Чернильный лабиринт 6

6
Отвыкнув за долгие дни и недели от свежего воздуха, голова его, и без того одурманенная постоянной работой и чьим-то вечным тягостным присутствием,  пошла кругом, ноги подкосились, и череда мертвых, каменных домов поплыла перед его помутневшими, усталыми глазами. В бессилии писатель оперся рукой о стену дома. «Идти! Идти надо скорее!»- глубоко вздохнул он и медленно, собравшись с силами, зашагал вперед, вдоль по безлюдной улице.
Его распахнутые окна постепенно отдалялись, становились нечеткими и размытыми, словно в тумане, и он обернулся, как будто на всякий случай, прощаясь с ними. Тонин шел быстро, как всегда по привычке опустив руки в глубокие карманы своего пальто. Он нервно вышагивал по мокрым булыжникам так же, как почти три недели назад торопился в издательство, правда в этот раз он не мог успокоить свои бедные нервы, играя в карманах монетами, и чтобы занять хоть чем-то руки, крепко сжимал их в каменные кулаки. Да и внешний вид этого молодого человека значительно изменился. Теперь уже в нем тяжело было узнать того гладко выбритого юношу с портфелем в дрожащих руках, с немой надеждой во взгляде. Однако он продолжал надеяться, хотя это искра надежды была уже неуловима в его глазах и почти погасла. Но у него все еще был последний путь, последний путь к спасению и спокойствию. И эта мысль имела магическое воздействие, заранее успокаивая его, убаюкивая его воспаленные нервы как нежная мать свое неспокойное чадо.
Из-за черных, кривых деревьев уже выглядывала старинная церковь, которая была так хорошо видна из окон писателя. Цель приближалась, однако взгляд страдальца был устремлен строго под ноги, будто он боялся упасть. На самом же деле им овладела пугающая слабость, и ноги по всей длине своей превратились в рыхлую вату. Тут же вспомнилось то ужасное ночное виденье и грозные купола, на которые не было ни смелости ни сил поднять взор. Тонин замешкался, на секунду усомнившись в своем решении, но потом еще более быстрым и уверенным шагом начал приближаться к кованой церковной ограде и, не спуская глаз с объекта своих стремлений, прокладывал свой путь грузным, свинцовым взглядом. Дойдя до портала церкви, он все же, пересилив свой страх и тяжело вздохнув, отошел на полшага, чтобы взглянуть вверх на возвышающиеся над куполами блестящие кресты, судорожно перекрестился и вошел внутрь.
В нос тут же ударил крепкий запах  ладана, что заставило его непроизвольно вздрогнуть. Мелкая, колкая дрожь тут же пробежала по всему телу противной прохладой, словно войско назойливых, гадких, ползучих тварей.
В суете своих мыслей молодой человек вспомнил, что забыл даже снять шляпу, за что ему стало непреодолимо стыдно. Он тут же угловатым, резким движением сдернул ее с головы, в страхе, что кто-то это увидит и бросит на него осуждающий взгляд, к тому же в эту тяжелую минуту он меньше всего хотел быть заметным кому либо. «Что же я! Я ведь иду упасть на колени, и на душе моей и без того лежит непосильный грех…если, конечно, есть еще у меня душа». Тонин глубоко вздохнул, собираясь духом, поджал губы и сделал несколько шагов вперед к висевшим на стенах желтым ликам святых. Затем он остановился, будто каждый шаг причинял ему нестерпимую боль и страдания, и окинул всю залу пристальным взглядом. Несколько неприметных прихожан в темных одеждах, точно призраки,  зажигали свечи, шепотом молились и целовали иконы. Повсюду: на стенах и потолке была прекраснейшая роспись, повторявшая знакомые сюжеты из священных писаний, на стенах висели искусно украшенные киоты с древними иконами, перед которыми чинно, слегка покачивались медные лампады. Тонин даже почувствовал себя немного спокойнее в этом темном и почти безлюдном храме, однако тревога все еще не покидала его.
 Он решил встать в самый центр зала, под куполом свода, чтобы тоже зажечь свечу и начать свою молитву. Но только он совершил первый шаг, как ему показалось, что голоса молящихся прихожан стали становиться все громче,  и шепот их уже перерастал практически в крик. Тонин развернулся вокруг себя, с недоумением по очереди вглядываясь в лицо каждого прихожанина, но они, безликие, точно окаменев, не двигались с места и продолжали креститься, молиться, целовать иконы, как будто совершенно ничего не замечая. «Господи! За что?»- в исступлении, прокричал несчастный. «Оставьте меня! Оставьте же! Хотя бы здесь не преследуйте меня! Господи!»- стонал он, отмахиваясь от невидимых врагов, шатаясь из стороны в сторону, словно окончательно выжив из ума. Он встал в центр зала под куполом, и поднял глаза вверх. Из-под купола на него смотрел сам Господь Бог в окружении своих ангелов и суровый взгляд его, как показалось безумцу, был устремлен прямо к нему, пронзая огнем его сердце, разум и все существо. Тонин скорее отвел глаза и, обернувшись назад, на левой стене увидел роспись с изображением картин Страшного Суда. Тогда ужас полностью овладел им - на лбу выступили холодные капли пота, нервная жила у висков без остановки пульсировала в бешеном темпе. Обезумевший, зашатался он по зале, мечась из стороны в сторону, пугаясь каждого грозного, осуждающего святого лика, и, наконец, резко развернулся сбив своим телом канун, вместе со всеми горящими свечами. На мгновение, нечетко, словно в тумане, увидел он до смерти напуганные, бледные лица прихожан, которые отчаянно крестились, провожая его взглядом, а некоторые в гневе кричали что-то вслед бесноватому наглецу, но он уже не мог разобрать этих проклятий.
Тонин выбежал из церкви, будто ошпаренный, спотыкаясь на каждом шагу. Наконец, выйдя за церковную ограду, он видимо, почувствовав себя почти в безопасности, поднял голову и взглянул на искрящиеся купола. В голове его стоял мутный, медный гул, и, казалось, церковь готова была пойти крупными, широкими трещинами, развалиться, опрокинуться всей своей святою массой на его грешное, бренное тело. Треск бегущих по стенам и сводам церкви разломов, будто стремящихся к нему, догоняющих беглеца, стремящихся разверзнуть свою черноту перед ним и поглотить его целиком, совершенно оглушил бедного грешника. К тому же  в голове его по-прежнему царствовали чьи-то скрипящие, невыносимые голоса, что просто не давало ему никакого шанса на собственные связные мысли.  До смерти напуганный и бледный как покойник, не думая ни о чем на свете, он скорее побежал прочь от так жестоко отвергнувшего его места.
Точно беглец, он  несся по улицам, сворачивая неизвестно куда, натыкаясь на редких прохожих, которые несомненно принимали его за запоздалого, подвыпившего гуляку или безумца и громко бранились вслед. Но он их уже не слышал, не слышал он ничего кроме невнятных своих голосов в голове, от которых он так отчаянно убегал, но не мог спастись. Серые улицы Петербурга вихрем проносились мимо него, расплываясь в сознании, словно были написаны маслом. Счет времени он совсем потерял, вероятно, пробежал уже в беспамятстве несколько кварталов, и вдалеке отчетливо поблескивала в лучах холодного утреннего солнца стеклянная гладь воды.
Уродливый, дьявольский карлик продолжал преследовать его и наваливался на сознание Тонина всей тяжестью своего мерзкого, металлического голоса. «Среди серых бездонных будней, его жизнь казалась жалкой, совсем никчемной»,- невыносимо скрипело в мозгу. Тут он внезапно споткнулся о какой-то большой и черный булыжник, упал на колени, не удержав равновесия, и замер, грузно дыша и хрипя, задыхаясь, словно умирающий старик. Он неожиданно очнулся от своего безумного помутнения, поднял глаза, и тут его посетили безмолвные, пресные слезы. Они наполняли туманом взор, слепили, кололи, стекали вниз по впалым щекам. «Среди серых бездонных будней, его жизнь казалась жалкой, совсем никчемной»,- с трудом разомкнув сухие губы, шепотом повторил он. «Жалкой, никчемной... никчемной»- словно колокол, прозвенело в мозгу. Приговором, каменной башней выросли эти слова в сознании. Он медленно поднялся, не отряхиваясь,  оглянулся вокруг, боясь что кто-то мог видеть его в этой престраннейшей сцене. Тут его взгляд упал на тот самый камень, о который ему довелось так нелепо споткнуться в такой драматичный момент. Тонин с минуту смотрел на него, не отрываясь, как завороженный, а после, снова нервно оглядываясь, резким, отчаянным движением поднял его с мостовой и прямо с  пригоршней налипшей земли и глины сунул в глубокий карман своего пальто.
И после, с огромным камнем в кармане, он зашагал вниз по улице на удивление уверенно и даже можно сказать бодро, если не видеть слез, что незаметно даже для него самого все продолжали стекать по небритым щекам и костлявой шее. Тонин гордо вышагивал с этим булыжником, словно с драгоценною ношей, сокровищем или  даже даром свыше. А в глазах его огненным пламенем сияли уверенность, осознание, неотвратимость. Спускаясь меж серых, нависших над ним домов с облезлою краской, смотрел он под ноги, не поднимая ни на секунду своих покрасневших, усталых  глаз. И только снова заметив на грязной дороге камень, тот что побольше, он молча останавливался, поднимал его бережно,  даже любовно, словно осиротелое дитя, и отправлял в карман. Совсем скоро ноша его стала тяжелой, и глубокие карманы были полны влажных, грязных, заросших мхом булыжников. Лицо его не выражало при этом ни единой эмоции, и невозможно было бы понять, что творилось в мыслях этого тощего, грязного, походившего на бездомного юноши в тот момент…И слышал ли он теперь скрипучие свои голоса? И слышал ли свой голос? Одному Богу известно.
Тонин спустился к мирно плескавшейся о берег воде, и ему показалось, будто она звала его, звала по имени,  уверенно, ласково, как родная мать. Не задерживаясь у берега ни секунды, вошел он в воду по щиколотку, тут же насквозь промочив сапоги, по колено…«Среди серых бездонных будней, его жизнь казалась жалкой, совсем никчемной. А она, та самая…»- прошило мозг в последнюю минуту.
Следующим вечером  Анна сидела, склонившись над  постелью умирающего отца, и сжимала его жилистую, сухую руку, в которой, казалось, не было даже крови. На столике у кровати лежали какие-то многочисленные склянки, все перепутанные между собою в суматохе, и железный, потемневший таз с остывшею уже водой. Мысли девушки суетились, и, непокорные, устремлялись к Константину Филипычу, которого не было уже вот как вторые сутки. Она прислонила горячий лоб свой к ледяной ладони старика и заплакала, чуть всхлипывая, в безысходности.
Тут дверь резко распахнулась,  проливая внутрь тусклый, дрожащий свет; запыхавшаяся хозяйка грузно и шумно ввалилась в комнату, развеяв окутавшую все вокруг дымку скорби и смирения.
-Аня! Тут такое! Ох, Господи, помилуй!- крестясь в суматохе и задыхаясь, выпалила женщина.
- Что?- бледнея, коротко прошептала Анна, чувствуя сердцем, что это непременно связано с Константином Филипычем, и медленно поднялась со стула. Так уж чувствуют, видимо, горячо любящие сердца.
- Ох,- все еще не отдышавшись, начала хозяйка,- Только слышала, Константин Филипыч наш! Утопился!- она продолжала креститься, бормоча что-то и едва шевеля губами.
Анна не проронив ни слова, села обратно, пораженная, словно ударом молнии. Она смотрела куда-то вдаль и ничего более не слышала, не видела и не желала. Возможно ли это, но за одну лишь секунду юная девушка стала походить на умирающего своего старика. Кровь отлила от сердца ее и оно, ошеломленное, будто бы на мгновенье перестало биться.
Женщина же, закончив креститься и сетовать, развернулась грузно и вышла в коридор со словами: «А ведь три месяца так и не уплачено осталось! Утопился! Грех-то какой!»
Прорыдав весь вечер, Анна уснула прерывистым, неспокойным сном, каким спят все несчастные, и очнулась лишь в середине ночи, будто во сне даже вспомнив о несчастьях своих и бедах. Она встала, аккуратно отпустив ледяную руку отца, тихо вышла из комнаты, оглянувшись на спящего - старик же тяжело дышал и хрипел, в бессознании, умирая медленно, но спокойно. На цыпочках прошла она по коридору, толкнула с силой дверь в комнату Тонина, и не ожидав, что та окажется открытой, практически нырнула в дверной проем. В комнате было удивительно темно и тихо, и только множество разбросанных по полу бумаг, точно высохшая осенняя листва, шуршали под ногами ночной гостьи. По памяти пробираясь по комнате, она нащупала стол, а после на нем и свечу со спичками. Вскоре комнату наполнил желтый, трепещущий свет, Анна оглянулась, боязливо, и в ужасе глухо вскрикнув, тут же прикрыла рот рукой. Повсюду, полностью застилая весь пол, валялись скомканные исписанные мелким почерком  бумаги. Стены, сам стол и все возможные поверхности в комнате были нервно исписаны невнятными, прерывающимися строчками, напоминавшими больше зловещий, чернильный лабиринт, нежели связный текст. После взгляд ее, проскользнув по всем стенам, упал на письменный стол, где среди скомканных бумаг и многого прочего мусора, она сразу же, каким-то необъяснимым, неведомым образом выделила взглядом нечто наподобие письма. Дрожа всем телом, она взяла его в руки и начала со слезами читать знакомым почерком аккуратно выведенные строки: «Милая Аня, от всей души прошу тебя не сердиться на меня за нашу последнюю встречу…»- плача, с трудом читала она, будто слыша голос его и даже видя его образ прямо перед собою, - Который день я казню себя за это безумство! Я не хотел тебя напугать или сделать больно тебе. Прошу, пойми только, мне невыносимо, мне гадко, мне тошно… Ведь что сказал я тебе тогда - правда. Кровь моя, жизнь моя течет на бумагу. Я стал рабом, заложником, каторжником своего внезапного, незаслуженного таланта. И есть теперь у меня лишь одно спасенье. Одно! Но друг мой, Аня, прошу тебя, если я не вернусь, и прочтешь ты все же это письмо, не лей слез! Собери все бумаги и непременно тут же сожги! Константин Филиппович Тонин».
Закончив читать, Анна села за стол, отложила письмо и закрыла лицо руками, безмолвно рыдая. Воспоминания овладели нежной душой ее, но тут она резко опомнилась, подняла голову и нашла глазами лежащую на столе под каким-то листом разложенную опасную бритву Тонина с каплей ее засохшей бардовой крови. Она тут же крепко схватила ее, прокручивая в мыслях своих последнюю встречу с Константином Филипычем и все его слова, подняла глаза и, не глядя, резким, широким движением разрезала запястье с проступающими и пульсирующими, голубыми, тонкими венами. Темная кровь тут же залила все ее руки и платье. Анна взяла в руки письмо, пачкая его в своей крови, с холодным, непоколебимым взглядом, будто совершая что-то великое, даже миссию свыше, опрокинула свечу, которая начала тут же резко распространять языки своего всепоглощающего пламени повсюду, и вышла из комнаты, орошая пол коридора крупными темно-вишневыми каплями. Вернувшись к отцу, она снова села подле него, крепко сжала его ледяную руку, не выпуская из другой письма Тонина, и безмолвно, недвижно сидела, прислонившись к спинке стула, пока не закрыла глаза.