Фарш-машина

Маленькое прибрежное кафе, до моря тридцать метров. Бриз колышет большие белые зонты над деревянными столиками. Огромные плотоядные медузы, зависшие над головами посетителей, трепещут своими ядовитыми мантиями. Чайки что-то кричат в вышине на своем птичьем языке. Вдалеке, возле самой линии горизонта, проплывает яхта на красных парусах.
В кафе практически никого нет, только пожилая пара, лет шестидесяти за последним столиком, пьют яркие коктейли из треугольных бокалов. На мужчине бежевые парусиновые брюки, голубая тенниска и соломенная шляпа с торчащими из полей соломинами. На женщине сарафан в больших желтых подсолнухах, маленькая алая роза заткнута за ухо.
Телевизор на баре: «…Нет, Анна, не надо! Он того не стоит!»
Бармен переключает канал.
Оранжевый диск солнца тает на плавающей в прозрачном мареве кромке моря. И ощущение, что вода вот-вот вскипит, вырываясь в воздух клубами белого горячего пара. Огромный вселенский кипятильник, который терпеливо ждет, когда Homo Sapiens закончат свои мирские дела, прежде, чем разразиться взрывом в миллионы мегатонн.
Я держу в руках не зажженную сигарету, табак приятно похрустывает под пальцами в тонкой оболочке из хрупкой, как зубы дряхлого старика, бумаги.
Передо мной сидит Она, протягивает мне зажигалку своей прозрачной блестящей, как мутное желе, рукой. Я беру ее, и на пальцах остаются липкие багровые разводы.
Ни с чем несравнимый прохладный запах моря перемешивается с запахом Ее духов. По-моему – это Шанель.
Телевизор на баре: «…Теория расщепления атома вполне реальна с современными технологиями…»
Бармен переключает канал.
Я слышу ее дыхание, сбивчивое и поверхностное, оно пахнет прокисшим молоком и сгнившими мечтами. Тошнотворный запах разлагающейся надежды. На шее у Нее колье, из сушеных рыбьих голов с бриллиантами вместо глаз. Прекрасная осанка и горделиво прямые плечи, одна нога закинута на другую, туфли на высоком каблуке со сбитыми носами.
Прикуриваю сигарету, ветер сразу уносит сизый шлейф дыма в сторону моря.
Она говорит:
- Я устала, - открывая безобразный рот с неровными черными губами. Я вижу Ее ярко – розовый язык, он раздвоен как у рептилии, вижу опухшие от мышьяка вкусовые сосочки на нем. Он трепещет как мотылек между желтыми неровными зубами. Она облизывает сухие губы. Из ее глаз потекла зеленая слизь и сразу засохла в шелушащуюся корку на Ее щеках.
Я выдыхаю дым Ей в лицо и чувствую, как углекислота крадет у меня кислород. Мои легкие сжимаются в два темных пульсирующих комка смол, окутанные серой дымкой безысходности.
Телевизор на баре: «…И вы можете приобрести этот чудо нож для разделки мяса всего за 99.95, плюс налог, плюс доставка…»
Бармен переключает канал.
С побережья доносятся звуки гитары и скрипки, похоже на фламенко. На небе начинают появляться первые несмелые звезды, продираясь сквозь клейкую темноту неба, и горят тусклыми глазками. Может это творец сквозь них наблюдает за нами, как мы мечемся в формалине бытия, пожирая и высирая все и вся.
На Ней красное платье с глубоким декольте и я вижу, как в ее груди, сверкая острыми, как бритва, зубцами, работает мясорубка. То место, где она врастает в синюшную плоть, испачкано машинным маслом, и его подтеки темными пятнами растекаются на ткани платья.
Я тушу окурок в круглой стеклянной пепельнице, напоминающей мое сердце, и засовываю левую руку в вибрирующий механизм. Мои кости с сухими щелчками начинают ломаться в Ее груди. Горячая кровь брызжет на пол вокруг нас, нам на лица.
Щелк. Щелк.
Фаланги пальцев. Пястные кости. Кости запястья.
Вены рвутся и наматываются на зубчатые колеса и винты. Сухожилия застревают во вращающихся осях и затягивают руку еще глубже в Нее.
Телевизор на баре: «…Таким образом, мы получаем полную картину экономических отношений в современном обществе, пользуясь одной лишь математической формулой…»
Бармен переключает канал.
Она подается вперед и рука еще глубже заходит в дьявольскую биомеханическую машину. По телу идет мелкая вибрация, она сотрясает все внутренние органы, смешивая их в одну биологическую субстанцию, и уже не разберешь, где желудок, печень или почки.
Щелк. Щелк.
Кости предплечья. Щелк.
К нам подходит официантка – совсем юная девушка, с детским лицом и наивными глазами, которые со временем потускнеют и погаснут, но она еще не знает об этом. Пока ее мир – это череда приятных открытий, приключений и ее жизнелюбия хватает на всех окружающих. Она любит мир, но мир ее ненавидит и ему наплевать на нее.
Официантка говорит:
- У вас все в порядке, хотите заказать что-то еще? – она стоит, прижав поднос из черного пластика к груди, и улыбается.
Она говорит:
- Нет, спасибо, ничего пока не нужно, - и изо рта у Нее начинает падать влажное теплое мясо. Я слышу его запах, запах красного, как знамя, мяса. Моего мяса. Оно застревает между зубами, лимфа и жир текут по Ее подбородку. Она кашляет, не справляясь с напором измельченной плоти. Моя рука летит мне в лицо, попадает на волосы, шею, на воротник рубашки.
Телевизор на баре: «…Двукратный чемпион мира, олимпийски призер, обладатель кубка наций, сегодня скончался в своем особняке от передозировки…»
Бармен переключает канал.
Я смотрю в ее глаза, в эти две бездонные чаши, замазанные зеленой глиной для отшелушивания кожи и предания ей упругости. Они сверкают как тысяча огней фейерверка в ночном небе Парижа, в день празднования взятие Бастилии.
Телевизор на баре: «…Митинг был подавлен нервно – паралитическим газом и водометами. Ни один сотрудник правопорядка не пострадал…»
Бармен переключает канал.
На столе уже возвышается куча перемолотой плоти, куски ее проваливаются в щели между досками столика, и с влажным хлюпаньем падают на деревянный пол. Песок облепил мои мышцы желтыми крупинками, как панировочные сухари отбивные.
Мы встаем и выходим в центр небольшой танцплощадки перед стойкой. Под соломенной крышей фиолетовыми и желтыми огнями мерцают несколько софитов, бросая на пол тусклые кружки света. Такие же тусклые, как мои глаза сейчас. Кажется я теряю сознание. Она прижимает меня к себе, и мы начинаем танцевать, классический вальс на три четверти.
Щелк.
        Щелк.
        Щелк.
        В такт ломаются мои кости.