Повесть о тихом человеке

При написании этой повести были использованы работы искусствоведов Г. Скопцовой и В. Рязанова. К сожалению, многие отрезки жизни замечательного донского художника не имеют документальных подтверждений, и потребовалось подключать фантазию, чтобы продолжить повествование. Но мне кажется, что так могло быть. Так реставраторы, археологи,– по отдельным фрагментам воссоздают целое. И всегда основанием для их работы было предположение, что так могло быть!

Автор


1.

В ноябре 1909-го года в городе Нахичевани-на-Дону произошло вроде бы ничем не примечательное событие: родился мальчик, – эка невидаль! В те времена люди в России рождались намного чаще, чем сейчас.

Тогда многим казалось, что всё в этой жизни незыблемо и будет идти дальше по заведённому порядку, все бури давно отгремели, и теперь можно жить спокойно и в своё удовольствие, растить хлеб, строить дома, рожать детей. Был, правда, один чудак, который предсказывал:

Буря! Скоро грянет буря!
Но кто же станет слушать этот вздор? Мало ли что взбредёт в голову этому буревестнику?! Таких предсказателей всегда на Руси было много.

Вот и век уже шёл двадцатый, а что изменилось? Недаром краснодеревщик Степан Келлер, в семье которого родился ребёнок, считал, что в Библии по этому поводу очень верно сказано: что было, то и будет.

Степан Келлер – почтенный российский австриец с розовыми щеками и плотным телосложением, ведущий свою родословную от Петровских переселенцев. Удивительным свойством начинали обладать инородцы, как только оказывались в России: сохранив преданность своему языку и обычаям, они становились русскими, привнося в новый свой народ всё лучшее, что свойственно их нации. В Россию они ехали, как им казалось, на заработки и в поисках более лёгкой жизни, но объективно так уж получалось, они укрепляли Россию и очень бы удивились, если бы им об этом кто-то сказал. Но получалось именно так. Они становились крепкими хозяйственниками, строили города; становились офицерами и генералами русской армии, сражались за свою вторую родину; преподавали в школах и институтах, были врачами, юристами и учёными…

В роду Келлеров тоже были весьма заметные участники российского государственного строительства – видные офицеры, общественные деятели, и даже художники, прославившиеся своим мастерством. Степан Келлер был потомственным краснодеревщиком. Среди его прямых предков были, правда, и те, кто становился, вопреки семейной традиции, серебряных дел мастерами или резчиками по дереву, но в целом это ничего не меняло: тяга к искусству была обязательным условием для каждого, родившегося в этой трудовой и честной династии.


Стоял ветреный холодный ноябрь. Деревья уже успели сбросить листву, и на голых ветках раскачивались чёрные вороны. Иногда они перелетали с дерева на дерево и громко каркали. В этом году их налетело особенно много. Над головой низко висело грязное застиранное небо. Было холодно и неуютно.

Из ворот дома № 9 на 28 линии выехала карета, запряжённая парой гнедых лошадей. В ней, укутавшись в шубу, важно восседал Николай Никитич Дурбах, окончивший Академию художеств в Санкт-Петербурге и недавно назначенный на должность городского архитектора Нахичевани. Вместе с московским академиком Померанцевым они проектировали гостиницу «Московскую» в Ростове, и теперь Николай Никитич руководил работами по её возведению. Кроме того, и в Нахичевани было много дел. На деньги, завещанные Масехом Бабаджаном, в городе развернулось строительство нахичеванского драматического театра. Нужно было ещё присмотреть за возведением больницы. А дома, уже в который раз, он поссорился с женой. Анна Францевна, известная в городе акушерка, лютеранка по вероисповедованию, никак не хотела переходить в православную веру Николая Никитича. В другое время он бы на это и не обратил внимания, но как быть с детьми? Утром за завтраком Николай Никитич снова завёл с женой этот разговор и… лишь даром потратил время. Что он мог сделать? Воспитанная совершенно в других традициях, Анна Францевна позволяла себе даже спорить с мужем, что уж совсем не укладывалось в его сознании. Чтобы не сорваться, он поспешил уехать из дома, а Анна Францевна направилась на вызов. Мадам Келлер вот-вот должна была рожать. Её дом располагался в нескольких кварталах от них, и нужно было торопиться.

Осмотрев роженицу, Анна Францевна быстро принялась за дело. Медлить было нельзя. Воды отошли, роды начались, уже и головка появилась.

– Давайте-ка простынку! Да скорее! Чего вы там возитесь?

Она помогла роженице и, подставив руки, приняла младенца. Раздался громкий плач малыша. В дальнем углу на стуле сидел Степан Келлер и старался не смотреть на то, что происходит в другом конце комнаты.

– У, как раскричался! – приговаривала акушерка, обрабатывая пуповину. – Ну, вот и мальчишка в вашем роду! – радостно сказала Анна Францевна. – Как назвать-то решили? Надумали уже?

– Петром, – ответил без малейших колебаний Степан. – Это я уже давно решил. Он у меня мастером будет!

Анна Францевна усмехнулась:

– А что, непременно, если Пётр, значит, мастер?

– Конечно, – ответил Степан. – Пётр будет у меня мастером!

– Экий вздор, однако! – сказала она, пеленая малыша. – Впрочем, от радости люди часто глупеют, это я давно замечала. А уж вам-то есть чему радоваться: помянете моё слово: этот ваш Пётр станет известным человеком – у меня глаз на таких намётанный, я своих малышей мгновенно распознаю. За тридцать лет практики ещё ни разу не ошиблась: что в ком увижу, то самое и произойдёт.


Нахичевань – небольшой городок. Все друг у друга на виду, и проследить судьбу родившегося малыша было нетрудно. Анна Францевна имела полную возможность получать подтверждения своим предсказаниям. Горожане знали за нею это необычное свойство, а некоторые думали, что она и не предсказывала, а накликала судьбу младенца. Хорошо, если хорошую накличет, а вдруг наоборот?.. Нет уж, лучше не знать, что ждёт родившегося ребёнка, хотя ведь и так понятно: все беды у человека могут  быть только от его собственных ошибок, потому что окружающая жизнь  правильна и незыблема.

Но находились смельчаки, уверовавшие в необычайные способности акушерки, которые прямо так её и спрашивали:

– А скажите, что ждёт моего сына?

Анна Францевна отличалась властным характером, могла и накричать, и оборвать, а могла и пожалеть, и успокоить.

– Всё будет хорошо, – говорила она, рассматривая малыша. – Он у вас будет большим начальником...

Когда же ей казалось, что судьба новорожденного тяжела, старалась не огорчать родителей:

– Ты, милая, не думай об этом, лежи, а ещё лучше – поспи, – говорила она, стараясь не смотреть в глаза вопрошающей. – Отдохни… Тебе волноваться сейчас нельзя. Молоко может пропасть, чем кормить-то его будешь?!

– Так ведь про вас молва идёт, что вы умеете определять…

– Да мало ли что люди скажут? – ворчала Анна Францевна. – Что теперь – всех слушать, что ли?

Умные люди понимали, что такой ответ не сулит ничего хорошего новорожденному. Просто старая акушерка, по доброте душевной, не хочет выдавать какую-то важную тайну, известную ей одной. Понимали: предстоящие времена не будут такими уж безмятежными, как всем бы хотелось.


На заявление о том, что из мальчишки выйдет нечто необыкновенное, Степан Келлер из соображений суеверного порядка, ответил:

– Да пусть станет честным человеком, и на том спасибо Господу.

Но Анна Францевна, знающая всё о суевериях, упрямо проговорила:

– Честным в наше время быть мало. Надобно ещё быть умелым и счастливым. А этот, скажу я вам, именно таким и станет, хотя жизнь у него будет очень непростой.

Степан хотел что-то спросить, но не решился. А акушерка посмотрела на него и, сжалившись, добавила:

– У него будут трудные испытания, но он всё выдержит.

Степан в ответ только склонил голову – то ли в знак признательности акушерке, то ли в знак покорности судьбе – понять было трудно, а Анна Францевна даже и не думала о том, чтобы вникать в такие мелочи. Она пришла в этот дом с высокой миссией и просто делала своё дело.

Степан Келлер оглянулся по сторонам. Дом был чист, ухожен и достаточно богат. Рядом простирался благополучный городок, где многие люди были знакомы и к семье Келлеров относились хорошо.


А между тем, на безмятежное детство, на чистый и уютный дом и на достаток в семье оставалось времени совсем немного. На дворе – конец тысяча девятьсот девятого года, а уже с четырнадцатого Россия вползёт в тяжелейший период своей истории, который продлится многие десятилетия: сначала разразится Первая Мировая война. Потом грянет революция, а за нею – Гражданская война, когда брат пойдёт на брата, сын – на отца. Вслед за этим настанут долгие годы беззакония и жестокости, когда говорить будут одно, а творить совсем другое. Тех же, кто с этим будет не согласен, поставят к стенке или погонят в рабство на «великие стройки»… Наконец, разразится Вторая Мировая война, где России суждено будет сыграть одну из главных ролей. И снова разруха, голод, страх… Мало кто верил, что Россия когда-нибудь проснётся, скинет с себя оцепенение и над нею снова засияет солнце.

Семья Степана Келлера хлебнула полную чашу этого горя. Но малые дети легче переносят такие невзгоды. Что мог тогда понимать пятилетний Петя?! У него была самая прекрасная пора жизни: детство! Мама заботливо кормила его из ложечки, водила гулять и показывала мир, а папа смастерил лошадку на колёсиках, раскрасил её, приспособил седло, уздечку и стремена, и Петя мог на ней гарцевать по комнатам. Как-то мальчик взял палочку и стал с нею играть, как с ружьём. Отец, как только увидел, тотчас же отправил это «ружьё» в печку и, как ни плакал малыш, остался неумолим.

– Война не для нас, – сказал он. – Мы – мирные люди! Плохо даже играть в войну. Это плохая примета: как только дети начинают играть в войну, так она и случается.

– Так я же в охоту играю! – воскликнул Пётр.

– И в охоту не нужно, – решительно возразил отец. – Возьми лучше цветные карандаши и рисуй. Больше пользы будет…

Тогда не было принято возражать родителям или критиковать их решения. Если отец так считал, стало быть, так оно и есть. Но вечером того же дня Мария Фёдоровна, жена Степана, попрекнула мужа, когда они остались наедине и их никто не мог слышать:

– Майн гот! Зря ты так.

– Как? – не понял Степан.

– Мальчику надо бы готовиться к трудностям – мало ли что может случиться на свете.

– А я разве не готовлю? – удивился Степан. – Мы – мирные люди! Нам нечего даже думать о войне!

Мария Фёдоровна заметила с горечью:

– А если всё же она будет? Лучше быть к ней готовым.

– Да откуда ж враги-то возьмутся? – удивился супруг.

– Так ведь уже была война с японцами. Может, и ещё какая-нибудь приключится.

– Не смеши, – сказал Степан, – японцы от нас далеко и сюда не дойдут. Вот разве что турки… Но их Россия  вроде бы усмирила... Давай-ка спать лучше, а то мне завтра вставать рано.

Степан поцеловал жену, повернулся на другой бок и вскоре заснул.


Пётр рос любознательным и тихим мальчиком. Но одна склонность обозначилась в нём особенно отчётливо: он любил лепить и рисовать. Рисовал всё что видел, а лепил смешных человечков и зверьков, которых потом раскрашивал. В его уголке на табуретке стояли лошадки и собачки, какие-то непонятные чудища и, конечно, люди. Мальчик проявлял при этом фантазию и изобретательность: глиняные человечки у него всегда были причудливо разрисованы, а на картинках что-нибудь происходило, причём такое сложное, что требовало длительных пояснений. Отец выслушивал с удивлением эти словесные приложения к картинкам и говорил:

– Интересно, кто из тебя получится? Всё время что-то выдумываешь.

– Так, может, это и хорошо, – сказала Мария Фёдоровна. – Выучится и станет учёным человеком. Не рубанком же ему всё время елозить. С бумажками легче возиться!

– Брось говорить глупости! – возразил Степан. – Хорошее ремесло в руках всегда в жизни сгодится… А ты, сынок, если рисуешь что-нибудь, так уж рисуй так, чтобы людям всё было понятно без слов. Вот представь: сделаю я стул, да так, что люди и не поймут, с какой стороны к нему подходить. И мне придётся рассказывать каждому, как нужно усаживаться на мой стул. Плохой был бы я мастер, если бы делал то, что непонятно людям. Вот и ты – делай всё понятно!

Так мальчик получил один из своих первых уроков: нужно рисовать так, чтобы всё было понятно без слов.

В этот же день он нарисовал домик, сад вокруг, смешных человечков, бегающих между деревьями.

– А если я так нарисую, тебе будет понятно? – спросил он отца.

Степан посмотрел на картинку и кивнул:

– Всё понятно.

– А что тебе понятно? – недоверчиво спросил мальчик.

– Что это дом и сад, а это люди, которые там живут. Чего ж тут непонятного?

Мальчик огорчился:

– Но я ведь не только это хотел показать, – сказал он.

– А что же ещё? – удивился Степан.

– Я хотел показать, что это мы живём в нашем доме. Вот это ты, а это мама, а вот это я залез на дерево…

– Вот оно как! – удивился Степан. – На такой случай картинку художник как-нибудь называет. Вот эту можно было бы назвать так: наша семья. Давай я тебе подпишу её.

И Степан вывел крупными печатными буквами эти слова. Мальчику очень понравилась картинка, и он поставил её в своём уголке, чтобы можно было ею любоваться.


В соседнем парке, куда маленький Петя часто ходил с мамой гулять, они видели художника, который стоял перед мольбертом и рисовал лужайку, кусты и дерево, растущее там. Мама позволяла Пете остановиться возле него, но не разрешала шуметь. Художник был в очках и в какой-то шапочке, которую мама называла непривычным словом «берет». У него были длинные волосы, ниспадающие на плечи, и тонкие пальцы, и свои кисточки он брал с таким изяществом, словно бы совершал какое-то волшебство. Краски, которыми он пользовался, необычно пахли, и запах этот волновал воображение маленького Пети. Да и от его перемазанной красками куртки пахло травами. Было такое ощущение, что он сюда пришёл то ли с поля, то ли из леса и принёс с собой эти диковинные запахи.

Но картинка у него получалась грустной, и на ней почему-то не было людей. Только лужайка, кусты и тот старый дуб, что рос в их парке.

– Дяденька художник, а почему у вас на картинке нет людей? – спросил Петя.

– Не мешай дяде, – тотчас же вмешалась Мария Фёдоровна.

– Ничего, ничего, – тотчас же успокоил её художник. – Дети – такой народ, что им надобно всё объяснять, а иначе – откуда же они всё узнают? Так что вы спросили?

Петя осмелел и повторил свой вопрос: мол, почему у вас, дяденька, нет людей на ваших картинках?

– Такие картинки называются «пейзажами». Впрочем, с чего вы взяли, что здесь никого нет? – удивился художник, весело улыбаясь. – Да у меня здесь полным-полно людей.

– А почему я ни одного не вижу? – удивился Петя.

– Да потому, что они все спрятались.

– Куда спрятались?

– За деревья. Это у них игра такая: они прячутся от нас с вами, а мы должны догадаться, что они там на самом деле есть!

– Ух ты, как здорово! – удивился Петя. – А вот за этим деревом кто спрятался?

– Вот на этой моей картине за всеми деревьями прячутся дети. Они играют в прятки.

– А их кто-нибудь потом должен будет найти?

– Конечно. Вот вы и найдёте.

– Да как? Что же мне, в картинку войти, что ли?

– А вы войдите. Только мысленно.

– А это как?

– А представьте, будто вы там. Вошли и ищете детей, которые там спрятались.

Мария Фёдоровна смущённо прервала болтовню сына:

– Хватит отвлекать дядю художника. Не видишь разве – он работает, а ты ему мешаешь.

– Ну, что вы?! –  возразил художник.

Он ласково взглянул на Петю и спросил, как его зовут. Потом представился сам. Его звали Афанасием Савельевичем Чигориным. К Пете он обращался, как к взрослому человеку, на «вы», и это Пете очень нравилось. Жил Афанасий Савельевич неподалёку, и Петя удивился, что никогда раньше его не видел.

– А я тоже хочу стать художником! – на прощанье заявил маленький Петя.

– Непременно станете, если захотите! – крикнул ему вслед художник.


Начала войны маленький Петя не заметил: семья как жила, так и жила. Ничто не переменилось в её степенном укладе с наступлением какого-то далёкого и не совсем ещё понятного события. Всё так же дома на масле жарили капусту, которая Пете изрядно надоела. Отец готовил «кровяную колбасу», делал заготовки на зиму. Всё так же Петя после обеда спал, а потом гулял с мамой в парке, а Афанасий Савельевич рисовал свои пейзажи. Отец работал в мастерской не покладая рук…

А когда Пете было девять лет, в городе началась какая-то суета. Однажды утром вошли немцы. Они заняли город без боя, а через несколько дней снова стали работать магазины и рестораны, то там то здесь слышалась музыка и немецкая речь. Но вскоре всё снова изменилось. Немцы куда-то ушли, а в город пришли какие-то войска. Перепуганные Келлеры не выпускали сына со двора. Но прошло ещё некоторое время, и так же неожиданно, как пришли, ушли одни, и пришли в город другие. Не слышно было детского смеха. На улице часто была слышна ругань, и даже стрельба, и Мария Фёдоровна поясняла Пете, что это плохие люди и от них нужно бы держаться подальше.

Петя с мамой уже не ходили в парк, а всё больше сидели дома. Он рассматривал картинки, рисовал или пропадал в мастерской отца. Да и дяденька-художник уже давно не появлялся в парке.

Мария Фёдоровна вечерами жаловалась на дороговизну, на то, что картошка и крупы на исходе.

– Цены на рынке взлетели… Как мы будем жить?!

– Ничего… Проживём… Лишь бы хуже не было… – отвечал отец, хмуря брови.

А однажды, идя с мамой в булочную, Петя увидел знакомого художника. Он сидел на складном стульчике и рисовал карандашом на большом листе бумаги казака с красными лампасами и с саблей на боку. У него были большие усы и длинный чуб, а в руке он держал плётку. Рисунок получился очень похожим, и Петя обрадовался, увидев, что знакомый художник стал всё-таки рисовать портреты. Он тихо попросил разрешения у мамы подойти и поговорить с дядей художником. Та шепнула:

– Только много не болтай. Поздоровайся, скажи ему что-нибудь приятное и уходи. Ему сейчас не до тебя.

Петя, как и подобает послушному мальчику, подошёл к художнику и тихо поздоровался. Художник в ответ на его приветствие только погладил Петю по голове и ничего не сказал. Петя хотел спросить у него что-то очень важное, но вдруг понял, что делать этого не следует: Афанасию Савельевичу сейчас плохо.

Он отошёл к маме и тихо спросил:

– Мути, а почему он теперь стал рисовать людей?

Та ответила что-то совершенно непонятное:

– А потому, что сейчас война, сынок, и нужно зарабатывать деньги.

Петя ничего не понял, но по грустному голосу мамы догадался, что случилось нечто неприятное, отчего жизнь вокруг стала изменяться к худшему.
2.

Степан Келлер постепенно терял всё, что было нажито тяжёлым трудом. Впрочем, потери были не только материальными. Он терял веру в торжество справедливости.

В жизни наступили перемены, но мальчика Петю забыли спросить, согласен ли он на такое переустройство мира или нет. Впрочем, он ещё мало понимал, что происходит. Как и раньше, в булочной продавался хлеб. Правда, белого хлеба и булочек почему-то там теперь не было, и перед лавкой выстраивались длинные очереди. На углу в будке, как и раньше, стучал своим молоточком  инвалид войны Карп Григорьевич. У него всегда было много работы. Старик-сапожник удерживал губами небольшие гвоздики и прибивал кожаную набойку к подмётке, а потом острым как бритва ножом выравнивал её края. Работы было много, и он сидел в своей будке до самого вечера.

В городе появилось много военных, казаки на лошадях куда-то скакали с криками и свистом, размахивая саблями. То там то здесь раздавались выстрелы, стрекотали пулемёты, грохотали пушки… А потом многие известные на их улице люди спешно грузили вещи в подводы и уезжали из города, надеясь в скором времени вернуться.

Всё это время семья Келлеров старалась не выходить на улицу. Мария Фёдоровна колдовала на кухне. Степан, чтобы не очень шуметь, вырезал узоры для наличников, которые давно хотел сделать и прибить к окнам и входной двери.

Потом вдруг стало тихо, но эта тишина ещё больше напугала Келлеров. Соседка рассказала, что белые бежали, а в Ростове уже красные.

Петя не понимал, кто такие белые и почему они бежали от красных. Ему казалось, что красные носят красные одежды, а белые – белые! Ему больше нравились красные.

Но когда в город пришли эти самые красные, они стали устанавливать новые порядки. То тут то там собирались горожане и слушали каких-то людей, которые что-то кричали в толпу. Многие после их криков радовались, свистели и бросали шапки вверх. Петя ничего не понимал, но память у него была цепкая, и он запомнил то, что все повторяли, как заклинания: «Мир народам!», «Земля крестьянам!», «Заводы рабочим!»… Потом зазвучала песня:

Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
Петя не понимал, как можно разрушить весь мир, и хотел расспросить об этом отца, но мама торопилась домой, и он вскоре забыл и те лозунги, и слова той песни. Дома он всё-таки спросил отца, как можно разрушить весь мир, если до этого они обещали мир народам? Но отец только грустно взглянул на сына и отвернулся.

– Болтают… Им верить нельзя…

– А кому верить? Моисей на скрижалях принёс завет Бога «Не убий!». А когда спустился с горы, приказал убить много людей.

– Сравнил! И когда это было! – протянул Степан и задумчиво посмотрел на сына. – Вот и говорится в Библии: что было, то и будет…

А через неделю снова стали слышаться выстрелы, и кто-то думал, что белые вернулись. Но это люди в кожанках и с винтовками ходили по домам и если дом был хороший, а хозяйство крепкое, записывали хозяев в буржуи и отбирали всё, переселяя в другие жилища. Это называлось «уплотнением».

Степан ворчал:

– Это у них и называется: кто был ничем, тот станет всем…

Всякие представления о законности и цивилизации на этом закончились.

Маленький Петя ничего этого, конечно же, не понимал. Он только видел, что дядя-художник, работой которого он так часто любовался в соседнем парке, вдруг куда-то исчез. О том, что он вместе с отступающими войсками с трудом добрался до Крыма, а потом в страшной давке уплыл на пароходе в Константинополь и оттуда перебрался в Париж, мальчик и вовсе не мог знать. Но было именно так. В донском краю одним талантливым художником стало меньше, а в Париже их количество не увеличилось, потому что там талант русского живописца был тогда не нужен.

Степан так и не решился вместе с другими бежать в Крым. Он привычно бормотал себе под нос библейскую истину: «что было, то и будет. Как я работал столяром, так и буду работать. Разве могут у меня отнять моё мастерство?! Библия не может врать: если там так написано, значит, так оно и будет».

А Библия и не врала. Её только нужно было понимать правильно.

Степан остался вдруг без заказов. Никому не нужна была хорошая мебель с затейливой резьбой и всякими красотами. Не до жиру… Самой большой ценностью был мешок муки или кусок сала… Быть бы живу…

По новым правилам Степан Келлер, всю жизнь своими руками делающий прекрасную мебель, считался частником, чуждым элементом. Владеть средствами производства при новой власти не разрешалось. Степан чувствовал, что грядут тяжёлые времена. Теперь он не отказывался ни от какой работы, но вскоре понял, что и этого новая власть не разрешает. Нужно было искать работу где-то на предприятии.

Вот и в доме уехавшего на Запад художника стало пусто и грустно. Афанасий Савельевич правильнее понимал Библию: как были на земле войны, так они и будут. А потому, вооружённый этим пониманием, он проявил житейскую мудрость и вовремя сбежал…

Агафья, служанка художника Чигорина, ходила по опустевшим комнатам, смотрела на великолепные пейзажи и портреты, украшавшие стены, и приговаривала:

– И что теперь с этим мне делать? Проклятые буржуи драпанули за границу и хоть бы чего полезного оставили. Так нет же! Только эти никому не нужные картинки да книги. Ни одежды, ни еды, ни драгоценностей, – ничего, что можно было бы скушать или выменять на хлеб.

Она долго и по-новому рассматривала господские покои в наивной уверенности, что всё это ей одной теперь и достанется. «Рамы от картин – рассуждала Агафья, – их, конечно, можно на растопку употребить. Да и книги тоже… Кто их читать-то будет? Кому они нужны, буржуйские книги?! Батюшка у барина был священником. От него и книг-то осталось много. А сейчас с такими книгами и до беды недалеко… Нет уж, лучше сжечь. Спокойне;е будет! Да и эти буржуйские картины… Увидят, – несдобровать! Только материю жалко! Вот буржуи, придумали материю красками пачкать! Ну, и мы не лыком шиты! Замочу в керосине и отстираю… А если и не отстираю, так на портянки Василю сгодятся! Не пропадать же драгоценной ткани! Это ж надо было додуматься: столько материалу извести! С жиру бесились, буржуи проклятые! Ну, уж теперь-то кончилась их власть!».

И прекрасные донские пейзажи, и портреты казачьих атаманов Агафья сорвала с подрамников, свалила в кучу для последующего употребления по правильному назначению.

Вот такая была жизнь.


У всех художников с детских лет взгляд на мир не такой, как у остальных людей. Пете все события представлялись в виде череды картинок, которые закрепились в памяти.

Хорошо одетые и вооружённые люди строем ходили по улицам. За ними гарцевали конники с саблями и пиками, а оркестр громко играл марши. Их было много, весёлых, молодых. Петя подумал, что именно они будут строить новый мир. Какой это будет мир, он не знал. Родители ему ничего не говорили про них, а пешеходы на улице останавливались и почтительно смотрели на это грозное войско. Одни что-то кричали проезжающим конникам, а другие смотрели насторожённо и со страхом. Именно так смотрели на них и родители Пети.

– Мути, а куда они идут? – спросил тогда Петя.

Мария Фёдоровна ответила боязливо:

– Тише ты! Услышат!

– А они плохие?

– Да говорю же тебе: не болтай! За такие разговоры теперь, знаешь, что могут сделать?

– Что?

– Да лучше тебе не знать! Помалкивай! Молчание – золото!

А потом в их доме останавливались на ночлег папины знакомые. По их рассказам Петя понял, что они бежали из соседнего города, где у них отобрали всё, и им с трудом удалось спастись, но теперь им нечего кушать. Они надеялись устроиться на работу в их городе или податься в станицу, где у них жили родственники. Один из гостей – это был высокий и сильный мужчина с деревянной ногой – говорил, что сейчас все бегут в деревню в надежде там хоть как-то прокормиться. Только какой из него теперь работник?! Ногу на войне проклятой потерял, а теперь, – хоть ложись и умирай!

По ночам на улицы выходить было опасно: грабители могли убить за ерунду, да и просто так, потехи ради…

Про то, как глупую Агафью чуть не пустили в расход за то, что она нагрубила представителям новой власти и не хотела убираться подобру-поздорову – этих жизненных картинок маленький Петя не видел, а про то, что эту историю узнали родители, – даже не подозревал. Просто заметил, как они стали собирать вещи, словно бы готовясь к возможному переезду.

В городе быстро разнеслась молва о том, что приличный дом уехавшего художника пришёлся по вкусу кому-то из представителей новой власти. Дом и в самом деле был заметный: хотя и одноэтажный, но стоял на высоком фундаменте, а его окна и входная дверь были обрамлены фигурно выточенным кирпичом. В дом вели мраморные ступеньки, а во дворе росли две пушистые голубые ели. Внутри здания красовалась лепнина, на потолках было что-то красивое нарисовано! Словом, умели буржуи жить в своё удовольствие. Ну а поскольку власть теперь поменялась, было принято решение передать это здание Балабанову Семёну Васильевичу, представителю этой самой власти.

Вот тут-то и прошёл слух, что теперь всех буржуев будут «уплотнять». Что это значит, пока никто не понимал, а резко сдавший в последнее время Степан, бурчал:

– Вот это и означает «мы свой, мы новый мир построим…».

Предчувствие не обмануло его. Пришли и к ним. Объяснили в вежливой форме, что как он есть представитель эксплуататорского классу и живёт слишком шикарно, тогда как тысячи простого рабочего люду не имеют крыши над головой, им, буржуям, придётся потесниться. В их доме четыре комнаты. Две они могут оставить себе, а в две другие вселят людей, которые проливали кровь в борьбе с гидрой буржуазии.

– Но где же будет моя мастерская? – наивно удивился Степан.

– А нигде! Тепереча у тебя не будет мастерской! Ишь чего захотел?! Собственник, мать твою! Ты, буржуй, поменьше бы шумел и самокритику наводил, ежели жить хочешь.

Степан пытался возражать, говорил, что в мастерской работал сам и наёмных работников никогда не имел, но ему пригрозили, что если он будет шуметь, то недолго его и к стенке прислонить! А посему чтобы через два дня две комнаты были свободны! И говори спасибо, что не выселили тебя к чёрту на кулички!

Петя не понял, как это папу могут прислонить к стенке или выселить к чёрту на кулички, но почему-то стало страшно, особенно после того как он увидел, что папа побледнел, а мути перекрестилась и заплакала. Петя понял, что такое могли сказать только очень плохие и несправедливые люди.

Через несколько дней приехал мужчина с большим шрамом на лице. Голова у него была перебинтована и левая рука висела на косынке, переброшенной через плечо. Его сопровождала женщина в кожанке. Она осмотрела комнату и осталась довольна.

– Ничего, Антоныч. Здесь жить можно.

Женщина достала из кармана бумагу, и протянула её Степану. Бумага называлась «ордером».


Петя с раннего детства любил бумагу. Особенно плотную и белую, на которой можно было рисовать. Отец всегда говорил, что такая бумага стоит дорого и потому, если уж рисуешь, сынок, то рисуй с двух сторон, чтобы бумагу не переводить зря. Новая бумага всегда приятно пахла, и этот её запах таинственно обещал, что на её снежной белизне будет нанесён новый рисунок. Старая бумага, которая уже пожелтела и пахла древностью, тоже завораживала одним только своим видом. Она была в старинных книгах с красивыми картинками, на ней было что-то написано, как в их Библии.

Но в последнее время появились новые бумаги: одни назывались словом «мандат», другие – «док;мент», а третьи – «ордер». Это последнее было почти как «орден». Орденом награждали, и его имели очень важные люди. А ордер – это тоже что-то важное и торжественное.

Женщина показала Степану ордер. В нём значилось, что семья столяра Келлера уплотняется и в его дом подселяют семью красноармейца-большевика Антона Антоновича Антонова вместе с его женой Екатериной Николаевной Антоновой.

Степан посмотрел бумагу и хотел было уйти, но женщина уже совсем другим голосом остановила его:

– Послушайте! Мы не виноваты, что нас вселили к вам. Мужа тяжело ранили, и он только из лазарета.

– Я к вам ничего не имею, – сказал Степан.


Жилец второй комнаты прискакал на коне, сопровождая повозку, на которой были сложены какие-то вещи и нехитрая мебель.

Показав Степану ордер, он осмотрел комнату, потом, громко насвистывая, стал перетаскивать вещи. Ему помогали два бойца.

Это был Сидор Никифорович Голощёкин, командир эскадрона.

Сидор Никифорович не расположен был вести душеспасительные беседы ни с соседями, ни с бойцами. Выгрузив вещи, он вскочил на коня и ускакал, приказав бойцам ехать в часть.

Петя тихо стоял в коридоре и смотрел на этих новых своих соседей, не понимая, по какому праву они будут жить в их доме.

Теперь их семья размещалась в двух комнатах, одна из которых раньше была гостиной, а вторая – мастерской отца. Петя осмотрелся по сторонам и повторил слова женщины в кожанке:

– Жить можно.

Он сел к столу и стал рисовать того дяденьку-командира верхом на лошади.

Началась новая жизнь. Совсем новая.


Зима тысяча девятьсот двадцать второго года была суровой, снежной и морозной. Нужно было доставать уголь, чтобы отапливать жильё, покупать продукты, чтобы не умереть с голоду, и Степан впервые в жизни пошёл на завод, стоявший на берегу Дона. Столяры там не были нужны, и его взяли плотником-стропальщиком. Работа была тяжёлой, и он получал гроши, но другого выхода не было – надо было как-то выживать.

В скором времени снова открылась школа, и Петя продолжил своё образование. До неё было минут десять ходьбы, в классе было мрачно и холодно, тетрадей не было, и они писали карандашами на старых газетах. У Пети, конечно, был дома небольшой запас бумаги, но он берёг её, точно зная, что рисунки – это нечто священное, а буквы и цифры – от них одни только неприятности.

Однажды Петя по пути в школу увидел умерших от холода людей. Это была женщина неопределённых лет, замотанная в тряпки, и девочка. Они как сидели возле покосившегося деревянного забора, так и остались там. Причём женщина продолжала сидеть уже и мёртвая, а девочка лежала возле её ног, свернувшись калачиком. И теперь они обе были присыпаны безжалостным снегом. И никто им не помог.

Петя рассказал о них дома. Отец нахмурил брови и промолчал, только положил Пете свою натруженную руку на плечо и прижал к себе. Потом проговорил неохотно:

– Наверно, из деревни… шли в город, надеясь найти здесь спасение, а вот как вышло… До города дошли, а что делать в нём дальше – не знали.

Вечером того же дня Петя нарисовал этих двух замёрзших у покосившегося забора. Мать посмотрела на рисунок и сказала:

– Не рисуй такого больше никогда. Придут комиссары, увидят и что сделают с нами, знаешь?

– Что? – тихо спросил Петя.

– И нас выгонят на мороз. Вон, слышал, что про нас они говорили: что мы буржуи. Того и гляди снова придут. Тяжёлые времена настали, сынок.

Степан посмотрел на рисунок и кивнул:

– Мама правильно сказала: не рисуй такого больше никогда. Это опасно.

Петя не стал спорить, но в скором времени выдал новый рисунок: идёт строй красноармейцев. У самого первого – красное знамя, второй играет на трубе, а у других ружья, пики и сабли.

– А такое можно рисовать? – спросил Петя.

Мария Фёдоровна взглянула на рисунок и отвернулась, а Степан посмотрел и сказал:

– Не рисуй больше такую гадость никогда, сынок. А то станешь таким же, как они.

С этим словами он отправил рисунок в печку.

– Им там самое место, все в аду гореть будут рано или поздно.

– А что тогда рисовать? – спросил Петя.

– Что хочешь, – ответил он, – но только не этих людей. Рисуй детей, которые ходят в школу или катаются на санках, рисуй красивые дома и улицы, рисуй деревья. Посмотри, сколько красивых мест вокруг! Будешь природу рисовать, никогда не накличешь беду. Помнишь того художника, что в парке рисовал?

– Помню, – сказал Петя. – А куда он делся?

– Уехал куда-то… Так вот ты и рисуй так, как у него было: никаких людей. И тогда никто тебе ничего не скажет.


Петя не слишком задумывался над словами отца, но новые события повлияли на его мировосприятие.

Однажды ночью он услышал крики и стрельбу, но к этому давно все привыкли, и никто не вышел посмотреть, в чём дело. Только отец встал с постели, натянул брюки, накинул телогрейку, и, подойдя к окну, стал всматриваться, но ничего видно не было, потому что стекло замёрзло.

– Вы тут тихонько сидите, а я пойду гляну, что там происходит.

– Майн гот! Не выходи! – крикнула Мария Фёдоровна. – Ещё пристрелят!

Степан согласился:

– Это у них запросто. Вы там не высовывайтесь. Лежите, а я дверь проверю.

На улице раздавались крики, слышны были выстрелы, но вскоре всё стихло.

С наступлением утра Степан вышел во двор. Здесь ничего видно не было. Белый снег сверкал в лучах утреннего солнца. Степан вышел на улицу. Прямо у их калитки снег был залит кровью и четыре трупа лежали в неудобных позах, а старик-сосед, ветеран Германской войны, которого тогда сильно отравили газами, и он от этого немного тронулся рассудком, уже снимал с них сапоги.

– А что? – говорил сам себе старый Кузьмич –  не пропадать же добру? Им-то они всё равно теперь уже не нужны.

Потом приходили представители власти и пытались выяснить, что здесь случилось, да так ничего и не поняли.

3.

Удивительные события происходили в их городе. Свирепствовали бандитизм, голод, болезни… Многие предприятия не работали, растерявшиеся люди бродили в бесплодных поисках работы. Доведенные до отчаяния, они уже никому не верили и готовы были на всё ради того, чтобы достать что-то поесть. На стихийно возникших рынках люди продавали старые вещи, меняли их на хлеб, муку, другие продукты, резко подскочившие в цене. Толпы беспризорников объединялись в банды, нападали и грабили даже днём. Но очень скоро новые власти навели порядок: наказание следовало практически сразу и было крайне суровым. Беспризорников собирали и отправляли в колонии, детские дома, специальные школы, где их, по крайней мере, кормили и одевали.

Многие верили, что грядут новые светлые времена. Вскоре в городе стала выходить газета, прославляющая наступившие порядки, снова заработали учреждения… Некоторым перемены казались временными. Трудно было поверить, что белые ушли надолго, что такое огромное государство вдруг рухнуло под натиском взбунтовавшихся солдат и матросов, сагитированных людьми, называвших себя революционерами. Другим казалось всё логичным и нравственным. Кто мог возражать против лозунгов новой власти?! А слово «товарищ» многим нравилось больше, чем «господин»… У каждой стороны была своя правда.

И у краснодеревщика Степана Келлера тоже была своя правда. По его мнению, тот, кто работает, должен иметь возможность спокойно жить. В этом смысле новый лозунг: «Кто не работает, тот не ест!» был ему понятен. Но на самом деле он видел, что новые власти не дают ему возможности работать и он, квалифицированный столяр-краснодеревщик, вынужден работать плотником-стропальщиком и получать копейки, на которые трудно прожить.

И у Пети тоже была своя правда. Он хотел научиться рисовать, но такой возможности не было. Разговоры о том, что теперь-то перед ним открыты все дороги, были лишь разговорами, а чтобы нанять учителя-художника, не было денег. Ему было  непонятно и страшно. Он не знал, чего ожидать от новой власти, как сложится его жизнь.

Постепенно отгремели митинги, но к новым порядкам было трудно привыкнуть. Правда, жизнь – прекрасный учитель. Петя, как только выдавалось свободное время, выходил во двор и рисовал деревья в саду, дом, собачью конуру, в которой жила их чёрненькая Тина.

Однажды он разговорился на улице с парнишкой, который сидел на углу возле сапожной будки и просил милостыню. Парнишка рассказал, что его отца расстреляли белые, а мать погибла от тифа. Вот он и просит милостыню, а ночует где попало. Звали его Васей. Одет он был странно.  Огромный зелёный френч с накладными карманами на груди и явно не по размеру брюки делали его движения неловкими. Рукава френча были закатаны, а брюки вправлены в шерстяные носки, которые парнишка носил даже летом. На ногах – лапти, сделанные из овечьей шкуры. Чёрная кепка то и дело сползала на глаза. Вид у него был нелепый и вызывал жалость.

Между тем, Василий снисходительно смотрел на Петю, сплёвывал и щурился на солнце. Ему не нужно было притворяться. Вид у него был жалкий, и он у многих вызывал сочувствие.

– Ты в школу-то ходишь? – спросил Петя и почувствовал, что сморозил глупость. В какую школу может он ходить, если у него нет даже крыши над головой. – А может, лучше в детский дом?

– Не-е-е! Я свободу люблю! Сам себе хозяин… А на жратву я всегда насобираю или украду… Не-е-е! Мне свобода важнее! Зачем мне в приют?..

Смеркалось, и парнишка засобирался. Он положил в глубокий карман брюк всё, что удалось добыть, потом встал, ещё раз взглянул на Петю и протянул руку.

– Ну, давай! Завтра к церкви пойду. В воскресенье там подают лучше…

Он сплюнул, засунул руки в карманы и пошёл вверх по улице, даже не оглядываясь.

Оставшись один, Петя задумался: а ну как у него случится такое, и он потеряет родителей?! Воображение рисовало ему страшные картины, и он заставил себя не думать больше об этом, но где-то в подсознании остался страх…

Однажды он спросил у соседа, Акопа Никитича, ещё недавно простого грузчика в порту, ставшего при новой власти большим начальником, почему раньше в булочной продавали вкусные булочки, а теперь и за чёрным хлебом очереди? Тот, поправив усы и, внимательно посмотрев на Петю, ответил:

– Не думал я, что ты, Петюня, такой неразумный. В твои годы пора понимать. Нужно пока немножко перетерпеть… Зато какая жизнь у нас наступит! Ты только подумай своей головой! Что было раньше? Кучка кровососов жила за счёт трудового люда. Один с плошкой и семеро с ложкой… А тепереча мы взяли власть в свои трудовые руки и только от нас зависит, как мы будем жить! Нужно немного потерпеть… – повторил Акоп Никитич и легонько подтолкнул Петю, мол, иди, не мешай… – Сначала нам нужно раздавить недобитых буржуев… Дел по горло!


Вскоре власти дали послабление. Разрешили заниматься предпринимательством, иметь небольшие мастерские, магазины, рестораны… Это называли новой экономической политикой.

В городе стали открываться мелкие мастерские, парикмахерские, столовые, цеха по производству обуви, переработке сельскохозяйственных продуктов. Многие оживились, поверили, что и при новой власти там наверху знают что к чему. Снова можно было услышать музыку и смех.

Как-то к Келлерам зашёл старинный приятель их семьи – Ашот Амбарцумян, высокий грузный мужчина с густыми чёрными волосами. Большие пышные усы не могли скрыть его безразмерный мясистый нос, а густые широкие брови его соединились друг с другом и нависли над большими сливами глаз.

Поздоровавшись и покряхтев, гость вдруг спросил:

– Степан-джан! Долго ты будешь вкалывать за копейки? Ты же столяр, каких поискать! Берись за то, что ты делаешь лучше других! Ты так ничего и не понял? Новые хозяева увидели, что перегнули палку, вот и дали задний ход, чуток расслабили удавку, чтобы совсем не подохли.

– Так у меня нет даже мастерской…

– Работать можно и в сарае. Выброси хлам – чем не мастерская?! Сейчас мебель нужна многим, а купить её негде! Разве ты не видишь, что происходит?

– Всё время что-нибудь происходит, – устало сказал Степан.

– Да погоди ты падать духом! Большевики на съезде своём – знаешь, что порешили?

Степан только презрительно сморщился.

– А мне плевать на то, что они там решили! Я уже видел, как они решают свои дела. Я корячился, строил дом, а они пришли, наган – к башке, как разбойники с большой дороги, и отобрали две комнаты. Сейчас мы с Марией и детьми теснимся в зале и мастерскую приспособили под жильё.

– Да подожди ты трындеть…

Ашот достал из-за пазухи сложенную в несколько раз зачитанную до дыр газету и протянул её Степану:

– Читай.

Степан отстранился.

– Чего читать! Я и так знаю, что они болтают. На словах у них всё красиво получается, а как до дела – так чуть что – к стенке, и дело с концом… Что от них ждать путного?

Ашот развернул газету и продолжал настаивать:

– Ты только посмотри! Ты же знаешь, я всю жизнь занимался извозом, не только людей, но и грузы всякие перевозил. Хочу снова этим делом заняться. Куплю лошадей, отремонтирую подводу… А что?! Кому уголь привезти, кому товар на рынок… Или в фаэтон запрягу. Человеку нужна приличная езда: сел в фаэтон и поехал! Вот это я и собираюсь делать.

– Хорошая мысль, Ашот-джан, – сказал Степан. – Попробуй, если сможешь.

– Смогу, – ответил ему Ашот и дёрнул своим огромным носом так оптимистично, что Степан по одной только его траектории понял: деньги у приятеля водятся.

– Но я не смогу повторить твой подвиг, – сказал Степан. – Какую мебель сделаешь в сарае?

– А сегодня никому не нужна твоя резьба по дереву! Простенький шкаф, стол, табурет… Проще и дешевле. Сейчас не до жиру. Так что бросай стропальщиком на дядю работать! Голова на плечах у тебя есть? У тебя же руки золотые! Тебя раньше вся Нахичевань знала…

– Вся? Ну, это ты, Ашот-джан, сильно преувеличиваешь!

– Ну не вся, но половина – это точно! Люди помнят, каким ты был мастером. И если сейчас затеешь дело, заказы у тебя будут.

Когда приятель ушёл, Степан задумался. Может, и прав Ашот? Под лежачий камень вода не течёт. Ждать милости не от кого, нужно самому что-то делать.

Вспомнил Степан притчу про лягушку, брошенную в молоко. Та лягушка хотела спастись, била лапами и сбила масло. Потом взобралась на островок масла, и выжила. Вот и ему нужно бить лапами!

Сарай свой он очистил от хлама, смастерил верстак, починил крышу. Теперь нужно было купить материалы и дать в газете объявление. Зимой там, конечно, будет холодно, но летом работать можно. Для начала он решил заниматься этим в свободное время. Бросать работу стропальщика побоялся. Мало ли что надумают новые власти. Сегодня разрешили, а завтра и запретить могут.

Через некоторое время появились первые заказы, чему Степан был очень рад. Он ремонтировал старую мебель, окна, двери. А вскоре люди стали заказывать простенькие столы, шифоньеры, стулья. Власти пока ещё не могли обеспечить население мебелью.

Петя ходил в школу, а в свободное время помогал отцу. Учился он прилежно, и Степан был им доволен.

– Ты только учись, сынок! – говорил он. – И не болтай лишнего. Может, кто-то будет ругать власть… Так ты сразу в сторонку отходи и даже не слушай таких речей. Понял, сынок? Видишь, какие времена наступили. Ты же не хочешь, чтобы нас с мамой расстреляли?

Петя содрогнулся от ужаса. Это было то самое, чего он так боялся.

– Нет, конечно, – тихо сказал он.

– Ну, вот и помалкивай.

– Но ты же сам говоришь иногда такие вещи!

– Я-то взрослый и знаю, когда и с кем можно. Не все же люди предатели, есть ещё и порядочные. Но ты лучше молчи. Трудные времена наступили, сынок. Бережёного Бог бережёт…


Однажды они встретили Ашота Амбарцумяна. Тот, величаво восседая на козлах, остановил фаэтон возле дома, где когда-то жил знаменитый зубной врач Минас Вартанян. Он ловко соскочил на землю и, поклонившись, распахнул дверцу перед толстым господином, который неторопливо и со значением сошёл на тротуар.

– Я сейчас вернусь, подожди меня, – отрывисто приказал толстяк и направился в дом.

– Слушаюсь, товарищ Коваленко, – подобострастно отрапортовал ему в спину Ашот и так дёрнул при этом своим огромным носом в сторону уходящей величественной фигуры, что чуть было не потерял равновесие. Он повернулся к Степану и тихо сказал безо всяких приветственных формальностей: – Учимся выживать в новых условиях. Как говорится: спасибо партии родной, что остался я живой.

Степан ценил специфический армянский юмор приятеля, но в этот раз ему не понравились его речи. Он огляделся вокруг и тихо проговорил с укоризной:

– Ашот-джан! Язык твой тебя до добра не доведёт. Ну, чего болтаешь лишнее? Какого чёрта задираешься? Да и при ребёнке был бы осторожней.

Ашот потрепал Петю по голове.

– Он у тебя умный, понимает, что я шучу. Ты прав, Стёпа, болтать – это лишнее. – Потом обратился к Пете: – Барев азис! Привет, дорогой! Хорошо учишься?

– Хорошо, – кивнул Петя.

– Помогаешь отцу по работе?

– Помогаю.

– А что и работа уже появилась? – спросил Ашот у приятеля.

– Появилась, – ответил Степан. – Хоть мастерская моя и в сарае, но всё-таки есть. Ты был прав, Ашот-джан.

– Ну вот! Что я тебе говорил? – Повернувшись к Пете, спросил: – А ты уже рубанок умеешь держать в руках?

– Умею… Не маленький…

– Стало быть, и этот у тебя тоже станет столяром? – спросил Ашот.

– Да в том-то и дело: не хочет он быть столяром. И руки у него растут откуда надо, всё умеет, всё у него получается, а становиться столяром не желает!

Петя ожидал, что дядя Ашот отругает его за это, но тот неожиданно просветлел лицом и улыбнулся, а его безразмерный нос стал выделывать такие пируэты, что Петя не мог не улыбнуться в ответ.

– А вот за это хвалю тебя, парень, – сказал Ашот.

– За что, дядя Ашот? – удивился Петя.

– Да за то, что не хочешь повторять ошибок своего отца. Я тоже не желаю, чтобы сыновья становились извозчиками. А кем же ты хочешь стать?

Петя смутился.

– Художником.

– Молодец! – воскликнул Ашот. – То есть всё-таки начальником!

– Да разве художники – начальники? – удивился Степан.

– А как же?! – рассмеялся Ашот. – Художник в наше время, если не дурак, будет всем начальникам начальник. Этих-то простых начальников, – Ашот доверительно понизил голос, – будут время от времени, между нами говоря, менять, в каталажку сажать, а вполне может быть, и отстреливать! А у художника какое дело? Знай рисуй себе портреты тех, кто сидит на троне. А нет – так рисуй плакаты: ура и да здравствует! И тебя всегда будут любить и уважать, а как дойдёт до того, чтобы посадить или там, к примеру, расстрелять, то кому нужен художник?! Он и уворовать-то ничего не может…

– Но я не хочу рисовать портреты начальников и писать плакаты, – тихо сказал Петя.

Ашот отмахнулся.

– Хочу, не хочу… Жизнь заставит. Кушать захочешь, будешь портреты рисовать, куда ты денешься?! – Потом серьёзно спросил у приятеля: – А что, он у тебя и в самом деле хорошо рисует?

– Хорошо, – сказал тот.

– Далеко пойдёшь! – подтвердил Ашот, уставившись на Петю, и на кончике его огромного носа взбухли синие вены, отчего он стал казаться ещё больше. – Ты, главное, рисуй этих сволочей. Будешь главный свидетель! Они любят, когда их рисуют! Хотят остаться в истории…

– Но я не хочу рисовать портреты, – повторил Петя и насупился.

– Не хочешь или не можешь? – спросил Ашот.

– Могу, но не хочу, – упрямо настаивал на своём Петя.

– Э, да ты, должно быть, не умеешь их рисовать, а? Степан, а ты что скажешь?

– Рисует он и портреты… Конечно, учиться ещё нужно, но дар, как я понимаю, у него есть…

– Я пейзажи буду рисовать, – хмуро повторил Петя.

Ашот добродушно рассмеялся.

– Ты ещё не понимаешь своего счастья. Если уж тебе такой талант даден, так ты его в землю не закапывай. Нет, вы только посмотрите на него: пейзажи он будет рисовать! Да кому нужны твои пейзажи! Ты рисуй начальников и вождей – всех к чёртовой матери, чтоб им пусто было! И никогда не ошибёшься. И всегда будешь жить хорошо. С Богом! Аствати хет! – Потом, обращаясь к приятелю, заключил: – А то, что малец хочет рисовать, так ты это приветствуй: отдай его, что ли, в художественную школу – у нас в Нахичевани или в Ростове.

– Отдал бы, да пока не знаю куда…

Ашот огляделся по сторонам и произнёс пророческие слова:

– Ну, это дело такое – переменчивое.  Я тоже поспрошаю… Сегодня нет, а завтра будет. Многое сейчас в стране меняется. Ещё недавно мог ли ты представить, что худо-бедно, а заведёшь своё маленькое дело, а сегодня уже и дело начал…

– А я не очень-то верю в счастливые перемены, – возразил Степан.

– Это ты зря! Как без веры? Верить непременно надобно! – Ашот ещё раз посмотрел на Петю и сказал: – Стало быть, Петя твой хорошо соображает, если решил в художники податься. Молодец парень! Так держать!

– И ты, я вижу, наладил своё дело.

– Наладил, наладил, – с усмешкой ответил Ашот. – Вот господ комиссаров теперь вожу. Они ничем не отличаются от старых господ. Те, конечно, были щедрее, но я и с этими уживаюсь, привык. Одно только душу мне терзает.

– А что такое? – удивился Степан.

– Боюсь автомобилей. Все комиссары нынешние любят на автомобилях разъезжать, а их на всех не хватает, поэтому разъезжают на них только самые главные, а те, которые попроще, вынуждены ездить по старинке. Ну да это не надолго: я так думаю, они машины себе добудут когда-нибудь, а лошадей всех отменят. Кто захочет в фаэтоне трястись, когда будет авто на резиновом ходу?!

– А ты не о том беспокойся, – тихо посоветовал Степан.

– А о чём ещё? – изумился Ашот, и Степан понял, что это у него такой специфический юмор.

– Да ну тебя! Тебе бы всё только зубоскалить! А я тебе серьёзно говорю: долго это не продержится…

– Да ты о чём? – спросил Ашот.

– О новой экономической политике.

Ашот вдруг опять погрустнел, и устало сказал:

– Думал я и об этом. Что у них на уме и куда они тянут нас всех – только Бог знает. Одна надежда на детей. Может, хоть им достанется немного счастья…

Степан спросил:

– А это кого ты сейчас подвозил? Большой начальник, что ли?

– Ну, раз на машине не ездит, то не очень-то, стало быть, и большой! Но для меня большой и этот. – Ашот перешёл на шёпот. – Минаса Вартаняна шлёпнули большевички-то, а теперь здесь проживает товарищ Горностаев – гроза местных бандитов, спекулянтов и самогонщиков – главный ихний чекист. И какого чёрта пустили в расход зубного врача? Или он не тот зуб вытащил у главного комиссара? Ну, а чекистам, известное дело, должен же кто-то докладать о положении дел, что где и чем дышит. Вот такие, как этот тип, и доносят. А вот он уже и возвращается! – Ну, браток, будь здоров! И ты, Петюня – тоже!

Товарищ Коваленко столь же величественно проследовал на сиденье в фаэтоне и приказал ехать дальше.

– Слушаюсь, – отрапортовал Ашот и, щёлкнув кнутом, направил фаэтон вверх по улице.

Эта встреча, наверно бы, не запомнилась Пете, если бы не одно её внезапное продолжение:

Однажды дома, когда они уже собирались ложиться спать, мать сказала отцу:

– А ты слышал новость про Горностаева?

– Про какого Горностаева? Того, что в доме Вартаняна живёт? – не сразу понял Степан. – Так что с этим Горностаевым?

– Так, говорят, расстреляли его…

Степан грустно взглянул на жену, потом отвернулся.

– Ничего удивительного. Этого и следовало ожидать. Все они такие. Может, это и хорошо. Скорее изведут друг друга, меньше будут над нами измываться.

– Да я совсем не об этом хотела тебе сказать!

Мария Фёдоровна расплела косу и готовилась ко сну.

– А о чём ещё?

– Ты знаешь, кто сейчас у нас стал районным начальником?

– Кто? – без всякого интереса спросил Степан.

– Так ведь Ванька Феоктистов, сосед наш!

Степан удивился и даже присвистнул.

– Он что, вместо того Горностаева, что ли?

– Нет. Говорят, где-то в районной управе…

– Не следовало ему в эти дела впутываться. На такой работе, да при нынешней власти можно не только место потерять, но и голову…

С этими словами он погасил керосиновую лампу и пошёл спать.

4.

Дела у Степана шли хорошо, и он целиком посвятил себя своей столярной мастерской. Заказов становилось больше и больше, и Степан решил пристроить к сараю небольшое помещение, чтобы в нём можно было хранить материалы и готовые изделия. После долгих и томительных размышлений он отправился к районному начальству за разрешением на пристройку.

– Ох, Степан, – сказала Мария Фёдоровна, – тревожно что-то у меня на душе…

Степан ещё раз взглянул на себя в зеркало, потом перекрестился и вышел из дому.

Подойдя к зданию, где расположился районный исполнительный комитет, Степан вдруг оробел, остановился, не решаясь войти. Сюда то и дело подъезжали фаэтоны, заходили какие-то люди, и ему вдруг стало боязно. Подумал: «Может, и правда, не стоит сюда ходить? Лес уложу рядом с сараем, накрою чем-нибудь…». Но потом всё же открыл тяжёлую дверь и вошёл. Спросил у стоящего у входа милиционера, кто выдаёт разрешение на строительство. Объяснил: хочет пристроить к сараю помещение.

– Так вам к товарищу Феоктистову, на второй этаж, комната 27.

Подивился Степан. Подумал: «К товарищу Феоктистову! Вот и выбился Ванька в начальники!». Поднялся по широкой мраморной лестнице и постучал в дверь, на которой значилось. «№ 27. Товарищ Феоктистов Иван Иванович».

– Входите! – раздалось из-за двери.

Степан открыл и увидел Ваньку, с которым был знаком с детских лет. Он важно восседал за столом и что-то писал, склонив набок голову и высунув язык. Некоторое время он ещё продолжал своё занятие, потом взглянул на вошедшего.

– Послушай, Ваня, – сказал Степан, как только они обменялись традиционными приветствиями, – тут у меня такое дело…

Ванька Феоктистов сначала побледнел, потом затрясся мелкой дрожью, а ещё через секунду весь покрылся красными пятнами и, вставая со своего места и выпучив глаза, заорал не своим голосом:

– Какой я тебе Ваня! Ты куда пришёл – ты хоть понимаешь?!

Степан побледнел при этом взрыве начальственного гнева, попятился назад и пробормотал:

– Извини, я потом… В другой раз!

– Извини, извини! Много вас тут ходит, я должен разрываться на части, а мне даже простого человеческого уважения оказать не хотят.

– Да я-то со всем уважением, – пробормотал Степан. – Я просто не сообразил, как тебя по имени-отчеству следует величать. А теперь вспомнил: отца-то твоего я дядей Ваней звал, стало быть, ты Иван Иванович!

Феоктистов смягчился.

– Ну, вот так бы сразу и сказал, а то: Ваня! Какой я тебе Ваня! Я здесь, на этом рубеже, советскую власть строю, промежду прочим… Новую жисть, можно сказать! А мне Ваня говорят! Да ещё и тычут…

– Иван Иванович, да, конечно… Я не сразу вспомнил, прости меня!..

– И не «ты», а «вы»!

Степан совсем оробел.

– Иван Иванович, простите, – сказал он, – я к вам как-нибудь в другой раз зайду.

– Не надо в другой раз, – ответил Феоктистов, успокаиваясь. – Ладно, выкладывай, за чем пришёл?

Степан, стоя (сесть ему не предложили) рассказал о том, что он хочет добавить к своему сараю небольшую пристройку, чтобы было где хранить лес и готовые изделия.

Феоктистов выслушал его и сказал:

– Ты должен понять: сейчас у нас с этим делом очень строго. Очень! А что, если вдруг соседи твои будут против?! Напишут куда нужно… А если товарищи пишут, значит, надо внимательно рассматривать каждое такое заявление. Товарищи ждут, что советская власть не будет попустительствовать всяким элементам. А моя задача и состоит – защищать интересы советской власти…

Он сделал многозначительную паузу, а у Степана в душе всё похолодело от ужаса. Надо было всё-таки уходить!

– Но моя задача, – продолжал Ванька Феоктистов, – понимать ситуацию правильно, в духе решений десятого съезда партии. Мы для того здесь и поставлены, для того нам и власть дадена, чтобы соблюдать линию. Я возьму твоё дело на контроль – всё-таки знаю тебя с детства, и твоего отца знал – достойный был труженик, честный… Приходи послезавтра… А пока иди!

Степан спросил:

– А как мне узнать…

Ванька усмехнулся.

– Как узнать? Да никак не узнавай. Живи себе. Послезавтра я всё разведаю и скажу, можно ли тебе строить пристройку. И бумагу соответствующую справлю. А теперь иди. Дел у меня по горло.


Через день Келлеры получили разрешение на пристройку к сараю небольшого производственного помещения.

Дома Степан, энергично потирая руки, говорил:

– Ай да Ванька! Ай да молодец! Ведь это он всё сделал, стервец, дай бог ему здоровья за это.

И только сейчас заметил, что его внимательно слушает Петя. Степан посуровел:

– А ты чего тут уши развесил?

– Да я что? Я ничего! – пробормотал Петя.

– Всё что слышал – забудь! И не смей пикнуть об этом где-нибудь при чужих! Люди завистливы…

Петя молча кивнул отцу.

– Ты же не хочешь нам зла? – продолжал отец.

– Не хочу, – прошептал Петя побелевшими губами.

– Ну, вот и молчи, сынок. Теперь только и осталось, что молчать! Такая у нас жисть наступила…

– Вот что я тебе скажу, сынок, – добавила Мария Фёдоровна, – подальше будь от всех этих… Целее будешь…

Она не уточнила, от кого нужно быть подальше, но Петя понял. Он кивнул и вышел из комнаты.


Ещё на самом взлёте Пётр столкнулся с необыкновенными людьми, которые повлияли на его судьбу. Конечно, родители его имели огромное влияние на формирование характера и мировоззрения будущего живописца. Но Пете Келлеру в качестве наставника нужен был тот, кто знал бы толк в изобразительном искусстве. А такой жизненной встречи у него пока не было. В школе, конечно же, его заметили и привлекали оформлять праздники, рисовать плакаты, но это было совсем не то, в чём он нуждался. Нужны были профессиональные суждения, умный и зоркий взгляд, хорошие советы… А вот этого пока и не было.

Пока.

Судьба жизненные встречи любит оформлять такими деталями, что создаётся впечатление, будто это была случайность.

Она и в этот раз поступила так же.

Однажды старинный приятель семьи Келлеров извозчик Ашот Амбарцумян пришёл к ним в гости и, по привычке жалуясь на дороговизну овса и произвол чиновников, рассказал, между прочим, что недавно подвозил интеллигентную пару, которая в Нахичевани на Второй Соборной открыла художественную школу! Он вспомнил, что сынок Степана рисует, и высказал своё мнение:

– Вот куда бы Петру твоему пойти учиться!

– Да что это за школа такая? – воскликнул Степан.

– Я-то почём знаю? На вывеске значится, что это художественная школа Донпрофобра…

– Неужто художественная школа?! Я знал одного рисовальщика, который в нашем парке всё картинки рисовал, так он давно убёг за границу. С тех пор ни одного не видел. Не иначе, думал, их всех постреляли!

Петя при этих словах так и содрогнулся от ужаса, мысленно представив себе, как большевики поведут его на расстрел. А Мария Фёдоровна, услышав эти слова, запричитала:

– Майн гот! Сколько раз я уже говорила… А ну как нарисует что-нибудь не то, и тогда расхлёбывай! Уж лучше бы столяром стал, как отец.

– Да погоди ты причитать! – урезонил её Степан. – Ремесло как ремесло.

Ашот многозначительно поднял палец вверх:

– Так вот о чём я и говорю вам, а вы меня не слушаете и всё перебиваете. Я их спрашиваю, ну, тех, которых подвозил в ту самую школу: вы тут, часом, не служите? А они мне и отвечают: тут, говорят, и служим. А я им: не попрут ли вас за такое дело? Слыхано ли это, чтобы при советской власти люди не работали, а вместо этого картинки всякие рисовали? А ну как скажут вам, что это у вас непролетарское занятие, и тогда что? А они мне так спокойно и отвечают: у нас, мол, и разрешение есть на это, и все документы имеются.

– Художественная школа, говоришь? – задумчиво спросил Степан.

– В том-то и дело! Тут-то самое и интересное начинается! – заявил Ашот, поудобнее усаживаясь на стуле. – Школа! Они будут обучать детей своему ремеслу…

На какое-то время в комнате повисла тишина. Первым её нарушил Петя:

– Папа, отправь меня туда! Я хочу учиться на художника!

– Да вот я ж и думаю…– в задумчивости произнёс Степан.


Уже на следующий день Келлеры были по указанному Амбарцумяном адресу. Петя нёс с собой драгоценную папку лучших своих рисунков.

В здании, куда они вошли, шёл ремонт. Готовились к новому учебному году. Маляры красили оконные рамы и подоконники. Кто-то привешивал картины на стены. Какие-то рабочие двигали мебель, где-то стучали молотки, и пахло масляной краской.

Им навстречу вышел мужчина лет пятидесяти, который спросил, что им нужно и по какому они вопросу.

Степан заранее заготовил нужные слова, но тут они у него от волнения вылетели из головы, и он сказал коротко и просто:

– Вот сын у меня рисует. Петей зовут. Хочет у вас учиться.

Мужчину это известие крайне заинтересовало, и он, представившись Андреем Семёновичем Чиненовым, заявил, что рад этому и с удовольствием поговорит с мальчиком, но прежде он хотел бы знать, существуют ли какие-либо доказательства его талантливости.

Степан замялся при этом вопросе, так как слово «талантливость» он понимал слишком уж возвышенно и не очень-то верил в то, что его сын достиг таких уж грандиозных высот, чтобы можно было  сказать, что он талантлив.

– Насчёт талантливости не знаю, – грустно проговорил Степан, – но рисунки свои он принёс. А ну-ка, сынок, покажи, что там у тебя!

В своем кабинете Андрей Семёнович предложил гостям сесть за стол и стал тут же с интересом рассматривать Петины рисунки. Некоторое время он молча разглядывал их, а потом крикнул в раскрытую дверь, словно бы забыв о своих гостях:

– Маша, Маша! Поди-ка сюда!

– Не могу! – раздалось откуда-то из глубин здания. – Занавески вешаю.

– Потом повесишь свои занавески! У нас тут гость объявился очень интересный.

– Интересный? Ну, тогда я сейчас приду, – раздался в ответ женский голос.

Андрей Семёнович представил  появившуюся в скором времени женщину:

– А это Мария Михайловна – моя супруга и помощница по работе.

Петя с недоверием посмотрел на миниатюрную женщину и подумал: «Интересно, она тоже художница?».

– Маша, – сказал Андрей Семёнович, – ты только посмотри на эти рисунки! Не ты ли мне вчера говорила, что нет талантливых ребят?!

Мария Михайловна сказала:

– Но разве ж я виновата, что все, кого ни приводили к нам вчера, были лишены художественного дарования? Но здесь другое дело. Интересно… Очень интересно, – повторила она. Потом внимательно посмотрела на Петю и строгим голосом спросила: – Ты это всё сам рисовал?

– Сам, – ответил Петя и оробел под её пристальным взглядом.

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать, – ответил за Петю отец, словно бы приходя сыну на помощь.

В кабинет вошёл Анатолий Иванович Мухин, преподаватель школы. Он был в рабочем комбинезоне и в руках держал стремянку. Увидев, что Мария Михайловна рассматривает рисунки, он поставил стремянку к стене и тоже взглянул на Петины рисунки.

– Какой молодец, – сказал он. – Но чтобы так рисовать, нужно было у кого-то учиться. Так просто такого не бывает. Ты у кого-то учился?

Петя пожал плечами.

– Ни у кого, – сказал он и смутился.

– А в школе разве вас не учат рисованию?

– Учат, но мне не нравится.

– Стало быть, сам до всего дошёл? – недоверчиво спросил Анатолий Иванович.

– Сам, – робко ответил Петя, но потом, что-то вспомнил и воскликнул: – Ах да! Был художник один. Он в парке рисовал всегда, а я любил смотреть, как он это делает. Мне нравилось наблюдать за ним.

– И ты учился у него?

– Нет, – ответил Петя. – Просто смотрел. А потом он исчез куда-то.

– А о чём ты его спрашивал?

– Меня удивляло, почему на его картинах никогда не бывает людей.

Андрей Семёнович рассмеялся.

– И что он тебе на это ответил? – спросил он.

– Он ответил, – сказал Петя, – что люди на самом деле там есть, но их не видно, потому что они прячутся за кустами и деревьями. Мне тогда показалось, что он пошутил… – Петя задумался. – Я теперь и сам не пойму.

– Я думаю, он сказал это тебе серьёзно, потому что, когда художник создаёт картину, он прежде всего думает о людях. Пейзажи пишутся для людей и о людях. Но изображать их самих – вовсе не обязательно. Ну, это ты поймёшь потом.

– Зачислите этого парнишку ко мне, – сказал Анатолий Иванович Чиненову. – Мне он нравится…


Занятия в школе начались через неделю.

Школа была частная, и пребывание в ней было платным, но, тем не менее, на открытии школы отметился и Иван Иванович Феоктистов. Он говорил какие-то непонятные слова, почему-то вспоминал буржуев, разъяснил, что искусство бывает буржуазное и социалистическое. Выразил уверенность, что в этой художественной школе будут учить детей социалистическому искусству… Говорил он громко и уверенно. Видно было, что этому он научился хорошо. Все в ответ хлопали, были возбуждены и радовались, что, наконец, начался учебный год. А Степан хмуро смотрел на своего приятеля детства, который и тогда умел красиво говорить, и бормотал:

– Болтуном был, болтуном и сдохнет…


В стране победившей революции происходили грандиозные события. Люди искусства, которые приняли революцию, сильно отличались от тех, кто её не принял. Не принявшие жили на Западе или таились, стараясь казаться незаметными. Ушедшая Россия представлялась им настоящим раем, где царствовали  любовь и доброта, где было не голодно… Это был явный перебор, потому что страна, переставшая существовать, была на самом деле далеко не столь безгрешной. Люди предавались воспоминаниям о времени, когда они были моложе. Что может сравниться с воспоминаниями о молодости?! Но всё это было в прошлом… Прекрасном прошлом.

Те же, кто принял революцию, зачастую не уступали первым по своему отрыву от реальности и предавались безудержным фантазиям по поводу того, какая невероятно прекрасная жизнь ждёт их через каких-нибудь десять лет.

Сохранить здравый рассудок тогда удавалось не всем. Часто можно было слышать, как с умным видом говорят глупость, но не у каждого находилась смелость сказать об этом.

Поэт мог публично заявить:

Дайте мне женщину – синюю-синюю,
с грудями до самых до пят,
Чтобы шея была лебединая
И морщинистый, розовый зад…
Почему синюю? Почему именно с такими грудями? Никто ничего не понимал, но находились люди, которые аплодировали, визжали от восторга и заявляли, что это гениально…

Очень трудно было в этой обстановке безумных крайностей найти золотую середину и служить Большому Искусству, не теряя при этом головы.

Чета Чиненовых была именно таким редким исключением.

Преподаванием основ изобразительного искусства они занимались в России задолго до революции. Во все времена люди искусства стремились попасть в Москву либо в Петербург. Здесь концентрировалась вся искусствоведческая, художественная и литературная мысль России. В столицы приезжали творческие люди и здесь начинали блистать всеми гранями своего таланта. Их нельзя было упрекнуть в отсутствии любви к своей малой родине. Такова была реальность: хочешь чего-то добиться, – пробивайся в столицу. Так, житель захолустного Чугуева самым антипатриотическим образом покинул свою малую родину и стал великим Репиным. Да мало ли таких примеров?! Факт остаётся фактом: в России люди искусства не любили провинцию по той причине, что она могла стать болотом, из которого трудно выбраться.

Нужно было иметь не только мужество, но и нестандартное мышление, чтобы поступить так, как это сделали Чиненовы: уехали служить Высокому Искусству из столицы в провинциальный город.

Но как же они решили проблему с двумя другими крайностями – восторг по поводу светлого будущего или слезоточивое уныние по поводу утраченного прошлого?

Чиненовы и в этом случае поступили необычно. Они считали, что человек искусства должен просто фиксировать то, что видит. Своё мнение о происходящем художник выражает в творчестве и адресует его потомкам, которые и будут судить, прав он или нет.

Вот в такую обстановку и попал Петя Келлер в 1923 году. Отец его был в состоянии оплачивать образование сына.

Среди учеников существовало соперничество, но Петя Келлер обладал удивительным свойством: он был равнодушен к славе. Похвала учителя, конечно, его вдохновляла, но он таинственным образом был погружён в какие-то свои думы, тайну которых никому не раскрывал.

5.

Романтизм – это всегда взлёт творчества, подвиг мысли, колоссальное усилие воли, устремляющееся к звёздам… Но романтизм нередко сопровождался разочарованием, и чем выше ты взлетел в своих мечтах и надеждах, тем горше и больнее было падать. По убеждению Петра Келлера, уж лучше не возноситься так высоко, чтобы было легче переносить жизненные невзгоды.

В обстановке массового психоза, который в те годы распространился в стране, очень трудно было сохранить ясную голову, не поддаться всеобщему восторгу и уберечь себя от разочарований.

Пётр Келлер с большой осторожностью относился к всеобщей восторженности по поводу немыслимо светлого будущего, которое всех их категорически ожидало. Нужно сказать, что в  этом он был далеко не оригинален. Многие думали так же. Но Пётр не впадал и в огульное отрицание того хорошего, что происходило в стране. Он ждал перемен к лучшему, но каждодневные картинки жизни убеждали, что ожидания те не имеют больших оснований. Насильственная коллективизация, уничтожение зажиточных крестьян, террор и вакханалия бездарей и неучей в его представлении нависли над Россией грозовыми тучами. Перед мысленным взором Петра возникала картина размытой дороги… рубиново-красные тона, взятые в контрасте с грозовым небом и бегущими по земле тенями, несли ощущение безысходности… По его мнению, такие сочетания красок будут действовать на зрителя с большой драматической силой. Но Пётр всё же верил, что свежий ветер разгонит тучи над ними и снова настанет солнечный день.

Ну, разумеется, и он был романтиком! А как заниматься искусством и не быть при этом фантазёром и мечтателем? Разве можно себе представить здравомыслящего поэта? А художника?

Чертёжник или маляр может быть здравомыслящим и скучным человеком, но художник – поэт красок, линий и образов – ни в коем случае!

Пётр был романтиком, но очень осторожным. «Мир прекрасен! – думал он. – И это не подлежит сомнению. Но любоваться им нужно не по команде, не по определённым датам, а по собственному нравственному выбору! И только я могу решать, что мне нравится, а что – нет!».

Нравственная и творческая обстановка в художественной школе Чиненовых вполне способствовала именно такому подходу к жизни, ибо основатели этого необычного учебного заведения поставили себе целью служить Искусству. Но такими были основатели школы. Ученики же думали по-разному. Кто-то, например, считал особым шиком носить красный бант, в знак особой признательности советской власти, а рисуя яркий плакат, напевал:

Это есть наш последний
И решительный бой...
Другие избегали разговоров на политические темы, всё больше рисовали скучные натюрморты или пейзажи, сторонились шумных сборищ и с болью наблюдали, как новая власть ниспровергала Бога, рушила церкви, устанавливала не только новые порядки, но и провозглашала новую мораль.  Пётр очень скоро перестал верить болтунам, говорившим красивые слова и творившим преступления, старался не замечать их, следовал своим, раз навсегда выбранным правилам поведения: он – художник. Его дело – писать картины.


В те годы Ростов посещали деятели культуры, выдающиеся артисты, музыканты, поэты. Ожидался приезд Сергея Есенина. Петру нравился этот поэт, и он с Леночкой Ковалёвой поехал в соседний Ростов послушать его.

В переполненном зале дома культуры публика собралась очень уж разнообразная. Это были и состоятельные люди из числа нэпманов, и революционная молодёжь, студенты, рабочие и военные.

Всё было просто, даже буднично. Среднего роста блондин с розовыми щеками распевно читал стихи.

Сторона ль ты моя, сторона!
Дождевое, осеннее олово.
В чёрной луже продрогший фонарь
Отражает безгубую голову…
Стихи нравились Петру. Несколько раз он шёпотом спрашивал Леночку:

– Тебе нравится?

– Очень! – отвечала та, и её глаза горели таким восторженным огнём, что Пётр даже ревновал её к этому розовощёкому блондину.

– Мне тоже, – отвечал он с каким-то внутренним удивлением.

А ведь ему и в самом деле было отчего прийти в изумление: впервые в жизни его личное мнение полностью совпадало с мнением широкой публики.

А потом посыпались вопросы из зала:

– Скажите, пожалуйста, а на каких позициях вы стоите в настоящее время?

Есенин с юмором ответил, что стоит на позиции этой сцены, но вопрошающий юноша не унимался:

– Я имею в виду ваши политические убеждения, – уточнил он.

– Да-да! – закричала из зала девушка в красной косынке. – Вы случайно не на службе у буржуев состоите?

– Случайно – нет, – ответил Сергей Есенин. – Я всем сердцем пребываю на стороне революции.

– Но тогда почему же мы от вас сейчас не услыхали ни одного революционного стихотворения? – гневно выкрикнул кто-то из зала. – Всё берёзки да всякая там любовь! А где же революционный порыв масс?

Есенин спокойно возразил:

– А это что, по-вашему?!

… Монархия! Зловещий смрад!
Веками шли пиры за пиром,
И продал власть аристократ
Промышленникам и банкирам.
Народ стонал, и в эту жуть
Страна ждала кого-нибудь…
И он пришёл…
Я только начал выступать, а вы меня уже привлекаете к ответственности. Почему вы решили, что у меня других стихов не будет?

И тут полились стихи уже совсем другие. Некоторое время Петя слушал их с интересом, но на словах:

Офицерика да голубчика
Укокошили вчера да в Губчека –
вздрогнул и сказал Леночке:

– Пойдём лучше погуляем в парке.

Леночка удивилась и подумала поначалу, что Пётр пошутил. Но тот  не шутил.

– Но почему? – спросила она.

– Не тот он, – ответил Пётр. – Не тот, за кого я его принимал.

Леночка ничего не поняла, но подчинилась его воле. Ей казалось, что Пётр очень умный и всё понимает. Если он так сказал про Сергея Есенина, то, стало быть, так оно и есть.

Они вышли, сопровождаемые насмешливыми криками, что вот, дескать, буржуйская сволочь уходит…

Леночка чуть не плакала.

Но когда через год в Ростов приехал Маяковский, она пригласила Петра послушать знаменитого поэта.

– Туда идут все наши! – сказала Леночка. – Саша Лактионов, Женя Вучетич, Рудик Кольцов…

– Так уж и все? А Андрей Семёнович и Мария Михайловна совсем не рвутся туда!

– Не знаю… Но Маяковский уж точно пролетарский поэт! Некоторые его стихи я не понимаю, но мне он всё равно нравится.

– Он мне не непонятен, а неприятен! Шумный очень, – с досадой воскликнул Пётр, но, увидев умоляющий взгляд Леночки, согласился.

И они пошли.

Ростов гудел от восторга. Это было событие местной культурной жизни. Гостиницу «Южную» окружила толпа почитателей, а различные слухи разнеслись оттуда по городу и потрясали воображение любителей околокультурных сплетен: рассказывали, что он пришёл в ресторан в жёлтой рубашке с тёмно-красным галстуком и заказал… О, такое заказывали только нэпманы и буржуи! Потом, вернувшись в номер, приказал принести два ящика нарзана и… вылить минеральную воду себе в ванну. Вы только представьте, он принимал нарзанную ванну! После этого кто может определить, он буржуй или нет?!

Рудик Кольцов, который был на год старше Петра Келлера, слыл большим знатоком по части революционной духовности и высказывания делал резкие и безапелляционные:

– Буржуазный поступок! Настоящий пролетарский поэт разве стал бы принимать нарзанную ванну перед выступлением?

Но Женька Вучетич, который уже тогда точно знал, что ему предстоит прекрасное будущее, на это запальчиво возразил:

– А как ты хотел, чтобы великий человек вёл себя? По-твоему он должен выйти на сцену в телогреечке и в валенках и робким голоском читать свои стишки? У Маяковского громовой голос и идеи такие же. Ему для этого и нужна нарзанная ванна и жёлтая рубашка! Чтобы из образа не выходить! Если бы мне довелось делать его скульптуру, я бы лепил его во весь рост и огромного, метров десяти, не меньше! Тоже мне, критики нашлись! Видите ли, им его рубашка не понравилась!

– Ну да! – съязвил Кольцов. – Ты ещё скажи: в рубашке с пиджаком!

– А что? – удивился Женька Вучетич. – Великому поэту нужно выходить на сцену без пиджака? А может, в ватнике и валенках? Он же поэт, а не дорожный рабочий!

Пётр Келлер вмешался в спор двух знаменитых теоретиков:

– Позвольте, ребята, а кто сказал, что Маяковский – великий?

Спор тут же стих, и на него все посмотрели как на сумасшедшего.

– Пётр, ну ты даёшь! – возразила Риточка Новикова. – Но ведь это же всем известно!

Пётр только плечами пожал:

– Кому это «всем»? Вам известно? А мне нет!

Но Рита возразила:

– Да ты знаком ли с его творчеством?

– Видишь ли, Риточка, – ответил Пётр, – я художник, а не ценитель литературы. Возможно, Маяковский и великий, но – не мой поэт! Моё представление об искусстве несколько иное. И нет ничего удивительного, что одному нравится один поэт, композитор, живописец, а другому совсем другой!

Женька Вучетич спросил резонно:

– Ну вот, ежели ты такой умный, то тогда зачем же ты сюда пришёл?

Риточка съязвила:

– Ой, да разве непонятно? Его Ленка потянула, вот он за нею и увязался!

Леночка вспыхнула при этих словах, но Пётр, мгновенно оценив обстановку, сказал спокойным и примиряющим всех голосом:

– А давайте не спорить зря! Просто послушаем, а тогда уже и будем делать выводы, стоило сюда приходить или нет.

В фигуре Маяковского было что-то монументальное. Это был прирождённый артист, который одним только выходом на сцену взорвал зал. С ходу, словно бы не терпя никаких возражений, он громовым голосом прочёл сначала одно стихотворение, потом другое.

Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту...
Зал грохотал, свистел от восторга, взрывался бурными аплодисментами, а Маяковский вдруг обратился к молодым парням, которые облепили сцену.

– Ребята, – сказал он простым и будничным голосом, – ну что вы там давитесь? Залезайте ко мне. Гляньте: на сцене много места.

Этот резкий переход от запланированной величественности к обыденности произвёл на слушателей огромное впечатление. Одни смельчаки поползли на сцену и расположились у его ног, другие уселись на самом её краю и по бокам. Сидевшие в зале завидовали тем, кто устроился на сцене, потому что всякому было понятно: сидеть у самых ног пролетарского поэта – великая честь.

А Пётр смотрел на эту сцену с горькой усмешкой: людям нужен был вождь, они обожали кумиров, и это было смешно и противно. В самых интересных местах выступления Маяковского он оглядывался на людей, находящихся в зале. У Женьки Вучетича и Сашки Лактионова глаза горели огнём от восторга, у Ритки они тоже горели, но уже от эротического обожания, ибо для неё это был в первую очередь потрясающий мужчина, а вся его поэзия при этом отходила куда-то на второй план. А вот у Леночки восприятие поэта было своеобразным.

– Мне почему-то кажется, что Маяковский очень несчастный человек, – сказала она после его выступления. – Он честный и хороший, и верит в то, что говорит. Если утверждает: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть», то он и в самом деле верит, что и город будет, и в нём сад непременно будет цвести, хотя, может быть, ничего и не получится на самом деле. Просто людям надо же во что-то верить, вместо бога, которого отменили. Именно такую веру людям и даёт Маяковский.

– Но почему же несчастный? – удивился Пётр.

– Не знаю… – пожала плечами Леночка. – Наверное, всё же понимает, что это – сказка. Он как будто сам себя хочет убедить, что чудеса на самом деле произойдут…

А потом в школе был диспут на тему: «Может ли комсомолец не любить Маяковского?». Пётр комсомольцем не был, и это было для него достаточным основанием, чтобы уклониться от участия в диспуте. А вот Леночка Ковалёва комсомолкой была и от диспута не уклонялась. Она пошла туда и высказала от всего сердца всё, что у неё накипело. Рассказала искренне, хотя и сбивчиво, но мало кто что-то понял из того, что она говорила. Ей поэт в чём-то нравился, а в чём-то не нравился… Вернулась Леночка вся в слезах.

– Тебя кто-то обидел? – спросил её Пётр.

– Никто меня не обижал, – ответила Леночка. – Я сама себя обидела.

– Это каким же образом? – поинтересовался Пётр, наперёд зная ответ.

– Я сама виновата: не надо было идти туда. Ничего никому не доказала, никого не спасла и не защитила, а только расстроилась попусту.

– А ты не ходи больше на такие мероприятия, – посоветовал Пётр.

– А вот и не пойду! – ответила Леночка.


Отношения их крепли, и все давно привыкли к тому, что рядом с Леночкой Ковалёвой где-то поблизости Пётр Келлер и Александр Лактионов. Их троицу уже воспринимали как одно целое. А оно так и было: они часто собирались вместе, спорили, ходили на натуру, помогали друг другу чем могли. Леночке нравился и целеустремлённый, талантливый Александр, и почему-то всегда грустный Пётр. Но если Александр любил похвастаться своими успехами, Пётр был непривычно скромен, чужд богемности и показухи.

Леночка Ковалёва отличалась от друзей более активной жизненной позицией, но, как ни странно, именно с нею произошёл казус, после которого друзья ещё больше сблизились.  Дело в том, что Леночка специализировалась не на пейзажах и натюрмортах, а на портретах. Как правило, она главной для себя целью считала усиление портретного сходства. У неё это неплохо получалось, и Александр посоветовал ей переходить к жанровым рисункам.

– Ты засиделась в портретистках, – говорил он.

Леночка увлеклась жанровыми рисунками, изображением различных сценок из жизни, рассчитывая со временем перейти к большим историческим полотнам.

Ужас того, что она натворила, стал понятен только после визита в художественную школу товарища Феоктистова Ивана Ивановича.

Как обычно, после учебного года в школе устраивали выставку работ учащихся и высокое районное начальство приходило смотреть, чему научились воспитанники этой школы. На стенах просторных коридоров вывешивали работы учеников, а высокие гости ходили от картины к картине и многозначительно произносили свои замечания, ничего в живописи не понимая.

Придя однажды в художественную школу, Иван Иванович в сопровождении Андрея Семёновича Чиненова осматривал работы учеников.  Пейзажи он пропускал, потому что не мог понять, за что здесь можно критиковать художника. Деревья, речка, поле… Подумал, что социалистическому искусству вообще такие картинки не нужны, хоть они и называются французским словом – пейзаж! Зачем они? Он бы запретил рисовать такое… А вот портреты ему были интересны. Он подолгу стоял, разглядывая лицо рабочего или крестьянки, и о чём-то напряжённо думал. Иногда одобрительно произносил:

– Молодец! Прекрасно передан образ простого рабочего человека. Нам такое искусство нужно!

А уж когда ему встречался портрет знакомого чиновника, он внимательно разглядывал каждую складочку на его одежде и чмокал всегда влажными губами:

– Похож! Балабанов Семён Васильевич, наш председатель – просто  удивительно похож… Молодцы! Ай да молодцы! А как же?! Заслуженный человек, герой, можно сказать…

А вот жанровое искусство, да ещё и окрашенное в фольклорные тона, – это было для него чем-то новым.

– Что это? – нервно и раздражительно спросил он, показывая брезгливым мизинцем на небольшую акварельную работу, вывешенную в коридоре школы.

Андрей Семёнович пояснил:

– А это сценка из казачьей жизни.

– Из какой, из какой жизни? – опешил товарищ Феоктистов.

– Из казачьей. А вот это натюрморт с тюльпанами – работа нашего ученика из младших классов.

– Вы мне про тюльпаны зубы не заговаривайте! – возмутился Иван Иванович. – Вы мне объясните, что это здесь у вас нарисовано?

– Да ничего особенного, – ответил Андрей Семёнович, до которого только сейчас стало доходить, что картину можно истолковать несколько неоднозначно. – Это казачка провожает мужа на войну.

– Но разве вам неизвестна позиция партии по данному вопросу? Казачество – это по сути дела царская жандармерия, которая всегда служила для подавления революционного движения.

– Да нет же! – возразил Андрей Семёнович! – Это просто проводы на фронт. То есть на войну.

– На какую войну? Может быть, на гражданскую? Для подавления революции?

– Нет, ну что вы!

– А эти лампасы на штанах – они что означают?

Андрей Семёнович мгновенно нашёлся с ответом:

– Это просто удачное колористическое сочетание красного цвета с синим.

Товарищ Феоктистов устало вздохнул:

– Ну что мне с вами после этого делать? Комиссию присылать? Или, может быть, просто прикрыть вашу школу?

– Да за что же прикрывать-то?

– А за то, что занимаетесь пропагандой антисоветизма. Кто это нарисовал?

– Нарисовала ученица по моему заданию. Я не учёл… недосмотрел, так сказать. Ваше разъяснение открыло мне глаза… Мы сейчас же снимем этот рисунок… А ученице я дам другое задание… Вы уж простите, уважаемый Иван Иванович… Недоглядел…

– Вы тут поставлены… вам власть дадена, чтобы блюсти интересы государства, – никак не мог успокоиться Иван Иванович. Потом, переведя взгляд на картину, на которой был изображён кузнец, несколько смягчился. – Вот это – другое дело. Рабочий человек…

Картину Леночки Ковалёвой сняли, а ей предложили выставить другую.

Александр Лактионов промолчал. Он волновался, что скажет высокое начальство о его картине, а Пётр как мог успокаивал Лену:

– Да успокойся ты! Если снять с того казака форменную фуражку и закрасить лампасы, всё было бы иначе… Хорошо, что я рисую пейзажи и мне такой ценитель прекрасного не сможет ничего сказать. Рисую, что вижу…

– Не зарекайся, – грустно улыбнулась девушка. – Скажут, что рисуешь всякий раз грустные пейзажи, хмурое небо тогда, когда над нами ясно и солнечно! Если захотят придраться, найдут к чему…

6.

В декабре 1928 года вышло Постановление Правительства «Об объединении городов Ростова и Нахичевани-на-Дону в один город Ростов-на-Дону», после чего город Нахичевань-на-Дону стал Пролетарским районом города Ростова-на-Дону. Это мало что изменило в жизни Петра. Чтобы как-то помочь семье, он во дворце пионеров вёл кружок изобразительного искусства, оформлял стенгазету в домоуправлении, писал афиши в двух кинотеатрах города. Нужно было выживать. А летом 1929 года сильно заболел отец Петра. В последнее время он сдал, похудел, ослаб. Обычно весёлый и энергичный, он стал молчаливым и вялым, всё больше лежал на кровати, повернувшись к стенке. Ел плохо, говорил, что после еды у него появляется боль в подложечной области. Несколько раз после еды у него появлялась рвота с кровью. Вызванный к больному доктор заподозрил язву желудка.

– Вам, уважаемый, нужно в стационар! – говорил старый врач после осмотра. – Сейчас в Ростове открыли Центральную городскую больницу. Вам нужно туда.

– Не могу я в больницу, доктор! Может, лекарство какое или диету?..

– Какую вам я могу рекомендовать диету?! От диеты ноги протянете. Поезжайте!

Доктор выдал направление, и ушёл.

Степан боялся больницы. Этот страх был не столько за свою жизнь, сколько за судьбу семьи.

– Ничего, как-нибудь справимся, – успокаивала мужа Мария Фёдоровна. – Я же не одна! Петя уже мужчина!

– Как у тебя, сынок? – спросил Степан, взглянув на вошедшего в комнату сына и откинувшись на подушку. – Как ты закончил год?

– Всё нормально, папа!

– Что нормально? Покажи доку;мент.

Пётр показал табель, рассказал, что их объединили с промышленной школой и теперь он учится в государственном художественно-промышленном техникуме!

– А Андрея Семёновича куда же дели? – спросил отец.

– Так он же и стал нашим директором!

– Ну, что ж… Тогда хорошо… Машенька, – обратился он к жене, – принеси мне водички. Почему-то всё время пить хочется.

Он взял в руки чашку и жадно выпил воду. И Пётр подумал, что завтра же нужно везти отца в больницу.

– Я пойду к дяде Ашоту, договорюсь насчёт фаэтона. Завтра поедем, – сказал он, и Мария Фёдоровна благодарно взглянула на сына.


Степана Келлера положили в хирургическое отделение Центральной городской больницы. Врач в приёмном покое, заводя историю болезни, сказал, что сначала проведут обследование и только после этого можно будет что-то определённое сказать.

Диагностировали заболевание желудка и кровотечение. Больному рекомендовали строгий постельный режим, вводили лекарства и переливали кровь. На какое-то время ему становилось лучше, и лечащий врач даже говорил, что можно будет провести операцию. Мария Фёдоровна очень боялась её, но мужу старалась не показывать своего страха. Операцию всё время откладывали, говорили, что больного нужно подготовить к ней. Пока он очень слаб и её не перенесёт.

Так прошёл месяц.

Мария Фёдоровна за это время резко сдала, похудела, постарела, часто стала жаловаться на боли в сердце.

Здесь и познакомился Пётр с санитаркой Анной Юрош. Невысокого росточка, черноволосая, она со своей семьёй приехала из Молдавии. Какое-то время их семья жила на Кубани, и вот уже год, как они переехали в Ростов. Отец её работал на строительстве «Ростсельмаша», а Анна училась в медицинском техникуме. Девушка помогала Петру чем могла, проводила к отцу, ухаживала за больным. Но Степану становилось всё хуже и хуже, и консилиум врачей рекомендовал операцию по жизненным показаниям. Нужно было перевязать кровоточащий сосуд и остановить кровотечение.


В октябре как-то сразу наступили холода. Ветер гнал тяжёлые чёрные тучи куда-то на восток, раскачивал деревья, срывал с них остатки листьев.

В коридоре хирургического отделения стояла Мария Фёдоровна и тихо плакала. Рядом был Пётр. Напуганный тем, что должно было произойти, он жался к матери. Только что отца на каталке повезли в операционную. Разговаривали тихо. Анна то и дело заходила в операционную, а потом сообщала:

– Начали давать наркоз… Переливают кровь…

Сладковатый и терпкий запах хлороформа свидетельствовал, что там происходит что-то страшное.

Каждое сообщение девушки ещё больше пугало, и Мария Фёдоровна с сыном молча стояли, не отводя глаз от двери в операционную. Через час Степана на каталке вывезли в палату, в которую им запретили входить.

– Вы бы шли домой, – сказала медицинская сестра, сопровождавшая больного. – Приходите завтра, когда ваш родственник проснётся после наркоза. А что сейчас? Вас к нему и не пустят…

– Мы подождём Михаила Михайловича. Он его оперировал…

– Он выйдет нескоро…

– Мы подождём, – повторила Мария Фёдоровна.

Наконец, лечащий врач вышел из операционной. Он подошёл к Марии Фёдоровне и предложил пройти с ним в ординаторскую.

– К сожалению, ничего хорошего я вам сообщить не могу. У вашего мужа опухоль желудка. Кровоточащий сосуд мы перевязали, кровотечение остановили, но опухоль убрать нам не удалось. Она проросла окружающие органы.

Мария Фёдоровна сидела бледная и боялась шелохнуться. В глазах её был ужас.

– Неужели нельзя ничего сделать? – спросила она и почувствовала сильную боль в сердце.

– Что с вами? Вам плохо? – воскликнул врач. Потом быстро прошёл к сестре, принёс капли валерьянки, и дал запить водой. – Вы должны крепиться. Больному нельзя показывать, что вам плохо…


Настроение Петра было тяжёлым ещё и потому, что он окончательно рассорился с Леночкой Ковалёвой. Она и Александр Лактионов были на год старше Петра. На торжественном собрании, где им вручали дипломы об окончании техникума, у него и произошёл с девушкой последний разговор.

– Что теперь? Я так привык к тебе, к ребятам, что буду очень скучать без вас… – сказал Пётр, беря девушку за руку.

– Во-первых, мы никуда не уезжаем. Во-вторых, я уже договорилась: пойду в мастерскую к архитектору Серёгину. А что?! – воскликнула она, освобождаясь от руки Петра и отодвигаясь. – Интересная работа… Я рада. Мой отец – приятель этого архитектора. А работы, настоящей, творческой, и там полно… И, наконец, самое главное. Я не хочу, чтобы между нами была какая-то недосказанность: Петя! Ты – прекрасный парень, хороший друг… Но я люблю другого… Ты не должен на меня обижаться. Не хочу тебя обманывать… Ты извини, так уж получилось. Я знаю, что ты – честный, порядочный… Прости меня…

Пётр сидел и боялся поднять на девушку глаза. Леночка, его Леночка заявляет, что любит другого. А как же он?! И почему она сразу не сказала ему об этом? Пётр не был способен на внешний всплеск эмоций. Он молча сидел рядом и старался не смотреть на девушку. А в голове всё время звучали её слова: «Я люблю другого!».

Пётр молча встал, пробормотал «Прощай!», повернулся и, низко склонив голову, вышел из аудитории. После этого он стал избегать её. А потом домашние дела и вовсе заставили его забыть о Леночке и обо всём, что было с нею связано.


Пётр регулярно приходил в больницу к отцу. Ему стало немного лучше, и уже ставился вопрос о выписке на амбулаторное лечение. Но когда однажды утром Пётр, как обычно, пришёл в больницу, вдруг увидел, что на кровати, где лежал отец, никого нет.

– А где мой отец? – спросил он у больного, который лежал рядом. Мужчина с жалостью посмотрел на Петра и сказал:

– Перевели туда, откуда не выписывают… Умер твой батя… Часа в три ночи у него началось кровотечение… и всё…

Пётр схватился за дверь и почувствовал, что руки и ноги его одеревенели. Кладбищенский холод проник в него, и он не мог пошевелиться. С трудом вышел из палаты, подошёл к окну в коридоре и так стоял и смотрел во двор больницы, но ничего не видел. По его щекам катились слёзы. Первый раз в жизни он плакал.

«Как сказать это мути?! Что делать? Нужно найти дядю Ашота. Он подскажет, поможет…».

К нему подошла Анна. Она уже знала о случившемся и тихо стала рядом…

– Держись, Петя… Ты сильный…


Похоронили Степана Келлера на Нахичеванском кладбище. Народа было немного. Рядом с Петром была Анна.

– За это время я так к вам привыкла. Вы стали мне родными, – говорила она Петру на поминках. – Неужели мы больше не увидимся?

– Почему же? Я благодарен тебе за твоё тепло… Если бы не ты…

С Анной они изредка встречались, гуляли по городу, ходили в кино. Пётр подарил девушке пейзаж, написанный на куске фанеры, и она его повесила у себя в комнате.

А весной 1930 года слегла Мария Фёдоровна. Её положили в районную больницу. Подозревали инфаркт. Анна уговаривала её лечь в городскую больницу, где она работала уже медсестрой, но Мария Фёдоровна ни за что не соглашалась:

– Нет, Аннушка! Там умер Стёпа. Как только оказываюсь поблизости с этой больницей, мне становится плохо. Я уж тут как-нибудь…

Анна доставала новейшие лекарства, вместе с Петром приходила навестить её в больнице, но больной становилось всё хуже и хуже.

– Отжила я своё, сынок, – говорила Мария Фёдоровна Петру.


Умерла Мария Фёдоровна в июне тихо, во сне. Похоронили её рядом с мужем на Нахичеванском кладбище.


Летом 1930 года Пётр Келлер успешно окончил художественно-промышленный техникум и Андрей Семёнович Чиненов рекомендовал юноше поехать в Москву.

– Поезжай! Тебе нужно продолжать совершенствоваться. Я тебе дам рекомендательное письмо к Игорю Эммануиловичу Грабарю. Думаю, он мне не откажет… Тебе нужно продолжать учёбу… Другому бы такое не говорил… Ты пишешь в его манере, именно поэтому посылаю к нему. У него есть чему поучиться! – Андрей Семёнович вручил Петру рекомендательное письмо и тепло обнял за плечи. – Я верю в тебя…


Однажды, встретив в городе Александра Лактионова, Пётр узнал, что он тоже собирается в Москву продолжать учёбу.

– У меня и рекомендация Чиненова есть! – похвастал Александр.

– Так и у меня есть такая рекомендация, – воскликнул Пётр. – Давай вместе поедем!

– Давай, присоединяйся! Я еду с Николаем Тимковым… Поедем втроём!

Пётр в последнее время любил советоваться с Ашотом Амбарцумяном. Когда тот узнал о планах Петра, воскликнул, отчего его огромный нос стал выписывать пируэты:

– Ты, Петя-джан, не тушуйся! Нечего тебе пропадать в нашей глуши. Выучишься в столице на настоящего художника, а тогда ещё и подумаешь, возвращаться ли тебе, или в Москве оставаться.

– А тут и думать нечего! – воскликнул Пётр. – Выучиться – это хорошо. Но оставаться-то зачем? Что мне там делать? Куда мне от моих могил? Тут я дома! Да вот и вы здесь, дядя Ашот. Здесь всё родное, а там – всё чужое!

Вдруг почему-то подумал: «Поеду в Москву, а там её скорее забуду!».


Так друзья оказались в одном поезде, который вёз их в Москву. Старый вагон скрипел и стонал. Народа набилось сверх всякой нормы, но друзья успели занять места и были довольны, наблюдая, как за окном проплывали куда-то назад деревья, дома, блестела под заходящим солнцем речка. Привычные и близкие сердцу картины куда-то убегали и исчезали вдали, а паровоз пыхтел и подсвистывал, гудел и выбивал колёсами дробь, извещая всех, что едут в столицу будущие знаменитые живописцы.

Вечером зашёл разговор о Грабаре.

– Кто он? Ты что-то знаешь? – спросил Пётр у Александра, который всегда всё знал.

– А как же! Я специально в библиотеку ходил. Игорь Эммануилович – известный реставратор и художник. Они с Андреем Семёновичем были приятелями. Потому он нас к нему и направил…

– А я немного побаиваюсь. А ну как ему не понравится моя мазня? – сказал Николай.

– Вернёшься домой, – спокойно ответил Александр. – Не умирать же! Я везу вообще не картину, а несколько этюдов. Фрагменты картины. Хочу написать кузнеца за работой. Раскалённый добела металл, потное мускулистое тело… Мой батя – кузнец.

– У тебя всё получится! Ты у нас везунчик! – протянул Николай и посмотрел в окно. Из чёрного квадрата на него взглянул перепуганный чем-то парень, в котором он узнал своё отражение.

– Как быстро темнеет. Смотрите, кажется, дождик пошёл.

– Осень, – сказал Пётр.


Москву друзья увидели в тот раз впервые в жизни. Она поразила их своим величием, и им казалось, что это – средоточие всего лучшего, что есть в стране!

Оставив вещи в камере хранения, они взяли свои картины и отправились искать Московскую школу живописи. С трудом разыскав её, пришли, когда уже смеркалось. Делать было нечего, и друзья решили переночевать на скамейке в садике, раскинувшемся неподалёку. Слава Богу, вечер был тёплым и дождя не было. Зато ранним утром они были уже у входа. Спросив у привратника, как выглядит Игорь Эммануилович Грабарь, они высматривали его среди спешащих по своим делам людей. Наконец, Александр указал на высокого, чуть сутулящегося человека в шляпе и в очках, шедшего к зданию школы живописи.

– Это он!

– Игорь Эммануилович?

– Он самый. Чем могу служить?

Услышав, откуда приехали ребята, он внимательно прочитал рекомендательные письма Чиненова, потом пригласил к себе.

В большом светлом кабинете Игорь Эммануилович рассматривал работы учеников Андрея Семёновича, и напевал:

Без женщин жить нельзя на свете, нет.
В них солнце мая, в них любви рассвет…
Он чмокал, снова и снова возвращаясь то к одной картине, то к другой, рассматривал этюды Александра, пейзажи Петра, жанровую картину Николая. Потом вдруг закричал:

– Сергей Васильевич! Михаил Васильевич! Зайдите на минутку!

Когда в кабинет вошли Малютин и Нестеров, Игорь Эммануилович представил молодых людей своим коллегам:

– Приехали от Чиненова. Знакомьтесь. Лактионов, Келлер, Тимков… Молодая поросль, так сказать… Вы только взгляните! Посмотрите, что они привезли!

Он показывал работы ребят и радовался, словно это были его работы.

– Молодцы! Вы даже сами не знаете, какие вы молодцы! То, что вы привезли, – очень необычно. Не чудо ли это? Не свидетельство ли успеха советской власти?! Уровень преподавания у нас в Москве достаточно высок, но он, тем не менее, не для вас, ибо вы его уже превзошли, мои  юные друзья! Вам следует пробиваться в Академию живописи в Ленинграде. Поверьте, я знаю, что говорю.

Ребята удивились и даже оробели. И тогда Александр, как самый смелый и решительный, спросил напрямую:

– Да кто там с нами будет разговаривать?!

Игорь Эммануилович откинулся на спинку стула и произнёс:

– Ну, что ж. Я позвоню товарищу Бродскому и предупрежу о вашем приезде. И напишу рекомендацию. Завтра или, самое позднее, послезавтра вы уже должны быть там! Попадёте в его мастерскую, не пожалеете! Запомните: Бродский Исаак Израилевич!

Он испытующе посмотрел на ребят…

– У меня и денег нет, чтобы раскатывать по стране, – проворчал Николай, на что Игорь Эммануилович заметил:

– На дорогу денег я вам дам… Вы не должны терять своего шанса.

Михаил Васильевич Нестеров и Сергей Васильевич Малютин кивали:

– В Ленинград! Здесь вам делать нечего… А там есть у кого учиться…

Игорь Эммануилович написал короткую записку Бродскому, вложил её в конверт и вручил Александру письмо и деньги, видимо, считая его лидером. Впрочем, так оно и было.

Делать было нечего, и ребята поплелись на вокзал.

– Я считаю, что этот Игорь Эммануилович – честный мужик! – проговорил Александр. – Не стал врать. Сказал, что там лучше… Я всегда за честность, она упрощает жизнь…

Пётр вздрогнул. Это же говорила ему Лена. Он был знаком с творчеством Бродского. Ему не нравилось, что тот был придворным художником и писал портреты вождей. Когда у власти был Керенский, – он написал его портрет. Теперь рисует тех, кто сегодня у власти… Настроение у Петра испортилось. Учиться у такого мастера ему не хотелось…


В вагоне им достались только верхние полки, и они, боясь, что пока будут спать, лишатся своей обуви, оставленной внизу, завернули ботинки в газеты и взяли с собой наверх. Под утро выяснилось, что предосторожность оказалась не лишней, потому что у женщины в другом конце вагона украли сумку. Вагон шумел, галдел. На ближайшей станции появился милиционер, выяснял обстоятельства кражи. Только что он мог найти?! Прошло столько времени…

Пётр, ничего не ожидая от поездки, хмуро молчал, а Александр и Николай оживлённо о чём-то спорили, и – отнюдь не об искусстве. Впрочем, Пётр не прислушивался. Он смотрел в окно на проносящиеся мимо непривычные северные пейзажи и мысленно прикидывал: как всё это можно было бы изобразить на холсте? Эти бедные деревеньки, эту еловую и сосновую щетину он бы смог нарисовать, ну а как быть с этим дымом, через который ему иногда приходилось смотреть на пейзажи за окном? Дым искажал изображение, и это, оказывается, невообразимо прекрасно! И как же эту мысль донести до зрителя? А как быть с запахом дыма, с запахами леса и трав, которые врывались в окно вместе со свежим утренним ветром? Как быть со стуком колёс? С тревожным настроением в вагоне?.. Ни запаха, ни стука изобразительное искусство передать не способно и что же тогда делать художнику, если он настаивает на своём желании и хочет всё рассказать зрителю?.. Пётр хотел было задать вопрос друзьям, но понял, что они сейчас далеки от этих мыслей.


В Ленинграде Пётр испытал второй шок: в Москве, конечно, был Кремль и собор Василия Блаженного, но и здесь тоже было такое, отчего он смотрел на окружающие его здания и проспекты с восторгом и удивлением. Это ж надо! Ведь именно по этому Невскому проспекту, по этой набережной ходили Пушкин и Гоголь… А ещё – Репин, Шишкин, Куинджи, Крамской… А эти скульптуры! Кони Клодта на Аничковом мосту, памятник Екатерине Великой… Одно только портило настроение: холод и сырость. Москва по сравнению с Ленинградом казалась просто курортом.

Попасть в величественное здание Академии живописи было не так-то просто. Ребятам пришлось долго объяснять свирепому привратнику, кто они и зачем приехали.

– Вот и сидели бы там у себя и не рыпались! Чего вы здесь шляетесь? Приём давно закончен.

Но тут появился почтенного вида старичок в очках и ласково сказал привратнику:

– Василий! Там во дворе доски привезли и уже разгрузили, так ты присмотрел бы, чтобы не растащили, пока рабочие не занесут их в подвал.

Василий почтительно поклонился старичку и, судя по тому трепету, с каким он это сделал, ребята поняли: этот щупленький старичок здесь отнюдь не маленький человек.

А старичок, взглянув на юношей, которые держали в руках завёрнутые в клеёнку и газеты картины, спросил:

– А вы, ребята, к нам по какому вопросу пожаловали?

Ребята объяснили ему, кто они и почему сюда прибыли. Старичок провёл их в здание и сказал:

– Вы пока побудьте здесь и далеко не уходите. Вот посмотрите выставку акварелей Ивана Алексеевича Владимирова. Это наш ленинградский живописец. А товарищу Бродскому я сейчас позвоню домой… Вообще-то он сегодня не должен быть в Академии. Но раз вы утверждаете, что он обещал и сам товарищ Грабарь ему звонил, я сейчас ему позвоню… Подождите…

Ребята разошлись по коридору, больше напоминавшему выставочный зал, и некоторое время молча рассматривали акварели. Здесь были картины «Арест царских генералов», «В. И. Ленин на митинге», «Взятие будёновцами Мелитополя», «Бегство буржуазии из Новороссийска»…

Пётр оценил их качество – это был уровень высочайшего мастерства. Рисовать большие группы людей акварельными красками – такое не каждому давалось. Акварель хороша для пейзажей, для лёгких натюрмортов... В крайнем случае, для портрета. Но здесь акварелью выписывались малейшие детали. Это было настоящее чудо акварельной техники.

Через некоторое время Пётр поймал себя на мысли, что, любуясь виртуозностью мастера, он столь же упорно отгоняет от себя смысл нарисованного. А смысл был самым зловещим. На картинах были нарисованы сцены жестокости, расстрелы, суды… Солдаты и матросы, ворвавшиеся во дворец, тыкали штыками огромные портреты, висевшие на стенах. Видимо, из революционных побуждений, потому что на портретах были изображены в величественных мундирах генералы и сановные вельможи…

На другой картине были изображены несчастные, ожидающие расстрела. Какого-то генерала волокли к тем, кто стоял и ожидал своей участи. Это были генералы, офицеры…

На третьей была сцена допроса помещика и попа. Их привели в избу под конвоем, а комиссар зачитывал им приговор. Рядом стояла девушка  в красной косынке и держала в руках листки бумаги. Пётр вдруг подумал, что это были расстрельные списки.

Да! Здесь было совсем не то, к чему привык Пётр. Ему вдруг подумалось: «Чего я здесь? Это же не моё! Мне бы научиться природу писать… наш Дон, донские степи…».

Между тем, Александр и Николай были в полном восторге. Александр шептал:

– Да! Здорово! Вот бы и мне научиться так же!

Заметив нахмуренное лицо Петра, Николай спросил:

– Тебе не нравится?

– Да, нет, не в том дело. Я пейзажи хочу писать, а здесь жанровые рисунки… Это не моё! Да и техника исполнения здесь совсем не та, к которой я привык.

В зал вернулся, наконец, старичок в очках и очень учтиво сообщил, что сегодня, как и ожидалось, товарищ Бродский в Академию не придёт …

– Это где ж мы теперь ночевать-то будем? На вокзале, что ли? – запричитал Николай.

Но старичок продолжил свою мысль:

– И поэтому вам придётся пойти к нему домой.

– Но мы же не знаем города! – ужаснулся Николай.

– Пустяки, – утешил их старичок. – Он живёт в двух кварталах отсюда. Не заблудитесь!

С этими словами он написал им на клочке бумаги адрес, нарисовал схему и объяснил на словах другие подробности.

– Он человек простой – вы сами в этом убедитесь. Примет вас с удовольствием. Тем более что вы к нему идёте по рекомендации товарища Грабаря.

Идти и в самом деле пришлось недолго, но когда ребята пришли, их ждало ещё одно потрясение: они стояли перед великолепным дворцом, в котором могли жить очень важные люди. Только сейчас они поняли степень величия человека, к которому пришли.

Товарищ Бродский и в самом деле был простым: он собственноручно открыл ребятам дверь и широким жестом предложил войти.

Ребята прошли в прихожую, и там оробели от изумления. На стене, напоминающей зал картинной галереи, висели портреты Фрунзе, Кирова, Орджоникидзе, Горького… Здесь же портрет хозяина квартиры, написанный Репиным.

–  Ваш портрет писал сам Репин? – с восторгом и завистью спросил Александр.

– Это мой учитель, – скромно ответил Бродский.

Заметив, что Александр остановился у картины «Расстрел 26 Бакинских комиссаров», художник сказал так, как будто читал студентам лекцию:

– Героическая борьба Бакинского пролетариата и гибель его руководителей, ставших жертвами интервентов и буржуазно-националистической контрреволюции, – одна из ярчайших страниц в истории революционного движения Закавказья. Впрочем, проходите, проходите…

Казалось, в квартире картинам уже не было места, поэтому художник, стеснённый малыми размерами жилплощади, вынужден их был размещать на всех стенах.

– Неужели это всё – ваши картины? – спросил Николай.

– Мои, мои, – весело ответил Бродский. – Тут всё только моё. Впрочем, пройдёмте на кухню.

Они прошли на кухню. И здесь висели копии картины «Расстрел 26 Бакинских комиссаров».

Нюра, видимо, здешняя кухарка, по требованию хозяина расчистила большой старинный стол от посуды, накрыла его скатертью, и только после этого товарищ Бродский потребовал от ребят, чтобы они выкладывали на стол свои творенья.

Он долго и внимательно рассматривал принесённые работы, а потом сказал:

– Да, слышал я про Чиненовых, но, признаться, не ожидал, что всё так здорово. Для провинциального городка такой уровень – это крайне необычно. Всё очень хорошо, но вы, ребятки, немножко запоздали. Приём-то давно прошёл… Приезжайте в следующем году! Вы непременно выдержите любой конкурс! Впрочем, одного я, пожалуй, смогу взять в свою мастерскую сверх нормы. А остальным придётся приехать к нам в следующем году. – Исаак Израилевич посмотрел на растерянных ребят и улыбнулся: – Ничего страшного не произошло. Приезжайте в следующем году. А товарища Лактионова я попрошу завтра к девяти быть у меня в мастерской. Я сейчас напишу вам записку, вас определят в общежитие.

Выйдя на улицу, Николай растеряно сказал:

– Никуда я не поеду. В Ростове меня никто не ждёт. Устроюсь куда-нибудь работать… Перекантуюсь… А ты что думаешь делать, Пётр?

– Поеду домой…

7.

Всю дорогу Пётр думал о том, что увидел в Москве и в Ленинграде. Он спокойно отнёсся к тому, что ему приходится возвращаться в Ростов. Нет, его совсем не прельщала судьба придворного художника. Ему больше нравилось ходить на пленэры, писать родные его сердцу пейзажи. Вдруг почему-то подумалось о Маяковском. «Он всё время призывал работать ударно:

Вперед
тракторами по целине!
Домны
коммуне
подступом!
Сегодня
бейся, революционер,
на баррикадах
производства.
А потом застрелился! Почему? Неужели, из-за несчастной любви? Нет! Он понял, что звал людей не туда, что идеалы, в которые верил, – ложны! У него хватило сил застрелиться… А что, если его застрелили?! Увидели, какое огромное влияние поэт имеет на людей, на молодёжь, и решили выключить, а то ещё позовёт не туда, куда хочет партия… Или вдруг у него совесть Господь пробудил, и он, не выдержав собственных душевных терзаний, покончил с собой... Нет, я бы не хотел быть поставлен перед таким выбором. Лучше совесть сохранить, тогда и стреляться не придётся! А Маяковский слишком высоко взлетел… Упал с высоты и разбился. Отсюда вывод: не лети высоко, и падать будет не так больно. Извиваться ужом по земле – не хочется, но и взлетать страшно. Середина – вот, что спасёт!».


В Ростове Пётр первым делом пошёл на работу. В РОСТИЗО набрали детвору, а художников, которые могли бы с ними проводить занятия, не хватало, и Пётр с удовольствием согласился на увеличение нагрузки. Фактически это были кружки по рисованию, где дети разных возрастов могли совершенствоваться в изобразительном искусстве. Впрочем, и в высокой духовности.

Зарплата была маленькая, но Пётр продолжал рисовать афиши в двух кинотеатрах, выпускать стенгазету в домоуправлении, а в свободное от работы время ходить на природу и писать пейзажи: донскую степь, берег реки, старый казачий дом… И, конечно, не отказывался ни от какой работы: где-то оформлял торжество, писал плакаты… Раз за это платили, он не мог этим пренебрегать. Там копейка, здесь копейка, и вместе получалось что-то вполне приемлемое.

Пётр твёрдо решил, что ни в какую Академию поступать не будет. Уехав из Ростова надолго, можно было потерять квартиру, а именно здесь он чувствовал себя дома.

Стоял холодный и голодный ноябрь. Заняв у Ашота Амбарцумяна немного денег, Пётр купил уголь и дрова, чтобы зимой не замёрзнуть, мешок картошки, лук, сало, чтобы не умереть с голода.

– Дядя Ашот, я верну долг не сразу, но с каждой зарплаты буду отдавать. Думаю, до Нового года рассчитаюсь с вами…

– Э, Петя-джан! Не бери в голову! Отдашь, когда сможешь! Я засолил бочку капусты… Дам и тебе…Живи, дорогой! Может, когда-нибудь нарисуешь мою любимую кобылку Манечку! Вот лошадка! Такой у меня ещё не было…


А когда наступил Новый год, Пётр предпринял попытку встретиться с Леночкой. Он подстерёг её у дома, надеясь ещё раз поговорить с нею. Но когда начало смеркаться, вдруг увидел её, идущею под руку с рослым парнем, который что-то ей увлечённо говорил. Пётр так и остался стоять за своим укрытием…

«Что это меня крутит? – подумал Пётр, недовольный собою. – Она любит другого… Хватит! Нужно её забыть…».


Однажды, оказавшись у городской больницы, Пётр решил встретиться с Анной. С тех пор как он вернулся из Ленинграда, они не встречались. Он подошёл к хирургическому отделению и попросил её вызвать.

– Петя! Рада тебя видеть, – обрадовалась девушка. – Давно приехал? Что случилось? Сейчас же учебный год!

– Сразу столько вопросов… Ты сегодня не дежуришь?

– Нет…

– Тогда я к концу рабочего дня подойду… Провожу тебя домой. Ты не возражаешь?

– Чего ж домой? Мы можем и по городу погулять. Погода, смотри, какая!

– Когда заканчивается твой рабочий день?

– В три я буду свободна.

– Хорошо. Тогда здесь в три…


Они встретились и больше надолго не расставались. А через год подали заявление в загс.

Родители Анны жили неподалёку от завода «Ростсельмаш», где и работали. Анна была у них единственным ребёнком. Свадьба была скромной. Пётр, как мог, воздерживался от выпивки, что вызывало подозрительность у отца Анны.

– У меня всегда вызывают подозрения люди, которые отказываются выпить с друзьями рюмку, – говорил Ефрем Тимофеевич. – Понимаю – здоровье не позволяет. Но отказываться от рюмки на своей свадьбе, это уж совсем никуда не годится… Или мы тебе не компания?!

Ефрем Тимофеевич уже изрядно выпил и настойчиво пытался подпоить зятя, но за него вступилась Анна.

– Батя! Петя не пьёт. Потом ему будет плохо…

– Жаль… С кем же мне выпить? Давай с тобой! Ты, дочка, себе вина налей! Мы в Молдавии вино как воду пили… – Он посмотрел на стакан, наполовину наполненный водкой, потом мотнул головой, и продолжал: – За вас… Живите дружно… – Выпил, поставил стакан и встал из-за стола. – Завтра на работу… Не проспать бы…


Пётр со своей молодой женой расположились в двух комнатах. Пётр перенёс мастерскую в сарай, где в последние годы отец занимался своими столярными делами. Места здесь было достаточно. В пристройке сбивал подрамники, натягивал холст, делал рамочки. Он с детских лет учился у отца столярному делу, так что с такой задачей справлялся легко.

А осенью 1933 года Пётр услышал, что заболел Андрей Семёнович Чиненов. Он испытывал к нему огромную благодарность и нежную привязанность и потому, собрав гостинцы, пошёл вечером к Учителю домой. Хотелось посоветоваться, поговорить. В мыслях Пётр часто сравнивал Андрея Семёновича со своим отцом. Он был для него эталоном художника.

Дверь ему открыла Мария Михайловна.

– Петя! Как хорошо, что ты пришёл. Недавно Андрей Семёнович вспоминал тебя. Проходи, он будет рад тебя видеть…

– Это вам! – сказал Пётр, передавая пакет.

– Что это?

– Не знал, что принести. Решил, что пару килограмм картошки, килограмм лука и полкилограмма сала – вполне… по нынешним временам…

– Спасибо, Петечка! Раздевайся, проходи… Андрей Семёнович приболел. Ты проходи прямо к нему.


Пётр засиделся у Чиненовых до позднего вечера. Вышел во двор и наколол дров, принёс из сарая уголь, а из колонки – воду. Разговаривали обо всём, о жизни, о работе, о женитьбе Петра. Мария Михайловна долго расспрашивала об Анне.

Пётр о жене говорил скупо. Последнее время отношения у них осложнились. Анна пропадала на работе, дома бывала мало. Он даже подозревал, что у неё кто-то появился, но не стал выяснять и расспрашивать. Просто замкнулся в себе.

Когда у Чиненовых зашёл разговор о его поездке в Москву, Пётр подробно рассказал, как он оказался вместе с Александром Лактионовым и Николаем Тимковым, поделился впечатлением, которое на него произвёл Игорь Эммануилович Грабарь, потом попросил Андрея Семёновича рассказать, что он думает о творчестве столичных мастеров?

Пётр внимательно выслушал Учителя и спросил:

– Но вы не упомянули об Иване Алексеевиче Владимирове. Я смотрел некоторые его работы и не мог составить впечатление об этом мастере. Или вы не знакомы с таким?

Андрей Семёнович нахмурился.

– Как же не знаю? Очень даже знаю. Лично знаком-с.

– Ну, вот и расскажите.

Андрей Семёнович нахмурился ещё сильнее. Тихо проговорил:

– И что же ты хочешь от меня услышать, Петенька?

– Правду, – коротко ответил Пётр.

Андрей Семёнович тяжело вздохнул:

– Суровая это штука – правда. Для кого она – правда, а для кого и нет. Всё зависит от точки зрения. Впрочем, знаешь, как однажды выразился Максим Горький? Он сказал так: есть точка зрения, а есть и кочка зрения. Иной человек залезет на маленькую кочку (может, даже на навозную кучу!) и считает, что он взобрался на недосягаемую для других высоту, начинает величаво смотреть на мир и высказывать свои суждения. А есть точка зрения – это когда ты и впрямь чего-то достиг в этой жизни и с высоты своего опыта смотришь на жизнь.

– У вас – точка зрения, а не кочка! Я это точно знаю! – воскликнул Пётр.

Андрей Семёнович устало улыбнулся.

– Ну, дай-то Бог!.. Так вот, этот самый Владимиров смотрит на жизнь то с точки зрения умного и порядочного человека, то с кочки зрения обывателя. Перескакивает с одного объекта на другой – в зависимости от надобности…

– Это как? – не понял Пётр.

– Да так! Дураком прикидываться иной раз бывает полезнее, чем открывать всем тайну, что ты умный. С дурака ведь – какой спрос?

– А он разве прикидывается дураком?

– А то как же! До революции это был порядочный, умный и талантливый художник, который зарекомендовал себя как баталист! Например, когда шла русско-японская война, он в Порт-Артуре был в самом пекле! В море не лез, но зато бывал на всех позициях, в окопах. Его акварельные рисунки – это не просто прекрасные художественные произведения, это ещё и гражданский подвиг! А ведь до Порт-Артура он был ещё и в Средней Азии, в самой гуще тамошних военных событий. Был и  на Балканах!

Андрей Семёнович откинулся на подушку, и некоторое время молча смотрел на своего ученика, словно раздумывая, говорить ли ему это, или промолчать. Потом тихо продолжил:

– И вот после этого он вдруг подался в обыкновенные приспособленцы. Рисует то, что надо, за что деньги платят, за что хвалят, выдают награды, премии, путёвки в санатории и квартиры… А разве так можно?

– Нельзя, – твёрдо ответил Петя.

– Владимиров – трагическая фигура. Был бы дурак или бездарность,  тогда – чёрт бы с ним! Тогда бы и не жалко. Но ведь точно же, что это большой художник, и вот это и обидно…

Пётр возразил:

– Но ведь я видел в его картинах и какие-то необычные мысли. Например, та акварель, где перед расстрелом допрашивают помещика и священника. Стоят беззащитные старики перед комиссаром, который просто пыжится от важности… Ну, и другие картины: как хлеб у крестьян конфискуют, как красноармейцы дорвались до бесплатного вина, разграбив винный магазин, и, до безобразия напившись, валяются пьяными… Ведь это осуждение, Андрей Семёнович, или я чего-то не понял? Это осуждение, а не одобрение – ведь так же?

Андрей Семёнович грустно кивнул:

– Так-то оно так, но тут есть ещё и кое-что другое.

– Что? – глухо спросил Пётр.

– Это, Петенька, мой дорогой, он пробалтывается, что у него всё-таки совесть есть, что у него душа есть.

– А разве есть?

– Есть, есть, Петенька! Всё у него есть. Иной чурбан рисует себе и рисует то, что прикажут, и ни в чём не сомневается, потому что чурбан. А таких художников, как Владимиров, – ещё поискать в России.

– Но тогда почему же?..

– Не спрашивай, Петя, не спрашивай. Проще всего сказать: он плохой человек. Вот мы с тобой хорошие и умные, а он дурак и сволочь… Да только не всегда такое рассуждение бывает правильным и честным. Бывает так, что человек попадает в какие-то обстоятельства и вырваться из них уже не может. Как будто в заколдованном круге оказывается. И там, в этом круге, он делает не то, что хочет, а то, что ему велит со стороны какая-то сила.

Пётр задумался, потом взглянул на Учителя.

– Я, кажется, понимаю, о чём вы.

– Ну, раз понимаешь – вот и прекрасно! – облегчённо сказал Андрей Семёнович.

– Но непонятно другое!

– Что же?

– А как быть, чтобы не попасть в такой круг?

– Это уж ты, Петя, сам думай. В этом деле – каждый сам за себя, и я тебе не советчик. Я вот, например, нашёл себе место в преподавании. Случается и мне совестью поступиться, – он опять понизил голос до шёпота, – лебезить приходится, подхалимничать. Но в целом-то я и моя супруга – мы с нею совесть свою сохранили.

– Я в этом никогда не сомневался! – воскликнул Петя.

Чиненов словно бы очнулся от забытья.

– Сейчас же времена какие? Бумажные! Всё время нужно писать какие-то бумаги! – Андрей Семёнович тяжело вздохнул и сказал шёпотом: – Раньше такого кошмара не было. Это у них сейчас…

Пётр встал и уже собрался уходить, но один вопрос его всё-таки терзал, и он несмело спросил:

– А можно, я ещё один вопрос вам задам? Самый последний! Обещаю больше ничего не спрашивать!

– Ну, ежели только один, то задавай, – устало улыбнулся Андрей Семёнович, и только сейчас Петя заметил в его глазах не только усталость, но и какую-то непонятную безысходность.

– Художник Бродский – это кто?

– Великий художник! – не задумываясь, ответил Андрей Семёнович. – Один из самых лучших, какие только были в нашей стране. У него совершенно другое направление, нежели у Владимирова, и поэтому они – не соперники. Но одно у них общее…

– Что? – спросил Петя.

– А свои обещания нужно сдерживать, – добродушно рассмеялся Андрей Семёнович. – Ты обещал задать мне только один вопрос, а это уже второй.

Уже выходя из квартиры, Пётр услышал голос Учителя:

– В общем, я тебе всё объяснил по поводу работы над собственными ошибками. Продолжай рисовать свою картину жизни, и у тебя всё получится!


Выйдя на улицу, Пётр сразу окунулся в мелкий моросящий дождик. Улица была грязная, слякотная и плохо освещённая. Наблюдательный взгляд художника-пейзажиста сразу же уловил в ней сходство с тем жизненным путём, который простирался перед ним. Как эта мрачная и безлюдная улица ничего хорошего не обещала ему, так и предстоящая жизнь не сулила ничего хорошего. Вот разве что… Пётр представил себе: вот он сейчас придёт домой, а там – сухо, тепло и чисто. Правда, одиноко. Вроде бы, и не одинок он. Рядом Анна. Но почему-то чувствовал Пётр себя совершенно одиноким. «Нужно что-то менять… – подумал Пётр. – Так жить нельзя!».

Анна не была такой же интеллектуалкой или ценительницей искусства, какой была Леночка. Она была во всех отношениях проще – и внешне, и внутренне. Пётр мысленно ставил обеих девушек рядом и спрашивал себя: «Какая из них красивее, умнее, талантливее?». И всякий раз ответ давал себе один и тот же: «Вне всякого сомнения, Леночка превосходит по всем этим показателям Анну!».

Потом Пётр встряхнул головой и проговорил сам себе:

– Но мне нужна именно Анна!..


В 1934 году умер Андрей Семёнович Чиненов, прекрасный педагог, Учитель многих замечательных в будущем художников. На его похоронах было много народа. Пётр стоял в толпе и о чём-то напряжённо думал. Ему казалось, что такого чувства утраты он не испытывал даже тогда, когда хоронил родителей.

На кладбище кто-то что-то говорил. Районные власти даже организовали людей, которые ходили с повязками на левой руке и тихо призывали к порядку.

Пётр всего этого не видел и не слышал. Он стоял в сторонке. Дождавшись, когда гроб с телом Учителя опустили в могилу, бросил три горсти сырой земли на крышку гроба и ушёл. Бродил по городу до позднего вечера. В воздухе висела морось. Так погода прощалась с этим замечательным человеком.


В 1936 году Петра пригласили участвовать в художественной выставке. Он долго сомневался, стоит ли это делать и зачем это ему. С Анной была затяжная война. Она по непонятным Петру причинам ушла из больницы и стала домохозяйкой. Детей у них не было, и Пётр уже жалел, что женился на этой женщине. Одиночество – страшное чувство, но оно невыносимо, когда ты не один. Пётр целыми днями пропадал на работе. Без особого энтузиазма выставил четыре своих работы, но их так никто и не заметил. Впрочем, Пётр не очень и переживал. Зато его пригласили работать в музей краеведения хранителем отдела изобразительного искусства. Пётр с удовольствием взялся за новое дело. Нужно было провести инвентаризацию фондов. Потом ему поручили нарисовать интерьер музея, что он делал с большим удовольствием.


В 1938 году Анна, наконец, сообщила мужу, что она беременна. Пётр несказанно обрадовался. Обычные бытовые размолвки сменились нежными признаниями и хлопотами. В сарае, где у него была мастерская, он сколотил небольшую детскую кроватку. На работе взял дополнительную нагрузку, чтобы обеспечить покой и безбедный период беременности.  В стране творилось то, чего Пётр так боялся. Каждый день он слышал, что арестовали то одного, то другого человека. Но говорить об этом с Анной не хотел. Боялся волновать беременную жену.


Неисчерпаемым источником жизненного вдохновения для Петра был уже изрядно постаревший друг покойного отца – Ашот Амбарцумян. Частное предпринимательство к этому времени окончательно свернули, и бедняга работал теперь извозчиком на государственной овощной базе. Возил капусту или картошку на государственной телеге, куда впрягал государственную лошадь, и радовался, что ему и его семье от этих перевозок перепадает хоть какой-нибудь кочан или картофелина.

Однажды Амбарцумян пришёл к Петру, обосновав этот свой визит просто:

– Соскучился…

Пётр всегда был рад другу отца, да и Анна смотрела на него с восхищением. Это был человек с комически большим носом и с удивительно здравыми рассуждениями, которые он прятал в оболочку армянского акцента – зачастую нарочитого. Акцент позволял ему притиворяться ничего не понимающим сыном Кавказских гор, и когда его за что-то ругало начальство, он прикидывался плохо понимающим русский язык и таким нехитрым образом спасался. А ведь и в самом деле: ну что возьмёшь с этого тёмного извозчика, который и говорить-то толком не умеет по-русски, а не то что правильно мыслить! Вот его и не трогали.

Ашот сказал Пете:

– Давно я не видел твоих картин. Хоть бы показал мне, старому дураку, что ты там рисуешь.

Пётр охотно согласился:

– Идёмте в мастерскую, – предложил он. – Я вам там всё и покажу.

Войдя в мастерскую, Ашот остановился и, втянув воздух своим огромным носом, изрёк очередной перл:

– Как приятно пахнет у тебя здесь! Совсем не так, как у меня на овощной базе или в конюшне.

Пётр поначалу не совсем понял, что имел в виду его гость, но тот развернул свою мысль подробнее:

– Ты, Петька, береги это своё достояние. Уж лучше нюхать запах красок, чем запах конского навоза и гнилой картошки.

Пётр поразился: Ашот сказал это почти без акцента, на чистейшем русском языке. «Хитрый старик!» – весело подумал Пётр.

Ашот внимательно разглядывал пейзажи и время от времени спрашивал:

– И где это ты увидел такую красоту?

Пётр отвечал, мол, там-то и там-то.

– Не перевелась ещё красота земная… Не перевелась, – тихо приговаривал Ашот.

Когда он всё посмотрел и обо всём расспросил, Пётр предложил ему попить с ними чаю.

Ашот только головой мотнул:

– Некогда, мне Петя-джан, некогда. Работы много, и надо ехать дальше. Пойду я, пожалуй…

Пётр не знал, что и сказать в ответ. У него было впечатление, что Ашот знает какую-то важную тайну, но помалкивает и не выдаёт её. А его огромный нос стоит на страже этой тайны и не позволяет собеседнику даже заикнуться о том, что, мол, неплохо было бы и раскрыть её.

Выходя из мастерской, Ашот рассмеялся каким-то своим мыслям. Пётр осторожно спросил:

– Чему смеётесь, дядя Ашот?

– Ты Ваньку Феоктистова помнишь?

– Помню, конечно. Как же его не запомнишь! Он всех учил, как надо рисовать и как не надо.

– Теперь уж больше не будет выдавать никаких указаний, – многозначительно усмехнулся Ашот.

– Что? Умер? – спросил Пётр.

– Хуже, – Ашот многозначительно мотнул в воздухе своим носом.

– Да куда ж хуже-то? – удивился Пётр.

– Хуже – всегда есть куда!

Петя понизил голос:

– Посадили, что ли?

– Ещё хуже!

– Расстреляли? – Пётр сам же и поправился: – Ну да, раз не умер, значит, не расстреляли.

– Не посадили и не расстреляли, – сказал Ашот, – а просто выгнали к чёртовой матери из партии, сняли с должности, и теперь он на нашей конюшне навоз выгребает. Хотел было в возчики напроситься, но ему Петрович, это наш начальник, сказал: «Разве человеку с таким моральным обликом мы можем доверить гужевой транспорт?».

– А из-за чего выгнали-то? – спросил Пётр.

– Да всё из-за того же: из-за воровства. Они же все теперь воруют, Петенька. Вор на воре сидит и вором погоняет!

Петра охватили какие-то смешанные чувства при этой новости: было совершенно непонятно, нужно ли радоваться при этом известии или огорчаться. А Ашот высказал вдруг новую мысль:

– Ты, Петька, того… Береги Анну. И детей рожай, пока не наступили времена, что у нас и детей будут отбирать. А то, что рисуешь такие красивые пейзажи, – это правильно. Рисуй себе потихоньку. С Ванькой Феоктистовым, сам видишь, что случилось: он разгулялся от радости, что всё в этой жизни у него так лихо получалось, да в конский навоз свалился. Там и сдохнет, в позоре и бесчестии. Ему теперь люди чуть не в лицо плюют, а он молчит. А что скажешь в его положении?.. А ты рисуй себе свои пейзажи и держись подальше от этой сволочи, вот и будешь цел.

В 1939 году у Келлеров родилась дочь, которую они назвали Галиной.

В этом же году немцы напали на Польшу.

А 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война.

8.

О том, что происходило в стране, когда Германия напала на Советский Союз, уже говорилось много, и это вряд ли имеет смысл пересказывать. Наше же повествование – об одном человеке, затерявшемся на просторах огромной страны.

Пётр ждал, что вот-вот ему принесут повестку. Но так никто и не пришёл. Тогда Пётр сам пошёл в районный военкомат. Людей там было – не продохнуть. Он стоял в тесном коридоре, ожидая, когда можно будет зайти в кабинет начальника второй части. Очередь волновалась, гудела. Кто-то держал в руках медицинскую справку, освобождающую от призыва. Кто-то, наоборот, требовал, чтобы его тут же направили на фронт. Людей было много, а Пётр стоял в самом конце. Вдруг, через окно, выходившее во двор, он увидел Леночку Ковалёву.

Бросив стоящему рядом мужчине: «Я на минуту… Скажешь, что я за тобой…», он выскочил во двор военкомата.

Лена стояла рядом с парнем двухметрового роста. Она узнала Петра и сквозь слёзы улыбнулась.

– Рада тебя видеть… Познакомься. Это мой муж Олег…

– Вы уже определились со своей судьбой? – спросил Пётр, чтобы избежать расспросов. – Куда направили?

– В танк я не влезу, в пехоте – прекрасная мишень. Говорят, пошлют наводить мосты. Я ведь инженер-строитель…

– А ты как? У вас дети? – спросил  Лену Пётр.

– Нашему мальчику уже девять лет! Они с бабушкой уехали к родственникам в Алма-Ату.

– А ты чего же осталась? – удивился Пётр. – Я слышал, что и заводы уже начали эвакуировать…

– Я, Петя, тоже призываюсь. На курсы санинструкторов хожу. Не до рисунков сейчас, не до архитектуры… А ты куда?

– Пока не знаю… Вот стою к начальнику второй части. Куда пошлют, туда и пойду!

– Кого-нибудь из наших видел?

– Нет…

– А я недавно встречала Серёжу Королькова. Он куда-то торопился. Мы так и не поговорили.

– Сергея Королькова? – удивился Пётр. – Я думал, он в Ленинграде…

– Может, приехал к семье. Вот талантище! – воскликнула Леночка. – Рассказывали, что он мог нарисовать портрет человека, которого видел мельком несколько лет назад!

– Его семья здесь?

– Здесь. Ты помнишь Верочку Белоусову? Теперь она – Королькова…

Во дворе военкомата к столбу был прикреплён репродуктор, из которого разносились звуки марша. Потом зазвучало:
Если завтра война, если враг нападёт,

Если тёмная сила нагрянет, –
Как один человек, весь советский народ
За любимую Родину встанет...
Раздалась команда строиться, и Олег заторопился. Уже отойдя с ним, Лена вдруг остановилась, подбежала к Петру и поцеловала его.

– Прощай, Петенька, и спасибо тебе за твою любовь…

Они ушли, а Пётр вернулся к двери начальника второй части.

Уставший и, видимо, давно не спавший человек, посмотрел на Петра, не понимая, чего он от него хочет.

– Не принесли повестку? Так чего вы беспокоитесь? Принесут! Вы художник? Так, может, вас и нельзя призывать. Я знаю, что особо ценных для страны людей не призывают… Даже отправляют в тыл. Так что живите себе как жили… и не мешайте… И без вас дел по горло! – Военный красноречиво провёл ладонью чуть ниже подбородка и крикнул: – Следующий!..


А дома не было никакого покоя от Анны, которая всё время причитала и причитала:

– Ой, что с нами теперь будет? Заберут тебя, а я как с малышкой одна останусь?

– Будем делать то же, что и все! – неумело успокаивал Пётр жену. – Не меня ж одного заберут… Что делать? Ты же медсестра. Как-нибудь проживёте! Да и не думаю, что они дойдут до Ростова! Шутка ли, тысяча километров от границы!

Но война продолжалась, а фашисты неудержимо рвались в глубь страны.

Почти круглосуточно работали военкоматы.

В город стали прибывать раненные. Их размещали в госпитале, в городских больницах, лечили как могли.

Открылись ускоренные курсы медицинских сестёр. Их не хватало. Анна думала даже пойти работать в окружной госпиталь, но Пётр уговорил её остаться дома.

– А как с Галчонком? Ясли закрылись… Твои уехали с заводом. Нет уж, побудь пока дома… Двухлетнюю дочку не оставишь одну!

Пётр всё ждал и ждал, что пришлют повестку, но так ничего и не приходило. Настроение у него было препаршивое. Было обидно. Он искал причину, почему о нём забыли, но найти её не мог. Простая догадка приходила на ум: «Я – немец, потому и не берут… А ведь мог бы служить переводчиком. Язык знаю… да и стреляю неплохо! Стало быть, не в этом дело! Просто я в этой стране – чужой! Мне не доверяют, потому что я – немец! Чем тогда мы отличаемся от фашистов, которые только по национальному признаку убивают евреев? Да разве я виноват, что родился немцем? И разве я имею что-нибудь общее с теми, кто развязал эту войну?».

Смутная тревога закрадывалась ему в душу. Отсутствие повестки казалось ему многозначительным и зловещим предзнаменованием.

А тем временем страшные события нарастали: с фронта приходили и приходили эшелоны с ранеными, с искорёженной техникой, а на запад  отправлялись с новыми, ещё необстрелянными ребятами, цистернами с горючим… Кого-то эвакуировали на восток, подальше в тыл. Кто-то готовился  к обороне.

О семье Келлеров словно забыли.

В августе фашисты стали сильно бомбить город. Война только начиналась, и все думали, что она быстро закончится. Фронт находился далеко, а бомбы сыпались на головы, вызывая ужас, неся смерть. Немецкие летчики бросали с самолетов металлические бочки с дырками. Стоял страшный вой, кровь от него леденела. Это было страшно, и первое время все бежали прятаться от бомбёжек в подвалы. Расчистили их от хлама, устроили скамьи, лежанки. Но вскоре настолько привыкли к постоянным бомбёжкам, что уже никто никуда не бежал, дежурили, тушили пожары, сбрасывали с крыш зажигательные бомбы, а старики закрывали плотнее двери, крестились и шептали молитвы.

В октябре у Петра уже не оставалось сомнения в том, что немцы возьмут Ростов, войдут в него и останутся навсегда! Шутка ли! Они уже покорили всю западную и восточную Европу, которая сейчас работает на них!

Пётр хотел было перечислить страны, которые оказались под властью Гитлера, но всякий раз сбивался.

Анна плакала:

– Петя, что же нам теперь делать? Они же придут и нас поубивают! Давай уедем!

– Куда?

– Да куда угодно! Надо же что-то делать! Неужели ты не понимаешь?

Пётр задумался.

– О чём ты думаешь? Ну, скажи же что-нибудь! – в отчаянии закричала Аня.

– Ничего не надо делать! Будем ждать, – ответил Пётр.

– А когда немцы придут, тогда что будем делать?

– Ничего не будем делать. Немцы – разумный народ. Придут и просто отменят советскую власть…

– Да как же её можно отменить?! Ведь это же наша власть! Наша, родная!

– Ну да, – усмехнулся Пётр. – Столько людей ни за что ни про что пересажали, перестреляли, переморили голодом, а крестьян загнали в колхозы, и она всё для нас – родная! Да что же это за власть такая, которая борется со своим народом? Разве такое было при царе? Немцы придут и установят порядки лучшие, чем те, что были. Вот увидишь!

– Ты думаешь? – робко проговорила Анна, прижимая к груди уснувшего ребёнка.

Пётр усмехнулся.

– И смотри ещё что… – он на какое-то мгновение запнулся. – Ведь я – немец. Меня по этой причине не взяли в армию, хотя мне всегда казалось, что здесь моя настоящая родина. Но власть указала мне, кем я для неё являюсь! А ведь я для неё ничего плохого не сделал: вся моя вина в том, что я – немец, и поэтому для неё – чужой. Значит, когда немцы придут, я для них буду свой. Вот и весь разговор! Ну, а ты – моя жена… Не волнуйся! Ты же беременна. Тебе нельзя волноваться!

Примерно за месяц до вступления немцев в Ростов, во второй половине октября, в городе началась паника. Наверное, это был отголосок паники в Москве. Прошёл слух: немцы прорываются к Ростову. Всё начальство покинуло город. Это продолжалось дня два-три. И народ в этом безвластии стал грабить магазины. Люди разбивали двери, влезали в склады. Тащили всё подряд.

В ноябре 1941 года шли упорные кровопролитные бои. Немецкое командование понимало: Ростов – это ворота в советский нефтяной район. Мост через Дон в Ростове – не просто переправа через реку: это дорога на Кавказ.

Воспользовавшись кратковременной задержкой немцев из-за осенней распутицы,  советское командование собирало новые армии. Но силы были неравными. 20 ноября три мобильные дивизии фашистов пробились в Ростов и вышли к Дону.

Мало кто мог трезво оценить происходящее.

21 ноября 1941 года немцы взяли Ростов.

Перед этим немецкие самолёты, которые постоянно бомбили город, вдруг перестали сбрасывать бомбы. Наступила тишина.

Пётр вышел на улицу: было довольно холодно. Шёл снег, и было так тихо, что казалось, никакой войны нет. Всё это приснилось в страшном сне.

Внезапно топот ног бегущего человека нарушил тишину. Это был красноармеец. Он на ходу выбросил винтовку, скинул шинель и бросил её куда-то через забор, снял гимнастёрку и выбросил и её. Пробежав дальше, он скрылся за углом.

И снова тишина, тревожная, даже страшная.

Люди стали вылезать из своих убежищ. Немцы ещё не вошли, а советской власти уже не было.

Пётр с удивлением видел, как, словно вдруг поняв, что в городе нет никакой власти, все побежали в пустующие, брошенные магазины, склады, базы… Началась грабиловка. Запасали продукты впрок.

Дед с соседнего двора на тачке вёз два мешка соли.

– Соль-то вам зачем? – не понял Пётр.

– Молод ещё. Ничего не понимаешь. Нам больше ничего и не нужно. А вот с этой солью мы проживём. Если что, её и сменять можно на что-то путное…

На углу напротив сапожной будки располагался большой продовольственный магазин.

Вместе с толпой Пётр протиснулся внутрь. В полутемном зале продмага висел плакат с красноармейцем: «Ни пяди земли не отдадим!».

Пётр огляделся. Продуктов было много, но что взять? Наконец, увидав стоящий у прилавка мешок с пшённой крупой, взвалил его на плечо.

– Донесёшь? – спросил парень с ящиком масла в руках.

– Мне недалеко, донесу. Своя ноша… – ответил Пётр, даже не взглянув на него.

Через несколько минут Пётр вернулся в магазин и взял ящик с сухарями. Тащить его было тяжело, и он его волочил по земле.

Когда Пётр был уже во дворе своего дома, на улице появилась колонна. Это немцы шли и шли – неотвратимо, стальным потоком. Все великолепно экипированы, в касках, с автоматами. Впечатление это произвело ужасное – несчастные, растерзанные красноармейцы и эта механизированная, автоматизированная, мощная колонна. Было такое ощущение: приехали сверхчеловеки, и что это – навсегда.

Пётр вышел за калитку и смотрел на проходящие войска. Он с тревогой ожидал, что сейчас что-то произойдёт. А фашисты шли и шли, и не было им конца.

Вскоре показались танки, грузовики и мотоциклы с пулемётами. Они ехали так стремительно, даже лихо. Остановились. Открыли люки. Пётр обратил внимание, что танкисты – молодые ребята, его ровесники. Их было много. Конца колонны видно не было. Пётр подумал: «Это такая сила, что её не остановишь!». Они завораживали одним своим видом. Красная армия такого впечатления не производила! Это были люди, непоколебимо верящие в свою правоту.

На местное население они смотрели спокойно, даже доброжелательно. Смеялись, шутили. Выходя из машин, доставали губные гармошки и начинали весело наигрывать какие-то песенки. Настроение у них было приподнятым.

С изумлением Пётр увидел, как отнеслись фашисты к разграблению магазина. Они приказали всем выстроиться в очередь. Люди повиновались, как будто только того и ждали, чтобы им кто-то приказывал. А немцы потребовали, чтобы каждый брал продуктов столько, сколько можно взять в руки. С приходом их сразу же прекратились ссоры и драки, крики и суета. А танкисты посмеивались и фотографировали происходящее.

Пётр вернулся в дом. Подумал, что пришли хозяева, которые смогут установить порядок…

Правда, уже недалеко от дома он увидел страшную сцену: немецкий мотоцикл притормозил на повороте и сидящий в коляске солдат крикнул русским мальчишкам, вытаращившим на них изумлённые глаза:

– Stalinjugend, ja? – и, расхохотавшись этому своему остроумному словечку, пустил очередь из ручного пулемёта поверх их голов.

Те тут же разбежались, а мотоциклисты со смехом помчались дальше.

Рассказывая дома об этом, он сопроводил последний эпизод таким пояснением:

– Да, смотреть на это было страшно, и я представляю, как испугались те мальчишки. Но ведь они же не убили их, а ведь могли бы! Я так думаю, что это у них была такая шутка – военная, солдафонская, но шутка…

– Ничего себе шуточки! – ужаснулась Анна.

– Война есть война, – тяжело вздохнул Пётр.

Анна решила своими глазами посмотреть, что происходит в городе. Надеялась, если получится, тоже что-нибудь принести в дом. Она-то лучше знала, что нужно ребёнку!

Оставив дочь под присмотром отца, она пошла в город.

Был уже поздний вечер, и Пётр всерьёз забеспокоился, что жены нет. Тяжёлые мысли овладевали им: «Может быть, что-то случилось?» и сам же себе отвечал: «Что там может случиться? Ничего случиться не могло!». Но снова и снова на ум шли всякие сомнения: «А вдруг…».

Девочка расплакалась, и Пётр дал ей пшённой каши. Кормил с ложечки, приговаривая, что мама скоро придёт.

– Скоро мамочка придёт и Галчонку принесёт что-то сладенькое, что-то вкусненькое…

Когда на дворе стало совсем темно, пришла Анна – бледная, напуганная.

– Где ж ты так долго была? – удивился Пётр. – Что-то случилось?

– Случилось, случилось! – Анна уселась на стул возле двери и расплакалась.

Глядя на неё, разревелась и дочка. Две плачущих женщины – это было уже слишком, и Пётр кинулся утешать обеих. Наконец Анна пришла в себя и рассказала, что произошло.

Оказывается, какая-то старуха вылила кипяток из окна второго этажа на голову немецкому офицеру, который проходил мимо их дома. Немцы рассвирепели и, придя на эту улицу, хватали всех, кто попадался под руку, грозя расстрелом. Схватили и её. Она случайно там оказалась.

Пока собирали людей, Анна плакала и умоляла, чтобы её отпустили. Все знали, за что их собираются расстрелять: на офицера, мирно проходящего по улице, вылили кипяток. Многие говорили, что они не виноваты и знать не знают той старухи, но солдаты и слушать ничего не хотели. И тут она сообразила, что может использовать один-единственный козырь: она беременна, и это уже хорошо видно. Может быть, её пожалеют и отпустят?

Она пробилась к охране и стала упрашивать отпустить её. Немцы не понимали ни слова из того, что она говорила, но она показывала на свой живот и говорила, что беременна, что хочет домой, и что дома у неё остался ещё один маленький ребёнок.

Немцы не обращали на её крики о пощаде внимания, потому что кричали все. Но потом пожилой офицер, увидев беременную Анну, схватил её за шиворот и выволок из толпы.

Из того, что он ей крикнул, она только и поняла, что «шнель-шнель!» Обрадованная, она отбежала в сторону, но не успела сделать и десяти шагов, как ноги у неё подкосились от пережитого и она упала на землю. Солдат хотел было снова затолкать её в толпу людей, которых должны расстрелять, но офицер что-то крикнул ему. Тогда солдат вежливо взял её под руку и проводил в сторону.

Пётр с ужасом слушал рассказ жены.

На следующий же день немцы повесили плакаты:

«Жителям города Ростова-на-Дону. За каждого убитого немецкого солдата будут расстреляны 50 жителей. За каждого убитого немецкого офицера будут расстреляны 100 жителей». Второй плакат: «Все жители еврейской национальности должны носить желтые повязки. За неподчинение коменданту они будут расстреляны».

Ходили по домам и по дворам. Искали спрятавшихся коммунистов, евреев и военнослужащих Красной армии.

Пришли и в их двор, причём так неожиданно, что Пётр не успел испугаться. Но удивлению его не было предела. С фашистами был и Иван Иванович Феоктистов! Он показывал свою повязку на рукаве и гордо заявлял, что именно он теперь – высшая власть! Через переводчика он объяснял, где следует искать, куда надо заглядывать, а куда не надо, чего надо бояться, а чего не надо.

Увидев Петра, он почтительно поклонился и сказал:

– Доброе утро, герр Келлер! А мы тут порядок наводим. У вас, кажется, соседями были красные командиры Антонов и Голощёкин… Нас не проведёшь. У нас всё на учёте. Где они?

– Где-то воюют, а семьи эвакуировали, – сказал Пётр. – Я за ними не слежу.

Иван Иванович подобострастно улыбнулся, мол, да, конечно, я понимаю. На вопросительный взгляд немецкого офицера, пояснил:

– А этот господин – из ваших… Из наших, то есть. Он немец. Господин Келлер, так сказать. С большевиками и евреями никогда не был связан – я как старый сосед готов подтвердить это и поручиться за него. Так что имейте в виду.

Переводчик перевёл.

Офицер благожелательно выслушал Феоктистова, но на Петра едва взглянул. Ему всё давно надоело, и он торопился поскорее покончить со всем этим.

Во дворе были сараи и вход в подвал. Солдаты спустились по крутым каменным ступенькам, потом стали проверять один за другим сараи, в которых жильцы хранили уголь или дрова. Один из сараев был заперт большим амбарным замком, и срывать его никто не хотел, да и время не позволяло отвлекаться на такие пустяки. Поэтому солдат поступили проще: он дал очередь по тонким доскам из автомата.

Вскоре они ушли, а потрясённый Пётр вернулся в свою квартиру. Схватился за голову и подумал: «А ведь ещё неизвестно, кто страшнее – фашисты или такой русский, как этот Феоктистов!». Анна с ужасом смотрела на мужа, но ничего не спрашивала.


Удержаться в Ростове фашисты не смогли. Уж слишком упорно сражалась Красная Армия, словно у неё открылось второе дыхание! Генерал-фельдмаршал фон Рундштедт, осознав, что имеющимися силами не удержит город, сообщил об этом в ставку фюрера и просил разрешения отступить, но  Гитлер и слышать об этом не хотел. Он освободил его от командования, назначив  генерала-фельдмаршала фон Райхенау. Но и тот ничего не мог сделать, и Гитлер был вынужден  сдать Ростов.

Первая оккупация Ростова продлилась девять дней. На левом берегу Дона были наши войска, правый был занят захватчиками. Мосты через Дон наши саперы взорвали ещё 21 ноября. Тонкий лёд на реке не выдерживал тяжести орудий, не говоря уже о танках. Зарево пожаров освещало берега…

Немецкая армия на Востоке понесла первое крупное поражение.

А вечером Совинформбюро сообщило: «Несколько дней назад неожиданным налётом немецких войск был занят Ростов-на-Дону. 28 ноября части наших войск под командованием генерала Ремизова, переправившись через Дон, ворвались на южную окраину Ростова и вели бой на улицах города с немецкими войсками. Ночью с 28 на 29 ноября части Южного фронта советских войск под командованием генерала Харитонова, прорвав укрепления немецких войск и грозя им окружением, ворвались с северо-востока в Ростов и заняли его. В боях за освобождение Ростова от немецко-фашистских захватчиков полностью разгромлена группа генерала Клейста в составе 14 и 16 танковых дивизий, 60 мотодивизии и дивизии СС «Викинг». Немецкие войска в беспорядке отступают в сторону Таганрога. Советские войска преследуют противника. Противник оставил на поле боя свыше пяти тысяч убитыми. Захвачены большие трофеи, которые подсчитываются».


Полгода, на которые вернулась советская власть, ознаменовались новыми жестокостями. Всё трудоспособное население, оставшееся в городе, было мобилизовано на строительство оборонных сооружений, рытьё окопов, возведение препятствий для продвижения танков. Специальные команды НКВД работали круглосуточно, выискивая шпионов, пособников фашистов, предателей.


Новое наступление фашистов на Ростов началось летом 1942 года. С севера на город наступал 3-й танковый корпус генерала фон Макензена. 22-я танковая дивизия полковника Родта вела тяжелые бои к северо-востоку от Ростова. 13-я немецкая танковая дивизия генерал-майора Герра и мотопехотная дивизия СС «Викинг» генерала войск СС Штайнера атаковали город с запада и северо-запада.

С начала года русские превратили Ростов в сильнейший оборонительный район, окружив его в дополнение к мощным линиям обороны на подступах тремя кольцами рубежей с широкими минными полями, противотанковыми рвами и другими препятствиями. Тем не менее, штурмовым командам танкового корпуса удалось с ходу прорваться через все заслоны к окраине города.

В последние дни перед вступлением фашистов в городе была страшная паника. Некоторые снимали колеса с машин и переправлялись через реку на камерах.

Генерал Рейнгардт писал: «Сражение за Ростов велось беспощадно. Защитники его не желали сдаваться в плен, дрались до последнего дыхания… даже раненые вели огонь до тех пор, пока не погибали». В ночь на 25 июля 1942 года советские части отошли за Дон. Ростовом снова овладели фашисты. Немецкие танки шли с закрытыми люками.

После того как немцы заняли Ростов, примерно в начале августа 42-го года, начались бомбежки города нашей авиацией. Пожары освещали короткие августовские ночи. Разрушений было очень много. Ужас этих бомбёжек был для русских людей двойным: во-первых, бомбы – это всегда страшно, а во-вторых, умирать от своих же – ещё и обидно.


Все дни страшных боёв за Ростов семья Келлеров практически не выходила из подвала. Родился мальчик, которого назвали Валентином, и Пётр молил Бога, чтобы у Анны не пропало молоко. Запасы продуктов ещё были, и он на примусе варил суп, а из капусты делал салаты.

В конце августа советские войска прекратили бомбить город и Келлеры перебрались в свои комнаты.


Но если первый приход фашистов привёл Петра в смятение, то теперь он спокойнее отнёсся к тому, что гитлеровцы вновь заняли город. «Один хрен! Они друг друга стоят!», – думал он. Тогда же он вспомнил рассказ Анны о том, как фашисты расстреляли множество людей только за то, что какая-то сумасшедшая старушка вылила кипяток на голову проходящему под её окнами офицеру. Это потрясало воображение больше, чем все сообщения по советскому радио о зверствах немцев на захваченных территориях.

Куда делись представления о том, что немцы – культурная нация. Потом подумал, что, наверное, нельзя сравнивать немцев с фашистами. Фашисты, думал Пётр, мало, чем отличаются от коммунистов. И те и другие говорят о счастье своих народов, и строят это счастье на крови и горе людей…

– Война… будь она проклята, – пробормотал Пётр, и стал сбивать подрамник для новой картины.


Как и в первую оккупацию, фашисты сразу же стали устанавливать свои порядки. На стенах домов, на столбах появились листовки, разъясняющие основные положения этих новых порядков. Все добропорядочные жители города должны были сообщать властям о скрывающихся евреях и коммунистах, служащих советской власти и просто недовольных.

В городе стала выпускаться газета, доводящая до сведения населения обо всех начинаниях оккупационных властей.

Вся жизнь была строго регламентирована, и нарушение заведенного регламента каралось смертью.

Вообще, разнообразия в наказаниях не было. Малейший проступок, укрывательство, недоносительство, саботаж – карались смертью. Расстрел, расстрел, расстрел!

Стоял жаркий августовский день. Пётр пошёл на нахичеванский рынок, где хотел выменять два своих пейзажа на подсолнечное масло. Надежд было мало, но, как любил он повторять себе: «надежда умирает последней!».

Вдруг у небольшого домика у самого нахичеванского рынка он заметил группу людей с жёлтыми повязками на руках. Пётр не сразу понял, что это такое, потом вспомнил, что фашисты потребовали, чтобы все евреи носили такие повязки.

«Чего это они собрались? Неужели, решили устроить марш протеста?! – подумал он и подошёл ближе. Вдруг он увидел знакомые лица. Это были художники Лев Дубровский и Наум Нейфельф.

– Что здесь происходит? – подойдя ближе, спросил Пётр у Льва Дубровского.

– Всем евреям предписано явиться в места сбора с вещами. Нас собираются переселить в гетто, – почему-то смущаясь, проговорил Дубровский. – Мы, видимо, дурно пахнем…

– А у меня почему-то плохие предчувствия, – добавил Нейфельф. – С утра сердце болит. Я не хотел приходить…

– Почему ж ты не уехал после первой оккупации?

– Во-первых, был направлен на строительство оборонных сооружений, и предполагалось, что во второй раз город не сдадут. Нам запретили покидать город. А теперь у меня плохие предчувствия…

– Что может быть хуже смерти?! – успокоил его Дубровский.

– Говорят, немцы убивают евреев, как бешеных собак, прямо в городе…

– Не преувеличивай, Наум, – грустно улыбнулся Пётр. – Это – культурный народ… Они здесь были и после Первой Мировой войны, и в сорок первом. Ничего же подобного не произошло! Ну, вот и сейчас ничего не будет.

– Культурный народ… – эхом проговорил Наум. – Да я по радио уже слышал, что они сотворили в Киеве…

– Брось слушать советскую пропаганду! Он по радио слышал! Советское радио ещё и не такое говорило – сколько мы от него вранья наслушались!

– А ты куда? – спросил Дубровский, чтобы сменить тему.

– Хочу сменять пару пейзажей на подсолнечное масло… У меня двое малышей. Сыну четыре месяца!

– Пусть будет здоров, – сказал Дубровский. – Я знаю, что есть разные немцы… Ты, Пётр, запомни всё, что происходит…

– Пока ничего не происходит… Не паникуй! Может, вам что-нибудь принести?

– Нет! Слышишь, уже начали строиться в колонну. Будь здоров… И запомни!..

Пётр видел, как людей выстроили в колонну по шесть человек и повели куда-то к центру в сопровождении солдат с автоматами и собаками…

Пётр долго стоял и смотрел на уходящих в неизвестность людей. А потом пошёл на базар и, на своё счастье, сделал очень удачный обмен.

А примерно неделю спустя до него стали доходить слухи о том, что несколько дней подряд продолжалась бойня в Змиёвской балке, в районе Зоопарка, Ботаническом саду, на улице Красноармейской и возле стен синагоги.  Пётр не мог без стыда смотреть  в глаза людям за немцев, за свой народ. Несколько дней не выходил из дома. А в газете «Голос Ростова» говорилось: «Наконец-таки в городе можно будет вздохнуть спокойно. Воздух очистился от евреев». Здесь же были напечатаны объявления о том, что комендатура распределяет освободившиеся квартиры, имущество, одежду и обувь.

«Боже! Стыд-то, какой! – думал Пётр. – Как людям в глаза после этого смотреть?! Ведь так же вели себя и коммунисты, когда отменили царскую власть. Всё прежнее разрушили до основания, а в новое заставили верить в принудительном порядке. Так же точно везде развешивали свои поганые плакаты, портреты и знамёна. И выражения у них были очень похожи…».

А через несколько дней беда пришла и в дом к давнишнему другу семьи Ашоту Амбарцумяну. По доносу какого-то предателя в его двор ворвались немцы и обнаружили женщину с ребёнком. Это были евреи. И их, и тех, кто их прятал, здесь же во дворе расстреляли из автоматов. Так окончил жизнь добрейший и мудрый Ашот Амбарцумян.

А через неделю к Келлерам зашли два немецких офицера. Это было в сентябре. Листья на деревьях стали желтеть, а небо заволокло грозовыми тучами. Дорогая немецкая машина многозначительно стояла на улице перед входом в тот двор, где жил Келлер, и одним своим видом внушала обитателям улицы ужас: пришли какие-то важные немцы. И это не просто так! Ой, что теперь будет!

А офицеры пребывали в приподнятом настроении: пахли дорогими французскими одеколонами и были навеселе. По их словам, они откуда-то узнали, что здесь живёт «русский немец», зашли «познакомиться».

Пётр пригласил их в дом.

– Оберштурмбанфюрер Райнер Шенк, – представился мужчина лет тридцати пяти, лихо щёлкнув сапогами.

– Штурмфюрер Дирк Кауфман, –  сказал офицер, который был явно моложе своего начальника.

Оба владели русским языком, но вежливо спросили, помнит ли Пётр немецкий язык?

– Я говорил на немецком в детстве. На русском мне легче говорить.

– Не есть страшно! – утешил его оберштурмбанфюрер, – мы на русский язык можем говорить. – Я учился в академии Фрунзе, а господин Кауфман – филолог и переводчик.

Он ужасно картавил, и Петру показалось, что это каркает ворона.

– Чем могу быть вам полезен? – учтиво спросил Пётр.

Оба офицера рассмеялись, а Пётр внутренне сжался: ему-то казалось, что он ничего смешного не сказал, но вот, поди ж ты, – немцы же рассмеялись.

Оберштурмбанфюрер сказал:

– Вы нам можете отшен полезен быть! Отшен полезен!

Лейтенант Кауфман продолжил мысль, начатую начальником, и сказал на хорошем русском языке:

– До нас дошли слухи, что вы талантливый художник. Новой власти нужны талантливые люди. Все, кто умеет работать, получат достойное признание новой власти. Врачи, инженеры, преподаватели, художники, если они, конечно, не евреи, крайне нужны рейху.

Оберштурмбанфюрер продолжал:

– Мы хотель вашу работу смотреть.

Пётр облегчённо вздохнул и подумал: «Может быть, купят что-нибудь?».

Он показал гостям картины, развешанные по стенам, и достал из чулана несколько других работ.

Гости внимательно смотрели, деловито переговариваясь при этом по-немецки. Пётр прекрасно понимал, о чём они говорят, и услышанное было приятно его слуху. Немцам нравились его пейзажи… Подумал: «А при советской власти мои работы были мало кому нужны!».

– О! – восторженно воскликнул штурмфюрер, – у вас, оказывается, есть и прекрасные портреты!

– Я очень редко рисую портреты, – ответил Пётр, словно бы смущаясь. – Так только, – родных и близких.

– И кто это? – спросил Кауфман.

– Это мой отец.

– Прекрасная работа! – сказал штурмфюрер. – А это, я так понимаю, ваша матушка?

– Да, это так, – подтвердил Пётр.

– Корошо, гут, корошо! – сказал оберштурмбанфюрер. – Herrlich, nicht wahr? – это он оглянулся в сторону Кауфмана.

– Oh, ja, ja, Herr Obersturmbannf;hrer!

И оба разразились странным и дружным хохотом.

– Ну, что же, – подытожил разговор оберштурмбанфюрер. – Нам отшен нравится. Вы гут художник: истинно немецкий дух…  Теперь вы должен за нами в машину следовать.

Анна так и ахнула.

– Не надо! – закричала она. – Не уводите его! Прошу вас! У нас же дети!

Оба немца опять рассмеялись.

– Всё в порядке, фрау. Мы хотим предложить вашему мужу работу. Он будет получать от нас хороший паёк и это будет, как бы правильно сказать, – он запнулся на секунду: – eine gute Lohne, – он вопросительно посмотрел на Кауфмана.

А тот сразу же перевёл:

– Он будет получать от рейха хорошую зарплату.

Пётр несмело возразил:

– Я бы, конечно, рад, но вы разве не заметили, что я пейзажист…

Опять: дружный и необъяснимый хохот.

– Мы всё прекрасно заметили! – весело заверил его Кауфман. – И среди ваших пейзажей и натюрмортов мы видели также и несколько столь же прекрасных портретов. Главное, что мы поняли: вы настоящий художник! А настоящий художник всегда сможет нарисовать то, о чём его попросит заказчик, – многозначительно добавил он под конец.

Пётр при этих словах вздрогнул и опустил глаза. Ему не хотелось бы встретиться взглядом с этими двумя немцами.

– Следуйте за нами! – сказали они.

Это было и весёлое предложение, и грозный приказ одновременно. Велели следовать – надо следовать. А иначе проследуешь до ближайшей стенки и там закончишь свой жизненный путь.

Пётр сел вместе с немецкими офицерами в машину и поехал…

Впоследствии он будет вспоминать тот свой скорбный путь и грустно сравнивать его с тем путём, который был отведён судьбою двум его друзьям, ушедшим на Змиёвскую балку. Конечно, тот путь, который он начал этой своей поездкой в немецком автомобиле, тоже был очень даже скорбным, и последствия той поездки будут ощущаться им после этого ещё многие годы… И всё же это было лучше, нежели умереть в траншеях, вырытых для тысяч и тысяч трупов.

Они вышли из машины возле здания бывшего Ростовского университета. У Петра было ощущение, что все видят, что он приехал на прекрасном «Опеле» с немецкими офицерами, и теперь думают, что и он стал одним из тех холуев, которые ходят по улицам города с белыми повязками на рукавах и во всём угождают новым хозяевам. Подумал: «Чем я лучше  Ивана Ивановича Феоктистова?!».

Он прошёл вместе с двумя своими провожатыми мимо грозных часовых и поднялся на второй этаж по широкой лестнице, вошёл в аудиторию, в которой уже сидели какие-то люди. Приглядевшись, увидел Сергея Королькова и сел рядом.

Потом пришли ещё какие-то немцы и долго убеждали всех, что «здоровые силы города должны оказать содействие усилиям рейха в его борьбе против коммунистов и евреев».

Корольков откровенно скучал, потом достал из кармана лист бумаги и стал рисовать выступающего.

Пётр тоже зевал от скуки. Это были всё те же разговоры про культурный фронт, которые он слышал и раньше… «Какие они одинаковые! – подумал Пётр. – И чем отличаются от Советов?».

А потом начались будни.

Петру выделили помещение, где он писал плакаты, оформлял торжественные мероприятия. Он понимал, что отказаться не может. У фашистов с такими был разговор коротким: их просто убивали.

В небольшой столовой он обедал по талонам, выданным ему его начальником, немцем, когда-то окончившим Берлинскую академию художеств. Работникам их мастерской выдавали и паёк, который Пётр относил домой.

– Что ты там делаешь? – спрашивала его Анна.

Пётр отмахивался:

– Рисую всё, что прикажут.

– А что приказывают-то?

– Плакаты всякие…

В этой же мастерской работал и Сергей Корольков. Пётр старался меньше общаться с ним, так как знал его трудный характер. Он был резок, прямолинеен и, казалось, ничего не боялся. Его рассуждения о перемене власти отличались цинизмом и дерзостью. Впрочем, и переубедить его в чём-то было невозможно.

На работе Сергей Корольков чувствовал себя совершенно спокойно и независимо. Он обладал довольно буйным нравом и совершал поступки, на которые бы не решился никто другой. Впрочем, так же он относился и к советской власти.

– Хрен редьки не слаще! – говорил он, ничуть не заботясь, чтобы его никто не слышал. – Ты думаешь, почему я не любил Советскую власть? Она лишила людей материального благополучия. Одна только коллективизация чего стоит?! На мой взгляд, крестьянин должен иметь индивидуальное хозяйство, ибо он по психологии своей всегда являлся собственником… А эти… – Он взглянул на немца, стоящего у входа. – Я ж говорю, хрен редьки не слаще!

Рассказывая Анне о делах в мастерской, Пётр заметил:

– Королькову поручили нарисовать бургомистра… В общем, ничего интересного.

– Вот оно, значит, как, – задумчиво сказала однажды Анна. – Ты от большевиков ушёл, а от немцев не смог.

– От них не уйдёшь, – с досадой проговорил Пётр. – А если уйдёшь, то только вперёд ногами.


Новый год в Ростове никто не праздновал, даже немцы. Обстановка на фронтах складывалась явно не в пользу оккупантов. Уже несколько дней не работала и художественная мастерская. Ростов снова стали бомбить, и Пётр с женой и детьми отсиживались в подвале.

С целью освобождения города с 1 января 1943 года была проведена Ростовская наступательная операция. Преодолевая ожесточенное сопротивление противника и отражая его контратаки, к середине января войска фронта вышли на рубеж Северский Донец, Дон, Веселый, Целина, где разгорелись ожесточенные затяжные бои. Войска 28-й армии под командованием генерала В. Ф. Герасименко 8 февраля ворвались в Ростов с юга. Несколько дней в городе шли упорные бои. К этому времени 5-я ударная и 2-я гвардейская армии освободили Шахты и Новочеркасск и охватили Ростов с северо-запада, а 44-я армия двигалась вдоль Азовского моря. Боевые операции наземных войск прикрывала авиация 8-й воздушной армии под командованием генерала Т. Т. Хрюкина.

Ростов был освобождён от фашистов, теперь уже навсегда.


Этот переходный период, когда одни ушли, а другие пришли, художники Ростова переживали по-разному. Кто-то умолял немцев взять его с собой, но немцам было не до них. А были и такие, кого фашисты приглашали проследовать за ними. Королькова пригласили, и он с благодарностью принял приглашение. На двух грузовиках немцы бережно вывезли его картины и скульптуры.

Корольков приглашал уходить с немцами и Петра Келлера, но тот отказался.

– Куда мне с двумя малыми детьми?

– Так убьют же… Разве непонятно?

– Нет, Сергей! Никуда я не поеду. Чему быть суждено, пусть то и будет. От судьбы не убежишь…

– Я люблю Дон, люблю до чёртиков, и никогда бы отсюда не уехал, – словно оправдываясь, грустно проговорил Сергей. – Но с коммунистами житья не будет. Вчера целый вечер провёл с Сергей Дмитриевичем Михайловым… Выпили хорошо…

– У тебя же здесь мать… – сказал Пётр.

– В том-то и дело. Но она наотрез отказывается уезжать… Говорит, что хочет умереть здесь… Но меня благословила…

9.

Ростов лежал в руинах. Многие плакали от счастья, другие были в тревоге: что теперь будет?

Обычно, как только войска освобождали город, специальные органы репрессировали тех, кто сотрудничал с фашистами.

Пётр к этому времени уже твёрдо уяснил для себя, что разница между теми и этими – невелика. Что те расстреливали, что эти…

Анна была встревожена, знала, что за теми, кто работал на немцев, приходили и забирали. Озлобленные люди друг на друга писали доносы. Впрочем, иногда забирали вообще ни за что.

– Всё в руках Божьих, – отмахивался Пётр, когда об этом заходил разговор. – Он всё видит и всё знает. Будем ждать.

Но прошёл месяц, а никто не приходил, и Келлеры уж подумали, что беда их миновала. Но не тут-то было! Через полтора месяца пришли и за Петром. Пришли не ночью, как это было принято у них до войны, а среди бела дня. Постучали в дверь и спросили:

– Келлер Пётр Степанович  здесь живёт?

Пётр сам открыл дверь и сразу всё понял.

– Здесь, – ответил он. – Это я.

Ему дали пять минут на сборы и прощание. Поняв, что это – арест, Пётр собрал то, что показалось нужным, поцеловал жену и детей и вышел из дома, низко склонив голову, а соседи, вышедшие посмотреть, что происходит, провожали его грустными взглядами до машины.

Была весна. Травка зазеленела, расцвели деревья. В воздухе распространялся сладковатый привкус мёда. Он кружил голову. Но в машине, на которой везли Петра в комендатуру, было противно от сырости и запаха пота.

– Ну что, шкура? Думал, что мы не вернёмся? – беззлобно, скорее по  привычке, спросил его следователь.

– Ничего я не думал, – ответил Пётр.

– А почему ж ты не пошёл, как все, оборонять город?

– Я дважды ходил в военкомат, но мне отказывали!

– Что значит отказывали? Тебе что, Родину защищать, специальное приглашение нужно?

– Ничего мне не нужно…

– А может, ты своих ждал? Немец же!

– Я немец по национальности. Но родился здесь. Мои предки приехали в Россию ещё с Петровских времён. И Родина моя – советская Россия!

– Ну да, ну да… – вдруг хитро улыбнулся следователь. – Все так говорят. А Родина твоя бросила тебя на произвол судьбы без всяких средств к существованию, и ты был вынужден работать на оккупантов… – Он пристально взглянул Петру в глаза. – Так все говорят… А ты, холуй фашистский, от нас пощады не жди. И мне наплевать на то, что ты художник и напрямую не воевал против нас. Ты создавал приятную жизнь врагам. И не думай, что за это тебя по головке погладят.

Следователь вызвал охранников и приказал:

– В шестой кабинет. У нас суд короткий.

В комнате, куда привели Петра, за большим столом сидели три усталых человека. Пётр хорошо запомнил того, что сидел слева. Это был огромного роста мужчина с большими усами. Он зло взглянул на вошедшего Петра и проговорил:

– Так мы до ночи не справимся. Чего с ними чирикать? Все они – фашистские сволочи! Давай сюда бумаги, я подпишу.

Он взял лежащие перед другим членом тройки лист и подписал. Председательствующий, так и не задав ни одного вопроса, скучно провозгласил:

– За пособничество врагу, выразившееся в сотрудничестве с ним, вы осуждены по 58/1а статье на десять лет лагерей с поражением в правах на пять лет.

Усатый, довольный быстротой суда, проговорил:

– Время пошло!

Вызванный конвоир повёл Петра к железной двери, у которой стоял часовой. Пётр оказался в тёмной комнате без окон, в которой уже находилось человек пятнадцать. Все стояли и молчали, ожидая, что будет дальше. Никаких разговоров слышно не было. Когда он привык к темноте, стал различать силуэты людей. Знакомых среди них не было. Почему-то подумал, что где-то здесь может быть и Феоктистов. Впрочем, он с ним не хотел встречаться.

Пётр давно попрощался с жизнью, которая показалась ему никому не нужной, никчемной, прожитой зря. Всё время в голове крутилась одна и та же мысль: «И те и другие одним миром мазаны. Для фашистов слово «коммунист», – как красная тряпка для быка. То же самое для коммунистов означало слово «фашист». Но десять лет! Десять лет! Дети поднимутся без отца!».

Петру всегда казалось, что в НКВД служили убийцы, жестокие и свирепые люди со зверскими нравами. Эти его представления не раз подтверждались тем, что он наблюдал: издевались, убивали, оставляли без помощи, это ли не зверство? Но те, с кем ему сейчас довелось иметь дело, больше походили на машины, роботов. Они просто делали своё чёрное дело, потому что были к этому приучены. Страх проникал во все поры тела.

Когда стемнело, их погрузили в крытые брезентом машины и под усиленной охраной повезли в ночь. Вскоре они оказались у железной дороги. Здесь в тупике стоял товарный вагон. В него набили людей так плотно, что нельзя было ни сесть, ни свободно повернуться. Вагон прицепили к эшелону, и они поехали в неизвестность. Какому-то пожилому мужчине стало плохо с сердцем, но оказать медицинскую помощь было некому, и он умер стоя, прижатый со всех сторон другими осужденными. У Петра затекли ноги, трудно было дышать. Но через три часа, гремя засовами, охранники открыли дверь, и в вагон ворвался свежий воздух. Казалось, это и есть – счастье! Прозвучала команда выйти из вагона и построиться. Прямо у путей были поставлены столы. Несколько зэков разносили металлические миски с похлёбкой. Кусок хлеба, похожего на замазку, кружка горячей воды и тарелка с жёлтой, зернистой массой, от которой шёл неприятный запах, аппетита не вызывающий. Пётр заставил себя есть, но тот запах и вкус помнил потом ещё долго.

После еды всех построили и повели к станции, где разместили в трёх теплушках. Узкие зарешеченные окошки у самой крыши позволяли вдохнуть свежего воздуха. Конвоир передал для осужденных «сухой паёк», предупредив, что дорога предстоит неблизкая и «по нужде» можно будет выходить только на остановках.

– Кому невтерпёж, в конце вагона стоят вёдра, – сказал он и засмеялся.

На полу было рассыпано сено. Видно, до арестантов в этом вагоне перевозили скот или лошадей, о чём свидетельствовал сильный запах.

Пётр пристроился в закутке и задремал. Было душно и жарко. Он не ожидал для себя ничего хорошего, но молил Бога, чтобы только с семьёй ничего не случилось. Хотя… Он представил себе, что сейчас делается на полях сражений, и ему стало страшно. А потом, – то ли потому, что он был голоден, то ли по другой причине, но ему стал сниться начальник столовой, молодой немецкий офицер. Однажды он попросил написать его портрет маслом. Портрет понравился, и офицер дал ему за работу конфеты, кусок мяса, масло и сгущённое молоко. Объяснил: это для детей!.. Как Пётр радовался, как был счастлив, когда нёс это богатство домой! Вот бы и теперь ему попался такой добрый начальник!..


И потянулись бесконечные дни и ночи дороги. Пётр потерял им счёт. Он сидел в своём углу и старался ни о чём не думать. Сосед хотел было поговорить с ним, но Пётр дал понять, что к разговору не расположен, и тот отстал. А в другом углу ехали какие-то типы, которым было совсем не грустно. Они о чём-то спорили, ржали, орали песню про чубчик кучерявый и всем своим видом давали понять, что им всё нипочём. Однажды ночью у них случилась сильная драка и кто-то кого-то убил. На ближайшей остановке, когда к ним заглянул конвой, они сообщили:

– Эй, начальник! Тут у нас жмурик объявился! Нам что – долго с ним ехать? Заберите его от нас, наконец, а то он завоняется.

Вошло начальство и посмотрело на убитого.

– Кто его убил? – спросил офицер.

– Никто его не убивал! Это он сам напоролся на что-то острое, – ответил с наглой ухмылочкой какой-то уркообразный хмырь.

– И такое бывает, – спокойно ответил офицер.

Труп вынесли, и они поехали дальше – каждый к своей судьбе.

Пётр вспоминал учёбу в художественной школе Чиненовых, свои походы на пленэры… пытался мысленно рисовать картину, но у него всякий раз получался берег Дона, одинокая лодчонка, привязанная к столбику, и синеющие вдалеке берега…

Наконец их эшелон остановился, последовала команда выходить и строиться. Их посадили в ЗИС. У борта – два охранника с автоматами, а в кабине – солдат у руля и рядом офицер. Ехали долго, остановились, как позже узнали, в Горлаге (Государственном особорежимном лагере), где была повышенная трудовая норма и пониженная продуктовая пайка. Лагерь был расположен у посёлка на Енисее с ярким названием «Ярцево». Здесь и отбывал наказание Пётр Келлер. Помимо побывавших в плену, лиц, обвинённых в сотрудничестве с фашистами, инакомыслящей молодежи, находились заключенные, осужденные по обычным уголовным статьям. Здесь действовал режим ограниченной переписки, были упразднены фамилии, имена и отчества, а использовались лишь номера-шифры. Пётр Келлер значился, как К-677. Этот номер был четко обозначен на его полосатой одежде.

Пётр с детства был приучен к тяжёлой физической работе, но здесь он понял, что в таких условиях вряд ли вынесет десять лет. Десятичасовый рабочий день и скудное питание очень скоро превратили его в худого старика с бородкой и усами, и только его огромные грустные глаза сверкали всё тем же огнём. Он жадно смотрел на красоты окружающей природы, словно видел всё это в последний раз.

На полуторке их отвозили к делянке, где кто-то валил высокие мохнатые ели, вековые кедры. Потом они рубили ветки и трактором тянули брёвна к просеке. Грузили на тягачи и везли кругляк к реке. Пётр был заворожен непривычным зрелищем, смотрел на людей, с которыми оказался в лагере. Разные люди с одинаковой судьбой. Только одежда всех равняла. Полосатая, с нашивками номеров на груди. А вокруг вооружённые охранники с автоматами, как будто кто-то мог отсюда сбежать. На сотни километров – непроходимая тайга, болота.

В лагере действовал воровской закон: каждый заключённый должен был вносить в воровскую кассу четверть своего заработка и половину от полученных с воли посылок. Они должны были безоговорочно подчиняться ворам. При неподчинении – смерть! Власть в лагере фактически принадлежала им. Их привлекали к наведению порядка. Они были первыми помощниками начальства.

С ними у Петра было столкновение с самого начала.

– Эй ты, фраер! – сказал ему один из паханов по прозвищу Епископ. – Поди-ка сюда!

Пётр подошёл.

– По какой статье чалишься?

Пётр ответил.

– Предатель, значит?

– Я – художник. Рисовал для них плакаты…

Сидевшие рядом с Епископом дружно заржали при этих его словах.

– Епископ! Отпусти ему грехи! Он – художник!

– А что я такого смешного сказал? – удивился Пётр.

Епископ тоже рассмеялся, добродушно говоря:

– Ну, тогда ты и здесь не пропадёшь. Будешь писать плакаты. За родину! За Сталина!

Все опять дружно заржали.

– А что ты ещё умеешь делать, кроме как плакаты писать? – продолжал спрашивать Епископ.

– Что ещё? Я художник… Вообще-то никогда прежде плакатов не рисовал. Я пейзажист.

Епископ замотал головой:

– Пейзажистов нам не надо!..

– А ты наколки умеешь делать? – спросил Петра один из дружков пахана.

– Нет, – ответил Пётр. – Я даже никогда не видел, как это делается.

– Ну, у нас научат, – спокойно и благожелательно ответил Епископ. У него действительно был вид священника. На груди висел большой крест, а борода и усы делали это сходство ещё большим. – Если научишься делать красивые наколки, – то на зоне с этим талантом никогда не пропадёшь. Всегда будешь иметь кусок хлеба, да ещё и с маслом.

– А портреты ты умеешь рисовать? – спросил мужчина из другого угла комнаты.

– Умею.

Епископ спросил мужчину с удивлением:

– А ты, Бурый, что? Хочешь заказать ему свой портрет, да? Может, тебе ещё и рамочку к нему присобачить? И где мы его повесим?

– Над парашей! – съязвил кто-то и подобострастно захихикал.

Мужчина схватился было за нож, чтобы наказать насмешника, но Епископ одним мановением руки остановил почти неминуемое кровопролитие.

– Ша! – сказал он. – Не люблю, когда базарят по пустякам. – А вот что касается портретов, то они нам очень даже пригодились бы… – Он выдержал эффектную паузу и многозначительно огляделся по сторонам. – Ты, к примеру, бабу нарисовать сможешь?

– Смогу, – ответил Пётр.

– Но только не какую-нибудь дохлую, а такую, чтобы в теле была.

Все заржали, но на Петра смотрели уже с уважением. Ему была обеспечена неприкосновенность в этом страшном мире.


Пётр работал на лесоповале вплоть до 1945 года. Но однажды его к себе вызвал майор Лымарев.

Огромного роста, почти всегда пьяный, он был инвалидом войны, и на груди у него кроме двух орденов Красной Звезды и ордена Отечественной Войны Первой степени, медалей, были нашивки, свидетельствующие о ранениях. Прибыл он в лагерь недавно и теперь знакомился с его обитателями.

– Келлер Пётр Степанович? – спросил он, держа его личное дело. Статья 58-1а? Немец, что ли?

– Я родился в Ростове, мои родители и деды там жили.

– Здесь сказано, что остался в оккупации и работал на фашистов. Как же ты дошёл до жизни такой, что стал пособником фашистов?

– В оккупированном городе оставались тысячи. Кое-кому удавалось уклониться от регистрации. Но художники всегда на виду. Не явиться в управу было опасно. Потом за мной пришли немцы и приказали рисовать плакаты. Отказ карался смертью… Один мой знакомый отказался, так его прямо у всех на глазах и расстреляли. Таковы факты, которые можно мне вменить в вину. Я верую в Бога и стараюсь никогда не лгать.

Майор кивнул.

–  Да знаю. Немцы всегда отличались высокой религиозностью, организованностью, дисциплиной, любовью к порядку. Вы всегда были хорошими хозяевами…

– Мы всегда верили в справедливость советской власти, особенно после провозглашения «Декларации прав народов России».

– Ну да… Конечно… Но я знаю, как немцы Поволжья реагировали на коллективизацию… Как будто другие народы не переживали того же… Вы всегда относились к советской власти с недоверием. В Гражданскую помогали немцам. Как же можно было доверять вам, когда фашисты напали на нашу страну?!

– Но я никогда не выступал против Советской власти. Отец мой был столяром, я – художник. Жили тихо, никому не делали ничего плохого.

– Да, да. Я знаю… Потому и говорю с тобой так доверительно… Но и ты должен понимать: государство должно уметь защищаться!

– Защищаться нужно от врагов. Я же никогда не был врагом! Просто я стал жертвой перестраховки.

– Но не забывай: какое время было. Шла война не на жизнь, а на смерть…

– Конечно… Я понимаю…
– Исправительная система должна исправлять. Так было, и так будет. Здесь, – майор показал на картотеку за спиной, – хранятся личные дела  осужденных  в основном по 58-й статье за  антисоветскую деятельность. Много сидят и за сотрудничество с  фашистами. А семью твою не посадили? Есть такая статья 58/12, 1в – член семьи изменника Родины, 10 лет. – Бог миловал.Майор, словно получал удовольствие, наблюдая за реакцией Келлера.– Все смывают свои грехи на лесоповале. – Он исподлобья взглянул на Петра и вдруг сменил тему: – А знаешь ли ты, какая порода дерева наиболее ценна? – Наверное, хвоя, – сказал Пётр.– Правильно! Хвоя! Она в воде не гниёт, а наоборот, крепче становится, если её высушить, – голос у майора был негромким, а вот глаза – цепкие, но не злые. – Вот берёза, лиственные породы гниют в воде. Мы лес по реке сплавляем на Нижнешадрино, Колмогорово, Анциферово, Енисейск и до Лесосибирска, а потом по железной дороге. Бревна вяжут в пучки... В прошлом году мы три плота оставили. Был низкий  уровень воды. – Майор замолчал, неторопливо из ящика достав пачку «Беломорканала», закурил. – Леса здесь смешанные: хвоя, а из лиственных в основном береза, осина. Предпочтение, конечно, отдаётся хвойным породам: ели, сосне, кедру. Древесина звонкая, из резонансной ели, например, делают деки для струнных инструментов: гитар, балалаек... Я сам родом из этих мест, вот меня после ранения сюда и направили… Здесь вековая тишина, морозное безмолвие. Пробитые в  снегу тропинки буквально звенят под ногами – морозы тут  крепкие, ядрёные. И хочешь не хочешь, надо приспосабливаться. Но тебя я на лесоповале использовать не хочу. Нам ты здесь пригодишься. У нас десятичасовый рабочий день и строгие требования. Ты будешь художником и в лагере. Здесь много мобилизованных в Трудовую армию советских немцев. Вот и ты вроде как мобилизованный… Считай, что тебе повезло. Для начала, попробуй нарисовать портрет моей жены. Позировать она тебе не будет, а вот карточку её я тебе дам… – Майор достал из нагрудного кармана небольшую фотографию и протянул её Петру. – Условия для работы я тебе обеспечу. И помни, от того, как ты её нарисуешь, зависит, как ты проведёшь эти годы… – Потом задумался ненадолго и проговорил, словно обращался только к себе: – Вот так, из мозаики переломанных человеческих судеб сложилась наша великая победа…


С тех пор Пётр выполнял заказы лагерного начальства, писал транспаранты, картины для кабинетов… За это ему разрешали и спать в мастерской, и пользоваться относительной свободой.

В лагере было много советских немцев, мобилизованных в «трудовую армию». Статус трудармейцев отличался от статуса заключённых, спецпереселенцев и административных ссыльных. В 1946 году трудармия  была распущена, но под угрозой наказания каторжными работами в лагерях немцам запретили покидать места работы. Их переводили на статус спецпоселенцев. Мобилизованные на трудовой фронт, они работали почти бесплатно и жили за колючей проволокой.

Так же жил и Пётр Келлер.

Рисуя очередной плакат, он размышлял о том, что многие его соотечественники-немцы были виновны только в том, что они немцы.

Сколько человеческого горя и слёз видел Пётр, трудно себе представить. Однажды, это было уже в 1949 году, в лагерь поступил новый заключённый. Срок получил большой. Старые родители и глухонемая сестра приехали попрощаться с ним, так как не рассчитывали больше встретиться. А через полгода в лагерь пришла справка о том, что дело мужчины прекращено ввиду отсутствия состава преступления. Его вызвали в спецчасть, чтобы сообщить радостное известие. Мужчина услышал о своём освобождении, снял шапку, уткнулся в неё лицом и зарыдал в голос. Вместе с ним плакали женщины спецчасти, повидавшие и не такое.

Вместе с Петром отбывал свой срок молодой добродушный парень, обвинённый в антисоветской агитации. Рассказал где-то анекдот. К нему все относились как к сыну. Он настолько привык к лагерному быту, что в момент освобождения случилась трагедия. Выдали ему на руки положенные документы. Спецчасть позвонила на станцию, предупредила патруль. И парня на попутной машине отправили в Лесосибирск. К вечеру звонят со станции: «В поезде вашего пассажира нет». Начальство отправило бойцов охраны его искать. Нашли на берегу Енисея. Он сидел на камне и плакал, не выпуская из рук авоську с продуктами. Вызвали санитаров из психбольницы. Оказалось, помешался молодой.

«Лишь бы сохранить разум, – думал Пётр. – И не нужно думать о будущем… Будь что будет!»
В последние годы заключения Петра Келлера жизнь в лагере несколько улучшилась. Норму хлеба увеличили, стали начислять даже заработную плату. В лагере открыли ларёк, где можно было купить хлеб, маргарин, пряники, сахар, папиросы. Произвол воров прекратился.

После смерти Сталина и казни Берии отношение охраны к заключённым изменилось. А в июне 1953 года Петра вызвали в спецчасть.

– Осужденный по статье 58/1а К-677 явился по вашему приказанию! – доложил Пётр дежурному офицеру.

– Вот и хорошо, что явился, – как-то совсем необычно улыбнулся старший лейтенант. – Всё! Получи документы, и чтобы завтра был готов. Утром машина идёт в Лесосибирск. Там сядешь на поезд, и… свобода! Приказ пришёл ещё позавчера, но не хотели раньше времени говорить, а то и тронуться недолго. Вот твои документы. Распишись, в кассе получи деньги, и… больше не попадайся!

Пётр не мог понять, правда ли это, или так решил пошутить этот старлей. Он был известным в лагере насмешником и любил разыгрывать всех. Когда посмотрел бумагу, растерянно огляделся. Все работающие в спецчасти женщины сочувственно смотрели на него.

– Свободен? Правда? – растерянно бормотал Пётр, и слёзы выступили у него на глазах.

– Свободен, но не совсем! Жить тебе предписано в каких-то Семикаракорах. Это у вас там, в Ростовской области. В Ростове жить пока запрещено, так что вызывай к себе семью, снимайте комнату и живите тихо, чтобы тебя слышно не было…

– В Семикаракорах? – почему-то улыбнулся Пётр. – Так там же Дон рядом… Хорошо… Так я свободен?

– Свободен…

– Так я пойду?

– Иди, иди… только не натвори ничего на радости. Зайди в кассу…


Придя в мастерскую, Пётр собрал свои пожитки, купил в лавке какие-то продукты, аккуратно срезал свой лагерный номер и спрятал в карман куртки. «Это на память, – подумал он. – Впрочем, до смерти этого не забуду…».

Рано утром он был уже у машины, направляющейся в Лесосибирск. Показал водителю и старшине, сопровождающему машину, справку об освобождении и полез в кузов…


Так закончился тяжёлый этап жизни донского художника Петра Степановича Келлера.

10.

Дорога домой была долгой и не без приключений. В поезде Пётр старался ни с кем не общаться и всё время лежал на своей второй полке, повернувшись лицом к стенке. Под ритм колёс и думалось хорошо, и спалось крепко. Вот когда можно выспаться! Ведь в лагере каждый день побудка в пять утра, в шесть – поверка. И так изо дня в день все десять лет! А здесь: спи, – не хочу!

Пётр понимал, что он теперь словно с отметиной. Судимый… Теперь с ним мало кто захочет иметь дело. Старые знакомые, скорее всего, отвернутся или забудут… А ведь кто-то за эти годы и ушёл из жизни. И у кого теперь искать опоры? Но жить-то нужно! Дети выросли без отца! А Анна! Как она его примет? Ведь его не было долгих десять лет! Хорошо, что дожил до этого дня! А за это он должен благодарить своё ремесло! Не был бы художником, на лесоповале точно бы погиб… А ведь отсидел-то, считай, ни за что! Никто так и не извинился перед ним, не восстановил его доброго имени! Освобождали так же быстро и бездумно, как и сажали, отправляли в ссылку или на расстрел. А сколько там осталось безвинно погибших?! Никто не может представить даже масштабов проблемы!..

В вагоне стоял галдёж, было душно. Кто-то что-то рассказывал соседу, в конце вагона, видимо, зэки, отсидевшие свой срок, играли в карты и громко ругались. Их пробовала урезонить проводница, но те её выпроводили со словами:

– Иди, тётка! Не мешай! Мы на волю едем!..

– Так тише вы, а то милицию вызову!

Видно было, что проводница привыкла к такой публике. Упоминание милиции несколько утихомирило зэков.

– И не курите здесь! Выходите в тамбур! Не дразните гусей!

– Ша! Всё, всё! Иди! Мы тихо…

Но стоило проводнице выйти, как через минуту снова раздавалась ругань и громкий смех.

Пётр представлял себе встречу… Узнают ли его дети? Валентин-то точно не узнает! А Галчонок? Ей было три, когда его забрали… Нет, тоже вряд ли…

Пётр огорчённо вздохнул и подумал: «Дети – ладно! Узнала бы Анна!».


Поезд пришёл в Ростов, когда уже начинало смеркаться. На вокзале Петра остановили милиционеры и проверили его документы. Глаз у них был намётан, и они из толпы приехавших быстро определили человека, вызвавшего у них подозрение. Посмотрели справку, подозрительно взглянули в глаза Петру и, словно нехотя, вернули её.

– Тебе в Семикаракоры…

– Туда ещё железную дорогу не провели!

– Так, может, в отделении милиции ночь проведёшь, а утром уже будешь добираться до места?

– Зачем? У меня здесь семья. А утром поеду в Семикаракоры.


После войны Ростов-на-Дону был практически разрушен. Но центральную часть города быстро восстанавливали. Ходили трамваи, работали заводы и другие промышленные предприятия.

Пётр подошёл к киоску и купил газету. Ожидая трамвая, успел пробежать некоторые заголовки. Что-то о Волго-Донском канале… «Ростов стал портом пяти морей!». Ну и дела! Подумал: «А может, в Семикаракоры можно и по Дону добраться?».


Когда Пётр подошёл к своему дому, было уже совсем темно. Сердце его билось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди.

Постучал.

Откуда-то из глубины дома послышалось:

– Кого это к нам так поздно?! Галина, пойди, открой!

Дверь открыла девочка, лет четырнадцати. Увидела Петра и настороженно спросила:

– Вам кого?

– Ты – Галочка Келлер? А мама дома?

– Да. Сегодня она не дежурит.

– Позови, пожалуйста, маму…

– А вы кто? – повторила девочка.

– А я – твой папа!

На шум у входной двери в коридор из комнаты вышла Анна.

– Петя?! Почему же ты ничего не написал? Мы бы встретили тебя! Я же могла быть на дежурстве! Боже! Тебя трудно узнать. Эта борода, эти усы так тебя старят!

Пётр поставил на пол свой фанерный чемодан и обнял жену…

– Сбрею, сбрею… Теперь сбрею…

– Ну, хорошо! Ты – дома, и мы встретились!

Галина и вышедший на шум Валентин молча наблюдали встречу родителей.

– Чего ж мы здесь стоим?! Заходи! Это твой дом!

Пётр вошёл в комнату. Здесь ничего не изменилось, только на его письменном столе стояла новая настольная лампа и небольшой приёмник «Рекорд». Рядом на стуле лежал портфель, и на этажерке увеличилось количество книг.

– Вот вы какие! – воскликнул Пётр, обнимая детей.

Потом они ужинали. На столе стояла и бутылочка вина. Пётр даже удивился: «Ждали…».

Пётр рассказывал о своей жизни в лагере скупо. Чаще спрашивал об их жизни, об успехах в школе, о работе Анны. Она работала медсестрой в Центральной городской больнице.

– Мне так удобно: сутки дежурю, двое дома. Когда меня нет, Галя на хозяйстве. Большая уже девочка!..

Пётр рассказал, что жить здесь ему не разрешают. Определили местом проживания Семикаракоры. Но не беда. Семикаракоры – районный центр. И самое главное, – рядом – Дон!

Спать легли поздно.

– Завтра рано вставать…

– Почему тебе нужно уезжать обязательно завтра? – с обидой спросила Анна. – Ты не соскучился?

– Соскучился…

– Завтра я иду на дежурство. Попробую отпроситься. А ты с утра узнаешь, как добираться до твоих Семикаракор. Потом проведём с тобой ещё день, а уж послезавтра поедешь!

– Хорошо. Только не хочу иметь неприятности. Да и нарушать предписания не могу. Но договорились: поеду послезавтра.


На следующее утро Анна в семь ушла на работу. До ЦГБ нужно было добираться двумя транспортами. Пётр ещё лежал, когда в комнату постучала и вошла Галя.

– Вы встаёте? Завтрак на столе…

– Спасибо. Встаю. Только, почему ты меня на «вы» называешь? Я – твой родной отец!

– Знаю… Нужно привыкнуть!

– Привыкай скорее. Мне больно слышать это «вы».

– Хорошо. Я постараюсь.

– А где Валя?

– Ушёл в школу. Я во второй смене…

– Понятно… Сейчас встаю.


Позавтракав и поговорив с дочкой, Пётр надел свой старый костюм и посмотрел на себя в зеркало.

– Он вам… тебе велик, – сказала Галя и грустно улыбнулась.

– Ничего. Здесь у меня жирок нарастёт. А парикмахерская, что была у нас за углом, работает?

– Работает… Куда ей деться?

– Тогда я пошёл!

Он поцеловал дочь и вышел со двора.


– Вас совсем не узнать после того, как я сбрила вашу бороду и усы, – сказала девушка-парикмахер. – Вы казались таким старым…

– Ну, что вы?! Я ещё…

– Вот я и говорю, вы ещё вполне…


На автобусной станции Пётр узнал, что на Семикаракоры один раз в сутки ходит автобус. Пётр купил билет на следующий день и медленно направился в сторону дома. Проходя мимо художественно-промышленного техникума, который окончил когда-то, посмотрел на здание, вспоминая те беззаботные времена. Здание было восстановлено, а рядом чернели два остова разбомблённых домов, и Петр снова подумал о том, что им удалось пережить такие страшные времена. Это просто чудо, что они остались живы.

– Пётр! Келлер! – услышал он, когда шёл по площади к Пролетарскому рынку. Он оглянулся. Полная женщина, лет сорока пяти, шла к нему и широко улыбалась. – Ты меня не узнаёшь?

Пётр внимательно вгляделся в лицо. Оно ему никого не напоминало. Но вот глаза!

– Леночка!

– Она самая! Как я рада тебя видеть? Что с тобой случилось? Я в Ростове с сорок пятого, много раз бывала в этом районе, но ни разу тебя не встретила. Думала, переехал куда-то.

– Меня здесь не было… – ответил Пётр и, чтобы изменить тему разговора, спросил: – А ты-то как? Как твой муж, дети? Тебе пришлось воевать?

– Олег погиб перед самым концом войны в Германии. Я прошла до Будапешта, там была ранена, и уже дослуживала здесь, в Ростове. У меня двое ребят и второй муж. Он строитель. Ты же знаешь, что я работала в проектной организации. Как только демобилизовалась, вернулась в свой проектный институт. Там и познакомилась с Серёжей, моим нынешним мужем. Он работал ГИПом. – Потом, увидев, что Пётр не понял, кем работает её муж, уточнила: – Главным инженером проекта. Он инвалид войны. Служил в артиллерии…У нас сын.

– Понятно, – грустно произнёс Пётр. – Какая, иной раз, жизнь бывает непредсказуемая…

– Ты так и не сказал, где ты? Где работаешь?..

– Живу в Семикаракорах… Я художник. Кем я могу работать?

Видя, что Пётр не расположен рассказывать о себе, Лена заторопилась.

– Вот и мой автобус! Петя, ты неплохо выглядишь. Будь здоров и счастлив… Я хочу, чтобы ты знал: ты мне очень нравился… и был мне самым близким другом…


Весь оставшийся день Пётр провёл с женой и детьми. Анна поменялась дежурством, и когда Пётр пришёл домой, она была уже дома.

– Вот без усов и бороды словно и не было этих десяти страшных лет…

– К сожалению, остаются рубцы на сердце…

Ночью, после поцелуев  и объятий, они договорились о том, что, как только Пётр снимет квартиру, он даст телеграмму, и Анна с детьми приедут к нему.

– Переехать мы сможем сразу после окончания учебного года. Дети…Там-то хоть электричество будет? – спросила Анна.

– Надеюсь, что будет, – ответил Пётр. – Всё-таки районный центр. Трамваев там точно нет, а может, даже и водопровода, но посуди сама: а как жили наши предки? Брали воду из колодца, топили печку дровами, а дрова рубили каждый день… И ведь ничего в этом плохого не было. Проживём и мы. А не боишься ехать со мной в район? Это не Ростов… Станица.

– Так жена за мужем, как нитка за иголкой… А что же с квартирой будем делать?

– Не знаю. Подумаю… Хорошо бы, чтобы хотя бы Галчонок окончила городскую школу.

– Тебя надолго в Семикаракоры? Может, потом можно будет переехать в Ростов?

– Посмотрим, – повторил Пётр.


Станица Семикаракорская не производила впечатления такого уж всеми забытого медвежьего угла – уже хотя бы потому, что по Дону мимо неё проплывали пароходы и баржи, оглашая окрестные берега гудками, а в самой станице жизнь, какая-никакая, а теплилась. Пятнадцать тысяч жителей трудились в рыболовецком совхозе, на мясокомбинате, на консервном заводе, и всё это вместе создавало трудовую, а отнюдь не сонную атмосферу. Но одновременно с этим вокруг станицы простирались такие немыслимые пейзажи, а реки в этом месте так хитро переплетались между собой и образовывали такую сеть, что, казалось, этот маленький мирок живёт здесь сам по себе в окружении воды и знать ни о чём не знает… Если бы не столбы, на которых во всю мощь орало с утра до вечера радио, то можно было бы подумать, что это и впрямь какое-то маленькое государство…

Пётр зарегистрировался в отделении милиции, стал на учёт! И тут же возникли два вопроса: где жить и где работать.

Выбор был не так уж велик: можно было пойти на консервный завод или на молкомбинат, и он самым серьёзным образом уже примерял на себя роль рабочего, как в самую последнюю минуту ему было предложено необычное решение проблемы с трудоустройством:

– Вы – художник? – спросил майор, оформляющий Петра в отделении милиции.

– Художник. Оканчивал техникум.

– И в самом деле можете картины рисовать? – удивился майор.

– Могу. Только кто ж меня художником на работу возьмёт? – грустно произнёс Пётр. – Я теперь как прокажённый.

– Ну, вы не преувеличивайте… – Майор на минуту задумался. Потом внимательно посмотрел на Петра. – А не смогли бы вы пойти на работу в Дом культуры? Да и в школе учителей не хватает. Вообще-то это не положено – при вашей-то статье. Но исключения постоянно делаются. У меня жена – директор нашего Дома культуры. Она постоянно жалуется, что кадров катастрофически не хватает, и они ведь сами ниоткуда не возьмутся. Вот если вы не придёте на эту должность, то так никто и не придёт на неё.

– А что я там делать-то буду? – удивился Пётр.

– В доме культуры вести кружок живописи, а в школе преподавать черчение и рисование. Возьмётесь?

И Пётр взялся!

Директор школы приняла Петра Келлера без особого энтузиазма, но и без излишней подозрительности. Когда были оговорены все подробности с расписанием занятий, планами, классами и обязанностями по Дому культуры и школе, она сразу же сказала ему:

– Давайте сразу договоримся вот о чём. У нас сейчас все мужчины – бывшие фронтовики. Дети или родители могут спросить вас: на каком фронте вы воевали?

– Да, это проблема, – согласился Пётр. – Что я им скажу?

– Врать нельзя…

– Да я и не умею.

– А правду говорить – тоже не стоит.

– И что будем делать? – грустно спросил Пётр.

– Будем говорить полуправду: мол, был на трудовом фронте. Работал в тылу. Такое тоже ведь бывало.

Пётр усмехнулся:

– Семикаракоры – это ведь деревня…

– Станица, – поправила его директор. – У нас на Дону есть запретные слова. Словом «деревня» у нас нельзя называть казачью станицу – люди могут не понять вас и обидеться.

– Да пусть станица! Дело разве в названии? Что по деревне, что по станице слухи быстро распространяются. Рано или поздно мои ученики узнают, что я из бывших зэков. И что тогда?

Директор закурила. Помолчав немного, сказала:

– Но пока это случится, вы к тому времени должны будете себя как-то зарекомендовать среди детей и родителей, среди наших жителей. И если вы зарекомендуете себя хорошо, то вам ничто не повредит. Люди у нас не злые: они сегодня тебя обматерят, а завтра же придут к тебе на помощь, если тебе плохо будет. Так что работайте и ничего не опасайтесь.

Квартирный вопрос решился и того проще: он снял себе комнату в доме на окраине станицы у одной старой женщины, которая во время войны лишилась почти всего своего многочисленного семейства, а теперь перебивалась с хлеба на воду в полном одиночестве, работая уборщицей в школе.  Пётр сказал хозяйке, что, по его планам, к нему должна будет приехать жена с двумя детьми. Хозяйка не возражала.

– Займёте две комнаты! У меня места хватит.

Некоторое время спустя Анна с двумя детьми и с вещами прибыла в Семикаракоры.


Через год они совершили удачный, по их мнению, обмен своих комнат в коммунальной квартире на небольшой домик в Семикаракорах.

В свободное от уроков время Пётр стал снова выходить на природу. Писал этюды. Места здесь были удивительными, светлыми, красивыми. Первую свою картину он подарил директору школы. Она была в восторге.

– Спасибо вам. Пётр Степанович! Я рада, что вы у нас работаете. Дети в вас души не чают.

Вокруг Петра стали собираться ребята, которые тоже увлеклись искусством рисования, и в школе организовали кружок живописи. Вместе ходили на пленэры, рисовали природу, устраивали выставки своих работ в Доме культуры и в школе.

Пожелания директора, чтобы Пётр хорошо себя зарекомендовал в школе и в станице, сбылись в полной мере.


Однажды молодящаяся вдова тридцати пяти лет, учительница биологии, подошла к Петру и попросила  посмотреть её рисунки.

– С удовольствием. Вы давно этим увлекаетесь?

– Давно. Только нигде не училась. Рисую акварели.

– Ну, что ж. Принесите ваши работы. С удовольствием посмотрю.

Надежда Николаевна посмотрела на Петра, удивляясь его непонятливости. Разве он не видел, что она его приглашает не картинки рассматривать?! Потом нашлась:

– Они у меня в рамках под стеклом. А не могли ли вы заглянуть ко мне?

Пётр знал, что Надежда Николаевна – одинокая женщина. В войну потеряла мужа. А в станице такое посещение одинокой женщины чревато разговорами. Этих разговоров Пётр боялся, тем более что и Анна уже работала в районной больнице и была в курсе всех дел в станице.

– Хорошо, только я с вашего позволения приду с Юрой Фёдоровым и Фимой Филимоновым. Уж они-то по-настоящему понимают в акварелях.

Надежда Николаевна с сожалением взглянула на Петра и согласилась.

– Приходите. Правда, меня интересует ваше мнение.

– Напрасно вы так. Эти ребята очень талантливы…

Картины Надежды Николаевны были, конечно, несовершенны, и Пётр предложил, чтобы и она приходила на его занятия, а по субботам после уроков выходила с ними на природу, на что Надежда Николаевна с радостью согласилась.

– Вы знаете, Пётр Степанович, – сказала она, – с вашим приходом наша школа преобразилась. Все увлечены живописью… Вы – молодец!

Вокруг Петра сгруппировались любители природы. Кто-то писал этюды, кто-то делал фотографии прекрасных мест у Дона. Потом всё это выставлялось на обозрение, устраивались выставки. Причём они красиво оформлялись: под каждым этюдом, картиной, фотографией были написана фамилия автора и название работы. Эти выставки пользовались большой популярностью, и всё население станицы ходило смотреть на работы своих детей…

Пётр не утаивал ни от кого секретов своего мастерства и щедро делился ими со всеми, кто об этом просил. А слух о том, что к берегам станицы прибился новый художник, быстро облетал округу.

Были, правда, попытки привлечь его к «культурно-просветительскому фронту». Но рисовать плакаты, колхозников и колхозниц с радостными лицами и со снопами пшеницы в руках Пётр наотрез отказывался.

– В каждом деле есть своя специализация, – уклончиво говорил он. – Я пейзажист, и ничего другого делать не умею…


Вот и подходит к концу наша история об удивительной судьбе донского художника Петра Степановича Келлера. Ещё несколько дополнительных штрихов, и мы поставим точку. Хотя – кто знает, как дело пойдёт дальше? Может быть, после точки начнётся какая-то новая история – уже не из жизни Келлера, а из жизни его картин, его учеников?

Самым неожиданным образом картины Келлера вдруг оказались востребованы в современном обществе, они теперь стоят бешеных денег и за ними идёт охота среди коллекционеров. Впрочем, такое грустное продолжение тихо умершего художника – вещь самая обычная. Чему удивляться? У многих, как мы знаем, всё бывало ещё и хуже: всю жизнь нищета, бесправие, полная неизвестность, невозможность продать ни единой картины, зато после смерти – ошеломляющий успех. И кто-то теперь на перепродаже этих картин делает себе состояния. Можно подумать, что этот художник только для того жил и страдал, чтобы потом какой-нибудь алчный прохвост наживался на итогах его жизненного пути!

Обидно, но участь Петра Келлера в этом отношении – самое обычное дело. Должно быть, так устроено человечество. Оно больше любит мёртвых героев, чем живых…

А теперь – те самые оставшиеся заключительные штрихи и обещанная точка в нашем повествовании:


Прошли годы. Живя в Семикаракорах, Пётр ездил на этюды в Новочеркасск, в хутор Мишкин, что в окрестностях Новочеркасска. Туда он особенно любил ездить. Обычно здесь встречались любители живописи и из окрестных станиц и городов.

А однажды в район приехало высокое начальство с «Ростсельмаша». Оно интересовалось работой комбайнов, сделанных на заводе. Вечером им показали художественную выставку работ школьников. Заместитель директора, высокий седой мужчина, ходил в окружении районного начальства и восхищался:

– Ну вы и молодцы! Как здорово! Неужели все эти работы детей?

Ему показали работы Петра.

– А это пейзажи их руководителя…

Мужчина, видимо, неплохо разбирающийся в живописи, оценил мастерство художников и то и дело восклицал:

– Это ж надо! Ну и молодцы! Здорово!

Его познакомили с руководителем изостудии Дома культуры.

– Приезжайте в Ростов! У нас прекрасный Дворец культуры. Нам бы такого руководителя!

– Вы, возможно, не всё знаете. Я был осуждён, и мне предписано жить здесь, – сказал Пётр.

– Я это знаю, но думаю, мы сможем изменить эту ситуацию. У вас в Ростове есть жильё?

– Нет.

– Не беда. Сейчас как раз у нас на заводе выделяют участки под сады. Выделим вам участок. Там и будете писать свои пейзажи… Соглашайтесь!

– Не всё от меня зависит…

– Хорошо. Всё, что зависит от меня, я сделаю.

На том и закончился разговор. А через несколько дней из Ростова пришла бумага, в которой значилось, что Келлеру Петру Степановичу разрешается переехать на жительство в Ростов.


Прощание с полюбившимся всеми педагогом было трогательным и грустным. Пётр благодарил всех, обещал не забывать их, приглашал всех к себе в гости…


В 1959 году Пётр переехал в Ростов. Имущества у него было немного. Директор школы дала ему машину, чтобы он мог забрать свои картины.

Как и обещал заместитель директора, Пётр Степанович оформился руководителем изостудии в Дворце культуры «Ростсельмаша», которой он затем руководил многие годы. С учениками ездил в разные районы и города области. Из его учеников многие стали известными на Дону, да и в стране, художниками.

Его семье был выделен садовый участок недалеко от Ботанического сада. Место было не ахти какое: далёкая окраина Ростова, где уже стояли частные домики, оглашаемые по утрам криками петухов и мычанием коров, которых местные жители выводили пастись на окрестные луга. Вскоре он своими руками построил здесь небольшой домик, где организовал себе мастерскую.

А в семидесятые годы художники, которые ездили с Петром Степановичем на этюды, образовали творческое объединение «Мишкинские бугры». Это было не только творческое объединение, а, скорее, образ жизни. Они ездили на природу, писали этюды, делились впечатлениями, учились друг у друга. Это и было, в понимании Петра, – счастье.


В 1964 году Пётр Степанович становится членом Союза художников, участвует в выставках, занимается воспитанием молодёжи, как и прежде, ходит на природу в поисках сюжетов. Его акварели «Вяжут сети», «Везут хлеб на мельницу», «Сбор винограда на Дону» хранятся в Ростовском музее краеведения.

Его творческая жизнь стояла особняком от событий страны и развивалась вне социально значимых тем. В его картинах ни строек, ни передовиков, но зато – ощущение поразительно светлой и яркой атмосферы. Его любовь к природе безгранична.

При жизни у Келлера была всего одна персональная выставка – в государственном музее-усадьбе «Архангельское».

Многие работы его достойны лучших музеев мира и, прежде всего, России.


В 1991 году Петра Келлера реабилитировали.

В том же году в Глазго проходила выставка, куда среди других работ заслуженный деятель культуры искусствовед Галина Скопцева взяла и две работы Петра Келлера – «На Зелёном острове» и «Зима». Обе эти работы там были успешно проданы. Петр Степанович Келлер был признан прекрасным пейзажистом Донского края.


Эпилог

в жанре трагикомического киносценария


Сентябрь 1997 года. Министерство культуры Российской Федерации.

Некто очень значительный звонит из Австрии. Это настолько значительная персона, что на экране мы видим не всё лицо звонящего, а лишь нижнюю её часть, к которой время от времени прикладывается дорогая сигара. Значительная Персона на ломаном русском языке сообщает, что она хотела бы сделать документальный фильм о русском художнике австрийского происхождения, для которого донская земля стала родиной.

Чиновник на московском конце провода хорошо понимает масштаб личности звонящего. Он изумлённо вскидывает брови и учтиво заявляет: мол, в министерстве ничего не знают ни о каком о Петре Степановиче Келлере.

С австрийского конца провода в ответ раздаётся оглушительная тишина. Там – в шоке.

Московский чиновник понимает, что он сейчас ляпнул что-то невообразимо глупое, и учтиво просит перезвонить ему через неделю.

Положив трубку, он сразу же набирает номер министерства культуры Ростовской области, но и там никто не знает об этом художнике.

Московский чиновник грозно орёт ростовскому:

– Чем вы там занимаетесь? Вы что – хотите международного скандала?

Ростовский чиновник обещает немедленно разобраться и тотчас же звонит в Союз художников, где Председатель Союза после некоторого замешательства говорит, что есть такой, кажется, тихий старичок. Когда-то руководил изостудией в ДК «Ростсельмаша».

Чиновник ростовского масштаба гневно кричит:

– Найдите его немедленно! На кон поставлен престиж нашей страны. Этим вашим Келлером интересуются иностранцы. И даже сам, – тут он закашливается от волнения, и зрители не слышат называемой фамилии, но судя по изменившемуся лицу Председателя Союза, мы понимаем, что названное имя – это нечто невероятное по значению.

Чиновник, отойдя от гневного кашля, продолжает гневно кричать в трубку:

– На Западе о нём собираются фильм снимать… Вы хотя бы телефон этого Келлера знаете?

Председатель роется в своих блокнотах, потом говорит:

– Да нет у него никакого телефона!

– А адрес-то вы хоть его знаете?

Председатель у секретаря уточняет адрес, сообщает в трубку.

Трубка орёт:

– Так поезжайте к нему! Узнайте… Нам Москве нужно что-то отвечать!

– Да-да, конечно! Разумеется…

– Чем вы там только занимаетесь?

– Да как чем? Работаем вот…

– Работаете? А по-моему, вы там только и делаете, что душите за горло талантливых и инициативных людей, загоняете их в гроб и, перешагивая через их трупы, делаете карьеры всяким посредственностям! Ваша контора уже давно превратилась в настоящее кладбище талантов!

Председатель мямлит в ответ что-то бессвязное, а гневная трубка кричит:

– Как могло получиться, что об этом Келлере мы узнали только тогда, когда его картины стали пользоваться на Западе бешеным успехом!

Машина с Председателем Союза художников и искусствоведом из музея изобразительных искусств героически мчится по улицам и проспектам города Ростова-на-Дону по нужному адресу.

Заехав в какие-то дебри, они долго разыскивают нужный дом.

Наконец разыскали: ветхая хатёнка, покосившаяся, с дощатым забором…

На их зов выходит женщина лет пятидесяти пяти. Это дочь художника – Галина Петровна. Она спрашивает:

– Вам чего? Чего шумите?

– Вы Галина Петровна? А нам бы Петра Степановича Келлера повидать… – мямлит Председатель.

А тут как раз к ним подходит сосед-алкаш в драной майке и спортивных штанах с лампасами. Он и перехватывает инициативу.

– Степаныч? – лыбится алкаш беззубым ртом. – Так ведь он того… С полгода уже как.

Галина Петровна говорит сквозь слёзы:

– Папа мой жил тихо и умер тихо 12 июля 1997 года. Мало кто знал о его смерти. Он был тихим и маленьким человеком. А вам-то он зачем?

– Так вы разрешите нам зайти?

– Пожалуйста.

Они входят в дом. Бедность, убожество. Мастерская художника – пуста. Незавершённые рисунки валяются пачками на полу. У стенки незаконченный натюрморт.

– А где же все его работы? – спрашивает искусствовед.

– Работы? Так бог его знает! Может, Валька продал…

– Валька – это кто? – спрашивает встревоженный Председатель.

– Сын Петра Степановича, мой брат. Ему всегда денег мало… Да и я кое-что продавала, помнится.

– Вы продали все работы отца? – удивился Председатель.

– Ну, а что нам с ними ещё делать, солить, что ли?  И на какие шиши было поминки делать? Так хоть послужили хорошему делу…

– Кому же вы их продали?

– Кому я продала – уже и не помню, а кому продавал Валька – так это вы у него спросите, но я так думаю, что и он не вспомнит, потому что всегда пьян.

– А где этот ваш Валентин?

И тут сосед, сопровождавший редких в этих местах гостей и зашедший вслед за ними в дом, не выдержал:

– Да где ж ему быть?! Как всегда – бухает где-то с друзьями…

– А кому же картины отца он продал?

– Да хрен его знает! Приезжал тут один… Важный такой гусь… Даже на пол-литра не дал, чтобы обмыть сделку…