Пастух

Занятие это — пасти скот — он унаследовал от отца, инвалида гражданской. Рассудил: «Тоже нужное дело». Здраво, в общем-то, рассудил.
Ему только-только семнадцать сравнялось — война. Предыдущих войн круче, свирепее. Недолгое время спустя их округа оказа¬лась уже под немцем.
И однажды случилось... На глазах у пастуха сбили наш самолёт. Правда, лётчикам — их было двое — удалось выпрыгнуть прежде, чем он упал и разбился. Пастух видел, как лётчики приземлились, попрятали в сено свои парашюты и кинулись к лесу. Но добежать не успели: мотоциклисты в серых, мышиного цвета мундирах преградили им путь.
Лётчиков взяли, заодно с ними — пастуха. Однако его вскорости отпустили, и деревня решила: тут что-то не так. Темна водица.
Дальше — больше. Замаравшего себя вроде бы пастуха сделали полицаем. Согласия не спросили — служи.
Он понял: влип, угодил — что кур в ощип. И ещё понял: не отвертеться. И не отмыться тоже. Нипочём не отмыться!
Когда немцев прогнали, полицай бывший загремел в тайгу, на лесоповал. Подобно многим другим — виноватым и не виноватым.
Но вот вышел срок, воротился. В родную деревню, само собой, к родному порогу. Куда ж ещё?.. Снова стал пасти скот, был рад, что доверили.
А деревня та войну помнила, как помнили её тысячи деревень. Войну — и жуткие, мало кого обошедшие стороной похоронки. Девятого мая ходили на кладбище. Ходили, всем миром поминали погибших.
Как-то была круглая дата, связанная с войной. На погост пришли все, кто мог. Пастуху тоже прийти велели. И устроили ему гражданскую казнь — поставили на колени. Он не противился. Полдня безропотно простоял, молился.
Никто из своих, деревенских, за него не пошел, хоть мужиков тогда было — раз, два, и обчёлся. Жену привел себе из какого-то дальнего места — то ли села, то ли посёлка. Но жена эта, на стороне добытая, вскоре сбежала. Сбежала — не объяснившись. От косых взглядов, от соседского недружелюбия?.. Может, и так, может, и так. Никто особо не любопытствовал, никому дела не было.
Догонять её, возвращать он не стал. Напился, бродил, как потерянный, размазывал слёзы по небритым щекам.
— За что?!. — причитал. — За что-о?!»
Прошел слух, будто жена его беглая родила. Но так это или нет, никто точно не знал. Посудачили-посудачили, да и забыли.
Ну, а потом-потом — уже через годы — забрел раз в деревню незнакомый подросток. Прежде его тут не видели. Долго стоял возле избы-развалюхи. Одна такая маячила на отшибе. Смотрел, смотрел неотрывно. И, ни с кем даже словом не перемолвясь, исчез. Ровно бы растворился, ровно бы ветерком его сдуло.
Как прознал о том старый пастух, осталось загадкой. Разговоры никто с ним не разговаривал, сам он людей дичился. Только запил по-чёрному, к стаду больше не выходил. И пил до тех пор, покуда держалась в нём, должно быть, вконец опостылевшая ему жизнь.