По улице моей...

 … И вот тогда из слёз, из темноты,
Из бедного невежества былого,
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова.

Б. Ахмадулина

Эпидемия страха

Дело было в 1940 году. Отец только что вернулся из тюрьмы, где по доносу отсидел год. До этого он был кадровым военным, командовал батареей в одной из частей Одесского военного округа. Мы – мама, я и старший брат – жили в небольшой квартире, состоящей из двух смежных комнат. Вместе с нами жила тётя Оля и её двое детей: Марлена, ученица девятого класса, и Лёня – он только готовился пойти в школу.

Помню глаза отца, полные страха. Убедившись на собственном горьком опыте, что далеко не все его знакомые – порядочные люди и вокруг много «стукачей», он старался вообще ни с кем не разговаривать, а всё больше молчал. По рассказам мамы, он был весёлым и энергичным человеком, а теперь выглядел угрюмым и запуганным. Год тюрьмы сломал его.

Отца осудили «за недоносительство». Он присутствовал при разговоре, когда один из командиров усомнился в том, что Блюхер и Якир и в самом деле были врагами народа. Отец не донёс на него.

Какие методы применяли следователи, стараясь доказать его вину, я не знаю, только из тюрьмы он вышел совершенно другим человеком: запуганным и подозрительным. Тюрьма отучила его улыбаться. Больше того, чтобы выказать свою лояльность к властям, отец заказал художнику большой портрет Сталина. Живописец изобразил вождя одетым в зелёный френч и раскуривающим трубку. Когда портрет был готов, его повесили в первой комнате, и усатый горец улыбался каждому входящему, прищурив правый глаз.

Страх заставил отца придумывать всё новые и новые доказательства своей лояльности. На лацкане пиджака он носил серебряный значок с профилем вождя, старался не обсуждать с коллегами международное положение, а если уж был вынужден высказывать своё мнение, то слово в слово повторял передовицу «Правды».

Он устроился в школу преподавать математику. Я часто бывал в той школе. На перемене отец ходил с деревянным циркулем, которым рисовал окружности на доске, пальцы у него были всегда испачканы мелом, и он тщательно вытирал их платком, прежде чем взять меня за руку.

Работал он с утра до пяти часов дня. Потом шёл домой и до ночи просиживал за кухонным столом, проверяя школьные тетрадки или готовясь к очередному уроку.

Это сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю всю драматичность ситуации и могу себе представить, что творилось в душе моего отца. Тогда же всё виделось мне иначе. Мальчишками мы не замечали, что вокруг творится неладное: гоняли по переулку, играли в войну, в которой непременно побеждали красные, или строили башни из конструктора, который по случаю приближающегося праздника подарили нам родители.

Однажды Марлена попросила меня посмотреть в окно, не идут ли её подружки в школу. Я с трудом забрался на высокий подоконник и выглянул на улицу.

– Нет, никого там нет! – сказал я и вдруг увидел, что на подоконнике лежат деньги, какие и сколько – не помню, да и видел их я мельком.

– А здесь деньги лежат! – крикнул я.

– Ладно, слезай, – сказала Марлена, продолжая собираться в школу.

На следующий день выяснилось, что деньги исчезли. Когда меня спросили, не видел ли я их, с наивностью семилетнего мальчугана я сказал, что видел, когда смотрел в окно, не идут ли подруги Марлены в школу. У меня спросили, не брал ли я их? Я сказал, что не брал. Но мне не поверили – ведь деньги исчезли! И у меня стали выпытывать, куда я их дел. Сначала меня уговаривали по-хорошему, укоряли, просили, чтобы я вернул деньги. Но я не мог их вернуть, поскольку не брал и понятия не имел, куда они делись. Потом родители окончательно вышли из себя и принялись кричать на меня, требовать признания в краже и, наконец, бить!

Я ревел как резаный и, чтобы прекратить хоть на время побои, «признался», что дал их соседскому мальчику – Жорику Мажарову, который жил этажом ниже. Вся наша разгневанная семья пошла к соседям. Надо ли говорить, что Жорик был возмущён и оскорблён! Ведь я от страха перед болью оговорил не только себя, но и ни в чём не повинного приятеля! Я очень боялся побоев, страх сжимал моё детское сердце, но меня продолжали истязать, требуя, чтобы я «честно признался», куда дел деньги. Мой правдивый рассказ не вызывал у взрослых доверия, и я придумывал всё новые и новые версии пропажи, называл всё новых и новых товарищей, которым якобы отдал украденное.

Когда все поняли, что добиться от меня «правдивого признания» и искреннего раскаяния невозможно, меня оставили, наконец, в покое, сказав, что в наказание не возьмут на первомайскую демонстрацию. Я, конечно, плакал, но потом смирился.

Когда наступило праздничное утро, меня всё-таки пожалели и взяли на демонстрацию. Мы шли по праздничному городу, размахивая алыми флажками и бумажными цветами. Но когда мы проходили мимо лотков с различными лакомствами, выставленных на улицу в честь первомайского праздника, мама мне говорила:

– Вот если бы ты не забрал денежки, мы бы всё это купили! И маме, и папе, и тёте Оле, и Марлене, и тебе… Всем!

Мне было так больно это слышать! Но я уже ничего не мог сделать: я боялся, что, начни я опять оправдываться, меня снова примутся бить.

Прошли годы. Теперь я думаю, что мы все, и взрослые, и дети, в те времена пережили некую психологическую эпидемию. Жестокость мучителей, истязающих моего отца, беззащитного перед их властью, породила в его сердце жестокость по отношению ко мне, ребёнку, беззащитному перед властью взрослых. В этой цепочке безжалостности здравый смысл, правдивость, искренность оказывались бездейственными. Прав был не правый, а сильнейший. Интересно, что реакция моя на ложное обвинение и «допрос с пристрастием» (а мне было всего семь лет!) была такой же, как и у взрослых там, в застенках, когда от них добивались нужных свидетельских показаний, ложных доносов и самооговоров.

Будучи уже взрослым, я однажды напомнил моей сестре Марлене эту историю. Она была несколько обескуражена моей памятливостью и ловко перевела разговор на другую тему. Я не стал настаивать на обсуждении моих детских впечатлений.

В эвакуации

Сегодня это Цахкадзор, долина цветов, курортное место. А тогда это селенье называлось Дарачичаг. Здесь в годы Отечественной войны были развёрнуты эвакогоспиталь и воинская часть, которая готовила молодых красноармейцев к ведению боевых действий в горах.

Помню, как мы, мальчишки, на своих самодельных лыжах забирались на вершину крутого склона, где тренировались молодые бойцы, и с улюлюканьем и свистом стремглав спускались вниз, показывая приехавшим из Рязани и Воронежа конопатым светловолосым ребятам, как нужно стоять на лыжах. Мы гордились своим умением, придумывали новые и новые «аттракционы»: то перепрыгивали через поваленное дерево, то с оледенелого сугроба, словно с трамплина, выскакивали на дорогу, проходившую у самого основания склона, и мчались дальше вниз – к горной речке, не замерзающей зимой.

Однажды мы с товарищем, проделывая все эти трюки, не обратили внимания на колонну военных автомашин, приближающуюся к участку дороги, который нам нужно было пересекать. А когда заметили, тормозить было поздно. Мы пролетели буквально перед самым носом машины и помчались дальше. Водитель, совершенно не понимая, что произошло, остановил машину. За ним встала вся колонна. Бойцы ещё долго что-то кричали нам вслед, как я представляю, не очень ласковое. С тех пор я всегда старался останавливаться, не доезжая до дороги. Даже дух у меня захватывало при мысли, что могло случиться, если бы на полном ходу мы столкнулись, например, со «Студебеккером». Ему, во всяком случае, пришлось бы худо.

Лыжи свои мы делали сами, загибая концы хорошо оструганных и отшлифованных дощечек над горячим паром. Направляющих бороздок на их скользящей поверхности не было, но мы прекрасно обходились и без специальных мазей, креплений и палок. Мы чувствовали себя на своих самодельных лыжах легко и свободно.

Селение стояло на крутом склоне горы. По главной улице, идущей вверх, мы любили кататься на санях, и тоже со свистом и улюлюканьем. И сани мы делали сами. В два бруска забивали строительные скобы или прикручивали к ним коньки-снегурочки, и сани готовы. Потом ватагой, друг за другом, мчались вниз. Спуск был длинный, метров восемьсот. Скорость – большая. Мчишься, а ветер хлещет по лицу, захватывает дыхание. Потом приходилось долго подниматься наверх, чтобы повторить всё сначала.

Однажды какой-то мальчишка, проехав полдороги, упал. И на него стали наезжать те, кто мчался за ним. Шишек набили много, но никто не жаловался. Все смеялись, наперебой рассказывая друг другу, как они старались объехать вдруг появившееся препятствие, но из этого ничего не вышло.

А летом мы ходили в лес, собирали ягоды, черемшу, хворост. Заготавливали топливо на зиму.

Когда выдавалось время, шли с мальчишками к речушке. Это был приток большой горной реки Зангу. Для того чтобы сделать её пригодной для купания, мы расчищали дно, делали запруду из камней, и в результате наших трудов образовывалось пространство, где можно купаться. Плавать тогда я не умел. Касаясь руками дна, кричал товарищам:

– Я плаваю! Я совсем не дотрагиваюсь до дна!

Мои товарищи были такими же «пловцами», и потому все охотно друг другу «верили».

Вообще должен сказать, что мы дружили с местными ребятами. Среди них были и армянские мальчишки, которые плохо говорили по-русски, и местные молокане, говорившие на своём наречии. Но все мы прекрасно понимали друг друга. И не было между нами вражды.

Мальчишки постарше стремились теснее общаться с ранеными из госпиталя, расспрашивая о том, что происходит на фронте. Потом собирались группами, курили, ругались и строили планы, как убегут на фронт. Фантазии были такими же смелыми, как и трудновыполнимыми. Мой брат со своими друзьями попытался удрать на фронт, но их сняли с эшелона, уходящего на передовую, и в сопровождении милиционера отправили домой.

Почта к нам приходила редко. Конвертов тогда не было, и письма сворачивали особым способом: так, что получался треугольник. Это было и письмо, и конверт одновременно.

Помню, как все боялись получить извещение о гибели близких.

У входя в эвакогоспиталь на столбе висел громкоговоритель в форме огромного рупора. Люди с замиранием сердца слушали сводки с фронтов. В начале войны они были малоутешительными. Сводки «от советского информбюро» слушали все, и взрослые, и дети. И никто не шумел, не баловался. Все понимали значимость этой передачи.

Когда в 1942 году мы узнали, что Севастополь пал, то каждый день с ужасом ждали почту, но извещение о гибели отца не приходило, и у нас уже затеплилась надежда: а может быть, ему удалось выбраться?.. Но нет, не удалось. Извещение мы получили осенью. Когда мама прочла его, то упала без чувств. Она тогда работала в госпитале, но в тот день на работу не вышла. Её начальник, пожилой майор медицинской службы, несмотря на строжайшую дисциплину военного времени, не сказал ей ни слова. Маме было тогда двадцать девять…

С тех пор прошло много лет, и уже давно нет и моей мамы. Вспоминаю её часто и всегда терзаюсь мыслью, что недодал ей своего сыновнего тепла, внимания… По молодости и по глупости не понимал, что именно это ей от меня и нужно. А когда навещаю её на кладбище, в мыслях всегда одни и те же слова: «Прости меня, родная, что не уделил тебе больше внимания… не всегда понимал… Прости!..»

В читальном зале

Читальный зал районной библиотеки открывался в девять часов утра. Обычно к этому времени я был уже там. Заведующая читальным залом Розалия Львовна, пожилая, чуть сгорбленная, сидела на своём старом стуле, подложив на сиденье шерстяной платок, и посматривала на первых читателей. Чаще всего это были школьники или студенты. Случайные люди заглядывали сюда редко. По тому, какие книги брал незнакомец, как он работал с литературой, Розалия Львовна старалась определить, кто это, чем занимается и что ему здесь нужно.

В большой светлой комнате стояло десять столов, возле которых, как правило, всегда на одном и том же месте располагались постоянные посетители этого царства книг и журналов. В читальный зал я приходил ежедневно, как на работу. В понедельник, когда библиотека была закрыта, не знал, куда себя деть. Так привык к обстановке читального зала, что нигде не мог сосредоточиться так, как здесь.

Сюда мы приходили не только посмотреть свежие журналы, прочитать и законспектировать критические статьи о произведениях Гоголя, Маяковского или Фадеева. Здесь было самое подходящее место для того, чтобы встретиться с друзьями, поделиться свежими школьными новостями, договориться о совместном посещении театра или филармонии. Здесь мы знакомились, влюблялись, обменивались идеями и в конце концов так привыкли к этому месту, что без него не мыслили себе жизни.

В библиотеке иногда проводили встречи с прозаиками и поэтами. Выставлялись книжные новинки, делались тематические подборки газет и журналов.

Однажды, в серый осенний день, я как обычно сидел в читальном зале и просматривал последние номера «Иностранной литературы». Привычную обстановку нарушило появление девушки с каштановыми волосами. Раньше я её здесь не видел и, оторвавшись от чтения, стал наблюдать за незнакомкой. Она подошла к стойке и тихо, чтобы не мешать, попросила у Розалии Львовны какую-то книгу. По всему было видно, что Розалия Львовна сразу оценила посетительницу.

Девушка взяла книгу, поблагодарила библиотекаря, чего мы, кстати, никогда не делали, и села за мой стол.

Читать я уже не мог. Меня интересовала книга, которую взяла незнакомка. Но ещё больше – кто она, чем занимается, почему раньше не видел её здесь? Девушка так меня заинтриговала, что я не заметил, как в зал вошёл старый мой приятель Оська Убогий. Фамилия его никак ему не подходила: высокий, спортивного вида, прекрасный знаток музыки и литературы. Достаточно сказать, что в те непростые годы он окончил школу с медалью.

– Привет! – поздоровался он. – Что это с тобой? Ты сегодня какой-то не такой. Что случилось?

Не мог же я ему сказать, что за моим столом сидит девушка, которая меня очень заинтересовала и о которой мне бы хотелось всё разузнать! Ведь она сидела рядом и могла услышать мои слова.

Приятель, не получив вразумительного ответа, пожал плечами и подошёл к стойке. Он взял сборник критических материалов на произведения советской литературы, которые мы проходили, и вернулся к нашему столу. И здесь я ещё больше удивился. Он бесцеремонно дотронулся до плеча незнакомки и сказал:

– Привет, Нелля! Ты что это так внимательно читаешь?

– Да вот просматриваю, что написал Андре Моруа о Тургеневе. Ты знаешь, очень интересно!

Я был шокирован. Значит, этот везунчик Оська знаком с ней! А может, они учатся в одной школе или даже в одном классе? Тогда почему она никогда не приходила сюда раньше?

На первом же перерыве, когда мы с Оськой вышли «подышать свежим воздухом», я подробно расспросил его о незнакомке. Оказалось, что Неллю он знает давно. Она учится в параллельном классе, но обычно ездит в городскую библиотеку. Поэтому я здесь её мог и не видеть. Мы договорились, что при случае он меня с ней познакомит. Оська понимающе улыбнулся:

– У тебя недурной вкус. Но и ты должен соответствовать, потому что Нелля – девушка особенная.

– Это какая же? – не понял я.

– Я бы сказал, несовременная. По крайней мере, я знаю нескольких ребят, которые очень набивались ей в друзья, но у них ничего не вышло.

– В друзья я набиваться не собираюсь, но уж очень любопытно, что это такое: «несовременная»? А мы с тобой современные? Это что, очень плохо?

Мой вопрос повис в воздухе.

Парк у дома.

Наш парк раскинулся у подножья холма, названного «Чумкой», потому что здесь когда-то хоронили людей, умерших во время эпидемии чумы. На месте старого парка в прежние времена было кладбище. Его закрыли, надгробные плиты вывезли, а на месте бывших могил посадили деревья, кустарники, разбили аллеи и построили зверинец и аттракционы. Вот и зазеленел недалеко от знаменитого одесского рынка со звучным названием «Привоз» настоящий большой парк!

В школьные годы мы с другом часто ходили сюда готовиться к экзаменам. Расстилали на траве подстилку и, раздевшись до пояса, загорали, подставляя спины немилосердно пекущему солнцу. А потом, укрывшись в тени дерева, брались за книги – учили химию или историю… Нам никто не мешал, мы ни на что не отвлекались, и только когда надоедало валяться и зубрить, принимались бегать и прыгать у баскетбольного кольца на лужайке, стараясь попасть в него мячом.

В городе про наш парк рассказывали множество романтических и страшных историй. Например, про то, как во время войны бомба попала в зоопарк, расположенный за невысоким забором, и разрушила клетки диких зверей. Оказавшись на свободе, они перебрались через низкую ограду и  спокойно гуляли по парку, наводя ужас на жителей. Ещё передавалась из уст в уста история о влюблённом юноше, который, увидев в укромном уголке парка свою возлюбленную в объятиях соперника, выхватил нож и вонзил его прямо в сердце обидчику. Говаривали также, что вечерами на тёмных аллеях одесские хулиганы частенько поджидают незадачливых прохожих, чтобы ограбить их или напугать до смерти. Катя Егорова, жившая в нашем переулке, была храброй девушкой и владела приёмами самбо.

– Чтобы я таки боялась эту шваль?! Да ни в жисть, такого не было и не будет никогда!

Однажды в парке на неё таки напал верзила, но Катя повалила его на землю и исхитрилась связать ему руки его же ремнём. А потом отвела хулигана в отделение милиции, располагавшееся здесь же в парке.

У нас была своя жизнь, а у парка – своя. Мы взрослели, а парк хорошел и преображался. В разных его концах строились павильоны, спортивные площадки и детские аттракционы. Целая армия работников «зелентреста» вместе со служителями парка регулярно подсаживали новые деревья и кустарники, вырубали сушняк, следили за клумбами.

Вечером на подиуме под ажурным навесом духовой оркестр играл вальсы, полечки, марши, выступали самодеятельные коллективы, певцы пели песни, поэты читали свои стихи. Возле эстрады толпился народ, в тени деревьев жались друг к другу парочки.

Помню, как однажды из темноты дальней аллеи вдруг вышел совершенно голый парень. Его остановили дружинники. Оказалось, что это хулиган районного масштаба Жорка по кличке Бешеный. Он проигрался в карты и не имел чем расплатиться. Партнёры по игре придумали для него такой способ компенсации карточного долга. У него не было выхода. Карточный долг в его среде – дело серьёзное. Дружинники дали Жорке пару раз по шее и отпустили.

В парке мы назначали встречи друзьям, выясняли отношения с недругами, гуляли с девушками, играли в баскетбол, готовились к экзаменам, да это и не удивительно – он находился на пересечении всех моих дорог: в институт – через парк на Преображенскую; в еврейскую больницу – через парк на Госпитальную; на Мясоедовскую к родственникам…

С тех пор прошло много лет. И вот, приехав как-то в Одессу, мы собрались навестить места, знакомые с юности и дорогие моему сердцу. Вечером мы отправились, конечно же, в мой любимый парк. Как вдруг, к великому удивлению, обнаружили, что вся территория обнесена забором: мы не смогли найти ни одного входа! Закрытым оказался даже центральный вход. Это производило неприятное впечатление. Говорили, что в парке, то ли на месте аттракционов, то ли прямо среди посадки, стали оседать и проваливаться могилы и что при сооружении нового павильона был вскрыт склеп, в котором обнаружены бациллы чумы!..

– Вы откройте свои уши! Это вам не бычков на «Привозе» ловить! Вы это таки себе представляете! Чтоб я так жил…

И паникёр начинал рассказывать такие страхи, причём везде он был свидетелем и «слышал своими ушами», как говорил об этом сам Семён Наумович! «Это вам не  тру-ля-ля, а, чтоб я так жил, дело серьёзное!»

Но через несколько дней выяснялось, что в парке проводили «капремонт»: подогнали технику, и – закипела работа! Построили новые павильоны для игры в шахматы, домино, площадки для игры в лапту, волейбол, теннис. Всё это выросло как грибы среди газонов и клумб нашего старого парка. У стены, отгораживающей парк от зоопарка, построили бильярдную. Парк, словно невеста, прихорашивался. И на сердце становилось легче, и на душе было светло и тепло, словно это не парк, а я становился красивее и моложе.

Дружба народов.

В нашем классе собралось почти всё наше советское «политбюро»: за одной партой со мной сидел Андрей Жданов. На галёрке развалился и дремал после ночной смены Антон Маленков, а из соседнего ряда внимательно смотрел на доску Сергей Ворошилов. Я учился тогда в вечерней школе рабочей молодёжи. Ребята у нас подобрались бывалые, прошедшие войну. За нашей «русачкой» ухаживал Жора-морячок, а после уроков Николай Хрущёв провожал домой преподавательницу по химии. Справедливости ради нужно сказать, что это не мешало им получать двойки, так что никто не мог заподозрить, что они таким образом обеспечивали себе спокойное существование. Таких как я – малолеток – в классе почти не было.

Занятия начинались в семь вечера и заканчивались около одиннадцати. Мы старательно писали сочинения, решали задачи и зубрили химические формулы. Всё шло своим чередом, но однажды случилось неприятное происшествие: преподаватель украинской литературы Николай Михайлович Бойко оскорбил Михаила Белого, назвав его жидом. Ни больше, ни меньше. Что уж там произошло, сказать не могу, потому что был занят списыванием домашнего задания по математике. В классе, как обычно, стоял гул. И вдруг наступила гробовая тишина. Я посмотрел вокруг и ничего не понял. Увидел только, как Михаил встал из-за парты, куда он с трудом втискивался по причине крупных габаритов, подошёл к преподавателю, мужчине лет сорока с большими усами и пышной шевелюрой, и со всего маха залепил ему пощёчину. Звук её напомнил выстрел. Николай Михайлович что-то закричал, схватившись за щёку. Он был старше Белого лет на десять, но вдвое мельче, и потому только размахивал руками и грозился жаловаться.

– А тебя, недобитая фашистская сволочь, чтоб я больше в школе не видел! – прошипел Михаил. – Вон из класса!

Где это было видано, чтобы ученик выгнал преподавателя из класса?!

Потом Николай Михайлович оправдывался, что его якобы неправильно поняли, но, мол, уж это-то факт, что «все евреи воевали в Ташкенте»! На что Мишка ответил, что это так же несправедливо, как утверждение, что, мол, «все хохлы помогали Гитлеру» на том основании, что среди украинцев были выродки, записавшиеся в полицаи…

– Чтоб я так жил, никогда бы не поверил, что Мишка – еврей, – сказал Андрей Жданов. – Это, таки да, правда?

– Еврей. Командир разведроты. Воевал с сорок третьего. Полная грудь орденов, как иконостас, – ответил я.

Я смотрел на Белого с восхищением.

Обиженный учитель убежал к директору жаловаться, но тот, узнав об инциденте, посоветовал ему подать заявление об уходе, если не хочет иметь ещё больших неприятностей.

У Бойко хватило ума последовать этому совету.

После печального инцидента никаких разговоров на эту тему не было. И вот однажды девятого мая в школе отмечали годовщину великой Победы. На дворе стояла весна. Пьянящий запах сирени, яркое тёплое солнце – всё это способствовало бы праздничному приподнятому настроению, если бы не предстоящие выпускные экзамены.

В небольшом зале школы собрались ученики и учителя. На трибуну вышел директор. Инвалид войны, он, прихрамывая и громко стуча деревянным протезом, подошёл к трибуне, встал возле неё, и все увидели его награды и нашивки, свидетельствующие о ранениях.

– Дорогие друзья! – сказал он. – Сегодня мы отмечаем День Победы, самый дорогой для нас праздник. К сожалению, многие не дожили до этого дня. Дорого заплатил наш народ, чтобы приблизить этот день. И я хочу особо сказать, что победа стала возможной потому, что все народы, населяющие нашу страну, встали на защиту своей Родины. Под руководством партии большевиков, ведомые великим Сталиным, мы смогли не только защитить Родину, но и спасти человечество от коричневой чумы, освободить народы Европы от фашизма. И я рад, что в этом году нашими выпускниками являются кавалер орденов Отечественной войны и Красной звезды старший лейтенант медицинской службы Николай Хрущёв, кавалер орденов Отечественной войны и Славы третьей степени, артиллерист, старший лейтенант Андрей Жданов, кавалер орденов Боевого Красного знамени, Отечественной войны и Красной звезды, разведчик, капитан Михаил Белый…

Это было поразительно! Целый год мы проучились вместе, и ни разу никто из наших славных ребят, наших одноклассников, не хвастал своими военными подвигами! Я был счастлив, что судьба хоть ненадолго свела меня с такими замечательными людьми. Конечно же, помогла нам выстоять и победить в ту войну прежде всего дружба народов!

Алексей  Кулёв

Самое напряжённое время на скорой помощи – с одиннадцати вечера до двух часов ночи, когда больше всего хочется спать, но нельзя. Все бригады на выезде и, не заезжая на базу, выполняют подряд несколько вызовов.

Я тогда работал фельдшером. На ставку нужно было отработать восемь суточных дежурств, все воскресенья и ещё восемь ночных, с семи вечера до семи утра. Ведь днём учился в «медине». Так мы тогда называли Одесский медицинский институт. К тому же, увлечённый хирургией, часто оставался в дежурной клинике, чтобы только постоять на операции, обработать рану… Короче говоря, дома почти не бывал. Ходил всегда голодный и всё время куда-то спешил: то в институт, то в клинику, то на работу…

Сейчас не могу понять, как выдерживал такой темп? Я всем интересовался, был редактором газеты «Товарищ», участвовал в хирургическом и драматическом кружках, выполнял какое-то исследование… И везде успевал! Домой приходил только, чтобы искупаться, обнять маму и брата и съесть чего-нибудь горячего. Но какой бы ни напряжённой, ни тяжёлой не была тогда моя жизнь, вспоминаю её часто… своих сокурсников, проблемы…

С высоты прожитых лет оглядываюсь на прошлое и с удивлением, и с сожалением. Какие же мы были неучи и неумехи! Давно ушли из жизни многие мои товарищи, которых помню молодыми, пришедшими только с войны, в шинелях, сапогах, с орденами и медалями на груди. Постарели и мои одногодки. Время не щадит никого…

И медицина в те годы была иной. Сейчас она мне кажется едва ли не средневековой.

…Приехали на вызов. У женщины гипертонический криз. Давление зашкаливает… Пожилая врач даёт команду: сделать кровопускание, граммов этак четыреста! И сделали же!

Сейчас с ужасом вспоминаю те методы лечения.

Помню, как-то под утро к старшему врачу ворвалась группа мужчин, волоча за собой заплаканную девушку. Это были цыгане. Они кричали, спорили друг с другом. Наконец, один из них объяснил:

– Вчера вышла замуж за сына моего, но утром за порог комнаты не выбросила окровавленную простынь! Значит, и не девушка вовсе! Проверьте, доктор!..

Врач уложил несчастную на кресло, посмотрел, потом вышел к возмущённой толпе и сказал, что она была девушкой. Что такое бывает…

Успокоенная толпа с благодарностью ушла. Доктор не обманывал. Эта женщина, безусловно, когда-то была девушкой!

Приходилось оказывать помощь и больным, и травмированным…

Вспоминается ещё один курьёз. Некий мужчина проводил свою жену на вокзал и на радостях по дороге домой пригласил к себе девицу. Но так случилось, что жена что-то забыла дома и неожиданно вернулась. Квартира их была на четвёртом этаже, балконы в том доме ремонтировали. Было жаркое лето, и открытая балконная дверь была завешена занавеской, за которой не видно было, что балкона-то и нет! Испугавшаяся девица ринулась к открытой двери и… полетела. Это счастье, что рядом росла огромная акация. Перелетая с ветки на ветку, она грохнулась о землю. Вызвали Скорую. Мы застали женщину с переломами, но… живую и в полном сознании…

Я знал все дежурные клиники города, был знаком со многими врачами, научился ориентироваться в диагностике острой патологии, чувствовал себя увереннее, чем многие мои товарищи, не прошедшие такой школы…

Одесская станция скорой помощи располагалась в Медицинском переулке сразу за корпусами института. У входа висела мраморная табличка, говорящая о том, что станция носит имя профессора Я. Ю. Бардаха. Молодыми мы были тогда, шутили, что наша Скорая под фонарём с красным крестом – не что иное как бардак!

Но при этом мы уважительно относились к нашей Скорой, гордились тем, что это старинное медицинское учреждение города со своими традициями и богатой историей.

Входишь под арку. Направо – четыре ступеньки, ведущие в диспетчерскую, комнату старшего дежурного врача, перевязочную и процедурную. Если же пойти по ступенькам влево, можно попасть в длинный коридор с множеством дверей. Здесь и кабинет главного врача станции, и комнаты отдыха. В них стояли кушетки, тумбочки, стол, стулья. Когда долго не было вызовов, можно было сыграть партию в домино. Играли, как правило, на деньги. Не на большие, но чтобы «был интерес».

Были на станции и устойчивые бригады. Кого с кем поставят дежурить, зависело от старшего врача, вот и договаривались. Денди и лихач Игорь Быховский обычно дежурил с крашеной блондинкой Людмилой Сергеевой. Все знали, что он с нею «крутит любовь». Оба – люди семейные, но ответственный врач входил в их положение и ставил в одну бригаду. Молодость!

Быховский всегда в гимнастёрке, в военной фуражке. Зимой в шинели. На груди четыре ряда орденских колодок, а в салоне машины кроме всего прочего – любимая семиструнная гитара. На станции, после вызова, Игорь брал её в руки и, перебирая пальцами струны, тихо пел:

Ах, Одесса, жемчужина у моря,
Ах, Одесса, ты знала много горя!
Ах, Одесса, родной любимый край,
Живи, моя Одесса,
Живи и процветай!

Игорь был коренным одесситом, нарочито говорил на одесский манер, справедливо считая, что это ему придаёт своеобразный шарм.

Я за Одессу вам веду рассказ,
Там драки есть и с матом, и без мата.
И если вам случайно выбьют глаз,
То этот глаз уставит вам Филатов…

Каждое утро, где-то около семи, санитары тщательно мыли салоны машин, а фельдшера шли в станционную аптеку пополнять по нормативам ящик с медикаментами. Обычно у аптеки собиралось много народа. Все хотели скорее получить недостающие препараты и сдать сменщику, так как занятия в институте начинались в восемь утра и некоторым нужно было добираться чуть ли не на другой конец города, если, например, первая пара была где-нибудь на Слободке в Областной больнице.

В то хмурое утро мне не везло. Я уже был близок к окошку, чтобы пополнить запасы медикаментов, как вдруг станционное радио прохрипело: «Бригада номер тринадцать, на выезд!».

Делать было нечего, и я, закрыв ящик, вышел к машине, возле которой стоял Алексей Кулёв, невысокий коренастый парень. Он учился уже на шестом курсе и часто на вызовы выезжал без врача.

Мы поздоровались. Он сказал, что пришёл принимать у меня смену.

– Так у нас вызов…

– Да ладно, не бери в голову! Тебе же в институт!

– Я не пополнил аптеку…

– Дико извиняюсь, ты против?

– Ни боже мой! Вот тебе ящик, и считай, что я твой должник!

Они уехали на вызов без меня…

Прошло уже много лет, но я снова и снова вспоминаю, как справедливо наблюдение классиков о том, что судьба играет человеком, а человек играет на трубе!

Так случилось, что тот вызов был к психическому больному. Он гонялся с кухонным ножом за женой, грозясь её убить. Со слов соседей решил, что она изменяет ему. В доказательство приводил рассыпанные во дворе окурки, которые, по его мнению, свидетельствовали о тайных переговорах. Три окурка – значит, встреча назначена на три часа. Четыре, брошенные в сторону ворот, по его мнению, говорили, что встреча должна состояться в четырёх кварталах отсюда у кинотеатра «Победа».

Врач, молодая девчушка, недавно пришедшая на станцию, просто боялась заходить в квартиру, где буйствовал больной.

Алексей, взглянув на неё, махнул рукой:

– Вы не выходите из кабины. Я как-нибудь сам…

В сопровождении санитара поднялся по металлической лестнице на второй этаж и позвонил.

– Это твой хахаль спасать тебя пришёл? – воскликнул больной.

Увидев мужчин в белых халатах, он на какое-то мгновение смутился.

– Вы кто?

– Скорая помощь… Нам позвонили, что вы чем-то сильно возбуждены…

– А как вы хотели, когда жена отращивает мне рога?! Строитель, мать её… Голова болит! Вот пощупайте! Чувствуете выступы на черепе?! – Больной наклонил голову: – Видите, шишка!

– Но не стоит ругаться. В квартире же ваша дочурка…

Больной смущённо взглянул на Кулёва и согласился.

– Проедем-ка мы с вами в больницу. И жена ваша поедет. Там поговорим с профессором. Он ей объяснит…

– Нужен мне ваш профессор, как собаке пятая нога! Я сам профессор кислых щей!

– Посоветоваться никогда не вредно.

Говоря это, Алексей медленно подходил к нему, надеясь схватить за руки и вместе с санитаром связать агрессивного психического больного, но стоило ему приблизиться, как вдруг этот сумасшедший резко вытянул руку и воткнул острый кухонный нож прямо ему в сердце. Белый халат, надетый на голое тело, сразу же окрасился в красный цвет. Алексей, хватаясь за стенку, сполз на пол. Вперёд бросился санитар и, схватив больного за руку, вырвал нож. Потом крикнул:

– Позовите срочно доктора. Она в машине!

Но когда в квартиру вбежала врач, было уже поздно. Алексей, бледный как стена, лежал на полу в луже крови. Он был мёртв.

Позвонили на станцию, прислали другую бригаду, и психического больного увезли. Потом приехали милиционеры, что-то расспрашивали, записывали, замеряли. Доктору дали сердечные средства, напоили валерианой.

Алексея забрали милиционеры для судебно-медицинского исследования.

Через день Алексея Кулёва хоронил весь город. Студенты института, просто горожане всё шли и шли к станции скорой помощи, где на столе, порытом ковром, установили гроб, обитый красным крепом. Оркестр из соседней воинской части играл траурный марш Шопена. Зал был в цветах…

Я не умею плакать. Даже когда хоронил маму – не плакал. Во мне всё как будто обледенело. Вот и тогда стоял у гроба и смотрел на бледное лицо Алексея, который с той минуты стал для меня немым укором на всю жизнь… На его месте должен был быть я…

Наконец, гроб с телом вынесли и поставили в кузов грузовой машины со спущенными бортами. Вслед за нею выстроились одна за другой все свободные от вызовов машины.

Рвал сердце оркестр. Проезжая по улице Пастера возле клиник медицинского института, кареты своими гудками дополняли звуки оркестра.

Я шёл за гробом и думал, что хоронят меня, что я должен был лежать на его месте и мне теперь нужно жить и за него тоже.

Ферзевый гамбит

Брат учился на механическом факультете мукомольного института без всякого интереса. Он записывал лекции, чертил курсовые проекты, готовился к семинарам по марксистско-ленинской философии, а сам мечтал, чтобы всё это, наконец, скорее закончилось, и тогда он снова окажется у своих друзей-шахматистов.

– У меня от этой философии уже голова беременная! Нужна она мне, как зайцу стоп-сигнал! – ворчал он.

Он до самозабвения любил шахматы, мог часами сидеть за доской, разбирая хитроумную индийскую защиту, решая задачи или воссоздавая по книге знаменитые партии Алёхина. С друзьями он говорил только о шахматах, о событиях в шахматном королевстве.

– Нет, ты слышал? Моня сделал-таки ход на це четыре! Он что, совсем не имеет слуха, как тот скрипач в нашем театре оперетты?

– А зачем ему слух? Он же не слушает, а играет. За ходом на це четыре следует ход слона на дэ шесть…

Кто у кого выиграл и как ответил на интригующий ход конём на d-4?

Его друг Алик Гельфельд, кандидат в мастера, в очередной раз показал, кто чего стоит. Он уходил в дальнюю комнату. В первой сидели брат и Илюшка – перворазрядники, и я, играющий на уровне второго разряда. Алик играл с нами «вслепую», то есть перед ним не было шахматной доски. Он кричал нам из другой комнаты, какой сделал ход, и мы за него передвигали фигуры на своих досках. Не было случая, чтобы Алик проиграл!

– Ты таки голова, чтоб я так жил! – грустно признавал Илюша, обращаясь к Алику. – Мне казалось, что я таки в этот раз тебя заманю на аш пять, но факир был пьян и фокус не удался!

Илья Кирзнер тяжело переживал проигрыш. Он вообще не любил проигрывать.

А ещё брат любил джаз. Тогда не только джаз, даже танго считалось растлевающей музыкой загнивающего капиталистического общества! Поймав далёкую зарубежную станцию, в полной темноте он сидел до глубокой ночи, склонившись к старенькому приёмнику «Рекорд», и слушал, слушал, покачиваясь в такт музыке. Звучание приёмника он приглушал, чтобы никому не мешать. Все в доме уже спали. Звуки джазовых импровизаций давали ему глоток свободы. По большому счёту он мало понимал в музыке, но, сидя за очередной шахматной задачкой, часто мурлыкал себе под нос запомнившуюся мелодию.

Окончив институт, брат стал работать инженером-конструктором на заводе имени Январского восстания, а в свободное время встречался со своими приятелями и играл в шахматы, что выводило маму из себя.

– Чего ты сидишь дома? Что ты так высидишь? Пойди куда-нибудь! Тебе уже скоро тридцать, а у тебя до сих пор нет девушки! Ты что, евнух?

Мама беспокоилась за брата.

Много лет назад он полюбил свою одноклассницу, но она отдала предпочтение курсанту артиллерийского училища. С тех пор для него женщины перестали существовать. Он их побаивался и, вместо прогулок с девушками, предпочитал разбирать партии Ботвинника или Геллера.

И вот однажды моя коллега, которая какое-то время жила в Одессе у нас дома, решила познакомить брата со своей двоюродной сестрой.

– Напрасная это затея! – говорил я, не веря в успех предприятия. – У брата только шахматы на уме.

– Ничего! Моя кузина – настоящая «королева»! И к тому же неплохая шахматистка! Посмотрим, что он ответит на её дебют!

Через пару месяцев в Одессу приехала, вроде бы погостить, двоюродная сестра моей приятельницы. Брат спрятался в свою раковину, как улитка, демонстрируя полное безразличие к происходящему. Но девушка и вправду оказалась отличной «шахматисткой», моя приятельница не шутила. С трудом отличая ладью от ферзя, она лихо взялась за дело, и через несколько дней брат уже сопровождал московскую гостью в театры и кино, на пляж и в парк. У них нашлось много тем для разговоров, и он с удивлением узнал, что хотя гостья мало разбирается в шахматах, но историю этой древнейшей игры знает неплохо.

Когда заканчивался месяц отдыха, брат вдруг сообщил маме, что намерен жениться!

Он уволился с завода, мотивируя это переездом в другой город, положил в чемодан несколько сорочек, пару белья, шахматы и вместе с невестой поехал к нам в Новочеркасск.

Здесь они подали заявление в загс, и вскоре их «расписали».

Свадьбу отпраздновали в нашей квартире. За столом были близкие родственники. Пили вино, кричали «горько».

– Да, дорогой, – сказал я брату, – хоть и неплохо ты играешь в шахматы, но ещё не придумал защиты против ферзевого гамбита.

– А может, я играл в поддавки?! – улыбнулся брат.

И здесь его молодая жена всех сразила своими знаниями шахматной теории:

– Нужно быть ферзём, чтобы своевременно лечь! Белые начинают и выигрывают!

– А я себя проигравшим не чувствую! – заметил брат.

Куркуль.

В 1959 году я был направлен в Львовский медицинский институт на курсы усовершенствования. Мне дали место в общежитии. В нашей комнате жили восемь таких же слушателей. Это были врачи из разных районов и городов Украины. С утра до трёх мы работали в клинике, потом занимались в институтской библиотеке и лишь к шести возвращались в общежитие. Народ у нас собрался самый разный, но запомнился мне почему-то один врач из Ужгорода. Невысокий, худощавый, светловолосый и рябой, он говорил только на украинском языке, хотя и на русском умел разговаривать хорошо. Делал он это, потому что люто ненавидел москалей и советскую власть, и не особенно это скрывал. Мы его почему-то прозвали куркулём, то ли потому, что он работал в участковой больничке и имел своё подсобное хозяйство, то ли потому, что раз в две недели ему привозили из дома чемодан с продуктами и он его держал запертым под кроватью. Годы были голодными, мы с коллегами кооперировались друг с другом и питались сообща: сегодня я дежурю по кухне, завтра – мой напарник, а я в это время могу и книгу почитать.

Наш «куркуль» был единоличником, ни с кем объединяться не хотел, никогда за стол не садился. Вытаскивал из-под кровати свой деревянный чемодан, открывал его и ел, стараясь не слишком демонстрировать своё богатство. А у нас слюнки текли. То он, громко чавкая, ел кусок сала с луком, то жарил на сале яичницу из трёх яиц! Потом в комнате такой аппетитный запах стоял, хоть уходи на улицу!

И вот однажды ребята договорились проучить его. Когда он был на занятиях, они припрятали чемодан в небольшой комнатке, служившей нам кухней.

Пришёл этот парень из клиники, взглянул под кровать и не увидел своего чемодана! Тут началось настоящее светопреставление.

– Де мій чмодан, москалі прокляти?!

Мы, словно ничего не произошло, продолжали заниматься своими делами. В отчаянье он стал заглядывать под кровати, открывать тумбочки, пытаясь в них найти свои продукты, а может быть, и чемодан. Наконец, он сел на кровать и посмотрел на Николая, врача из Харькова, которого особенно ненавидел.

– Ось я зараз піду в міліцію, тоді подивлюся, як ви будете посміхатися!

– А чего ты на меня смотришь? – возмутился Николай. – Я вообще после тебя пришёл с дежурства.

И тут в комнату вошла тётя Варя, неся злополучный чемодан.

Уборщица была пожилой женщиной и нас считала детьми.

– Мальчики! Никто не знает, чей это чемодан? На кухне лежал. Может, кто из вас потерял?

Наш «куркуль» подбежал к тёте Варе, выхватил чемодан и злобно посмотрел на нас.

– Москалі и е москалі! Це мій чмодан. Всі шахраї і бандити!

После этого случая парень ещё больше замкнулся и старался реже бывать в комнате.

И вот однажды в хирургическую клинику профессора Георгия Георгиевича Карованова привели тракториста с тяжёлыми ожогами. Ему проводили противошоковые мероприятия, переливали плазму, физиологический раствор, вводили антибиотики, но крови не хватало. Мы, растерянные, стояли у постели обожжённого и не знали, что делать.

– А яка група крові? – вдруг спросил наш «куркуль».

Ему ответили.

– У мене така ж! Візьміть у мене. Я – донор. Ёму вона дуже потрібна!

Руководитель курса доцент Фаина Абрамовна Спектор одобрительно и с интересом посмотрела на коллегу, проверила совместимость групп крови, уложила его на стол и тут же сделала прямое переливание.

После этого случая никто в комнате больше не задирал ужгородца, все стали разговаривать с ним уважительно, а Николай даже как-то вечером отважился обратиться к нему с вопросом:

– А что вообще происходит при ожоге? Тебе, Фёдор, с этим приходилось сталкиваться?

Тогда мы впервые услышали, что его зовут Фёдором. И вот «куркуль», который никогда ни с кем из нас не разговаривал, принялся подробно излагать всё, что знал о механизме интоксикации и обезвоживания при ожогах, делился опытом, рассказывал, как ему приходилось иметь дело сразу с несколькими ожоговыми больными и как он потом им делал пересадку кожи. Все слушали его с уважением, а Фёдор, расчувствовавшись, открыл свой чемодан и пригласил попробовать сало, которое он сам солил, на что с нашей стороны отказа не последовало.

Женька Беликов.

С Женькой Беликовым я был знаком с давних послевоенных лет, с тех пор, когда после эвакуации жил в Новочеркасске. Но судьба разбросала нас, и вот, много лет спустя, случай снова свёл меня с ним.

Новый 1960 год мы встречали в одной компании. Женька выделялся своей необыкновенной энергией, изобретательностью и весёлостью. Он играл на пианино, пел шуточные студенческие песенки, рассказывал смешные истории и вообще был душой компании.

Тот Новый год мы встресчали у него в доме. У входа висел красочный плакат: «Без безобразий не входить!», под ёлочкой припрятаны подарки, причём не обычные, а весёлые, с выдумкой, и всюду для гостей были приготовлены сюрпризы. Пошёл, например, гость в туалет, потянул за цепочку сливного бачка, и вдруг раздаётся громкий хлопок и на него дождём сыплется конфетти. На стене в зале висел нарисованный на картоне бледнолицый оракул с большим открытым ртом. Женька вытаскивал из его пасти фантики, вслух зачитывал, что на них написано, и заставлял гостей выполнять разные смешные задания.

Короче говоря, новогоднее застолье прошло весело и интересно. Когда под утро утомлённые гости расположились отдохнуть (благо места в доме было много), Женька подменил всем вещи и обувь. Проснувшись, мы никак не могли сообразить, почему вдруг возле меня стоят вместо ботинок женские «лодочки», а возле Зиночки Сергеевой вместо её платья лежат мои брюки?!

Короче, Женька был, как говорится, в своём репертуаре.

Наутро во дворе он устроил стрельбу по мишени из помпового ружья, потом, когда сели завтракать, привесил к люстре над столом рулон туалетной бумаги, так как салфетки, впрочем, как и туалетная бумага, были в дефиците.

Женька работал инженером-электриком на электродном заводе и пользовался авторитетом и уважением. А когда-то был первым на заводе разгильдяем: то собрание сорвёт, оставив зал без света, то прогуляет и не выйдет на работу, потому что всю ночь рыбалил на Дону. Изобретательности ему было не занимать: как-то, возвращаясь ночью с рыбалки на своём видавшем виды мотоцикле, пробил колесо. Запасной камеры не было. Недолго думая, плотно набил колесо соломой, да так и доехал домой.

Инженером он был толковым, и, по мнению комсомольской организации, его нужно было «спасать», поскольку уж очень много с ним было хлопот.

Одной хорошенькой русоволосой девушке было дано комсомольское поручение, чтобы она соответствующим образом воздействовала на Женьку. Девушка рьяно взялась за выполнение комсомольского поручения и… вышла за своего подопечного замуж, наверное, чтобы и дома продолжать его воспитывать.

Прошли годы. Женька изменился, стал благовоспитанным. Мы виделись не часто – уж очень разные у нас были интересы, но всегда встречались с удовольствием. Однако как-то я узнал, что Женька, оказывается, стал сильно выпивать. Причём как напьётся, так словно чёрт в него вселяется. Выпив, он дома устраивал такие концерты, что все домашние не знали, куда деться.

Парня и его близких мне было искренне жалко. Не единожды я предлагал ему помощь. Уже работая в Ростове, просил довериться мне, предлагал организовать лечение так, чтобы об этом никто не узнал. В больничном листе можно было проставить совсем другой диагноз. Но всякий раз Женька отказывался, уверяя, что сам сможет справиться со своими проблемами, если только захочет.

Через некоторое время до меня дошли слухи, что Женька разошёлся с женой и теперь живёт со старухой-матерью. Больно мне было за приятеля, но я не знал, чем ему помочь.

Вскоре и с завода он ушёл. В самом деле, кто станет на серьёзном производстве долго терпеть его художества?!

Прошли годы. Однажды в нашей квартире раздался звонок. Открываю дверь – Женька Беликов. Я его сразу и не узнал. Похудевший, постаревший, улыбается беззубым ртом, и только глаза напомнили мне нашего доброго приятеля Женьку. Он рассказал, что был в Ростове и решил заглянуть, узнать: «как мы тут без него?».

Мы пригласили его в дом, угостили. Он ел с аппетитом, похваливая кулинарные способности жены, с удовольствием пил крепкий чай, помешивая сахар серебряной ложечкой.

– Как ты? Может, теперь согласишься на лечение? – спросил я без всякой надежды.

– Поздно… Уже очень поздно, – ответил грустно Женька.

Когда он ушёл, мы обнаружили, что пропала серебряная ложечка, которую много лет назад подарили нашему сыну.

Эмиль Айзенштарк

В ординаторской Ростовского онкологического института было тихо. Я записывал в историю болезни манипуляцию, которую проводил тяжёлому больному с лёгочным кровотечением. За окном уже смеркалось, и окна превратились в огромные чёрные зеркала. Палатная медсестра, полная Прасковья Матвеевна, принесла и поставила на стол ужин: кашу, кружку чаю и два сырника.

– Поужинайте… потом будете писать, – сказала она.

– Спасибо… Как там Макаров?

– Задремал…

– Если что, сразу ко мне… – сказал я и принялся за ужин.

На дворе стояли тёплые осенние дни. Закончив ужинать, я подошёл к окну и посмотрел во двор областной больницы.

Онкологический институт теснился в небольшом двухэтажном здании. На первом этаже – поликлиника, лаборатории, отделение лучевой терапии, экспериментальный отдел, кабинет директора. На втором – стационар, ординаторская, операционная, перевязочная…

Вдруг в чёрном квадрате зеркала я увидел, как бесшумно открылась дверь ординаторской и вошёл кто-то в чёрном костюме, держа в руках солидный портфель.

Я обернулся и увидел улыбающегося, круглолицего, почти лысого мужчину.

– Вы дежурный врач? – спросил он, внимательно разглядывая меня.

– Я. А вы кто? Уже достаточно поздно для визитов…

– Я вас долго не задержу. Меня зовут Эмилем Абрамовичем. Фамилия моя Айзенштарк…

Мне стало всё понятно. Я слышал, что из Ростовского онкологического диспансера он переехал в Новочеркасск, где намерен строить онкологический диспансер. Зная, что я из Новочеркасска, хотел поближе познакомиться…

Я пригласил его сесть на диван. В тот первый вечер проговорили почти до утра. Говорили о строительстве, о практических шагах, которые нужно сделать в первую очередь, чтобы добиться выделения помещений переехавшего в Персиановку ветеринарного института… Мы сразу же перешли на «ты». Эмиль обладал неимоверным даром увлекать собеседника своими идеями, которые рождались у него легко и естественно.

Часа в четыре он собрался уходить.

– Куда же ты? Приляг на диване, покемарь пару часов, потом и поедешь.

– Да нет… У меня в Ростове есть куда идти. Да и семью я ещё не перевёз… Но я рад, что мы познакомились. – Он посмотрел на меня и продолжал: – Ты молоток! Воспринимаешь всё в целом и потому не так зависишь от обстоятельств. С тобою легко!

Мне приятно было это слышать, а он между тем продолжал:

– Не люблю чванливых, задирающих нос.

– Но нельзя проповедовать людям то, что мы считаем единственно верным, ведь люди разные! – возразил я, взглянув на него.

Странно: была глубокая ночь, а усталости у него я не замечал. Он по-прежнему был энергичен и возбуждён встречей.

– Совершенно верно! – словно обрадовался Эмиль. – Если мы считаем, что познали Истину и требуем от людей её разделять, – это грубая ошибка. Ты прав: люди разные и ещё не готовы осознать полученную информацию, но могут подчиниться ей слепо, не осознав до конца её сути.

Пройдёт время, и Эмиль будет поступать совершенно иначе. Но тогда он был весёлым, остроумным, демократичным и я верил ему…

После окончания ординатуры я вернулся в Новочеркасск, но место онколога был занято, и я некоторое время преподавал хирургию в Новочеркасском медицинском училище и одновременно участвовал в строительстве онкологического диспансера. Эмиль добился, и помещения ветеринарного института отдали нам. Теперь нужно было искать спонсоров, проектантов, подрядчиков, которые дёшево (а иногда и даром) отремонтируют обветшалые здания, где должны были разместиться отделения диспансера. К нашей команде присоединился приехавший из Сибири Пётр Григорьевич Беликов. Все работали с энтузиазмом, не считаясь ни со временем, ни с тем, что нужно делать. Во время коротких перерывов мы пили чай, заедая купленными на углу пирожками, и мечтали, как будем работать в нашем диспансере! Инициатором всех идей был Эмиль. Он умел подбодрить, когда уже опускались руки, придумать остроумный ход. Ходил в исполком, горком, рассказывал анекдоты, байки, смешные истории. Властным женщинам дарил цветы, конфеты, рассказывал страшные истории о раке, консультировал родственников… и, как правило, добивался поставленной цели.

Первых больных мы приняли 25 декабря 1965 года. К тому времени в диспансере работали: Басина Анна Ароновна, опытный онколог-гинеколог, Лохманов Юрий Михайлович, которого Эмиль уговорил переехать из Ростова в Новочеркасск. В морфологической лаборатории – чета Збановских… Была и клиническая лаборатория… Стены коридоров, столовой для больных бесплатно оформили студенты архитектурного факультета Новочеркасского политехнического института… Здесь для больных были изготовлены фрески с яствами, о которых можно было только мечтать…

В диспансере широко использовалась научная организация труда. Дневники обходов, назначения врачей, протоколы операций врачи надиктовывали на магнитную ленту, а машинистка потом печатала и вкладывала распечатки в соответствующие истории. Это существенно освобождало время врачей, да и не нужно было разбирать заковыристый почерк медиков. Для отбора групп риска использовали анкеты, которые заполняли больные. По ним сразу было понятно направление необходимого обследования после профилактического приёма. Применяли анкеты и для обучения больных самообследованию молочных желёз. В диспансере с успехом использовали витаминно-кислородные смеси… Да разве всё можно перечислить?! И во всех этих начинаниях чувствовалась выдумка Эмиля. Он был ярким, интересным, весёлым человеком. Начитан, прекрасно говорил по-английски, знал множество анекдотов, стихов, баек… Впрочем, ему было нетрудно и сочинить какую-нибудь историю, если того требовали обстоятельства. И мы старались ему подражать. Приведу только несколько примеров того, как я пытался соответствовать своему главному врачу. Своими руками выложил ступени в отделение лучевой терапии и положил плитку. Привёз из Таганрога терапевтический аппарат, причём из-за того, что водитель был уж очень неопытным, а на дворе была дождливая осень, сам сидел за рулём тяжёлой грузовой машины… В отделении использовали различные технические придумки, чтобы точнее рассчитывать дозу облучения на глубине залегания опухоли. Удлинили тубусы, позволившие в ряде случаев заменить rad.терапию… Всего и не перечислить.

Но наступило время, когда наши с Эмилем взгляды существенно разошлись. Впрочем, это уже совсем другая история. По прошествии времени острые углы противоречий сглаживаются и всё видится в ином свете. Так или иначе, но Эмиль в моей памяти остаётся умным, изобретательным и интересным человеком, у которого я многому научился…

Русалка Алиса.

Много лет назад мы часто во время отпуска ездили к Чёрному морю «дикарями». Брали с собой палатку, надувные матрасы, и везде нам был «и стол, и дом».

Вот как-то мы заехали на песчаный берег, где отдыхали наши друзья из Новочеркасского политехнического института. Они сюда ездили из года в год и весело проводили время. Это были спортсмены-аквалангисты. Они увлекались подводной охотой, были непритязательны в быту, изобретательны на весёлые выдумки и славились своим гостеприимством.

Душой компании был доцент кафедры теоретических основ электротехники Стас Хлебников. Он сам, его жена Алиса и их маленькая дочка Ладочка добирались в эти южные края «на перекладных». Так как каждый год они разбивали свой лагерь в одном и том же месте, то всякий раз перед отъездом прятали в глубокой песчаной яме утварь, необходимую для нормального «дикарского» существования: алюминиевые ложки, миски и кастрюли. А приехав в следующий раз, откапывали свой «клад» и пускали в дело.

Каждое утро Стас надевал ласты, маску, брал подводное ружьё, прыгал в воду и вскоре исчезал за горизонтом. Возвращался он через час-полтора с куканом, на котором бились две-три большие рыбины. Стас сам их чистил с необычайной ловкостью, а его жена Алиса, инженер-химик по профессии, жарила рыбу и приглашала всех к столу.

Позавтракав, Стас брал акварельные краски, бумагу и рисовал «этюды», стараясь запечатлеть наиболее яркие и интересные картины окружающей природы. Он был замечательным художником. Не единожды устраивал выставки в Новочеркасске и Ростове, с удовольствием дарил свои картины друзьям и был счастлив, что они кому-то приносят радость. И мне он подарил несколько своих акварелей, заправленных под стекло и окантованных белыми рамочками. На одном из своих этюдов он сделал надпись: «Пусть этот Ленинград напоминает ростовчанину Аркадию о Новочеркасске». Мне всегда приятно смотреть на эти картины и вспоминать своих друзей.

Но то лето, о котором я рассказываю, запомнилось мне одним событием. Алиса, жена Стаса, была, как говорят, умелицей. Всё в её руках спорилось. Она и вязала, и вышивала, и меховые шкурки выделывала, однажды даже шубу себе сшила… Но ещё она была первоклассной пловчихой.

В тот день море было неспокойным. Белые «барашки» на поверхности воды предвещали шторм. Небо заволокло тёмными тучами, но Алиса собиралась в воду, и не подумав отложить морское купание! Дело было часов в десять, сразу после завтрака.

– Ты когда вернёшься? – спросил жену Стас.

– К обеду буду, часам к трём, – ответила Алиса, и я подумал, что они меня разыгрывают. Но прошёл час, другой, а Алисы всё не было видно. Стас на берегу рисовал «волнение на море», а сам был при этом совершенно спокоен.

– Стас, – обратился я к нему, – мне кажется, что с Алисой что-то не так. Её уже нет около двух часов.

– И напрасно тебе так кажется, – сказал он, не отрываясь от своего занятия. – Разве ты не знаешь, что она – русалка?

– Да брось шутить! Я серьёзно.

– А который сейчас час?

– Скоро двенадцать.

– Ну вот! А ты волнуешься! К трём она будет. Часы у неё есть.

Он продолжал рисовать взволнованное море. Рядом в песке возилась их двухлетняя дочь. Она уже тоже неплохо плавала. Только я не мог успокоиться. Ходил по берегу, всматривался в даль. Потом достал бинокль и стал внимательно изучать горизонт, надеясь увидеть Алису.

Когда мои часы показали три, Алисы всё ещё не было.

– Что же ты сидишь? – возмущался я равнодушием моего приятеля. – Ты же видишь, уже три, а её всё нет!

– Да успокойся ты, – отмахнулся от меня Стас. – Лучше подложи в костёр дров, а то она вернётся, а обед у нас не готов!

Едва сдерживая беспокойство и негодование, я пошёл к костру. Но через полчаса, к моему великому облегчению, Алиса, наконец, вышла из воды!

Я ожидал увидеть её усталой, измученной, возможно перепуганной, а она как ни в чём не бывало сняла ласты и с гордостью и удовольствием показала нам кукан. На нём было несколько крупных рыбин.

– Чего так долго? Ты заставила нас волноваться! – набросился я на неё. Она меня как бы не поняла:

– С чего ты вздумал волноваться? Я же предупредила, что буду к обеду. И вот я здесь.

– Но прошло столько времени! От переутомления ты могла потерять контроль над ситуацией…

– Переутомление? В воде?..

– Что же, по-твоему, в воде человек не устаёт?

– Человек? Ну, человек, возможно, и устаёт. Но я – русалка! Разве ты не знал?

– Теперь, похоже, знаю. Только всё равно не понимаю, как это ты совсем не боишься воды… Но, между прочим, считается, что риску утонуть подвержены именно те, кому кажется, что они хорошо плавают!

– Я в воде не плаваю. Я в ней живу!..

И Алиса отправилась к костру жарить только что пойманную рыбу.

Испытание.

Однажды, много лет назад, мне позвонил из Москвы брат и сообщил, что подошла его очередь на покупку «Запорожца». Так как денег у него не было, он предложил мне воспользоваться его правом.

Мы с приятелем поехали в Москву. Оформив все документы, рано утром отправились в обратный путь. Небо было серым, дул северный ветер, но это не внушало нам серьёзных опасений: на дворе – март!

Дорога бежала под колёса, строения плыли навстречу, монотонно жужжал мотор. Всё это укачивало, и скоро мне захотелось спать. Видимо, сказывалось волнение последних дней.

Приятель сел за руль, а я, счастливый обладатель новенького «Запорожца», удобно примостившись на заднем сиденье, впервые уснул спокойно.

Разбудил меня шум двигателя. Машина шла на подъём, и её двадцати семи сил едва хватало. Я взглянул в окно и обомлел: вокруг всё было белым-бело. Крупные хлопья снега висели в воздухе, резко ограничивали видимость, быстро делая дорогу едва различимой. Щётки не справлялись со снегопадом, и приходилось время от времени останавливаться и тряпкой чистить стёкла.

В Мценске мы остановили машину у придорожной чайной, в сомнении размышляя: не вернуться ли обратно. Но тот факт, что на дворе март, а не декабрь, склонил нас к решению продолжить путешествие.

Пополнив канистры бензином и перекусив, мы отправились в путь.

С каждым часом погода становилась всё хуже. Небо, серое и тяжёлое, давило к земле, и «Запорожец» едва двигался вперёд. Огромные белые хлопья налипали на стекло, позёмка скрыла ленту дороги, и мы ориентировались только по грузовой машине, следующей непосредственно перед нами, стараясь не отставать от неё. Вскоре дорога стала совсем непроезжей. То и дело один из нас выходил и добавлял свою силу к двадцати семи лошадиным. Грузовики буксовали, встречных машин не было. Нас предупредили, что снежные заносы парализовали движение. Между тем наступила ночь, и мы стали решать, как быть с ночлегом. Пока в баке хватает бензина, можно сидеть в машине. Но топливо нужно экономить, так как мы не знаем, что нас ждёт впереди. Всю ночь попеременно с приятелем мы прогревали двигатель. Незадолго до отъезда из Мценска мы слышали, что где-то в степи от угарного газа в машине погибли люди. Несмотря на непогоду, мы беспрерывно открывали дверь, чтобы проветрить салон. В одно мгновение становилось холодно, и нужно было снова включать печку. После ужасной бессонной ночи мы решили вернуться в Орёл. Там жили мои родственники, и мы надеялись переждать непогоду у них. Тогда я не знал, что испытание снежной бурей – ничто по сравнению с тем, что нам пришлось вынести у моего гостеприимного дядюшки.

Дядя Зосим работал директором столовой, отлично готовил всякие вкусности и буквально силком заставлял их поедать. Угощая, он получал огромное удовольствие, и никакие наши возражения, – мол, мы уже наелись и больше не можем, иначе просто лопнем, – на него не действовали. Он выставлял на стол всё новые и новые кулинарные изобретения, подробно рассказывал, что входит в их состав, на что следует обратить внимание и что каким вином нужно запивать. Это была целая наука, а говорил он с таким воодушевлением, что отказать ему было невозможно. Больше того, любой отказ он воспринимал как личное оскорбление. Иногда на короткое время он умолкал, дегустируя очередные плоды своих творческих усилий, но вскоре всё повторялось снова и снова и он опять принимался потчевать нас разными кулинарными изысками.

Первый вечер мы как-то выдержали, хотя ночью не могли спать из-за переедания. На следующий день появился новый набор яств: печёные крендели и множество самых разнообразных пирогов: с капустой и мясом, с рисом и яйцами, с изюмом и курагой. А также: фаршированный перец и голубцы, фаршированная рыба по-еврейски и по-казачьи, мясо тушёное с черносливом и грибами, грибы жареные, маринованные и варёные, голуби в сметане, целая батарея различных соусов, которые были совершенно необходимы к различным блюдам… Нет, у меня никогда не хватит сил даже просто перечислить всё, что нам предлагалось на завтрак, обед и ужин. Я был доведен до того, что при одном лишь упоминании о еде вздрагивал, начинал заикаться и у меня появлялось страстное желание оказаться где угодно, хотя бы и в машине на заваленной снегом ночной дороге, только не за обеденным столом.

Наши мучения продолжались два дня. Одни блюда сменялись другими, буря и снегопады не прекращались, и наши надежды на то, что мы сможем выбраться из радушных объятий дяди Зосима, таяли на глазах. От безысходного и нешуточного беспокойства за своё физическое и психическое здоровье, мы вынуждены были принять жёсткое решение: оставить машину в Орле и уехать домой на поезде. Через месяц, когда снег растает, а мне удастся привести в порядок пищеварительную систему и нервы, я смогу вернуться за своим «Запорожцем».

Мы так и сделали. Дядя Зосим, провожая нас, не уставал сокрушаться, что мы так и не попробовали его творожный торт и печёного карася. В поезде всю дорогу из Орла в Ростов мы и думать не могли о чём-либо съестном и только спорили, какое испытание суровее: снежные заносы на дорогах или радушное гостеприимство дяди Зосима, одержимого «гастрономией»?

Как всё начиналось.

Конец восьмидесятых не сулил ничего хорошего. Жить становилось всё труднее, денег хронически не хватало. Сначала я пробовал заниматься частной практикой. Это было очень непросто и не решало материальных проблем. Но наш сын руководил швейным цехом известного в городе бизнесмена Михаила Парамонова и предложил помочь ему в реализации теннисок, которые они шили.

– Как ты себе это представляешь? – спросил я его.

– У тебя машина. Рано утром мы нагружаем её товаром, едем в Краснодарский край или на Украину и там реализуем его на базаре.

– Ты шутишь? И как же я, врач, кандидат медицинских наук, доцент, буду выглядеть на базаре?!

– Тебя там никто не знает!

Делать нечего. Ранним субботним утром мы с сыном поехали на рынок в Свердловку. Успели к открытию. Поставили машину, выгрузили товар, разложив его на капоте, и стали ждать покупателей. Подходили мужчины и женщины, внимательно рассматривали тенниски, проверяли качество, пробовали мять ткань, примеряли на глазок: по размеру ли? В тот день мы их продали более сотни! При этом две у нас украли. Я очень переживал и винил себя за то, что недосмотрел.

И вспомнился в связи с этим случай из моего детства, когда во время Отечественной войны мы эвакуировались в Армению. У нас была пересадка в Баку. День был пасмурный и дождливый. Мы с братом сидели на двух чемоданах и держали в руках свёртки. Мама пошла выяснять, когда подадут наш эшелон. Рядом на своих чемоданах, баулах, тюфяках сидели люди.

Вдруг мы с братом видим: идёт слепой человек в чёрных очках и громко стучит по асфальту металлической палкой. В руках он держит книгу, и из неё прямо на наших глазах в лужу падает тридцатка. До обмена денег была крупная купюра в тридцать рублей, красная, очень больших размеров.

Слепой, как видно, почувствовал, что деньги выпали, и принялся искать их подле того места, где стоял. Он неуклюже наклонялся и, ощупывая землю руками, пытался обнаружить исчезнувшую бумажку.

Полная пожилая женщина, сидевшая поблизости от места происшествия  на своём чемодане, прониклась состраданием к инвалиду.

– Сынок, да вот же она! – женщина приподнялась, чтобы подать слепому купюру. Тот с благодарностью принял деньги, женщина снова опустилась на свой чемодан и… оказалась в луже! Воришкам хватило доли секунды, чтобы унести чемодан, который она так тщательно охраняла. Женщина закричала, поднялся шум, всеобщая суета… Но жулики с чемоданом исчезли в неизвестном направлении, а «слепого» и след простыл.

Когда мы ехали из Свердловки, я вспомнил этот случай и подумал, что, вероятно, точно так же кто-то отвлёк наше внимание, примеряя, рассматривая товар, а в это время его сообщник делал своё грязное дело.

И я сказал сыну:

– Ты знаешь, сынок, я буду ездить с мамой, и мы поработаем вдвоём: один предлагает и показывает товар, а другой смотрит за тем, чтобы никто ничего не украл.

Через месяц мы так наловчились торговать, что чувствовали себя на базаре как рыба в воде и неплохо зарабатывали.

Рынок жил по своим законам. Там были свои рэкетиры и своя милиция, которая мало чем отличалась от рэкетиров, но порядок поддерживала. Мы познакомились с соседями-торговцами, которые продавали кто – обувь, кто – меховые шапки. Цеховики тогда почувствовали вкус свободы и безбоязненно выносили свой товар на рынок.

–Тенниски, недорогие тенниски! Не мнутся, не пачкаются, легко гладятся, отлично стираются! Вы только пощупайте, примерьте – снимать не захочется! Подходите, взгляните, и вы не уйдёте с пустыми руками! Прекрасный подарок любимому! – громко, как настоящий базарный торговец, выкрикивал я, демонстрируя различные расцветки и размеры теннисок. Народ улыбался моим байкам, а многие подходили, щупали и… покупали!

Через месяц я совершенно привык к своей новой роли торговца. Всю неделю принимал больных, а в выходные превращался в продавца. Это был способ выжить.

Мой опыт обычного розничного реализатора, торговца, не пропал даром. Через некоторое время, объединившись с сыновьями, мы создали свою собственную фирму «АГАТ». Выкупили оборудование бывшего швейного цеха, арендовали помещение, разработали лекала для раскроя тканей, и закипела работа. Торговать ездили тогда только по субботам и воскресеньям. Часть товара давали реализаторам. На вырученные деньги закупали ткань, начисляли зарплату, платили налоги, оплачивали аренду… Нужно ли говорить о том, что в бизнесе мы были слепыми котятами. Законы, которые менялись почти ежемесячно, деньги, которые обесценивались день ото дня, – всё это создавало впечатление, что мы оказались на утлой лодке посреди бушующего океана. Но мы упрямо гребли, следуя к своей заветной цели, и если бы перестали работать вёслами изо всех сил, невзирая на отупляющую усталость и кровавые мозоли, наше маленькое судёнышко неминуемо разнесло бы в щепки. В борьбе с разбушевавшейся экономической стихией мы научились заделывать пробоины, удерживать лодку на плаву, крепко держаться друг за друга, работать слаженно и целенаправленно Мы крепли, мы мужали…

Видимо, зарождение капитализма всегда сопряжено с таким явлением, как рэкет.

Однажды к нам в офис зашёл долговязый парень со зловещим выражением лица и оплатил «девятку». Но через две недели после покупки он приехал в конце рабочего дня и стал громко ругаться, обильно пересыпая речь матом, растопыривая пальцы и грозя разделаться с  нами.

– Что вы мне продали?! (непечатное), эта машина (непечатное) не заводской сборки! Она собрана из (непечатное) старых деталей!

– Этого не может быть! Машина новая, заводской сборки! У нас солидная фирма, мы отвечаем за…

– Значит, я говорю неправду?! Пойди посмотри! Выхлопная труба от восьмой модели!

– Этого не может быть! У нас…

– Так вот! Через неделю вы пригоните мне другую «девятку»! А за ваш «прокол» я хочу новую машину с люком, компьютером и стеклоподъёмниками!

Мы понимали, что это «наезд», но ни опыта, ни «крыши» у нас тогда не было. Честно сказать, мы испугались: парень пришёл в сопровождении двух громил весьма внушительного и колоритного вида, не оставляющего сомнений в том, с кем нам придётся иметь дело, если не выполним его условий.

Перезаняв деньги, мы пригнали другую машину в соответствии с его требованиями, оформили все документы, и он уехал, пообещав через день вернуть нам первую машину. Но прошла неделя, другая, но наш свирепый «клиент» не появлялся.

И вот в один из хмурых вечеров, когда мы подсчитывали свои потери и искали варианты, как расплатиться с долгами, к нам в офис зашёл коренастый черноволосый парень. Его сопровождал один наш знакомый.

Познакомив нас, знакомый спросил:

– Что там у вас произошло с…?

И он назвал имя мордоворота, который так пока и не вернул нам машину. Мы подробно рассказали, как было дело, в надежде что, может быть, наш гость подскажет что-нибудь. Тогда заговорил Камал. Голос у него был тихий, говорил он неторопливо. Видно было – этот человек привык, что его слушают внимательно и лишних вопросов не задают.

– Такие ситуации у вас будут происходить постоянно. Вам нужна «крыша». Я защищаю справедливость и согласен взять вас под свою «крышу». Наши условия: двадцать процентов от прибыли.

– Двадцать процентов?!

– Да. И ни процентом меньше! Зато вы сможете спокойно работать и никто вас больше не потревожит.

– А что с первой машиной? Вы сможете её нам вернуть?

– Завтра она будет вам возвращена!

Мы договорились, что о своём решении сообщим через два дня. На следующий день нам подогнали первую машину с её родной выхлопной трубой, вымытую, готовую к продаже.

Что делать? Соглашаться на эти грабительские условия? Это значит – навсегда попасть в кабалу. С такого крючка нам потом просто так не соскочить. И мы решили обратиться в милицию, хотя понимали, что это небезопасно: сам Камал, как нам говорили, был капитаном милиции и как борец выступал за «Динамо».

В Управлении нас направили в отдел по борьбе с организованной преступностью.

В небольшом кабинете сидел высокий худощавый человек с усталым лицом. Он внимательно выслушал нас, потом пригласил следователя из соседнего кабинета и они вместе записали всё, что мы рассказали.

– Ничего не бойтесь. На этого Камала у нас уже толстая папка заявлений. Не вы первые. Очень скоро он должен будет объяснить своё поведение…

Из Управления мы вышли с ещё большей тревогой на сердце. А что, если «защитнику справедливости» станет известно о нашем визите? Тогда нам следует беспокоиться не только о нашем бизнесе, но и о сохранности нашей жизни.

Ночь мы провели в ожиданиях и тревоге. Но ни на следующий день, ни через неделю Камал не появлялся. Никто из его компании к нам тоже не пришёл. А вскоре мы узнали, что банду Камала захватила группа по борьбе с организованной преступностью. Была перестрелка, но всех членов группы, кроме Камала, удалось арестовать.

Мы напряжённо ждали развития событий. Исход этой истории был для нас чрезвычайно важен. Через месяц до нас дошли слухи, что Камал убит при бандитской разборке. Смерть человека – не повод для торжества, но, признаться, на душе у нас стало легче.

Да, заниматься бизнесом, скажем, в Германии или Америке сложно, потому что в этих цивилизованных странах процветает жёсткая конкуренция. Но у тамошних бизнесменов и предпринимателей сегодня нет, пожалуй, и десятой доли наших проблем. «Дикий Запад» теперь существует только на страницах художественной литературы и используется в качестве сюжетов вестернов. А мы жили не на экране телевизора, а в реальности и ощущали себя маленькими и незащищёнными.

На Маныче.

Ранним утром меня разбудили лягушки. Я вышел во двор послушать их концерт. На фоне едва уловимого звенящего звука донской степи, то слева, то справа раздавалось громкое кваканье. Пройдя по мостику ближе к воде, я услышал, как недалеко от берега плещется рыба, как испуганная дикая утка встрепенулась, забила крыльями. И снова звенящая тишина. Что это звенит? То ли провода на столбах, то ли трава в степи, только ясно слышал я тот мотив, который потом попытался передать в симфонии № 2 «Тихий Дон».

Большая круглая луна почти белая. Она спустила на воду серебряную дорожку, которая едва заметно плескалась в воде, словно приглашая прогуляться по ней.

Постояв немного на мостике и насладившись красотой, я собрался было снова зайти в комнату, когда из домика вышел Костя. Он неспешно вытащил из брюк пачку сигарет, чиркнул зажигалкой и закурил. Потом, увидев меня, направился в мою сторону.

–  Батя, ты чего не спишь? – спросил он.

– Не спится. А ты?

– Хочу на утренней зорьке половить с мостика. Люблю, когда тихо и никто не мелькает.

–  Я тебе мешать не буду.

– Да нет, ты мне не мешаешь…

Вспомнил, как много лет назад он с товарищем на перекладных добирался сюда рыбалить. Это не так-то близко, километров сто пятьдесят. В жару, на попутных машинах, они ехали сюда, чтобы постоять с удочкой на утренней зорьке. Потом также на перекладных, возвращались домой. Весь их улов годен был только для кошек, но это их не останавливало. Манила природа, красота, тишина.

Костя неспешно пошёл в сарай, выбрал удочку, взял приготовленную с вечера банку с червями и отправился на мостик. Он сел на стульчик, насадил на крючок червяка и далеко забросил леску. Всё. С этого момента мир перестал для него существовать. Можно было спокойно подумать о делах, о жизни, о музыке. Он снова достал из пачки сигарету и закурил.

Поплавок стал нырять в воду, образуя расходящиеся круги. Клюёт. Костя умело подсёк и поднял удилище. На крючке извивался крупный лещ. Он поднял леску к себе и снял с крючка рыбёшку, бросил её в ведро, до половины наполненное водой. Снова надел червячка на крючок, поплевал на него и, забросив удочку, стал ждать.

Вчера это место он «прикармливал», и теперь надеялся на хороший улов. Через минуту снова вытянул леща сантиметров на двадцать пять!

– Иди сюда, миленькая, – приговаривал Костя, снимая с крючка попавшуюся рыбёшку.

Я смотрел на сына и радовался. Потом пошёл в сарай и тоже взял удочку. Но сколько ни забрасывал, сколько ни приговаривал : «ловись рыбка большая и малая» – ничто не заставляло мой поплавок волноваться. А Костя вытягивал из воды рыб одну за другой. Вот уже ведро полное, и он стал опускать рыбу в сетку, которую держал в воде.

–  Ты, когда наживляешь червяка на крючок, поплюй на него, – советует сын и улыбается. Я понимаю, что это шутка. А он настаивает:

– Нет-нет. Я серьёзно. Поплюй!

Я покорно выполняю всё, что говорит мне сын, и снова забрасываю удочку. Каково же моё удивление, когда у меня рыба начинает клевать! Конечно, мне ещё далеко до результата сына, но в то утро я всё-таки поймал трёх рыбёшек и был этим очень доволен.

База постепенно просыпается. Из дома вышел Сергей Гордеев. Он сладко потянулся и побрёл в сторону туалета. Потом, умывшись под краном, пошёл к катеру. Они с Костей договорились проверить перемёты. Костя оставил удочку на мостике и пошёл к Сергею.

– Как спал, Серый?

– Нормально. Вчера, видно, переработал. Руки до сих пор болят.

– А что ты думал? Ты же на рыбалку приехал, а не в санаторий!

Они садятся в катер, заводят мотор и, разрывая тишину, направляются к острову, который чернеет вдалеке.

Серая дымка окутала базу. Утренняя прохлада освежает, дышится легко и приятно. Едва уловимый запах рыбы, камыша, лягушек, лёгкое дуновение ветерка делают эту сказку реальностью, и я удивляюсь тому, что это не сон.