Настины жданки

1
Жданки докучливы. Да уж! Настя знает. Куда как хорошо знает.


2
На «шелке» — при здоровых ногах — она смену за сменой бегала по огромному цеху, где крутились, сматывая бесконечную нить, гиганты-бобины. Бегала, ладила, поправляла.
В шелковую ту пору и углядел её быстрые, лёгкие ноги Борис. Углядел-заприметил с высоты своего «МАЗа».
Были прогулки, луна на двоих, черемуха. Был загс. Всё как у людей. Потом сын, дочь — погодки... Живи, радуйся.
Нет. Будто сглазил кто, будто кто позавидовал. Зло, по-черному позавидовал... Борис раз за разом стал возвращаться выпивши.
Настя встревожилась:
— Ты за рулём. Как можно?!
Он согласно кивал. Но и только, и только.
Устраивал во хмелю сцены ревности. Без причины: в мыслях у Насти не было.
Возникала в сонном мозгу танцплощадка из юности; с кем-то Настя кружилась, кружилась. Раз привиделось — с молодым соседом, вроде бы с ним. Но в снах своих человек не волен. Всё в них — игра и обман. Мираж.

 
3
Она ещё спала после ночной, когда приехал Борис. Поднялась, накрыла на летней терраске. На воздухе.
«Опять вчера с кем-то пил. После, небось, карался, мучился...» И жалость к нему, и обида — всё вместе.
Взяла вёдра, пошла набрать свежей воды в колонке. Сосед — понятно, реальный — складывал во дворе у себя поленницу. Поклонился. Он всегда здоровался первым, как и следует быть.
Настя, вспомнив сон, улыбнулась. Невольно. Шаловливому своему сновидению улыбнулась, самой себе.
Обедавший на терраске Борис всё враз увидел — поклон, улыбку. Даже, показалось ему, игривость какую-то в лице Насти... Вообразил бог весть что. Вскипел — безрассудно, хмельно, люто. Попавший под руку нож придал ярости.
Кот Рыжий, мохнатый красавец, увязался за Настей. Крепил дружбу с хозяйкой-кормилицей.
— С-сука! — вдруг услышала Настя у себя за спиной. Оглянулась — не узнала лица, так оно было свирепо.
Взвыл не своим, не кошачьим каким-то голосом Рыжий. Борис — на бегу — придавил его башмаком. Сам споткнулся и, падая, выбросил вперед руку.
Сосед, на глазах у которого всё это стряслось, одним махом перескочил заборчик, сорвал с веревки что-то из вывешенного на просушку белья и стал быстро заматывать Насте голень. Заматывал, а пятно на тряпице — алое, яркое — вновь и вновь расползалось.

 
4
На суд Настя пришла с детьми и старшей сестрой. Пришла, припадая на одну ногу. Теперь ей всю жизнь вот так припадать-прихрамывать. Ковылять. Кухонный нож, по-хозяйски наточенный, своё сделал.
Борис за время судебного заседания ни разу не взглянул в их сторону, вообще головы не поднимал. Можно вообразить, каково ему! Когда спросили, признает ли себя виновным, ответил вымученно, глухо: «Да... признаю...» Добавил — ещё того глуше: «Судите меня... по всей строгости...»
Настя говорить ничего не могла: её трясло. Вместо неё сказала сестра — суд позволил. Сестра взяла за руки детей, подвела к судейскому месту. Словно бы предъявить их хотела, внушить: они здесь не лишние.
— Прошу... прошу суд учесть... Семья простила... — голос дрожал, срывался. — Не оставьте детей без отца... Мало у нас ворья?!. Уличных девок?!.
Самой бы Насте так не сказать. Непременно бы разревелась.
Приговор Настя слышала — и не слышала. Одного слова ждала, одного-единственного: «Условно».
Не дождалась.


5
Ещё до всего этого про неё написали в газете. Немного текста со снимком, ничего особенного. Но в душе был праздник.
А позднее к ним в цех наведалась энергичного вида женщина. Настя узнала: из райкомовского руководства. Случалось уже видеть, слышать.
Женщина понаблюдала за её передвижениями — четкими, рассчитанными. Подошла.
— Красиво работаешь. Молодчина!
И пожала руку.
Мало что значащий, в общем-то, эпизод. Но именно он — сразу же после суда — пришел Насте на ум. Именно он.

 
6
— Ай-ай-ай! — попечалилась, выслушав Настю, та самая, энергичного вида, женщина.
— Ай-ай-ай!
Закурила в раздумье. Сняла телефонную трубку; под пальцем заверещал диск.
— Иван Антоныч!.. Да, я... Надо помочь хорошему человеку. Там такая история...
Настя заволновалась. Она вдруг поверила: эта, конечно же, умная женщина найдет нужные слова, сумеет убедить. И всё тотчас устроится. Ну, пусть не тотчас. Но уйдет Настя отсюда с надеждой.
Потом умная женщина стала слушать, что в ответ скажет трубка. А Настя... Настя слушала колочение собственного сердца, стараясь его унять, стараясь по отдельным фразам, репликам уяснить для себя: что сулит ей это авторитетное ходатайство?
— Ну-да, ну-да! Суров закон, но это закон. Так?..
— Есть, однако же, и законы совести. Простые человеческие законы... Вы это в расчёт берете?..
Сердце колотилось уже где-то у горла, когда послышался вздох. Шумный, протяжный.
— И что ж посоветовать хорошему человеку?.. Что-что?.. Набраться терпения?.. Ждать?.. Ждать и ждать?
Снова вздох. Удрученное:
— Это трудно, Иван Антоныч! Ох, как трудно!..

 
7
«Шелк» — в прошлом. Хромоногие там не нужны. Да и где, кому нужны?
Работала — что придется. Дети ее пошли в школу, а добытчик — она одна. Добытчик, кормилец. Кормилица.
У сестры — свои беды... У кого их нет?.. Забегала поплакаться:
— Первым куском подавишься — вторым не наешься...
Что бы Настя ни делала, чем бы ни была занята, из головы у неё не шло: «Как он мог?!. Как он мог?!.» Добрый, ласковый, любил свой дом, семью. Настя знала: ему хорошо. Им всем было хорошо. И вот так, в одночасье...
Сам, наверно, не сознавал, что творит.
На суде спросили: «Чем вы можете объяснить свой поступок?..» Пожал плечами: «Бес попутал... С вечера перебрал. А утром... утром одно средство. Ещё повторить пришлось... Ну, а как с терраски глянул, увидел — себя уже не помнил...»


8
Дети Настины подрастали. Сын и дрова колол, и топил, дочка стряпала... Маленькая стряпуха.
Настя была довольна детьми.
Об отце вспоминали всё реже. Вестей о себе не подавал, как в воду канул. Когда однажды пришел перевод, Настя в толк взять не могла: от кого? откуда? Обратный адрес на корешке какой-то неведомый, дальний. Письма — ни слова.
«За деньги спасибо, куплю ребятам обновки, — выводила потом на тетрадном листке Настя. — Да сам-то что ж? Заждались тебя...»


9
Меж тем время шло, всё вокруг ломалось и рушилось, всё менялось. Менялись привычные представления, люди, менялась, не замечая того, сама Настя... Вчерашняя комсомолка, ударница — можно сказать, человек на виду — стала прачкой в богатом доме. Прислугой.
Хозяйка, правда, ничего. Увидела её как-то в облаке пара и мыльной пены, рассмеялась: «Настя!.. Кадр из фильма «В старом Чикаго». Один к одному!..» Весело рассмеялась, необидно.
Название Настя когда-то слышала — посмотреть не привелось. Ну да и так понятно. Прачка есть прачка — что в Америке, что в Турции, что здесь, на Волге.
Муж хозяйки — делец, воротила — любил чистое, свежее белье, свежевыстиранные рубашки. Да все они тут были страх какие чистоплотные!
И Настя старалась. Приходилось стараться.

 
10
Жизнь Настина — не без радостей. Вовсе нет. Как с неба — сын, месяц ясный!
Оттрубив срочную, он, где служил, там и остался. Доволен, вроде бы, своим житьем-бытьем.
— Мама! Я — за тобой.
Настя приподняла брови:
— Как тебя понимать?
— А так... Поехали жить с нами!.. Жена у меня славная, вы с ней подружитесь... Отличный пацан, внучок твой... И места достаточно... Соглашайся!
— Спасибо, сынок, спасибо, милый! — Ей вдруг так захотелось прижать к себе этого «пацана». — Допустим, я — у вас. Допустим... Возвращается отец, а меня нету.
— Ты всё ещё ждешь? — тут же поскучнел сын. — Всё надеешься?..
Настя не стала спрашивать, отчего он без жены? Пора бы уже их познакомить. Понимала: правды не скажет, правда та неудобная... Опасался сын — брякнет кто сдуру про отца с матерью... Срам!
Не по той ли причине и дочь своих не везет-не кажет? Городок, где она детвору обучает, вон он. Сели в поезд да прикатили, вся недолга... А может, им не на что? Месяцами целыми без зарплаты...


11
Картины, картины, краски поют. Поют, не нарушая сосредоточенной тишины.
До обидного редко приходила послушать эту особую тишину, побродить по этим так много вобравшим в себя залам Настя. В юную пору — шустренькой комсомолочкой, позже — с детьми-школятами. Всё!.. Жаль, очень жаль.
Шла нынче мимо, залюбовалась афишей. Яркая, броская, лично к Насте словно бы обращенная, лично её зовущая.
Говорят, нужно слушаться своего внутреннего голоса. И Настя, чуть поколебавшись, решила так именно и поступить. Послушаться...
Мало-мало попримелькались уже портреты, пейзажи, сцены и сценки. Подумалось: не пора ли дать ногам отдых? И тут боковым зрением она увидела женщину. Не просто ещё одну, изображенную на полотне — их здесь немало. Живую. Настолько та, отдельно взятая, женщина была живой, взаправдашной — мурашки по коже.
Немолодая, по всему — деревенская, она стояла под сереньким, тусклым небом и неотрывно смотрела вдаль, туда, где терялась, пропадала из глаз полевая дорога.
Стёжка-дорожка, одиноко стоящая женщина. Ничего больше. Ну ничего! А ясность полная. Такая пронзительная — до стона, до боли в сердце — ясность.
Той женщине — чего она ждет — никогда не дождаться. Про что и картина, как поняла Настя.

 
12
Выходит, вправду надо слушаться внутреннего голоса. Вправду.
Вернувшись домой, Настя точно знала, как ей надлежит поступить, что следует делать. Собрала сумку, приготовила деньги. Отыскала в комоде корешки переводов — за все годы их оказалось не больше, чем на руке пальцев. Так-то... Один — с полным адресом отправителя — сунула в паспорт. И пораньше в этот вечер легла.
Хозяйка к Настиной просьбе отнеслась с пониманием. «Раз надо... Неделю в счет отпуска...»
В ожидании поезда самое время было поразмыслить. Самое — как раз.
Зачем она, собственно, едет? Свет не ближний! Что рассчитывает там найти, увидеть?
Поначалу, в первое время, казалось: вернется, покается. Всё пойдет своим чередом, у детей будет отец... Не вернулся. Смалодушничал... И уже столько лет!.. Отрёкся? Напрочь отрёкся?
Тогда, спрашивается, чего ради? В глаза посмотреть? Только и всего?..
В просторном и людном зале — яркие лампы, большое, красивое зеркало. Такое большое — утопаешь в нём вся, целиком.
И снова — как давеча, возле картины с женщиной — мурашки по коже... Из зеркальной, сияющей глубины её разглядывала сутулая, сморщенная, не разбери-поймешь, во что одетая... старуха.


13
Продрогла Настя, дожидаясь трамвая, и, пока ехала, сама себе удивлялась: «Такое удумать!..» Искренне удивлялась.
Дома повыбрасывала всё из сумки, покидала в комод деньги, паспорт... Было ей тошно, муторно, до того муторно, что хоть...
Под бельем — никому больше не нужная — лежала бритва. Немецкая, кажется... Когда-то — ещё Насти не было — отец привез с войны. Как трофей. Брился сам, позже брился Борис, Проверяли на ногте — тот и другой, остра ли, правили на солдатском ремне.
Настины пальцы дрогнули, раскрывая множество лет не бывший в употреблении складень, сталью блеснуло лезвие... Потянула рукав... Синие — жгутом — вены, мерно бьющийся пульс.
Этим лезвием, этой сталью — достало бы мужества — по пульсу!.. Брызнет алая, теплая кровь. Кровушка. Потечет, потечет... Вместе с кровушкой — вон из тебя — потекут силы. Потечет, убавляясь, истаивая на глазах, твоя — тоже мало кому уже нужная — жизнь. Станет меркнуть сознание, захочется спать. Спать, спать, спать...
А через день-другой возвратятся с каникул студенточки-квартирантки. Войдут и увидят свою тетю Настю в подсохшей кровяной луже с недвижным, ничего не выражающим взглядом, с темным провалом рта.
«Зрелище...» Настю слегка передернуло.
К мысли о неизбежном она давно уже притерпелась. И всё ж таки...


14
— Настя, у нас завтра гости, — ещё с вечера предупредила хозяйка. — Надо будет помочь на кухне...
Окруженный массивной оградой особняк гремел. Захлебывался весельем.
— С какой это они радости? — обронила порядком уже притомившаяся Настя.
— А ты не знаешь? — подивилась её неведению кухарка. — Комбинат купили.
— Комбинат?!
— Да, шелковый.
— То есть как? — силилась уразуметь Настя, хоть и слышала уже о подобного рода делах.
— Хм!.. Как теперь богатеи всё к рукам прибирают?.. Кого надо, подмазал, тряхнул мошной — и твоё. Хозяин.
Лицо у Насти налилось тяжестью.
— Мы ж этот комбинат... своими руками!.. Комсомольская стройка... Потом пускали, налаживали производство...
Утром Настя в опостылевший особняк не пошла. А днем позже взяла у хозяйки расчет.

 
15
Работы где-нибудь не слишком далеко от дома не находилось. Увы.
Ещё не так давно — то тут, то там — глаз видел: «Требуются...», «Требуются...» Где теперь те объявления, те списки-перечни? Каким ветром их сдуло?
Да, хозяйка, отпуская её, посетовала — и, пожалуй что, без лукавства: «Жаль! Очень жаль... — Добавила: — Передумаете — возвращайтесь».
Но обратно пути Насте не было. Пусть другие отстирывают жиреющим господам рубашки, пусть другие, кому это по нутру, прислуживают, ублажают. С неё хватит!

 
16
В один из дней своим неторопким — с хромцой — шажком Настя выбрела к Волге. Аккурат возле старой церкви. То есть не такой уж и старой — капитально отремонтированной, свежеокрашенной, с новенькой позолотой на куполах.
Много лет назад Настю с сестрой водил гулять по набережной их отец. Любил при этом вести беседу, рассказывать. Со смыслом что-нибудь.
В церкви тогда был склад. Отец сказал: «Это — зря...» Вспомнил эпизод из фронтовой жизни.
...Наступали. Выбили немца из большого села, двинулись дальше.
Отец, с ним ещё один — молодые, сержантского звания — сбавили шаг у храма, увидели приоткрытую дверь. «Зайдем?..» Там — служба, хоровое пение. Сообразили, хоть люди и не церковные: молебен. По случаю избавления от врага.
— Пожалуйста, проходите, — приблизился к ним священник. И указал на стол в сторонке. — Выпейте чаю.
На столе была кутья. Был чай с мёдом.
А женщины-хористки пели. Чудесно пели, хотелось слушать и слушать.
Но что больше всего поразило парней — как смотрели на них те женщины! Их лица, глаза...


17
«Зачем? Что тут делать?» — задержалась Настя у входа. Но порог все-таки переступила.
Служба, похоже, кончилась. Да Насте и ни к чему. Так, поглядеть на молящихся — что это сегодня за люди? Хотя... Без того ясно: сюда ходят те, кому худо. Кто ищет поддержки, ищет утешения. Новых хозяев жизни под этими сводами не увидишь. Нет. Что нужно — сами возьмут, без божьей помощи.
В углу, за стойкой — или это как-то по-другому называется? — тихая женщина принимает заполненные листки, продает свечи... «Может, и мне? Ходили же в храм мои дедушка-бабушка. Пусть порадуются их души, если они в самом деле бессмертны. Заодно — души родителей, всех сродников...»
Настя глянула в образец, написала: «О упокоении». Теперь — кого? По именам.
«Павла
Дарьи
Николая
Анны Бори...»
Это — рука... Механически.
Но если по правде, по совести — рука не ошиблась. Он давно уже — и для Насти, и для детей, для внуков, рожденных после — давно умер. Должно быть, ещё при жизни. Умер, будучи живым.


18
Жданки — работа, жданки — работа... Неужели свою единственную, такую короткую жизнь нельзя было устроить хоть немножко лучше? Хоть самую малость, хоть чуточку?
Нескладуха Настя, ох, нескладуха!.. Встречались же люди, проявляли к ней интерес. И хорошие люди. А она, как зашоренная кобыла, топала, топала — незнамо, куда, незнамо, зачем?
Когда-то сестра сказала ей с горечью: первым куском подавишься — вторым не наешься. Поделилась своей бабьей бедой, бабьим опытом.
Опыт — опытом, но почему-то многие, подавившись однажды, снова тянутся за этим самым «куском». Рискуют, а всё ж тянутся, тянутся.
Выходит: Настя — некое исключение? Белая ворона?
Вряд ли. Просто запуталась, сама в себе разобраться не может. Хотя её случай — особый.
Любила она Бориса? Конечно. Пока всё у них было как надо, всё было по-людски.
Ещё ей нравился мальчик, с которым она — девчонкой — кружилась на танцплощадке.
Ах, эта танцплощадка! В Настиной немудрящей, ветерком пролетевшей жизни светлее и радостнее ничего не было.
Так хотелось, чтобы тот мальчик, тот славный парнишка хоть раз, хоть как-нибудь невзначай, ненароком поцеловал её. Чмокнул.
Но парнишка робел. И оттого, что робел, нравился ей ещё больше.
Нередко случалось — снился. Снился он — и снилась их танцплощадка. Мальчик — и — танцплощадка. Танцплощадка — и — мальчик...