Прозрение

"…во дни несчастия размышляй".
Книга ЕККЛЕСИАСТА.

                Однажды мне рассказали об одной женщине, которая на могилу своей матери приносила не цветы, а кусочки черного хлеба. Она объясняла это тем, что ценой таким ржаным кусочкам в военные годы стала ее и мамина жизнь. Изможденная мать отдавала маленькой дочурке свой хлеб, пока сама не умерла от голода…
                Да, многим мы обязаны своим матерям. Однако привыкаем и принимаем, как должное, их святую любовь, самопожертвование и терпение. Прозреваем же часто тогда, когда уже поздно, но, видимо, даже в этом есть какой-то особый смысл.

По мигу разменяв полвека,
Вдруг начинаешь понимать:
Как нам важны два человека,
Два старика – отец да мать!

Мы их так часто огорчаем,
Спешим, не выслушав совет…
И жаль, что это замечаем,
Тогда, когда их больше нет.

Все до поры… И, став постарше,
Когда виски припудрил снег,
Вдруг понимаешь - дети наши   
Наследовали тот же грех…

               Наша мама долго скрывала свой недуг. Главным ее доводом было: лишь бы не причинить беспокойства, не огорчить, не напугать близких. А когда боль стала нестерпимой, оказалось, что болезнь уже неизлечима…
              Заботы, связанные с умиранием взрослого человека, удивительно похожи на хлопоты при рождении младенца: те же ночные бдения, слезы и грязные пеленки, только все это носит совершенно противоположную эмоциональную окраску.
Мучения становились все более жестокими, сильнейшие наркотические препараты не помогали, но мама, уже догадываясь об исходе, продолжала жалеть не себя, а нас, своих детей, постоянно извиняясь за причиняемые неудобства и волнения.
                Я помню, как она радовалась, что мы вступили в новое тысячелетие, рассказывала о своих снах, в которых по-прежнему была здорова и могла ходить. Она говорила, что стала совершенно иначе ощущать течение времени: стрелки часов, по ее представлению, тяжело и медленно приближали час долгожданного укола и быстро, словно под воздействием силы тяжести, опускались вниз после инъекции. В свои последние дни, она сожалела лишь о том, что больше не сможет защитить и позаботиться о нас, тревожилась о нашей судьбе…
                После всего пережитого, я считаю, что слово «Мама» следует писать с заглавной буквы, ведь в природе не существует аналога материнской любви и жертвенности.
В Прощеное Воскресенье она тихо умерла… Бог простил ее, а она, надеюсь, простила меня.            
                Чтобы успеть попрощаться с мамой, я мчался из Минска в Смоленск… на такси. Водитель попался молчун – спасибо ему за это. Разговаривать ни с кем не хотелось. Я смотрел через окошко на покрытые грязным мартовским снегом поля, однотонные унылые перелески и вспоминал… как она незаметно крестила меня перед отъездом из дома и всегда подолгу стояла у окна, с грустью глядя мне вослед…
Как-то ночью, будучи совсем еще маленьким, я хныкал:
- Мама, ты чувствуешь, как у меня коленочка болит?
- Да, конечно, - отвечала она, и я был уверен, что мама действительно чувствовала мою боль, как свою…
Помню, я у нее все допытывался:
- Мама, а кем лучше быть: мальчиком или девочкой?   
- Конечно, мальчиком.
- А почему? – не унимался я, а в душе ликовал: - Знаю, знаю: потому что девчонок не берут в армию!
- В свое время сам все поймешь, сынок…
                Строга наша мама бывала крайне редко. И даже решившись на это, никогда не могла сыграть такую роль до конца. Она лишь однажды рассердившись поддала мне половой тряпкой по мягкому месту, но тут же сама расплакалась и бросилась меня целовать.
Для прощения любого моего прегрешения было достаточно даже видимости раскаяния.
Я был прощен ею даже в тех случаях, когда вовсе не заслуживал этого. Иногда мне даже кажется, что на нее можно молиться, как на икону…
Мама обманула меня только один раз в жизни, когда хитростью выдернула шатающийся молочный зуб. Он болтался, как говорится, «на ниточке», и мама, опасаясь, что я его ночью могу проглотить, сказала: «Я лишь взгляну…», а сама - вырвала. Только разве это – обман?

              Лет в десять со мной произошел очень неприятный случай, который запомнился на всю оставшуюся жизнь. Я сидел на нашей кухне и о чем-то весело беседовал с мамой, готовящей обед. Во время нашего разговора я расшалился и, видимо подражая цирковым артистам, подбросил и попытался поймать ртом небольшую карамельку… Конфета ловко влетела в мой рот на вдохе и прочно вклинилась в гортань. Я застыл, как на стоп-кадре, и, выпучив глаза, словно выуженная рыбина, судорожно хватал ртом воздух. Через несколько секунд чувство ужаса и мучительного удушья сменилось покоем и блаженством: белый свет стал меркнуть и я медленно осел на пол…
Но тут вышла из оцепенения моя бедная мама. Вряд ли ее поступками тогда управлял рассудок. Скорее всего, ее действиями руководили интуиция и материнское сердце. Она решительно схватила меня, довольно упитанного парнишку, за ноги, и стала интенсивно трясти практически на вытянутых руках. Как у нее это получилось, она впоследствии объяснить не могла. Злополучная карамелька довольно скоро выскочила из моего рта, но мама в отчаянии все трясла и трясла…
Наконец, я пришел в себя и слабым голоском смог вымолвить:
-Мама, хватит…
Она опустила меня на пол и разрыдалась.

         Видимо не случайно, жизнь устроена так, что дети хоронят своих родителей. Это, как болезненная, но спасительная манипуляция для человеческой души. Это учит нас жить по-иному, беречь и ценить каждый свой день, быть добрее и внимательнее по отношению к близким.
Теперь я точно знаю, что существует любовь, величайшая на земле, и утрата, несравнимая со всеми остальными; бывает скорбь, тяжелее любого горя, и боль, что намного сильнее физической.
              Эти слова о моей маме. Эти слова о любой другой матери.