Сжечь мосты

1
Они встретились, поженились, но выпавшее на их долю счастье было, увы, недолгим. Оборванное грубой силой, оно уже в скором времени вспоминалось, как сон, как мираж: привиделось и исчезло, ушло, кануло...


2
Лилю, еще несколько таких же, с обрубленным прошлым и обрубленным будущим, привезли в степную глубинку, в поселок из глинобитных хижин. Что было дорого, осталось в той, отнятой жизни, взамен — пустота, безысходность, отчаяние, тоска. Ничего, кроме тоски и отчаяния, безысходности и пустоты.
Потрясенная всем пережитым, остро чувствуя в окружающих неприязнь, опаску, она замкнулась в себе, обособилась, стала прятать глаза. Днем, в финотделе, стучала на счетах, зарабатывая пропитание, вечерами слушала ветер в келье-клетушке, которую после долгих раздумий ей сдала пожилая вдова. Ветер кидался на мазанки и дувалы, норовя сбросить в бегущий к морю Урал, а не сбросить — засыпать: в зной — песком, пылью, в стужу — снегом. Ветер здесь был сущий бес.
Но жить в одиночку, всех сторонясь, уткнув глаза в землю... Не без робости Лиля подняла голову. И увидела нечто, крайне ее удивившее. Она увидела взгляд своего зава, взгляд заинтересованно-внимательный, какого прежде не замечала. В этом взгляде читались открытость, прямота, читалось явное расположение.
Однажды они вышли вместе — Лиля и ее зав, ему было в ту же сторону, что и ей. В другой раз он довел ее почти до самого дома. Когда он вызвался проводить в третий раз, Лиля вежливо попросила не делать этого. Поселок, хотя и райцентр, все на виду, все — как на ладони; пересуды были ей ни к чему. Провожания — тоже. Чего вдруг вообще провожания?! Она повода не давала, ни сном ни духом, как говорится.
Ее зав, Саттыбай, смутился, на смуглом, как у большинства здешних жителей, лице проступил румянец. Впрочем, может, ей это и померещилось — что смутился. Поблазнилось. Может, и так, не в том суть.
Лиля сделала для себя невеселый вывод. Сделать сделала, но так не хотелось начинать все сызнова! Обивать пороги, как это было уже по приезде, кланяться, просить работу. Ну, да хочешь, не хочешь — пришлось.
Узнал зав. Как не узнать — тут друг про друга знали почти всё. Глядя в глаза ей, сказал:
— Пожалуйста, не обижайте меня.
Другой бы, наверно, был рад избавиться от нее — ссыльной, порченой, чуть ли не прокаженной. А этот — «не обижайте».
Кое-что она, правда, тоже узнала — услышала от сослуживцев: зав ездит в степь на охоту. И с кем! С начальником райотдела, под надзором которого была Лиля, куда дважды в месяц ходила отмечаться.
Странной показалась ей эта дружба. Тихий, вроде бы даже застенчивый финансист, заведующий заурядной конторы — и хозяин наводящего страх на людей учреждения. Малопонятной, если принять во внимание, что всему есть свои причины. Да, всему, и за спиной у каждой загадки непременно прячется отгадка, таится до поры, до времени.
Таилась и эта. А потом... Потом застенчивый финансист — в нарушение всех восточных правил — сделал ей предложение. Именно. Предложил — на русский манер — руку и сердце.
Лиля опешила. К подобному повороту в их отношениях, пусть не совсем простых, не совсем ясных, она не была готова. Опешила — и огорчилась: только этого ей не хватало! Этих дополнительных сложностей. Будто мало всего остального.
— Я замужем, — был ее четкий ответ, четкий и недвусмысленный. — Вам известно.
Он качнул головой, как бы нехотя, как бы вынужденно подтверждая: да, известно. Проговорил:
— Не спешите с окончательным «нет». Все это достаточно серьезно и для вас, и для меня.
Он замолчал. Молчала и Лиля. Серьезно для нее? Вот как! Она ждала разъяснений.
— Молодая, красивая... — какие-то незнакомые интонации появились в голосе ее зава. — Я хочу увезти вас отсюда, вырвать из этого небытия. Вы получите чистый паспорт, начнете новую жизнь.
С вашей ссылкой будет покончено.
Да уж! Серьезней некуда. Вот тебе тихий, застенчивый финансист.
При всем том ее гордость была задета. Может, и ненароком, конечно, но тем не менее.
— А как же мой муж? — возразила она. — Мой долг перед ним?.. Как вы себе все это представляете?
Саттыбай тяжело вздохнул.
— Я вас очень прошу: не думайте обо мне плохо. Пожалуйста... Не хочу причинять вам боль, но... как я понимаю, простите за прямоту... вам слишком долго пришлось бы ждать возвращения мужа. Пришлось бы платить непомерно высокую цену за сомнительную надежду увидеть его когда-либо вновь... Согласитесь: тут есть над чем поразмыслить.


3
В первый момент, когда мужа увез «черный ворон», Лиля была смертельно испугана. Испуг сменился истерикой, нескончаемым, иступленным плачем. Плакать к ней прибежала подруга — давняя, еще с юных лет. Теперь — подруга и по несчастью: с ее мужем стряслось то же самое. Она как-то сразу потухла, осунулась. Уткнувшись Лиле в плечо, выстонала:
— Про-па-ли наши мужики! Про-па-ли-и!
Раз за разом отирала рукой мокрое от слез лицо. Оно тотчас же опять становилось мокрым.
— Остались мы с тобой две бобылки. Так нам и вековать... О-о-о!
— Ну что ты?! — ужаснулась ее словам Лиля. — Что ты такое говоришь?!
Покрасневшие, зареванные глаза подруги глянули неожиданно жестко.
— А ты разве не видишь? Не ведаешь, что творится?!


4
Те слова, не принятые, отторгнутые тогда сознанием, теперь как-то сами собой приходили на ум. «Пропали... Пропали...» Против воли, мнилось, однако же приходили.
В тех словах, кроме горечи, кроме убийственного их смысла, был, конечно же, яд — тайный, скрытый, но был. И была в них, хочешь — не хочешь, своя логика. Логика от реального, как сейчас представлялось Лиле, логика от того, что отнюдь не в мечтах и помыслах, но вокруг, рядом, может быть, даже в ней самой, как это ни ужасно.
Одиночество, ссылка с ее унижением. Эта дикая солончаковая степь, этот бес-ветер. Хибары, убожество, нищета. Эта непроходящая, неизбывная, изнуряющая тоска.
А жить так хочется! Так хочется семьи, ласки... Господи! Господи-и!..


5
Осень здесь, в южных предгорьях, была теплой, мягкой, в парке, куда Лиля с детьми ходила гулять, долго держались цветы, порхали бабочки. Сейчас за этими, перелетающими с места на место, махаонами, боярышницами, крапивницами, адмиралами гонялась с сачком ее младшая — тут, там мелькал белый бант.
Не упуская из виду бант, Лиля слушала сына-подростка. У него уже были проблемы, нешуточные притом.
Мать и сын вели меж собой разговор, а тем временем по дорожке шел пожилой — голова в серебре — человек. Он шел и смотрел в их сторону — как-то уж очень пристально, неотрывно смотрел. Шел, замедляя и замедляя шаг.
Едва человек этот попал в ее поле зрения, Лиля вдруг ощутила тревогу, возникшую где-то у сердца дрожь. Она глянула встречно и обмерла.
Ее бил озноб, стучало в висках. Нежданный, даже в снах позабытый пришелец стоял в каких-то пяти или шести шагах, не сводя с нее глаз. В глазах — кричащая боль.
Он выжил — вопреки всем пророчествам. Он искал ее — долго, трудно, должно быть, искал. И нашел. Но уже чужую, давно поставившую на нем крест.
Кинуться бы ему в ноги, повиниться. Прости!.. Сильные великодушны.
Увы, сделать этого она не может.
И он не подойдет. Он все увидел, все понял. Все, что нужно было понять.
Еле-еле переступая, словно силы оставили его, пришелец двинулся прочь. Он медленно удалялся — согбенный, еще больше за эти несколько минут постаревший.
Лиля глядела ему вслед. Но в глазах у нее все туманилось, растекалось.
Сидевший рядом сын не мог взять в толк: чем этот совсем не страшный старик напугал его маму? Что он такого сделал?
У мамы было белое-белое, почти неживое лицо. А из губы, как видно, прокушенной, сочилась кровь.