Свидание

1
Машина мчала, легко и жадно сглатывая километры. Валил накатом пейзаж — поля, сады, перелески. Шалый ветер врывался в приоткрытое окно...
От этого мельтешения, скорости, от этих позабытых ощущений кружилась голова, щемило и покалывало сердце. Таблетка, положенная под язык, иссосалась, истаяла, но неуют — там, слева — остался.
Давно уже годы и нездоровье ограничим круг ее жизни, сузили до пределов квартиры, лестницы, тихой скамеечки возле дома. И вдруг... батюшки-светы!
Дивясь самой себе: «Это ж надо такое удумать!» — она сокрушенно вздохнула. Легкомыслие впрямь не по возрасту. Знал бы сын! Хорошо, что он в отъезде, очень кстати эта его командировка.
Конечно же, никто ее не принуждал, могла отказаться. Все объяснить — и отказаться. И совесть была бы чиста.
Но разве дело тут только в совести?

Месяца полтора назад, еще весной, у нее зазвонил телефон. В послеобеденное время, когда она либо читала, либо спала.
«И кому это неймется?..»
Сын в такое время не звонил, берег ее покой. Невестка тоже...
Сняла трубку и услышала мужской голос — глуховатый и, как ей показалось, сдавленный, напряженный.
«Это... Ольга Александровна?» — спросили ее. Она ответила: «Да, это я». — «Можно задать вам несколько вопросов? Я после все объясню... Скажите, пожалуйста, вы на Дальний Восток когда-нибудь ездили?» — «Ездила», — «И вы помните... — голос дрогнул, видно, говоривший с нею человек заволновался; сама еще не зная, отчего, заволновалась и она. — Помните, в каком году это было?» — «Конечно. В сорок первом, в июне». — «Попутчиков своих тоже помните?» — «Да, и очень хорошо. Со мной вместе ехал моряк, с ним была его мать и маленькая дочка». — «Ольга Александровна, голубушка, так значит — это вы! Вы!! А я Николай. Николай Павлович, моряк тот самый...» «Не может быть! — невольно вырвалось у нее. — Ушам своим не верю». — «И тем не менее это так, Ольга Александровна, милая вы моя. Это так!» — «Да как же вы меня разыскали?!» — «С превеликим трудом! Но как в песне поется: кто ищет, тот всегда найдет». — «Чудеса да и только!» — «Вы правы. Разве не чудо, что я снова — через столько лет! — слышу вас? Слышу ваш голос. Он, понятно, изменился, но такие знакомые нотки, такая знакомая интонация...» — «Расскажите о себе, — попросила она. — Как вы живы-здоровы? Где, что?» — «Охотно! Моя повесть простая... Воевал, отлеживался в госпиталях. Плавал, долго плавал. А теперь вот ошвартовался у родных берегов, у вечного, так сказать, причала. Это недалеко отсюда, на верхней Волге. Несколько часов езды, всего лишь... Мама вскоре после войны умерла. Наташка моя — пока меня носило по морям, по волнам — была в интернате. В мое отсутствие заболела, спасти ее не сумели... Так, бобылем, и дожил до седин... А как вы, Ольга Александровна? Как ваш сын, ваш муж?..»
Она рассказала: у сына уже взрослые дети — ее внуки; мужа нет в живых; донимают болезни, сопротивляется им поелику возможно; пребывает, как теперь говорят, на заслуженном отдыхе...
Ему очень хотелось повидаться с ней, приехать, поговорить подробнее. Но она — такая досада! — пригласить его не могла. Привязалась хворь новомодная — аллергия: без конца же лекарства, лекарства...
«Как-нибудь попозже, — сказала она ему, — ближе к лету». – «Жаль, ах как жаль! — попечалился он. — Ну что ж, наберусь терпения. Хотя, сами знаете, в наши годы откладывать что-либо на потом... Вы уж постарайтесь, выздоравливайте поскорее...»
Прошла неделя, может, больше, он снова позвонил. «Как чувствуете себя, вам не лучше? А я опять в Москве, привез вам судачков. Свежие, только что выловленные...»
И вновь, как в прошлый раз, ей пришлось огорчить его: увидеться они пока не могут, пусть еще немного подождет... Она сама желала встречи, но предстать перед ним со следами гадкой хвори — все ее женское естество противилось этому.
«Олечка! — он назвал ее по имени, как называл тогда, в поезде. — А вы помните, Олечка, как мы с вами ехали?..»


2
Казалось бы: Северный вокзал, направление отнюдь не завлекательное, не курортное, и на тебе — осечка. Чего-то Ольга не предусмотрела, не учла, готовясь в дальний путь. В кассах табличка: «Билетов нет». Справочная уточнила: все продано, на десять дней вперед.
«На десять?!»
Она уже и расчет взяла, со всеми попрощалась, и сына к старикам отправила, и мужу написала, что выезжает...
Туда, где он работал, куда был послан в качестве изыскателя, в то время так просто не ездили. Следовало иметь надлежащую бумагу. Бумага ей шла долго — то ли возникли какие-то затруднения, то ли муж не слишком торопился. За ним такое водилось. Непрочь был оторваться от семьи, от дома, пожить где-нибудь на отшибе. В интересах дела, как он говорил.
Что из этого получилось, ей уже хорошо известно. О-о, достаточно хорошо!.. Потом были слова, потоки слов — заверения, обещания, клятвы... Она простила, ради сына простила. Хотя житейский опыт ей подсказывал: люди не очень-то меняются, тем более слабовольные, бесхарактерные.
Глотая слезы, вконец расстроенная, Ольга тоскливо оглядывала толпу таких же страждущих, как и она сама. Рядом пожилая женщина, сидя на чемоданах, баюкала грудного ребенка. Спросила участливо:
— Об чем горюешь, дочка? Уехать не можешь? Да-а, народу пропасть! И всем надо. У меня сын с ночи колготится...
Подошел моряк в белом кителе.
— Уже недолго, мама. Только бы хватило. Взглянул на Ольгу, увидел ее мокрые глаза.
— Отчего плачет эта женщина? Мать сказала.
— И далеко вам ехать? — обратился он к Ольге.
— Далеко. До самого Владивостока.
Моряк сочувственно покивал, постоял еще немного, посматривая в ту сторону, где была его очередь.
«Хорошо военным, — позавидовала Ольга. — Им всегда пожалуйста...»
Вновь и вновь перебирала в уме знакомых. Таких, кто мог бы ей посодействовать, к сожалению, не находилось... Не умела она устраивать свои дела, увы.
Вернулся, обмахиваясь фуражкой, моряк.
— Все в порядке, мама! Едем. Сдержанно улыбнулся Ольге.
— Хотите место в мягком, в одном купе с нами? Вот билет. Мягкий был ей не по карману, она и не рассчитывала на него. Но выбора нет, надо ехать. Спасибо этому доброму человеку.


И была путь-дорога. Через всю страну. Целое путешествие...


Забитое вещами и оттого казавшееся еще более тесным, купе об одном окошке, одном маленьком столике стало для них общим домом. Домом на колесах.
Еще с ними ехал угрюмого вида товарищ, чалдон, который все ходил куда-то в другой вагон, к «земеле», подолгу там пропадал, возвращался по стеночке и, забравшись к себе наверх, крепко-накрепко засыпал.
Вся их дорожная жизнь — да иначе и быть не могло! — вертелась вокруг Наташки, шестимесячной дочки моряка. Матери кроха лишилась в день своего появления на свет, не посчастливилось ей. Нянчила, выкармливала бабушка. Но одно дело дома, в привычной обстановке, где все, что нужно, под руками, и совсем другое — в подвижном, неустроенном быту.
Ольга сразу же, едва началось их совместное путешествие взяла на себя роль добровольной помощницы. Сын ее уже подрос, тяготился материнской опекой, так что повозиться с малышкой было в удовольствие.
Наташка ответила ей мгновенной, стойкой симпатией. У собственной бабушки капризничала, канючила. На руках у Ольги — ничего похожего! Улыбалась во весь рот, показывала свои первые зубки. Лучше ела, быстрее засыпала.
— Любовь с первого взгляда! — с радостным изумлением констатировал ее отец.
А немного погодя предложил:
— Ольга Александровна, давайте попросту, а? Я буду вас звать по имени, если, конечно, не возражаете, вы меня тоже. И еще — только поймите правильно: столоваться будем вместе, так удобнее. Будем ехать одной семьей...
Поднимался он раньше всех и шел в вагон-ресторан, приносил оттуда подогретое молоко, жиденькую, по его просьбе сваренную кашку. Дневной дочерин рацион. Потом, перед очередной кормежкой, они уже сами разогревали сколько нужно на спиртовке.
Купали Наташку — чайник горячей воды, кипятка, можно было взять на любой станции. Тут же, у себя в купе, втихомолку стирали пеленки, сушили под потолком. Сохло быстро: лето.
Обедали в ресторане. Сперва моряк водил туда свою матушку, Матрену Ивановну. Затем, возвратясь, приглашал Ольгу.
Трапезы были неспешны, как само дорожное время. Раскачивался, плескался в высоких мисках суп, позвякивали ножи, вилки, плелась приглушенная колесным перестуком беседа. А поезд шел и шел, пуская дымы, оглашая окрестность гудками, ежеминутно творя столь милое сердцу движение.
Ольга впервые тогда пересекала страну по мередиану — с запада на восток. Эти просторы, эта ширь, неоглядность, синие реки в живом серебре, холмы в белых шапках тумана, малахит ближних и дальних лесов — все было для нее, горожанки, внове, волновало, зачаровывало.
— То ли еще будет! — угадывал состояние ее духа моряк. — Вы Волгу видели? Только в кино? Теперь увидите в натуре, во всем величии... Дальше — Урал, горы, редкостные по красоте места... Тайга сибирская... А там и Байкал...
Их беседы, разговоры продолжались вечерами, затягивались допоздна. Спала убаюканная Наташка, укладывалась Матрена Ивановна. А они, выйдя в коридор, прилепившись к окошку, говорили и говорили. Он, видя ее интерес, рассказывал о себе, и вскоре Ольга уже многое знала о его детстве и юности, учебе, морской службе, о его жизни вообще...
Ему не очень-то везло. Как, впрочем, и ей. Это их сближало, делало понятными друг другу.
По примеру старшего брага стал флотским. Брат служил на севере, плавал по холодным, студеным морям, а он — так уж вышло — по теплым, по Черному большей частью. Полюбилось оно ему. Правда, последнее время стало там неспокойно. Как-то ночью их обстреляли. А он нес вахту... Одна пуля его нашла, зацепила. Готовился в отпуск — жене было рожать, а угодил в госпиталь. Там и узнал о рождении дочери и о смерти жены. Радость и беда — вместе, в тот же день, в тот же час. Теперь вот следует к новому месту службы.
Стоять у окна, да еще у открытого, вдыхать летящую свежесть, беседовать стало для них, Николая и Ольги, самым приятным занятием. Если они и смолкали, ничего не говорили друг другу, Ольге казалось — разговор все равно продолжается.
Николай часто взглядывал на нее — хорошо, открыто; ей нравилось, как он смотрит. Нравилось, как говорит с ней. К слову пришлось — спросил про сына: Ольга достала фотографию, показала. «Ух, какой молодец! Мне бы такого...» Про мужа. Она и мужа ему показала.
«Он у вас, часом, не хохол?» — «Нет, но родом с Украины». – «Видный мужчина...»
Он и сам был рослый, мускулистый. Китель свой форменный снял, ходил в тенниске; короткий рукав едва прикрывал розовый свежий шрам на левом плече.
Где-то уже по-за Волгой был эпизод... Поезд остановился на равнине, а там сплошь разливы ярких полевых цветов. Кто пошустрее — из вагонов, давай набирать букет. Один парень увлекся, далеко отошел, выбирал, где получше... Гудок — долгий, протяжный, дескать, все по вагонам, отправление. Парень оглянулся — и снова к цветам! Мало ему! Еще раз гуднули, поезд тронулся. Лишь тогда отчаюга этот повернул, пустился обратно — быстрее, быстрее, во всю прыть. Но и поезд ходу прибавлял. Народ — к окнам: что-то будет? А у парня охапка целая. Да уж бросил бы, шут с ними, с цветочками. Какое там! Прижал к груди, не выпускает... Упорный!.. Домчался — последний вагон. Сядет — нет?.. Сам бы вряд ли; с подножки кто-то подхватил, втащил вместе с букетом...
У Ольги от волнения в висках застучало. А Николай, только что азартно следивший за гонкой, теперь весело, облегченно смеялся: «Есть еще лыцари в русской земле! Не перевелись...»
О его так рано умершей жене они почти не говорили. Только раз, в немногих словах, Николай рассказал о том, как мать — по своему разумению и на свой вкус — сосватала ему невесту. По душе была другая, но огорчать матушку, которая, конечно же, добра ему желала, он не стал.
— Что такое счастье, Оля? Как вы себе представляете? — спросил он в тихую, раздумчивую минуту.
Ольга с ответом медлила, он терпеливо ждал.
— Это очень субъективно. Это у каждого по-своему.
— Безусловно! И все-таки?
— Счастье — это когда ты веришь. Без веры счастья быть не может.
Николай пристально поглядел на нее и больше к этой теме не возвращался.
На их долгом пути было множество станций, стоянок по всякому поводу. На стоянках вагон оживал, пробуждался, заскучавшие пассажиры устремлялись на воздух — подышать, размять ноги, поглядеть, чем торгует базарчик. Торговля шла бойко, по-быстрому, канителиться было некогда. Николай тоже туда заворачивал — прикупить какой-нибудь снеди, свежего молока. Ольга, завернув Наташку в одеяльце, выходила с ней погулять.
Соседи по вагону были убеждены, что это ее ребенок, что едет семья. Нисколько в том не сомневаясь, говорили: «Ваша девочка ...», «Ваш муж...»
Ольга испытывала чувство неловкости, потребность рассеять заблуждение, внести ясность. Николай, напротив, отнесся к этому спокойно, сказал ей: «Не обращайте внимания. Каждому не втолкуешь...»
Чалдон, кстати, тоже не разобрался — это было уже смешно. Прощаясь во глубине земли сибирской, желал им, чудак-человек, ладу, умножения семейной численности...
Сибирь удивила теплынью, неожиданно ярым солнцем, лупившим в окна. Когда появлялся с огромным медным чайником вагон-ресторанный буфетчик и вопрошал зычно, зазывно: «Кому кохвия? Гор-рячего кохвия?», желающих почти не находилось. Холодненького бы чего-нето!
Холодненьким не шибко баловали и на станциях. В самом деле: откуда? Зато можно было угоститься черемшой, кедровыми орешками. А замаячил Байкал, по вагону пошло: «Омуля поедим! Омуль — это вещь!..»
Николай, поддавшись общему настроению, тоже загорелся:
— Здесь, Олечка, так говорят: лучше омуля только омуль.
Он и вправду оказался хорош, не зря люди хвалят. Жаль, ездить сюда далековато.
Но Байкал, сам Байкал!.. Ольга как завидела его издали, так уже не могла отойти от окна, оторваться от этого поразившего ее зрелища. Расстаралась тут мать-природа! Сотворила!
Хотелось смотреть и смотреть, блуждая восхищенным взором. Но поезд стал тормозить, вовсе застопорил; возникло какое-то беспокойство, забегали туда-сюда проводники, заговорили о чем-то встревоженно.
— Оля, побудьте, пожалуйста, здесь, с мамой, — сказал, внезапно нахмурившись, построжав лицом, Николай. — Я сейчас.
Вернулся действительно скоро.
— Ничего особенного. Ремонтные работы. — И, выдержав паузу, добавил: — Мама, мы пойдем с Олей прогуляемся.
Славное море, до которого было рукой подать, влажно вздыхало, поигрывало тихой, смирной волной. Волна ластилась к бережку, оставляя на желтом песке пенный, призрачный след.
— Впереди крушение, Оля.
— Крушение?
По двое, по трое пассажиры тянулись в голову состава. Пошли и Николай с Ольгой. Миновали пыхтящий натруженно паровоз, пошагали дальше, туда, где притиснутая к крутому склону насыпь сужалась до размеров полотна. За каменистым, обдутым ветрами выступом дорога брала вправо... То, что открылось им за поворотом — в сиянии ясного дня, в прозрачном, струящемся воздухе, показалось чем-то неправдоподобным, каким-то темным мороком. Остовы опрокинутых, покореженных вагонов, сорванные рельсы, развороченное полотно, уголь — груды угля...
Там уже работала — споро, торопко, разбирала завалы какая-то воинская часть. Подходили и подходили еще люди — пассажиры, железнодорожники, вооружались кто киркой, кто лопатой. Николай и Ольга тоже взяли по лопате.
Группа военных командирского вида прошла мимо них, Ольга услышала фразу: «Расчет был, конечно, на большее...» Николай проводил своих собратьев военных долгим, немигающим взглядом, сказал насупясь:
— Такое время, Оля... — И сжал ей легонько руку.
Вечером, в сумерках — было плохо видно — Ольга упала, ушиблась. Он отвел ее в вагон, а сам снова ушел на расчистку...
Их семейное путешествие подходило к концу, оставались уже не тысячи — всего лишь сотни километров. И чем меньше становился им счет, тем сильнее хмурился Николай, подолгу молчал, зябко сутулился у окна.
Воскресным утром они подъезжали к Владивостоку; укладывались, собирались. Дальше — их пути-дороги расходились.
Говорили мало: не клеился разговор. Хныкала на руках у бабушки Наташка. Нервничал Николай, все у него из рук валилось; впервые Ольга видела его таким. Вздыхала, с грустью посматривая на Ольгу, Матрена Ивановна. Когда, уже надев китель и фуражку, Николай вышел в коридор, она всплакнула, прижала к глазам платок.
— Хороший у меня сын, а несчастливый. Несчастливый!.. Только встретились — и уже расстаетесь...
Не по себе было и Ольге. Что-то рвалось в ее жизни, с болью рвалось.
О том, что война, они узнали, едва ступив на перрон. Этим словом, повторенным многократно, в тот день встречали все прибывающие поезда.
Прощание было муторным, тяжким. Тяжким вдвойне. Теперь они уже почти не сомневались: навсегда прощаются, навечно.

Полжизни минуло с той поры, даже больше. А как все отчетливо помнится!


3
Человек, сидящий за рулем, спешит, скорости не сбавляет. Его лицо, глаза хорошо видны в зеркальце. Глаза цепко держат дорогу — это густонаселенное шоссе, но не забывают и о ней — об Ольге Александровне. Взглядывают внимательно, подбадривают чуть приметной доброй улыбкой.
Подбодрить ее, старую клячу, не мешает. Неуюта, тяжести там, слева, все больше...

Она долго ждала нового звонка. Устроила дома генеральную уборку, хотя это было и через силу, загрузила холодильник. Словом, ждала гостя, готовилась принять его как подобает... Но Николай Павлович больше не звонил.
Она переживала, казнилась: неужели обидела ненароком, сама того не желая? Эта мысль заставляла ее страдать.
Наконец позвонил — по его просьбе — врач, он приехал сюда по делам. Николай Павлович в больнице, шлет поклон. «Что с ним?» — заволновалась Ольга Александровна. «Обследуем», — был ответ. Она поняла: правду ей говорить не хотят.
Прошла неделя, прошла другая — никаких вестей оттуда не было. Ольга Александровна старалась поменьше занимать телефон, если и выходила, спускалась вниз, то не надолго. Ждала звонка, звонки ей уже стали чудиться. Снимет трубку, а там гудок: ту-у-у...
Утром сегодня, однако, она не ошиблась, прижала трубку поплотнее и услышала уже знакомый ей голос врача, заметно поскучневший. Николаю Павловичу хуже, хотя они там и стараются, делают все возможное. Но — возраст, ранения. По совести говоря, его теперешнее состояние внушает тревогу... Николай Павлович просит: если только она может, если это не причинит ей вреда — приехать повидаться. Он будет ждать, ждать и надеяться. Для него это очень важно. Он сказал даже так: сейчас для него это самое важное.
Ольга Александровна почувствовала подступающую дурноту. Попросила: «Перезвоните, пожалуйста, чуть позже...» Распахнула окно, прилегла, слушая, как в ушах у нее отдают тупые, тяжкие удары сердца. Нашарила на тумбочке пузырек, накапала себе лекарства... Какие шутки, однако, шутит с ними жизнь..
«А как туда к вам ехать?» — спросила она, когда врач позвонил снова.
«Вам ни о чем беспокоиться не надо. Я здесь с машиной, буду у вашего дома через полчаса, через час — как скажете. И повезу вас со всей возможной осторожностью. Таков наказ...»
И вот они едут. Сергей Михайлович, его палатный врач, ведет своего «Москвича» хоть и быстро, однако же плавно, мягко. Минимум неудобства, минимум неприятных ощущений. Выполняет наказ.
Пусть и минимум, но столь длительная езда ей уже не по возрасту. Увы и ах! Ко всему еще и укачивает, тяжелит веки...
Машина стояла на обочине, в кружевной тени берез, столпившихся у шоссе. Сергей Михайлович, покуривая сигарету, прогуливался возле. Подошел, распахнул дверцу.
— Приглашаю подышать... Как себя чувствуете, Ольга Александровна?
Она покачала головой:
— Хотела бы чувствовать себя лучше.
Сергей Михайлович взял ее за запястье, посчитал пульс. Послушал сердце. Достал из чемоданчика аппарат и, пристроив его на капоте, померял кровяное давление.
— Волнуетесь немного, это естественно... Давайте я вам сделаю укольчик. В порядке профилактики.
Предусмотрительный доктор, все у него при себе, все наготове. И колет — как опытная сестра.
— Полпути, если не больше, уже проехали. Осилим остальное? Как вам кажется? Выдюжим?.. Можно и обратно повернуть. Домой.
— Вы сами сказали: он ждет.
— Ждет. Минуты считает.
— Тогда раздумывать нечего. Едем дальше. Доктор посветлел лицом.
— Вы в самом деле молодец. Начинаю понимать своего пациента...
Предложил:
— Давайте подкрепимся! У меня есть бутерброды. Есть бодрящий напиток под названием «Фанта»...
Обо всем позаботился этот милый доктор. Ухаживает, как за матерью.
— Он столько о вас рассказывал, Николай Павлович! О вашей встрече, дорожном странствии. Его любимая тема... Все отделение, вся терапия уже знает историю вашего романтического знакомства. Да что там терапия — вся больница! Без преувеличения. Вы, может быть, полагаете, этот мой выезд за вами — самодеятельность какая-нибудь? Ничуть не бывало! Главврач санкционировал. Полностью в курсе...


4
Утомленная долгой дорогой, она и не заметила, как кончился лес, сопровождавший их многие километры, как гулкая автотрасса сменилась тихой улицей, и встали по обе стороны дома в этаж, в два этажа, а кое-где и повыше — новой, современной постройки. Доктор больше не гнал, вел машину помалу, давая возможность оглядеться, что-то рассмотреть. Тут было на чем задержаться глазу, было чем залюбоваться. И старинные — одна другой осанистее — церкви, и живописный парк, где темнели стволами вековые деревья, и река — песенная, раздольная, на которой стоит, гордясь ею, град невелик...
Прежде чем повернуть к больнице, они сделали еще одну остановку — на рыночной площади, у цветочных рядов. Ольга Александровна была довольна: что ей хотелось, то и нашла — любимые свои гвоздики. Она выбрала самые свежие, самые красивые.

Все было ничего, всю дорогу она вполне владела собой, своими чувствами. Но только они подъехали, только она увидела большой серый корпус с вывеской на фасаде, ей снова, как утром, когда позвонил доктор, стало до жути тоскливо. Снова сжало, сдавило сердце...
В просторном холле, куда они вошли, возникла суета, линялые пижамы, медлительные, сонные, встрепенулись. Послышалось: «Это она?.. Она?!» Девчоночка в белом халате и колпачке, по-видимому, сестра, смотрела на нее с нескрываемым любопытством, с изумлением даже. Потом, сорвавшись с места, кинулась бегом по коридору:
— Петр Петрович! Петр Петрович!..
Быстрым, твердым шагом — халат нараспашку, рыжеватая бородка вперед — подошел тот, кого звали Петром Петровичем и в ком безошибочно можно было определить обремененного заботами, ответственностью врача.
— Наш заведующий, — представил его Сергей Михайлович. — А это Ольга Александровна. Она самая.
— Заведующий поклонился, заговорил басовито:
— Наслышаны о вас. Милости просим! — Поинтересовался: — Как доехали? Очень устали?..
Из-за его плеча — вся — внимание — выглядывала сестра.
Полуобернувшись, зав похлопал ее по руке.
— Вот Сима. Она покажет, где можно умыться с дороги, и проведет в палату к Николаю Павловичу...
Этой минуты она ждала, готовилась к ней. Представляла себе, как войдет, что скажет... Узнают они друг друга или узнать будет трудно? Столько лет!..
Палата была на двоих, небольшая, но по-своему уютная, если, конечно, может быть уютной больничная палата — эта юдоль страданий — вообще... Один из ее обитателей, по облику совершенно незнакомый, моложавый, читал, сидя на кровати, — она лишь мельком глянула в его сторону. Другой... другой был Николай Павлович, без сомнения. Он лежал на двух или трех высоко поднятых подушках и, едва увидел ее в дверях, просиял, подался весь навстречу, повторяя, как заклинание:
— Ольга Александровна!.. Ольга Александровна!.. Ольга Александровна!..
Голос у него дрожал, прерывался, глаза наполнились слезами... Он тоже ждал этой минуты. Еще как небось ждал-то! Тоже готовился. И все-таки растерялся...
Сима усадила ее в кресло, поставила на тумбочку вазу с гвоздиками.
— Это вам, Николай Павлович, от вашей гостьи.
В палате чистота, порядок; Сима постаралась, ясно. Уже выходя, от двери, его товарищу по палате сказала:
— В процедурной все готово. Пожалуйста...
Время их не пощадило! Отнюдь! И все же она узнала сразу, как только вошла и увидела. А он — тоже? Или просто догадался?.. Нет-нет, узнал! По всему было видно — узнал.
— Вот как, Олечка, встретиться довелось... Думал, все будет по-иному. Надеялся... Обманула меня жизнь. И тут обманула, на последнем вираже....
Ольга Александровна с трудом подавила в себе тяжелый вздох, почувствовала, как у самой влажнеют глаза. «Хорошо, хоть Сима вышла, да и тот, другой, тоже. Непременно бы подумали: собрались старички поплакать...» Или что-нибудь еще в этом роде,
— Поправитесь, и все будет, как вам хотелось.
Когда люди так долго не видятся, когда их разделяют горы времени, совсем не просто найти те единственно верные слова, которые сейчас, в этот момент всего нужнее. Еще и потому не просто, что все уже в общем-то позади, все, или почти все, уже пройдено.
— Вы добрый человек, Олечка, — сказал он убежденно. — Самый добрый из всех, кого я знал. — И, помедлив, добавил: — А все-таки жаль, что мы с вами не встретились, пока я был здоров. Ах, как жаль!
Он умолк. Белым, очень чистым платком промокнул себе лоб.
— Ладно, не будем об этом.
Ухватившись за спинку кровати, подтянулся с усилием, лег повыше. Минуту-другую справлялся с дыханием.
— Как я вам рад! — в глазах его топился свет. — Так рад, что и выразить невозможно!.. Пока вы ехали, я все гадал, везет вас мой доктор или не везет? Решились вы или нет?.. Решились. Эт-то поступок! Да-да!.. Земной поклон вам, Олечка.
Она смутилась. Сказала шутливо:
— Перехвалите.
Он искренне возразил:
— Вас нельзя перехвалить...
Распахнулась дверь, вошла Сима с подносом на вытянутых руках.
— Николай Павлович, извините... Гостья, наверное, проголодалась. Да и вам время ужинать.
Она быстро устроила им подобие стола, застелила аккуратно. Налила в стаканы крепкий, не по-больничному заваренный чай, подала к чаю варенье, булочки, конфеты.
Улыбнулась радушно:
— Приятного аппетита!
Николай Павлович подхватил:
— Прошу вас, Ольга Александровна! Прошу...
Прозвучало это так знакомо, так живо напомнило ей то далекое, давнее вагонное их столование.
— Начните с рыбы. Наша, речная. Друзья заботятся... Потом — сыр. Отменный, здешнего производства. У нас тут, можете мне поверить, замечательные сыроделы.
— Спасибо. А вы?
— Я, разумеется, тоже...
Но ел он плохо, через силу. Компании ради.
— У меня новость — квартиру получил. Перед самой болезнью. Какая квартира!.. Уже и мебель присмотрел... Мечтал: обставлю — приглашу вас на новоселье...
Бодрым тоном она отозвалась:
— Будем считать: пригласили — и приглашение принято. Выпишут вас, все сразу отпразднуем.
Он ничего не ответил, лишь качнул головой в знак согласия. Его матово-бледное лицо было грустно.
— Знаете, Олечка, что я чаще всего вспоминаю? Наше последнее утро. Прощание. Как бедная моя Наташка плакала, не хотела с вами разлучаться. Будто чувствовала, что больше вас не увидит... Почему-то чаще приходило на память именно это.
Он с шумом вобрал в себя воздух, заворочался на высоких своих подушках. Помолчал, и глядя ей в глаза, спросил:
— А вы, Олечка? Вы вспоминали ту нашу поездку? Наш вагон, купе? Наши с вами беседы?
— Еще бы! И всегда с удовольствием! С благодарностью...
Она недосказала, недоговорила: спазма вновь стянула ей горло. Впрочем, что ж тут было еще досказывать, уточнять.
— Господи! — с тихим всхлипом, глубоко и протяжно вздохнул Николай Павлович. — Как хорошо, что вы есть, Олечка! Как хорошо, что вы были и есть!..


В тот вечер что бы Сима ни делала, а дел самых разных у дежурной сестры хватает, из головы у нее не шли эти странные старички. Хорошие, милые, но все ж такие странные.
Он не жилец, любому понятно, ему самому, наверно, тоже. Дни сочтены, и тут уж, казалось бы, ни до кого, ни до чего. Так нет! Он просит устроить ему свидание. Надо же!
Да и она немногим лучше, его пассия — еле-еле душа в теле. Но он позвал, и эта старая, больная женщина, не долго думая, садится в машину, полдня терпит дорожную муку, едет, чтобы повидаться. На валидоле, с риском для жизни — но едет!
А как он ее встретил, как в один миг преобразился! Каким счастливым блеском засияли его глаза! Сима все это сама видела.
Незнамо сколько миновало зим-весен, сколько воды с тех пор утекло, а они, эти замшелые, немощные, жалкие, отжившие свое старичишки, не только не забыли друг друга, свою случайную встречу, — у них там еще что-то теплится, что-то искрит... Непостижимо!
Так она думала, об этих чудных, малопонятных ей стариках. Думала о себе и своем Коле — да, тоже Коля, тоже Николай, такое совпадение, но только Степанович. Пока что у них все, как гово¬рится, нормально. Пишет ей, просит дождаться, служить ему остается уже недолго.
Пока все как надо, все путем, и нет причин для беспокойства, вроде бы нет. Но вперед не заглянешь. Как там дальше будет, как сложится — неизвестно.
И опять, и снова — в который раз! — возвращалась мыслью к этим двум удивившим всех старым людям и их необычному свиданию... Значит, что бы ни говорили, есть она, настоящая, которой не страшны ни годы, ни расстоянья! Есть, существует.
Так она раздумывала, размышляла, что-то примеряла на себя, и было ей то тревожно, то радостно. И почему-то хотелось реветь...