать. Вот тогда мы и пришли в этот ресторан. Я попытался у неё спросить, что там у неё да как, но ответа так и не получил и понял: настаивать не нужно. Да я и не любопытный человек. Дал денег, естественно. Сказал, что и впредь она может рассчитывать на меня, но попросил не делать в жизни ничего такого, отчего бы потом ей было стыдно. Не знаю, может быть, я и преувеличиваю, но мне тогда показалось, что она меня поняла. Впрочем, давайте, выпьем за Виолу! Никак не могу понять, почему Маша назвала её таким странным именем. Не нашим… не русским…

– Не знаю… – задумчиво ответил Владимиров. – Но я к нему привык…

– Да нет… Это я так. Ведь не в имени же дело! Была бы она человеком хорошим! Кстати, не пора ли нам перейти на «ты», а то как на ходулях: вы да вы… Мы, вроде бы, одногодки?

– Я – пятидесятого…

– А я на пару лет старше. Итак, за Виолу, Сергей!

– За Виолетту, Степан!

– И вообще я тебе скажу, Сергей, – Арцыбашев поддел вилкой ломтик сёмги, уложил его на мякиш хлеба с маслом, прожевал и продолжил: – Вот ты, я так понял, немного огорчился, когда я тебе рассказал этот эпизод из жизни Виолы. И я тебе скажу: зря!

– Почему?

– А потому! – ответил Арцыбашев и наполнил рюмки.

– Нет, ты погоди! Ты мне скажи, почему?

– Почему, почему, – пробурчал Степан Порфирьевич. – Что бы там она ни натворила, но заметь, как она к этому отнеслась: тебе и Маше ничего не сказала. Пожалела вас или побоялась вашего гнева – не важно. Главное здесь то, что она вас обоих ценит. Бережёт вашу нервную систему, дорожит вашим мнением о ней. А я для неё был просто… – он затруднился с определением. – Ну, будем здоровы!

Оба выпили и закусили. Арцыбашев продолжил прерванную мысль:

– А я для неё был просто дойной коровой.

– Ну зачем ты так, – сказал Владимиров. – Ведь и тебя она тоже не посмела огорчить или прогневить рассказом о своём поступке. Значит, она и тебя во что-то ставит.

– Ты думаешь?

– Да не думаю, а уверен!

– Ну, дай-то Бог! Дай-то Бог… Хотя, ты знаешь, она ведь знала обо мне, раз нашла, когда был нужен. Но до того не писала мне ни разу.

Владимиров попытался заступиться за Виолетту:

– Молодые, они ведь ничего этого не понимают… И потом, если и знала о тебе от Маши, то ничего плохого… Это я тебе точно говорю. Маша не могла ничего плохого о тебе говорить. И мне никогда не говорила. Бывает, когда люди просто не сходятся характерами. Она даже дочке ваши фотографии показывала. А ты говоришь…  Но ты не думай, что мы её настраивали против тебя. Ни в коем случае!

– Да я и не думаю. Тут, я думаю, имеет место другое обстоятельство. Маша – она ведь в принципе нормальная женщина.

– А ты мне расскажи, что с тобой-то произошло? Почему разошлись? Мне Маша об этом никогда ничего не говорила, честное слово!

– Что произошло?! Обычная история.

И Степан Порфирьевич рассказал свою историю. Не торопясь, словно исповедовался. А Владимиров, опытный психолог, многие годы проработавший с людьми, ни единым словом не прерывал его и только изредка вставлял краткие уточняющие вопросы.

– В 1973 году, обуреваемый страстью заработать денег и купить машину, в подвале домика старушки-матери  я организовал подпольный цех, где вместе с дружками мы шили модные в те годы кроссовки. Подошвы покупали где-то на Украине. Наши изделия отличались от модных импортных отсутствием фирменных лейблов и относительной дешевизной. С женой жил плохо, часто ругался по пустякам. Не понимал я тогда этих интеллигентных неженок, требующих внимания и хождения во всякие там театры и концерты. Домой приходил поздно. Маша, ясное дело, ревновала  меня к каждому столбу, считая, что кручу любовь с Нюркой Лариной, любительницей выпить и приманить понравившихся ей мужиков. В то время Маша была беременна и должна была вот-вот рожать. А у меня забот – полон рот! Был занят приобретением дефицитных литых подошв, организацией производства, реализацией готовой продукции. Маша этому  не верила, тем более что та самая Нюрка ходила по Новочеркасску, где в те годы мы жили, и трепала своим поганым языком всякие всякости. Хвастала каждому встречному о своих новых победах.

Когда же однажды вечером меня, как цеховика, увезли в милицию, а в процессе расследования оказалось, что на моей сберкнижке были три с половиной тысячи рублей, о которых  Маша ничего и не подозревала, мы разругались окончательно. Тогда я вспылил и прямо в зале суда громко выругался матом, обозвав Машу дурой, за что был тут же оштрафован судьёй на сто рублей. Именно после этого Маша подала на развод. Я против развода не возражал, и нас развели.  И остался я по ту сторону колючей проволоки один. Ни жены, ни ребёнка. Это, должно быть, то самое, что ты сейчас сказал: она вычеркнула меня из своей памяти и таким образом облегчила себе жизнь. Да её и понять можно. Представь: девочка бы росла и спрашивала маму: «Мама, а где мой папа? У всех папы есть, а мой куда делся?» И что бы она отвечала дочери? А так – вычеркнула и жила себе спокойно.

– Спокойно? Ну не скажи! У неё тоже жизнь была, не приведи Господи…

Арцыбашев протянул руку через стол и похлопал Владимирова по руке:

– Ты не думай, что это я расхныкался. В любом случае, спасибо тебе. Я убеждён, что с таким отцом, как ты, Виола провела нормальное детство и научить ты её мог только хорошему. – Подумав, добавил: – Впрочем, ведь и Маша, она тоже  человек порядочный, и наверняка матерью была хорошей.

– Что могли, то и делали для Виолетты. Обучали музыке, плаванью, иностранным языкам…

– Да, да… Это и видно по ней. Образованная, красивая, подтянутая. Такие вещи просто так не бывают. Это всё от воспитания зависит, от семьи. В любом случае: спасибо тебе.

– А как же ты? Что с тобой-то было?

– Что со мной могло быть? – удивился Степан Порфирьевич. – Оттрубил в зоне от звонка до звонка. К этому времени мать умерла, и  в домике давно проживали какие-то чужие люди. Покрутившись в столице донского казачества и, так и не решив, чем же заняться, разыскал в Ростове Машу. Но она была уже замужем, и я посчитал, что не должен мешать её счастью. Да и битый горшок разве склеить? А ведь я её сильно любил, и ни с какой Нюркой у меня никогда ничего не было! Тогда же и тебя видел, правда, издали. Увидел, что и ты Машу любишь, и она к тебе льнёт. Но, самое главное, что к Виоле хорошо относишься… И решил я тогда укатить подальше от дома. Уехал  в Москву, надеясь в базарной сутолоке столицы затеряться, а если повезёт, и легализоваться.

Как видишь, человек я энергичный. Быстро сообразил, что путь к мечте лежит через брак с москвичкой. Вскоре такая женщина нашлась. Не самая юная, но и я был тоже не первой свежести. К тому же, с неприятным штампом в паспорте.

На моё счастье, перезревшая Нина имела не только нажитого за свои долгие годы сыночка, но и весьма состоятельных родителей. После того, как все детали  нашего союза были оговорены, я «потерял» паспорт и мне выдали новый, уже без отметки о судимости. Правда, это обошлось моему новому родственничку в кругленькую сумму, но игра стоила свеч. Папочка купил нам прекрасную квартиру в Подольске, где и благословил на подвиги. У него в этом городке была швейная мастерская. Не его, конечно. Государственная. Здесь выполнялись индивидуальные заказы. А по ночам несколько особо доверенных лиц на этих же машинках шили меховые изделия: шубки, шапки, воротники…  А когда наступили новые времена, отец Нины отошёл от дел, и  я всё взял в свои руки. Опыт у меня к этому времени был большой. Вскоре я приватизировал мастерскую индивидуального пошива, дав приличную взятку местной администрации. А ещё через некоторое время значительно расширил производство. Посылал людей на Север для закупки дешёвых шкурок, выделывал их, и… Мастерская работала в две смены. Вскоре открыл в Москве специализированный магазин «Русский мех»…

Так и жил со своей Ниной и её сыном – Гаврюшей. Своих детей у нас не было, поэтому, когда однажды мне позвонила Виола, я был ,с одной стороны, очень рад, а с другой, встревожен. Не хотел, чтобы Нина о дочери что-то узнала. Когда-то я ей сказал, что детей у меня от первого брака не было, и теперь не хотелось лишних разговоров и разбирательств.

Сергей Сергеевич слушал эту одиссею, понимая, что Степан не лжёт. Нет, он явно не дурак! Это для дураков ложь является духовной пищей. Правда ими трудно воспринимаема. К тому, же от правды у них обычно случаются неприятности. А вот когда они поглощают ложь, тогда у них всё в порядке. Обман, упрощения, фикции – тот цемент, которым скрепляется конструкция мира дураков. Большую часть своих проблем эти дураки создают сами. А здесь – всё иначе. Здесь, словно исповедь больной души, очищающая и врачующая её.

– Именно поэтому, – продолжал Степан Порфирьевич, – чтобы не создавать лишних проблем, я встретился с дочкой в этом ресторанчике. Здесь я часто бываю. Люблю эти места. Они мне почему-то напоминают старину.  Я не особенно вникал в её дела, выложил какие-то деньги и дал понять, что готов ей при необходимости помогать, при условии, что это не станет достоянием широкой общественности и об этом не узнает моя нынешняя семья.

Виоле, как я понял, все эти предупреждения были как-то ни к чему. Ей нужны были деньги, и она их получила. Её не интересовал ни я, ни мои проблемы, ни моё прошлое, ни моё настоящее. Да и я не особенно интересовался её делами. Понимал, что я - её последний шанс. Вот и помог. Как не помочь, ведь родная же кровь!

Владимиров вдруг вспомнил, как однажды вечером разговор случайно зашёл о родном отце Виолетты. Помнится, Маша пренебрежительно бросила какую-то обидную фразу. Не то – глупец, не то – скряга. А Виолетта вдруг с удивлением посмотрела на мать и сказала:

– Ну что ты?! Он совершенно не жадный и, я бы сказала, совсем не глупый  и весёлый человек. Его слова так не похожи на те, какие приходится ежедневно слышать, а мнение иногда так отличается от общепризнанного, что  я даже его как-то зауважала. Нет, он совсем не дурак!– заявила Виолетта. – Оригинально мыслит. С ним интересно!

– Да ты-то откуда это знаешь?! Или видела в Москве?

– Было дело… – неопределённо проговорила Виолетта, и сколько ни добивалась в тот вечер от неё мать, она так больше ни слова об этом не проронила.

– И что? Больше с Виолеттой ты не встречался?

– Нет. Её телефона я не знал. Искать её в институте не хотел. Или её обидело, что я даже не спросил её телефона, не поинтересовался, нужна ли ей ещё какая-то помощь. Не хотела быть бедной родственницей. После окончания института позвонила мне на работу, поставила в известность. Сказала: «Прощай!», на что я так же ответил ей: «Прощай, дочка!». На том и разошлись…

Степан Порфирьевич наполнил водкой свою рюмку и, задумчиво посмотрев сквозь прозрачную жидкость на собеседника, молча выпил.

– Врагу не пожелаю, сказал тихо Арцыбашев, – испытать то, что я там испытал – на зоне на этой проклятой. Вот и сейчас, уже давно на свободе, а, веришь ли: снится мне зона и снится. Зимою, знаешь, как красиво иней покрывает колючую проволоку? Посмотришь – красота! А то, что давали в столовой… Честно тебе скажу: вот это всё, что у нас сейчас на столе, не идёт ни в какое сравнение со вкусом пайки хлеба или порцией каши…

– Ладно, не будем о плохом, – перебил его Владимиров.

– Да, ты прав. Не надо о плохом.

– А сейчас как у тебя?

– Помаленьку расту. Магазин открываю на Кутузовском проспекте, недалеко от Бородинской панорамы. «Русский мех» называется. Шапки и шубы. Наладил контакты с греками – они большие мастера по этой части. Им только подавай наши меха, а они такое из них сделают! Ну и наше производство, естественно, тоже входит в круг моих интересов. С индивидуальным пошивом мороки много. Сейчас всё больше готовые образцы покупают. Только, думаю, скоро и это всё уйдёт. Меха стали не в моде…

– И что тогда?

– Не знаю… Без дела сидеть не буду. Что-нибудь придумаю… Ты мне лучше сам расскажи, как там дочка у вас в Ростове живёт-поживает?

– Ну, ты же знаешь…

– Ошибаешься, браток: я о ней ничего не знаю. Она мне ничего не пишет, и по телефону не звонит.

– Ну что тебе сказать. Не всё у неё сейчас гладко. Диплом-то получила, а вот что дальше – пока не понятно. Домостроительный комбинат, на котором я директорствую, – там бы ей  нашлось применение. И цеха у нас разные есть, и службы…

– И что – ей всё не нравится?

– Не поймёшь её. То ли не нравится, то ли чего-то другого хочется.

– Ты знаешь: и я ведь в молодости был таким же - сначала работал, как все, а потом понял, что мне другого хочется, не могу я жить так, как все. Но ты продолжай, продолжай.

– Недавно у нас на комбинате были некоторые потрясения. Мы уже было подумали, что просто прогорим. Но, кажется, выкарабкиваемся. Появились кое-какие деньги. Потому я сюда и приехал. Кое-что купил для нашего комбината. Но не это важно. Я ведь – про Виолетту речь веду. Хотим мы создать при комбинате коммерческую структуру – магазин для продажи строительных материалов. Что-то вроде «Всё для дома». Ну, там: кирпич, бетонные блоки, поребрик, гравий, тротуарная плитка, всякие отделочные материалы, двери, окна… Короче, – весь ассортимент.  Сюда и  определил Виолетту. Мне кажется, это должно быть для неё интересным.

– А она как?

– Да, вроде бы, не против. Работает.

– Я думаю так, что у неё пойдёт дело, – сказал Степан Порфирьевич. – Я ведь и сам имею к этому наклонности. Да и мои предки ещё в девятнадцатом веке были купцами. Так что, это всё не случайно, – он многозначительно поднял верх палец. – Если девчонка вызвалась идти по этой части, пусть себе идёт. Пусть!

– Да я тоже надеюсь, что она найдёт наконец-таки своё призвание.

– Ты мне вот что скажи по совести!

– Всё по совести скажу, как на духу! – поклялся Владимиров. Он уже чувствовал, что выпил немножко больше того, к чему привык обычно.

– Нет, ещё по граммулечке! – Степан Порфирьевич наполнил рюмки и, прикрыв от удовольствия глаза, чокнулся со стоящей на столе рюмкой Владимирова, выпил. Потом, понизив голос, словно их мог кто-то подслушать, спросил:

– Что у неё там в личном плане намечается?

– Это ты в смысле любви?

– Именно в этом самом смысле! Замуж собирается ли? А если да, то за кого?

– Да как тебе сказать. Одним словом, кандидатур у неё сейчас пока нет. Так мне, по крайней мере, кажется. Но мы с Машей предприняли в этом смысле кое-какие шаги.

– Что? Ищете ей кого-то? Бесполезное дело! – Степан Порфирьевич замахал руками, словно бы отгоняя какой-то дым или, может быть, неправильные идеи. – Какое в наши дни сватовство? Да и Виола не должна быть такой! Она всё сама провернёт!

– Нет, что ты! Никакого сватовства! Никого мы ей не ищем… Даже и мысли такой не было. А мы с Машей вот что сделали: тут у меня на работе деньги кое-какие завелись… Ну, это долгая история, тебе будет не интересно, что да как. Так вот, я на эти деньги купил ей недавно квартиру. Хоть и однокомнатная, а всё-таки своя.

– Здорово, – очень серьёзно сказал Арцыбашев.

– Мы так рассудили, что в своей квартире девушке легче устроить свою судьбу. Разве я не правильно говорю? Если что, первое время и в однокомнатной можно пожить!

– Ну а на второе время – и я мог бы помочь.

– Это – как тебе будет угодно. Но пока что вот так.

– И что же? Ни с кем не встречается, что ли?

– Да был у неё один, – Владимиров поморщился. – Ты знаешь: гнилой мужик. Я его почти ненавидел, потому что знаю уже давно. И знаю с плохой стороны. И неумный, и хвастливый, и корыстолюбивый… Но, Виолетта, как мне кажется, уже сама разобралась, что к чему.

– Отшила?

– Я так понял, что да.

– Какая умница!

– Он у меня на комбинате работал, и я его тоже отшил. Уволил, как только представилась возможность.

Степан Порфирьевич погрузился в свои раздумья, а потом вдруг выдал:

– А ты не подумал такую простую вещь?

– Ну?

– Вот ты - директор комбината. А это ведь не пустяк, не у всех девушек отцы занимают такое положение, как ты. Ну или как я. И Виола может рассудить так: раз я из такого избранного круга, то мне и мужа подавай тоже какого-нибудь директора! Или крупного бизнесмена…

– Да, пожалуй, у неё претензии завышены. Мне это в ней не очень нравится.

– То, что завышены – это, в общем-то, хорошо. Лишь бы не занижены. Пусть она себе знает цену и найдёт не абы кого, а человека хорошего и умного.

Расставались друзьями. Арцыбашев был настолько любезен, что велел своему шофёру сначала подвезти Владимирова к гостинице «Украина», а уже потом поехал к себе домой.

Придя в номер, Владимиров кое-как разделся и бухнулся в постель. Он выдержал ещё одно трудное испытание и, хотя и мысли у него туманились, но он точно сознавал: этот день прожит не зря!
16.

Было время, когда людей очень волновал вопрос: что вокруг чего вращается – Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли? Находились такие дерзкие личности, которые утверждали, что, вопреки всякой очевидности, Земля вращается вокруг Солнца. Такой взгляд на вещи признавался общественно опасным, и непокорных вольнодумцев проклинали и публично сжигали на кострах.

Но вольнодумство развивалось всё дальше и дальше, и вот уже, наконец, восторжествовала, как казалось, Правда, и всеми разумными людьми было признано как нечто само собою разумеющееся, что сгоревшие в огне были всё-таки правы. Зря их сжигали, незаслуженно. Это даже признал сам папа Римский. И на том люди и успокоились.

Но тут, откуда ни возьмись, явился товарищ Эйнштейн и заявил, что всё относительно! Оказывается, правы были и те, и другие, и на костёр ради такой ерунды восходить не стоило. Считать можно так, как тебе угодно: хочешь думать, что Земля вращается вокруг Солнца – на здоровье, думай! А хочешь думать, что всё наоборот – да ради Бога. Ведь и то одинаково правильно, и это. Умными формулами можно доказать, что планета Земля сплющивается на полюсах оттого, что слишком усердно крутится – и вокруг себя, и вокруг Солнца. Но можно доказать и другое: её сплющивает вращающееся вокруг неё Солнце, а сама она – неподвижна.

Но на самом деле всё обстоит ещё даже хуже: есть ведь и другие планеты Солнечной системы. Так вот, можно с одинаковым успехом считать, что любая из них является центром Солнечной системы, и всё остальное вокруг неё и вращается. И всё это доказывается. Ну а то, что людьми принято считать, будто наша система – Солнечная и именно Солнце находится в самом центре, так это просто дань укоренившейся привычке, и не более того. Может быть, всё верно в этих рассуждениях, а может, и не верно. Но, для нашего повествования это не имеет никакого значения!

Что касается нашего повествования, то в нём всё обстоит не совсем так, как в истории человечества, и оно не так долго длится, чтобы мы привыкли к какой-то одной версии. У нас можно считать так: в центре находится Виолетта, а все остальные вращаются вокруг неё – Устюжин, Владимиров, Арцыбашев, и – где-то на далёких окраинах – Скворцов и прочие… Но можно считать и иначе: в центре пребывает Владимиров, а все остальные подчинены силе его притяжения, и все свои движения соизмеряют с ним. А можно и Скворцова или кого-нибудь ещё . И всё будет по-своему правильным.

Иннокентий Геннадьевич, спроси его об этом, очень бы удивился и сказал бы примерно так:

– Что за ерунда такая? Разве непонятно, что в центре всех развивающихся событий пребывает именно моя прекрасная персона?!

– Ну, конечно, непонятно! – ответили бы ему. – С комбината тебя уже выгнали, акций у тебя нет, Виолетта тебя уже почти что отвергла, и вообще: кто ты здесь такой, чтобы быть в центре?

Устюжин всегда считал себя человеком умным, и в ответ на такое невероятное по своей наглости и непристойности заявление, повёл бы себя именно так, как и положено уважающему себя человеку. А  он, кроме всего прочего, ещё и с глубоким почтением относился к самому себе. Естественно, что он, как человек, наделённый такими свойствами, не стал бы вступать в перепалку, а просто покачал головой: ну и ну! Бывают же такие дураки! И отошёл бы в сторону. Может даже, и сплюнув с досады. Но убеждение сохранил бы твёрдое: именно он, Устюжин, – в центре всего-всего.

Ну что ж, поскольку товарищ Эйнштейн вооружил нас совершенно необыкновенными знаниями, то ими нам и следует воспользоваться. Говоря точнее: нужно встать на позицию самого Устюжина и посмотреть оттуда по сторонам.

Удивительная картина открылась бы нам с этой точки обзора. Но удивительная не для всех. Для Владимирова, Виолетты, её родного отца или для матери. Для них – да! Но только не для нас. Для нас всё было бы совершенно закономерно, и, с рассматриваемой точки зрения, правильно.

В центре стоит самый умный, самый красивый, самый целеустремлённый и самый решительный человек в мире – Устюжин. А вокруг него вращаются все остальные. И все подчинены только ему одному.

В самом деле, вокруг его персоны вращались Скворцов и его бывшая супруга: стоило им только попасть в его сферу притяжения, и все их мысли были направлены только на него одного. И даже сейчас они продолжают думать о нём – хорошо или плохо, не важно. Главное то, что он не выпускает их из плена своего притяжения. И в том, что касается семейства Владимировых, – всё то же самое: вращаются вокруг него, как миленькие. Знают ли они об этом или нет, не важно. Но ведь вращаются же! Ибо совершенно очевидно, что Виолетта вскоре станет его женой, а уж тогда – куда они денутся?.. А все работники комбината, лишившиеся в одночасье зарплаты за три месяца? Ведь и они – тоже! И опять же – не имеет совершенно никакого значения, что они сами думают по этому поводу. Букашки – что с них взять? Что они вообще могут думать?

Устюжин – это просто объективная реальность, которая существует независимо от воли той или иной личности.

Как поётся в одной песенке из детского кинофильма: «Ах, какое блаженство знать, что я совершенство, знать, что я идеал!» И Устюжин знал это. И блаженство испытывал. Вот ведь и насчёт Виолетты: девочка хочет уйти куда-то в сторону? Вырваться из его притяжения? Но ведь это совсем не так просто, ибо она не знает, до какой степени огромно это притяжение, и какие невероятные усилия понадобятся, чтобы обрести собственную орбиту…

Дело было не в том, что Иннокентий Геннадьевич переоценивал своё собственное обаяние или своё умение заговорить зубы и отвлечь внимание на себя какими-нибудь красивыми и показными жестами. Нет, у него для такого рассуждения основания имелись очень значительные.

Он держал в своих руках такие доводы, что ни Виолетта, ни её папаши, ни даже сам Всезнающий Читатель не имели никакого представления о степени их значимости. И пора бы уже рассказать об этом. Впрочем, не всё сразу. Поскольку мы призвали на помощь теорию относительности, то было бы несправедливо, если бы мы не рассмотрели и другие взгляды на происходящие события. Например, взгляд Виолетты Владимировой.

Разумеется, с её точки зрения, в центре находилась она сама, а всё остальное вращалось вокруг её персоны – единственной и неповторимой. Устюжина она передвинула усилием своей воли на далёкую окраину своей системы, да так далеко, что ещё и не во всякий телескоп его можно было бы разглядеть. Пусть себе там вращается и горько сокрушается по поводу того, что он потерял – дурак и нахал. Отца с матерью она держала поблизости, чтобы обогревались в лучах её сияния – дескать, мне не жалко. Но здесь нужно одно уточнение по поводу отца: имелся в виду лишь Сергей Сергеевич Владимиров, а биологический папаша тоже был где-то далеко-далеко на задворках её мироздания. Комбинат – это да. Это было интересно, особенно в смысле той новой работы, которая для неё там всё-таки нашлась. Но Сергей Сергеевич, будучи не только директором, но ещё и любящим отцом, совершенно зря думал, что для его дочери это и есть самое близкое и самое родное из того, чем занята её голова. Ничего подобного! У него ведь была неправильная точка зрения, а встать на позицию дочери он, в силу разных обстоятельств, не мог. Возраст был уже не тот, чтобы понять, что именно сейчас на уме у его дочери.

А на уме у неё было сейчас лишь одно: место для ближайшего объекта, которому следовало вращаться вокруг Виолетты, было пустым. И это место требовалось кем-то заполнить. И на эту вакантную должность требовался всего лишь один-единственный, неповторимый, и во всех отношениях прекрасный человек. Тем более что у неё теперь появилась собственная квартира.

О том, что во время своей недавней поездки в Москву её отец встречался с биологическим папашей, она не имела ни малейшего представления. И о том, что она могла бы получить ещё даже и б;льшую поддержку в так называемом квартирном вопросе в случае своего замужества, тоже не знала. Просто действовала по своему усмотрению, вот и всё. Она ведь считала себя центром своей Вселенной и, с точки зрения Эйнштейна, была совершенно права.

Так вот, все её нынешние мысли были направлены не на улучшение своей производственной деятельности, а на поиски той самой личности мужского пола, которая должна будет вращаться вокруг неё.

Вообще-то не всякий мужчина согласился бы на такие условия – быть не в центре и вращаться вокруг кого-то. Что-то подобострастное было бы в таком его поведении, и не мужское. Но Виолетта об этом особенно-то и не задумывалась. Она знала: нужен муж для меня, ради меня и во имя меня. И в этом направлении вела поиски.

А о том, как она вела поиски, мы уже знаем. Не бродила по улицам в поисках женихов, не зазывала их к себе из окон квартиры, а, идя в ногу со временем, разыскивала их с помощью Всемирной Паутины, где для этого было создано множество служб.

К сожалению, большинство предложений, которые она получала, были такого рода: эй ты, давай переспим! На такие она не отвечала. Были предложения и из-за границы – от состоятельных мужчин, проживающих в разных концах света и желающих заполучить себе жену из России, потому что такая уж мода там у них пошла. И от голодранцев, мечтающих с помощью женитьбы въехать в благополучную и процветающую Россию из какой-нибудь не самой богатой и не самой культурной африканской страны. Виолетта не реагировала ни на призывы богачей, ни на призывы африканцев.

Спустя некоторое время она приняла для себя важное решение: все поиски нужно вести только в рамках Ростова-на-Дону – так, чтобы можно было мгновенно встретиться и при необходимости мгновенно разойтись. Она так и делала. Из специальной литературы, которую она находила в том же Интернете, она знала, как нужно себя вести во время таких встреч.

Сначала обговаривались время и место, потом описывалась та одежда, в которой она придёт, и прочие отличительные знаки (сумочки, газеты в руках, причёски и т.д.). И лишь затем она шла. Фокус состоял в том, что прийти на свидание нужно было раньше намеченного времени, и не в той одежде, о которой договаривались. Место должно быть непременно многолюдным и иметь многочисленные укрытия в виде подземных переходов, киосков, памятников, фонтанов и дверей, ведущих во всякие учреждения. Приходя на место заранее, Виолетта вычисляла своего потенциального жениха задолго до того, как он начинал вычислять её. Во многих случаях она в ужасе обращалась в бегство, и на этом всё заканчивалось. Потом уже писала: «Извини, я не смогла прийти» или: «Я раздумала». Но так и не признавалась в том, что рассматривала парня тайком от него. Однако были случаи и такие, которые заканчивались в кафе или даже ресторанах беседами о смысле жизни, о работе, об увлечениях… И всякий раз Виолетта была разочарована увиденным.

Всякий парень при встрече странным образом пытался довести до её сведения примерно такую мысль: вот он я – красивый, сильный, мощный, страшный в бою, надёжный в делах!

И Виолетта в ужасе отшатывалась. Это он – такой умный-разумный, сильный-пресильный, надёжный-разнадёжный? Разве не понятно, что такой человек на свете если и есть, то только один – это сама Виолетта? Ведь это же так ясно! Он что же, не видит, кто перед ним? Он что же, хочет вытеснить её с её законного места в Центре Вселенной? И если так, то зачем же он мне нужен?! Тот, кто мне нужен, тот пусть вращается вокруг меня, пусть глядит на меня всё время, не отрывая страстного взгляда, пусть принимает меня такой, какая я есть, и все свои поступки сообразует только с моими желаниями!

На самом деле ей был нужен такой парень, который бы стал для неё Центром Вселенной, а она бы вокруг него и вращалась. Но ей такая простая мысль не приходила в голову, а если бы кто-то ей это и сказал, то она бы с гневом отвергла такое предположение: как это в центре может быть кто-то другой, а не она сама!

Ещё и другое противоречие запутывало Виолетту вконец. Её избранник должен быть человеком достаточно твёрдо стоящим на ногах. Самостоятельным во всех проявлениях: он сам должен принимать важные решения, сам должен хорошо зарабатывать и тому подобное. Но каким-то волшебным образом все эти его решения и поступки должны были полностью соответствовать тому, что хочет она сама. То есть на самом деле, он должен просто делать то, чего хочет она.

Но если мужчина выполняет любой каприз женщины и ни в чём ей не перечит, то он автоматически перестаёт быть самостоятельным. Такой мужчина называется подкаблучником. Ей встречались парни, готовые упасть к её ногам, и ей это не нравилось: что это за парень, если он не имеет собственного мнения и во всём пытается угодить девушке? Но, с другой стороны у неё вызывали раздражение и сильные личности, которые одним своим видом заявляли: командовать парадом буду я!

И таким образом как-то так получалось, что всё плохо. А посоветоваться было вроде бы и не с кем. С подружками можно только посплетничать, с родителями – только поговорить о пустяках или о работе. Старики, что с них возьмёшь! Но с кем поговорить о самом главном? О жизни? Таким должен быть человек очень важный для неё, очень значительный. И получался порочный круг! Она искала такого человека, но для того, чтобы его найти, ей требовалась помощь такого человека.

Однажды с нею случилась маленькая история. Совсем незначительная. Настолько пустяковая, что о ней и говорить не стоит. Особенно, если стоять в Центре Вселенной и обозревать оттуда вращающиеся вокруг объекты. Но, поскольку всё в этом мире относительно, мы о ней всё-таки расскажем.

В районе, в котором поселилась Виолетта, было очень плохо с горячей водой. То её подают, а то не подают. И последнее – чаще, чем первое. Выход из положения был, но очень не простой: можно было поставить газовую колонку и навсегда после этого забыть о такого рода трудностях. Но это была операция очень тяжёлая и даже болезненная. Не в смысле доставки или установки, а в смысле разрешений и согласований. Нужна была воистину железная воля для того, чтобы сломить кое-какие препятствия, мешавшие этому замыслу.

И Виолетту проявила эту волю. Не прибегая к помощи родителей, всё сделала сама: кому на лапу дала, кому поднесла подарок, а кого и просто так уговорила.

Добившись всего и скормив бюрократической машине нужное количество бумаг, Виолетта стала ждать. Колонка у неё уже была куплена – очень дорогая, очень приличная, маленькая и с хитроумными устройствами. Как говорится в рекламе: Швеция – сделано с умом.

В назначенное время газовщик явился.

На какое-то мгновение у Виолетты сердце бешено заколотилось, и ей показалось, что в дверном проёме что-то засияло – настолько это было необычное зрелище.

На пороге стоял парень лет двадцати восьми. Он приехал на служебной машине, откуда и извлёк все нужные инструменты, какие-то шланги и вентили, и приступил к работе.

О том, что машина у него служебная, Виолетта узнала почти сразу же из разговора, который у них тут же и завязался. Работая, парень сообщил о себе все необходимые сведения:  учусь заочно, зовут Григорием, попутно работаю, а сам из Морозовского района…

– Ой, а где это? – спросила Виолетта.

Григорий терпеливо объяснил: в Ростовской области, в такой-то стороне и с такими-то природными и климатическими условиями.

Виолетта слушала с небывалым интересом. Это был прекрасный парень. Хороший, дельный. Но, в переводе на русский язык, из того, что он говорил, следовало: он приехал из деревни и хочет остаться в Ростове навсегда. Разумеется, квартиры у него нет, и для него очень подошла бы невеста с квартирой… Он этого не говорил, но Виолетте было и так понятно. Она понимала и другое: чего стоит парень, у которого нет собственной квартиры, и который ездит на служебной машине, а не на своей собственной. В казино он никогда в жизни не пойдёт, и ресторан для него не самое главное в жизни. Судя по его рассуждениям, он настроен на нормальную (то есть скучную!) жизнь, на семью и детей… А как же подвиг? Шикарные жесты и фразеология? Настоящий ли это мужчина?

Нет, не стоит смеяться над Устюжиным: дескать, примитивное существо. Ох, не стоит! Всё в нём было не так-то просто!

В чём-то этот дешёвый пижон был всё-таки прав, полагая, что в центре всего-всего находится именно он. На деле получалось так: хотят люди того или нет, но они вращаются именно вокруг его персоны, потому что у него есть большая притягательная сила. Зло – оно вообще часто бывает притягательным.

Совершенно неосознанно Виолетта сравнивала Григория с Иннокентием. Она бы и сама себе в этом не призналась, но в глубине её души таилась примерно такая формула любви: мне нужен такой человек, чтобы по всем данным был похож на Устюжина, но только чтобы он был хороший, а не плохой, умный, а не такой же примитивный, как этот физкультурник. Но – чтобы и жесты, и фигура, и поведение были такими же, или, по крайней мере, похожими на то, что она видела у Иннокентия Геннадьевича.

А разговор с Григорием заходил всё дальше и дальше.

Слово за слово, и выяснилось много таких подробностей, которые клали на чашу весов этого парня  много чего хорошего. Не курит, не пьёт, институт заканчивает и вот-вот получит диплом, станет полноценным инженером. И вообще – очень даже симпатичный…

Но разговор у них был почти что официальный. Они говорили на вы, и держались подчёркнуто официально.

Работал Григорий ловко, и всё у него получалось. Пришлось немного повредить кафельную стену, и он тут же вызвался, если хозяйка пожелает, исправить уже на другой день возникшие кафельные неприятности. Для этого он сможет приехать завтра, привезёт с собой цемент, плитки нужного размера, и всё сделает как надо.

«Хозяйственный, умный», – с болью в сердце отмечала для себя Виолетта.

Они договорились на следующий день, и Григорий в самом деле приехал и всё сделал так, как обещал.

После чего она расплатилась с ним, и они расстались.

Навсегда.

В самом деле: газовщик – ведь это человек не её круга. А как она сможет снизойти до того, кто ниже её в общественной иерархии? Парень, конечно, хороший, но что поделаешь – нельзя.

Григорий ушёл, но какая-то непонятая боль осталась в душе Виолетты. Именно рядом с ним она чувствовала себя так хорошо, как ещё ни с кем другим. И надо было бы что-то сделать и вернуть его, но гордыня не позволяла. Парень оставил свой телефон и сказал: если что случится, вызывайте меня, я приеду. Это был хороший выход из положения. Можно было всё исправить: вызвать газовщика под каким-нибудь предлогом, а уж там – как-нибудь…

Но как на грех, проклятая шведская колонка работала безукоризненно, и поводов для вызова не было, а придумывать их почему-то не хотелось. Это было неуместное проявление твёрдости и воли – то самое, что так часто мешает многим женщинам: им, в силу их природы, больше подошла бы мягкость, нежели твёрдость и неприступность.

Надо было пойти на какой-то компромисс, что-то переломить в себе, что-то преодолеть, но она была пока что не способна на такой крутой поворот. А старик Эйнштейн – тот поглядывал на неё с того света и посмеивался. Хоть бы уж во сне явился ей, что ли, да подсказал неразумной девчонке что-нибудь из своей теории.

Не являлся. Не подсказывал.


Между тем, жил да был на свете некий человек, который и знать не знал ни о какой Виолетте. Чтобы не теребить Читателю душу, скажем наперёд: он так и не станет женихом нашей прекрасной героини и даже, как кажется, и не узнает о её существовании. Это был некий Никаноров Леонид Устинович – человек достаточно умный и достаточно хладнокровный. Центром Вселенной или даже простой звёздной системы, вроде Солнечной, он себя никогда не считал, но, если уж применять и к нему астрономическую терминологию, то был он чем-то вроде метеора. Есть такие, которые вращаются в пределах одной звёздной системы, а есть и бродяги-одиночки, которые носятся сами по себе по просторам галактики. Летят себе и летят, пронизывая всё насквозь и сокрушая всё на своём пути. Вот таким именно он и был – взбесившимся метеором.

В этот раз ему поручили расследовать дело о подозрительном хищении комбинатовских денег. Всем было ясно: что-то здесь не то…

Но, всё по порядку.

Следователь горотдела милиции, капитан Никаноров, мужчина лет тридцати пяти,  с круглой, как волейбольный мячик, головой, вот уже с полчаса внимательно изучал стеклянный графин и два гранёных стакана на таком же стеклянном блюде. Таких графинов и стаканов стекольная  промышленность давно не выпускала, но в его кабинете они каким-то чудом сохранились, являя собой напоминание о добрых старых временах, когда в этом кабинете случалось допрашивать действительно матёрых преступников, убийц или медвежатников, а не всякую шушеру.  Ну, совершён налёт на «Волгу», принадлежащую ОАО «Строитель». Ну, ограбили работяг. А почему, собственно, не ограбить, коль деньги эти никто не охранял? Разве можно считать охранниками этих, извините за выражение, Божьих одуванчиков? А, может, водитель – не такая уж овечка? Почему остановил машину, если везёт деньги? А как же он мог её не остановить, коль милиция приказала? Значит, пользовались милицейской формой? А, может, и вправду, какой-то страж порядка после смены вышёл на большую дорогу?

– Мы ребята, ёжики,

В голенищах ножики,

Любим выпить, закусить,

В пьяном виде пофорсить… – промурлыкал себе под нос следователь и снял трубку старомодного чёрного массивного телефона:

– Петрович? Не занят? Зайди на пару минут. Хочу с тобой покалякать о любви…

– Айн момент. Допишу протокол, будь он неладен!

Через минуту в кабинет к Никанорову зашёл невысокого роста смуглый парень в сером костюме.

– Я весь внимание, шеф, – сказал он, присаживаясь к столу. – Какая новая мысль тебя посетила?

– Слушай, Костя. В том «Строителе» несомненно, крысятник завёлся. Не могли те ловкачи без наводки так точно выйти на ту машину!

– А что если в банке свой человечек сидит? Сидит себе и сидит. Выдали приличную сумму, он включил маячок: внимание! Игра стоит свеч!

– Об этом я в первую очередь и подумал. Прошерстил операционистов, кассиров. Банк старый. Люди многократно проверенные. Да и клиенты у них есть гораздо более значимые. Нет! Кто-то из того «Строителя» просигналил. Надо бы познакомиться с этой конторой.

– Побойся Бога, Лёня! На мне висит столько дел. Я уже забыл, когда домой приходил раньше десяти! Меня скоро жена из дому выгонит!

– Костя, ты не плачься! Не в преферанс играем! Это карты слёзы любят!

– А кто там директор?

– Некий Владимиров. Бывший секретарь парторганизации. Мне он показался нормальным мужиком. Начни знакомство с него. И вот ещё что: не очень понимаю, с какого бока, но мне звонили из комитета. Просили с этим делом не тянуть и обратить внимание на некого Устюжина Иннокентия Геннадьевича и его спортивный клуб. С какого бока этот клуб притулился к комбинату, пока не могу сказать.

– А кто этот Устюжин?

– И этого сказать я тебе не могу. Позвонили с полчаса назад, а сейчас уже девять вечера. Сам понимаешь, на том «Строителе» уже никого нет. Вот завтра по утряночке ты и топай  в то самое акционерное общество. Я буду на связи. Только ты не сразу к нему шлёпай. Впрочем, сам понимаешь…Народ там крикливый. Сейчас никто ничего не боится! Так что, ты не очень-то встревай. Походи, посмотри… Все они сегодня власть ругают. А организовать элементарный порядок у себя не могут…

– Ты знаешь, вчера ехал я с Северного в город на такси. Водитель всю дорогу клял Ельцина что было мочи… Рядом с ним баба какая-то сидела, так он перед ней выпендривался: и порядка в стране некому добиться, и  законы не для них писаны, и плевать они хотели на законы! А сам раз пять грубо нарушал правила: то на красный проскочит, то по встречной пойдёт. Торопится, видите ли! Ему законы вроде бы тоже не писаны! Каждый в своём глазу бревно не замечает…

– И что ты? Сказал ему пару ласковых?

– Когда выходил, сказал. А что ты думал, промолчал, что ли? Ну, я пошёл. Мне ещё одну бумагу нужно подготовить, будь она проклята…

– Так ты завтра – сразу в этот «Строитель». Договорились?

– Бу сде! – проговорил Константин и вышел из кабинета.


На следующее утро старший лейтенант Лосев Константин Александрович зашёл в ОАО «Строитель». Ни охраны, ни пропусков, – заходи, кто хочет! Никто тебя не спросит: куда идёшь и чего тебе здесь нужно? Ну как же не воспользоваться такой безалаберностью этим бедолагам террористам? Взорвут цех без всякого труда. Правда, на воротах стоит дедулька. Проверяет машины, выезжающие из территории. А на въезжающие даже не обращает внимания.

Узнав, что директор в командировке в Москве, Лосев направился прямиком в бухгалтерию. Поговорив с главным бухгалтером, уточнил порядок взаимоотношений с банком.

– А почему не пользуетесь инкассаторскими машинами?

– Дороги их услуги для нас, – кокетливо улыбнулась Мария Яковлевна.

– А разве частные охранные службы дешевле?

– Тоже дороги, но всё же дешевле.

– А кто мог знать, что вы за деньгами поехали?

– Меня уже об этом спрашивали. Да все и знали! Какая из этого тайна, когда люди три месяца не получали зарплату? С утра очередь в кассу занимали.

– То есть, всё было как всегда?

– Всё было как всегда! В том-то и дело…

– А скажите мне, кто у вас уволился в последнее время?

– Так текучесть кадров вообще-то у нас высокая. Но как раз в последнее время я что-то не помню, чтобы кто-то увольнялся. У нас появился инвестор, замаячили перспективы. Да и  долг по зарплате погасили…

– Так что, за этот месяц никто к вам не поступал работать, и никто не увольнялся?

– Ну, я не помню точно… Кадры вела у нас Светлана Васильевна. Эта – та, с которой сердечный приступ приключился. Но книги учёта в её отсутствие ведёт Машенька. Я сейчас попрошу, чтобы вам этот журнал принесли…

– Да уж, будьте так добры… – буркнул Константин и стал ждать, когда ему принесут журнал учёта сотрудников. Потом подумал, что учёт у них такой, потому что пользуются, наверно, нелегальной рабочей силой. Всякими мигрантами из ближнего зарубежья. А кто ими не пользуется? Налоги за них не нужно платить. Существенная экономия.

Белокурая девчушка занесла журнал и положила перед Марией Яковлевной. Та передвинула журнал Лосеву, говоря девушке:

– Ты, Машенька, иди работать. Журнал товарищ… или господин… я уже запуталась… в общем, следователь посмотрит, и я потом тебе его передам.

Первое, на что Константин Александрович обратил внимание, это  на написанную чёрными чернилами фамилию Устюжина. «Так! – Подумал он. – Этот таинственный Устюжин увольняется вскоре после ограбления. Почему?»

Возвращая журнал, небрежно проговорил:

– Действительно! Уволился лишь один человек. Некий Устюжин. Кто такой? Не знаете?

– Почему же не знаю? – удивилась Мария Яковлевна. – Это наш физкультурник. Он как раз продал все свои акции прямо  в день, когда это произошло. Продал тому самому московскому инвестору. И уволился. Нет, правильнее будет сказать, что директор попросил его написать заявление по собственному желанию.

– Что так?

– А кому сегодня нужен физкультурник? В отделе снабжения он был, можно сказать, пустым местом. Да и клуб у него какой-то есть.

– Клуб?

– Ну да, клуб. Он там группы всякие спортивные ведёт. Не бесплатно же!

– Клуб, это интересно. А где он находится?

– Точно не знаю, не скажу. Может, кто из девочек знает? Спросить?

– Да Бог с ним. Ушёл, так ушёл. Вряд ли он нас может интересовать…


Выйдя за пределы «Строителя» Лосев точно знал, что этим Устюжиным следует заинтересоваться. Со слов всё той же Машеньки из бухгалтерии, клуб Устюжина располагался в спортзале школы совсем недалеко от комбината. Он там по вечерам и вёл занятия по каратэ и другим видам восточных единоборств. Но, когда Константин Александрович пришёл в школу, ему сказали, что недавно, по инициативе всё того же Устюжина, договор об аренде был расторгнут, и он перешёл в подвальное помещение, где открыл платную спортивную школу.

Дело становилось всё интереснее и интереснее. «Откуда у этого каратиста такие деньги, чтобы не только арендовать подвальное помещение, но и сделать ремонт? Ведь у нас в подвале по колено воды, и живут там крысы и комары. Неужто здесь подвал такой хороший, что в нём можно организовать школу? Да и сколько могли стоить его акции? Жаль, что не узнал, сколько у того Устюжина было акций. Но ещё не вечер. Нужно будет, узнаю!»

– Можно ли от вас позвонить? – спросил он у вахтёра.

– Звоните, пока урок идёт.

Лосев набрал кабинет Никанорова.

– Лёня! Привет! Тут такая картинка вырисовывается. Физкультурник… Да, да, именно он, продал свои акции в день, когда и случилось то, что случилось. Потом арендовал подвал дома, сделал ремонт и открыл школу восточных единоборств. Я хотел заглянуть к нему. Но там могут встретиться и фигуранты, использующие эту школу для своих тренировок. А вдруг кто-то мою физиономию вспомнит?.. Не ходить? Есть!.. Тогда я иду в контору. Зайду. Будь здрав!

Когда Лосев вошёл в кабинет Никанорова, там ничего не изменилось со вчерашнего дня. Леонид всё так же сидел за своим столом и задумчиво разглядывал старомодный графин с водой.

– Так, говоришь, Устюжин этот спортивную школу открыл? – словно продолжая разговор, проговорил Никаноров. – Интересно, кто посещает её? Хорошо бы со стороны понаблюдать. Не светиться, а так, незаметно…

– Незаметно трудно. Дай машину на денёк. Посижу в сторонке… Погляжу.

– Договорись в ГАИ… Нет, нужна машина неприметная, чтобы не светиться. Если там действительно кто из наших появится, чтобы не срисовали тебя. Ладно. Подожди, я попрошу приятеля.

Никаноров набрал номер и попросил приятеля дать ему его старенькую «Копейку» на день. Обещал вернуть к завтрашнему утру.

– Спасибо, Мишаня! Выручил. За машиной сейчас к тебе подъедет мой товарищ. Лосев его фамилия. Нет, нет, верну машину полностью заправленную. Ещё раз спасибо…

Положил трубку и, обращаясь к Лосеву, сказал:

– Гони на  Ивановского, угол Мечникова. Там высокое здание стоит. Институт проектный. НИПИагропромом называется. Язык сломаешь, пока выговоришь. Спроси Михаила Курбатова. Он там в типографии работает. Возьмёшь машину и – вперёд с песенкой! Только аккуратней. Поднапряги головку, а то, видимо, ты вчера, если не переел, то перепил. Вид у тебя какой-то помятый. Не спи! Всё! Я постоянно на связи…


Через час, припарковав машину неподалёку от входа в ту самую школу, Лосев приготовился к длительному наблюдению. Мощный цифровой фотоаппарат лежал у него наготове.

В двери школы входили и выходили молодые люди, ребятишки с родителями, какие-то рослые ребята в спортивных костюмах. Пойди разбери, кто из них мог воспользоваться своими спортивными навыками для того, чтобы ограбить ту «Волгу»?!

Часов в пять в школу зашли трое рослых парня. Лосев интуитивно насторожился и успел снять их, когда  один из парней, прежде, чем войти, внимательно огляделся, остановил взгляд на стоящей в тени машине, и, что-то сказав приятелю, стал спускаться по лестнице. А приятель тот задержался, достал сигарету, и, медленно прогуливаясь, подошёл к автомобилю.

– Ты, дай огонька! – Он наклонился к открытому окошку, оглядывая салон.

Константин подал коробок спичек. Парень прикурил и, возвращая спички, спросил:

– Давно стоишь?

– Давно. Сына поджидаю. Ключи дома забыл, а он должен был уже прийти, да вот до сих пор нету…

– Ты что, здесь живёшь?

– Да… В сто пятой квартире. А что?

– Нет, ничего. Просто не видел твою машину раньше.

– Значит, не наблюдательный.

– Ну, ну…

Парень  вразвалочку пошёл к лестнице  и исчез в преисподней.

Лосев позвонил Никанорову. Рассказав о странной компании, высказал мнение, что этого физкультурника могут и грохнуть, если решат, что вышли на него. Им свидетели, вроде бы, ни к чему…

– Не пори горячку. Что ты можешь им предъявить?  Хорошо бы проследить, кто такие. Но ты уже засветился. Уезжай. Здесь покумекаем, что делать будем дальше. Ты, случаем, их не срисовал?

– Случаем, срисовал. Только расстояние большое. Но, думаю, представление можно будет иметь, с кем имеем дело.

– Хорошо. Я жду тебя!


Через час Никаноров и Лосев внимательно рассматривали фотографии.

– Этот, точно Карен Бариев. Чемпион мира по греко-римской борьбе. Выступает за «Динамо». Кажется, капитан милиции…

– Это уже что-то… – сказал, потирая руки, Лосев. – Он где числится?

– В Кировском ОВД и, конечно, в спортивной команде. Где же ему ещё числиться?

– Вот я и говорю: чаще всего в милицию попадают милиционеры…

– Неужели он на такое пойдёт? Не верится. Но то, что за ним посмотреть нужно, это факт. И ты прав: физкультурника этого могут и грохнуть. Зачем им свидетели? Понимают, что если вышли на него, и до них можем добраться.

– И я о том же… Но неужели ты прикажешь мне охранять этого физкультурника?

– Пока не решил. Пока нет никаких данных, что это – именно те, кого мы ищем.

– Слушай, Лёня: а у тебя ничего пожрать не найдётся? Умираю, – жрать хочу.

– Не умирай. Вот, возьми пирожки. Жена пекла.

– Живут же люди!

Константин развернул замасленную бумагу и стал поглощать пирожки с такой жадностью, что Никаноров даже улыбнулся.

– Неужели так проголодался?

– Это тебе не требуются калории. А я ещё молодой. Калорий много трачу. Если бы у тебя ещё и выпить было!

– Вот ещё! Хватит с тебя. Съел все мои пирожки, а теперь и пить захотел?

– Захотел. Не буду скрывать. Очень захотел. Если бы не отвозить машину, и от ста граммов бы не отказался.

– Чего захотел! Тебе ещё в эту школу восточных единоборств возвращаться. Привези-ка ты этого физкультурника. В машине ничего не говори. Просто привези для беседы.

– А если он заартачится?

– А ты ему повесточку выпиши. Мы с ним просто побеседуем. Пусть объяснит нам кое-что.

– Не нарваться бы на тех мордоворотов.

– Я думаю, их уже там нет. Прошло не меньше трёх часов. Чего им так долго там околачиваться?

– Ладно. Тогда я поехал…

Лосев зашёл в свой кабинет, выписал повестку и поехал к школе. Чтобы не привлекать внимание, машину оставил на улице, а сам поднялся на третий этаж и позвонил в сто пятую квартиру. Открыл дверь пожилой мужчина.

– Вы к кому?

– Коля Переверзев здесь живёт? – спросил Лосев.

– Чёрт знает что? То какого-то мальчишку спрашивают, то – какого-то Переверзева. Здесь проживаю только я со своей женой. И фамилия у нас не Переверзевы, а Масловы. Так что здесь таких нет, молодой человек.

– Извините меня, пожалуйста. Видимо, я дома перепутал.

Спустившись ниже на этаж, он позвонил Никанорову.

– Эти ребятушки проверяли, кто проживает в сто пятой квартире. Над физкультурником, действительно, собрались тучи.

– Ладно. Тащи его сюда. Там видно будет!


Никаноров, который повидал на своём веку много и всякого, решил, что в данной ситуации не стоит фантазировать. Он тут же и вызвал на допрос к себе этого самого Устюжина и прямо так, в лоб взял да и спросил его:

– А не скажете ли вы, уважаемый, откуда у вас деньги вдруг появились, которых хватило и на арендную плату - весьма не малую, и на срочный ремонт подвала, который за короткое время превратился в спортивную школу? Не вы ли, Иннокентий Геннадьевич, явились организатором ограбления денег комбината?

Устюжин струхнул, но виду не подал. С достоинством ответил, что он совершенно потрясён таким невероятным предположением и с гневом отвергает его.

А Никаноров и не настаивал. Отвергаешь, ну и отвергай. Если что-то не доказано, то оно и не доказано.

– Но вы же не станете отрицать, что знали, когда и кто выезжает за деньгами?

– Да никогда я в жизни этого не знал. И мне это было просто не нужно!

– Да-да, конечно… Ну а скажите, разве не вы  в день ограбления продали свои акции? Кстати, сколько их у вас было? Неужели тех денег хватило на аренду помещения школы и ремонт?

– Продал. А разве не имел права? Конечно, тех денег не хватило. Но я ведь всю жизнь работал как проклятый! Кое-что собрал. Что-то одолжил. А что? Разве права не имею? У нас другие нынче времена!

– Другие, другие… Вы, пожалуйста, успокойтесь. Вы лучше расскажите, кто вашу школу посещает? Как ведётся учёт тех, кто занимается у вас?

– А вы что, налоговый орган? Учёт ведётся примитивный: всё фиксируется в журнале. Есть тренер, который за это отвечает.

– Значит, вы всех, кто тренируется у вас, фиксируете?

– Нет, я этого не утверждал. Те, кто за тренировки платит, тех обязательно вносим в журнал.

– А что, есть, кто не платит?

– И такие есть. Приятели, например. Знакомые…

– А Карен Бариев в числе ваших приятелей?

Иннокентий Геннадьевич побледнел и на мгновение замолк, словно наткнулся на какое-то препятствие, и это не осталось незамеченным следователем. Устюжин взял себя в руки и ответил:

– Вы имеете в виду капитана милиции, чемпиона мира по борьбе?

– А разве есть другой Карен Бариев?

– Если его, то он мне знаком. Иногда он приходит с товарищами и проводит своеобразный мастер-класс. Он – выдающийся спортсмен.

– Да, да. С этим никто не спорит. Но мы отвлеклись. По нашим данным, в прежние времена вы были достаточно близки к руководству комбината.

– Я бывший тренер, возглавлял ещё при советской власти спортивную работу на комбинате, но к власти никогда не имел никакого отношения.

– Странно. А у меня вот есть тут другие сведения, – он выразительно пошелестел какими-то бумагами на столе, в которых, видимо, эти сведения и были. – Люди рассказывали мне, что в прежние времена вы были весьма приближены к директору и к другим ведущим специалистам. Это какой-нибудь слесарь-сантехник может не знать, когда и кто едет за зарплатой, ну а вам-то, при вашем-то положении! И не знать такого!

Устюжин пробормотал что-то насчёт того, что следователь явно переоценивает его личность.

А следователь и не спорил.

– Ну что же, спасибо, что заглянули на огонёк. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь и ещё вот здесь. До свиданья.

– До свиданья, – как эхо ответил ему Иннокентий Геннадьевич, и ему стало вдруг нехорошо от этого «до свиданья». Не хотелось ему во второй раз приходить в этот кабинет.

Совершенно расстроенный он пришёл домой и с горя напился. На другой день проснулся с сильной головной болью и отправился на работу, но в себя прийти так и не успел.

Карен заявился к нему прямо с самого утра и спросил, как всегда, напрямую:

– Что ты ему сказал?

Устюжин был так расстроен, что ему и не пришло в голову спрашивать Карена: а откуда он знает, что был вчера у следователя? Да тот бы и не ответил. Вместо этого Иннокентий Геннадьевич промямлил что-то нечленораздельное о том, что, мол, беседа прошла нормально, а он ничего лишнего не сказал.

От проникновенного взора Карена не укрылось то, что Устюжин нервничает и чуть ли не дрожит от страха. Это означало, что в следующий раз, когда его прижмут к стенке, он всё проболтает. Стоит только пригрозить ему чем-нибудь страшным и неотвратимым.

– Не бери в голову, – сказал он Иннокентию Геннадьевичу. – И молчи. Чем больше молчишь, тем целее будешь. Это тебе говорит старый ворон. А он, как известно, не какнет мимо.

Сказав это, он хохотнул в своей манере и вышел из маленькой комнатки, являющейся кабинетом Иннокентия Геннадьевича.

После этого разговора Карен всё для себя понял. Он знал, что свидетель всегда прав, пока жив. Он всегда любил повторять: «Уходя, гасите свет!». И здесь нужно гасить свет. Только особенно тянуть с этим нельзя. Это он тоже понимал. Если кто-то ему мешал в жизни, то он устранял этого человека.

17.

Переезд в новое управление происходил по-деловому, буднично. Подогнали несколько машин, и сотрудники сносили в них мебель, документы, папки, компьютеры. Настроение у всех было приподнятым, радостным.

У входа прибили чугунную доску, на которой значилось, что огороженная территория есть не что иное, как Управление открытого акционерного общества «Строитель». Здесь же стояли рослые парни в камуфляже, и было не очень понятно, что это за управление – обычной строительной организации или закрытого военизированного учреждения? Но любой, кто хотел зайти, беспрепятственно проходил на территорию, лишь внимательные глаза охранников провожали гостя до самого входа.

В Управлении было три двухэтажных домика, соединённых лёгкими  переходами. В одном располагался кабинет Медведева, канцелярия, секретарь и кабинеты Владимирова и Скворцова. Здесь же был небольшой конференц-зал. В другом – бухгалтерия, касса, техотдел, проектный и архитектурные подразделения. И, наконец, в третьем домике сидели прорабы строек, менеджеры, которые встречались непосредственно с заказчиками. При необходимости, сюда приглашались проектанты или архитекторы.

Уже через пару дней все чувствовали себя в этих роскошных апартаментах привычно и комфортно.

С приходом Медведева появилась машина и у Скворцова. Это была «Волга», на которой раньше ездил Владимиров. Владимиров же получил новую, и все были довольны.

В жизни каждого человека обязательно наступает момент, когда он начинает задумываться над тем, что останется после него(?). Как будут вспоминать его люди?

То, что после нас остаётся, - это добрые дела, которые мы совершили в жизни, это помощь, которую мы успели оказать ближним. Принято считать, что человек стоит именно столько, сколько он отдаёт другим людям. И это правильно!

Видимо, именно этими принципами руководствовался Андрей Павлович Скворцов. Он целые дни проводил на строительных площадках. Вместе с прорабами решал возникшие проблемы. Уточнял с проектантами детали, согласовывал с бригадирами вопрос, как лучше и быстрее  выполнить задание. Он горой стоял за рабочих, если, бывало, кого-то обидели. Использовал весь свой опыт и авторитет, чтобы помочь подсобнице Наде, приехавшей с Украины, получить вид на жительство и снять недорогое жильё. Домой приходил поздно, часто - за полночь. А утром, к восьми, снова был на комбинате. И работал он с каким-то наслаждением, с увлечением, невольно заражая всех своим энтузиазмом.

В Батайске одна фирма стала выпускать блоки из пенобетона. Андрей Павлович вместе с технологом поехал туда, познакомился с технологией и организовал выпуск таких блоков у себя. Лёгкие, заменяющие десяток кирпичей, эти блоки отличались малой теплопроводностью и значительно ускоряли строительство.

Андрей Павлович настоял на том, чтобы на месте прежних бытовок, где ещё недавно располагалось управление, была организована своеобразная школа передового опыта и курсы повышения квалификации. Стимул был простой: освоил новую профессию, можешь заменить отсутствующего товарища, – получай дополнительные деньги! Средняя зарплата на комбинате стала неуклонно повышаться. На эту тему Скворцов часто спорил с  Михаилом Борисовичем Христенковым.

– Мы не можем поднимать зарплату такими темпами, – трубил Христенков, размахивая листками с расчётами перед Скворцовым. – Так мы вылетим в трубу!

– Люди должны знать, за что они работают. Они должны быть заинтересованы в том, чтобы комбинат процветал. Дело прочно, когда под ним струится кровь! Так, кажется, говорил поэт? А жадность фраера губит! Да, да! Именно так! Ты сделай для людей на копейку, и получишь на рубль! Умей считать! Если бы Никифоров не прошёл те самые курсы и не смог сесть на экскаватор, мы бы в пять раз больше потеряли! Разве это тебе не ясно?

Рабочие уважали Скворцова. Его слово для них было законом. Если нужно было поработать в выходной день, пока погода позволяла, и об этом их просил Андрей Павлович, – разговоров не было. Все выходили и работали!

С приходом Медведева, как по мановению волшебной палочки, многие проблемы просто исчезли. Согласования проектов проходили в строго определённые сроки. Никто никаких денег не выжимал. Это было так непривычно, что все удивлялись и готовы были молиться на нового шефа. А тот, между тем, вроде бы и ни в какие дела не вмешивался. Иногда и Владимирова, и Скворцова даже удивляло его безразличие. Вы стройте! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте заниматься своими делами!

Но никто не знал толком, что он на самом деле делает. Впрочем, однажды, когда Владимиров узнал, что бухгалтерия перечислила в аэропорт деньги за стоянку сорокаместного самолёта,  понял, что у него не только строительный бизнес. Но, коль скоро он сам об этом не считает нужным говорить, то и Сергей Сергеевич, будучи интеллигентным человеком, не счёл возможным об этом спрашивать.

Медведев часто и подолгу отсутствовал в Ростове. Приезжал всегда неожиданно. Приглашал к себе Владимирова и интересовался лишь одним. Обычно спрашивал:

– Сергей Сергеевич, есть ли проблемы?

– Пока всё в порядке, Алексей Николаевич. Работаем в соответствии с представленным вам планом.

– Добро. Я сегодня буду в Анапе. Там есть возможность получить подряд на строительство детского санатория повышенной комфортности со спальными и лечебными корпусами, плавательным бассейном... Санаторий этот частный, потому и требования будут повышенными. Мы в этом заинтересованы?

– Конечно! Только получим ли мы этот подряд? Таких желающих много. Да и сегодня просто на халяву заказчика не соблазнить! Обычно до десяти процентов отката требуют!

– А у нас разве халява? Мне казалось, что мы умеем и строить, и честно относиться к заказчику. Вы правы: сегодня много любителей халявы. Ещё больше тех, кто хотел бы всё отнять и поделить. Именно потому и нужен тот самый средний класс, то есть, класс тех, у кого они хотят отнять и поделить, чтобы те могли сказать этим халявщикам: не тронь моё, а о себе я сам позабочусь!

Недавнему секретарю партийной организации было странно слушать такие уроки политэкономии, но он радовался и удивлялся, что в жизни происходит именно то, что предсказывал Алексей Николаевич Медведев.

– Это так… Но нужно будет организовать ещё одну комплексную бригаду для работы вахтовым методом, – пробовал объяснить Владимиров.

– А не проще ли набирать рабочих на месте?

– Неквалифицированных набрать можно и на месте. Но…

– Это я понимаю. Так стоит нам побороться за этот заказ?

– Конечно! А проектировать тоже мы будем?

– Всё будем делать мы. От геологии, проектирования, согласований, до строительства под ключ. Это мой московский приятель решил в Анапе построить такой санаторий… Так что вы, Сергей Сергеевич,  вместе с Андреем Павловичем прикиньте, что к чему. Через неделю, я думаю, мы проведём встречу с заказчиком. Лучше на месте. Так что полетим в Анапу. Там сейчас хорошо. Море тёплое. Ранняя осень – золотое время.

– Хорошо, – только и сказал Владимиров, хотя ему хотелось сказать: «Есть» – так всё было ясно и понятно. Медведев умел командовать и, видимо, прошёл большую воинскую выучку. Но спрашивать детали его биографии Сергей Сергеевич посчитал неуместным и потому, попрощавшись, вышел из кабинета.

Через неделю, прилетев из Анапы, Медведев пригласил к себе Владимирова и Христенкова, и неожиданно потребовал, чтобы счёт из Стелла-банка срочно был переведен в Сбербанк. Не объясняя причин, он сказал, чтобы это распоряжение было выполнено в течение трёх дней.

– В Сбербанке платежи проходят медленно и неуклюже. Там такие формалисты! – пробовал возразить Михаил Борисович, но Медведев только посмотрел на него, и он притих.

– Зато надёжно… – бросил он и перешёл к другим делам.

Каково же было их удивление, когда через две недели вдруг по радио передали, что Стела-банк приказал долго жить. Многие вкладчики так и не смогли получить свои деньги.

В кабинете Владимирова собрались Христенков и Скворцов. Обсуждали, как нужно подготовиться к приезду бизнесмена, собирающегося строить детский санаторий  в Анапе. И вдруг в возникшей паузе прохрипел шкафоподобный Христенков:

– Нет, я всё же не могу понять, откуда это было известно Медведеву? Не Бог же он! Страшно подумать, если бы все наши деньги исчезли!

– Я уже к такому привык. Сам не понимаю многого. Перестал удивляться. Просто верю и всё, – откликнулся Сергей Сергеевич.

– Вера – великая сила! – заметил Скворцов. – Просто – умный мужик. Чем отличается умный от дурака? – спросил он, и сам же ответил: – Умеет предвидеть! Мне он нравится!

Михаил Борисович же не мог так просто принять это объяснение.

– Не понимаю! Мы живём в одно и то же время, ходим по одним и тем же улицам. Наверно, читаем одни и те же книжки… И если бы не захотел Алексей Николаевич купить наши акции, мы так бы и прозябали в своей дыре. А здесь вдруг такой фарт! И нельзя всё объяснить тем, что он просто умный мужик! И мы не дураки! И всё же чего-то нам не хватает!

– А ты знаешь, Мишаня, – улыбнулся Скворцов, - чем характеризуется дурак?

– Да брось ты, пожалуйста! Я точно знаю, что мы не дураки! И всё же…

– Вот именно этим и характеризуются дураки! Ты только не обижайся. Именно они всегда завистливо всех сравнивают и всегда себя, любимых, считают умными. И что самое важное, их никогда не посещают сомнения! Нет, дорогой! Медведев не просто умный мужик. А что особенно важно: он гораздо более нас информирован. И совсем не важно, откуда у него такая информация. Важно, что она позволяет ему делать своевременные правильные телодвижения. Но мы ведь говорили не об этом. Мне кажется, заказчику нужно говорить только правду и ничего, кроме правды. Тем более, если это – приятель Алексея Николаевича. Мы скажем всё, покажем всё что умеем и пообещаем выдержать и качество, и сроки. Важно, чтобы он не очень нас ограничивал в средствах. Проектная документация может быть готова через месяц. Потом согласования – ещё месяц. Для начала нужно будет сделать исследования грунтов. И потом составить примерную смету. Определить порядок величин.  Вот тогда и нужно будет подключать тяжёлую артиллерию…


Акционерное общество «Строитель» переживало период бурного роста. Возбуждение и какой-то творческий подъём царил и в цехах комбината, и на строительных площадках. Люди стали регулярно получать зарплату, причём она с каждым месяцем росла, обгоняя инфляцию. В комбинат возвращались квалифицированные рабочие, а это было отрадно и очень нужно. Заказы были, и Скворцов с производственным отделом приступили к формированию новых комплексных бригад. Подумывали о создании своего управления, которое бы занималось распределением и ремонтом строительной техники.

Строительный бум охватил город. Здесь была весьма жёсткая конкуренция. Приближённые к администрации области строительные компании получали самые выгодные заказы. И вдруг, словно феникс из пепла, возникло это акционерное общество «Строитель». Все ожидали, что всё это вот-вот рухнет. Нашлют бригаду проверяющих: налоговиков, пожарных и прочих… и от него останутся только ножки да рожки! Но проходило время, а «Строитель» только наращивал обороты. Он приносил своему району такие налоги, что администрация старалась лишний раз его не дёргать. Нельзя же убивать курицу, несущую золотые яйца!

Скворцов буквально разрывался на части. Одновременно велось строительство двух школ и высотного жилого дома в центре города. Едва ли не всё рабочее время он проводил на этих объектах.

Наконец-таки соблаговолила выйти на работу и мадмуазель Виолетта.  На повторное предложение отца заняться тротуарной плиткой (ведь это так перспективно, доченька!) она ответила отказом и теперь нашла своё призвание в том, что организовывала по заданию Владимирова в бывшем здании управления магазин строительных материалов.

Виолетта лично руководила перестройкой старого административного корпуса. Сносили легкие перегородки, делали подвесные потолки, новое освещение. Спешно клали плитку. На первом этаже за лёгкими перегородками сидели менеджеры, смазливые девушки и юноши в фирменных костюмах, и предлагали покупателям строительные материалы: кирпич, цемент,  бетонные блоки и плиты, которые лежали во дворе под навесом. Здесь же демонстрировали кровельное железо, шифер, черепицу, лес… Наличие товара было в компьютере, и здесь же у стола можно было не только заказать нужный строительный материал, но и оформить его доставку.

На втором этаже покупателям предлагали линолеум, ковролин, ламинат, облицовочные плитки, сантехническое оборудование - от  труб до унитазов и ванн. Здесь же продавались плинтуса, двери. Принимали заказы на металлопластиковые окна и двери. Наконец, на третьем этаже был мир обоев и красок…

Виолетта организовала дело таким образом, что  покупатель мог получить любую консультацию, при необходимости, и с выходом на место.

Она прекрасно умела общаться с людьми. Обычно, пригласив покупателя к себе в кабинет,  просила секретаря, миловидную девочку в стильных джинсах, принести им по чашечке кофе.

Угощая посетителя, мягким бархатным голосом говорила:

– Понимаете, какое дело: характер человека формируется в соответствии с качествами, заложенными от рождения, и теми, что приобретены в процессе жизни. Вы пейте, пейте кофе! Это – прекрасный напиток, дарующий ясность ума и  свежесть энергии. Так вот: мы часто слышим от людей: «Я такой, каким меня мама родила! Принимайте меня таким, какой я есть!» Но ведь человек должен изменяться в соответствии с изменяющимися условиями! Так и при строительстве вашего дома. То, о чём вы говорите, давно устарело. Сегодня  промышленность освоила новые материалы, современные технологии. И строят сегодня, привлекая не только архитектора, но и дизайнера. Тогда в таком доме вам будет комфортно жить! И дела ваши будут успешными…

Уже через два-три месяца прибыль магазина была настолько значительная, что позволила выплачивать зарплату всем сотрудникам комбината. Для этого не требовалось брать наличные деньги в банке.

Виолетта подчинялась непосредственно Михаилу Борисовичу Христенкову, но если у них возникал какой-либо спор, разрешал его обычно Владимиров. И нередко оказывалось, что он принимал сторону Виолетты, хотя и чувствовал при этом какую-то неловкость.

– Я думаю, что Виолетта права. И вообще, она должна иметь больше степеней свободы! Не опекай ты её, как маленького ребёнка! И она имеет право на свою собственную ошибку! Ты, – говорил он Христенкову, – легко находишь оправдание собственным делам, но не всегда в такой же мере видишь хорошее в других людях! Ну, да! Ты не жадный, ты – экономный! Но и экономить тоже нужно с умом. К ней валом идёт народ. Её кабинет должен быть отделан идеально. И оснащён по последнему слову техники. Иначе, что о ней подумают? О нас, я имею в виду…


И всё бы это было хорошо, но так уж всё устроено на свете: если где-то одному хорошо, то в другом месте кому-то от этого плохо. Был человек, который на всю описанную выше суету, на все эти стройки, подъёмные краны, банковские счета, да и на самих людей смотрел сверху вниз. Посматривал на них то насмешливо, то задумчиво, не зная, что со всем этим делать.

А делать что-то надо было. И, по возможности, срочно.

Проницательный Читатель уже догадался, что речь идёт об Иннокентии Геннадьевиче Устюжине.

Когда он вспоминал рассказы Виолетты о богатом папаше из Москвы, у него загорались глаза, и он даже не скрывал своего интереса. Была ли это обыкновенная ложь или фантазия девушки, вошедшей в роль богатой невесты, – не известно. А, может, она говорила так, как хотела бы, чтобы было. Так артист, входя в роль, иногда сам верит в то, что играет…

Устюжин чувствовал себя комфортно только в компании себе подобных. «Коллективным умом» он пытается компенсировать недостаток ума собственного. В те недолгие вечера он снова и снова говорил девушке о радужных перспективах, пристально вглядываясь в её глаза и ища в них поддержку своим мечтаниям. Дураки всегда стремятся к компании, тогда как умники любят уединённость, тишину…

Иннокентий Геннадьевич давно пришёл к выводу, что власть и в городе, и в стране находится в руках дураков. Ведь и Виолетта утверждала, что умники вовсе не составляют «интеллекта нации», так как далеко не все из них входят в число лиц, принимающих решения. А с повышением ранга руководителя, по её утверждению, его интеллектуальный потенциал, как правило, снижается. Правда, всякие помощники, замы, советники компенсируют дурость высокопоставленного дурака. Так почему же, думал Устюжин, я должен подчиняться каким-то дуракам! Хватит! Довольно! Теперь я хочу быть сам над собой хозяином!

Виолетта же для себя определенно решила, что рядом с таким, как Иннокентий Геннадьевич, ей будет не только скучно, но и не комфортно.

И эти, вдруг непонятно от чего возникшие успехи комбината, и свою к ним непричастность, и неопределённость в отношениях с Виолеттой – всё порождало у Устюжина ощущение загнанности в угол.  А загнанный в угол зверь становится опасным. Он готов сделать даже то, что не делал никогда! Готов на отчаянный поступок. Ведь даже самая свирепая собака, загнавшая в угол кошку, сильно рискует лишиться зрения, потому что у той не остаётся другого выбора, как перед смертью вцепиться прямо в собачью морду. И пусть после этого она погибнет от собачьих клыков, но и собаку перед своей смертью всё-таки накажет!

К сожалению, это понятно и известно далеко не всем людям. Многие пытаются добить противника, хотя противник уже никакой угрозы для них не представляет, и лучше было бы оставить его в покое.

В случае с Иннокентием Геннадьевичем в качестве такой неразумной всесокрушающей силы выступала Судьба. Для тех, кто не любит громких слов, можно выразиться иначе: таковы были сложившиеся обстоятельства. Звучит скучно и занудно, но тоже – правильно.

Некая Слепая Сила упорно загоняла его в угол и не давала ему никакого пути для отступления.

Тот факт, что от него ушла женщина, которую он когда-то столь триумфально отбил у мужа, просто бил его кувалдой по самолюбию и, так сказать, ронял, по мнению Иннокентия Геннадьевича, его авторитет в глазах общественности. Для Устюжина, обожающего всякую показуху, это было очень болезненным ударом. Но за этим ударом не следовало никаких финансовых санкций. В конце концов: ушла одна баба – придёт другая. И теперь для него делом чести было, чтобы эта другая была лучше первой. И именно эту идею он теперь и отрабатывал.

Но были ведь и другие обстоятельства: распродал все акции и был вытеснен из комбината; вляпался в историю с деньгами, да ещё и ничего не поимел от этого, кроме неприятностей. А ведь обещали и ему долю! Дела со спортзалом шли не сказать, чтоб уж совсем плохо, но и не так, как хотелось бы. А хотелось-то большего…

После вызова к следователю он представлял, что единственным выходом из создавшегося положения могла бы быть именно Виолетта. Точнее, не она сама со своими великолепными внешними данными, на которые много повидавший на своём веку Иннокентий Геннадьевич в конце концов начхал! Нет, не она, а то положение, которое она волею Судьбы заняла в обществе: доченька двух богатеньких папаш. Женись – и всё сразу станет на свои места.

Он вспомнил, что ещё во времена своей молодости, когда служил в армии, наблюдал там такой поучительный эпизод.

Рядовой Анисимов отличался очень плохим поведением. Драки, самоволки, пьянки, даже, как говорили между собой его товарищи, и кражи – ко всему этому он был причастен.  Но не пойман -  не вор. Что уж тут поделаешь! С гауптвахты он почти не вылезал и этим очень сильно портил полковую отчётность.

С ним проводили душеспасительные беседы и взывали к его комсомольской сознательности – не помогало. Исключили из комсомола – а ему хоть бы что. Пугали трибуналом – смеялся в лицо. Солдаты из его роты не один раз били его  за то, что из-за него, бывало, все лишались увольнения. Однажды он даже попал в госпиталь – так его сильно отметелили.

И что же? А всё бесполезно. Анисимов был несгибаемым борцом против воинской дисциплины!

И вот, примерно за месяц до демобилизации, он попался на очередном нарушении дисциплины, и рассвирепевший командир полка, ненавидевший этого Анисимова лютой ненавистью, отдал долгожданное распоряжение: передать дело в трибунал! Так и сделали – передали, хотя это и сильно портило полковые показатели. Был скорый суд, и Анисимову влепили два года дисциплинарного батальона. И, вместо дембеля, он потопал в дисбат, который, как известно, в срок службы не засчитывается.

Два года в том батальоне были сопоставимы с шестью годами на обыкновенной зоне. Но стерпел, вернулся в родной полк. И как миленький стал дослуживать оставшийся ему месяц.

Командир полка смотрел на него и радовался: загляденье, а не солдат! Стал теперь как шёлковый!

Но пока рядовой Анисимов дослуживал этот месяц, времени он зря не тратил: умудрился в одной из самоволок познакомиться с дочерью того самого командира полка и влюбить её в себя. Чем уж он так пронзил её сердце – неизвестно. Рожа у него была как у уголовника –  серая, вся покрытая угрями. Умом он никогда не блистал, а разговор его было сложно разобрать из-за мата, следующего после каждого нормального слова.  Но, как бы там ни было, а сразу же после демобилизации они поженились, разумеется, вопреки воле родителей невесты. У них родился ребёнок. А папаше ничего не оставалось, как сменить гнев на милость и…

Что было дальше – и так понятно: дочка – единственная, внук – единственный. Как им без квартиры?  И  изобилие щедро пролилось на этого Анисимова!

Дальнейшая судьба этого проходимца Устюжину была не известна, и он охотно допускал и то, что Анисимов, как человек не очень умный, а просто нахальный, мог и упустить все те выгоды, которые ему перепадали от такой счастливой женитьбы, и оказаться в один прекрасный день на улице. Но это уже было не столь важно. Главным здесь был сам пример: ведь это был человек, далеко не такой умный, как он, Устюжин, а уж про внешние данные и говорить нечего.

И что же из этого следует? Какая мораль?

Какой-то примитивный Анисимов в течение месяца провернул такое дело, а я, умный и привлекательный, не смогу сделать более простую операцию?

Ну уж нет! Сделаю!


Иннокентий Геннадьевич после рабочего дня поджидал Виолетту у выхода с огромным букетом белых роз. Его нарядный вид в прекрасном светло-голубом костюме и белоснежной сорочке резко контрастировал с серыми корпусами комбината, с тяжёлыми  панелевозами, поднимающими тучи пыли, и уставшими рабочими, торопящимися после смены домой. Те, кто знал Устюжина, подсмеиваясь над этим выряженным пижоном, проходили мимо, даже не здороваясь с ним. Пижон, он и в Африке – пижон! Что с него взять?!

Заметив Устюжина с букетом роз, Виолетта попросила Михаила Борисовича Христенкова, и он вывез её на своём «Жигулёнке» со двора из другой проходной.

Телефонные звонки ничего не давали. Она посылала его ко всем чертям.

На следующий день Иннокентий Геннадьевич явился  лично и пытался делать вид, что он заинтересованный покупатель. Бесполезно. Виолетта передала его продавцам, а сама уклонилась от личного общения.

Повторить трюк с ожиданием девушки у выхода после рабочего дня с букетом роз было смешно. Да и что он – мальчишка, что ли, чтобы бегать за ней вдогонку?

Тогда он поступил проще: пришёл в гости, в расчёте на то, что Виолетта постесняется его выгнать.

Когда Виолетта открыла дверь, перед ней стоял Кеша. Букет цветов, сумка, из которой выглядывало горлышко шампанского, и в придачу ко всему этому – виноватый вид.

– Виолетта, прости меня, если я тебя обижал, – сказал он тихим и проникновенным голосом.

Виолетта на секунду опешила, и тогда Кеша сказал что-то ещё и ещё. И тоже очень проникновенное и задушевное.

Дверь перед его носом не захлопнулась, и он переступил через порог.

А там – слово за словом. Устюжин знал точно: сейчас главное – начать издалека. После покаяния и робости он тут же перешёл на всякие другие темы, но все они были далеки от любовных призывов или брачных предложений. Нужно было разговорить Виолетту, нужно было добиться того, чтобы она его не отметала сходу.

Виолетта в первые минуты его визита так опешила от такой наглости, что и не сообразила сразу, что делать. Но время было упущено, и она немного расслабилась. Поставила цветы в вазу, а шампанское и конфеты сами вдруг возникли у неё на столе…

А уж когда они возникли, тогда и она поставила бокалы на стол.

В конце концов – почему бы и нет?

Вот ведь и Кеша смотрит на неё с тихим обожанием, и всем своим видом говорит: почему бы и нет? Мы ведь просто друзья! Что мы с тобою – враги какие-нибудь, что ли?

Виолетта слушала его соловьиные трели, а потом спросила:

– Ну, допустим. А что дальше-то?

На этот вопрос можно было бы ответить так: дальше могут быть или ресторан, или постель. Но Устюжин знал точно: и то, и другое будет с гневом отвергнуто. Потому он и не предложил обоих этих столь понятных вариантов.

А вместо этого заговорил о смысле жизни. Мол, время проходит, на многое он теперь смотрит не так, как прежде, о многом жалеет. Он научился ценить каждое мгновение искренности и любви! А вокруг так много фальши! Нужно уметь ценить отношения, которые, волей Случая, им подарила Судьба…

Он говорил так высокопарно, так сбивчиво, что девушка ловила себя на мысли, что ей иногда становится его жалко. А он продолжал и продолжал изливать свою душу, и тогда Виолетта почувствовала, что Кеша переигрывает. Как плохой самодеятельный актёришка. Она слушала всю эту дешёвую ахинею и не знала, что ему ответить.  Говорит красиво, в постель не затягивает, а взгляд – задумчивый и грустный. Не слабый человек, красавец мужчина, склоняющий свою красоту к её ногам. Лестно…

Ни в ходе этой встречи, ни после неё – они так и не бросились друг другу в объятия. Ни он, ни она не сделали к этому ни малейшего движения. Мило побеседовав, разошлись, как казалось, друзьями, тихо и спокойно. Сторонами не было подписано никакого совместного коммюнике, и вообще – никто никаких обязательств на себя не брал. Но…

В том-то была и штука, как бы само собой подразумевалось, что они теперь просто друзья. А посему могут встречаться снова и снова.

Устюжин понимал: сейчас главное не навредить. С боем отбита одна территория, и теперь с этого плацдарма нужно будет осторожно закреплять свою победу. Никаких кавалерийских атак! Никаких наскоков. Малейший шум – и всё пойдёт прахом. Нужно действовать тихо и очень осторожно.


Виолетта, разгадавшая манёвр Иннокентия Геннадьевича, и вела себя с ним, как с другом. Она всё так же блуждала в Интернете, заглядывала в службу знакомств:

«Молодой, атлетически сложённый парень 27 лет, не обременённый материальными трудностями, ищет…»

«Где ты – та единственная, которая мне нужна?»

«Имею серьёзные намерения и хочу создать семью. Интим не предлагать!»

По одному из таких объявлений она и встретилась однажды с мужчиной тридцати пяти лет, приятной внешности. Вышколенный денди с хорошими манерами и знанием английского...

Он выглядел так изысканно, так представительно, что казалось невероятным, чтобы это было правдой.

Машина «Мерседес» и ресторан. Куда там Кеша Устюжин! Такое можно было только сравнить с тем, что мог позволить себе её московский папочка, когда они вместе обедали в том ресторане на Арбате.

После ресторана он повёз её к себе домой.

Виолетта не поняла, как это случилось, но вдруг почувствовала, что находится в объятиях мужчины, о котором ничего не знает. Болтовня в виртуальном пространстве – это всё игра. А здесь вдруг всё стало доходить до дела.

Виолетта разом протрезвела и заявила, что хочет домой.

Её великолепный кавалер, казалось, вовсе не был пьян и рассуждал здраво и хладнокровно:

– Ах ты, стерва! Значит, как в ресторан идти, так ты была согласна, а как до дела дошло – так ты теперь не согласна? Ну, уж нет, дорогая! Я не для того столько денег выложил, чтобы ты теперь крутила передо мной хвостом!

Он взял её за горло и, слегка прижав, повалил на шикарную, размером с аэродром, кровать.

Уже падая, она умудрилась схватить с тумбочки увесистую пепельницу и треснуть ею насильника по голове. Тот покачнулся и, зажав лицо руками, упал на кровать. Кровь струилась между пальцами, и Виолетта увидела, что она рассекла своему противнику бровь. Убедившись в том, что это, как кажется, не смертельно, она выскочила из квартиры. На улице  остановила такси и вся растрёпанная, с бешено колотящимся сердцем, взлетела к себе на этаж.

И уже там расплакалась.

О случившемся она никому не рассказала. Даже и в своём интернетовском дневнике решила пока не рассказывать об этом приключении. Там, правда, никто не стал бы смеяться, злорадствовать, читать мораль. Посочувствовали бы, пожалели и – совершено искренне. Но ведь то – где-то там, как бы и не в реальности, А здесь, в настоящей жизни - что?

Только на другой день она исследовала своё лицо. Никаких заметных повреждений на нём не было, лишь на руках остались следы: синяки и ссадины.

– Вот ведь дура! – сказала она сама себе. – И ведь неизвестно, чем всё могло закончиться. А если бы это оказался маньяк какой-нибудь?

На работе она почувствовала какое-то облегчение, потому что там было очень много всяких неотложных дел. Необходимо было смонтировать различные образцы ламината прямо на полу, разложить рулоны ковролина и линолеума… Потом целый день следила за тем, чтобы были красиво выставлены хромированные смесители, всякие ручки и полочки… И на каждом была цена. И чтобы свет, отражённый от зеркал, оттенял различные образцы кафельной плитки из Испании и Франции.

Но когда Виолетта пришла домой, опять впала чуть ли не в истерику. Не хотелось никуда больше идти, а все парни, навязываемые ей в Интернете, теперь казались маньяками или сволочами.

И тут в дверь позвонили.

Она вздрогнула от страха. Кто это мог быть? Свои люди сначала сообщают по телефону, что хотят прийти, а это кто?

Она не ответила, но на повторный звонок всё-таки спросила:

– Кто там?

– Виола, это я! – ответил ей Устюжин.

Только теперь она догадалась глянуть в глазок. Это и в самом деле был Кеша. При нём был очередной букет белых роз.

Виолетта испытала сильнейшее облегчение и открыла дверь.

– А, это ты Кеша, – радостно сказала она. – Ну, заходи, заходи!

Войдя, Иннокентий Геннадьевич стразу понял: что-то изменилось. Виолетта смотрела на него как-то виновато. И ещё: она почему-то была рада его визиту. Впервые за долгое время!

Самое время было ковать железо, пока горячо, но Кеша проявил необыкновенное чутьё и точно почувствовал: если он это сейчас сделает, всему конец.

– Ну что у тебя? Шампанское? – спросила Виолетта. – А вот у меня есть коньяк. Давай с тобой по коньячку, а?

Кеша удивился, но возражать не стал. С робкой улыбкой мальчика, которого спаивает взрослая тётя, он отпил глоток драгоценного напитка и посмотрел на Виолетту влюблёнными и усталыми глазами.

– Ну и как ты тут? – спросил он голосом несмелым и таким родным и домашним, что Виолетта вдруг почувствовала: вот ведь он – тот, кого она так долго искала. Тут и искать-то ничего не надо!..

– Очень устала на работе, – тихо ответила Виолетта. – Сегодня привезли облицовочную плитку из Испании. Выставляли. Да и ламинат закончили собирать. Теперь у нас около десяти разных образцов! И к каждому свои плинтуса. Вот времена настали! Но устала страшно… Замучилась, пока принимала плитку. Устала, – повторила она.

Иннокентий Геннадьевич посмотрел на свою собственную ладонь и мысленно представил на ней всё: и эту девушку, и этот комбинат и московского папашу с его возможностями. Вот сейчас он протянет эту руку и возьмёт то, что ему причитается.

Он не стал распускать рук, а лишь благоразумно погладил девушку по плечу, сказав:

– Ну что ты! Новый товар – это всегда хорошо.
18.

Среди множества катастроф, которыми угрожает нам XXI век, является антропологическая катастрофа. Она проявляется почти незаметно и совсем не похожа на столкновение Земли с астероидом или на истощение естественных ресурсов. Не похожа она и на торжество теории Мальтуса о перенаселении Земли. Не похожа антропологическая катастрофа и на экологическую или ядерную трагедии. При ней набирает силу конфликт цивилизации и человека. Что-то жизненно важное может необратимо в нём сломаться. И тогда цивилизации угрожает гибель.

Если моральные принципы едины, то и оценка поступков человека, где бы он ни находился, может быть одной. И, наоборот, при разных моральных принципах одни и те же поступки могут трактоваться совершенно по-разному.

Все равно что искать судебной защиты в чужой стране, где законы совершенно другие. То, что у вас считается  преступлением, в той – подвигом!

Цивилизация же – это, прежде всего, духовное здоровье нации, и поэтому надо в первую очередь думать о том, чтобы не нанести ей такие повреждения, последствия которых были бы необратимы.

Но все эти рассуждения были настолько далеки от Иннокентия Геннадьевича, что он даже не задумывался о столь высоких  материях.

Его мысли заблудились в трёх соснах. Есть богатая невеста. В последнее время возникли некоторые материальные сложности. Чтобы исправить положение, нужно всего лишь жениться! Казалось бы, в чём проблема?! Так нет же! Эта краля ломается. Вроде бы, уже давно не девица, и я её уже оприходовал. Чего же ещё? А под венец идти не желает! И что? Ждать у моря погоды? Так нет времени! Нужно форсировать, а то через пару месяцев будет проблема даже с арендой школы, которая, кстати, могла бы приносить и больший доход…

Иннокентий Геннадьевич не привык долго размышлять. Из его базовой мысли: «Нужно срочно жениться!» никаких других не последовало. Да и от длительных размышлений он просто уставал. Лицо его покрывалось холодным потом, и по непонятным законам физиологии у него начинала болеть голова. Поэтому он старался меньше размышлять и быстрее действовать.

Чтобы мыслить, необходимо уметь удерживать в памяти множество всяких фактов и фактиков, сопоставлять их друг с другом, вертеть в разные стороны. Но ведь это совсем не просто! К сожалению, Иннокентий Геннадьевич, как и большинство людей, мало к такому труду был приспособлен и ничего не знал, кроме хаоса и случайности. Умел лишь звериные тропы пролагать в лесу смутных образов и понятий.

А у Виолетты началась странная жизнь: впервые она чувствовала настоящее увлечение тем, что делала. Время на работе не тянулось, а незаметно летело, и она обнаруживала, что многого ещё не успела сделать. И делать это было интересно и даже весело. Неожиданно для себя и близких у неё проявился талант организатора. Она смело брала на себя решение разных вопросов, командовала подчинёнными и получала от всего этого удовольствие: вот всё делается именно так, как я задумала! Здорово!

Возможно, со временем эти её задатки превратятся во властолюбие, но пока сотрудники удивлялись и радовались: вся в отца! Такая же решительная и деловая! Хозяйка!

Владимиров смотрел на дочь и думал: «А всё-таки хорошо, что мне не удалось тогда её уговорить идти на производство тротуарной плитки. Производство, всё-таки, мужское занятие».

Как-то раз он возвращался со Скворцовым со строительной площадки в Северном микрорайоне. Владимиров лихо вёл машину. Проезжая мимо дома Виолетты, завёл разговор о ней.

– Хорошо, что девочка взялась за ум, – сказал он, обращаясь к Андрею Павловичу. – Закончилась затянувшаяся пора безделья и капризов. Началась пора настоящей взрослой жизни и правильных решений…

Скворцов согласно кивнул.

– Да… Это хорошо. Виолетта развила такую бурную деятельность. Молодец!

Владимиров, скорее размышляя вслух, нежели беседуя, продолжал:

– Интересно, что по-настоящему всё началось лишь после того, как я нашёл в себе силы и решимость выставить за дверь этого подонка Устюжина!

Скворцов поёжился от этих слов. Само слово «Устюжин» вызывало у него брезгливость и омерзение.

– Давно надо было, – устало пробормотал он.

– Вот и я ж говорю, – в тон ему ответил Сергей Сергеевич. – Пока созреешь до такой решимости, столько времени проходит.

Впереди идущая машина резко затормозила, и следующий за ней Владимиров едва успел нажать на педаль. Заскрипели тормоза, и на мокром асфальте машину занесло в сторону. Ещё мгновение, и она бы зацепила блестящий чёрный «Форд», едущий в соседнем ряду. Но обошлось…

– Что случилось? – только и смог выговорить Скворцов, когда они снова тронулись с места и поехали дальше.

– А ты разве не видел? – спросил Владимиров. – Это газель вдруг резко затормозила. Гоняют, как сумасшедшие. Им правила не писаны!

– Дистанцию держи. Да и скорость в городе – не больше шестидесяти! Куда ты торопишься?

– О чём ты говоришь?! –  вдруг закричал Владимиров, круто сворачивая к бордюру. – Ты их видел?

– Кого их? Этих людей?

– Да нет же! Виолетту и Устюжина! – опять закричал Сергей Сергеевич. – Посмотри назад! У Росвертола… Они как раз там проходили. Посмотри! Оглянись назад!

Скворцов оглянулся, но в указанном направлении ничего не увидел.

– Никого там нет, – сказал он спокойно. – Это тебе показалось. Давай я сяду за руль, а то у тебя от усталости уже и галлюцинации начинаются.

– Да какие там галлюцинации! Я их и в самом деле видел. Они шли вон там!

– Как раз когда ты о них вспоминал? Нет уж, давай-ка поменяемся местами.

Друзья так и сделали. За руль уселся Андрей, сказав:

– Этого Устюжина я и сам терпеть не могу. Но то, что тебе нужно хорошенько выспаться – это точно. Все последние дни ты работал как проклятый. Сегодня тебе Устюжин померещился на улице, а завтра ты увидишь бабу Ягу или привидение.

Владимиров промолчал и больше за всё время пути не проронил и слова.  Он был уверен, что именно их видел в лучах рекламы у Росвертола.


Он не ошибся. Так оно и было на самом деле.

Этим осенним вечером Виолетта и Кеша впервые за всё время их новых отношений вышли погулять. Почему-то не хотелось ни в ресторан, ни куда-то ещё. Просто – походить по мерцающим иллюминацией улицам!

Иннокентий Геннадьевич изо всех сил старался произвести благоприятное впечатление умного человека. Он мучительно вспоминал стихи, которые ему когда-то читала Эля Скворцова. Но, к сожалению, так и не вспомнил. Ему хотелось играть роль интеллектуала или эстета, посещающего театр, филармонию. Но он никак не мог даже вспомнить ни одного спектакля, которые они смотрели в ту пору.  Вместо этого не нашёл ничего умнее, чем проговорить девушке, за которой пытался ухаживать:

– А ты знаешь: ведь Эля много значила в моей жизни…

Виолетта прекрасно знала всю эту эпопею и спросила:

– Ты чувствуешь, что тебе её не хватает?

– Как тебе сказать? Вместе с нею от меня ушло что-то такое, чего теперь уже, как кажется, и не вернёшь. Она любила читать стихи. Бывало, возьмёт томик… и читает, читает... А я, хотя всю жизнь считал себя человеком образованным и начитанным, даже и не знал толком, что есть такие книги. Она ввела меня в этот мир. Было интересно слушать её голос. Мы ходили в театр. Даже в филармонию!  У меня ведь как было в жизни: вечно какая-то суета – спортивная или производственная, а с Элей у меня вдруг наступал душевный покой… С этой прелестью ничто не может сравниться…

Виолетта тоже что-то рассказывала о себе и о своих сложных поисках. Про Интернет она, естественно, не обмолвилась ни единым словом, но призналась, что ищет свою половинку, но найти её никак не может.

Устюжин, у которого всё в душе переворачивалось от этих слов, слушал и многозначительно кивал. У них сейчас была такая игра, как будто они не мужчина и женщина, а друзья одного пола, уставшие от жизни. Они  рассказывают друг другу о своих делах, поверяют свои сердечные тайны. Виолетта не сразу, а лишь через какое-то время приняла условия этой игры, полагая, что Кеша, человек, конечно же, не лишённый недостатков, и в самом деле утомился от своих жизненных передряг, и теперь находит утешение в таких встречах. Разумеется, она и мысли не допускала о том, что их отношения выйдут за этого круга, а потому и вовлеклась в этот спектакль, от всей души полагая, что всё в нём правда.

А Иннокентий Геннадьевич мучительно решал вопрос, как подсказать Виолетте, что пора бы уже выходить из этой роли. Пора играть другую роль!

Говорить открытым текстом было всё равно, что идти по канату над пропастью без страховки. Сорвёшься – и всё пропало. Второй попытки пройти по этому же канату тебе никто уже не даст.

Как его выбрать – нужный момент? Как его вычислить? По каким признакам? Даже и для профессиональных психологов это было бы задачей не из лёгких, а каково было теперь бедняге физкультурнику с его-то интеллектом?

Считая себя человеком умным и образованным, он, как правило, был самоуверенным и даже нахальным.  Но сейчас какая-то неуверенность подтачивала его силы и он, как всегда, понадеялся на Его величество Случай, на свою интуицию, на свой богатый опыт, наконец! Вот и решил он в ближайшие же дни поставить все точки над i. К этому решающему разговору он основательно подготовился. Впрочем, правильнее сказать, что к нему он готовился давно, ещё с самой первой встречи с девушкой у себя дома.

Нужно сказать, что Иннокентий Геннадьевич был весьма изобретательным в своих приключениях с женщинами. Сначала он примитивно просил их фотографироваться в соблазнительных позах, убеждая очарованных его любовью дур, что он трудно переносит разлуку с ними, и потому хочет видеть их тогда, когда их нет рядом. На это не все соглашались, и тогда он стал снимать красавиц скрытой камерой. Для этого достаточно было лишь незаметно нажать кнопку, закреплённую на спинке огромной кровати. Ни звука затвора фотокамеры, ни вспышки не было видно, так как всё происходило при ярком свете, на чём настаивал Иннокентий Геннадьевич. Он не мог лишить себя удовольствия видеть свою прелесть.

Короче говоря, если упрямая ослица по имени Виолетта вдруг взбрыкнёт, он предъявит ей целый альбом её фотографий! Она не сможет отказать ему в такой малости, ведь он её так любит, что готов в качестве свадебного подарка подарить этот замечательный, красочно оформленный альбом! Если же она будет упрямиться, что, впрочем, свойственно ослицам, то он пригрозит ей разместить эти пикантные фотографии в Интернете с призывным текстом и точным указанием не только размеров бюста и трусиков, но и почтового адреса, фамилии и телефона! Нет, против такого напора она не сможет устоять!

Когда человек рушит нити цивилизации, он теряет нить Истины. Это известно. Но самое важное, что при этом разрушается и психика человека. С большой долей вероятности можно утверждать, что такой человек становится, если не невменяемым, то – «зацикленным», т. е. у него появляется некая идея фикс, от которой ему не просто отойти. То же случилось и с Иннокентием Геннадьевичем. Эта идея полностью разрушила логику его мышления, к которой, кстати, он и без того был непривычен. Она полностью опустошила его, разожгла самые примитивные и асоциальные инстинкты. Он уже и не пытался обуздать дикость, свирепость, эгоизм собственной природы, свои инстинкты, алчность, темноту сердца, бездушие и невежество. Всё его существо было концентрировано на выполнении этой задачи.  Он уже не понимал и не принимал мысль о том, что всё им задуманное – аморально, незаконно, даже преступно. Для него законным было лишь его устремление. Добиться цели – вот и вся его мораль!

Это был осенний октябрьский вечер. Вдруг пошёл дождь – какой-то косой, потому что поднялся сильный ветер. Струи дождя били прямо в окна однокомнатной квартирки Виолетты, и какие-то пожелтевшие листья с соседних деревьев, как куски промокашки приклеивались к стёклам.

Виолетта подошла к окну, грустно взглянула на бегущие вниз струйки, зевнула и решила посмотреть  весёлую передачу «Аншлаг» с Ефимом Шифриным по второй программе.  Она раздвинула диван, легла и включила телевизор.

«Кажется, погодка разыгралась не на шутку», – подумала она.


Поздний  октябрьский вечер был дождливым и ветреным. Мелкие брызги с порывами ветра хлестали по лицу и были неприятны, однако, в то же время, настраивали Иннокентия Геннадьевича на решительный лад.

Как обычно, не предупреждая, он позвонил в дверь Виолетты, мысленно повторяя первую фразу, которую намеривался сказать: «Любимая! Я так больше не могу. Я хочу, чтобы мы были вместе!..»

Но дверь никто не открывал. Иннокентий Геннадьевич позвонил ещё раз. Потом ещё и ещё. «Не может быть, чтобы она так поздно задержалась на работе! – подумал он. – Одиннадцатый час! Кому нужна такая работа?! А вдруг она пошла в гости к родителям? Вряд ли. Она к ним ходит по выходным…»

Иннокентий Геннадьевич стал медленно спускаться по лестнице, как вдруг услышал, что кто-то вошёл в лифт, громко стуча каблучками.  Устюжин в несколько прыжков снова оказался у двери квартиры Виолетты. Но лифт прогрохотал выше, и тогда Иннокентий Геннадьевич решил всё же выйти и расположиться в кафе напротив. Оттуда он увидит не только Виолетту, вернувшуюся домой, но и того, кто её будет провожать. Он решительно, перепрыгивая через несколько ступенек, спустился и вышел из дома. Перейдя дорогу, зашёл в кафе. Зал был набит народом. Всё больше юнцы со своими ****ушками в облегающих джинсах и коротеньких курточках, из под которых обязательно демонстрировался пупок, проколотый колечком с камушком.

«За модой не угонишься, – грустно подумал Иннокентий Геннадьевич. – Видимо, действительно старею, раз мне это не приносит кайфа».

С трудом протиснувшись к стойке, он заказал кружку пива, и, так как в небольшом павильоне мест не было, вышел к столику под навес. Здесь никого не было. Официант укладывал белые пластмассовые стулья верх ножками на столики. Иннокентий Геннадьевич снял один стул и расположился на своём наблюдательном пункте. Он сдул пивную пену, и только сделал первый глоток, как взгляд его упал на светящиеся окна дома напротив. «Ага, – подумал Иннокентий Геннадьевич, – её окна выходят на эту улицу. Так, сейчас посчитаем этажи. Так… Нет! Здесь что-то не то. В её квартире горит свет! Ещё раз. Первый, второй, третий… Нет, в её квартире горит свет! Что бы это значило? Неужели она не открывала, потому что дома не одна?!»

Иннокентий Геннадьевич тремя глотками выпил свой бокал пива и быстрым шагом перешёл улицу. Поднявшись на лифте на её этаж, он постарался успокоиться. «Наверно, Виолетта успела пройти, пока я стоял у стойки бара», – подумал он и позвонил в дверь.

Никто не отвечал. Он позвонил ещё и ещё раз. Потом, нажав кнопку, продолжал звонить беспрерывно, пока, наконец, не услышал недовольное:

– Кто там? Чего же так трезвонить? Ночь на дворе! – Заспанная, накинув халатик на пижаму, Виолетта открыла дверь. – Что за пожар? Что случилось?

Иннокентий Геннадьевич, отстранив Виолетту, прошёл в комнату, надеясь увидеть соперника. Но никого не было. Тихо работал телевизор. Диван был расстелен, постель смята.

– В чём дело? Кто тебе дал право врываться в мою квартиру? – возмутилась Виолетта. – Что ты себе позволяешь? А если бы у меня кто-то был? Уходи! Я не хочу тебя больше видеть!

Иннокентий Геннадьевич был обескуражен. Он не мог себе представить, что Виолетта просто-напросто спала. Нужно было как можно скорее сгладить конфликт.

Когда наступает ответственный момент, человек начинает вести отсчёт времени не на минуты и даже не на секунды, а на крохотные доли секунды.

Не очень богатым было воображение Иннокентия Геннадьевича, но всё же он представил себе, что вот он шагнул на канат, туго натянутый над пропастью, и пошёл. Ещё немного, и он может сорваться в пропасть.

– Я к тебе звонил уже полчаса. Никто не отвечал. Я уже не знал, что и думать… Ведь я люблю тебя!

– Ай, брось мне говорить о своей любви…

– Почему? Почему я не могу говорить о том, что чувствую?! Я всё время мечтаю о нашем будущем. Мы с тобою сидим в такой вот комнате. А наши дети уже спят, и мы думаем: «Хорошо им в постельках! Спят себе и горя не знают!»

– Ой, какие там дети! Ну что ты мелешь! – рассмеялась Виолетта.

– А почему бы и нет? – спросил Кеша.

– Почему-почему? Потому!

– Нет, ну ты мне скажи: почему?

– Потому что мы с тобой – разные люди. Дети! Не смеши!

Устюжин чувствовал: он уже на середине каната. Сейчас можно перевести всё на шутку и безболезненно вернуться назад. А затем, когда-нибудь потом, повторить попытку.

Но время-то уходит! Может быть, лучше будет, если он сейчас одним рывком пройдёт весь путь и победит!

– Послушай, Виолетта, – начал Иннокентий Геннадьевич глухим голосом. – Я давно тебе хотел это сказать: давай плюнем на всё и начнём всё сначала?

– Не говори глупости! Дважды в одну и ту же реку не входят. Всё, что между нами было, прошло и больше не вернётся. Так-то оно и тебе будет лучше, и мне.

– Ну почему лучше? Что в этом хорошего? Ведь я люблю тебя!

– А почему же тебя не интересует то, что я чувствую? Ты только и говоришь о том, что ТЫ любишь, ТЫ без меня жить не можешь… Почему тебя не интересует, как я к тебе отношусь?

– Но ведь я и так знаю, что и ты чувствовала ко мне что-то такое. Разве иначе мы были бы вместе?

– Да, да! Спасибо, что напомнил! Я вспомнила, что отдалась тебе по пьянке, и между нами ничего не было, даже трусов. Ну, и что из этого? Это тебе даёт какие-то права на меня? Ты думаешь, я такая дура, и не вижу, что для тебя женитьба – лучший способ перезимовать!

– О чём ты говоришь? Дела мои идут вполне прилично. Прекрасная квартира и машина у меня! Мне ничего не нужно от тебя! И я тебя люблю, а не твои деньги! И жить без тебя я не хочу! Мы должны… мы будем вместе!

– Ай, брось! В последний раз ты делаешь сегодня харакири? «Я жить без тебя не хочу!» Эх, Кеша, Кеша! Ты каждый раз по-новому банален и как-то ненавязчиво абсурден. Нет уж, уволь! И будешь мимо проходить, – проходи, не оглядываясь! Я никогда, слышишь, никогда больше не буду с тобой! Ты мне противен! Не требуй от меня больше, чем ты можешь! Для мужчин ты совсем не стар. Ты стар для меня, женщины!

– Ах, так ты заговорила! Так вот, взгляни на эти фотографии! И если ты не хочешь, чтобы они стали достоянием твоих родителей, твоих друзей, подумай на досуге над моим предложением! А если ты, упрямая ослица, будешь упорствовать в своём высокомерии, я эти фотографии размещу в Интернете с точным указанием твоих данных, адреса и телефона.

Устюжин бросил на стол фотографии, сделанные в его квартире. Виолетта была изумлена. Она рассматривала фотографии намеренно неторопливо, размышляя, что же делать? Потом, возвращая их хозяину, сказала, смеясь:

– А что? Прекрасная реклама будет мне. К тому ж, бесплатно! А ты – подлец! Какое счастье, что я вовремя тебя раскусила!

– Виолетта…

– Молчи! Ты снова страдаешь недержаньем! Прими лекарство, ведь у тебя понос словами. Размещай фотографии в Интернете, посылай их родителям, только оставь меня в покое! Я тебя не хочу больше видеть!

Они всё ещё стояли у окна.

– Да нет же! – закричал Кеша и, повернувшись к Виолетте, взял её обеими руками за плечи, и попытался привлечь к себе.

Виолетта вырвалась у него из рук.

– Ты ведь ко мне не пешком пришёл, а на машине приехал?

Устюжин ничего не отвечал. Он понимал: на канате он не удержался. Сейчас грохнется в пропасть.

Не дождавшись его ответа, Виолетта решительно и грозно прошипела:

– Вот и иди. Садись в свою машину и езжай подобру-поздорову!

– Вот же ты сука, – прошептал побледневшими губами Устюжин.

Виолетта не слышала, как он сорвался в пропасть и с громким криком полетел куда-то вниз. Она только видела его полные ненависти глаза и слышала его последние слова.

– Убирайся! – повторила она и так грозно стала на него наступать, что Иннокентий Геннадьевич попятился к двери и вскоре оказался на площадке. Дверь захлопнулась, и он понял, что эту битву он проиграл.

– Я-то уберусь, –  успел ей крикнуть  уже за дверью Устюжин, – но ты меня ещё попомнишь.

С этими словами он в тихом бешенстве сбежал по лестнице и, пробежав под дождём, заскочил в машину. Рванул с места и помчался в темноту.


Всю оставшуюся часть ночи Виолетта не сомкнула глаз. Её не страшили эти фотографии. Просто она не понимала, как могла так ошибиться? Как даже не почувствовала, что является натурщицей для порнографических фотографий. Часа в три ночи, одевшись и взяв зонтик, она вышла на улицу. Не могла сидеть дома. Просто хотелось пройтись по ночному городу. На первом этаже у лифта столкнулась с соседкой с седьмого этажа. Она работала сторожем в кафе напротив, и зашла домой, чтобы взять зонтик.

– Куда это вас несёт в такую погоду? – удивилась соседка.

– Дома не сидится, – ответила Виолетта. – У природы нет плохой погоды, и всякая погода – благодать!

– Ну, ну… – загадочно улыбнулась соседка и вошла в кабину лифта.

Неторопливо шлёпая по лужам, Виолетта шла вверх по Добровольского. Ветер гудел в проводах. Пустынные улицы, моросящий холодный дождь и ветер в лицо постепенно привели девушку в чувство. Она несколько успокоилась и через час вернулась домой. Потом открыла душ и долго стояла под горячими струями, словно смывая с себя всё, что было связано с этим Устюжиным. «Всё, – думала она, – начинаю новую жизнь! Хватит беситься! Пора браться за ум!».

Она поставила будильник на семь, легла в постель и провалилась в небытиё.


Иннокентий Геннадьевич тоже не мог успокоиться. Понимая, что ни Владимирова, ни московского папашу этими фотографиями не расшевелить, он всё же наделся получить от Сергея Сергеевича хотя бы небольшую сумму. Приехав домой, он с трудом отыскал чистый конверт, положил в него пять фотографий, и на компьютере отстучал записку следующего содержания:

«Малоуважаемый Сергей Сергеевич! Вы сделали всё, чтобы разбить, разрушить наши отношения с Виолеттой. Что ж! Вы в этом преуспели. Мы с ней расстались. Но у меня есть набор фотографий, который я готов вам продать за небольшие деньги. По вашей милости, я сейчас очень нуждаюсь в средствах. Поэтому и предлагаю вам их по сто долларов за каждый снимок. Я – человек честный, и вместе с фотографией вам передам и негатив. Чтобы вы имели представление, о чём идёт речь, посылаю несколько образцов. У меня таких около сотни. Согласитесь, что десять тысяч баксов – не большая цена за доброе имя дочери! Мой телефон вам известен, поэтому буду ждать вашего звонка завтра после пяти вечера. Не вздумайте вмешивать в дело милицию. Я от всего откажусь, снимки вы не найдёте, и сможете их посмотреть только в Интернете на соответствующих сайтах.

С неуважением, И. Устюжин».

Запечатал конверт и, чтобы не тянуть с этим делом, вышел из дома, сел в машину и поехал к комбинату.

– Срочное письмо для Владимирова, – сказал Устюжин  сторожу.

Парень, видимо, из новеньких, Устюжина не знал.

– А что, до утра нельзя потерпеть?

– Передашь ему в руки утром. А мне ещё в Краснодар мчаться… – солгал Иннокентий Геннадьевич.

Освободившись, наконец, от конверта, почувствовал, что Рубикон перейдён. Впрочем, как думал Устюжин, терять ему нечего.

Было около двух, когда он подъехал к дому. Обычно Иннокентий Геннадьевич ставил машину на самодеятельную стоянку возле дома. Но сегодня не хотелось ходить по дождю, и он поставил её во дворе под электрическим фонарём.

Войдя в квартиру, он разделся, прошлёпал в кухню, открыл холодильник и достал бутылку водки. Выпил, не закусывая. Потом, вспомнив, что ему нужно быть к восьми в школе, пошёл в комнату и повалился на кровать.


Утром, когда ещё было темно, Иннокентий Геннадьевич выпил чашечку крепкого кофе и спустился к машине. Он обратил внимание, что электрический фонарь почему-то не горел, а передок машины как-то неестественно наклонился на левый бок.

«Вот, чёрт! Неужели спустило колесо?» – подумал он, подходя.

Увидев, что переднее левое колесо стоит на диске, он выругался матом. Но делать нечего: нужно было ставить запаску. Времени это должно было занять не много, хотя можно вымазаться. Он открыл багажник, и, наклонившись, стал откручивать привинченную запаску. И в этот момент страшный удар по голове прервал его порочную жизнь. Он даже не успел почувствовать боль. Нырнул головой в темноту, да так и остался. Кто-то небрежно бросил в багажник окровавленную арматуру и исчез.

Было ещё очень рано, и никто ничего не видел и не слышал…


Когда утром охранник передал Владимирову конверт, тот удивился. Ни адреса, ни имени на нём не было.

– А кто хотя бы передал? – спросил Сергей Сергеевич.

– А я почём знаю. Мужчина, такой весь из себя. В плаще. Торопился в Краснодар…

– Понятно… – недовольно бросил Владимиров и пошёл к себе в кабинет.

Повесив плащ в шкаф, он подошёл к столу  и аккуратно ножницами вскрыл конверт. То, что он увидел, шокировало. Он смотрел на фотографии, и чувство брезгливости охватывало его. Наконец, немного успокоившись, он взял листок с напечатанным текстом. Прочитал. Потом ещё и ещё раз пробежал глазами. Так, всё ясно. Этот идиот даже авторства своего не скрывает.  Но, в принципе, что произошло? Девочка взрослеет. На её пути попался мерзавец. Как её от него уберечь? Уже одно хорошо, что, как видно, он – вчерашний день для неё. Сумела разобраться.

В кабинет вошла Танечка-секретарша.

– Сергей Сергеевич, звонил Скворцов. Спрашивал, можно ли ему к вам зайти.

– Через час. А ты мне сделай крепкий кофе. Так получилось, что  не успел позавтракать. И меня ни для кого нет. Только, если будет спрашивать Алексей Николаевич…

– Всё поняла.

Она вышла, и вскоре занесла горячий дымящийся кофе с кусочками рафинада и ломтиками сыра.

– Спасибо, Танечка.

Секретарша ушла, а Владимиров открыл ящик стола, достал бутылочку армянского коньяка, плеснул его в кофе.

«Нужно успокоиться. Что произошло? Что нового я узнал? А ничего! Что этот поддонок способен на всё. И на шантаж, и на подлость… Так я это знал и раньше. Что Виолетта – взрослая женщина? И это я знал. Ничего нового. Интересно, знает ли девочка об этих фотографиях? И важно, чтобы Маша ничего не прослышала. А это задача. Этот подлец может и ей послать письмо такого же содержания! Нет, с ним всё же придётся поговорить. Важно, чтобы всё это не дошло до Маши. Ей только этого не хватает!»

Сергей Сергеевич не успел додумать. В кабинет вошла секретарша и, подойдя ближе, каким-то испуганным голосом сообщила, что в приёмной двое мужчин. Говорят, что следователи и просят их принять…

Владимиров сморщился, как от зубной боли, потом, убрав в стол фотографии и письмо, кивнул:

– Приглашай!

В кабинет вошли Леонид Устинович Никаноров и Константин Александрович Лосев. Представились, познакомились. Владимиров, как добродушный хозяин, предложил кофе. Отказались.

– Сергей Сергеевич, – сказал Никаноров. – У нас к вам несколько вопросов.

– Спрашивайте. Я к вашим услугам.

– Вы – исполнительный директор  в этом акционерном обществе?

– Да! Но лучше, если вы перейдёте прямо к существу вопроса. Что вас интересует?

– Давно ли вы видели вашего сотрудника, Устюжина Иннокентия Геннадьевича?

Владимиров на мгновение напрягся, что не прошло мимо наблюдательных гостей.

– А в чём, собственно, дело?

– И всё же, ответьте нам на наш вопрос.

– Видел я Устюжина, когда увольнял из комбината.

– Вы его уволили?

– Да.  Я решил, что сегодня нам не по-карману содержать физкультурника.

– А он что, только физкультурником у вас работал?

– Нет. Но, как работник отдела снабжения, он просто ничего не делал. Вот за полную профнепригодность он и был уволен.

– Но, как я знаю, он подал заявление и уволился по собственному желанию.

– Правильно. Иначе бы я его уволил по инициативе администрации в связи с профнепригодностью. Он, видимо, не хотел портить себе трудовую книжку. К тому же, он ещё подрабатывал в какой-то школе. Он ведь спортсмен.

– Да, да… Мы это знаем.

– Так в чём же вопрос? Видел я его, когда подписывал его заявление.

– А что связывало вас с этим Устюжиным? – спросил Никаноров, внимательно всматриваясь в глаза Владимирова.

Сергей Сергеевич снова несколько замешкался с ответом. Потом, словно очнувшись, ответил:

– Я его не любил. Может, это мягко сказано. Этот подлец отбил жену у моего друга…

– У Андрея Павловича Скворцова?

– Именно у него. Разбил семью. Сына оставил без отца. Потом соблазнил мою дочь…

– Вашу приёмную дочь Виолетту Степановну Владимирову?

– Мою дочь. Я её удочерил, и она носит мою фамилию. Воспитываю я её с двух лет. Так что это – моя дочь! Отец не тот, кто зачал, а тот, кто ночи не досыпал, кто воспитал…

– И что? Соблазнил вашу дочь…

– А ничего, – торжественно ответил Владимиров. – Недавно я узнал, что дочь ему дала от ворот поворот, и я, конечно, этому рад.

– Понятно… А когда вы об этом узнали?

– Сегодня утром. А в чём всё-таки дело?

– А не скажете, Сергей Сергеевич, есть ли у вашей дочери какой-то новый обожатель?

– Насколько я знаю, она сейчас в гордом одиночестве. Увлечена работой, и меня это радует… Вы так интересуетесь этим Устюжиным в связи с тем ограблением? – спросил Владимиров.

– И с тем ограблением тоже. Но сегодня утром Иннокентия Геннадьевича Устюжина обнаружили мёртвым возле своего дома.

– Мёртвым? Этого не может быть! Впрочем, что я говорю?

– А почему вы так сказали?

– Дело в том, что сегодня утром наш охранник передал мне конверт с запиской. Вот она. Читайте. Я понимаю, что сейчас нельзя ничего скрывать.

Никаноров взял напечатанное на компьютере письмо и внимательно стал читать. Потом передал его Лосеву.

– И вы говорите, что это письмо вы получили сегодня утром?

– Минут тридцать назад.

– Понятно… – протянул Никаноров, хотя ему ничего пока не было понятно. – Дело в том, что, как только труп Устюжина был обнаружен, поднялись в его квартиру, надеясь хотя бы там обнаружить какие-то следы. Бронированная дверь его квартиры была не заперта, как будто он спустился к машине и намеривался ещё вернуться в дом. Но одет он был так, как обычно ходит на работу. При нём было его кошелёк. Документы и деньги не тронуты. Вся квартира была перевернута верх дном. Преступники что-то искали. Не коллекционировал ли этот Устюжин свои амурные победы? Тогда вырисовывается мотив. Но это – не более чем версия. Следов обнаружить не удалось. Все действия и убийцы, и грабителей были профессиональны.

– Сказать, чтобы я очень горевал по поводу его смерти, я не могу, – произнес Владимиров. – Хотя, конечно же, я не желал ему смерти. Просто не хотел, чтобы наши пути пересекались.

– А вы не знаете, как провела вечер ваша дочь?

– Нет. Я её ещё не видел. Вы можете это спросить у неё.

Владимиров снял трубку и набрал номер кабинета Виолетты. Долго никто не отвечал. Тогда он набрал номер её секретаря. Та ответила, что Виолетта Степановна ещё на работу не приходила.

19.

Улица Пушкинская в Ростове больше чем улица. Когда-то здесь проезжал поэт, понятия не имеющий, что крохотный городок, прилепившийся к берегу Дона, дотянется и сюда. А здесь была простая дорога в степи, со спусками и подъёмами, с бродом через речушки и мостками через овраги, с пологими подъёмами и спусками на холмах и, конечно же, с пьянящими запахами разнотравья, ярким солнцем и пылью, вьющейся за каретой, а никакая не улица. Поэт проехал. Потомки это запомнили. И так потом получилось, что во всём этом городе, выросшим со времени той исторической поездки в сотни раз, именно эта улица и оказалась самой красивой. И назвали её в честь этого поэта. Правда, есть ещё и набережная, которая  могла бы с ней соперничать. Но набережная, строго говоря, и не улица даже; и расположена так неудобно, что некоторые ростовчане там бывают редко. А здесь – все бывают, и все любят эту улицу.


Элла Витальевна, как человек литературно образованный и склонный к поэзии, всегда охотно предавалась таким размышлениям. Вот и сейчас она, идя по этой самой улице, вспоминала, как когда-то ходила здесь со своим Андреем. И до замужества, ещё когда только встречались, и после… Они медленно брели по живописной аллее, и она читала ему замечательные строки любимого поэта:

…Я знал донцов. Не сомневался видеть

В своих рядах казачьи бунчуки.

Благодарим Донское наше войско.

Мы ведаем, что ныне казаки

Неправедно притеснены, гонимы;

Но если бог поможет нам вступить

На трон отцов, то мы по старине

Пожалуем наш верный вольный Дон…

Как недавно и как давно это было!  А теперь он один, и она – одна… И всему виной только она… Кеша, теперь уже покойный (а чего теперь спросишь с умершего?), ни в чём не был виноват. Он просто взял то, что плохо лежало…

Элла Витальевна медленно шла, смотря себе под ноги, и думала: «Андрей мне никогда не простит предательства! У меня было всё: любовь, семья… И надо же было мне кинуться на поиски приключений! Я сама во всём виновата, что всего этого лишилась!». Теперь Андрей будет работать на комбинате. А я-то знаю, как он умеет работать! У мужиков – у них ведь как? Если какая проблема возникает, в которой им трудно разобраться, они уходят или в запой, или в загул, или с головой окунаются в работу – в зависимости от природных склонностей. Вот Андрей теперь и будет вкалывать с утра до ночи, трудоголик, что к этому добавишь?! И ему не нужен будет никто: ни я, ни Павлик… Нет, пожалуй, Павлик ему всё-таки будет нужен – возьмёт его когда-нибудь или на прогулку, или на рыбалку. И на том спасибо…»

Не выходил из головы и покойник. Где он сейчас? Может быть, как говорил Маяковский, его душа сейчас летит где-то, в звёзды врезываясь?.. И мысли о нём получались какими-то странными до неприличия: всё-таки, что ни говори, а Кеша подарил ей на какое-то время ощущение пылкой любви, да такой, что она прежде себе и представить не могла. Женщина всегда очень остро ощущает приход такого момента: вот молодость уже прошла, и наступили семейные будни – ну, то есть зрелость. А за зрелостью нагрянут, того и гляди, морщинки с сединой и старость!.. И тут вдруг, откуда ни возьмись молодость снова возникает! Не сама по себе, а с чем-то. Или с кем-то. На дискотеках музыка так грохотала, что её охватывало возбуждение, похожее на ужас, и все вокруг крутились и вертелись как сумасшедшие, потому что молодые, им положено! И она, тоже сумасшедшая и, вроде бы, такая же молодая, как и они, громко смеялась и делала глупости, простительные для юного возраста, вела глупые разговоры, не замечая ни глупости, ни примитивности их. А затем  новое буйство, но уже в постели… Андрей не был способен на такое пламенное проявление страстей, на такое красивое ухаживание, на такие красивые обещания о грядущем счастье.

Конечно, всё потом оказалось ложью, но ведь так врать – тоже надо уметь. А Андрей не умел. Он был реалистом, а реальность всегда выглядит серо и буднично на фоне брехливых выдумок о прекрасном и невообразимо счастливом будущем.

А что же Андрей? Он-то чт; думал о разрушенном семейном счастье и о смерти своего мучителя?

Да ничего не думал!

Скворцов в эти самые дни поступил именно так, как и предполагала Элла Витальевна: он отогнал от себя все ненужные мысли и сомнения и с удвоенной энергией занялся работой. Пока трудишься, некогда задумываться о всяких ненужных сложностях. Был он в это время где-то на другом конце города, и никаких телепатических сигналов от Эллы Витальевны не получал. Да и от умершего Кеши, душа которого где-то томилась в ожидании Божьего Суда, – тоже.

Бедный Кеша!

Интересно: может ли такое быть, чтобы человек ушёл из жизни совершенно бесследно? Наверное, трудно такое представить. Всегда ведь находится кто-то, кто будет вспоминать об этом человеке – хорошо или плохо, но вспоминать! Стало быть, уже след какой-то остался! А дела? Ведь люди всегда что-то делают. Иногда сделанное можно пощупать руками даже спустя тысячи лет после смерти человека, а иногда сделанное – это какой-то поступок, из которого что-то затем последовало. От человека могут остаться слова, а слова – это ведь тоже дела. И вовсе не обязательно записывать их на бумаге или на магнитофоне, чтобы они стали достоянием потомков. Может получиться и так: слова были сказаны и запали кому-то в душу. А тот, кому они запали, он даже и не упомнит уже, чьи это были слова и когда они прозвучали. Но слова проникли в душу, и там остались, и работают в этой душе! И от этого что-то потом происходит в реальной жизни: человек поступает в соответствии с этими словами.

Что могло остаться от Устюжина, если он, как уже рассказывалось, был человеком  не самым лучшим на свете?

Ответы на этот вопрос могут быть разными в зависимости от того, кому мы его будет задавать.

Кто-то скажет: ничего, одна пустота!

Кто-то другой заявит: всё, что ни осталось от такого дрянного типа, всё подлежит последующему забвению.

Но кто-то мог сказать и  так: да, что-то хорошее этот человек всё-таки успел сделать. Ведь в своём спортзале он занимался не с одними только бандитами, но и с нормальными детьми. Даже Павлик, сын Скворцова, видел  в нём не только любителя похвастаться и красиво одеться, но и человека, дающего ценные спортивные наставления.

Самому Устюжину никогда не казалось, что он злодей (да он таковым и не был на самом деле). Ему казалось, что он хороший. Привлекательный, умный, интересный, дельный, знающий. Но самое главное всё-таки – хороший. Если бы ему на том самом Божьем Суде сказали, что это не так,  он бы искреннее удивился и выдвинул такой довод в свою защиту: я никогда и никого не грабил, не призывал к насилию!.. Чем же я плохой?

Ему бы напомнили, как он однажды разрушил чужую семью. Кеша бы возразил: я не похищал её, не надевал ей мешок на голову. Она добровольно пошла за мной! Разве меня можно обвинять в чём-то? Я успокоил и приласкал тоскующую душу. Чем же я плохой?

А уж если бы апостол Пётр вменил ему в вину то, что он дал наводку на то самое ограбление, после которого люди остались без зарплаты, то он и тогда бы попытался оправдаться: меня заставили, а я не хотел! Я – жертва обстоятельств! Чем же я плохой?

Что-нибудь вполне обоснованное он бы сказал и по поводу обвинений его в шантаже: мол, не всё так просто на этом свете. И то, в чём меня обвиняют, это всё мнимая простота, кажущаяся. Этой самой Виолетте почему-то крупно повезло с папашами, а чем она заслужила такое, и почему я не родился от богатых родителей? Почему меня никто не усыновил? Разве это справедливо? Нет, конечно. Ну а поскольку это было с самого начала несправедливостью, что плохого в том, что я усилием своей воли и своего интеллекта (не малого, между прочим, а таким людям многое должно и прощаться!) попытался навести порядок в этом вопросе? Чем же я плохой?!

Но прошлое обладает одним простым свойством: в нём – что было, то было. И ничего не изменишь.


Именно так думал об этой внезапно оборвавшейся человеческой жизни и Сергей Сергеевич Владимиров. Что было, то было. Ничего тут не поделаешь… Вот только один маленький вопрос: а чт; же всё-таки было? Может быть, и было, но как-то не так?

Владимиров, в отличие от Скворцова, вспоминал об Устюжине, углубляясь в свои воспоминания так глубоко, насколько позволяла память. Он вспоминал Кешу ещё молодым парнем, когда они только-только познакомились во время межрайонных соревнований на стадионе «Трудовые резервы». Всегда в компаниях, всегда говорливый и весёлый, энергичный и решительный.

У всех комсомольцев, которые тогда сгруппировались вокруг молодого Сергея Владимирова, было одно ощущение: мы не только молодые и сильные, но мы ещё и не совсем такие, как они – старые и уходящие со сцены. Имелась в виду партийная организация комбината, в которой заправляли всеми делами люди преклонного возраста, а молодые коммунисты стояли в тени. Когда-нибудь мы потесним стариков, и то, что сделаем мы, будет лучше и правильнее того, что делают они сейчас. Эх, наша бы воля! Да у нас бы всё получилось совсем по-другому!..

Ну, вот мы и стали все взрослыми. Сначала потеснили стариков в парторганизации, потом принялись наводить порядок на комбинате. И не только. Во всей стране теперь тоже правят новые и молодые. А те заскорузлые и замшелые вроде бы отошли в тень. И что же? Стало ли лучше от этого?..

Владимиров и сам удивлялся. Странное дело: Устюжин лишь с трудом вспоминался ему как отдельная личность. Только на фоне кого-то другого, только в общем хоре с кем-то. С Михаилом или с Катей можно было, оставшись наедине, поговорить о чём-то важном: о стране, в которой мы живём, о том, куда мы катимся, о любви, наконец, или просто о каких-то житейских проблемах. С Иннокентием почему-то ничего подобного не получалось. И как странно: Владимиров это только сейчас понял. Оставшись в одиночестве, Кеша сразу переставал шуметь и становился скучным и неинтересным. Ему нужен был фон, он нуждался в окружении, от которого и брал какую-то энергию и на котором паразитировал.

Впрочем, было одно воспоминание, которое сильно врезалось в память. Во время многодневного похода – дело было в окрестностях Геленджика – всё тот же Устюжин проявил себя очень даже ничего. Всем помогал, бросался первым на возникшие преграды и, хотя и делал всё это напоказ, но получалось у него хорошо. Может быть, и в самом деле: ему нужно было стать инструктором по туризму? Разбить палатку, разжечь костёр, первым залезть на скалистый обрыв, чтобы спустить оттуда канат для всех остальных… Может быть, это и было его истинным жизненным призванием? Владимиров усмехнулся такому предположению. Когда страна пошла вразнос, туризм в ней стал не модным занятием. Но эти знания могли пригодиться и в армии… или  боевикам на Кавказе. Нет уж, слава Богу, что Кеша не пошёл этим путём. И на том тебе спасибо, Кеша…


Вспоминала Кешу и Виолетта. От гнева и первой радостной вспышки – так ему и надо! ненавижу! – она тут же перешла к сожалению и даже раскаянию. Нет, у неё не было сомнений насчёт того, стоило ли ей выходить замуж за этого человека или не стоило. Конечно, Кеша не тот, с кем можно вместе шагать по жизни, но всё же надо было, наверное, с ним как-то помягче обойтись…

Виолетта считала, что определённая вина в его гибели лежала и на ней. Зачем подавала ему надежду? Зачем так плотно ввязалась в отношения с ним? Если бы Кеша с самого начала знал, что с Виолеттой у него дело не выгорит, то, наверное, он бы искал себе какой-то другой объект для приставаний. Вот пусть бы к той другой и приставал, а не ко мне!

Но ведь пристал-то всё-таки ко мне! Значит, из всех дур, какие только были вокруг него, именно я и оказалась глупее всех!..


Неспокойно было и в стане следователей.

В ночь, когда был убит Устюжин, кто-то залез к нему в квартиру и ограбил её. Вынесли телевизор, магнитофон, ещё какую-то аппаратуру. Было ли это случайным совпадением или убийство произошло по одной причине, а ограбление – по другой, это сейчас и выясняло следствие. И всё же старший лейтенант Лосев Константин Александрович склонен был думать, что это не простое совпадение. Но кому была нужна его смерть?

О личности погибшего следователь уже довольно много знал. Несимпатичная это была личность. Мотивы для убийства были у многих. И у тех, кто опасался, что этот лох может, даже не желая того, засветить тех, кому он дал наводку. Над этим сейчас работает Никаноров.

Смерти его могли желать и рогоносцы-мужья. Этот Скворцов, например.

Лосев вспомнил, как в день убийства поздним вечером он зашёл к Элле Витальевне домой.

Дверь открыла хозяйка.  Он представился, показал удостоверение личности, ожидая, что его пригласят в квартиру.

– Уголовный розыск? Вы, случайно, не ошиблись ли квартирой?

– Но вы - Элла Витальевна Скворцова?

– Да…

– Так можно войти?

– Ох, простите меня, пожалуйста! Так неожиданно…

Она пропустила его в квартиру и закрыла входную дверь.

– Вы повесьте плащ. На дворе дождь. Проходите в комнату. Только, если можно, снимите обувь и наденьте тапочки. На дворе уж очень грязно…

– Да, да… Нет проблем… Бога ради, извините. А на дворе и в самом деле дождь и холодный ветер…

– Так, может, чаем вас угостить?

– Не откажусь. Тем более что у меня к вам есть несколько вопросов. Вы что, дома одна?

– Почему одна? Сын только что пошёл в свою комнату. Ещё, наверное, не спит. Он нужен?

– Нет, что вы?! А почему вы так подумали?

– Он занимается в секции каратэ. Может, и натворил чего-то?

– Нет, нет…

– Тогда, одну минуту. Чай ещё горячий.

Элла Витальевна прошла на кухню и вскоре вернулась, неся поднос с чашкой чая, сахаром и лимоном.

– Пейте, а то, видимо, действительно, продрогли. Нос красный! И задавайте свои вопросы.

Он сел к столу, отхлебнул глоток чая и задал свой первый вопрос:

– Давно ли вы видели Андрея Павловича?

– Андрея? Боже, что с ним? Он жив? Что случилось?!

– Ничего не случилось. Просто он нам нужен. Вернее, нужно точно знать, где он был сегодня ночью?

– Он что-то натворил?  Не видела я его. Почему вы у меня спрашиваете? Мы же с ним в разводе…

– Это я знаю, но вы с ним всё же встречаетесь?

– Он – отец нашего сына. Да и отношения у нас нормальные. Он, когда бывает свободен, приходит к сыну. В воскресенье Павлик с ним на рыбалку ездил. Потом мы здесь уху варили… После этого я его не видела.

– Нет, меня интересует прошлая ночь. Ночь вторника. Он сюда не приходил? Не звонил вам?

– Нет. Но всё это лучше узнать у него. Какие проблемы?

– Узнал бы, да он вдруг умчал в Анапу.

– Ну да. Они там строят детский санаторий.

– Вы и это знаете?

– Конечно. Я работаю в школе учительницей. А директором в нашей школе – Владимирова Мария Ивановна, жена директора комбината.

– Да… Тесен мир.

– И всё же, что случилось?

– В прошлую ночь, примерно в двенадцать ночи был убит у своего дома Устюжин Иннокентий Геннадьевич.

Элла Витальевна побледнела. Сердце её замерло, и она боялась пошевельнуться.

– Как это случилось?

– Очень примитивно: кто-то проломил ему череп арматурой.

– О, Боже! И вы думаете, что это мог сделать Андрей?

Она замолчала, но не могла успокоиться и теребила в руках край скатерти.

– Вы знаете, – тихо проговорила она, – я случайно в детстве узнала, что  жизнь моя не вечна, что все смертны, и что и я когда-нибудь умру.  Этот факт меня поразил и врезался в память.

Потом с этой неприятной мыслью как-то удалось сжиться, отправив её куда-то в подсознание. Прошли годы, и жизнь стала демонстрировать,  как говорит наш преподаватель физики, что этот  закон всё-таки «работает».

Конечно, насильственная смерть противоестественна. Но, се ля ви, как говорят французы. Мне кажется, он не мог умереть просто в постели. Уж очень многим он делал больно! Он принимал целую жменю таблеток, всякие пищевые добавки, анаболики. Делал зарядку и держал хвост морковкой.  Однако финал был предрешён. Конечно, хотелось бы, чтобы не такой, и не так скоро. Но закона ему не удалось  одолеть, и случилось то, что суждено было случиться! Но, повторяю: вы напрасно в чём-то подозреваете Андрея. Это – чистый, очень нравственный человек. Понимаю как филолог, что слово «очень» не подходит к слову «нравственный». Но это именно так! Всё в превосходной степени!

– Мы пока ничего не думаем. Проверяем все версии. Но, судя по нашим сведениям, он его недолюбливал. И это очень мягко сказано.

– Это правда. Но правда и в том, что вы не знаете Андрея. Он не способен быть обыкновенным самцом, который готов убить своего соперника! А когда он улетел в Анапу? И один ли?

– В том-то и дело, что в Анапу он уехал в ночь на вторник на своей машине. Почему не на служебной? Ведь у него сейчас есть служебная машина.

– Этого я не могу знать. Нужно спросить его шофёра, наконец, связаться с Анапой. У них там должна быть связь.

– Да. Но это уже завтра.  А за чай вам великое спасибо. На улице действительно мерзко. Кстати, вы не знаете, есть ли у Устюжина родственники?

– Я знаю, что родители его умерли рано. Не то погибли в шахте, не то угорели… В станице Фрунзенской, кажется, жил его двоюродный брат. Но они никогда не были близки. Он был одинок, хотя его всегда окружало много  женщин.

Элла Витальевна замолчала, задумалась, потом продолжала:

– Кому нужно было его убивать? Может, действительно, какой-то самец, у которого он увёл очередную самку? Иннокентий был большим мастером этого дела…

– Да, это мы знаем. А что вы скажете о дочери Владимирова?

– Виолетте?

– Кажется, так её зовут.

– Что могу сказать? Она несмышлёныш, как мотылёк соблазнилась его красотой и летела к солнышку, ни о чём не думая. Потом, видимо, крылышки обожгла и, слава Богу, успела отлететь… Не погибла…

– У неё теперь есть молодой человек?

– Этого я не знаю. Мне кажется, нет. Она сейчас увлечена своей работой. Ей дали самостоятельность. Вот она и пробует себя в новом амплуа.

– Ясно…

Он встал.

– Спасибо вам за чай и за беседу. Вы мне многое прояснили…

– Не лгите, молодой человек! Это вам не идёт. Вы так и не знаете, где был Андрей в ту ночь. Но, уверяю вас, он этого сделать не мог. Просто это был бы не Андрей!


Элла Витальевна посмотрела на часы. «Павлик, наверное, уже дома…» Она и сама не заметила, как оказалась возле своей школы. Поздоровавшись с вахтёром, поднялась на второй этаж и зашла в учительскую.

Несколько учителей – всё больше женщины пожилого возраста – сидели за свободными столами, но ничего не писали и не читали, а как-то очень странно и очень многозначительно молчали. Одного взгляда на эти лица было достаточно, чтобы понять: что-то произошло, и это «что-то» – дело очень серьёзное. Учительская в школе – не такое место, где можно было бы громко спросить во всеуслышание: что же случилось? Элла Витальевна молча взяла за локоть молоденькую учительницу из младших классов и, не говоря ни слова, вывела её в коридор. Отойдя на достаточное расстояние от двери, спросила:

– Что-то ведь случилось? Я же вижу!

– Случилось, – ответила Света.

– Ну?

– Директора нашего загребли.

– Куда?

– Пока вызвали в прокуратуру, а там, говорят, и до тюрьмы недалеко.

– Да из-за чего же?

– Как из-за чего! Ну, ты же помнишь тот наш педсовет, когда выступил Нарцисс по поводу присвоенных денег на ремонт школы?

– Кто ж не помнит. Такие безумные деньги! И ты думаешь – из-за этого?

– Не думаю, а знаю, – Света перешла на шёпот. – И все знают, но помалкивают.

– А чего боятся?

– Неизвестно ведь, кого пришлют на его место. Директор ведь воровал не только для себя. А с кем-то наверху делился. Вот все и боятся, что пришлют кого-то из той же самой компании, и что новенький начнёт выяснять отношения…

Элла Витальевна рассмеялась:

– Хуже, чем было, вряд ли будет. Да и не до выяснения отношений ему будет. Скорее, о собственной шкуре позаботится. Как бы самому не загреметь туда же.

– Ой, дай-то Бог! – Светочка тоже рассмеялась, но почему-то шёпотом. – Только никто никуда не загремит. В лучшем случае его уволят, а в худшем переведут на работу в другую школу.


И в самом деле: к двенадцати часам явился заведующий районным отделом образования и собрал коллектив преподавателей, свободных от уроков. Он сказал, что Рубен Григорьевич больше в школу не вернётся, и что временно должность директора будет исполнять Мария Ивановна Владимирова.

Все были поражены. После личных неприятностей директора всё, будто бы, успокоилось. Но, как оказалось – нет!

Учителя ходили притихшие в ожидании перемен. И какими они будут, эти перемены? Никто не подозревал Марию Ивановну в том, что она установит диктаторский режим или начнёт раскручивать новые безобразия. Как раз о Марии Ивановне Владимировой все были доброго мнения, но многие думали, что её назначение – это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Владимирову поставят временно, а затем пришлют кого-нибудь из дружков того же самого Рубена…

Сразу же подала заявление об увольнении ненавистная всем завхозиха Лора. Её никто не отговаривал. Катись ко всем чертям!

После уроков собрался расширенный педагогический совет, который вела Владимирова. Она не разделяла панических настроений коллег и сразу же повела себя так, будто знала точно: она на этой должности  всерьёз и надолго!

Первое, что она сделала – назначила Эллу Витальевну на должность завуча.

Элла была удивлена. У них на этот счёт не было никакой предварительной беседы, но под пристальным взглядом подруги поняла: ответить отказом – означает подвести её, а самой опозориться.

И Элла согласилась.

Уже потом, когда они остались наедине, Элла Витальевна спросила:

– А с чего ты взяла, что я справлюсь?

– Ты-то справишься, я в этом ни на секунду не сомневаюсь, а вот где нам теперь найти нового завхоза – это совсем другое дело. Вот на должность завхоза я бы тебя никогда и не назначила…

Мария Ивановна вдруг как бы постарела. Морщинки у глаз чётко вырисовались. И седая прядь волос, как будто она специально так покрасила волосы в парикмахерской.

Элла Витальевна старалась её подбодрить, утешить, успокоить. Справимся! Не Боги горшки обжигали! К тому же, ты пока временно исполняющая. Если не будет получаться, всегда можно и отказаться!


Элла Витальевна шла домой, размышляя над превратностями судьбы. Перемены следовали одна за другой. После того, как Андрей приходил ремонтировать сифон, у неё родилась надежда, что всё у них, может, и поправится. Но, конечно, непросто это будет. Это она понимала. Знала характер Андрея. Но надежда почему-то не исчезала. И она об этом всё чаще и чащё думала, хотя и считала, что не имеет никакого права на это счастье. Она казнила себя. Но и надеялась…

И Павлик последнее время часто спрашивал об отце. Она делала вид, что очень занята, и говорила:

– Ты что, его телефона не знаешь? Позвони!..

Иногда Павлик звонил, и тогда в выходной день они с отцом отправлялись на Зелёный остров порыбачить.

Элла радовалась тому, что хоть так, но отец с сыном всё-таки общаются, хотя и волновалась, что в плохую осеннюю погоду возле ледяной воды и заболеть недолго. У Павлика и Андрея по этому поводу было другое мнение.

Вспоминала, как раньше, собираясь на рыбалку, они оба долго и тщательно собирали снасти, договаривались о встрече, и рано утром ехали на стареньком жигулёнке на базу, которую, по счастью, ещё не успели продать. Там тщательно выбирали место в зарослях камышей, прикармливали рыбу, и потом уж начинали священнодействовать. Павлик лихо, по-рыбацки, насаживал на крючок червяка и забрасывал удочку, тщательно замерив глубину и отрегулировав грузило. Как правило, после рыбалки они приезжали домой. Эля чистила улов и жарила  на подсолнечном масле. Иногда удавалось  сварить уху.

Элла Витальевна пыталась отвлечься от тяжких мыслей и не заикалась о своих надеждах. Что-то говорила, громко смеясь, вспоминала походы на рыбалку с ночёвкой – из той, прошлой жизни.

– Помню, как мы однажды поехали с тобой на Маныч, – говорила она, – и остались там ночевать. Ранним утром меня разбудили лягушки. Я вышла во двор послушать их концерт. На фоне едва уловимого звенящего звука донской степи то слева, то справа раздавалось громкое кваканье. Пройдя по мостику ближе к воде, я услышала, как недалеко от берега плещется рыба, как испуганная дикая утка встрепенулась, забила крыльями. И снова звенящая тишина. Что это звенело? То ли провода на столбах, то ли трава в степи, только я ясно слышала ту ночь на Маныче!

– Ну да! Ты всегда по-особому воспринимала красоту природы. Для меня главное была рыбалка. А ты слушала музыку ночи…

– Большая круглая луна была почти белой, – с воодушевлением продолжала Элла Витальевна. – Она спускала на воду серебряную дорожку, которая едва заметно плескалась в воде, словно приглашая прогуляться по ней.

Постояв немного на мостике и насладившись красотой, я возвращалась в палатку. Ты меня даже не замечал, так был увлечён своей рыбной ловлей…  А если вдруг и замечал, только удивлённо спрашивал, чего мне не спится? Потом говорил, что хочешь на утренней зорьке половить с мостика. Говорил, что любишь, когда тихо и никто не мелькает. Вот я и уходила…

– Могла и сама взять удочку.

– Могла… Но я долго не могу сидеть и смотреть на поплавок. Голова кружится! А ты рассказывал, что, школьником ещё, с товарищем на перекладных добирался рыбалить на Маныч. Ближний свет! Километров больше ста будет!

– Больше! В жару, на попутных машинах мы с Лёшкой Никитиным ехали, чтобы постоять с удочками на утренней зорьке. Потом, так же на перекладных, возвращались домой. Весь наш улов годен был только для кошек. Но это нас не останавливало. Что может сравниться с предощущением успеха?! Поплавок ныряет в воду, образуя расходящиеся круги. Клюёт. Подсекаешь, и поднимаешь удилище! На крючке извивается лещ. Подтягиваешь к себе леску и снимаешь с крючка рыбешку. Потом или отдаёшь её коту, который терпеливо ждёт угощения, или бросаешь её в ведро, где уже плавают такие же красавцы.  И всё повторяется сначала: нанизываешь червячка на крючок, поплюёшь на него и, забросив удочку, ждёшь своего счастья!

Андрей так увлёкся рассказом, так вошёл в роль, что явно представлял, как он накануне «прикармливал», и теперь надеялся на хороший улов, как вытянул леща сантиметров под двадцать пять, приговаривая: «Иди сюда, миленькая», и снимал рыбину с крючка.

Элла Витальевна радостно улыбалась, предлагая ещё ухи.

– Нет. Я и так переел!  Павлику налей!

– Не-е-е! Я тоже переел, – тянул Павлик и улыбался.

«Как здорово, когда родители так, вместе…» – думал он.

Что могло быть лучше таких вечеров? Но пора было прощаться.

Андрей Павлович, как бы ни задерживался, всегда уходил ночевать к себе - в дом матери.

Выйдя на улицу, он окунался в серую дымку моросящего осеннего дождя. Садился в машину и ехал к себе домой, где его никто не ждал. Мама  умерла в прошлом году. А едва уловимый запах рыбы, камыша, лягушек, даже лёгкое дуновение ветерка сопровождал его всю дорогу. И он понимал, что это наваждение скоро пройдёт, и завтра снова на работу. Потому он боялся спугнуть это своё ощущение, напоминающее ему о недавней сказке, и знал, что это ощущение будет преследовать ещё долго, пока он не провалится в сон.


В последние дни Эля снова стала чаще бывать в доме Владимировых. То они с Машей решали какие-то школьные проблемы, обменивались мнениями или намечали, что нужно сделать в первую очередь. То просто вспоминали молодость и делились своими планами и надеждами.

– Ты не раскисай! – говорила Мария Ивановна. – Вся жизнь впереди! Надейся и жди!..

– Тебе этого не понять. Сытый голодного не разумеет. Тебе-то что?! У тебя всё сложилось хорошо! А у меня…

– А я ведь тебе говорила! Помнишь? А ты твердила: мне всё пофигу! Я ещё тебя обозвала пофигисткой.

– Но ты была не права! Тогда на меня какое-то затмение нашло. Какая я пофигистка?!

Приятельницы сидели на кухне и пили кофе. В доме никого больше не было. Сергей Сергеевич приходил поздно, а Виолетта уже жила в своей квартире и появлялась в доме у родителей только по выходным.

– Я скорее  вампир! – продолжала Элла Витальевна. – Питаюсь чужой энергией.

– Ну да! Подпитываешься. Эгоистка ты, Элечка!

– Да и ты не всегда альтруист!

– А кто сегодня альтруист? Но я легче общаюсь с теми, с кем вибрирую в унисон…

– Вибрируешь  в унисон? Это хорошо! Это прекрасно!

– Иметь «голую» душу, может, и прекрасно, но... больно! По опыту знаю… И всё же, ты-то что будешь делать?

– Что ты имеешь в виду?

– Как у тебя с Андреем?

– Никак. Как ни как, а без кака никак… Я сама виновата… Знаешь, Маша, не надо об этом…


Когда Элла Витальевна приехала домой, настроение у неё было невесёлое. Павлик уже был дома. Как настоящий хозяин, к приходу матери он убрал в квартире, перемыл посуду, оставленную после завтрака. Утром никогда не получалось всё убрать: все торопились по своим делам.

– Как дела, Павлуша? – спросила Элла Витальевна. – Папа не звонил?

– Нет. Он говорил, что сегодня целый день будет на объектах. Обещал, что в воскресенье поедем на рыбалку.

– Вы поедете на рыбалку, а я снова должна буду сидеть одна…

– А почему бы и тебе не поехать с нами?

– Во-первых, меня никто не приглашал. Да и не рыбак я вовсе!

– Так я тебя приглашаю. А что не рыбак, так ты зато будешь уху варить!

– Папа говорит, что жарить шашлыки и варить уху – дело мужское!

– Если захочешь, – найдёшь и ты для себя работу! Так ты с нами поедешь?

– Я бы поехала, если папа не против…

– Тоже скажешь! С чего бы ему быть против? Брось ты, мамуля! Вечно что-нибудь придумаешь…

20.

Хотя перед человеком издревле стоит задача обуздания дикости и эгоизма собственной природы, но инстинкты, алчность, темнота сердца, бездушие и невежество вполне способны влиять на его поведение. И противостоять этому могут немногие.

Михаил Борисович Христенков был увлечен своей работой ещё и потому, что она давала ему огромную свободу действий. Не будучи очень уж высоконравственным, он искренне считал: то, что разрешается Цезарю, нельзя плебею. Себя же он считал если ни Цезарем, то патрицием и сенатором – определённо.

Он требовал от сотрудников неукоснительного соблюдения дисциплины и законов. Причём, иногда в общении с ними был достаточно настойчив и не всегда вежлив, считая, что для достижения цели можно использовать и незаконные средства. Он проявлял свой организаторский талант и наводил порядок активным администрированием. При этом руководствовался наилучшими намерениями и высокими соображениями.

Ему казалось, что если он может вовремя не сдать деньги в кассу комбината, то ему это позволительно. Занимая такую должность, должен же он иметь свободные деньги и для взяток, и для представительских расходов! При этом Михаил Борисович существенно преувеличивал эти расходы и не отказывал себе ни в чём.

У Михаила Борисовича  жизнь сложилась иначе, чем у Сергея Владимирова, Андрея Скворцова или даже Иннокентия Устюжина.

Да, они все были родом из ленинского комсомола, все начинали свои трудовые биографии на одном и том же комбинате, но кое-какие различия у каждого из них всё-таки были. Например, начало самостоятельной жизни Михаила Борисовича было не столь  однозначным.


После окончания школы юный Миша не имел ни малейшего представления о том, куда ему идти дальше учиться и нужно ли это делать вообще. Поразительно, но он не чувствовал у себя никаких талантов или призваний и ему было совершенно безразлично, быть ли поваром или доктором. Учился он без особого интереса, и, естественно, ни в какой институт, даже в техникум не поступал. Дождался, когда его призовут в армию, и спокойно пошёл служить.

Телосложение он имел крепкое, но вскоре понял, что быть солдатом – это очень тяжёлое дело: все тебе что-то приказывают, а ты сам не приказываешь никому. И вечно ты кому-то должен, и все от тебя чего-то требуют, а тебе ну никто ничего не должен на всём белом свете. А ещё ведь надо было  мыть полы или подметать плац или спортплощадку.

Были занятия, к которым он чувствовал уважение, если уж не призвание: это всё что касалось боевой подготовки – оружия, стрельбы, техники. А вот к чему он впервые в жизни почувствовал призвание, так это  политическая подготовка. Рассказывай про то, чему нас учат партия и правительство, чаще упоминай Ленина или Брежнева – и ты всегда будешь хорошим, а если сумеешь, то и продвинешься по службе именно по этой же самой причине. Главный вывод, который он сделал в самом начале службы: говорить – всегда легче, чем делать что-либо своими руками.

Около полугода службы ушло у него на то, чтобы выучиться на сержанта, а оставшиеся полтора года он провёл в штабе полка. Был в распоряжении заместителя командира полка по тылу капитана Карпова, ведавшего всем вещевым и продуктовым довольствием, ГСМ и много ещё чем.  Михаил то и дело что-то выписывал, подписывал, относил накладные, перетаскивал со склада на склад, привозил и отвозил вещи и продукты… Не сам грузил. Для этого были другие люди. Он ездил с водителем в кабине машины с бумажками. Нередко завозил и начальству домой то мяса кусок, то мешок картошки. Вёл себя скромно и не болтал лишнего. Капитан Карпов, под началом которого он служил, был им очень доволен: парень ему попался смышлёный: всё, чему ни научишь, тут же усваивает и применяет на практике. Христенков никогда не уходил в самоволку, не забывал порученное дело и всё выполнял вовремя и как нужно. Исполнительный, трезвый в мыслях и в поступках делопроизводитель с лёгким военным уклоном.

Таким образом, в нашей истории выясняется следующее: Владимиров ещё в армии чётко обозначил свои наклонности к политике. Комсомольским вожаком, а затем и партийным лидером он стал именно в этой кузнице кадров. Устюжин в этой же самой армии обозначил своё особое отношение к спорту.

А какой же старт получил в наших доблестных Вооружённых Силах Христенков?

Да вот этот самый и получил: бюрократическо-снабженческий, подхалимно-приспособленческий.

Капитан Карпов не мог ему нарадоваться. Пора  уже было выходить на пенсию, и поэтому он всерьёз думал о том, как обеспечить себе и своему семейству безбедную старость. А для того, чтобы из рядов советского офицерского состава пополнить ряды процветающих пенсионеров, а не зэков, нужно было очень хорошо работать головой. Малейшая ошибка – и все жизненные планы полетят под откос. Михаил в скором времени стал совершенно необходимым помощником вороватого капитана, почти – член семьи! Свой парень! Скромный, не трепач. Сам своего не упустит, и другим даёт жить! Капитан не был злым человеком, и ему очень хотелось чем-то отблагодарить своего помощника. Что он и делал: послабления по службе у Михаила были очень значительными. Спал он не в казарме, а в отдельном служебном помещении. С увольнениями в город у него тоже никогда не было никаких проблем: попросил капитана, согласовал с ним время и – гуляй, Миша! Ну и в смысле питания – тут капитан имел доступ ко всяким пайковым деликатесам, которыми и угощал своего подручного когда хотел.

Случалось быть Михаилу и в городской квартире своего командира. И на даче он помогал: то физическим трудом, а то и привезёт строительные материалы из полкового склада, да спишет их на какие-то проведенные работы.

Его встречали как родного. Все домашние к нему обращались, и всем он помогал, считая, что таким образом он выполняет свой солдатский долг.  Во время семейных застолий его никогда не сажали куда-нибудь отдельно ото всех, как это часто бывает принято у офицеров, которые своих солдатиков даже если и кормят-поят, то делают это как-то стыдливо или даже брезгливо. Христенков сидел вместе со всеми за одним столом, знал все семейные горести-радости людей, с которыми породнился. Ну и, конечно, знал он все жизненные планы старого капитана.

– Запомни, Мишаня, основное правило порядочного человека, – говорил Карпов, поднимая бокал для очередного тоста, – живи сам и давай жить другим!

Был у него и ещё один тост:

– Так выпьем же за то, чтобы нам было хорошо и чтобы нам за это ничего не было!

У полководца Суворова была наука побеждать.

У заместителя по тылу капитана Карпова – наука выживать.

Он щедро делился с верным Санчо Пансо своими познаниями в этой области, а тот с благодарностью впитывал в себя все эти ценные жизненные уроки.

Покидали они ряды Вооружённых сил почти что одновременно: сначала ушёл в штатскую жизнь сержант Христенков, которому присвоили на прощанье звание старшего сержанта, а почти следом за ним – Карпов, получивший, опять же на прощанье, звание майора.

Правда, уже после возвращения в Ростов, Михаил узнал от оставшихся в армии ребят, что Карпова всё-таки посадили. Нашли у него крупную недостачу и достали его уже на гражданке. Десять лет дали за все художества. Михаил, получив это известие, огорчился: жаль человека, хороший был мужик. Душевный. Хотя и то хорошо, что самого не замели…

Сразу после армии Михаил выяснил, что опыт, приобретённый им в армии, почему-то нигде пригодиться не может. Должно быть, плохо смотрел по сторонам. Но тут ему кто-то посоветовал поступить в ателье мод: работа  не пыльная, всегда можно получить левый заказ и жить припеваючи.

Так он и сделал. Индивидуальный пошив – это звучало вполне респектабельно и многообещающе. Он за немалую взятку поступил в  это ателье учеником и вскоре овладел специальностью. Ничего особенного. Так все тогда делали.

Вскоре он понял, что не в шитье счастье. Ателье занималось пошивом зимней одежды и имело дело с мехами. Меха лежали то там, то тут и в большом количестве, а проходной с бдительными вахтёрами в этом учреждении не было. Несколько раз Михаил умудрялся запустить руку в эти меха и благополучно продать добытое. Меха были дорогими, и доход получился очень даже неплохим. Но вот беда: в ателье заметили пропажу, поползли всякие слухи, а один раз даже вызывали милицию. Милиция пришла, покрутилась, как водится, повертелась, что-то у себя записала и  ушла, не причинив никому вреда. Но неприятный осадок в душе у Михаила всё же остался. Вспоминался капитан Карпов. Какой хороший человек был, и где он теперь? Жрёт баланду где-нибудь на зоне. И всё ради чего?

Михаил ни с кем не советовался, никому не открывал душу, но для себя решил: хватит! Так жить нельзя. Не потому что это аморально. А потому что опасно. Можно ведь и загреметь в места не столь отдалённые.

Проще всего было бы сказать, что он жулик или, точнее, – трусливый жулик. Гораздо труднее сказать иначе: он был сильным человеком, понял, что пошёл не тем путём и самостоятельно, не дожидаясь, когда жизнь щёлкнет его по носу или огреет кувалдой по голове, поменял образ жизни.

Рядом с его домом был домостроительный комбинат, он пошёл на него работать и одновременно поступил на заочное отделение в институт народного хозяйства. Тоже за взятку. Но теперь-то он имел на это деньги! Первый месяц таскал на себе мешки с цементом,  а потом попросился, чтобы его перевели в отдел главного экономиста. Он ведь был студентом-заочником института народного хозяйства! Его просьбе пошли навстречу. И стал Михаил Борисович Христенков аккуратно заполнять какие-то бумаги, чертить графики, складывать цифры и выводить показатели.

А тут и Сергей Владимиров подоспел. Молодой секретарь комсомольской организации заметил трудолюбивого и старательного парня, и  пригласил к себе в кабинет. Стал говорить ему примерно в таком духе: мол, ты хорошо работаешь, о тебе я слышу только положительные отзывы. Не пора ли тебе подключиться к делам нашей комсомольской организации?

Удивительный ответ получил секретарь. В приблизительном пересказе он выглядел так: а чихал я на ваш комсомол. Уж лучше я поработаю сам на себя.

– Ты это брось! Я этого не слышал! Живёшь в коллективе, не в лесу! Наши с тобой отцы отстояли страну от фашистов, а теперь мы что-то ведь строим. Нельзя же так – жить отстранённо от великих событий. Да и скучно это.

И опять Михаил удивил секретаря: всё наше партийное руководство – жулики и прохвосты. Бриллианты доченька Брежнева собирает… Что, от своих ли доходов? А её муженёк? Как он стал заместителем министра? Это что? А комсомольского секретаря Новочеркасска разве не посадили за то, что прогулял с девками комсомольские взносы? И ты меня призываешь, чтобы я служил этому человеческому отребью?

Владимиров о таких вещах если с кем и говорил раньше, то только полушёпотом и с самыми близкими и надёжными людьми. А тут он впервые сталкивается с малознакомым человеком, и тот такое ему заявляет. Да он что – ненормальный, что ли? Или провокатор? Христенкову он этого вопроса не задал, но тот почему-то сам на него ответил:

– Я совершенно нормальный человек. Не псих, и не агент КГБ. А жуликов не люблю потому, что сам до недавнего времени был жуликом.

Владимиров  открыл в удивлении рот.

– Что? Воровал, что ли?

– Да, воровал!

И Михаил рассказал ему: мол, воровал в ателье и неплохо зарабатывал на этом, а ещё раньше прошёл хорошую подготовку в армии, но потом сам же и пришёл к выводу, что так жить нельзя, и отошёл от этих дел. Меня никто не заставлял, не запугивал, со мною никто никаких бесед не проводил, меня не ловили за руку на воровстве. Я просто сам пришёл к выводу, что так жить нельзя. Если бы мне удалось сейчас заработать много денег, то я бы возместил ущерб людям, пострадавшим от меня. Но, к сожалению, жизнь устроена так, что даже будь у меня деньги, я бы и тогда не решился на это. Стыдно людям в глаза смотреть, да и неизвестно, как они себя поведут при этом. Так уж лучше я как-нибудь наедине с собою переживу это дело. Сам себе дам отчёт о состоянии своей души, и сам по себе буду жить дальше. И никакая комсомольская организация мне задаром не нужна.

Работа с людьми тем-то и интересна, что никогда не знаешь, какой она тебе очередной сюрприз подкинет. Бывают люди стандартные, словно бы сошедшие с конвейера, а бывают ведь и незаурядные личности. Взять хотя бы Катюшу Матюшкину. Ведь это какая личность! Вот теперь и этот Михаил. Говорит: на кой чёрт вы мне все нужны. А ведь врёт же. Были бы не нужны – не говорил бы вовсе. А раз так, то, значит, человеку не с кем поделиться, не на кого в жизни опереться, и пришёл он сюда именно за этим!

Сергей мечтал сделать комсомольскую организацию для ребят комбината родным домом, чтобы и жить было интересно, и чтобы взаимовыручка была, взаимопомощь…

Не сразу Михаил влился в дружные ряды Ленинского Комсомола. Долгое время отказывался от активного участия в его делах. Потом постепенно потеплел, оттаял, и если надо было что-то сделать, то не отказывался. Мог поработать и руками, и головой. Но каждый раз оговаривал это так: я, конечно, плюю на этот ваш комсомол, а делаю это просто так – ради ребят, ради того, чтобы у нас было всё хорошо. Я за то, чтобы всё было хорошо!

– Так ведь и я ж за это! – смеясь, отвечал Сергей.

Такие вот у них были отношения: дружеские и деловые одновременно. В армии Михаил был комсомольцем. И в ателье мод – тоже. Но сейчас ему почему-то не хотелось восстанавливать прерванную связь с этой организацией, а Сергей и не настаивал. От других требовал. А от него – нет.

Между тем это было очень даже больным местом всех комсомольских организаций: все, кто переходил с одной работы на другую, на старом месте снимались с учёта, а на новом отказывались на учёт становиться. Спрашиваешь его: а не был ли ты комсомольцем? А он отвечает: не был! И ничего не докажешь. И главное ведь: насильно мил не будешь. Не хотели быть в комсомоле, разочаровались в нём.  В армии или в вузе – там без этого невозможно, а простым работягам (–) комсомол ничего не давал.

У комбината было шефство над соседней школой. И вот однажды нужно было на День Победы торжественно пройти через актовый зал со знаменем в руках и что-то там такое сказать от имени шефов. Устюжин был занят спортивными мероприятиями, Кате поручалось эту торжественную речь и произносить, Сергей должен был при этом в президиуме восседать и оттуда, излучая торжественность, наблюдать за тем, как знамя вносят в зал. Так было расписано всё по сценарию. Остро встал вопрос: кто это самое знамя понесёт?

Выяснилось: никто не хочет.

И тогда Михаил заявил:

– Да чего вы его так боитесь? Вот я возьму да и понесу!

И понёс! Не состоя на учёте в комсомольской организации.

И вот уж после этого Сергей сказал ему:

– Ну вот уж теперь и сам Бог велел: становись на учёт и будь полноценным комсомольцем!

И Михаил стал на учёт.

После этого он уже работал на комсомол безоглядно. Ему нравилось быть с людьми, что-то организовывать, что-то устраивать, что-то обсуждать. В идеи партии и в коммунизм он не верил, но сам процесс творческого общения с людьми ему пришёлся по вкусу. Он не был карьеристом, резал в глаза правду-матку и очень уважал комсомольского вожака – Сергея Владимирова. Старался ему подражать. Всегда и во всём его поддерживал.

Сергей рассказал Андрею Скворцову об этом странном парне. Тот

Высказал сомнения:

– Но ведь сам же рассказывает, что ещё недавно воровал!

А Сергей ему возразил:

– Но ведь это же хорошо! Ещё недавно воровал, а уже сегодня несёт в руках знамя.

– А ты уверен, что на него можно положиться?

– Уверен – серьёзно ответил Сергей. – И вот что я тебе ещё скажу: ты сам, когда к нему присмотришься, это же самое скажешь.

Так и получилось. Через некоторое время и Андрей не сомневался в порядочности и в деловых качествах Михаила.


И вот прошли годы, Сергей Владимиров стал Сергеем Сергеевичем. Он возглавляет этот самый комбинат, хотя истинным хозяином является Медведев или те самые силы, которые за ним стоят.


Итак, Сергей Сергеевич у руля. Всё видит, всё знает, всё понимает.

Как-то в воскресенье к родителям пришла Виолетта, и  у неё возник спор с отцом. Они всегда любили поспорить. Но когда-то он доказывал мудрость марксизма-ленинизма, а сейчас утверждал нечто иное. Когда Виолетта его этим упрекнула, он совсем не смутился, а спокойно ответил:

– Человек, который не может подвергать свои взгляды пересмотру, такой человек – закостенелый фанатик.

– А почему же ты раньше не пересматривал свои взгляды? – подколола его Виолетта.

– Потому что и сотой доли информации у меня не было. Потому что все газеты, радио, телевидение, – все твердили нам одно, а на самом деле было всё иначе. Впрочем, я не снимаю с себя вины и вынужден признать, что был дураком! Но сам факт, что я это признаю, всё же оставляет мне шанс.

– И как же ты смотришь на мир сегодня? Мы по-прежнему впереди планеты всей? Мы – самые-самые?

– Ты напрасно так. Разве ты не понимаешь, что в России вот уже столетие идёт гражданская война?!

– Ты ещё начни со времён Ивана Грозного. Папуля, сегодня – конец двадцатого века! Скоро новое тысячелетие! Вот ты – любитель красиво говорить!

– А ты не смейся, дочка, не смейся над этим. Ты ещё мало что понимаешь. Ещё не научилась, потому что учатся всё же только на своих бедах и ошибках! Посмотри, что в стране делается! А ты не знаешь, что действительно происходило и происходит вокруг.

– Да кто смеётся? Я не смеюсь. Просто надоело, что ты всё время самобичеванием занимаешься. Это ты посмотри, что в мире-то делается?! Разве намного лучше, чем у нас? Посмотри на Югославию, Ирак, Ближний Восток. А в наших бывших республиках?! Сколько крови и слёз?! Нищие роются в мусорниках, беспризорников столько, сколько их никогда не было! Бандитизм, взяточники все подряд! И что, ты за всё это в ответе?

Сергей Сергеевич грустно посмотрел на дочку. Нет, она не такая тёмная, как старается казаться! Она всё понимает!

Он заговорил тихо, словно размышлял:

– История не закончится двадцатым веком… Наша Россия выстоит! Всё у нас есть: и земли много, и богатства достаточно! Вот только распорядиться этим богатством не можем правильно. Сегодня России очень нужны сильные и умные люди, чтобы возродилась наша великая страна… как птица Феникс…

– Послушаешь тебя, и хоть в коммунисты или в баркашовцы записывайся!

– Ничего ты не поняла!

– Ну почему ты обязательно хочешь, чтобы Россия была сильной империей? Чтобы нас все боялись? Папуля, неужели ты этого хочешь?

– Я же говорю, что ты меня совсем не понимаешь. Разговор глухого с немым. Я мечтаю, чтобы Россия была богатой, люди жили в ней богаче и спокойней. Чтобы её не боялись, а уважали! У нас ведь много умных и талантливых людей! Чтобы не уезжали ни в Соединенные Штаты, ни в Европу, ни в какой-то там Израиль, а, наоборот, притекали мозги, а богатые люди вкладывали в нашу промышленность, науку, культуру свои деньги! Но это возможно только тогда, когда будет стабильность в стране. Власть будет сильной. А пока… Ты же сама видишь…

– Я, папуля, вижу, что ты как был карасём-идеалистом, таким ты и остался! Размечтался! Ты посмотри, что делается вокруг? Или ты сам не давал взятки, чтобы ускорить согласования проекта, провезти из Мариуполя металл через таможню? Не давал? Ты, как в аквариуме, живёшь в своём мире и ничего не видишь… А сегодня в России – постмодерн, заря постцивилизации!

– Да вижу я это всё! Ты думаешь, – не вижу? Вижу! Но верю, что это – болезни роста.

Владимиров встал, задумчиво посмотрел на часы и недовольно проговорил:

– Как только твоя мама стала директорствовать, её и в выходные дома не бывает. Давай меньше философствовать, а приготовим что-нибудь к её приходу.

– А что, у вас даже обеда нет?

– Нет. Кто его готовить-то будет? Да и для кого? Мы целыми днями на работе.

– А мясо в холодильнике есть?

– Не знаю. Посмотри…

И они стали готовить обед.

– Ты знаешь, я по-настоящему счастлив, что могу вот так с тобой говорить. Что ты имеешь своё мнение.  Ты уже выросла…

– Ты, давай, картошку чисть, и зубы мне не заговаривай! И почисть лук и морковь. А на это я тебе вот что скажу: наступает новая эра, новое тысячелетие. И никто не знает, каким оно будет. Трудно что-то предвидеть! Разве мог предвидеть Иннокентий Устюжин для себя такой конец? Он всё мечтал о богатстве, о  фортовой иномарке. А теперь кормит жуков и червяков.

– Одно я могу сказать, – заключил Сергей Сергеевич, привыкший, чтобы последнее слово всегда было за ним, – перемены будут и, надеюсь, к лучшему. Хуже просто быть не может!

– А знаешь, батя! Смотрю я на тех людей, которые работают на комбинате, и иногда удивляюсь тебе: где ты таких понабирал?

– И кто же тебя особенно удивляет? – спросил Сергей Сергеевич.

– Меня удивляет твоё ближайшее окружение, которое ты сам же вокруг себя и создавал. У тебя в подборе этих людей допущено по крайней мере пятьдесят процентов брака.

Владимиров рассмеялся:

– Пятьдесят процентов – это что-то многовато. И как же ты мне пояснишь эти цифры?

– А очень просто! Всего вас было четверо: ты, Скворцов, Устюжин и Христенков. Так ведь?

– Совершенно верно. Мы с самого начала были вместе.

– Ну так вот: Устюжин оказался негодяем…

– Ну-ну, не надо! О покойниках лучше помолчим. Скажем так: у него не сложилась жизнь, и он пошёл по ложному пути.

– Хорошо. Так и скажем. Но это всё-таки был брак, ты согласен?

– Согласен. Но разве это пятьдесят процентов?

– Но я ведь не всё ещё и сказала. Из этих четырёх человек порядочными людьми можно считать только двоих – тебя и Скворцова…

– Спасибо, что хоть меня считаешь порядочным, – рассмеялся Владимиров.

– Папочка, я никогда в тебе не сомневалась!

Владимиров сказал:

– Итак, я и Скворцов – порядочные люди. Устюжина ты не одобряешь, но есть ведь ещё и Михаил Борисович Христенков. Он что – тоже впал в твою немилость?

– Никуда он у меня не впадал. Он там и был с самого начала.

– И чем же тебе Христенков так не нравится?

– Главным образом не нравится мне не он, а то, что ты его к себе приблизил. Скажи мне честно: по какому признаку ты его вычислил? Ведь кругом тебя было так много разных людей?

Для Владимирова такая постановка вопроса была полною неожиданностью.

– Ну, какое-то время он был моим помощником на комсомольской работе, а затем, когда меня выдвинули на пост партийного секретаря, его избрали секретарём. И заметь, не я его поставил, а ребята выбрали! У нас на комбинате не просто протолкнуть секретарём кого-то, кого ребята не знают и не поддерживают!

– Это всё я знаю чуть ли не с детства. Но по какому признаку ты поместил его возле себя ещё на комсомольском этапе?

Владимиров всё прекрасно помнил: и тот первый разговор в кабинете, и все остальные разговоры и поступки.

– Он был честный парень…

– Но разве ты не видишь, что он не инициативен, бесхребетный исполнитель воли начальства?! Он никогда не может отстоять своего мнения. Меняет его по три раза на день!

Владимиров видел, что Виолетта неравнодушна к Христенкову, а тот не обращает на неё внимание. Поэтому она злится и наговаривает на него.

– Да что ты так к нему пристала? – удивился Владимиров. – Может быть, ты неравнодушна к нему? Только имей в виду: он человек женатый.

– Я это имею в виду. И я не собираюсь отбивать его у жены. Я просто хочу тебе сказать о том, что у него на работе не всё в порядке. Но, амба! Хватит с меня умных разговоров и политики. Скоро мама придёт, а у нас ничего не готово…


Оставшись наедине со своими мыслями, Владимиров поймал себя на том, что зерна сомнения и впрямь дали в его душе какие-то всходы. Устроить проверку – это было бы не очень по-дружески, но  дружба – дружбой, а служба – службой! В чём-чём, а в этом Виолетта права. Обязательно нужно будет проверить… тем более, чтобы  нарушения не обнаружил Алексей Николаевич. А то стыдно будет… Ещё подумает, что связался с жуликами!..

21.

То, что Виолетта оказалась в чём-то права, это было ещё не всей правдой. Чтобы Михаилу Борисовичу было не так обидно – дескать, лишь его одного контролируют, Владимиров затеял негласную проверку всех подразделений. Всё было устроено так, что об этой операции мало кто знал. Результаты привели его в замешательство. Оказалось, что к Виолетте можно было предъявить достаточно серьёзные претензии: она не вовремя сдавала выручку магазина, завышала цены, а разницу клала себе в карман. Пересортица, продажа мимо кассы, наконец, элементарное получение того самого отката, столь ненавистного Сергею Сергеевичу, за внеочередной отпуск пока ещё дефицитной плитки. Были и другие нарушения…

Вообще-то за такие дела полагалось уволить её к чёртовой матери с работы! Но как это сделать, если это – твоя дочь?! Вот и думай после этого, кто ты такой. Всю жизнь считал, что ты честный, а на поверку-то что оказывается?

Владимиров старался всегда жить по совести. Это был его принцип. Ещё при советской власти он вполне допускал некоторые небольшие отклонения в ту или иную сторону от сияющего идеала. Где-то можно было выйти на высокую трибуну и оттуда погрешить против Истины, призывая к победе коммунизма, где-то можно было неискренне похлопать другому такому же выступлению. Или промолчать там, где нужно бы ринуться на кого-то с кулаками. Жизнь – сложная штука, и не всегда чистая правда приносит пользу обществу. Иногда в борьбе за эту самую правду совершается столько подлостей и зла, что поневоле думаешь: на кой чёрт она нужна?! Лучше бы уж правда была не очень чистой, – лишь бы меньше злодейства было на земле…

Он часто думал: кто такие эти сверхчестные люди? При ближайшем рассмотрении они оказывались или тупицами, или какой-то особою формой негодяев. Нет, Владимиров, и сам был не ангел. Он допускал, что в каких-то пределах от чистой правды можно и отступать. Но то, что он выяснил о Виолетте, совершенно поразило его.

«Ведь я же её воспитывал! Вкладывал в неё всю свою душу, – корил себя Сергей Сергеевич, и сам же усмехнулся этим своим мыслям. – Что с того, что водили  её в спортивную секцию, дали музыкальное образование…  Впрочем, какая глупость! Сколько можно об одном и том же? Занудство какое-то! Иначе надо подходить к этой проблеме. Иначе!

Но как?

Побеседовал с Машей. И её тоже отнюдь не умилило известие о финансовых художествах дочери.

– Вся в папочку, – сказала она задумчиво.

– Папочка у неё умный человек, – возразил Сергей Сергеевич.

– Да ты-то откуда знаешь? – удивилась Маша.

Сергей Сергеевич рассказал о своей недавней встрече в Москве с Арцыбашевым, об обеде в ресторане на Арбате, об интересной беседе.

– Он мне показался очень даже нормальным мужиком. И честным. Не скрягой… Да и о тебе говорил только хорошее. Оказывается, он и любил тебя сильно, и ни с какими там девками не был связан. Напрасно ты его ревновала. А деньги-то копил – хотел машину купить… Да и после того, как отсидел, приезжал в Ростов. Всё крутился вокруг нас. Но, увидев, что у нас нормальная семья, что Виоле хорошо, не стал мешать и уехал искать счастье в Москву. Там и встретил свою новую любовь…

Маша даже и удивляться не стала – не до того сейчас было.

– Умный-то он умный, а в тюрьме всё-таки отсидел.

– После тюрьмы не все люди скатываются ещё ниже. Часто бывает, что после тюрьмы люди умнеют.

– Ты что же хочешь, чтобы Виолетта приобретала жизненный опыт таким способом?

– О чём ты говоришь?! – воскликнул Владимиров. – Уж лучше мы её сейчас сами отругаем, чем доводить дело до огласки.

– Отругать – это хорошо, – задумчиво сказала Маша. – Но ведь она у нас строптивая.

Сергей Сергеевич не спорил. Маша – педагог, знает, что говорит. Но ведь и он тоже всю жизнь работал с людьми.

Решили на днях пойти к Виолетте и поговорить по душам. Не ругать, не скандалить, а именно просто поговорить. Попить чайку с тортиком, побеседовать о том, о сём. А там и о деле потолковать. Попытаться наставить её на путь истинный.  Опыт у Сергея Сергеевича –проводить такие задушевные беседы – был большой. Однако он вспоминал, что далеко не всегда был убеждён в своей правоте, и эти воспоминания мучили его по ночам. Особенно если после таких бесед принимались решения, которые круто меняли судьбу человека.

Ивана Грозного, который убивал и мучил людей, тоже, говорят, преследовали кошмары: во сне ему являлись образы убиенных, и он вскакивал в холодном поту и, уже проснувшись, терзался сомнениями или угрызениями совести. Вот так же точно и Владимиров: беседы и споры ему часто снились во сне. Это было его вечным мучением. Ночью, когда просыпался и лежал с открытыми глазами, он мысленно продолжал что-то доказывать, находить новые и новые аргументы, убеждая уже самого себя в своей правоте.

Такие сомнения стали его допекать и после смерти Устюжина. Во сне он мысленно беседовал с покойным Кешей, и всё пытался выведать у него какую-то тайну: почему он жил не по правде и почему так плохо кончил? А Кеша что-то отвечал, и тоже – вполне дружески. Так, мол, и так. Доводы всякие приводил в защиту своих поступков. Мол, и рад был бы, да не получалось у меня…

На самом деле это был спор с самим собой. Владимиров просто становился на позицию собеседника и пытался понять его поступки. Никаких криков или взаимных упрёков в этих воображаемых беседах не было.

Вот и сейчас надо было как-то так подойти к Виолетте, чтобы она не вспыхнула от обиды, чтобы с самого начала не получилось пустой словесной перепалки. Сергей Сергеевич заранее прокручивал в голове варианты вопросов, доводов и тех ответов, которые он мог получить. Выходило не очень утешительно: он заранее знал, на какой свой вопрос какой ответ получит. Но если ничего не делать, то ничего и не получится! Нужно идти и воевать!

Выбрали день и час. Пришли. Принесли с собой каких-то пирожных, стали пить чай… Неторопливо Сергей Сергеевич  говорил про то, что надо бы утеплить балконную дверь, а сам балкон следующим же летом застеклить.

Виолетта рассмеялась:

– Не люблю я этих скворечников. С улицы, когда смотришь, просто противно делается.

Мария Ивановна возразила:

– Зато изнутри хорошо.

Виолетта вздохнула:

– А для чего тогда все эти ваши разговоры об архитектуре, о том, что мы должны жить так, как принято в цивилизованном обществе?

Привыкли вы говорить одно, а делать другое! Мыслимое ли дело, чтобы где-нибудь в Париже или в Лондоне люди застекляли себе по своему усмотрению балконы – кто так, кто этак?

– Во-первых, ты не застеклишь, а другие застеклят. Тот же Шанхай получится. А во-вторых, у нас не Париж и не Лондон, – возразил Сергей Сергеевич. – Они там живут, а мы пока что думаем лишь о выживании. А для выживания застеклённый балкон – это очень хорошо. Тепло и не дует.

– А я не хочу выживать, я хочу жить! И прямо сейчас! И вообще: я же вижу, что у вас на уме что-то другое, а вы всё ходите вокруг да около. Давайте, признавайтесь, что там у вас на уме? Вы, случайно, не выдать ли замуж меня надумали?

– Выдать замуж? – Сергей Сергеевич сделал вид, что удивился этому предположению. В притворном изумлении оглянулся на супругу. – Да я как-то и не думал даже об этом, – соврал он. – Но, что ж. Это было бы замечательно! Я так хочу уже с внуками поиграть!

– Ну что ты, Виолочка! – подхватила Мария Ивановна. – Мы ведь знаем, что у тебя на этот счёт есть свои собственные соображения.

– Вы у меня такие, что от вас всего можно ждать, – ласково пробурчала Виолетта. – А своих собственных соображений у меня на этот счёт как раз и нету.

– И чего ж так? – осторожно спросил Сергей Сергеевич.

– Достойных не вижу. И вообще: надоел мне этот постоянный поиск.

– Ну, ты не спеши, передохни от поисков, – посоветовала Мария Ивановна. – Чем меньше об этом будешь думать, тем быстрее всё само и образуется.

Беседа уходила в какую-то другую сторону. Получалось что-то уж чересчур добродушное. Владимиров понимал: если он сейчас резко перейдёт на нужную тему, то это будет как холодный душ. Нельзя так. Не спеша выпрямлял беседу в нужную сторону: сперва поговорил о работе, о новых веяниях на комбинате и лишь затем перешёл к тому, из-за чего пришли они к дочери.

Виолетта и не подумала волноваться или огорчаться. Выслушав все претензии отца, сказала:

– А что? Жалоб-то со стороны покупателей не было. С другой стороны: как я могу жить на ту зарплату, которую получаю?

– Но ведь у тебя отличная зарплата! – возмутилась Мария Ивановна. – Я в школе работаю из последних сил, а мне и не снились такие деньги.

– Мамуля! Может, тебе и не снились такие деньги. Может, тебе вполне хватает. А я – молодая! Мне не хватает! Если тебе не хватает, уходи со школы! Приходи к нам на комбинат, – сказала Виолетта.

– Но кто-то же должен быть и учителем, – возразила мать.

– Ну вот пусть другие и будут. А я буду зарабатывать так, как им и не снилось! И буду жить, а не выживать.

Мария Ивановна не вытерпела, и что-то закричала в ответ, а Сергей Сергеевич погрузился в мрачные размышления. Слишком уж сильно этот разговор напоминал ему те самые беседы, которые он в последнее время мысленно проводил с Устюжиным. Получается так: Кеша умер, а дело его живёт. Неужели Кеша и теперь  живее всех живых?.. Виолетта рассуждает в точности так, как рассуждал бы он! Прямо-таки переселение душ какое-то! Сергей Сергеевич мрачно усмехнулся своим мыслям.

– Ну чему ты смеёшься! – крикнула на него Мария Ивановна. – Тут плакать надо, а он смеётся.

– В общем, так, – Сергей Сергеевич говорил спокойно и, как ему казалось, взвешенно: – Жить надо по средствам. И никак иначе. А если ещё раз нечто подобное повторится, то я тебя уволю!

И встал из-за стола. По его замыслу дальнейшие события должны были развиваться примерно так: в наступившей тишине прозвучит взволнованный голос дочери, и она что-то скажет в своё оправдание.

Ничуть не бывало!

– Я не могу жить на такую зарплату.  Мне так много хочется! Это вам уже ничего не нужно, а мне ещё нужно! – отрезала Виолетта. – Я могу себе подрабатывать и другим способом! Но вы этого понять не можете! Не то воспитание. Вы, вроде бы, живёте в придуманном вами мире, а не в нашей подлой жизни! Сегодня время такое, разве вы этого не понимаете?!

Сергей Сергеевич отметил про себя: голос - Виолеттин, а рассуждение – ну точь-в-точь как у покойного Устюжина. Вступать в перепалку было невозможно. Но и делать вид, что ничего не случилось – тоже. Он подал знак супруге: визит окончен! Уходим!

Уже в прихожей, когда они выходили, он ещё раз оглянулся на дочь и сказал:

– Хорошо подумай над моими словами.

– Уже подумала.


Домой пришли огорчённые и раздосадованные. Мария Ивановна, которая всё это время сдерживалась, теперь расплакалась.

Владимиров не стал её утешать, а вместо этого спросил:

– Ты что же, и у себя в школе так каждый раз плачешь, когда у тебя что-то не получается?

– Ну что ты! Ещё чего!

– Так вот и сейчас не плачь.

– Но я просто не знаю, что же теперь делать. Ты же слышал, что она сказала? Она может подрабатывать и иным способом! Это  каким же? В школе учителя, родители… для очень тяжёлых существует комиссия по делам несовершеннолетних, милиция, суд – наконец! И всегда можно на кого-то свалить: родители непутёвые, милиция никуда не смотрит… А здесь мы с тобой – только я и ты, и никого больше нет. Я  просто не представляю,  что будет!

– Пусть она подумает над моими словами.

– Мне так кажется, что она уже всё обдумала. И ничего менять в своих поступках не собирается.


На новогодних праздниках Владимиров и его супруга решили к этой теме пока не возвращаться. Зачем попусту сотрясать воздух? Вот когда пройдут праздники, тогда и вернёмся к этому вопросу и проследим, как она восприняла наш наказ.

Почему-то так получилось, что бой кремлёвских курантов встречали порознь. У Виолетты собралась молодёжная компания, и родители решили не портить ей праздник своим присутствием. Мало ли что? Может быть, среди приглашённых как раз и окажется подходящий жених. Или соберётся девчачья компания, а девчонкам – им ведь так важно поболтать, посекретничать… А мы своим занудством только испортим всё дело. Нет уж, лучше мы придём попозже, посидим, когда никого из посторонних не будет, вот так и отметим Новый год. Разумеется, никаких неприятных тем затрагивать не будем – к этому решению они пришли оба.

Владимировы сидели за новогодним столом одни и не скрывали друг от друга, что такой Новый год у них первый, когда за столом нет ни дочери, ни друзей.

Андрей Павлович Скворцов встречал Новый год со своей бывшей женой и сыном. И Андрей, и Элла чувствовали при этом какую-то неуверенность, потому что хотели видеть у себя Владимировых. Но Сергей Сергеевич и Мария Ивановна решили, что не стоит им мешать. Пусть разбираются между собой сами. Не мы их разводили, не нам их и мирить!  Не маленькие.

– Внуки – вот то, что может скрасить нашу старость, – сказал Сергей Сергеевич, отвечая своим собственным мыслям и тем, которые он читал во взоре супруги. – Вот когда появятся внуки, тогда и заживём. Выпьем за то, чтобы у нас они поскорее появились.

Он поднял бокал, и Мария Ивановна как-то жалобно улыбнулась:

– Твои слова, да скорее бы до Бога! Пусть будет так!..


В наступившие после праздников рабочие дни Владимиров встретился с Медведевым.

– Тех, кто взял наши деньги, уже нашли, – сообщил Алексей Николаевич. – Двоих арестовали, а третий был убит в перестрелке…

– В перестрелке? Всё было настолько серьёзно?

– Представьте: настолько. И даже ещё больше, ибо этот третий был капитаном милиции…

То, что милиция давно и прочно срослась с преступным миром, Сергей Сергеевич давно знал, и всё же известие о том, что убитый капитан милиции состоял в дружеских отношениях с Устюжиным, он воспринял особенно болезненно. А Медведев продолжал: пока ещё не доказано, что Устюжин имел прямое отношение к тому ограблению, но следователи уже сейчас не сомневаются в том, что так и было. Собирают доказательства.

– Вот оно, значит, в чём дело!.. – тяжело вздохнул Владимиров.

– Да, этот ваш Устюжин был штучкой с ручкой. Как вы вообще могли допустить, чтобы у вас на комбинате оказался такой человек?

Владимиров только руками развёл:

– Он таким не был! Я его много лет знал. Беспутный, бабник, – это было. Но чтобы он связался с уголовниками?! Этого я и предположить не мог!

Все недавние беседы, которые он мысленно проводил с Кешей, в одну секунду показались глупостью. «Кто я? – сам себя спрашивал Владимиров. – Просто болтун и балабол!» Нет, ничего он на самом деле не понимал в Устюжине. Владимиров жил по одним законам, а тот – совсем по другим. И, видимо, его законы – сильнее, прочнее… И теперь, когда уже его нет на свете, его дело по-прежнему живёт и побеждает: вот ведь и Виолетта живёт по его заветам, и кто-нибудь ещё... И что же теперь – ждать, когда и она вляпается в какую-нибудь неприятность и погибнет в перестрелке?

Как правило, Медведев не вникал ни в какие строительные дела, а Владимиров и сам к нему не лез с вопросами. Исключение допускалось лишь в особых случаях.

Сергей Сергеевич решил, что именно сейчас и настал такой случай, и рассказал Алексею Николаевичу всё о своём недавнем семейно-производственном конфликте с дочерью. Она ничего не поняла!.. Мы с женою очень переживали, но не сумели её ни в чём убедить!

Медведев спокойно выслушал исповедь Владимирова и возразил:

– Я бы не стал ничего драматизировать. Это подразделение и в самом деле даёт нам весьма ощутимую прибыль, а что касается Виолетты Степановны, то с ней нужно будет поступить проще: мы повысим ей зарплату.

Владимиров удивился такому необычному решению, но возражать не стал. Подумав, он только захотел добавить к этому ещё одну свою просьбу, но Медведев каким-то образом прочёл его мысли и сказал:

– Вы совершенно правы. Я с нею поговорю. Думаю, у меня это получится лучше, чем у вас.

Сергей Сергеевич знал: от Медведева исходила такая сила, такая уверенность в своей правоте, что поневоле любой, кто с ним беседовали или на него смотрел, проникался доверием к этому человеку.

– Спасибо! – сказал Владимиров. – Вы всё понимаете, и я благодарен вам за помощь.

– Ну что вы! – Медведев рассмеялся. – Я вокруг себя вижу много таких вещей, смыл которых до меня не доходит. Мир непознаваем, но я просто стараюсь слишком не переживать по этому поводу.


В ближайшие дни они собирались заняться ещё какими-то производственными делами, но события на Кавказе изменили все их планы. В пылающей Чечне вдруг возник некий Салман Радуев.

Под холодными косыми дождями со снегом мёрзли и мокли люди, вынужденные напряжённо вглядываться в темноту ночи, чтобы выследить и взять на мушку других таких же людей. Время от времени гаубицы и самоходки посылали тяжелые снаряды. В ответ раздавались выстрелы гранатомётов. Всюду то и дело были слышны взрывы и грохот обваливающихся построек, крики и стоны раненных, команды и мат на русском языке, проклятия и грозные выкрики на чеченском…

Эхо артиллерийской стрельбы и автоматных очередей разносилось то на окраине села, то где-то за холмами.

Снайперы и гранатометчики не давали покоя стоящим в поле частям и подразделениям федеральных войск. Население сёл невольно становились живым щитом для боевиков. По дагестанским дорогам носились отряды вооруженных ополченцев... Со всей России к административной границе с Чечней стягивались боеспособные части — десантники, морпехи, отряды спецназа различных ведомств… На взлетные полосы аэродромов в Моздоке, Махачкале, Каспийске садились самолеты, забитые снаряжением и боеприпасами. В Моздок перебазировались стратегические бомбардировщики. По железным дорогам на Северный Кавказ спешили эшелоны с бронетехникой.

Федералы хоронили убитых, искали пропавших без вести, ремонтировали потрёпанную технику и готовились к новым боям.

Всем было ясно, что эта бойня была выгодна многим. И чеченским полевым командирам, дорвавшимся до безграничной власти и получающим за жизни своих соплеменников валютой. И жаждущим лавров генералам федеральных войск. И сцепившимся в смертельной схватке за обладание лакомым куском Российской территории с её нефтью олигархам. Но, как ни парадоксально, именно эта бойня могла сплотить перед лицом крайней опасности многострадальную Россию, в которой слабость власти усилила центробежные тенденции регионов.

Но пока федеральный центр всё время шёл на уступки новому президенту Ичкерии – Аслану Масхадову. Через подставных лиц непрерывно шли какие-то переговоры, торговля нашими молодыми необстрелянными ребятами, нашей землёй, нашей Родиной. Говорили о госкомиссии по урегулированию ситуации в республике. Её  очень хотел возглавить Руслан Хасбулатов, экс-спикер Государственной Думы, страстно желающий вернуться в большую политику.

И вдруг 9 января вместе со своей бандой в дагестанском городе Кизляре захватил больницу и родильный дом Салман Радуев! ...

Хотя правильнее сказать, что всё было совсем не вдруг! Он был главой администрации города Гудермеса и активным сторонником Дудаева…

По радио и телевидению всё время передавали подробности этого рейда бандитов, показывали ужасные кадры из родильного дома и больницы.

Радуевские молодчики красовались перед телекамерами, стараясь запечатлеть себя для истории.  Одни отрастили бородку, другие, за неимением оной, побрили голову, третьи стянули волосы зелёной лентой, повязали зелёный платок, как в былые времена повязывали пионерский галстук. И смеялись, счастливые. Боевики постарше были  немногословными, хмурыми, телекамер сторонились, словно знали, что расплата их обязательно настигнет, и тогда эти кадры станут неопровержимым доказательством их преступления.

А западные голоса по подсказке  Мовлади Удугова делали из них национальных героев, зная, что кто-кто, а  чеченцы им поверят.
Владимиров вдруг подумал: «А что если не интриги политиков привели к этой войне? Не распри нефтяных воротил определили её неизбежность? Не генеральские просчеты утопили её в море крови и слез? Неужели и правда есть какая-то глубинная взаимная непримиримость, неприязнь наших народов? Нет! Такого быть не может!».

Конечно же, нет!

Эта война неправедная, несправедливая. И начали её мы. И вина на нас большая, потому что нас много больше. У  нас мощь всей страны. И потому-то в спину нашим солдатам из стана родной интеллигенции летели упрёки и предостережения.

Но война есть война.
Достаточно материала для тяжелых раздумий.

«Боевики укрывались женщинами и детьми, – продолжал размышлять Владимиров. – Это преступно и мерзко! Но когда бомбили Грозный, как тут укрыться?  В одночасье превратили город в руины. Погибли тысячи и тысячи женщин, детей, стариков. Как после этого удивляться, что наши руководители сумели сделать не Дудаева и Радуева, а весь народ нашими врагами?! Как удивляться, что все, кто мог, пошли мстить за своих родителей, жён и детей? За свою поруганную честь. И почему наши счетоводы по радио и телевидению говорят лишь о погибших ребятах в камуфляже. Почему не говорят о других наших потерях – тех самых россиянах чеченцах, погибших под бомбами?..»

Как раз в эти дни  у Медведева возникли какие-то неотложные дела в Москве, он позвонил своему лётчику и приказал быть готовым к вылету через час. Улетая, обычно он отдавал Владимирову распоряжения. И сегодня (он) попросил форсировать строительство жилого десятиэтажного дома на Северном и подобрать площадку для кирпичного завода. Покупать кирпич стало невыгодно. Много дешевле, если его делать самим. Оставил свой московский телефон, по которому можно будет звонить лишь в самых крайних случаях, и улетел.

Владимиров подумал, что, в сущности, он  о Медведеве ничего не знает. Женат ли? Есть ли у него дети? Все эти поспешные поездки в Москву наводили на мысль, что у него там кто-то есть. А почему бы и нет? Он ведь ещё молодой человек. Сергей Сергеевич представил, как бы он жил в одном городе, а ездил бы к Маше в другой город, и поёжился: нет, так жить он не хотел бы…

Последние события на Кавказе повергали всех в шок, и нужно было что-то понять. Западные средства массовой информации вроде бы даже и не замечали грозных событий в России. Говорили что угодно: о политических дрязгах в Великобритании или Германии, о погоде во Франции… О событиях в России говорили как-то торопливо и невнятно: мол,  где-то в России захвачены какие-то там заложники, и русские, наконец, научатся  трезво оценивать свои силы… Повстанцы переходят в активное наступление…  Это послужит хорошим уроком российскому президенту…

Главная мысль корреспондентов тех станций была такова: ничего такого, из-за чего нам следовало бы беспокоиться, не произошло.

Владимиров слушал и удивлялся: и чему они так радуются? А если на них самих обрушится когда-нибудь то же самое, что они тогда запоют? Им будет плохо, а мы будет над ними смеяться?

В один из рабочих дней он зашёл к Виолетте. Специально придирчиво смотрел, есть ли ценники, проходят ли проплаты через кассу, или дочь так ничего и не поняла?

Всё было в образцовом порядке. Молодые люди подходили к покупателям, со знанием дела беседовали  с ними, помогали сделать покупку. Здесь же за столиками сидели консультанты, которые показывали альбомы с эскизами. Они тоже о чём-то беседовали с посетителями.

Дела в магазине и в самом деле шли нормально.

«Интересно, – подумал Сергей Сергеевич, – успел ли Медведев побеседовать с ней или не успел? Если не успел, то к тому времени, когда вернётся, он, скорее всего, забудет о своём обещании. Я, пожалуй, скромничать не буду, и напомню ему.

Оказавшись в кабинете дочери один на один, спросил как бы невзначай:

– Ну и как ты теперь оцениваешь своего бывшего московского знакомого?

– Кого ты имеешь в виду? – не поняла Виолетта.

– Шамиля Басаева. Ты всё так же считаешь, что он хороший парень и его можно понять?

– Может, и был когда-то хорошим парнем, а сейчас он сволочь. Я недавно беседовала с Алексеем Николаевичем. Он мне кое-что порассказал про это.

– А ты ему веришь?

– Конечно! Он – умный человек.

«Ну, слава Богу, – облегчённо вздохнул про себя Владимиров. – Значит, и в самом деле беседа состоялась». В том, что результат этой беседы будет положительный, он не сомневался.

22.

Зима девяносто шестого года давно переваливала во вторую половину. И делала это так грузно и неторопливо, как будто она с трудом переползала через какое-то почти непреодолимое препятствие. Иногда в далёкие времена в жизни бывало так, что деньки, пусть даже и зимние, пролетали так, что их и не заметишь. Сидели люди в своих избах, подбрасывали дровишки в печь, а женщины ткали что-то и пели песни. Дети слушали сказки бабушек, а мужики готовились к лету... Хорошо! Только дым столбом из труб поднимался в поднебесье. Особенно когда оно ночное, звёздное и морозное…

Тут же и природа, и люди буквально надрывались от своих усилий преодолеть какой-то важный рубеж, смысл которого был ещё не всем понятен. Что-то из предназначенного свыше должно было свершиться, но вот не получалось, и всё тут!

Для Ростова эта зима была климатическим парадоксом: удивительным образом светило солнце, и совсем не было ветра, но зато всё утопало в снегу. И не в таком, каким он обычно бывает на юге России, – грязном, мокром и ноздреватом. Снег блестел, искрился на солнце, слепил глаза.

Улицы Ростова пестрели политической рекламой: «Голосуй, а то проиграешь!», «Ельцин – наш президент!»… Улыбающийся Зюганов требовал выразить недоверие недееспособному правительству. Так и не объединившиеся демократы  упрекали друг друга, соревнуясь в том, кто кого сильнее укусит… Пропрезидентская партия не исчезала с экранов телевизора, причём – на всех каналах…...

Новая волна российских генералов-политиков оказывала сильнейшее воздействие на жизнь россиян. Генерал Грачёв, министр обороны. Генерал Дудаев, президент «Ичкерии». Генерал Лебедь, кандидат в президенты России. Генерал Коржаков, руководитель охраны президента. Генерал Барсуков, директор Федеральной службы безопасности. А ещё много-много других: генералы Николаев, Квашнин, Куликов, Степашин… И каждый стремился играть партию если не первой скрипки, то, по крайней мере, заметную и слышную всем.

Алексей Николаевич Медведев умчал в Москву и, казалось, совсем забыл об акционерном обществе «Строитель». Серьёзных причин не было, и Владимиров его не тревожил.

Ночью с 17-го на 18-е января (со среды на четверг) мороз дошёл аж до восемнадцати градусов, и все ужаснулись, ибо, согласно наблюдениям, мороз в Ростове исключительно редко опускался ниже двадцатиградусной отметки. Когда столбик термометра подползает к предельно допустимому уровню, у изнеженных южан всегда возникает панический страх: а вдруг этот столбик не остановится и проползёт мимо запретной черты – дальше, дальше, дальше!.. Для Сибири это, может быть, и была бы обычная температура, но в Ростове чувствовалось всеобщее напряжение. Выходя на улицу из своих домов, люди натыкались на это непривычное для них препятствие, и у них просто перехватывало дух от изумления, а солнце смотрело на них сверху вниз – насмешливое и вечное,  и делало вид, что ничего не понимает. Равнодушно освещало чистый белый снег и столь же равнодушно отражалось от него серебристыми звёздочками и слепило людям глаза своим показным холодным блеском.

Весь день Владимиров отдавал работе, почти не отвлекаясь ни на что личное. И лишь к вечеру почувствовал, как усталость навалилась ему на плечи, стиснула голову и налила свинцом ноги.

– Это ж надо, – шептал он самому себе. – Только сейчас почувствовал, что сил нет – ну, просто никаких! И как я только смог столько всего сделать за день?

Он сидел у себя в кабинете как бы придавленный всеми недавними событиями. Навалились и личные проблемы, и их нужно было решать безотлагательно. И проблемы комбината не давали расслабиться. Пожарные просто выжимали взятку. Но со времени, когда у руля «Строителя» стал Медведев, Сергей Сергеевич отвык давать взятки! Вот и бегал по всяким инстанциям, что-то доказывал, настаивал… А тут ещё подоспели страшные события на Кавказе.

– Где живём? Чего при таких порядках можно ждать в дальнейшем – уму непостижимо!..

Было такое ощущение словно бы страна – это корабль, потерявший управление. Паруса мотаются туда-сюда, а мачты от сильного напряжения вот-вот поломаются и грохнутся на палубу. Экипаж занят чем угодно, но только не управлением корабля, и лишь некоторые члены команды что-то пытаются сделать. А пассажиры – те попрятались по своим каютам, и ждут, чем всё это закончится, рассуждая так: наше дело – плыть в том направлении, какое указано в наших билетах, а уж вы там, наверху, что хотите, то и делайте, но только доставьте нас... Вот так же и вся наша страна: кто ею правит и к какой цели ведёт, – это было непонятно. Было такое ощущение: президент Ельцин никакого отношения к этому государству не имеет вообще. Он ничего не знает о том, что там творится, он не имеет никаких представлений о завтрашнем дне, а страною управляет кто-то совсем другой – невидимый и неизвестный. И этот неизвестный – или завзятый аферист, или полный недоумок. И это при том, что мы, пассажиры, такие умные и достойны лучшего правителя.

Ещё вчера, когда продолжались бои в селе Первомайском, какие-то другие чеченские террористы пришли на помощь этим: захватили в турецком городе Трабзоне российское пассажирское судно и выдвинули новые требования. Иными словами: ещё не окончен один теракт, как уже начался другой. Ведь кто-то же дирижирует всем этим! Сибирские милиционеры, которые добровольно оказались в заложниках у Салмана Радуева, чтобы спасти часть мирного населения, вдруг, как выяснилось, никого с нашей стороны не интересуют. Пусть хоть сдохнут! Дагестанская общественность – седобородые старцы с величественной внешностью, гневные матери, простые честные и хорошие люди – обратилась к Радуеву с просьбой отпускать пленных по национальному признаку: русских можете оставлять себе, а наших дагестанцев верните! Радуев ушёл безнаказанно при обстоятельствах в высшей степени таинственных. И увёл за собой русских пленных.

Да, происходит какое-то преодоление. Страна и общество что-то переживают, а что – не вполне ясно…

Владимиров полез к себе в стол за таблетками, но подумал, и отказался от этой затеи. В самом деле: если таблетки – то ведь от чего-то? А что у него такое? Он бы и сам не ответил на этот вопрос. Усталость за день, усталость от трудной жизни, а от этого какие можно таблетки принять? Хорошо бы так: прийти в аптеку и попросить себе что-нибудь от усталости, от старости или от неопределённости в мыслях! Но ведь не дадут… Вот разве что взбодриться чашкой кофе или коньяком? Но и этого не хотелось – побаливало сердце.

Включил телевизор. Показывали, как трое негодяев обсуждали ситуацию на Кавказе. Представитель от партии Жириновского, вальяжно развалившись в кресле, заявил:

– И вообще: я хотел бы развеять глубоко укоренившееся заблуждение, касающееся так называемого чеченского терроризма. Наша партия в ходе своих контактов с лидерами повстанческого движения Ичкерии выяснила, что чеченцы совсем не держатся за эту свою местность. Они готовы немедленно прекратить боевые действия и стать верным союзником России при условии, что и Россия пойдёт им навстречу.

– И что же такого должна сделать Россия, чтобы заслужить их благосклонность? – спросил один из участников этого спектакля, всем своим видом изображая любопытство, словно бы он и в самом деле ничего не знал.

– Всё очень просто! – заявил первый из негодяев. – Чеченцы просят отдать им в полное распоряжение Абхазию. Пусть им только никто не мешает – и они там наведут порядок.

– Но ведь это полный абсурд! – заявил его мнимый оппонент.

– Вовсе нет! Представьте: чеченцы полностью переселяются в Абхазию, берут там власть, а уже оттуда контролируют различные грузопотоки. И особенно – нефтяные через сухумский порт. И вообще, в Абхазии климат хороший, а Чечня в нынешнем её виде – это ведь северный склон Большого Кавказского хребта, и там условия для жизни очень отличаются от курортных, – он мерзко хохотнул. – По всем статьям – Абхазия лучше!

Между тремя мерзавцами завязалась словесная перепалка, а Владимиров, отвернувшись от телевизора, только сейчас увидел, что вместе с ним в кабинете сидит ещё и Скворцов.

– Вот так, Андрюха, – сказал Владимиров. – Помнишь, как раньше у нас была политинформация, всякие занятия по изучению великого наследия вождей. Как мы томились от этих проклятых съездов и пленумов! И как мы все на этих занятиях отчаянно скучали. Нам казалось, что это и есть предел идиотизма и свинства. А теперь что? Дожили! Трое негодяев сидят перед всею страной и делят Абхазию, забыв поинтересоваться мнением самих абхазов. Другие негодяи стравливают русских с чеченцами. Вертолёт без опознавательных знаков таинственным образом спасает Радуева и его банду. И никто ни за что ответственности не несёт. А ты говоришь - пожарники обнаглели. В конечном итоге, систему пожаротушения нужно делать! В этом они правы. Ты экономишь, а ведь если что – мало не покажется!

Скворцов мрачно кивнул:

– Мне иногда кажется, что нам тут ещё повезло: работа есть, крыша над головой есть, кусок хлеба добываем себе на пропитание, а справедливость тоже каким-то образом торжествует – вот уже и нашли тех, кто ограбил комбинат. Живём с тобой в одном измерении, а они там – по ту сторону стеклянного экрана. У них там – всё другое.

– Если бы только так. На самом деле действительность – она рядом с нами, и то, что по ту сторону стеклянного экрана, то и дело напоминает о себе в повседневной жизни. Северокавказский-то окружной госпиталь – он-то у нас, а не где-то на экране. Вчера проезжаю мимо, смотрю: подползает к госпиталю грузовая машина. Там спуск довольно крутой, и я её долго объехать не мог. Обгоняю, смотрю, а за стеклом у водителя – большая надпись: «ГРУЗ-200». Чёрными буквами по белому фону. И ты знаешь, мне спешить надо было, но я не выдержал и остановился. Проехал дальше главных ворот, вышел из машины и смотрю: вот она заезжает на территорию госпиталя. А там – трупы наших мальчиков, лежат в каких-то ящиках! За что, про что! Смотрю: вторая машина подходит, а за нею – третья! Постоял, посмотрел и поехал дальше. А что я могу сделать?

Скворцов сказал:

– Я тоже ощущаю иногда своё полное бессилие. Все всё видят, не только же мы с тобою одни такие умные, но никто ничего сделать не может!

Резкий звонок прервал беседу друзей. Звонил Медведев.

– Добрый день, Сергей Сергеевич! Медведев… – отрекомендовался Алексей Николаевич, не уверенный, что его узнают по голосу. – Как там у вас дела?

Так как в кабинете был Скворцов, Владимиров переключил аппарат на громкоговорящую связь.

– Добрый день, Алексей Николаевич! У нас всё нормально. Пока никаких серьёзных проблем нет. Мы здесь с Андреем Павловичем колдуем над проектом кирпичного завода. Теперь нужно прикинуть, как располагать складские площадки, подъездные пути к ним…

– Хорошо… Об этом потом. Я ещё задержусь здесь… Если что – звоните! Решайте технические вопросы сами. Я вам даю полную свободу действия!

– Спасибо! Чего-чего, а свободы действия у нас достаточно!

– Дорогой Сергей Сергеевич, – откликнулся Медведев, – много свободы не бывает и чем меньше свободы, тем менее компетентно управление. Я на вас надеюсь…

Он положил трубку.

– Вот так! Чем меньше свободы, тем менее компетентно управление. Хорошо формулирует, ничего не скажешь.

Сергей Сергеевич был доволен разговором и всячески демонстрировал своё к нему уважение.

– Грамотный мужик. Никак не пойму, кто он по специальности? – спросил Андрей Павлович.

– Понятия не имею. Но, знаешь, мне показалось, что в строительстве он разбирается. Впрочем, серьёзных разговоров-то мы не вели. Из бесед только понял, что он старается избегать политических споров. И всё же однажды, когда разговор зашёл о Чечне, он заметил мне грустно:  В Чечне проживало  около семисот пятидесяти тысяч человек. После известных событий более двухсот пятидесяти тысяч покинули  свои дома. Другие были репрессированы и казнены… Но эта гуманитарная катастрофа была не замечена ни российской общественностью, ни западными наблюдателями. Это трагедия не только чеченского народа. Это наша трагедия…

– Да-а! Многозначительное замечание, ничего не скажешь… А кого он всё-таки поддерживает? На носу президентские выборы. Неужели будет голосовать за старика?

Скворцов с любопытством посмотрел на Владимирова.

– Старик поначалу был совсем не плох! – возразил Сергей Сергеевич. – Но, слишком уж слаб и болен. Сейчас непонятно, кто управляет страной… Но, как мне кажется, стали закручивать гайки. Достаточно посмотреть, какая свистопляска у нас с телевидением… А что касается голосования, так, скажи на милость, за кого голосовать? Кричим о демократии, а заводы стоят как стояли… Ищем доброго дядю, чтобы занял нам на пропитание…

– Провести связь между демократией и экономическим ростом трудно, – согласно кивнул Андрей Павлович. – Но где допустима критика, там легче проводить работу над ошибками. Потому и говорят о системе сдержек и противовесов. Отсутствие конструктивной оппозиции, удушение инакомыслия делает власть слабее.

– И при этом мы остаёмся  владельцами  огромных ядерных арсеналов, тысяч ракет, которые  могут уничтожить и нашу страну, и весь остальной мир…

Владимиров  закурил. Потом, увидев неодобрительный взгляд Скворцова, встал из-за стола и открыл форточку.

– Ты извини. Когда думаю об этом бардаке, о том, что творится у нас в России, на Кавказе, – тошно становится.

– И я об этом часто думаю. Понимаешь, Серёга! Чтобы быть самостоятельной, Россия должна быть экономически конкурентоспособной. А для этого нужно иметь высокую общественную мораль. Рыночной экономике нужна хорошая правовая система.

– Да понимаю я это! Знаешь, как моя Маша говорит? Легко определить, кто мы есть на самом деле, если провести простой тест: подставить слово: «русский».

– И что?

– А вот посмотри: Русский писатель. Как звучит? Это лучше, чем просто писатель! У нас прекрасная классическая русская литература. Или русский математик… или шахматист!

Ну а русский бизнесмен, чиновник, экономист? Это хуже, чем просто бизнесмен, чиновник, экономист! Здесь мы не конкурентоспособны.

– Интересный тест. Маша у тебя – умница!

– А я о чём?! Понимаешь, Андрей! После распада Союза возник идейный вакуум, и власти стали хвататься за любые идеи. Тут-то и выяснилось, что людям нечего предложить.

– Ну, да! И стала поднимать голову всякая сволочь, националисты, фашисты, монархисты… Так недалеко и до гражданской войны…

– Война уже идёт. Кавказ горит. Не дай Бог, огонь этот перебросится в Татарию и Башкирию… И это при том, что перед страной столько проблем… Страна вымирает! Где-то читал, что каждый год население наше уменьшается на миллион!

– О чём ты говоришь? Люди не могут найти работу. Зарплаты смешные. Какая рождаемость?!

– Нет, Серёга! В том-то и дело, что повышение уровня жизни, как правило, приводит не к увеличению, а снижению рождаемости!

– Кто тебе такое сказал?

– Читал. Мне делать вечерами нечего. Последнее время ящик даже не включаю. А вот радио слушаю иногда. Да и читаю интересные журналы…

– Ну и ну!

Владимиров кивнул:

– Я недавно разговорился с Медведевым. Интересный он человек, скажу я тебе. И какой-то необычный… Спрашиваю его: ну вы там к Москве, говорю, поближе будете, чем мы тут. Объясните, говорю, кто зачинщик этой бойни, неужели этих проклятых убийц нельзя выявить и поставить к стенке да пострелять их всех?..

Скворцов усмехнулся:

– А он тебе сказал: это, мол, негуманно. Или незаконно, да?

– Ничего подобного! Не сказал он мне ничего такого. Он сказал мне так: все зачинщики известны, и б;льшая их часть живёт в Москве. Хотя есть и другие руководители – на Аравийском полуострове, в Пакистане, у нас в Казани и в других местах. Зачинщиков по разным причинам вот так просто взять и пострелять – нельзя. С ними можно только вести переговоры и ждать, когда им эта война станет невыгодна. Как только она им перестанет приносить пользу, они её сейчас же и прекратят – им это ничего не стоит. Да вон они – посмотри на телеэкран. Сидят в креслах, болтают всё что хотят и совершенно убеждены в собственной безопасности. У нас ведь теперь свобода слова. И вообще – свобода! Для кого? Для бандитов – таких, как эти!

Помолчали.

Скворцов, что-то вспомнив, усмехнулся:

– Недавно встретил одного своего старого знакомого. Ещё когда я торговал на улице, я с ним часто встречался. Что-то вроде бомжа, но только интеллектуального. Бывший преподаватель вуза. Квартира у него есть, но образ жизни ведёт полунищенский: что-то собирает по мусорным бакам, а потом куда-то сдаёт. Ну, сам понимаешь – цветные металлы и прочее. Говорит, что иногда попадаются и хорошие вещи. То, говорит, нашёл однажды коробку с хорошими шоколадными конфетами. Это ж надо так зажраться, чтобы выкинуть такое! Однажды нашёл хороший электросамовар, у которого только маленькая поломка, телефонный аппарат в полной исправности. Я уже не говорю про шмотки: про джинсы и шубы, которые то и дело находят люди его героической профессии возле мусорных баков. Богачи очень часто такие вещи не бросают в мусорный бак, а кладут рядом  – в расчёте, что кто-нибудь подберёт. Гуманизм проявляют. И ведь подбирают! Так вот он и говорит мне: при советской власти было лучше. Партком, местком, райком, бесплатная медицина, бесплатное образование… И так это всё было хорошо, прочно и стабильно!

– Ну и что ты ему сказал?

– Да уж и не помню, что именно. Что-то вроде того, что я с ним не согласен… Ну да это ведь бесполезно – убеждать или там доказывать…. Большинство людей в наше время высказывают свои мысли вслух не для того, чтобы их услышали и вступили с ними в беседу, а они бы из этой беседы что-то узнали для себя новое, а просто так. Болтают сами для себя. Никто не умеет вести диалог, все только монологами общаются и слышат лишь свой собственный голос. Ну, короче говоря, не услышал он меня, да я и не старался особенно убедить его в чём-либо.

– Ну вот: он не умеет вести диалог и не хочет слушать, а ты не захотел его убеждать. Так вот оно всё и получается в нашей жизни, – возразил Владимиров. – Может, если бы ты настоял на своём, то и смог бы донести до человека то, что нужно!

Владимиров не видел, а просто почувствовал, как Скворцов лишь рукою махнул:

– Бесполезно это всё. Да и устал, сказать тебе по правде. Пока человек сам не поймёт каких-то важных истин, никто ему в голову этого всего вбить не сможет. Вон, вспомни мою Элю: ведь было же совершенно понятно, что не будет у неё ничего серьёзного с этой сволочью! Нет же! И себе жизнь испоганила, и ребёнку, и мне – тоже…

– Кстати, как там у вас? – осторожно спросил Владимиров. – Налаживается?

– Да кто ж его знает, налаживается или нет? Вот ведь и Новый год встретили вместе. Кстати, зря ты с Машей не пришёл к нам. Приглашали же!..

Владимиров рассмеялся – хитро и многозначительно:

– А это мы с Машей – специально. Посовещались и приняли такое решение.

– Да понял я всё! Дипломаты чёртовы!

– Не хотели мешать. Разбирайтесь сами, у вас это лучше получится, если никого посторонних рядом не будет.

– А мы вас и не считаем посторонними.

– Понятно. Но мы с Машей решили, что от нас будет исходить какая-то помеха. Сдвиги-то есть какие-нибудь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, не притворяйся, что не понимаешь, к чему я клоню. Тебе никогда не удавалось быть лицемером. Это всегда было по моей части: где-то выступить, куда-то явиться на поклон, где-то побрехать с трибуны – это я умел, а ты – нет. Ты ведь слишком прямой человек для таких дел. Вот и сейчас, ты мне прямо скажи: налаживается у вас дело или нет?

– Да кто ж его знает… Вроде бы как налаживается. А там – как получится.

– Ну вот это и есть то самое, на что мы с Машей очень надеемся. Я уж там не знаю, что Маша говорит твоей Элле на работе, где они встречаются. В женские секреты влезать бесполезно – и не пустят, а если и пустят, то ничего там у них не поймёшь. Но, мне так кажется, моя Маша основательно поработала с ней именно в этом направлении. Иначе бы у неё не было такого оптимизма. А раз оптимизм есть, то, стало быть, для него и повод имеется.

– Не будем загадывать, – сказал Скворцов. – А то вечно так бывает: ты загадаешь что-нибудь, а оно и не сбудется!

– Конечно, конечно! – согласился Владимиров, поднимая вверх обе ладони, то ли голосуя за что-то сразу обеими руками, то ли отгораживаясь от какой-то ошибки.


Некоторое время смотрели по телевизору что-то развлекательное и не очень смешное. Сибирские милиционеры где-то сейчас, может быть, погибают, а эти шуты – знай себе кривляются!

Владимиров сказал:

– У коммунистов всё-таки было что-то положительное.

Скворцов вздохнул:

– Ну, сейчас ты, я вижу, начнёшь канючить то же самое, что тот бомж: партком плюс обком равняется стабильность.

– Да нет, я совсем не об этом… Это раньше было: сегодня ты живёшь во дворце, а уже завтра – на лесоповале. Смотрю я на этих бездельников и пустомель и думаю: вот бы таких облачить в телогреечки и погнать на работу в лес.

– Таких-то не жалко, – согласился Скворцов, – вот только вслед за ними по ошибке пойдут и другие. Те, которые ни в чём не виноваты, и всё повторится сначала.

– Вот то-то ж и оно… Но – мечтать не вредно…

Дальше сидели молча, ничего не обсуждая, и таращились на экран, где какие-то шуты пели и кривлялись. Так только очень хорошие друзья могут: молчать и молчать, сидя рядом друг с другом и не испытывая пи этом никакого дискомфорта от помех из внешнего мира... Владимиров смотрел и смотрел на эту тупость, а в голове крутилось только одно: «Пир во время чумы», а сказать об этом вслух – так, чтобы Скворцов услышал, и не подумал. Зачем говорить, если Скворцов и так понимает всё это же самое? Неожиданно сам для себя сказал:

– А у меня в семейном плане – не всё благополучно.

Скворцов изумился:

– Что? С Машей не ладится?

– Нет, ну что ты! С Машей у меня как раз всё в полном порядке.

– Так а что же ещё?

– С Виолеттой. То она с этим уродом спуталась… А теперь, когда уже Устюжина нету на свете, она как бы продолжает начатое им дело. Дело Кеши живёт и побеждает! – он рассмеялся грустным смехом.

– И что же натворила Виолетта?

– Проверял я недавно её хозяйство. Так там столько нарушений, что другого бы точно выгнал!

– Какие же нарушения?

– Завышала цены, давала откаты… Говорит, что ей необходимы деньги на представительские расходы…

– А как ты хотел? Правильно говорит! Ты привык, что всё это делает кто-то другой. А у неё этих других нет. Не из своей же зарплаты всё это отстёгивать!

– И Медведев тоже так думает.

– Ты с ним говорил?

– Говорил. Он сказал, что Виолетте нужно повысить зарплату. Мол, прибыль магазин приносит немалую. Заслужила…

– Я думаю, что он прав…

– Вроде бы он с ней побеседовал на эту тему.

– А ты ждёшь, что непременно должна быть буря?

– Жду, – признался Сергей Сергеевич.

– А ты не жди.

– Сам(о)и собой такие дела не разрешаются. Разве что мы с Машей слишком уж сильно закроем себе глаза и заткнём уши…

– А ты рассуди так, – Скворцов сильно убавил звук, и тут только оба друга почувствовали, какое это облегченье, когда проклятый ящик не лезет тебе в душу. – Ты рассуди так: сейчас вся страна  едва дышит. Никто не знает, чем кончится этот очередной эксперимент над людьми.

– Ну, рассудил. И дальше что?

– А то, что никто не знает, как мы все выйдем из этого эксперимента? Или погибнем, или сильнее станем. Умнее…

– Допустим, – согласился Владимиров.

– И вопрос стоит так: или наша страна выживет, или она погибнет.

– Я так и смотрю на вещи. И ничего ты мне нового не сказал.

– А я ещё и не закончил своей мысли.

– Ну-ну.

– Ты смотри на дело так: если страна выживет, то и с дочкой у тебя всё будет хорошо, и у меня в семье, и у всех остальных. А если не выживет, то тогда всё это никакого значения не будет иметь.

Владимиров грустно рассмеялся:

– Такое впечатление, что это ты, а не я, имеешь за своими плечами карьеру политработника.

– Смейся, смейся. Создавая страну, мы создаём и самих себя. Если у нас комбинат начнёт по-настоящему работать, то и твоя дочь будет крутиться в этом же самом механизме, будет заниматься делом, а если всё завалим, то тогда и её спасти будет очень трудно. Почти невозможно. Единственное спасение для нас – делать что-то общественно полезное.

– Ну, предположим, что ты прав. А это её высокомерие – оно что? Тоже иссякнет вместе с нашими трудовыми победами?

– Жизнь поставит её на место, – сказал Скворцов. – Не в меру амбициозные люди всегда рано или поздно получают положенные им щелчки по носу.

– Пусть и она получит, я не возражаю. Но жаль будет, если это будет не лёгкий щелчок, а удар кувалдой.

Скворцов сказал:

– А вообще, это вы сами во многом и виноваты. Распустили девчонку.

– Ну, чем уж мы таким её распустили?

– Она у вас, сколько я её помню, всегда считалась ребёнком, подающим большие надежды…

– Ну да. Так оно и было. Подавала. Она ведь и в самом деле с детских лет имела множество всяких способностей: училась хорошо, успешно занималась музыкой, танцами, спортом.

– Да знаю я всё! Поменьше надо было говорить ей, какая она у вас умница и как вы её сильно любите. Раз уж так получилось, что она у вас одна, то в таких случаях нужно всегда быть крайне острожным с комплиментами. Единственный ребёнок всегда получается эгоистичным.

Владимиров не спорил:

– Так-то оно всё так. Только теперь ведь не прокрутишь колесо назад и не исправишь сделанных оплошностей.

Подумав, Скворцов добавил:

– Но с другой стороны… Что человеку делать, если он и в самом деле видит своё превосходство над окружающими? Что он должен – прикидываться дурачком? Ум и способности – это такая штука, что её ни от кого не скроешь. В том числе и от самого себя. Девочка знает, что она умна и способна, а отсюда и все эти её поступки. Но это – как маятник. Покачается туда-сюда и остановится. Станет и она когда-нибудь мамой и бабушкой, и будет поучать своих детей, чтобы тех слишком уж не заносило в разные стороны.


Посидев и отдышавшись после работы, они сели в свои  машины поехали по домам. Огни большого города сияли как-то по-особому на фоне почти осязаемого мороза. Чёрные силуэты замёрзших пешеходов и какие-то замороженные выхлопные газы от идущих впереди машин – всё говорило лишь об одном: суровая зима в южном городе – это брр! Гадость это!..

Владимиров уже подруливал к дому, когда простая и одновременно странная мысль пришла ему в голову: всё то время, когда он не общался с Андреем, это упущенное время, которого теперь уже не вернёшь. Такими жизненными встречами нельзя разбрасываться. Если сейчас он почему-либо снова расстанется с ним, то очень велика вероятность, что он уже никогда больше не встретит человека, равного ему по достоинствам. И исполнительных можно найти, и трудолюбивых, и умных, и рассуждающих здраво, но второго Андрея  уже не будет.

А Скворцов уже заталкивал машину в свой тесный гараж и думал только о том, что ему предстоит сделать завтра.


На следующий день морозное безветрие в Ростове закончилось. Сильный, пронизывающий до костей ветер обрушился на город, но жизнь продолжалась: работал и комбинат, и школы, и всё остальное. Природа словно бы мстила за хорошие вести с фронта самых главных событий: были освобождены заложники, захваченные в турецком городе Трабзоне. А солдатам, воевавшим против Радуева, впервые за несколько дней выдали более полновесный паёк. Ещё вчера у них была одна буханка хлеба на восьмерых, а уже сегодня ту же буханку делили всего лишь на четверых.

«Какой-никакой, а прогресс! – подумал Сергей Сергеевич, пробираясь сквозь снежные сугробы на строительной площадке нового дома. – Куда подевался этот Водолазов? В бытовке его нет, да и на стройке нет. Бедолаги-работяги копошатся сами, а бригадир где-то греется!..»

23.

Длительное отсутствие Алексея Николаевича Медведева в общем-то никак не сказывалось на деятельности комбината и его дочерних предприятий. В крайнем случае, если бы стряслось что-то непредвиденное, Владимиров мог позвонить к нему в Москву. Но с самого начала подразумевалось следующее: этот вариант возможен лишь тогда, когда никакого другого выхода уже и в самом деле не останется. Как говорится: можно, да  не нужно. Для Сергея Сергеевича было делом чести выпутываться из всех трудных ситуаций самостоятельно. Било по самолюбию не то, что Медведев столь успешно взял высшую власть над комбинатом в свои руки, а то, что этот человек и в самом деле вдруг стал совершенно незаменимым, он был теперь чем-то вроде божества, без которого ничего разумного не может произойти. Особенно поражали всякие чудеса с пробиванием, узнаванием и внезапными правильными решениями. Все словно бы пребывают впотьмах, и только он один всё видит и всё понимает, но тяготится этим своим видением, и совсем не против того, чтобы и другие видели так же, как и он.

Не зря он постоянно твердил: делайте всё сами, решения принимайте самостоятельно, а меня по возможности ни во что не вмешивайте; я просто не хочу во всех подробностях знать, как вы всё это делаете… Это означало не только полное доверие к своим подчинённым, но и какую-то высшую степень уважения. Дескать, я знаю, что вы такие же умные, как и я, а может даже и умнее, – вот что означала такая позиция Медведева. Не каждый руководитель способен на такое. Он не унижал своих подчинённых мелочными придирками и недоверием к их умственным способностям. И это было приятно.

И сейчас во Владимирове взыграло этакое мальчишеское удальство, оставшееся в нём ещё с комсомольских времён. Медведев уехал и давно не подаёт о себе никаких вестей. И каково же будет его удивление, когда он вернётся и узнает, что тут без него на комбинате сумели провернуть необыкновенную операцию. Дескать, мы и сами умеем! Мысль об этом пришла к Владимирову не сразу и не сама. Началось с того, что к нему из Москвы позвонила Катя – подруга его комсомольской юности.

– Буду в Ростове пару дней. Потом мне нужно в  Кущёвку, – сообщила она.

Владимиров, который был прекрасно осведомлён обо всех её домашних делах, спросил:

– Что-нибудь случилось с твоими?

Имелось в виду: зима лютует, а ты едешь. Значит, неспроста?

– Случилось, случилось, – ответила Катя. – Мать заболела.

– Что-нибудь серьёзное?

– Подозревают рак… по женской части…

– Хорошо бы её к тебе в Москву! Там совершенно другой уровень! А здесь кто за ней будет ухаживать?

–  Ухаживать-то есть кому. Там моя младшая сестра, внуки, родня всякая.

– И  всё же, может, её лучше в Москву?

– Не просто всё это. К тому же, знаешь,  какие старики вредные бывают? Не дай Бог, я такой же стану, когда состарюсь!  К тому же, и не соглашается она. Говорит, не хочу умирать на асфальте на вашем. Уж лучше у нас, на чистом воздухе, чем дышать вашими выхлопными газами…

– Хорошо. А когда прилетаешь-то  в Ростов? Я тебя встречу.

– Не надо, – ответила Катя. – Прилетаю ночью. Устроюсь в гостинице «Ростов». Я там забронировала номер. А вот утром подъезжай ко мне. Я в Ростове хочу к вашим онкологам зайти. От Кущёвки до Ростова ближе, чем до Краснодара. Да и что я могу в Краснодаре? А в Ростове ещё кое-что могу! И с тобой хочу увидеться, молодость вспомнить…

«Молодость – это, конечно, хорошо, – подумал Владимиров. – Но ведь и о работе забывать тоже нельзя».

Тогда же у него и возникла шальная мысль: пробить через Катю одно назревающее сейчас выгодное дело. Медведев вернётся, а тут без него такую операцию провернут, после которой комбинат поднимется на совершенно новую ступень. Пусть знает, что не он один такой умный на свете.

– У тебя сохранились связи в нашей администрации? – спросил Владимиров напрямую.

– Не знаю… Там, наверно, все теперь новые. А в чём дело-то?

– Сейчас у нас в городе проводится тендер на строительство нескольких многоэтажных домов. Понимаешь: очень заманчиво получить этот заказ.

– Что значит - получить заказ?

– Это значит – стать генподрядчиком. Строительство большое. А когда сразу несколько объектов рядом, здесь и с организацией стройки проще, и использовать башенные краны можно сразу на два дома. Короче, очень выгодный объект!

– Хорошо, хорошо. Прилечу, поговорим. Итак, завтра я жду звонка часов в одиннадцать. Хочу утром поспать…

– Договорились. Жду!


Любой человек, который хоть что-то смыслит в астрономии, знает о таком явлении космической природы: далёкая звезда уже давно погасла, а свет от неё только сейчас дошёл до земного наблюдателя, которому кажется, что звезда существует. Что-то романтическое есть во всём этом. И очень грустное. Может, вокруг этой звезды вращались планеты с цивилизациями! А теперь нет ничего, всё исчезло…

В послании же, которое получил уже известный нам господин Арцыбашев, проживающий в Москве, ничего романтического не содержалось. Равно как и грустного. Гнусное  имелось – это да. Увидев фотографии дочери и прочтя сопроводительный текст, Арцыбашев пришёл в неописуемую ярость. Если бы рядом с ним в эти минуты оказался этот Устюжин, который почему-то даже имени своего не скрывал, он, вполне вероятно, его просто разорвал бы своими руками на куски, ибо был человеком физически очень сильным. Впрочем, разорвал ли? И этот гусь совсем не замухрышка. Но автора не было ни поблизости, ни вообще на этом свете. О том, что Устюжина убили, Арцыбашев, конечно же, не имел ни малейшего представления. Поэтому он и решил съездить в Ростов и выяснить с ним кое-что. Это был довольно опрометчивый поступок и достаточно легкомысленный: неразумно ехать одному в чужой город для того, чтобы набить кому-то морду. В крайнем случае, нужно было бы взять с собой кого-нибудь (и не одного!) из числа тех, кто покрепче. Но ярость Арцыбашева была столь велика, что он и не подумал об этом. В любом случае он рассчитывал на то, что в Ростове его союзником будет Владимиров, о котором у него сложилось вполне благоприятное впечатление. Сначала с ним повстречаюсь, а там посмотрим! Так примерно он рассуждал.


Не успел Владимиров переговорить с Катей, как у него раздался длинный, протяжный телефонный звонок. Такой бывает только у междугородки. «Опять Катя, – подумал Сергей Сергеевич. – Вероятно, забыла что-то важное сказать». Но это была не Катя.

– Надо срочно потолковать, – заявил Арцыбашев. – Хотелось бы прямо завтра же! Я прилечу. Где там у вас можно будет остановиться?

Владимиров, будучи в прекрасном расположении духа после звонка Кати, сказал, усмехаясь:

– Это называется закон парности.

– Какая ещё к чёрту парность?

– Завтра прилетает моя старая знакомая. Остановится в гостинице «Ростов» – есть у нас в городе такая. Вот и ты в ней остановись. Я думаю, с номерами проблем не будет. Посидим все втроём в ресторане, заодно и познакомишься с полезным человеком. Встретимся в одиннадцать… Как ты на это смотришь?

– Дело у меня такое, что я должен буду обговорить его с тобою наедине!

– Нет проблем! Сначала обговорим твоё дело, а потом посидим втроём, – сказал Владимиров.

– Не очень мне всё это нравится. Мне кажется, после того, что я тебе расскажу и покажу, тебе уже не захочется развлекаться в ресторане, – пробурчал Арцыбашев. – Ну да ладно, там на месте разберёмся.

– И ещё, – добавил Владимиров. – Не знаю, какие там у тебя срочные и трагические дела у нас в городе, а ты уж как-нибудь изыщи время на посещение Виолетты. Она теперь работает директором магазина по продаже строительных материалов. Зайдёшь, посмотришь, как там у неё.

– Зайду, зайду, – пообещал Арцыбашев. Голос у него был взволнованный и какой-то прерывистый.

– Да ты не горячись там! Ты так говоришь, будто запыхался после долгого бега. Обговорим с тобой твои дела, а потом позавтракаем втроём. Катя полезный человек, уверяю тебя. При её связях и возможностях она и тебе пригодится.

Арцыбашев буркнул:

– Да не мои это дела, а наши! А я и не думал горячиться. С чего ты взял? А то, что эта твоя Катя – полезный человек, это хорошо. Повлиять на мой бизнес она, конечно, никак не сможет. У меня же не газ и не нефть, чтобы вмешивать сюда политиков. У меня скромный бизнес. А вот если бы она мне помогла узнать подробности моего дела… Меня же судили как цеховика. И с конфискацией имущества. Интересно бы знать, кто меня сдал ментам. Даром это не делалось. И слышал я, что большую часть конфискованного присвоил тот самый судебный пристав, который описывал моё имущество…Ну, ты понимаешь, о чём я?

– Понимаю, понимаю.

– Вот разве что это.

– Спросим её и об этом. Так что прилетай и не делай ничего сгоряча. И уверяю тебя: какие бы там у тебя проблемы ни были, мы их решим, и всё будет хорошо.


Катя прилетела ночью. До гостиницы добралась на такси и, как и следует человеку её ранга, разместилась в шикарном номере, забронированном на её имя.  В той же гостинице поселился и Арцыбашев, прилетевший первым рейсом утром. Правда, его поселили на пятом этаже в номере, окна которого выходят во двор.

Владимиров ехал в своей машине в прекрасном расположении духа.

– Ну, скажи, Федя, не глупость ли это, – обратился он к шофёру, – назвать в Ростове гостиницу именем города?

– Да ведь так же везде, – откликнулся Фёдор. – В Ленинграде – «Ленинград», в Москве – «Москва».

– Вот и глупо! Разве умно звучит, если, предположим, звонит человек домой и сообщает своим друзьям: «Я в Ростове, расположился в «Ростове». Ерунда получается…

– Вы сегодня, Сергей Сергеевич, чем-то возбуждены или волнуетесь. На вас не похоже…

– Ладно тебе, психолог! Поставишь машину у центрального входа, и будешь ждать!

– Есть, – по военному ответил Фёдор и замолчал.

Было около десяти, когда Владимиров поднялся на пятый этаж и постучал в номер Степана Порфирьевича.

Когда он вошёл, на столе уже стояла бутылка водки, графин томатного сока,  на тарелках лежали помидоры, огурцы, зелень.

– Что за пир?

– Здравствуй, Сергей! Спасибо, что быстро приехал. Я прилетел только на один день. Больше не могу. Нужно бы решить с тобой один важный вопрос. Ты садись, садись. Для начала выпьем по граммулечке!

Сергей Сергеевич присел за стол, говоря:

– Да кто ж с утра-то пьёт? Да и завтракал я уже…

– Ты, давай, не ломайся. Дело серьёзное, и касается оно нашей, – Степан Порфирьевич внимательно посмотрел на Владимирова, – дочери…

– Я догадываюсь, что тебя так встревожило…

Арцыбашев достал из сумки конверт с фотографиями и подал Владимирову.

– Ублюдок требует пятьсот долларов за штуку! Мразь! Не знает, с кем связался!

– Да ты не кричи так, не кричи!

– Ладно, не буду.

– С меня он требовал по сто, – спокойно сказал Владимиров. – Видать, я в его глазах стою дешевле, чем ты. Тебя он в пять раз дороже ценит, чем меня. Гордись!

Арцыбашеву было не до шуток.

– И с тебя тоже требовал?

– И с меня – тоже.

– Ну и как ты?

– Да никак.

– Если бы я его встретил, – убил на месте за такие вещи! И я ещё с ним встречусь! Где он обитает, ты хоть знаешь-то?

– Да не кричи ты так, и я тебе отвечу. На нашем Северном кладбище он теперь обитает. Есть в Ростове такое. И не сторожем, не могильщиком, а покойничком.

Арцыбашев не поверил своим ушам:

– Не может быть!

– Всё может быть.

– Что? Уже?

– На следующий день после моего с ним разговора он и погиб – при невыясненных обстоятельствах.

Оттого что Арцыбашев перестал кричать, в комнате воцарилась тишина. Арцыбашев присел на диван. Взяв со стола бутылку водки, налил себе и залпом выпил.

– Ну, ты даёшь, – тихо проговорил он. – И что? Это точно? Он и в самом деле сдох?

Владимиров только усмехнулся в ответ.

– Точнее не бывает. Меня потом таскали по этому делу, и я ездил в морг опознавать его труп. Сам видел: мёртвый. Мертвей не бывает.

– Ну, ты и молоток! – в восхищении прошептал Арцыбашев. – Опередил меня…

– Должен тебя огорчить: не моих рук работа. Я к этому совершенно непричастен…

– А я что сказал? Что причастен? Обижаешь, старик, обижаешь! Что ж я – совсем сволочь какая, чтобы тебя в этом заподозрить? Конечно, непричастен! – Арцыбашев рассмеялся, потирая ладошами в возбуждении. – Давай выпьем по такому случаю. Тут у меня в номере не густо, – он показал на стол, где одиноко стояла бутылка водки да ещё какая-то жалкая закуска к ней. – Мы сейчас сходим в ресторан, и там с тобою отметим это дело.

– В ресторан-то мы непременно сходим. Я же тебе говорил вчера, что ко мне прилетела моя давняя знакомая. Я познакомлю тебя с ней. И как раз в ресторане мы и обговорим всё, что нас интересует.

– Самое главное для меня ты уже сказал, – с облегчением проговорил Арцыбашев. – Ну а теперь можно и о пустяках.

– Дело, которое я с нею буду обсуждать, – не пустяк. Цена вопроса – десять, может, пятнадцать миллионов зелёных.

– Вот даже как? – с искренним уважением проговорил Арцыбашев. – А ты парень – не промах. И тот вопрос решил, и этот сейчас решишь. Молоток! Хвалю!

Владимиров усмехнулся:

– Ты слишком хорошего обо мне мнения. К сожалению, первый из вопросов решил не я, а кто-то совсем другой.

– Ну, понятно, что другой! Не будешь же ты его мочить своими руками!

– Да нет же! Не моя была идея. Я же говорил тебе, – не моя! Я здесь не при делах.

– А кто же тогда?

– Видишь ли, у этого подонка было много врагов. Он многим делал пакости. Такой уж он был человек. Я ведь его знал много лет.

– Ну, не ты, так не ты. Так даже ещё и лучше. Спокойнее. Но, как говорится, всё хорошо, что хорошо кончается!

Владимиров посмотрел на часы:

– Нам с тобой пора, – сказал он. – Катя ждёт от меня звонка. Где тут у тебя телефон?

– Да вот.

Владимиров набрал нужный номер и, пока Арцыбашев заботливо рвал ненавистные фотографии, говорил в трубку сладким голосом:

– Катюша, здравствуй. Я уже на месте. Где мы встретимся? Я предлагаю – в ресторане… Ещё не одета? Хорошо, хорошо… Спускайся, как оденешься, а я уже там буду со своим другом…

Сергей Сергеевич и Степан Порфирьевич прошли в полупустой зал ресторана, интерьер которого очень напоминал старые советские времена. Такие же унылые портьеры на окнах, тяжёлые хрустальные люстры на потолке. Они сели в глубине зала у окна. Подошедшая официантка сервировала стол.

– Вы извиняйте нас, пожалста… мы только открылись…

– Так, вроде бы, как раз пора завтракать…

– То ж я и говорю, – делая ударение на последней гласной, певучим голосом сообщала девушка. – Одну секундочку, будьте ласка…

Девушка была из Украины и часто мешала русские слова с украинскими.

В зал вошла Екатерина Васильевна. Строгий бирюзовый костюм, белая кружевная кофточка, чёрные туфельки-лодочки на высоком каблучке. Выглядела она прекрасно, и Степан Порфирьевич подумал, что у этого Сергея неплохой вкус.

После того, как Владимиров представил Кате Арцыбашева, и они друг другу пожали руки, Владимиров сделал заказ официантке, потом, повернувшись к Степану Порфирьевичу, сказал:

– Ты пока немножко поскучай, а мы с Катей поговорим немного о наших делах.

Он достал из папки какие-то листки и сказал:

– Прямо от Театральной площади вниз к набережной строятся дома повышенной комфортности. Между ними будет спускаться к Дону  лестница. Сейчас предполагается строительство двух десятиэтажных домов. Но получить этот подряд совсем не просто. Конкуренты на ходу подмётки рвут.

– Серёженька, там, где светят большие деньги, всегда толпятся люди. И всё дело заключается в том, кто и сколько может дать. Я знаю, что у одного вашего высокого чиновника есть шкурный интерес. Теперь нужно сделать так, чтобы он или просто отдал тебе эти объекты, или получил отступного.

– Это я понимаю. Но всё дело в том, что он хочет получить?

– Пока этого я тебе сказать не могу. Отдай мне этот листок. Я прямо сейчас, после завтрака, поеду в администрацию и всё узнаю. Только бы они были на месте… А уже потом поеду в онкологический институт.

Она взяла листок, ещё раз взглянула на него и, свернув, положила в сумочку.

– Я надеюсь, ты понимаешь, что и ты в накладе не останешься, – сказал Владимиров, и почему-то засмущался. Он впервые выступал в столь несвойственной для него роли просителя, причём не у какого-то незнакомого чиновника, а у женщины, которой в своё время сделал очень много, чтобы она стала тем, кем стала.

Катя добродушно рассмеялась при этих словах и, глядя на Арцыбашева, сказала ему, словно бы оправдываясь:

– Так вот и живём: здесь перехватим, там перехватим. Оно вроде бы и немного, но в сумме хватает на хлебушек с чёрной икорочкой.

Арцыбашев понимающе рассмеялся и, повернувшись к Владимирову, спросил:

– А можно, и я обращусь к Екатерине (забыл отчество!) с просьбой насчёт того моего дела?

– Конечно, – согласился Владимиров. – Сейчас в самый раз.

– И тоже – не бесплатно, – многозначительно добавил Арцыбашев.

– Да что за дело? – улыбнулась Катя, чувствуя себя всесильной волшебницей.

– В семидесятом году я жил в Новочеркасске. Это в двадцати пяти километрах от Ростова. Как тогда это называлось, был цеховиком. Мы шили кроссовки и продавали их на рынке. Тем и кормились. Но то, что сейчас считается похвальным, раньше считалось преступным. Кто-то из моих приятелей, видимо, сел на крючок к ментам и, чтобы откупиться, сдал меня с потрохами. Иначе быть не могло. Я работал с двумя товарищами, которые вне подозрения. Сдал меня кто-то из реализаторов. Таких было трое. Но я до сих пор не знаю, кого благодарить за то, что мне довелось пережить. К тому же, судебный пристав  при конфискации многое  присвоил. Я понимаю, что это трудно доказать, но если бы я смог увидеть список того, что конфисковано, мог бы точно сказать, что не попало в тот список. Понимаю, что это не просто, тем более что прошло много лет. Но если бы вы смогли хотя бы чем-то мне в этом деле помочь, я был бы вам премного благодарен. У меня в Москве небольшая фабрика меховых изделий, два магазина «Русские меха». Я бы вам подарил любую шубку, которая вам понравится!

– Ну… не знаю. Я знала здесь прокурора… Но они же давно все сменились. Но, может, и смогу найти конец этой ниточки! Уж очень нравится мне шубка из голубой норки!

– Никаких проблем! Будет вам шубка из голубой норки. Только помогите мне поставить точку в этом деле. Не поверите: спать не могу спокойно. Всё думаю об этой сволочи…

– Добро. Дайте мне ваши данные: что, когда, по какой статье. Помните ли вы, кто был судья или прокурор? Может, адвоката запомнили. Всё напишите… Ничего обещать не могу, но попробую. Попробую обратиться к областному судье. Он, по-моему, ещё царствует…

–  Повторяю, норковая шубка за мной!

Наконец, официантка принесла заказанный завтрак. Открыла бутылку прекрасного краснодарского вина и разлила по бокалам.

– Вы меня извините, но я лучше граммулечку водочки… От вина у меня изжога, – сказал Степан Порфирьевич.

– И мне водочки, – сказала Екатерина Васильевна.

Из графина водку разлил Арцыбашев.

– Вздрогнули! – улыбнулась Катя.

– За успех нашего предприятия, – сказал Владимиров.

– Точно! За успех! – согласился Арцыбашев.

– Так, расскажите, что привело вас в этот прекрасный город? – спросила Катя Степана Порфирьевича.

– Да, так… Приехал по делам, и сегодня же домой. Мне приятно, что у Серёги такие прекрасные знакомые…

– Фу-ты, ну-ты! Прекрасные знакомые! Мы с Сергеем сто лет знакомы… Вместе на комбинате работали. Он меня в люди и выводил! Именно он и слепил меня такой, какая я есть сейчас! Слепил из того, что было…

– Ты брось, Катюша! Ничего я из тебя не лепил… К тому же, если быть точным, то лепить было из чего!

– Ну, да! Тогда и я была ничего себе!

– Когда лепят из того, что было, – не очень понимая  скрытый смысл слов Екатерины Васильевны, заявил Степан Порфирьевич, – как правило, получается не то, что хотел бы…

– Вот я и говорю! – подхватила его мысль Катя. – Не оправдала я его надежд. Стала такой, как все. А он как жил в розовых очках, так и продолжает обитать в придуманной сказке, где красные кони и белые пароходы…

– Да бросьте вы! Нашли о чём говорить!

– Екатерина Васильевна, – сказал Владимиров Арцыбашеву, – была депутатом Государственной Думы, которую тот самый Ельцин разогнал…

– Вот даже как, – удивился Степан Порфирьевич. – И чем же сейчас вы занимаетесь?

– Чем придётся, милейший Степан Порфирьевич, чем придётся. В основном, зарабатываю на жизнь в той же Думе, только в ином качестве.

– Ясно… Впрочем, не очень ясно. Но давайте всё-таки выпьем за нашу встречу. Мне кажется, она может иметь продолжение. Я благодарен Сергею Сергеевичу за хорошее известие и за многое другое… Я рад, что он познакомил нас. Вот мои координаты…– Степан Порфирьевич подал свою визитку Екатерине Васильевне. – Будьте все здоровы…

Все дружно выпили, но Степана Порфирьевича трудно было остановить. Он был в ударе.

– Снова и снова убеждаюсь, что способность думать – дар, которым я ещё не владею! Что мне стоило с тобой, – Степан Порфирьевич повернулся к Сергею Сергеевичу, – переговорить по телефону и всё выяснить…

– Тогда бы мы не увиделись! А если способность думать – это замечательный дар, то  способность не думать – дар гораздо более значимый. Всё хорошо, что хорошо кончается…

– Это вы о чём? Не кажется ли вам, мальчики, что это не вежливо: говорить о чём-то, о чём я не имею ни малейшего представления?

– Простите нас, – извинился Арцыбашев. – Давайте лучше выпьем за вас!

– Давайте выпьем за нас!

– Нет, за вас! Что за дурака пить? Чувствую себя круглым дураком…

– Дураки – опора государства,  достояние нации. Родина любит своих дураков, – улыбаясь, сказала Екатерина Васильевна и чокнулась сначала с Владимировым, а потом с Арцыбашевым. – За дураков!

– За нас! – согласился Степан Порфирьевич.

– Я не совсем согласен с формулировкой, хоть и понимаю, что  дураком иногда быть необходимо!

– Я бы сказала: выгодно казаться дураком! Ты, Серёженька, всегда был умничкой. Я всегда тобой восторгалась!

– К сожалению, ум – не самое важное качество для выживания, для успеха в жизни. Любой дурак может быть более эффективным, чем умник.

– Я с тобой не согласен, – сказал Степан Порфирьевич, разливая водку. – Это правда, что дуракам нередко везёт. Ну и что с того?  Энергичные дураки иногда производят впечатление умных людей, потому что выучиваются много и складно говорить и запоминают много разных идеек.

Екатерина Васильевна, почувствовав, что это замечание может вполне относиться и к ней, попробовала возразить:

– Не скажите, любезнейший Степан Порфирьевич! Рано или поздно дурак проявит себя…

– Да бросьте вы об этом думать! Вы ешьте! Шашлык оказался, как ни странно, вполне съедобным…

– Нет, я много не ем. Пить могу, а есть – сил нет! А что касается того, о чём мы говорим… Кстати, а о чём мы говорим? Ага! У человека, как я понимаю, должны быть хотя бы какие-то убеждения! Вся наша беда сегодня, что исчезли убеждения у людей…

– Ну, что вы, дорогая Екатерина Васильевна! – Степан Порфирьевич, чокнувшись с Катей, одним глотком, как и раньше, опорожнил свою рюмку, – Ну, что вы… Наличие убеждений есть признак интеллектуальной недоразвитости. Человек с убеждениями негибок, догматичен, зануден и, как правило, глуп.

– Да бросьте вы философствовать! – проговорил Сергей Сергеевич. – Я рад нашей встрече… Что же касается вашего спора, то, по-моему, и умники, и дураки одинаково эксплуатируют чужие идеи…

После завтрака Екатерина Васильевна заторопилась:

– Обязательно - голубая норка! – хохотнула Катя. – Ну, а теперь, ребята, мне пора. Чтобы кого-то застать, я должна уже мчаться. А то никого не застану…

– Не торопись, – сказал Владимиров. – Я тебе дам машину, и тебя доставят туда как королеву.

Владимиров расплатился, и  они вышли проводить гостью. У центрального входа стояла его блестящая чёрная «Волга».

– Чуть не забыл, – спохватился Владимиров. – Так бы и уехала, не узнав одной интересной новости.

– Какой ещё новости?

– Устюжина помнишь?

– Ну, ещё бы не помнить. Ведь это молодость наша с тобой. Как он поживает?

– Никак. Убили его.

– Убили? Катя в ужасе перекрестилась. Да за что?  И кто убил-то?

– Бандиты какие-то. Он под конец жизни связался с какими-то тёмными личностями. Вот и кончил плохо…

– Жалко человека, – сказал Катя. – Хороший был парень.

Владимиров искоса оглянулся на Арцыбашева. Тот стоял весь напрягшись. В потемневших глазах была ненависть.

– Ну да что теперь говорить о том, чего не вернёшь, – почти весело сказала Катя. – Мне уж пора! Дела ждут.

– Машина в полном твоём распоряжении, – заверил Владимиров.

Потом дал указание водителю:

– Фёдор, ты в полном распоряжении у Екатерины Владимировны. Она покатается по городу, потом поедет в Кущёвку. Завтра заедешь за мной, как обычно.

Провожая взглядом отъезжающую машину, Владимиров сказал Арцыбашеву:

– Ну что? Давай я тебе теперь наш город покажу?

– Некогда мне на ваш город смотреть.

– Ну, тогда поедем к Виолетте!

– А это другое дело

Владимиров остановил такси и назвал адрес комбината.

Уже в машине Арцыбашев сказал:

– Видишь, как всё несправедливо в этой жизни. Ведь я всю жизнь был честным человеком. Никого не грабил, не мошенничал. А срок отмотал. А Катя твоя, дай Бог ей здоровья, пронырливая, хищная особа. Она делает деньги, продавая  направо и налево свои связи, тем и живёт. Но это и есть жульничество! А такие, как она, гуляют на свободе.

– А не было бы этой самой Кати, и каждый из нас вряд ли смог делать свои дела. К тому же, и она не всегда была такой. Работала у нас на башенном кране. Потом училась. Избрали её в областной Совет. А потом и в Государственную Думу. Вот там она и стала такой хищницей.

– Ну да, аппетит приходит во время еды… Закон – странная штука, и всякий понимает это по-разному. К примеру сказать, с точки зрения просвещённого француза, законы придуманы для регулирования общественной жизни. Публичное нарушение закона лучше тайного. Второе просто преступление, а первое француз может выдать за протест. Французы любят ведь напирать на свою особенную духовность. Поэтому для них, если уж нарушать закон, то открыто и публично.

– Да ты, я вижу, философ! – рассмеялся Владимиров.

– Вот-вот! Станешь при такой жизни философом. Но ты слушай дальше. У немцев  законы придуманы для Порядка. Они могут быть бессмысленными, но исполнять их надо в любом случае. Тайное нарушение закона лучше публичного. Тайное нарушение – это просто преступление, а публичное – ещё и оскорбление этого самого Порядка. Потому если уж нарушать закон, то втихаря.

Владимиров изумился:

– Никогда не думал, что разница между немцами и французами именно такова.

–  У англичан законы придуманы для содержания народа в покорности. Преступлением для англичанина является не нарушение закона, а тот факт, что ты попался. Тот, кто попадается, и заслуживает наказания. Тот, кто не попадается или умеет отвертеться, – уважаемый человек. Таким образом, одни нарушают закон и несут за это наказание, а уважаемые люди нарушают закон втихаря, и правят страной. Вот, как видишь, такова разница между мною и Катей.

– Но мы-то не в Англии живём, – возразил Владимиров. У нас свои представления о законах и о правде.

– Вот, вот! У нас – свои. У нас законы придуманы для того, чтобы начальство могло унижать население и издеваться над ним. Законы бессмысленны, вредны и унизительны. Если это не так, то это и не закон вовсе, а простая инструкция. Население нашей страны нарушает законы тайком, а начальство – публично. Этим начальство и отличается от населения. Начальник тот, кто нарушает законы, и чем больше он их способен нарушить, тем б;льший он начальник. Таким образом, население не исполняет законы втихаря, а начальство делает это же самое, но уже открыто и нагло, и за это уважаемо.

Владимиров сказал:

– У меня недавно был конфликт с Виолеттой на эту тему.

– Нарушала законы?

– Нарушала! И мы с нею спорили об этом.

– И к чему пришли?

Владимиров рассмеялся:

– Как говорил товарищ Горбачёв: к консенсусу… Смотри: вот мы и приехали!

Владимиров, расплатившись с таксистом, сказал:

– Ты, Степан, давай, сам заходи. Вроде бы – как случайный покупатель. Я поднимусь через минуту…

Степан Порфирьевич поправил пыжиковую шапку, шарфик, и зашёл в магазин. К нему подошла девушка  в фирменной одежде.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Сам справлюсь, – буркнул Степан Порфирьевич и стал рассматривать образцы тротуарной плитки. Зашёл в зал, где предлагали линолеум, ковролин, ламинат. Задержался у дверей. «Выбор достаточно скромен, – подумал он. – Площади пустуют. Сюда можно выставить ещё столько же. Какая разница, на чём деньги зарабатывать?!»

Он поднялся на второй этаж и оказался в мире отделочных материалов. Тут-то к нему и присоединился Сергей Сергеевич.

– Ну и как? Подобрал для себя что-то?

– Да нет! Но ты уж меня извини, брат: ваша провинциальность – ну так и прёт! И ещё: много площадей пустует. Здесь можно разместить в два раза больше товара.

– Постой! Это всё ты скажи Виолетте.

– Ты знаешь, Серёга. Я немного побаиваюсь этой встречи. Но могу сказать и ей. Ведь от всего же сердца желаю ей счастья… Это она должна понимать!

– А ты не бойся! Не имеешь права бояться!

Они прошли в кабинет директора.

В просторном светлом кабинете за большим письменным столом восседала в шикарном кожаном кресле Виолетта Степановна. Увидев входящих, она встала им навстречу, совершенно не показывая, что удивлена таким, в сущности, невероятным явлением.

– Привет! – сказала она Степану Порфирьевичу, улыбаясь. –Какими ветрами в наших краях?

– Попутными, Виолочка, попутными.

– А вы с отцом давно знакомы?

– Давно. И, можешь поверить: друг к другу  хорошо относимся.

– Вот кино! А я-то боялась, чтобы о моей встрече с тобой тогда в Москве они не узнали. Боялась, что будут обижаться!

Сергей Сергеевич изобразил удивление:

– О какой встрече идёт речь?

– Да ничего страшного, – постарался закрыть тему Степан Порфирьевич. – Ты знаешь, Виола, ходил я по твоему магазину, и возникли у меня вопросы: а почему бы тебе существенно не расширить ассортимент товаров? Площади позволяют. Я думаю, и со складскими помещениями проблем не будет. К тому же – удобные подъездные пути…

– О чём ты говоришь? На это нужны другие оборотные средства! Да я бы и сама их собрала, так ведь комбинат каждый месяц меня обнуляет. Так что, всё, что ты увидел, я тоже вижу. Но ни батя, ни Медведев этого не понимают.

Сергей Сергеевич спросил:

– Ты что, говорила об этом с Алексеем Николаевичем?

– Говорила.

– И что он?

– Сказал, что, как приедет из Москвы, – даст ответ. Но вот его уже почти месяц нет, а время сегодня терять нельзя. Эту нишу нужно занять нам! Как ты этого не понимаешь? Сегодня только-только появляются первые магазины, в которых торгуют строительными материалами. Пройдёт немного времени, и таких магазинов будет много. Я знаю, что на улице Вавилова строится большой магазин. Не то «Всё для дома», не то просто «Дом» называется. Ты понимаешь, что время можно потерять?!

– Почему же не понимаю? Ты вот что: подготовь расчёты, и завтра же давай поговорим об этом обстоятельно…

– Ну, слава Богу!

Виолетта вызвала секретаршу, попросила принести кофе, а сама на небольшой журнальный столик постелила салфетку, поставила бутылку коньяка, нарезала лимон.

– Молодец, дочка, – довольно потирая руки, сказал Степан Порфирьевич. – Это по-нашему. Но времени, к сожалению, у меня мало. Выпьем по граммулечке, и я должен лететь! И вот что я хочу тебе сказать: многие товары по вполне приемлемой цене можно брать в Москве. Не иметь дело с таможней. Все товары, поступающие из-за границы, облагаются таможенным сбором, что значительно повышает себестоимость, а значит - и цену для потребителя.  Да и транспортировка будет стоить дешевле. А если будешь в Москве, то не забудь связаться со мной. Я многим могу помочь… И сделаю это с удовольствием…

После того как  они выпили за успехи и благополучие, Виолетта, весело взглянув на Степана Порфирьевича, спросила:

– Что там в столице у вас думают? Неужели опять этого Ельцина выберут?

– А кого ж ещё? Не из кого выбирать. Специально выставили таких, за которых будет только сумасшедший! Не за коммунистов же голосовать?

– А что, кроме них, нет больше никого?

– А ты сама прикинь! То партия любителей пива, то фашисты, то гнилые интеллигенты и чистоплюи – кого они могут выставить от себя? Так что в ближайшее время никаких перемен не ожидается. Как был бардак, так и останется он самый. Плохо, что на горизонте, как я понимаю, нет никого, кто бы мог взвалить этот груз и вытянуть Россию… А то вымирает народ…

– Да что можно с этим поделать? Вымирает и Америка, и Европа!

Сергей Сергеевич с любопытством слушал спорящих, и думал, что не так уж и примитивен этот Степан Порфирьевич! Права была Виолетта, когда говорила, что он не глупый человек. Да и не могла в своё время полюбить дурака Маша.

– Что поделать? Есть выход! Только для этого нужно рискнуть и быть смелым правителем.

– И что же это за выход? – спросил Владимиров, заинтересованный спором и ожидающий какого-то оригинального решения.

– Что за выход? Да просто отменить пенсии! Если вступающие во взрослую жизнь с самого начала будут знать, что пенсий они не получат, то станут заботиться о своём будущем двумя возможными способами: рожать детей и делать сбережения на старость. Оба эти способа чрезвычайно полезны для страны. Первый дает ей приток человеческого капитала, второй – финансового.

Владимиров был ошеломлён.

– Да кто ж на это согласится?! Легче было не давать пенсии. А после того, как их дали, кто же осмелится их отменить?! Да такого президента просто растерзают!

А Степан Порфирьевич продолжал:

– Страны, не имеющие всеобщего пенсионного обеспечения, отличаются более высокой рождаемостью и нормой накопления, а также низкими налогами, что чрезвычайно полезно для бизнеса, а, значит, для экономического процветания. В политическом отношении отмена пенсий означает шаг от тоталитаризма к свободе: ликвидируется грубое вмешательство власти во внутрисемейные отношения.

«Ну и Степан, – думал Владимиров. – Вот тебе и цеховик! Он эту самую экономику выстрадал!»

– Еще более оздоровляющей является отмена пенсий для общественной морали, – продолжал Арцыбашев. – Дети воспитываются более ответственно – не для потехи родителей, а как будущие кормильцы.

– Вряд ли на это пойдёт наш президент, – покачал головой Владимиров.

– Он же не самоубийца! – согласилась с отцом Виолетта.

– И я о том же. Потому у нас и мрут люди как мухи. Пенсии-то для народа придумал Бисмарк. Вот теперь весь мир его благодарит… Это – как в шахматы: переходить нельзя!..

– Значит, переизберут Ельцина на второй срок?

– А ты кого бы хотела?

– Да мне-то всё равно. Просто жалко старика. Больной уж очень. Слабый. И правят-то страной окружающие его прохиндеи… К тому же, он ведь, действительно, способствовал развалу Союза. Подписал Беловежские соглашения…

– Я больше скажу, – улыбнулся Степан Порфирьевич, – сообщение об отстранении Горбачёва от власти было передано в 6.00 19 августа, но Ельцин об этом узнал намного раньше. Он был  совершенно уверен в своей безопасности. Члены ГКЧП не ожидали выступления Ельцина против них. А почему? Ты пораскинь мозгами! Гэкачеписты, наверняка, получили его заверения в поддержке отстранения от власти Горбачева. Поэтому, когда Ельцин неожиданно выступил против ГКЧП, те не ожидали такого финта.

– Политика – грязное дело. В ней предательство, двойные стандарты – обычная практика…– задумчиво произнесла Виолетта.

– Во многом ты права. Только старик – особая статья. Всё же много он сделал для России.

Степан Порфирьевич посмотрел вокруг и, увидев пепельницу, достал сигареты и закурил.

– Мне интересна твоя оценка, – встрепенулся Владимиров.

– Да какая это оценка. Но нельзя же отрицать, что именно избрание Ельцина приблизило крах коммунизма в России. А в начале своего правления он пользовался большой народной поддержкой.

– Всё это так. Но именно он был главным участником развала Союза! – возразил Владимиров.

– Да кто его разваливал?! Он сам развалился. Настало время, когда нельзя было держать народы на привязи. Кто хотел, тот ушёл. Кто захочет, тот объединится! Но по настоящему добровольно!

– А Чечня? Это ведь на его совести…

– На его… Я и говорю: не из кого выбирать.

24.

Февраль 1996-го года был таким же суровым, как и январь: холод, снег и особенно лёд на Дону, который в эту зиму держался на реке необыкновенно упорно, словно бы не желая уходить. В окружающей жизни всё тоже было мрачно и холодно: не прекращались бои в Чечне. Таинственным образом попавшие в окружение огромные скопления боевиков в очередной раз благополучно спаслись от неминуемой гибели – из Москвы был дан приказ отойти на старые позиции, и банды Хаттаба и Басаева благополучно вышли из окружения.

Выборы президента приближались, и общее впечатление у людей было такое: за нынешнего голосовать не пойдёт никто и никогда!

А президент это понимал, но безмерно верил в свою звезду, в своё предназначение.

А тут и весна подоспела. Поначалу она ничем не отличалась от зимы: всё тот же снег и всё тот же непривычный для южного города холод. Казалось бы: никакой разницы – что весна, что зима. Всё одинаково безнадёжно. Но уже 4-го марта в Ростов приехал министр обороны Павел Грачёв. Посетил какую-то новую школу для детей военнослужащих, поиграл с детками в баскетбол и сказал, что всё у нас хорошо. Вроде как весеннее потепление у нас наступило…

Два дня спустя, словно бы в подтверждение его слов, распространилось официальное известие о том, что Салман Радуев получил ранения и наконец-таки скончался. Это было радостное известие: хоть одним бандитом, а всё-таки меньше будет.

А тут и настоящая весна нагрянула. Только что на обочинах лежали сугробы грязного снега и редкие проталины обнажали островки земли, зеленеющей ещё прошлогодней травкой, а люди кутались в одежды от холода и ветра. И вдруг на солнышке стало заметно теплее. Потекли, весело журча, грязные потоки тающего снега куда-то вниз, в речку. Через пару дней ветерок подсушил тротуары и улицы, и в лужицах весело купались воробьи.  В воздухе стоял пьянящий аромат талой земли. Солнце  блестело, отражаясь в окнах домов – казалось, все были довольны: наконец-то она пришла, пора надежд и ожиданий!

А вообще-то общее настроение у людей было невесёлым. И то, что дела на отдельно взятом строительном комбинате шли хорошо, ещё не означало, что это какая-то тенденция, которая со временем распространится на всю страну.

И Владимиров, и Скворцов в эти дни постоянно задумывались о том, куда мы идём, и чем всё это может кончиться.

Словно бы в ответ на эти их мысли 17-го марта по телевидению показали итальянский фильм «Пустыня Тартари»…

Действие происходило в какой-то вымышленной европейской стране, которая имела крепость на границе с цивилизованным миром. Там, за стенами этой крепости, простиралась необъятная таинственная пустыня, откуда время от времени появлялись полчища кочевников. Они то приближались к крепости, то отдалялись от неё, и никто не мог понять, что у них на уме.

В гарнизоне крепости, между тем, было неспокойно. Все так ничего и не понимали в действиях этих кочевых племён, но чувствовали, что угроза всё ближе и ближе.

– Ты видал? – спрашивал на другой день Скворцов Владимирова, имея в виду фильм.

– Видал, видал, – с горечью отвечал Сергей Сергеевич. – Как раз про нашу страну всё и снято. Живём на краю дикой пустыни, и что можно ожидать от нашего окружения, что делать, – никто не знает. Все заняты склоками, выяснением отношений между собой. Всё, как в том фильме…


Медведев по-прежнему бывал в Ростове наездами. Какие-то неотложные дела держали его в Москве, и Владимиров к такому его длительному отсутствию привык. Он подозревал, что его там держат или какие-то серьёзные дела, о которых Алексей Николаевич не очень-то любил распространяться, или, если не дела, то уж тогда бери выше – любовь. В его-то годы жить бобылём? Нет, конечно! Имеет он там, в Москве, женщину – это точно. Да и как без этого? Только, может, не очень-то она хочет бросать Москву и ехать за своим возлюбленным в какой-то там Ростов, где ни друзей, ни столичной суеты. Провинция, она не для московских барышень…

Владимиров был почему-то совершенно уверен, что Медведев никак с политикой не связан, и его мало волнуют проблемы выбора нового президента. Хотя, думал Сергей Сергеевич, такой бизнесмен просто не может быть аполитичным, он должен уметь прогнозировать развитие событий. Ведь любые серьёзные изменения в политике всегда сказываются на бизнесе…


Между тем, задуматься-то было над чем.

В конце минувшего 1995-го у Ельцина случился инфаркт.

Рейтинг его снизился до критического уровня и не превышал трёх процентов. Фактически он был равен нулю.

В стане его сторонников возникла паника. Они уже мало верили в то, что смогут удержаться у власти, и старались поскорее набить карманы, чтобы в критический момент воспользоваться своим дипломатическим паспортом с открытой визой и драпануть куда-нибудь подальше от этой непредсказуемой страны. Многие заблаговременно отправляли свои семьи в благополучную и спокойную Европу или в США. В окружении президента брожение и интриги достигли своего максимума. Всесильный руководитель охраны президента генерал Коржаков уговаривал Бориса Николаевича перенести выборы. Его поддерживали директор ФСБ Барсуков и вице-премьер Сосковец. И всё же президент решил: надо идти на выборы!

– Мы же говорим о демократии… – говорил Борис Николаевич, глядя на одутловатое от  злоупотребления алкоголем и бессонных ночей лицо Коржакова. – Выборы должны быть! А вот выиграть их – это наша задача! И мы их выиграем! В нашем распоряжении всё есть для этого! Необходимо создать штаб и… вперёд! Но выборы должны состояться.

Голос у него был каркающим и немного гнусавым, и воля президента расценивалась многими его приближёнными как упрямство, как старческий маразм, как неумение правильно оценивать ситуацию.

Первые дни штаб под руководством Сосковца работал вяло, и захлёбывался от заседаний и говорильни. Президент вскоре это заприметил и призвал Чубайса возглавить его предвыборный штаб. Дело сдвинулось с мёртвой точки…

Все понимали, что игра идёт теперь не на жизнь, а на смерть. Если проиграет Ельцин, то выиграют выборы коммунисты, и тогда ни о какой демократии уже речи не будет. Поэтому действовали на грани фола, часто нарушая закон, максимально используя тот самый административный ресурс, которого были лишены другие участники президентской гонки.

Везде, в разных регионах страны в день зарплаты заставляли расписываться сразу в двух ведомостях: в одной – за зарплату, в другой – за Ельцина. Шла сплошная, беспардонная накачка губернаторов: вы должны, вы обязаны обеспечить! Ни внятных лозунгов, ни внятной стратегии, ни анализа ситуации, ни позитивной программы не было и в помине.

Предвыборный штаб работал круглосуточно. Медийные магнаты и политтехнологи, организаторы и политики – все решали задачу, которая, как казалось, не имела решения!

Были горячие головы, которые призывали запретить компартию.

Как ни странно, известный оппонент компартии Чубайс выступил против этого. Он сказал: «Когда мы выстроим нормальную, сильную, богатую страну, тогда только с коммунизмом будет покончено. Отменять выборы нельзя».

«Голосуй или проиграешь», «Выбирай сердцем»! Избиратель как будто бы проснулся. Конечно, можно было поставить на Явлинского, Лебедя, Жириновского… Но что они привнесут в нашу жизнь? Они, по сути дела, не стали ещё настоящими лидерами. Технологи, менеджеры, специалисты. К сожалению, ещё не было у молодого поколения политиков общенационального масштаба, способных сплотить народ. Наверное, кто-то из них мог стать символом нового поколения, лидером студенчества, молодёжи. Но и для этого нужно было ещё много работать. Многие из них превратились в кружок диссидентов, инакомыслящих. По их мнению, всё, что делала власть, – плохо, любые компромиссы – зло. Голосовали они всегда против.

Но так было нельзя! Другая страна, другие реалии…

В мае неожиданно прилетел Медведев и сказал, что теперь прилетел всерьёз и надолго.

Он, как и прежде, практически не вмешивался в производственные вопросы фирмы, но держал руку на пульсе.

– Нам необходимо шире использовать типовое строительство, особенно в районных центрах и городах областного подчинения. Это существенно снизит расходы на проектные работы. И вообще, нам нужно учиться считать деньги!

Совещание проходило в кабинете Медведева. На нём присутствовали несколько человек.

– Типовое строительство – это неплохо. Но только бы не скатиться снова к хрущёвкам, – заметил Скворцов. – Да и заказчиков на такие дома найти труднее. У людей деньги есть! Им хорошее жильё подавай. А вот отделочные работы можно не делать. Всё равно каждый вселившийся отделывает квартиры под себя. Тогда и стоимость квадратного метра может быть сокращена существенно!

– Кстати, перегородки можно было бы согласовывать с заказчиком. А то в последнее время пошла мода объединять кухни со столовой, совмещать туалет и ванную… – добавила Виолетта.

Медведев внимательно посмотрел  на Андрея Павловича и попросил представить ему расчёты.

– Интересно, – спросил он, – на сколько может быть сокращена стоимость такого дома?

– Ещё бы хорошо заняться производственным строительством, – начал было Владимиров, но его перебил Христенков:

– Сегодня десятки заводов стоят. Мёртвые цеха ждут, когда кто-нибудь в них вдохнёт жизнь. Кому нужно производственное строительство?

– Вы не правы, уважаемый Михаил Борисович! – встал на защиту Владимирова Медведев. – На селе нужны  коровники, пекарни, элеваторы… И они готовы платить! Только нужно гибко подходить к этому делу. То, что платят в городе, – на селе никто заплатить не сможет. Поэтому прибыль здесь должна быть минимальной. А получать мы будем с оборотов. Работать придётся больше, но цель того стоит! К тому же, для такого дела банк и кредит даст. Я попрошу вас, Сергей Сергеевич, и вас, Михаил Борисович, подробно проработать этот вопрос и на следующей планёрке доложить ваши соображения. Кстати, теперь такие планёрки станут еженедельными. Будем встречаться по понедельникам, часов в пятнадцать…

Когда все стали расходиться, Медведев остановил Владимирова и Скворцова:

– Сергей Сергеевич и Андрей Павлович, задержитесь, пожалуйста!

Он зажёг сигарету, потом попросил секретаршу принести три чашечки кофе. Курил молча, ожидая, когда секретарша принесёт кофе, и всё о чём-то напряжённо думал и думал. Потом посмотрел на сидящих за столом людей, с которыми его свела судьба. Ему они были симпатичны. Он им доверял, и, видимо, что-то для себя решив, начал издалека:

– Как вы полагаете, пройдёт Ельцин или победит Зюганов?

– А других вы просто отбрасываете?

– Отбрасываю. Другие для того и выдвинуты на сцену, чтобы больше голосов отобрать у Зюганова.

– А мне всё равно, – скептически заметил Андрей Павлович. – Кто бы ни был, жизнь лучше не станет. Один чёрт…

– Вы тоже так думаете? – повернулся Медведев к Владимирову.

– Нет, не совсем… Мне кажется, что с Ельциным связаны те перемены, которые я бы всё же оценил положительно. Правда, он не всегда логичен, я бы сказал, почти самодур, и всё же я думаю, что с ним демократизация России…

– Какая к чёрту демократизация? Полный бардак! – снова перебил Владимирова Скворцов. – Каждый губернатор – маленький князёк. Законы не работают. Сплошное взяточничество… Да что я вам говорю? Вы что, сами не видите? Если и голосовать, так за Лебедя. Может, он порядок наведёт! Ельцин своё отработал. Пусть отдохнёт… А то трепаться он горазд, а как до дела доходит, - извините, вы меня неправильно поняли!

– Вы, Андрей Павлович, не нервничайте. Мне ваша позиция понятна…

– Нет, вы меня извините! Раз уж речь зашла об этом, то позвольте мне сказать всё, что я об этом думаю. Власть у нас дохлая. Никакая она не власть! Кто её слушает? Кто боится? А в Чечне уважают людей, которые умеют держать слово, нравится это кому-то или нет. Такому политику они верят, и готовы подчиняться. Заигрывание с Масхадовым  чеченцы воспринимают как слабость власти.


В  далёкие времена письменности не было, и существовали специальные люди, которые должны были запоминать все наиболее важные повеления своих правителей. Почётное это было занятие, уважаемое. Но при смене правителя  их нередко убивали, чтобы стереть из памяти людей то, что прошлый властитель повелевал. Так с древних времён научились переписывать историю заново, давать иную трактовку событиям, имевшим место. Так и возникали различные мифы о том, что было когда-то давно-давно. Многое забывалось, многое настолько было далеко от действительно происходивших событий, что, например, Владимир Гольдин из Иерусалима такое явление назвал «политической мифологией». Следует, однако, заметить, что речь может идти не только о политической мифологии, но  и об исторической, бытовой, да какой хотите мифологии.

И сегодня, когда уже и письменность есть, и разные носители мудрости поколений имеются, мифотворчество не исчезло. Целая армия борзописцев сочиняет эти мифы, соизмеряя их со своим мировоззрением или заказом, стараясь всех убедить в своей беспристрастности и объективности. Это мифотворчество превратилось в выгодный бизнес, и везде бойко идёт производство и торговля этим товаром. Пожалуйте, господа! У нас есть всё, что вам требуется, на выбор! За Ельцина – пожалуйста! Против него – нет проблем! За коммунистов – сколько хотите! Против этих выродков – всё к вашим услугам! Выбирайте, господа!

И господа выбирают!

– Разговоры о том, что в России все жулики, что они провели грабительскую приватизацию  и нажились на народном горе, – тихо проговорил Медведев, – мягко говоря, мало соответствуют действительности. Вспомните:  ещё в 1994 году нефтяные скважины, «Норильский никель», металлургические заводы находились в государственной собственности. И что? Тогда народу жилось лучше, чем сегодня? Если в результате всего этого обворованный стал жить лучше (и уж как минимум ничуть не хуже!), то, наверное, все-таки не в приватизации дело, а в чём-то другом!

Человеку приятнее чувствовать себя «обокраденным» и «погибающим», чем считать, что никто его не обворовывал, а живёт он объективно совсем не хуже, чем раньше.

Мифы…

Мифы, связанные с Чечнёй, с кавказцами вообще, прочно вошли в головы людей и за эти годы превратили целый народ в дикарей и чуть ли не людоедов, во врагов русских…

Не привыкший к столь пространным высказываниям, Алексей Николаевич на короткое время замолчал, внимательно оглядывая присутствующих: понимают ли они то, что он говорит? Потом грустно проговорил:

– К сожалению, всё, что творится в Чечне, – это лишь вершина айсберга!  Может вспыхнуть весь Кавказ! А это уже совсем не шуточки!

– Вот-вот! А мы кидаем в топку необстрелянных ребят, деньги бросаем на Кавказ, как в прорву…

– Но в Чечне никогда не было антирусских настроений, – возразил Владимиров. – Они были против властей, а не против русских!

– Ты забыл Кавказскую войну!

– Кавказская война захватывала весь Кавказ, не только Чечню. Чечня много лет мирно жила с Россией!

Владимиров здесь был в своей тарелке. Он внимательно следил за политическими событиями и неплохо знал историю.

– Вот и я о том же, – улыбнулся Медведев. – Нельзя создавать из чеченцев образ горных дикарей, которые никогда ни по каким законам не жили, никому не подчинялись.

– Да, но и нельзя допустить, чтобы вспыхнул весь Кавказ! – Скворцов был упрям и убеждён: во всём, что творится в Чечне, виноват непосредственно Ельцин, и, несмотря на его былые заслуги, этого ему прощать никак нельзя. – А у нас, к сожалению, власть слабая, политической воли нет, не хватает ресурсов, в том числе и интеллектуальных, чтобы справится с этим кризисом.

– Добро! – улыбнулся Алексей Николаевич. – Но я задержал вас не для политических споров. Меня интересует, как дела у нас в Анапе? Как идёт формирование управления механизации? Что с нашим кирпичным заводом?

Владимиров несколько сник, и по-деловому кратко дал пояснения. Когда он закончил, Медведев, видимо, удовлетворённый ответами, выразил лишь пожелание, чтобы в мае они съездили в Анапу и сами всё там посмотрели.

– Если мы хорошо сделаем этот объект, есть вероятность, что нам закажут ещё несколько таких же. Москвичи активно вкладывают деньги в этот бизнес. Хорошо бы нацелить наших проектировщиков, чтобы они создали несколько эскизных проектов, прикинули разные типы гостиниц. Номера должны быть повышенной комфортности. Неплохо бы чтобы там были и бассейн, и сауна, и всякое такое…  Что касается кирпичного завода, то вы долго раскачиваетесь! Есть же типовые проекты. Не тяните!

Алексей Николаевич встал, давая понять, что совещание, наконец, окончено.


В этом ничего особенного не было. Стиль поведения у него был такой: я вам даю задание, а вы его выполняйте как хотите. После такого заявления он всегда поворачивался и уходил. Не демонстративно, а потому что и в самом деле всегда очень спешил. Вопрос о том, куда именно он всегда так спешил, никогда не обсуждался его новыми подчинеными. У каждого человека есть своя личная жизнь, и не дело это, если кто-то пытается своими расспросами проникнуть в запретное пространство. И это тоже было одним из негласных правил тех отношений, которые отныне складывались на комбинате. И всё же, и всё же… Если бы Скворцов и Владимиров  превратились  в невидимок и последовали за Медведевым, то они бы сильно удивились…


В самом деле, «Ауди» Медведева, промчавшись через весь город, достигла тех его пределов, о которых среди знатоков ростовской географии ходили споры по поводу того, что же это такое. Одни считали, что это исторически сложившийся центр Ростова, другие же не без основания полагали, что это его окраина.

Поводы для обоих этих утверждений имелись очень веские: с одной стороны рядом была главная улица города и его главная площадь, а с другой стороны простиралась река Дон. Она служила границей для Европы и Азии, а, кроме того, была рубежом, дальше которого Ростов не простирался.

Формально считалось, что и за Доном находится всё тот же самый город, но на деле это было не так. За Доном практически никто не жил по той простой причине, что это было невозможно: во время весенних наводнений, а также низовых ветров, здесь всё затапливало. Поэтому-то люди так кучно теснились на правом берегу Дона, оставляя на левом огромные многокилометровые пустоты.

В частности, на правом берегу с давних пор, едва ли не с самого основания Ростова, прилепилась такая улица, которая ныне называется Донская. Те дома, которые стоят на южном склоне этой улицы, выглядят со стороны реки довольно эффектно. Из окон этих домов открывается вид на Дон и на просторы за его пределами. Но существовала и большая опасность, что весь этот южный склон когда-нибудь сползёт вниз. На улицах, расположенных выше по склону, стояли огромные и тяжёлые дома, и всё это давило на землю и вытесняло улочку, приютившуюся на высоком обрыве. Дома на этой улочке накренились, стены их, как морщинами, покрылись трещинами, и рано или поздно им было суждено сползти с обрыва и обрушиться прямо в Дон.

Вот на эту самую улочку и приехал Медведев. Район этот всегда считался воровским и пользовался недоброй славой. Здесь жили пьяницы, наркоманы, проститутки, бомжи и нелегальные эмигранты. Вот в этом-то и заключалась странность, что вполне приличный человек, такой как Медведев, заехал сюда. Другая странность заключалась в том, что он, выйдя из машины, вошёл в дворик такого мрачного и убогого вида, что поневоле возникали сомнения, выйдет ли он отсюда живым, и если выйдет, то обнаружит ли на месте свою машину?

Алексей Николаевич спокойно пересёк захламленный дворик и поднялся по ступенькам на крыльцо. Осмотрелся: вроде бы, туда ли он попал или не туда? Невысокий покосившийся домик под жестяной крышей, казалось, вот-вот рухнет в обрыв, на краю которого он и стоял. Во дворе у колонки лежал чёрный лохматый пёс и нежился на солнышке, жмурясь и почёсываясь. На натянутой во дворе верёвке висело постиранное бельё. Всё было тихо и буднично.

Медведев ещё раз осмотрелся и решительно нажал на кнопку звонка.

– Входите, не заперто, – раздался голос Осипова.

– Разрешите? – спросил Медведев, открывая массивную металлическую дверь.

– А, это ты?! Я думал, Васька-алкаш пришёл опохмелиться.

– Нет, это я. Васька придёт позже.

– Мой дом открыт для всех, – заявил Осипов и встал, чтобы поприветствовать приятеля. – Проходи, проходи. Обувь только сними, а то на улице грязь непролазная. Когда эти суки, наконец, порядок наведут? Вот прохиндеи! Руки никак не доходили до них. Но теперь времени у меня будет побольше. Я им покажу, как следует относиться к письмам трудящихся!

Георгий Витальевич Осипов усадил гостя на единственный в комнате стул, сам оседлал табурет, и поставил литровую банку чёрной икры, бутылку водки и нарезанный ломтиками ржаной хлеб.

– Извини, моя Фёкла устроила забастовку и ушла на целый день. Дома жрать нечего. Будем довольствоваться тем, что есть.

– Может, и не стоит? – с сомнением произнёс Медведев. – Я ведь так зашёл. Как услышал, что ушли на заслуженный отдых…

– Чего ты гонишь? Какой заслуженный отдых? Запомни! Чекисты никогда не уходят на отдых! Они подыхают чекистами! Только и в нашей Конторе завелись буржуины. Перестроились, мать их!

– Да ладно вам… Давайте, лучше, выпьем!

– Давай!

Он разлил водку в гранёные стаканы и, не чокаясь, выпил.

– Так что всё-таки произошло? – спросил Медведев, заедая водку чёрной икрой.

– А ровным счётом ничего! Ты Федорчука знаешь?

– Кадровика?

– Его, чтоб он сдох! Приехал он сюда с проверкой. Приволок целую свиту. А я-то был в свободном полёте. У меня своя задача была. Так этот чокнутый потребовал, чтобы разыскали меня и срочно представили, мать его! Подать сюда Ляпкина-Тяпкина, и всё тут! Ну, нашли меня ребята, представили. А я под мухой был. Нужно было. В образ входил! Так этот чокнутый как разорётся! А я ему и высказал всё, что о нём думаю. Так он чуть не поперхнулся! Так и улетел. А через месяц приказ. Так я стал пенсионером!

– Да… Но, думаю, вряд ли здесь только Федорчук сработал. Помнится, вы ещё и с Черновым горшок разбили. А Иван Иванович, это вам не Федорчук! Это пострашнее гусь! Начальник Управления. Власти у него много… Тем более, что вы ему чем-то грозили… Нашли кого запугивать!

– Брось, Лёха! И не запугивал я его, а напугал! Они ещё и не догадываются, что я им преподнесу, какую бомбу подложу тому же Ивану Ивановичу. Впрочем, не стоит об этом. Давай лучше выпьем! Как твой комбинат?

– Что с ним сделается. Нормальные люди там работают. Моё дело – не мешать. Это и стараюсь делать. Чернов не знает, куда меня уже сунуть. Два месяца держал при себе. За это время два раза приходилось в Чечню мотаться. Чёрте что делается. Везде двойные подходы. Трудно ориентироваться!

– Брось скулить! До полковника дорос. Не маленький. Да и наш двуглавый орёл что символизирует?

– Не двойные же стандарты?!

– Раздвоение личности он символизирует! Говорим о демократии и рыночной экономике и захватываем государственные телеканалы, преследуем бизнесменов. Говорим о незыблемости границ, о том, что мы за целостность бывших наших республик, и посылаем офицера ГРУ помогать сепаратистам в Абхазии.

– Вот я и говорю, разве это всё не шизофрения?! Красные знамёна и императорские трёхцветные, портреты Сталина и православные иконы, скинхеды со свастикой и погромы на кладбищах… Это такая модель демократии?


– Вот и я  говорю! Давай, лучше, выпьем.

Георгий Витальевич поднял свой стакан на уровень глаз. Посмотрел сквозь прозрачную жидкость на Алексея Николаевича, потом неспешно выпил и зачерпнул ложкой чёрную икру.

– Эта двойственность не может нейтрализовать крайности российской истории. Им подавай сильную Россию! Образ Сталина для них – образец для подражания: крепкая рука. Мы распродаём свои ресурсы, природные богатства, чтобы сохранить миф о модернизации России. При этом все воруют напропалую! Ты думаешь, чего так Чернов испугался? Полковника Осипова? Хрена с маслом! Испугался того, что я знаю о малой толике делишек его, да и не только его. А он, дурак, никак не поймёт, что возврата к железному Феликсу уже не будет. Сегодня невозможно создать новый «железный занавес», нельзя недооценивать идей демократии, завоевавших сердца людей.

– Ну, куда вас занесло! Раньше, я помню, вы не очень-то любили такие разговоры!

– А сегодня мне можно! Сегодня я пенсионер!

– Пенсионер, пенсионер! Но и пенсионеру нужно меньше болтать!

Осипов внимательно посмотрел на Медведева и улыбнулся.

– Ты меня не продашь, это я знаю точно. Чего мне бояться? А демократия… что демократия? До последнего времени никто ничего лучшего не придумал, хотя и в этом порядке есть много подлости.

– О чём вы говорите?! Народ обнищал. Роется в мусорниках. Работы нет – промышленность лежит. Все мечтают о сильной власти, о сильной руке. Россияне хотят, чтобы кто-то дал им возможность спокойно жить.

– Всё будет по-прежнему, пока у власти коммунистические последыши. К тому же жадность и завистливость этих дорвавшихся до кормушки такова, что они  скоро передерутся друг с другом, втягивая в свою драку много народу.

Осипов наполнил стаканы в очередной раз, но Медведев отставил свой в сторону.

– Баста. Больше не буду.

– Хозяин – барин. А я так выпью.

И Георгий Витальевич выпил содержимое стакана большими глотками, словно его давно мучила жажда.

– Вот ты хоть иногда вспоминаешь Афган? – вдруг совершенно неожиданно спросил Георгий Витальевич.

– Разве такое можно забыть?

– И мне часто вспоминается эта кровавая баня… Пекло, пыль, песок и кровь… Кто, откуда стреляет? Где наше руководство? Кто что координирует? Вот говорят, что война тяжкий труд. Я бы добавил: порой бессмысленный труд. А он-то больше всего и угнетает. Знаешь: мне батя рассказывал, что фашисты в их концлагере, где ему довелось побывать, пока их англичане не освободили, так вот фашисты заставляли их перетаскивать огромные камни с одного места на другое. А на следующий день эти же камни заставляли тащить на прежнее место. Это и было высшая форма издевательства. Издевательство бессмысленным трудом. Так и в Афгане мне доводилось наблюдать такое… До сих пор не могу забыть Петра Нилина, Зарифа Салахутдинова, Миколу Нечитайло. Вот были ребята… Как говорил поэт, гвозди можно было из них делать! Какие были люди! А ведь погибли зазря!  Давай помянём их!

Осипов налил себе и подвинул стакан Медведеву.

Выпили молча.

– А не хотели бы вы взять на себя организацию службы безопасности на нашем комбинате? Всё веселее будет. С людьми не так тоскливо…

– Да нет, Лёха! Какой из меня начальник службы безопасности? Я оперативник. Оперативником и подохну.  Не хочу! Кстати, слышал, раскрыли тех, кто ограбил вас?

– Раскрыли. Наводчиком был комбинатовский физкультурник. А главарём – капитан милиции…

– Ну да, Карен Бариев! Я так и предполагал. Бог с ними… Понимаешь, какое дело: я считаю, что начальник службы безопасности - это не только организация охраны… Это и борьба с возможными нечистоплотными конкурентами, и предупреждение утечки информации, и многое такое, о чём я даже представления не имею. Да и не нужно мне этого. А если сильно затоскую по обществу, приду к тебе на комбинат, – не выгонишь? Да не думаю, что и ты сам долго высидишь на этом месте. Или совсем в конторе охренели, чтобы такого оперативника хозяйственником заделать?! На Кавказе, вроде, закручивается второе действие. Вряд ли тебе удастся усидеть! Ты лучше, Лёха, пригласи  какого-нибудь арабиста, чтобы тебя арабскому выучил. Правда, ты по-афгански что-то лепетал. Но освежить стоит. На Кавказе зарождается ваххабизм. Это тебе не шуры-муры. Это настоящая мура-шура! Ползучая зараза! Половину Дагестана уже поразила…

– Да знаю я… Сам не пойму, почему наши ждут. Чего ждут? Кого ждут? Пора и власть употребить, так нет – ждут… Всё внимание этим долбанным выборам, как будто нечем больше заняться! Нужно налаживать разговор с Масхадовым. Только так можно прекратить эту бессмысленную бойню, в которую нас втянул  старик и Пашка-мерседес…

25.

Школа готовилась к президентским выборам!

Избирательный участок, который всегда организовывали в актовом зале, выглядел нарядно и торжественно. На столах лежали Конституция Российской Федерации, сведения обо всех кандидатах. В буклетах и дешёвых брошюрах доходчиво рассказывалось простым людям о развитии демократии в нашей стране, о многопартийной системе. Всякий, кто до сей поры думал, что он живёт плохо, после столкновения с этим материалом должен был круто изменить своё мнение по этому вопросу – с ошибочного на правильное.

Элла Витальевна со скучающим видом просматривала какой-то просветительский листок, потом решительно его отложила в сторону и достала томик Плещеева. Политику она не любила и не понимала. Она любила стихи и могла по нескольку раз читать полюбившиеся ей строки:

Дни скорби и тревог, дни горького сомненья,
Тоски болезненной и безотрадных дум,
Когда ж минуете? Иль тщетно возрожденья
Так страстно сердце ждёт, так сильно жаждет ум?
Не вижу я вокруг отрадного рассвета;
Повсюду ночь да ночь, куда ни бросишь взор.
Исчезли без следа мои младые лета,
Как в зимних небесах сверкнувший метеор…


«Вот так же и в жизни нашей!», – с грустью подумала она.

До выборов оставалось около месяца, а дежурить на избирательном участке уже начали. Сюда никто не приходил, никого не интересовали ни кандидаты, ни сами выборы, но отсиживать здесь несколько часов  Мария Ивановна Владимирова всё же требовала. И не потому что была глупа и жестока, а потому что такое распоряжение было спущено сверху. Школьные учителя по-прежнему считались затычками во все дырки. Ещё при советской власти их любили бросать на разные общественные мероприятия, на те самые, куда прочие не хотели идти. То же самое было и со школьниками и студентами: уборка картошки на поле или подметание улиц по случаю приезда высокого начальства – чуть что, и их бросали на этот фронт работ. В этом отношении только солдатам жилось хуже, с которыми обращались ещё бесцеремоннее…

Вот потому-то Элла Витальевна и сидела в актовом зале по очереди с другими учителями! Отбывала свой срок, как в заключении, от звонка до звонка.

В последнее время многое изменилось в их школе.  Деньги, которые получали от арендаторов, клали теперь на специальный счёт. Копили на предстоящий летний ремонт школы. Да и  ООО «Строитель» не осталось в стороне. Когда-то Сергей Сергеевич побаивался помогать именно этой школе. Опасался, что скажут: мол, помогает, потому что там его жена работает. А теперь Медведев у руля. Этот действует решительнее. Ни слова не говоря, он прислал бригаду. Отремонтировали крышу ещё до снега… Медведев обещал летом сделать капитальный ремонт школы… Нет, он нормальный мужик! Недаром Андрей, как только заходит разговор о нём, просто лицом светлеет!

А Маша? Что Маша? Стала директором, и теперь не даёт покоя ни себе, ни учителям. И откуда у неё столько энергии?! Твёрдости… Как она отреагировала, когда Морковин стал подбивать клинья под Окуневу! Вызвала к себе и предупредила, что если не прекратят свои шуры-муры, обоих уволит! Та-то хоть разведённая, но он-то женат! А, наверное, правдивы шолоховские слова: «Если сучка не схочет, кобель не вскочит!» Теперь они, вероятно, сменили места свиданий. В школе демонстрируют полнейшее равнодушие друг к другу.

Элла Витальевна долго ещё размышляла над переменами в жизни школы. Как всё-таки много зависит от руководителя!

В избирательный участок заглянула Ниночка Соркина, преподаватель младших классов. Она должна была сменить Эллу Витальевну на её посту. Дежурили по два часа до шести вечера.

– Эллочка Витальевна, я успею домой сбегать? Мне нужно моего сорванца покормить, а то так и не поест. Я здесь, в доме напротив…

– Беги, беги! Постарайся не опаздывать. Я тоже наметила себе дел по самую макушку!

Ниночка исчезла, и снова Элла Витальевна осталась наедине со своими мыслями. Грустное зрелище представляет собою опустевшая школа. Все шумы куда-то исчезают, и, если это здание величественное или с претензией на помпезность, то в нём всё тускнеет и становится суетным и даже смешным. А если это здание старенькое да потрёпанное временем и безденежьем, то в такой школе и вовсе делается не по себе. Идёт учитель по опустевшим коридорам и невольно думает: до чего же всё здесь безнадёжно!..

И в самом деле: да разве же можно прожить на эту зарплату? Если бы не Андрей, не знаю, что и было бы! Другие бросили учительство, не побоялись, и теперь живут, вроде бы, нормально. А мы с Машей какие-то приворожённые. Я, так точно, ничего, кроме как учительствовать, не смогла бы. Точно, блаженные сегодня могут работать в школе. Или – жулики!
Блаженные… Вот и Плещеев говорит:

Блаженны вы, кому дано
Посеять в юные сердца
Любви и истины зерно.
Свершайте ж честно, до конца
Свой подвиг трудный и благой,
И нет награды выше той,
Что вас за этот подвиг ждёт…


А где же та награда? Не дождусь, наверное…

В избирательный участок заглянула тётя Варя-уборщица.

– Вы ещё долго сидеть-то здесь будете?

– А что такое, тётя Варя?

– В школе-то почти никого не осталось. Кого вы ждёте? Что хотите высидеть? Не наседка, небось!

– Так до шести вечера по приказу директора сидеть-то нужно!

– Ну да! Сама сидит дотемна. Так, чтобы не скучно было…

– А что, Мария Ивановна ещё в школе?

– А где ж ей быть? Прежний-то директор хотя бы с молодкой той время коротал, а эта всё больше в одиночку…Начальница! У неё дел много!

Когда пришла, наконец, Нина Соркина, Элла Витальевна решила зайти к Владимировой.

В кабинете царил полумрак. Только настольная лампа освещала стопку книг и какие-то бумаги.

Мария Ивановна подняла голову, посмотрела, пытаясь разглядеть в полумраке вошедшую.

– А-а, это ты, Эля? Заходи! Вот посмотри, что у меня получается!

– А что ты делаешь?

– Что я могу делать? Планирую! Что же ещё?

– И что планируешь?

– Медведев обещал сделать не только капитальный ремонт, но и пристроить к школе новый спортзал… А я вот что придумала: хочу этот спортзал разместить на втором этаже.

– А на первом что?

– А первый буду сдавать в аренду! На эти деньги буду содержать обслуживающий персонал, чтобы поддерживать порядок в школе и в том же спортзале. На нашу зарплату не больно-то идут. Вон, тётя Варя одна такая. Второй такой и нет!

– И дорого стоит твоя идея? Что говорит Сергей?

– Прикинул. Говорит, стоить будет немало. Сравнил меня с той бабой из пушкинской сказки «Золотая рыбка». Мол, проси, но знай меру! А то останешься у разбитого корыта! Но, мне кажется, если уж делать, так делать как следует.

– И будут они у нас торговать пивом и всякой всячиной…

– Кто тебе сказал? Я уже говорила с фирмой «Зебра». Они будут торговать канцтоварами… Другие - кондитерскими изделиями…

– И дорого стоит аренда в нашем районе?

– Немало! – она назвала цифры.

– В месяц?

– Конечно, в месяц. Получается вполне прилично. Если вычесть налоги, то останется ещё и  на кое-какие хозяйственные нужды. Я хочу завтра пойти с протянутой рукой и попросить ещё кое у кого поучаствовать в этом добром деле…

– Ну и ну! Просто не верится! Неужели у нас будет хороший спортзал?

– И не только! Будет хороший компьютерный класс – кабинет информатики. Хочу актовый зал чуть увеличить и сделать сцену, чтобы драмкружок мог там выступать… И ты могла бы воскресить наш журнал, где бы публиковали свои произведения наши поэты и прозаики! Разве мы знаем – может, кто-то из них действительно станет прекрасным поэтом?

– Хорошо бы, – мечтательно сказала Элла Витальевна. – Только всё это уже давно не приносит мне того куража, который был когда-то…

– Это понятно… – Владимирова внимательно посмотрела на Элю. – Как у тебя с Андреем?

– Как у меня может быть? Расхлёбываю то, что заслужила. Я уже не верю в чудеса…

– А что он?

– Да ничего! Приходит, с сыном возится. Я и за это ему благодарна, что не позорит меня в его глазах.

– Да ты что?!

– Нет, нет… Я не точно выразилась… Мне иногда кажется, что и ему не сладко быть одному. Убей меня гром, не понимаю, как он всё это время так ни с кем и не сблизился! Вот же я дурой была! Боже мой!

– Ты напрасно говоришь в прошедшем времени, – улыбнулась Мария Ивановна. – Почему «была»? Ты ею и остаёшься!..

– Да я и не спорю…

Маша потрепала подругу по колену:

– Не ты одна, Эллочка! Мы с Сергеем – уж на что вообразили будто мы умные, а вляпались в то же самое, что и ты. Не сами, так через дочку, которую не смогли как следует воспитать. То, что наша Виолетта, глядя на твой пример, так ничему и не научилась, говорит о том, что жизненный опыт ни у кого нельзя занять, его каждый приобретает самостоятельно. Хорошо хоть то, что она отошла от этого проклятого Устюжина по собственной воле. Сама нашла в себе силы и бросила его. Какие уж там у них были подробности выяснения отношений, этого я не знаю, но сам факт говорит за себя: Виолетта что-то важное поняла. Увидела в нём какую-то гниль и вовремя вычеркнула его из своей жизни.

Сергей рассказывал, что этот мерзавец был причастен к ограблению комбината!

– Да ты что?! Этого не может быть! – Элла Витальевна с ужасом смотрела на Марию Ивановну. – Он, конечно, мерзавец, бабник, но чтобы ограбить!.. Да он просто трус! Он только с бабами и мог воевать…

– Да нет, подружка! Он, говорит Сергей, дал наводку настоящим бандитам. Просто сообщил, что комбинатовские едут в банк за зарплатой. Что едут на «Волге» и охраны нет…

– Зачем это ему?

– Обещали, видимо, долю… Кстати, в бандитах-то был какой-то капитан милиции, который к нему в спортзал часто приходил…

– Боже мой, – никак не могла поверить Элла Витальевна, – с какой сволочью я когда-то связалась!


В жизни нашей планеты случались такие катастрофы, когда ставилось под вопрос само существование чего-то очень важного.

Например, когда на Земле появилась жизнь, выяснилось, что эта жизнь носит какой-то извращённый характер: власть захватили ящеры – гигантские, средние и малюсенькие, но они подчинили себе всё живое на планете. Млекопитающие, которые к тому времени уже существовали, влачили жалкое существование, и впереди их не ожидало ничего хорошего. Эти маленькие зверьки, размером с мышек или хомячков, шныряли под ногами у динозавров и, видимо, понимали: хозяева на этой планете – именно эти чудовища. Сто миллионов лет длился этот ужас, но в один прекрасный день динозавры погибли. Случилось это мгновенно из-за какой-то космической причины, но после этого эпизода выяснилось, что маленькие зверьки наконец-таки смогут свободно развиваться. Из зверьков выросли большие звери, в том числе и обезьяны…

Уже когда на Земле возникли люди, эту планету посещали новые катаклизмы. Один из них был относительно недавно. Это последний ледниковый период. Закончился он всего лишь десять тысяч лет назад, а длился до этого  примерно сто семьдесят тысяч лет! С небольшими временными потеплениями – это был один гигантский разрушительный процесс, который как бы ставил своей целью уничтожить разумную форму жизни под названием Человек.

Но уже семь тысяч лет назад появились первые мексиканские пирамиды, а пять тысяч лет назад появились Египет и Китай.

Человек так устроен, что он повторяет всё, что есть во Вселенной: и судьбу Солнечной системы, и судьбу других звёзд и планет. В том числе и планеты Земля. Человек рождается и умирает, как и всё во Вселенной. С человеком происходят катаклизмы, и, если он их выдерживает и шагает по Жизни дальше, то потом, оглядываясь назад, всякий раз удивляется: это ж надо! И как я тогда выжил?.. Но Человек не может жить только своим прошлым опытом.

Элла Витальевна оглядывалась назад и удивлялась: как это всё могло случиться? Удивительно не то, что это вообще случилось, а то, что я сумела излечиться от этого сумасшествия, избавиться от его гипноза… Она кляла себя и сгорала от стыда за свою минувшую глупость. Казалось, ничто не предвещало благополучного исхода.

Так и в последние годы Природа на нашей планете словно встала с ног на голову. Течение Гольфстрим «мигрирует» к северу, а в результате безответственной жизнедеятельности людей на Земле возникает «парниковый эффект», что влечет за собой аномальное повышение температуры. Меняется климат, поднимается уровень Мирового океана, и остановить этот процесс люди пока не могут.

Несмотря на всю мощь интеллекта Человека, Её Величество Природа в один миг может изменить все наши построения… И сегодня хорошо бы хотя бы познать причину природных катаклизмов. Только после этого может стоять вопрос о том, чтобы научиться если не бороться с ними, то хотя бы предсказывать и защищаться…

Людьми, которые предоставлены сами себе, овладевают звериные инстинкты, им очень трудно в себе сохранить Человека! А если говорить о Боге, то, видимо, он даёт и благословение, и проклятие! Ведь миллионы людей ежегодно гибнут от стихии!

Из-за таяния ледников многие территории, такие как Голландия и Калифорния в США, скоро окажутся под водой, а курортное Средиземноморье, Африка, Центральная и Южная Америка будут страдать от засухи. Китай лишится муссонных дождей.

В то же время в Азии и Северной Америке среднегодовая температура упадет более чем на три градуса, а климат Англии станет как в Западной Сибири. Скандинавия превратится в ледяную пустыню, а значительно усилившиеся ветры постепенно выдуют плодородный слой, и в Европе и Северной Америке резко снизится урожайность. Количество осадков там уменьшится втрое, и начнутся перебои с водой…

Но, как оказалось, далеко не везде повышение температуры приводит к таким катастрофам. Например, потепление отношений между Элей и Андреем привело в их небольшом мире совсем к другим последствиям!


Андрей продолжал навещать сына по воскресеньям, помогал ему делать уроки, и часто подолгу засиживался за чаепитием, так как Элла Витальевна специально к этому дню старалась приготовить какое-то особенное блюдо, а что касается торта, то тут и говорить не приходится: её фантазия не знала предела. Бисквитный, слоёный, с кремом, с вишнями, с клубникой, наполеон, рыжик… чего только она ни придумывала, чтобы угодить Андрею и подольше задержать в своём доме. Впрочем, и Андрею вовсе не хотелось уходить.

Но для того чтобы остаться, нужно было кому-то из них двоих сделать первый шаг. Нужно было что-то сказать очень важное, почти волшебное, чтобы эти слова возымели своё действие и чтобы после них что-то случилось…

Только ни он, ни она не знали, как произнести эти самые слова, чтобы окончательно подвести черту под прошлым и начать новую жизнь.

– Конечно, благородно находить оправдание своим поступкам, – говорила Элла Витальевна, подливая в большую, как любил Андрей, чашку ароматный чай с чёрной смородиной. – Но ещё важнее находить оправдание поступков других людей…

– Ну да, – с лёгкость согласился Скворцов, – не жадный, а экономный, не упрямый, а принципиальный… Это мы уже слышали!

– Не суди, и не судим будешь! Мне кажется, что обида и прощение где-то рядом. Чтобы простить близкого человека, нужно просто его любить! Я даже ходила в церковь. Никогда не задумывалась об этом. Молитв не знаю. Просто постояла, попросила Бога простить меня и… вернуть тебя... Поставила свечку… И, знаешь, на душе у меня стало легче как-то, светлее…

– Ты уже уверовала?

– А ты над этим не смейся!

– Я вовсе не смеюсь… Завидую.

– Вот-вот. И не нужно себя записывать в праведники! Когда что-то происходит между двумя людьми, то, как правило, виновны оба…

Сказала, и вдруг испугалась. «Что я такое говорю?! Чем он-то виноват, когда в меня какой-то бес вселился? Это у меня крыша поехала… взыграло…».  Но, чтобы всё же закончить свою мысль и смягчить резкость, продолжала:

– Пусть о тебе скажут другие. Хотя, если быть честной, то ты действительно праведник!

– Да брось, пожалуйста! Нашла праведника! Конечно же, и я во многом виноват. Ты думаешь, я этого не знаю? За это время столько всего передумал… Не мне судить ни тебя, ни других…  – Потом взглянул на Эллу Витальевну и тихо добавил: – Хороших людей больше, и я стараюсь искать в людях добро. Если бы ты только знала, как я судил себя?! Это я виноват в том, что с нами произошло! Если бы не вы, – я бы давно куда-нибудь уехал… Но без вас, без Павлика у меня не может быть счастья… А сейчас и не знаю, возможно ли это счастье, или оно, как горизонт, всё время удаляется по мере приближения к нему… Не приведи Господи тебе столкнуться с подобным ощущением бесцельности существования. Размылась цель...

– Ты всегда был сильным! Конечно, жизнь стала другой, и мы изменились… Но, мне кажется, ты сохранил себя, свои фантазии, свои мечты… У нас всегда было много друзей… Куда мы забрёли?  Всё, что делается с тобой,  я перевожу на себя, во всём вижу свою вину. И в том, что случилось такое, – тоже.

Элла Витальевна вдруг тихо заплакала. Андрей Павлович положил свою руку на её плечо, и некоторое время они так сидели, боясь пошелохнуться.

– Мне всегда казалось, что пока мы вместе, нам ничего не страшно, – сказал Андрей Павлович, чувствуя, что какой-то ком подкатывает к его горлу.

– Так почему же ты так долго не приходил? Ведь знал, что я казню себя, плачу, молю, чтобы простил… Неужели я настолько дурная, что связь со мной тебя пачкает…  Ты говоришь о таких вещах, что просто становится страшно… Откуда в  тебе это желание копаться в душе? Кому нужны твои поиски истины? Ты всегда старался во всём разобраться: в политике, в делах. А то, что происходит в твоей семье… Нет-нет! Не перебивай меня! У тебя есть семья…

– Была семья…

– Есть семья! Ты можешь жить с нами, со своим сыном. Если сможешь простить… Уметь прощать – великое умение. Но прощать без упрёков, без напоминаний. Прощать, и всё! Ведь то, что было у нас раньше, что ты делал, – было достойно тебя! Я не хочу говорить неправду! Если что-то и измениться в наших отношениях, я бы хотела, чтобы изменилось это на основе правды, доверия и прощения… Постарайся меня понять. Я ведь хочу тебе только счастья.  Мне очень хочется сделать тебя счастливым. Вопреки всем обстоятельствам. Поверь, это правда! А то, что было с Устюжиным, считай, что это было острое помешательство, заболевание… И прости, если сможешь!

Элла Витальевна вдруг замолчала. Потом встала из-за стола и вышла в комнату сына посмотреть, спит ли он. Вернулась, а Андрей Павлович всё так же сидел за столом, склонив голову, и куда-то смотрел своими невидящими глазами, полными слёз. Она села напротив и тихо продолжала.

– Ты знаешь, как я себя казню за то, что произошло?! Сколько раз я проклинала тот момент, когда просто помутилось моё сознание. Я ведь ни о чём не думала! Даже не знаю, что это было… Теперь-то я понимаю, как обидела тебя… Иногда мне кажется, что нет мне прощения. Я даже не знаю, смогла бы такое простить тебе? Но, всё же, думаю, что простила бы… ведь я очень тебя люблю!..

Элла Витальевна снова замолчала. Так и не дождавшись никакой реакции Андрея Павловича, сказала с горечью в голосе:

– Опять увлеклась, в желании что-то тебе в себе объяснить. Зачем?  Нужно ли тебе это? Мне кажется, что ты всё меньше и меньше меня уважаешь.  Если я не права, не сердись, объясни мне, но и сам попытайся  меня понять.  Подумай, каково живётся в этом прокрустовом ложе женщине. Уже через пару дней я поняла, какую глупость сделала. Я проклинала тот день и час… Но было поздно. Я искала с тобой встреч, но ты демонстративно меня не замечал, не хотел разговаривать… Что я могла сказать? Кого винить? Только себя! Поверь, что это тяжело, когда тебя, точно девку, гонят от любимого, а она, хотя и отбегает, но уйти далеко не может. Любит. Но и любимый как будто поверил в мою порочность. И что? Ты был прав и наслаждался своей правотой! Чем тебе  не сюжет для романа? Шекспировский вполне по накалу чувств, глубине страданий. Заголовок тоже готов: «Прокрустово ложе». Начать же можно со слов: «Они купили кровать. Такую, какую она хотела. Полуторную. Из соснового дерева. Первую – за всю их совместную жизнь – не чужую,  не казённую  кровать. Впрочем, разве можно было назвать счастливой жизнь, которую они вели? Мыслями он был всегда в делах, на своём комбинате… Она страдала от одиночества. Ей хотелось нежности, ласки…»

– Зачем ты так? – Андрей Павлович поднял на Эллу Витальевну глаза. – Я ведь вовсе не снимаю с себя вину. Если хочешь знать, винил-то я себя, а не тебя! Не смог удержать. Сделать твою жизнь интересной… Понимал, что был с тобой, а одним глазом поглядывал на часы: всё время высчитывал, что нужно сделать, куда пойти, кому позвонить…

– Это так… Ты одновременно был и спасителем, и палачом. Когда ты уходил на работу, я как будто прощалась с тобой. Мне всё время тебя не хватало. Нет, не в сексуальном плане. Скорее, не хватало общения. Я хотела тебя гладить, целовать… Никогда не могла нацеловаться! Прощаться мне всегда было трудно. Когда ты уходил, наверняка  знал:  я смотрю тебе вслед. Ты старался не оборачиваться, чтобы не споткнуться о мой  «собачий» взгляд. Ты был страстным собаководом, и знал этот взгляд предельной преданности, когда всё-всё говорят одни глаза.  Ты знал и то, что оборачиваться нельзя ещё и потому, что потом начинает болеть сердце.

– Мне всякий раз казалось, что я предаю тебя, уходя на работу.  Наверное, так оно и было.

– В последнее время я вообще перестала думать. Вот и наломала дров…  Но куда от себя уйти. Далеко ли? Я ведь люблю тебя…  Но любовь – коварная штука. Она пришла ко мне, и не уходит даже тогда, когда мне хочется обо всём забыть… Я знаю, что меня трудно простить… и не знаю, зачем всё это тебе говорю!  Но ты думай сам… И знай, я была бы рада, если бы ты вернулся к нам!

– Ты права… И я хочу быть вместе с вами… Но ты, видимо, сильнее меня! А я всё пытаюсь добраться до самого основания, до причин, чтобы всё до конца понять, испить горечь и обиду на себя… Ты – сильная и ты – моя любимая. Дело-то в том, что я тебя люблю – разную. И такую люблю, и иную. Конечно, была боль и обида. Если бы ты только знала, как я истосковался по тебе, по сыну… Я давно мечтаю о том, чтобы мы были вместе, и в своих мечтах забираюсь на такие высоты… Но, конечно, если хочу благополучно спуститься, – нужно дозировать их, не зашкаливать…

Ты говоришь, что я перестал тебя уважать или уважаю меньше. Это совершеннейшая ерунда! Во-первых, потому что уважение, как и любовь, как и счастье, как и беременность, – не может иметь степеней. Нельзя очень любить, быть наполовину беременной или меньше уважать! Если бы я тебя не уважал, я бы тебя не любил. А Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, и люблю так, как могу. Иначе не могу. Нет сегодня у меня людей ближе тебя. И, думаю, это чувство я сохраню до самого спуска.

Ты просишь меня подумать, как живётся тебе, которую гонят, а ты отбегаешь недалеко, потому что отбежать далеко не можешь! Это рвёт мне сердце…


В этот вечер Скворцов примирился со своей женой и остался у неё жить.