Почему?

Мы были тогда молоды и счастливы, даже как-то уж слишком, до неприличия счастливы. Ожидали своего первенца.
Мы приехали в тихий украинский городок, весь в садах и дубравах, и сняли комнату. Беленую, с прохладным глиняным полом, убранную расшитыми рушниками.
По утрам, умывшись водой из колодца, с аппетитом ели хрусткие, в пупырышках огурцы, бело-розовую редиску, душистый укроп — все это только что с грядки. Пили парное козье молоко. Наша хозяйка, пожилая, одинокая, коровы не держала. И шли на речку.
По пути заглядывали на базар, покупали спелые — тронь, и брызнут соком — вишни, медово пахнущие абрикосы. Потом купались, читали, валялись на траве под деревьями. Мечтали, сочиняли свою будущую жизнь.
Обедали поздно. Вечерами гуляли по дремотно-покойным улицам. Подолгу сидели на лавочке возле хаты, зачарованные звездным южным небом, слушая, как шумит в высоких ветвях жаркий, еще не остывший ветер, ощущая его у себя на лице, на губах.
Ветер рождал неясное волнение, дышалось глубоко, мысль летела... Нам было хорошо. Так хорошо, как бывает, наверное, только однажды, в самую рассчастливую пору.
Хозяйку мы видели мало. Говорили с ней тоже мало: так, несколько слов. Она была, как нам казалось, нелюдимой, общения не искала. Постоянно что-то делала, чем-то была занята.
Иногда я замечал ее недвижно стоящей где-нибудь в огороде, под грушей — их росло у нее две-три. Она могла так стоять и стоять. Взгляд, устремленный вдаль, и вся она будто не здесь, не в сегодняшней, не в теперешней своей жизни.
Отпускной, блаженный месяц отсчитал почти все денечки. Мы собрались уезжать. Хозяйка пошла проводить нас. Так ей пожелалось.
Вместе мы дошли до конца улицы. Постояли минутку в неловком молчании, стали прощаться.
В глазах женщины, в ее лице, наклоне головы, покрытой выцветшей косынкой, было что-то жалостно-печальное, что-то, отчего вдруг сжалось сердце... Просто так мы уйти не могли. Я обнял старую женщину, поцеловал в морщинистую щеку, потом то же самое сделала жена.
И тут наша хозяйка тихо попросила:
— Напышить мэни пысьмо.
— Письмо? — переспросил я.
— Ага, пысьмо.
— Конечно, конечно! — стал я уверять ее бодрым голосом. — Обязательно напишем.
Мы уехали. Дома тотчас навалились дела, заботы, с письмом я со дня на день откладывал. Потом вовсе забыл о своем обещании. А когда вспомнил долгое время спустя, подумалось, что писать уже поздно, ни к чему. И не написал.
Теперь, дожив до седых волос, я спрашиваю себя: «Почему, ну почему я так поступил?» Не мог же я, в самом деле, не сознавать, как нужно, необходимо было той осиротевшей в жизни женщине получить мое письмецо? Не мог, конечно! Допустим, вначале ее просьба и удивила. Но потом-то я все понял. Понял, что эта просьба непростая, за ней что-то есть, что-то трудное, горькое. А все-таки не написал, не собрался.
Выходит, счастье эгоистично? Или не в нем тут дело?.. Откуда же в нас, так чувствующих жизнь, эта душевная глухота? Глухота, что сродни равнодушию.