Венская музыка

1
Лаврентьев вздрогнул — всем телом, всем своим существом. Оглох.
Только что в вольной позе — сняв фуражку, закинув ногу за ногу — он ещё слушал джаз, джаз-оркестр, который так бодро, весело играл, так хорошо смотрелся на открытой эстраде. И вдруг — ни джаза, ни зелёного парка с гуляющей публикой. Ничего. Лишь возникший вон там, слева, всё собой заслонивший профиль. Вон там, чуть впереди...
Лаврентьев потрясённо всматривался: неужели это возможно — такое сходство?! Неужели?! Забыл, где он, что он, как попал сюда, кто вокруг.
Зажмурился — будто от яркого света. Костяшками пальцев потёр веки.
Снова взглянул... Женского профиля, так его взволновавшего, больше не было. Растворился, истаял, пропал.


2
Под утро он услышал свист бомбы — впервые с тех пор, как всё кончилось и наступила великая тишина. Увидел лицо жены, её большие, прекрасные глаза — в них угадывалась тревога. Свист нарастал — нарастала тревога, вопль ужаса готов был сорваться с дрожащих губ.
«Бомба срезала три этажа, в том числе ваш. В живых — никого...»


3
Ему перестали приходить письма. Потом убывший по ранению друг, с которым по соседству жили, вместе призывались, даже попали в одну и ту же часть, прислал несколько куцых строк. Лаврентьев понял, почему таких куцых, таких скупых.


4
Аме-ри-ка хат Рит-мус
Унд Ви-ен хат Ме-ло-ди1...

                ( 1 Америка хат Ритмус унд Виен хат Мелоди (нем.) — У Америки есть ритм, у Вены — мелодия.)

Лаврентьев слушал вполуха, рассеянно взглядывал на эстраду, где солисты и оркестранты творили своё отнюдь не бесхитростное искусство. Он по-прежнему приходил сюда каждый вечер, правда, уже не ради музыки, не столько ради неё, сколько...
Садился на ту же скамейку, что и тогда, или где-нибудь около. Ждал. «Случилось однажды — может случиться снова. Конечно же, может...»
Какое-то время — рассчитывал он — в запасе имелось, поток прибывающих резервистов не иссякал. «Старичков» — на родную сторонку, молодых — кому ещё было служить — по другим частям.
Кто-то совсем неплохо придумал: комсоставскую эту вольницу — чтобы все вместе, компактной массой — определить «на постой» во дворец, в бывшие императорские покои. При дворце — парк с аллеями, концертная площадка... Чем ни житьё!
Само собою, был и отток — получали новые назначения, разъезжались. Но кому-то везло, кому-то фартило: неделя, другая, третья — назначения нет, гулевание продолжается... Глядишь, и ему, Лаврентьеву, пофартит.

 
5
Пофартит... Теперь каждую ночь — почти каждую — в его сон вонзался свист бомбы. Свист, за которым должен последовать взрыв, чтобы снова и снова, опять и опять: «... в живых — никого».


6
Днём Лаврентьев вышагивал километры, знакомясь с этим новым для него городом. Ещё каким городом!.. Делал короткие остановки — дух перевести, покурить. Шагал дальше.
Как-то раз притормозил у театра. О-о, венская опера!
Но что это?! Здание покалечено, изуродовано... Огляделся — словно в поисках разъяснений. Стоявшая тут же, на тротуаре, женщина — с выражением неизбывной какой-то грусти в лице — поняла. На чистом русском сказала:
— Ваши были уже совсем близко. А они налетели... американцы... Сбросили бомбы на центр... Здесь музеи, соборы, театры... Зачем?!
Лаврентьев вздохнул... За войну столько всякого наворочено!. Попечалился:
— Значит, Вена без оперы?
— Отчего же! — возразила женщина. — Есть «Фольксопера». Что-то у них идёт... Поищите афишу.
Прилепленную к круглой тумбе афишу он отыскал... Названий было — раз-два и обчёлся. Но в ушах тотчас же застучало. Гулко — гулко.
«Богема» — значилось на тот день в скромном перечне.


7
Едва они познакомились, Лаврентьев пригласил свою будущую жену в театр. Днём — знакомство, вечером — культпоход. Вот так!
Он, понятно, старался следить за действием, даже сопереживал страдающим на подмостках влюблённым. Но... Рядом был такой милый профиль, такой завораживающий абрис!..


8
Лаврентьев наверняка смог бы достать билет — не в кассе, так на руках. Шиллинги у него имелись. А дальше? Потом?.. Сесть где-нибудь в бельэтаже, партере, слушать арии и дуэты, что звучали тогда для них двоих?
«Ме-ня зо-вут Ми-ми-и...»
«Хо-лод-на-я ру-ч-ка... На-до ва-ам е-ё со-греть...»
Божественно звучали!
Незнакомая «штрассе» вывела к перекрёстку, к трамвайной остановке. Куда девать себя, он не знал.
В нерешительности потоптался на месте, глядя, как пассажиры входят в моторный вагон, в прицепной, как трамвай начинает движение. И тут в одном из вагонных окон промелькнул женский профиль. Копия, сколок того, что был в парке.
«Опять?!».
Трамвай, подрагивая, удалялся. Лаврентьев растревоженным взглядом смотрел ему вслед. Он ещё плохо понимал своё состояние.
Подъехал — со звоном — следующий. Лаврентьев вошел, сел к окну.
«Гонюсь за призраком?..»
Земля поодаль вспухала, дыбилась. Стало много зелёного. «Альпы, — догадался Лаврентьев. — Они». Рельсовый путь вёл куда-то в предместье.


10
Он проснулся от крика. Тот крик был сама боль, тоска. Само отчаяние.
Провожая его — он хорошо запомнил — она слезинки не уронила, Держалась, ради него держалась. Но он и другое помнил. «Ты должен вернуться... должен вернуться... — раз за разом повторяла она, обнимая его в последнюю перед разлукой ночь. — Я не смогу без тебя... Не смогу...»
И он знал: это правда. Они всегда говорили друг другу правду.
«Она не смогла бы... А я, выходит, могу? Могу?!».


11
Теперь его ночной сон раздирали крики. Крики, вопли, стенания.
«Сходить в санчасть?..»
Но идти туда не хотелось, нет. И он продолжал мерить улицы своим длинным пехотным шагом.

 
12
Дайн Мунд загт: «найн»,
Дох дайне Аугея заген: «йа»2, —

                (2 Дайн Мунд загт: «найн», дох дайне Ауген заген: «йа» (нем.) — Твой рот говорит: «нет», но твои глаза говорят: «да».)

вспархивая, вихрясь, плыла над площадкой фривольная песенка. А джаз наигрывал и наигрывал.

 
13
Этот крик разбудил его после полуночи. Мнилось: всё пространство вокруг наполнено стоном, рыданиями. Рыдания возникала где-то в гулкой, сумрачной вышине — и рушились, рушились...