Метаморфоза

Эта моя ещё не написанная проза будет абстрактна. Сказать точнее, думаю, что абстрактна. Или по другому. Хочется верить, что она будет абстрактна. Блажен, кто верует. Я предполагаю включить в прозу некоторую порцию необходимой информатики, а также ряд воспоминательных моментов, из чего вовсе не следует, что проза эта автобиографична, или что – то, в этом роде. Как говорил актёр Папанов в кинофильме «Служили два товарища», так думать может только дурак. Но давайте не будем отвлекаться. Хочу сказать, что  моё вступление не претендует ни на какой – либо резонанс, или тень такового, и вообще не рассчитано на читателя. Оно не претендует ни на что. Жаль, что оно не аморфно. Но, это уже так. Мысли вслух.  Ну, что же. Вперёд. Я не буду приговаривать, ни дранх нах остен, ни погнали пчёл в Одессу, ни  все прочие бессмысленные  поговорки, которые так и чешутся на языке, поскольку приговаривать так,  по меткому выражению  Папанова, может только дурак. А поскольку я ни коей мере не считаю себя таковым, приходится каким – то образом, оставив за бортом груз всего плохого, с грехом пополам, а кто не без греха, а начать - таки эту прозу. Начать, так начать. Сказано – сделано.  Когда я начинал играть на трубе в Доме Пионеров на 1 – ой Мещанской улице, теперь эта улица, видите ли, называется Проспект Мира. Странно? Ничего странного. Они ещё и не такое придумают. С них станется. Не нужно особо распространяться на предмет того, мол, кто это они? Это и так ясно. Но, хватит говорить о тех. Нужно рассказать о других. Моим первым учителем на трубе был Даниил Матвеевич. Очень добродушный и покладистый дядька, - из бывших военных музыкантов. Объясняя мне, как правильно читать крючки, а именно восьмушки, он неизменно приговаривал: - «Ис – та, ис – та, ис – та». Я усердно внимал этим заклинаниям, и с грехом пополам, научился - таки читать простейшие ноты. Как правило, это были ноты военных маршей, которых Даниил Матвеевич знал немерено. Много позже, по причине своего неуёмного любопытства, чтобы не было разного рода недоразумений, хочу оговориться, что моё любопытство не имеет ничего общего с любопытством знаменитой Варвары, которой, как говорит народная молва, на базаре грудь оторвали. Предвидя некоторые, вполне законные возражения в мой адрес, что оторвали, мол, не грудь, а всего лишь нос, хочу сказать несколько слов о разночтениях. Поскольку имеется некоторое количество свободного времени, то, чем толочь воду в мельнице и заниматься бесплодной говорильней, лучше  провести несложный эмпирический опыт. Опыт довольно прост и нагляден. Если взять, весь советский народ, это совершенно неважно, что никакого советского народа сейчас не существует, и разделить его, скажем, на две равновеликие части, то в самой ближней скорости, с некоей леденящей душу абсолютно непредставимой и не укладывающейся в сознании правдой, выяснится, что одна часть несуществующего советского народа слышала эту поговорку, как, - любопытной Варваре, на базаре нос оторвали, в то самое время,  другая часть, что Варваре оторвали всего – навсего, грудь, а остальное, мол,  неправда. Но пора вернуться к Даниилу Матвеевичу. Так вот. Много позже, я призадумался, что бы могли означать эти странные ис - та. Как вдруг меня осенило. Ис – та, это - Иосиф Сталин. Самое обыкновенное сокращение. Моя догадка оказалась правильной. Впоследствии, один мой знакомый военный музыкант окончивший суворовское училище, во время одной из наших непринуждённых выпивок – бесед, поведал мне, что именно так выражаются все военные педагоги довоенной и послевоенной формации.  И, что, удивившее меня ис–та, действительно обозначает Иосиф Сталин. На этой ноте, мой воспоминательный момент, отнюдь, не оканчивается. Как говорится,дальше в лес, меньше людей. Эта весёлая и весьма поучительная  присказка, тоже имеет некото немецкие трубы «Welhlang» - бывают редко, но, тем не менее, как только они поступят в продажу, он обязательно позвонит. Директор сдержал своё слово, и примерно через месяц, раздался заветный звонок. Мы поехали. Не говоря лишних слов, как и подобает серьёзным людям, директор завёл нас в подсобку и выложил две трубы. Обе – «Welhlang». Одна  - посеребренная, дорогая, но с помятым раструбом, и без футляра. Другая, - почти такая же, но не помятая и дешевле ценой. Вторая труба имела футляр. Директор посоветовал отцу купить именно эту трубу, поскольку она лучше звучит, что оказалось правдой, и сказал, что мастер, мол, устранит этот дефект буквально за полчаса.  Так и сделали. А поскольку посеребренная труба не имела футляра, то отец купил ещё и вторую трубу с футляром. Таким образом, одна труба у меня оказалась лишней. Отец не сказал мне,  во – сколько именно обошлись ему, эти покупки. Смею думать, что довольно дорого. В те времена, впрочем, как и в любые другие, за всё приходилось переплачивать. Хочу добавить, что нынешние времена, ничем не отличаются от тех времён. Всё течёт, как и текло, и ничуть не изменяется. А если и изменяется, то только в худшую сторону. С некоторой весьма ощутимой долей грусти и досады, приходится признать, что слова романса «Время изменится», являются обманом, рассчитанным, прежде всего, на невежественных простаков.  И обманывают эти слова, в первую очередь, самые бедные и непозволительно доверчивые народные массы. Факт этот не имеет прецедента, и сам по себе настолько печален, что эту вещую и неизбывную печаль невозможно утолить или угасить никаким известным способом. Но это уже диалектика. Могу добавить, что на трубах «Welhlang», в те времена, играли лишь те музыканты, которым посчастливилось достать их. Например, один из моих прежних кумиров, Игорь Ямпольский, проживавший неподалеку от меня, на улице Палихе, точнее, в одном из дворов, около клуба РЖУ, где, кстати говоря, в свое время репетировал Алексей Баташев. Так вот. Игорь Ямпольский тоже играл на «Welhlang». В том же дворе жил и превосходный ударник Валерий Никитин, следы которого потом потерялись. Другие трубачи того времени, такие как Владислав Грачёв, Стасик Барский,, Жора Гудман, Коля Брызгунов, и Сергей Крыжановский, играли на чём придётся. Сказанное мной вовсе не означает, что перечисленные мной, не имели хороших инструментов. Они играли либо на ленинградских трубах, либо на старых импортных инструментах. В основном, на американских. Инструменты эти были хороши, но чрезвычайно задуты. Мои рассуждения о качестве труб того времени, с успехом мог бы продолжить Ваня Калмыков, который прекрасно знал Даниила Матвеевича, а так же нашего педагога Серостанова, в музыкальной школе у которого мы вместе с Ваней учились. Но, увы, Калмыков умер, и подтвердить мои слова, к сожалению, не может. Иван Калмыков был одарённый музыкант и довольно хорошо, по тем временам, играл на трубе. В жизни это был весьма общительный человек, прошедший огни, воды и медные трубы, и знавший бесконечное множество различных занимательных историй. Любимым словом Ивана было слово «Зимогоры», которым он непрестанно уснащал свою цветастую речь, никогда и никому толком не объясняя, что оно обозначает, ни в данном контексте, ни вообще, что это такое. Все шутки и словечки Вани понимал только я, очевидно, в силу своей всегдашней моральной готовности к самому наихудшему повороту событий. Эта моя моральную готовность к любой лаже, могущей возникнуть в любую минуту, вот так, из ничего, за здорово живёшь, не раз выручала меня в минуты жизни трудные и приучила меня смотреть на гримасы и изломы сквернотекущих лет, с холодным солипсизмом. То, что я говорю, я говорю,  не из ухарства или какой - то бравады, а как бы к слову. Далее. На чём я остановился? На музыкальной школе. Школа находилась на углу Новослободской улицы и Палихи, и проходил я в неё примерно год. Больше не вытерпел. Не вынесла душа поэта и т. д. А что сделаешь? Таков мой организм. Ещё о качестве труб того времени, могут рассказать такие трубачи, как Виктор Елисеев и Альберт Мелконов, поскольку оба живы и находятся в добром здравии, с чем я их и поздравляю. Еще о Калмыкове. Моя речь отличалась от речи Калмыкова и отличалась весьма существенно. Если речь Калмыкова была полна весёлого и добродушного балагурства, то моя была буквально переполнена леденящими душу событиями, которые я сочинял прямо на ходу и чтобы придать им некоторую достоверность, расцвечивал самыми невероятными подробностями. Эти мои ужасные рассказы очень любил слушать ударник Борис Новиков, особенно, в нетрезвом виде. Не знаю за что, но Новиков прозвал меня Газарычем, и всегда обращался ко мне, не иначе, как Газарыч. С  Борисом Новиковым я  учился в школе, и сидел с ним за одной партой. Он не только прекрасно играл на барабанах, но и удивительно проникновенно пел. Пел, в основном, русские и цыганские песни и романсы. Исполнял также и великое множество своих оригинальных  песен. Песен, надо отдать должное, высочайшего качества. Некоторые песни Новикова остались в записях, но все другие, а, повторяю, их было премного – пропали. Меня редко колышет какой - либо факт, но факт утраты новиковского драгоценного песенного наследия меня удручает. Некоторые песни Новикова я помню наизусть. Далее. Когда в свои младые годы я ходил в гости, то чаще других, я ходил к Олегу Николаевичу Михайлову. Беседы с Михайловым были весьма полезны для меня и не пропали даром. Подобно некоей мощной океанской губке я впитывал всё, что мне, в той или иной степени, было интересно. Олега Михайлова я считаю величайшей умницей. Можно сказать, умницей века. Он знал всё, что только можно знать, и даже, что особенно важно, чего нельзя или что, знать не полагалось и даже запрещалось. Ужасный век. Когда я вспоминаю те времена, я всегда твержу эти два слова. К слову сказать, не только эти два, но и множество других, каждое из которых веселее другого на целый порядок. Прошу простить мне этот математический оборот. Если подойти к этой математике с другой стороны, то я не вижу никакой вины в том, что так выразился, и просить прощения неизвестно у кого, мне вовсе необязательно. Что было, то было, закат догорел. Некоторые читатели сочтут прибавление этой строчки к этому, и без того крайне запутанному тексту ненужным, мол, ни к селу, ни к городу, но я слушаюсь совершенно иных командиров. Эти небесные наблюдатели говорят мне. Сделай так. Я всегда поступаю так, как они мне советуют, и не было ещё случая, чтобы я пожалел об этом. Кто - то скажет.  Ещё пожалеешь. Мол, какие твои годы? Я не буду возражать этому невидимому собеседнику. И вовсе не потому, что устал или не хочу. Нет. Совсем не поэтому. Но давайте оставим на некоторое время ласковое предостережение, которое, между прочим, ещё не поступило в мой адрес, и вернёмся к нашему повествованию, а именно, к личности Олега Михайлова. Это именно он, переиздал Аверченко. Хорошо помню начало его вступительной статьи. Звезда Аверченко взошла стремительно. Если бы я был по своей природе скептиком или  каким - нибудь мрачнопредсказателем, наподобие Нострадамуса, я бы изрек, что – нибудь вроде. Как взошла, мол, так и зайдёт. Но я так никогда не скажу, и вот почему. Я не делаю никому зла, и с успехом мог бы являться эталоном  доброго человека, если бы какой – то невидимый бес, не подмывал меня иногда, в том числе, и вот прямо сейчас взять и выкинуть тот или иной фортель. Причём, фортель из числа новых, незаигранных. Заигранные фортели здесь не котируются. Небесные наблюдатели сверху благосклонно улыбаются мне. Подождите зачуток, Господа, но я вынужден прерваться, чтобы отогнать беса на другую парковку. Подальше от нашей земли. Чтобы правильно припарковать беса, особенно невидимого, нужна хватка и сноровка, далеко не из числа тех, которые обычно… Эта моя неоконченная фраза представляет из себя самую обычную фигуру умолчания. Только и всего. И вовсе не надо считать, что я мол, запутался, или увяз в придаточных. Не на такого напали. Думаю, что иногда вообще не нужно ничего считать. Очень полезно также, ни о чём не думать. Но, сдаётся, что всё же самым идеальным состоянием любого индивидуума, является оцепенение, но, ни в коем случае, не наркотическое. Чтобы добиться правильного оцепенения, не нужно обладать каким – то особым умом или даром. При помощи некоторых несложных мысленных манипуляций, можно довольно легко заставить себя поверить в то, что именно ты являешься самым обыкновенным бесчувственным бревном. Но вернёмся к Олегу Михайлову. В выпущенной Михайловым подборке рассказов Аверченко, слог которого я чту больше, чем слог Иоанна Златоуста, да простит меня Господь, были опубликованы многие, разумеется, не все аверченковские рассказы. Чтобы переиздать абсолютно всего Аверченко, а это очень заманчивое и радующее любую живую душу дело, не хватит никаких типографий и никаких производственных мощностей, словом, не хватит вообще ничего. В смысле, ничего из того, что имеется на свете. Это не беда, что я выражаюсь несколько сумбурно, зато я прямо,   нисколько не юля, выдвигаю довольно полезные  соображения. На чей суд? На суд народа и читателя. И хотя я прекрасно знаю, уж мне ли не знать таких прописных истин, что любому народу и любому читателю, всё это неинтересно и даже безразлично, тем не менее, я сказал, то, что сказал. В книжке Аверченко была масса прекрасных рассказов. Русское Искусство, Аполлон, Неизлечимые, Виктор Поликарпович, Люди близкие к населению, Хлопотливая нация, и другие. Но вот то, что я хотел бы подчеркнуть. В михайловском издании был рассказ «Старческое». Этот удивительный рассказ я больше нигде не встречал. Ни в сборнике «Кривые углы», ни в сборнике «Одиннадцать слонов». Словом – нигде. А жаль. Рассказ «Старческое» уникален. Далее. Однажды – некогда – а, именно, в 1962 году, Олег Михайлов опубликовал в небезизвестном журнальчике « Юность», воспевать трактора  и другие коммунистические агрегаты для которого, самое излюбленное и преобычное дело, статью «Своим путём», написанную вместе с Алексеем Баташевым. В этой статье, как ни странно, речь шла обо мне. Два друга изо всех сил, симметрично нахваливали меня с двух сторон.  И так, и сяк. На все лады. И что я, мол, такой, и что я, мол, сякой. В конце концов, замолкли звуки чудных песен, и всё свелось к тому, что я хороший музыкант и распрекрасный человек. Давайте на время, а лучше всего, навсегда, оставим разговор о том, хороший я музыкант и человек, или нет. Время покажет. Хорошо помню и следующую историю. Мой друг, джазовый музыкант, саксофонист Виктор Алексеев, работавший наборщиком в типографии «Правда», которая чуть позже обрушилась и рассыпалась прямо на моих глазах, сие, не знаю, стихийное ли это бедствие или происки гнусных, иностранных, разумеется, каких же ещё, других никаких нету, спецслужб, я имел честь наблюдать из окна, и видел так ясно, как никогда ранее. Погода, как сейчас помню, стояла достойная.  Об этом инциденте в печати упоминалось сдержанно и  глухо. Так вот. Виктор Алексеев, будучи по складу характера широкой натурой и чикаться не любил, принёс мне из типографии «Правда», 25 или 30, не помню точно, оттисков пресловутой статьи «Своим Путём», ещё задолго до выхода в свет самого журнала, чем  немного разрушил и в некоторой степени поколебал утверждение, что, мол,  чудес на свете не бывает. Оказывается, бывают. И, ещё как бывают. Именно Олег Михайлов, в самой высокой степени изменил мой взгляд на прозу, и, что, пожалуй, самое главное, на поэзию. Это он дал мне прочесть Гумилёва и Мандельштама. В вашингтонском издании. Книги, по тем временам, редкие. До этого я читал всё подряд. Бальмонта, Блока, Белого, Брюсова, Балтрушайтиса. Прошу меня извинить, Господа, но поскольку моё излюбленное занятие, это просвещать, или как иногда говорят, нести знания в народ, сеять разумное, доброе, вечное, чем я, собственно говоря, и занимаюсь всю жизнь, и, всё же, несмотря на то, что я убеждён,  сколько ни сей,  ничего не вырастет, тем, не менее, я должен привести некую справку. Для удобства читателей, назовём эту справку сообщением. Итак. Сообщение. Подобно тому, как известные пять книг Достоевского называли Великим Пятикнижием, подборку упомянутых мной пяти известных поэтов называли 5Б. Кто называл? Книжники. О редких изданиях. Михайлов дал мне прочесть книгу Вячеслава Иванова «Свет вечерний». Издательство Оксфорд. Эта книга была хорошей книгой, я имею в виду стихи. «Всё прошло далёким сном» и некоторые другие. Но вот, что издана эта книга была сверхобычно, на это я сразу обратил внимание. Что представляет из себя оксфордское издание? На первый взгляд – ничего особенного. Не верь первым впечатлениям. Оксфордские книги напечатаны на исключительно приятной, я не побоюсь употребить это затёртое, и практически ничего не обозначающее слово, бумаге. В самом деле. Что такое  приятно? Как это прикажете понимать? Но не будем отвлекаться. С особым вкусом подобраны шрифты. Продумано буквально всё. Расстояния между строчками, количество четверостиший на листе, отсылки  к примечаниям, качество самих примечаний, вступительная статья, комментарии, обложка.  Во вступительной статье было сказано, примерно так. Оксфордское издание, не что иное, как драгоценный подарок судьбы. Не буду утверждать, что написано было так, но смысл был именно таков. Далее. Один мой знакомый букинист, держа в руках «Волхвы» Соловьёва, многозначительно сказал. Усталый экземпляр. Я привожу профессиональный жаргон старых опытных букинистов. Далее. Я уже и тогда писал стихи, и все свои литературные опыты я приносил на суд Олега Михайлова. Он говорил, что вот это хорошо, а это, мол, не очень и объяснял, почему именно, это не очень. Насчёт качества моих стихов, я всегда оставался при своём мнении, хотя кое - что из михайловской критики пошло мне на пользу. Две моих эпиграммы на Олега.

                Наглая Алла была, и когда возвращалась поздненько,
                С милой улыбкою долго Олегу лгала.

                Михайлов? Как же, знаю, славный малый.
                Но небывалой славой славен он.
                Устав от жизни тяжкой вместе с Аллой,
                Он перерезал… Что же? Телефон.

Первая жена Олега Михайлова, Алла, работала в Доме Моделей, и как актриса, успешно дебютировала, как об этом сообщали СМИ тех лет, в кинофильме «Дорога». Я видел эту ленту, и тогда она мне понравилась. Надо сделать всё же маленькую скидку на то, что происходило это очень давно. Далее. Когда я читал эпиграммы Олегу, а читал я ему их чуть ли не каждый мой приход, Олег смеялся до слёз, и угощая меня водкой из Берёзки, что тогда считалось, чуть ли не наивысшим шиком, требовал, чтобы я читал ещё и ещё. Зачем, Олег, спрашивал я? Смешно очень. Насчёт магазина Берёзка. В Москве тех лет, существовал странный магазин, под названием Берёзка, обслуживающий москвичей и гостей столицы. Берёзка предлагала советскому народу самые изысканные продукты питания,  редкие вина, водки, сработанные на экспорт, и всё, что только душа ни пожелает. Странность этого рога изобилия заключалась в том, что войти в него мог далеко не каждый. Нужно было иметь специальный пропуск на вход. А в особом отделе этого магазина, даже и на выход. Так что войти в него было при наличии соответствующего пропуска довольно легко, а вот выйти, не очень. Говорят, многим всё же удавалось выйти. Кроме того, расплачиваться было принято, либо валютой, либо чеками Д. За деревянные, Берёзка не торговала.
               
                ЧТО ТАКОЕ ЭМПИРЕИ?

Прежде чем начать исследование об эмпиреях, я хочу добавить кое - что, к моему рассказу о магазине Берёзка. Ночью я  вспомнил, что заповедная Березка в нашей белокаменной и безбашенной столице была не одна. И тут меня словно током ударило. Эээ, думаю, надо писать, вспоминать надо. За меня ведь никто не вспомнит, никто не напишет. Таких Берёзок, таких блаженных пунктов вынимания денег у населения, по мановению чьей - то шкодливой руки,  впрочем, туго знающей, чего она хочет, постепенно наделали столько, что деваться от этих Берёзок, было просто некуда. Их было как грибов в лесах, как тритонов в прудах, как не знаю чего. Не знаю, чёрт ли меня дёрнул или кто другой, трудно сказать, но я припомнил и такой эпизод. Моя тётка, дай бог ей здоровья, по любому поводу, или даже без всякого повода, ни кому не обращаясь, иногда вдруг говорила: «У тебя, что, берёзка в жопе загорелась, что ли?» Это тёткино выражение не имеет к магазинам Берёзка, никакого отношения, а само выражение можно считать риторическим. А можно и не считать. Смотря, какое настроение. Ну, что ж. Теперь можно приступить к самому исследованию. На моём творческом вечере, состоявшемся 19 апреля 2012 года в Доме – Музее Марины Цветаевой, я увидал одну мою знакомую, пришедшую на вечер без всякого приглашения или напоминания. Поговорив с ней самую малость, я спросил то, что обычно спрашивают при подобных встречах. Как живёшь, как здоровье, и т д. В ответ она улыбнулась. Я подумал, раз человек улыбается, значит у него всё в порядке. А с другой стороны, опять подумал я, если у человека всё в порядке, какого, спрашивается, чёрта, он припёрся на творческий вечер? Что ему делать больше нечего? Может и нечего, кто его знает? Удел людей, у которых всё в полном порядке, отнюдь, не болтаться  по творческим вечерам. Удел лиц этой золотой категории, витать в эмпиреях. Творческий вечер Товмасяна, даже при большой натяжке, даже при самом огромном допущении, ну, никак не похож  на самую, что ни на есть захудалую и никудышную эмпирею. Меня ни в коей мере не колышет и не удручает, факт, что на свете существуют только эмпиреи, а эмпирея, как таковая, в силу некоторых причин интимного, нет, скорее, физиологического свойства, не может существовать. Ну, это как сказать. У вас не может, а у нас может. Далее. Неплохо бы провентилировать и такой вопрос. Должны ли эмпиреи быть платными? И что такое, вообще, эмпиреи? Принято считать, что эмпиреи созданы исключительно для того, чтобы в них витали. Это всеобщее ослепление и заблуждение я не склонен поддерживать. Мне кажется, что без хорошего, заранее оплаченного стола, мол, всё включено, в них, по моему, вообще нечего делать.  Я уверен, что нахождение в современной дорогой эмпирее, обставленной по последнему слову техники, будет настолько некомфортным, насколько это можно себе представить. Эмпиреи разонравятся до самой последней крайности, после чего, незамедлительно опостылят на веки вечные. Смею думать, что настоящей подлинной эмпиреей, может считаться такая эмпирея, которая отвечает следующим требованиям. Эмпирея должна быть платной. А иначе, зачем огород городить. Платить за неземное счастье, чуток повитать в ней, будет стоить кошмарно, почти непредставимо дорого. Такая райская эмпирея должна быть напрочь лишена всяческой еды  и питья, а так же воздуха и света. В этой эмпирее должен соблюдаться  крайне высокий дефицит всех  без исключения продуктов питания, и чем выше этот дефицит, тем лучше эмпирея. В такой эмпирее категорически запрещено не только есть или пить, даже если  у посетителя имеется некоторая сумма, так называемых карманных денег, которую он каким – то образом ухитрился пронести на дискотеку, прошу прощения, на эмпирею, но даже и ходить, разговаривать, танцевать, и смеяться, упаси Вас бог, это одно из самых страшных нарушений. Особь, нарушившую этот пункт, как минимум ждёт секир – башка. Подытоживая все прелести этой тюрьмы богов, можно рассмотреть и такой вопрос. Если запрещено буквально всё, что только можно, чем же божественные счастливцы смогут заполнить свой досуг? Спать нельзя, да и не на чем. Обратная дорога, хотя и оплачена заранее, но уехать из эмпиреи не представляется возможным. Поезда не ходют. Остаётся одно. Витать. Но это запрещено тоже. Что же делать? Этого не знает никто.
               
                АНАТОЛИЙ РОМОВ У МЕНЯ В ГОСТЯХ (1967)
   
Не кривя душой, могу сказать, что на интереснейшие знакомства, мне везло, как незаконнорожденному. Я прекрасно знал киносценариста Анатолия Ромова. Кинофильмы «Рокамболь в две лузы» и другие. Знал также и многих его друзей, Валерия Брумеля, Игоря Яковенко и многих других. С Валерием Брумелем я общался некоторое время довольно тесно, но особой дружбы не вышло, поскольку моей излюбленной поговоркой  до сих пор является «Люблю я спорт, но только папиросы». Анатолий Ромов часто бывал у меня в гостях, как один, так и с друзьями. Помню, что своих знакомых женского пола он называл не иначе, как «мартышки», и когда звонил мне, предупреждая о своём визите, всегда добавлял, «я с мартышками». На всякий случай, побрейся. Не знаю,  что именно Толя имел в виду, говоря так. Вот что происходило потом. Пока мартышки занимались сервировкой  стола, Ромов, не обращая на свой зверинец ни малейшего внимания, начинал методически выспрашивать у меня разного рода словечки и словосочетания.  Какие? Разные. Например: Табак – дело. Поначалу я удивлялся. Зачем, мол? Я киносценарист, важно говорил Анатолий, мне всё может пригодиться.  Краем глаза, поглядывая на суетящихся мартышек, я начинал рассказывать свои более, чем странные рассказы. Для начала я поведал о странном типаже, вместе  с которым, однажды пил пиво в «Американке» на площади Дзержинского. Во время принятия пива типаж отпускал такие перлы.  Фокстрот Пеликан - цирковая вещь. 17 километров, и бульон готов. И другую невнятицу из той же заумной серии. Перлы он не комментировал, и что они обозначают, можно только гадать. Помню, что типаж вещал, как бы в пространство. В смысле, не обращаясь ни к кому конкретно. Поскольку Ромов был очень весёлым человеком, я имею в виду его всегдашнюю привычку являться ко мне в гости, не иначе, как с табуном самых, по его выражению, первосортных мартышек. Так вот. Весёлый человек заметно оживился. Давай ещё. Когда я работал в ресторане «Южный», продолжал я, нас частенько посещали преинтереснейшие типы. Один такой тип, например, говорил: «Мальчики, сделайте In the mood. Только без impro. И я – на бочку». Другой, едва войдя, и будучи ещё в верхней одежде, вручал нам белоснежный  конверт, и, не прося ничего, веско прибавлял: «Привет от спортсменов Магадана». Разумеется, конверт не был пустым.  Ну, это думаю, пойдёт, в состоянии некоторого  раздумья, говорил Ромов. Ещё бы, не пойдёт, отвечал я. Если уж это не пойдёт, то, как говорится, извини – подвинься. Потом Ромов начинал пытать меня на предмет редких песен. Для начала я выдавал стандартный набор тех времён. Ванинский порт, Товарищ Сталин и другие из той же серии.  Обижаешь, говорил Ромов, эти песни я знаю. Ты мне, редкие, давай. Поскольку я был не только побрит, но старанием мартышек, уже  находился под весьма значительным градусом, я садился за пианино и начинал петь. Пел громко, и всё подряд.  «Ах, как больно, мне, судорожно больно мне, среди рыбок на розовом дне». «Но скамейка помнит радость первой встречи, светлые надежды, светлую любовь». «В эту ночь пролетала комета». «Как хороша вечерняя столица».  «Трупы ужасные лежали, едва похожи на людей» и бесчисленное множество подобных. Толя изрек: Это то, что доктор прописал.  Садись, пиши тексты,  а я погнал за бутылкой. Закусь не забудь, кричал  я вдогонку. Что было потом, помню смутно. Должно быть, что всегда. Пригодились ли впоследствии Ромову, чудо – песенки,    не знаю. Чего не знаю, того не знаю.
   
                ИНСТИТУТ  МОЗГА

               Эту часть моих воспоминаний можно озаглавить так. Мои приключения в библиотеке Института  Мозга, или погоня за знаниями. Уж не знаю как, и с чьей лёгкой руки, но я некоторое время, довольно регулярно, можно сказать даже очень плотно посещал библиотеку Института Мозга. Попасть в это чудесное здание было намного труднее, чем в знаменитый спецхран ленинки, куда, надо сказать, я тоже хаживал в своё время. Чтобы проникнуть в дивные анналы библиотеки Мозга, а уверяю Вас, там было что почитать, и даже более, чем было. Можете, верить мне, или не верить, это ваше частное дело,     а только там пребывали в бездействии, а, попросту говоря,  гнили, да – да,  форменным образом, лежали и гнили в дивной  невостребованности,  вдалеке от весёлых подруг, я понимаю, что весёлые подруги здесь не причём, это сказано так, к слову, такие книженции, которые вряд  ли сыщешь, даже в библиотеке Ватикана. Это звучит несколько дико, и всё же это чистая правда. Внутренние покои этого информационного царства были скромны. Хочу обратить внимание, что подобная простота и аскетизм говорят об  истинном могуществе этой пещеры знаний. В самом деле, попавший сюда, каким – то необъяснимым образом сам наполнялся этим могуществом. На стенах не висели глупые и отвлекающие внимание плакаты, типа, - Довольно глотать политуру и лаки, не лучше ли выпить стакан Карданахи? Всё было готово к перекачке знаний и  чудному их усвоению.  Как я попал туда? Действовал я следующим образом, Пользуясь тем печальным обстоятельством, что вся страна жила, мягко говоря, впроголодь, я изобрёл, голь на выдумки хитра, самую, как мне тогда казалось, изощрённую и действенную тактику. Говорят, любовь и голод правят миром. Не знаю, как любовь, а вот насчёт голода, это сказано абсолютно точно. И вот, в строгой тишине, не отвлекаемый плакатами, призывающими к пьянству, я призадумался не на шутку. Какие тут шутки? Я рассуждал так. Все хотят есть. Я хочу есть, ты хочешь есть, они хотят есть, и так далее. От всей души я благодарю человека,  познакомившего меня с хранительницей великих знаний, скромной библиотекаршей Института Мозга. Не знаю, как бы сложилась моя  дальнейшая судьба, если бы не она… После чудесного знакомства, я некоторое время появлялся, как самый заурядный посетитель. Запоминающаяся деталь. На всех книгах стоял удручающий штамп. Точнее, два штампа. На руки не выдавать. Из зала не выносить. Когда я попросил какую - то книгу  на вынос, мне вежливо, но категорически отказали. Это понятно. За подобное нарушение могли не только уволить, но и весьма быстро отправить туда, куда  Макар телят не гонял. А то и ещё дальше. Время такое было. Неподходящее время. Время,  не укладывающееся в сознании. И вот, наконец, день икс настал. Я явился при полном параде. Вручив изумившейся женщине роскошную коробку шоколадных конфет, на которой был изображен бегущий олень, кто помнит витрины магазинов тех лет, хорошо представляет себе эту красную коробку  с летящим оленем. Эти красные олени у всех, кого бы я ни спрашивал впоследствии, ассоциируются почему – то,  со Сталиным.  Отчего это так, и верно ли это, не имею понятия. Так вот. Вручивши красного сталинского оленя, вместе с огромным почти неподъёмным тортом – библиотекарше, я стал завсегдатаем. Своим, или как бы своим. Поле полутора месяцев моих хождений, всегда со сталинским оленем и тортом, библиотекарша, бедные мы люди, сильно зауважала     меня, и стала считать чуть ли не своим родственником. Женщина прониклась, и полюбила меня любовью брата. А может, и ещё нежней. А что вы хотите? Голод - не тётка. Дальше начались чудеса. Без всяких паспортов или расписок, к чертовой матери - паспорта и расписки, мне стали выдаваться на дом такие книги, то я буквально обезумел от свалившегося на меня счастья. Если я скажу, что буквально сошёл с ума, то это будет весьма недалеко от истины. Дома я старательно изучал эти фолианты, делал нужные выписки, и прочее. Потом, разумеется, возвращал, всегда с оленями и  тортами. Но, к сожалению, всему наступает конец. Недолго музычка играла.  Библиотекарша ушла в декрет и лафа кончилась. Впрочем, знания, полученные в обмен на продукты питания, остались при мне.

                Самой нежной любви наступает конец,
                Бесконечной тоски обрывается пряжа,
                Что мне делать с тобой, и с собой, наконец,
                Как тебя отыскать, дорогая пропажа?

Когда я не совсем точно, на память цитирую Александра Вертинского,
под дорогой пропажей, я, прежде всего, подразумеваю библиотекаршу Института Мозга. Она и есть, та самая дорогая пропажа. Возместить эту утрату – нечем. Невозместимое – не возместишь. Бедные мы люди.
Я хорошо помню книги тех времен. Особенно книги Валентина Иванова. Энергия подвластна нам, По следу, Возвращение Ибадуллы, Желтый металл, Русь Изначальная и Русь Великая, которую, по каким – то непонятным, скорее, по очень даже понятным причинам впоследствии экранизировали, и, надо сказать, экранизировали прескверно. Книга была хороша, как и все книги Валентина Иванова, а вот фильм оказался никаким. Делался он без души, по заказу, спущенному оттуда, откуда обычно исходили подобные заказы, без души и получился. Уступая моим бесконечным просьбам рассказать о том или другом интересующем меня человеке, Олег Михайлов   много рассказывал мне, в частности, о Валентине Иванове, которого хорошо знал. Разговор шёл, в основном, о книге «Желтый металл». Олег Николаевич многозначительно говорил мне. Они ему этого не простят. Кто эти «они», и на кого он, более чем прозрачно намекает, мне было ясно и без Олега. Михайлов говорил, что, несмотря на ошеломляющий успех ивановских книг, которые публиковались в журнале «Знание – Сила», и буквально зачитывались до дыр, жизнь самого Валентина Иванова, особенно в последний период, была исполнена трагики. Дочь Валентина Иванова, якобы покончила самоубийством. Причём, при невыясненных обстоятельствах. Всё это, я говорю со слов Олега Николаевича. Не знаю, как нужно трактовать это самоубийство, что такое – невыясненные обстоятельства, и можно ли считать эти злополучные обстоятельства, случайностью?  Не стоят ли за этими обстоятельствами, те, кого Валентин Иванов очень серьёзно задел в Желтом металле? Вся эта история настолько загадочна и опутана такой тайной, приподнять завесу над которой, не представляется возможным. Да и как  её приподнять, если буквально не понимаешь, с какого края к ней подступиться? Что, ж. Как говорится, прибавить нечего. Печально, но факт.  Среди  великого множества книг той поры, таких как - Конец осинового гнезда, Кукла госпожи Барк, И один в поле воин, Джура, Черный смерч, и многих других. Все перечисленные книги были написаны наивным   языком, и были полны самой разнообразной информатики. Но информация, рассеянная в книгах Валентина Иванова была всеобъемлющей и сильно отличалась от других. Там были и медицинские знания, и химические, и знания касающиеся обычаев Востока «Возвращение Ибадуллы», и любые другие. Читай и запоминай. Не нужны никакие справочники или библиотеки. Разумеется, не я один читал эти книги. Их читали вся страна. Читала запоем. Но, думаю, я – единственный человек, перечитывающий их до сих пор. Повторяю. Книги эти написаны несколько наивным языком, но из этих книг, как это ни странно, можно вычитать больше, чем из каких - либо других. И тот факт, что я читаю их до сих пор, о чем – то  говорит. И говорит, в первую очередь, мне. Несколько слов о современном чтиве. Того сорта, что читается в метро, в больницах, в школах, тайком, из под парты, и в других весёлых местах. Говорят, что читается широко и всеми. Всеми, да не всеми. Десяток лет тому назад, пребывая  в одном уединенном пункте лечения, где пациентов принято потчевать с утра - пипортилом, днём – акинетоном, а вечером левомепромазином, мне попалась на глаза книжка в мягкой красивой обложке. Чудное чтиво лежало на тумбочке моего соседа по палате и манило меня. Спросив у соседа разрешения почитать, без разрешения брать нельзя, убьют, откусят голову, и скажут, что так и было. Благосклонно получив разрешение, я решил углубиться в чтение, а, говоря проще,  попытался узнать, что же читают больные, и что же, чёрт возьми, содержится в сих скрижалях? По ходу дела, хочу сказать, что я не был ничем болен, поскольку я абсолютно здоров, и находился в этом заведении, лишь из своей всегдашней склонности  к уединению. Поскольку выразиться можно, как только душа ни пожелает, я выражусь следующим образом. Я отдыхал от юдоли мирской. Но вот с тихим трепетом тайным, я раскрыл книгу. Мои глаза начали  привычно скользить по строчкам, страницы стали  листаться  сами собой, и чуждый мир попытался взять меня на абордаж. Некоторое время я читал, затем, откладывал чтиво, шёл на перекур, затем снова читал. Когда я всё же, превозмогая скуку, дочитал это до конца, в голове моей образовалась нечто, что можно назвать пустотой. Из прочитанного у меня не осталось абсолютно ничего, чтобы я мог припомнить. Я не понял, ни зачем написано это дивное сочинение, ни как звали персонажей, ни даже, о чём шла речь в этой книге. Кто пишет подобные опусы, и для кого, я не знаю. Фамилия автора вылетела из моей головы, так же быстро, как и влетела в неё. Молчите, проклятые книги, я вас не читал  никогда. В самом начале этой прозы, я писал о том, что такое «Ис – та». Напоминаю -  «Ис – та», это сокращение - Иосиф Сталин. Если  эпизод  с монотонным повторением заповедной присказки во время  музыкальных занятий попадется на глаза какому – то расторопному и схватчивому киносценаристу, он вставит это выражение в свой киносценарий. Или в виде реплики или как часть разговора  персонажей. И то хорошо. Не зря я старался. Не пропадет мой скорбный труд.  Хочу заметить, что ничего особенного не случится и не произойдет и в том случае, если сценарист этого не сделает. Не сделает он, сделает кто-то другой. Но давайте на минуту остановимся и переведём дух. Представим несколько иной сценарий. Предположим, что где - то, я не буду уточнять, где  именно находится это где-то, по той простой причине, что сам не знаю этого. Так вот. Предположим, что где-то существует некий военный ученый.  И вот, сидит себе этот учёный на всём готовеньком, фирма плотит, и клепает потихоху какие – то сверхразрушающие устройства. Во имя мира, конечно. Для удобства, так сказать, для более комфортабельного чтения, эти устройства условно можно назвать бомбами или ракетами. Так будет понятней читателю. Не имеет никакого значения, хотя, может быть,  и очень даже имеет, вопрос, кого именно будет поражать это оружие, где и как часто. Надеюсь, не нас с вами. Впрочем, как знать, Пути господни неисповедимы. И вот представьте, сидит наше оплаченное чудо природы, и от нечего делать, ковыряет в носу. Ковыряй, ковыряй, мой милый. Либо перст пополам, либо ноздря надвое. И вот представьте, сидит наш горемыка попивая кофий, как вдруг на глаза ему попадает моё незатейливое творение. Господи, восклицает он. До чего ж просто. Ис – та, Ис – та, - Иосиф Сталин. И как бы озарен свыше, берёт в руки какой – то абсолютно ничего не значащий винтик или конденсатор, это повторяю не имеет никакого значения, и, сказав «Эврика», быстро прилаживает эту штуковину куда нужно, а именно, к наконечнику своего оружия. Как не подивиться чудной расторопности этого конструктора смерти. Это неважно, что помог ему я. Это как говорится, детали. А что Вы хотите? Хочешь мира, готовься к войне. 
   
                АТОМНАЯ НЕДОТРОГА

Вспомнил я и другой эпизод из своей развесёлой жизни. Не помню точно, в каком это было году, но некоторое время я работал с Женей Повышевым. Происходило сие мероприятие в печально - известном ресторане «Рубин». Как понимать выражение, в печально – известном, поймёте сами. По ходу пьесы. Я играл на трубе, не помню, кто играл на контрабасе, но зато я прекрасно помню аккордеониста Ершова. Ершов был настолько необычным и одарённым музыкантом, что я просто не имею права не рассказать о нём. С замиранием сердца я дивился, как удивительно музыкально и неординарно он играет самый обыкновенный туш. Причём, сложными аккордами. Такое исполнение туша аккордами я слышал только от Ершова. Ершов был астматиком и постоянно прикладывался к карманному ингалятору бывшему у него всегда с собой. Это обстоятельство нисколько не мешало ему выпивать с дивной регулярностью. И, иногда, довольно крепко. Концерты  в группе Евгения Повышева не подпадали под статус обычных халтур. Женя, как выражались лабухи той поры, весьма крепко закадрил метрдотеля Рубина, дородную видную женщину с властными манерами, и поскольку Повышев никогда не лажал, метрдотель приглашал на работу только повышевский состав. Причём, с дивным постоянством. 3 – 4 раза в неделю. Евгений Повышев не только прекрасно играл на барабанах, но и очень хорошо пел. Его коронным номером была песня «На диване». Слова этого опуса, к сожалению, утеряны. Иногда пел и я. Чаще других – «Осетия курцы беды». Слова этой несколько странной песни есть смысл перевести. Хотя бы первый куплет. «По перрону парень шёл с наколком, увидал – стоят два чемодана, в руки взял, пошёл своей дорогой, и за это он в тюрьму попал. А – а – а» Надо прибавить, что бесхитростная песня эта, сумела снискать великую народную любовь, и её часто заказывали в тогдашних кафе и ресторанах. Причём всегда просили исполнять обязательно с «А - а – а» Все другие исполнения отвергались и не  котировались. А что Вы хотите?  Народ плотит, народ получает. Живём – то, для народа. Поскольку условия нашей работы были особо привилегированными, для нас всегда стоял хорошо сервированный стол. Смех смехом, а она кверху мехом. Именно так любил загадочно приговаривать Ершов, садясь в перерыве за трапезу. Расскажу об очень досадном эпизоде. Однажды взявши на грудь спиртного, больше нормы, Ершов позабыл всё на свете, и в частности, свой инструмент. Скажу проще. В алкогольной рассеянности, Ершов оставил в Рубине свою гармошку, а когда утром приехал за ней, гармошки, как говорится, и след простыл. Какие – то добрые дяди, движимые исключительно  любовью к искусству,  взяли гармошку на память. Смех смехом, но бедному Ершову было не до смеха. Хотя мои выступления с составом Евгения Повышева, были непродолжительными и длились всего несколько месяцев, тем не менее, они успели оставить самые светлые воспоминания. Именно в Рубине я имел честь познакомиться с одной довольно интересной особой. Не знаю почему, но я прозвал её «Атомная недотрога». Злые языки, мнение которых мы будем презирать и игнорировать, утверждали, что атомная недотрога на самом деле, не такая уж недотрога, какой хочет казаться. Что ж. Мельницы мелят, конторы пишут, но злые языки везде одинаковы. Как бы там ни было, эта атомная недотрога несколько лет исправно сопровождала меня везде, где бы я ни выступал.  Впоследствии, атомная недотрога исчезла из обращения, и, как говорится, навсегда растворилась в зыбких туманах быстротекущей жизни. Не помню, ни как её звали, ни сколько ей было лет, ни кто она такая и чем занимается  в свободное время.  Житейские дрязги и прочие неурядицы прервали нить моих воспоминаний, и, окутав меня своей безрадостной ватой, вынудили меня забыть атомную недотрогу. А жаль.  Мне часто задают один и тот же вопрос. Почему я так часто пишу о мёртвых? Ну, во - первых, я пишу не только о мёртвых, но и о живых. А во – вторых, писать о мертвых занятие более благодарное, чем рассказывать о живых.  От живых  спасибо не дождёшься. Мёртвые, хотя и мертвы, а всё же найдут способ поблагодарить меня хотя бы за то, что я помню о них, и, рассказывая о них, даю им некоторую дополнительную жизнь. Далее. Что из того, что некоторые живые – живы? Это только  кажется, что они живы. На самом деле, это обман зрения. Мираж в пустыне. И действительно. Поскольку эти квазиживые никому не звонят, не вступают ни в какие контакты, хочется спросить? А чем, собственно говоря, эти  живые отличаются от мёртвых? Да они ещё большие мертвецы, нежели настоящие. Повторяю. Такие инертные живые, намного хуже мёртвых. Русский народ метко говорит, мёртвым телом, хоть забор подпирай. А что возьмёшь с неконтактирующих живых?  Разве, что шиш с маслом. Да, и то, навряд ли. Прячутся, уклоняются, меньжуются. Ох, Вы допрячетесь, ох, доменьжуетесь! Как это не печально, но есть такие живые, что и говорить - то о них не хочется. Что - живут на свете, что - нет. Почему моя работа называется  «Метаморфоза»? Думаю, что это ясно. Всё, так или иначе, связано между собой,  и всё, каким то образом постоянно превращается во что – нибудь.   

                Встают туманы над рекою…
                Скребётся солнце за горою…
                Гусь превращается в ежа,
                А тот, - в пчелу, а та - в ужа,
                А тот - в очки. Довольно грусти!
                Младая мать опять отпустит
                На свадьбу сына старика,
                С шампанским вскинется рука,
                Но вскоре вихрь умчит ребёнка,
                Взметнётся сирая пелёнка,
                И снова серая тоска
                Нам докучать начнёт, пока
                На смену ей не прыгнет властно
                Какой – то юноша мордастый
                С морковью пёстрою в руках…
                Семи ли пядей я во лбах
                Народных грозно отразится,
                Всё, чем скрипучая, страшится
                Гнезда уключина уйти
                В речные чёрнее пути…

                Андрей  Товмасян Акрибист

            Контактный телефон: 8 гудок 499 – 978 – 46 - 31

                5 – 25 Июля 2012.