Потомок Волчицы

Ночь щедрой рукой рассыпала по чернильному полотну гроздья мерцающих брызг, зависла кривым ковшом Большая Медведица, держа на хвосте красную пульсирующую точку далекой звезды.

Апа сидела на корточках возле тандыра, из догорающего очага курились легкие горьковатые дымки, вылетали редкие искры и тут же проглатывались темью. Лица внука видно не было, только белела рубашка.
- Вот тебе имя - Бурихан, значит Хан Волк. Самое важное имя, в нем сила.
- И что за сила, бабушка?
- Сила веков, дурачок. От волка все наши предки пошли, от его потомства.
- А учитель сказал, что, по Дарвину, человек от обезьяны произошел, - улыбнулся Бурихан.
- Твой учитель дурак, наверное, откуда он знает? Кто он такой, этот Дарвин, что... он дружил с этой обезьяной, она ему в ухо влезла, все рассказала? Хочет быть потомком обезьяны, пусть будет, зачем другим людям голову морочить?
- А тебе, апа, кто про волка рассказал?
- А это от прежних людей, от отца к сыну, от деда к внуку передается.
Вот были люди, на них напали другие люди, жестокие, у них сердца не было. И всех они убивали, женщинам животы вспарывали, детей в крови матерей топили. Отцов заживо огнем палили. И всех убили. И земля почернела от крови и горя и умерла. Только остался один ребенок, и спасла его мать - волчица, прикрыла собой. И не было у дити ни рук, ни ног. А гора их оберегала. Волчица его своим молоком выкормила, а потом родила от него десять детей. Они выросли сильными смелыми воинами и нашли себе жен из других племен. И от внуков их пошли наши роды. И наши предки селились в этих краях, пасли табуны, доили кобылиц, растили детей, кочевали по степям, а горы охраняли их, потому что они уважали горы. И так до последних времен.
Неторопливо и тихо рассказывала Апа, и речь ее вплеталась в южную ночь. И стало казаться Бурихану, что расступились века и сквозь развал времен пахнуло на него древними дымами кочевий, терпким и густым потом скакунов... завибрировала душа в неясной и тревожной истоме.
Апа забормотала что-то на казахском языке.
- Я не понимаю, бабушка.
- Вот, - укоризненно покачала головой апа, - своего языка не знаешь, кто твои предки - не знаешь, своей дороги не знаешь, как жить будешь?..
Тут Апа что-то зашептала про себя, достала из складок юбки потертый кожаный мешочек и вынула из него что-то маленькое, тускло блеснувшее.
- Вот Бурихан, твой дедушка, выплавил из серебра, сказал отдать следующему мужчине в роду.
И на ладонь Бурихана легла маленькая серебряная кирка, на тонком и крепком шнурке, сплетенном из конского волоса...

                ***

Злость и обида гнали его по горе все выше и выше. И даже не заметил, как оказался на такой вышине, что когда оглянулся случайно назад, у него перехватило дух. Внизу, у подножия горы, стлался плоскими крышами и тыкался пирамидальными свечами в небо поселок. Отсюда, сверху, хорошо видно, что делается во дворах. Вот сосед, старик Аблай вышел на крыльцо дома, оглянулся по сторонам, мелкими вороватыми шажками протрусил под навес сарая, потом опять вынырнул, держа в руках бутыль с самогоном, припал к этой бутыли, запрокинув голову, и будто задудел в нее, призывая зарю.
А в другом дворе женщины выбивали кошмы и ковры: красиво сидели женщины на коврах, в ярких цветастых платьях, сами как часть коврового узора. Взмахивали дружно руками с белыми выбивалками, а из ковров подымались клубы вызолоченной вечерним закатом пыли, и горел в складках платьев желтым пламенем, и стоял за поселком жирный, будто выпавший из разбитого яйца, желток солнца, и ударил в бутылку Аблая огненным лучом. И тени от пирамидальных тополей, высаженных вдоль дувалов, синими стрелами перечеркивали улицу. А на улице копошилась черная группка, то собираясь в одну кучу-малу, то рассыпаясь в стороны, смешно подпрыгивали фигурки, будто их кто за ниточки дергал - это мальчишки в лянгу играли.
А вот и его двор - пусто во дворе, никого не видно. Тоска сжала сердце Бурихана, вот бы вернуться: сейчас апа, наверное, в кухне лепешки печет, ждет его к ужину. Нет, он не трус, как его эти поселковые обозвали. Никакой не трус, он им всем докажет, что не трус, не трус, будут знать!!! Он, потомок волчицы, так сказала ему бабушка. Он юноша, батыр, а то, что никогда в горах не был, так любой человек может растеряться.

Вот этот дурак Серик, который его трусом обозвал и грязью кинул, не растерялся бы, оказавшись посреди Финского залива на фиорде, как дядя Жорик? Небось орал бы как резаный, мамочку звал, просто быть храбрым, когда ты с пеленок по горам, не хуже козлов, скачешь. А дядя Жорик не растерялся, а выпил всю водку, которая у него была в сетке, и ждал спокойно, когда его снимут. А вот ведь дядя Жорик не подозревал, что ему придется на фиорде людей ждать, как Робинзону Крузо, он ехал с друзьями свой день рождения отмечать, а потом раз, и кругом вода, волны и ни души... Вот это герой-человек! За ним настоящий военный катер прибыл с военными моряками, ух и материли его моряки, как дядя Жорик потом рассказывал.

Воспоминание о храбром дяде Жорике придало решимости Бурихану, и, решительно отвернувшись от манящего к себе теплом и уютом поселка, он стал взбираться по каменистому откосу дальше.

Откос был довольно пологий, но завален большими валунами и острыми скальными обломками, ручейками мелких острых камней, а кое-где пробивалась сквозь эту скальную шелуху редкая кустистая травка, с какими-то мелкими сиреневыми цветками. И то и дело попадались кучки черных орешков - это овцы местные днем прошлись, свой след оставили.
Пока добрался до вершины горы, вымотали его эти камни, а идти предстояло еще долго.
Там, за этой первой горой, начинались настоящие большие горы, и их массивную тяжесть прорезало узкое извилистое ущелье. Виляло ущелье между гор, как змея, и нужно было выйти к серпантину и потом двигаться по этому серпантину еще долго-долго, потом спуститься в долину к артезиану, а там, за артезианом, были эти страшные обрывистые скалы: обрушившиеся старые штольни древних шахт. И там у него есть главное важное дело, без которого невозможно вернуться назад.
Вот он на вершине...
Позади, внизу, уже накрытый зыбким сумраком поселок, он слабо мерцает желтыми огнями, а впереди, куда ни глянь, набегают друг на друга темные черно-лиловые громады, и огромное бездонное небо с лимонной коркой края и все глубже наполняющееся синевой к середине, и уже выскочила первая любопытная звезда, засияла безмятежно...
Неделю назад Бурихан приехал погостить к бабушке на весенние каникулы. У отца с матерью что-то не ладилось, они часто ссорились, вечером закрывались в спальне, и Бурихан только и слышал - бубубу, бубубу.
И у мамы теперь лицо погасло, и она часто сидела у окна, сложив руки на коленях, и даже не сразу слышала, что ей Бурихан рассказывал о своих школьных делах. И отец приходил поздно, а уходил рано, и часто раздражался и говорил: «Ну, что ты все со своими вопросами? Не всегда у взрослых есть ответы, понятно? У меня пока нет».
У них была не совсем обычная семья: отец был русский, а мать - казашка. А Бурихан? Там, в Ленинграде, его звали просто Борисом, и он и думал, что Борис, пока бабушка не рассказала, что ему с рожденья такое имя дали странное - Бурихан.
И вот родители, наверное, там теперь решают свои взрослые дела сами, без него, а что они там нарешают?..
А тут все такое непривычное: и запахи, и дома, и люди, и даже говорят по-другому. По-русски, а по-другому, непонятно и смешно иногда.
Стоит на вершине Бурихан, и страшно ему переступить на ту сторону склона, тогда поселок скроется за горбом горы и он останется совсем-совсем один. Только он и эти огромные горы. И страшно сделать этот шаг, будто невесомостью наполнилось тело, и не хотят сдвинуться с места ноги, приросли к камням. И еще: он только взобрался на гору, а уже вовсю смеркается, как-то быстро наступает ночь, он об этом совсем не подумал. Дома, в Ленинграде, в это время еще совсем светло; нужно бы отложить поход до утра и выйти рано, тогда уж и идти. Но ведь это малодушие, это тогда прав придурок Серик, когда обозвал его трусом… А настоящий мужчина не должен отступать перед трудностями... но, бабушка будет волноваться.
Но есть что-то другое, что важнее бабушкиного волнения, если это другое не сделать, то нельзя будет жить до конца дней, как мужчина. И потом, это не чужая земля. В этой земле лежат его предки, тут в горах, в шахте, погиб его дедушка, его завалило: как, наверное, это было жутко, оказаться внутри горы, а сверху только камни и камни, и нечем дышать. А может, дедушка сразу умер. Нет, про дедушку лучше сейчас не думать, лучше думать про Жорика, с его фиордом. Или про этих рабочих-шахтеров, которые отбивались от басмачей без оружия, и отбились, а, наверное, думали, что все погибнут, а может не думали, а просто бились и все... значит, если быть храбрым, то можно все преодолеть и свой страх преодолеть тоже можно. И Бурихан сделал первый робкий шаг вниз, кроссовок заскользил, попав на гладкий скальный пласт, сердце гулко скакнуло, но он другой ногой нащупал удобный выступ и одновременно руками схватился за торчащий из горы пучок жесткой травы. Осторожно убрал ногу с опасного места и стал медленно спускаться дальше, туда, вниз, на дно ущелья.
Он хорошо запомнил эту дорогу, когда три дня назад был здесь с местными ребятами. Он познакомился с ними, когда вышел пройтись, посмотреть поселок. Ребят было четверо: Серик, Лешка, Сашка и Анестик. Лешка и Сашка были русскими.
Сашка невысокий, узенький, с миловидным девчачьим лицом и пухлыми губами. Он время от времени доставал фасонистую расческу, продувал ее, потом, поплевав, любовно расчесывал свой льняной чубчик на косой пробор.
- Вот гады эти волосы, вьются, я уже и спал в мамином чулке, чтобы прямо лежали, - прокомментировал он свои действия. - Не знаешь, может у вас в городе средство какое есть, для выпрямления волос?
Бурихан только пожал плечами.
Лешка был такой увалистый парень с короткими косолапыми ногами, смешным курносым лицом и сонными, с поволокой глазами под густыми ресницами. Парень он был какой-то неопрятный, всклокоченный, будто только что с постели встал.
Больше всех Бурихану понравился грек Анестик. У него во рту блестел золотой зуб, на покрытой черным кудрявым ворсом груди болталась золотая цепь, штаны у него еле держались на бедрах, потому что сверху на них налезал пухлый, как опара, в складках, живот. Анестик все время что-то жевал: то орехи, то долму, то булки с джемом. Пахло от него кисло-остро сапожной мастерской: отец Анестика был лучшим в поселке сапожником, и Анестик помогал ему латать подметки поселковых граждан.
Когда они познакомились, Анестик жевал здоровенный кусок булки, покрытый какой-то черно- коричневой замазкой, от которой шел густой чесночный запах.

- На, куси, - протянул он свой странный бутерброд Бурихану. Отказать было неудобно, и рот Бурихана будто ошпарило кипятком, а из глаз брызнули слезы.
- А, хороша аджижка, продирает! - довольно, но без злорадства констатировал Анестик. - А я вот ем, хоть бы хны, мать говорит, у меня ослиный желудок, гвозди растворяет.
- Какие еще гвозди? - чуть продышавшись, промямлил Бурихан.
- Да он как-то гвоздь проглотил, так его на отдельный горшок отсадили, три дня всем семейством искали, не нашли... - захихикал Лешка.
И только Серик все время молчал высокомерно и с легким прищуром разглядывал Бурихана. Был он выше своих дружков на полголовы, красивый, с узкими азиатскими глазами и четким, как на чеканной гравюре, лицом. Одет он был с вызовом: серые брюки из дешевого сукна были по бокам настрочены черными полосами кожзаменителя, на поясе с большой металлической бляхой болтался на шнурке какой-то овечий хвост. Сразу было ясно, кто авторитет в этой компании.
- Это ты, значит, внук Апы. Из Ленинграда. Понятно, - и сплюнул каким-то особым манером, с присвистом.
- Хочешь, пошли с нами к Аристотелю.
- В библиотеку что ли? - удивился Бурихан
Серик хмыкнул:
- Посмотришь, - загадочно добавил.
Аристотель был местной достопримечательностью и держал кафе.
Как его звали на самом деле, никто не помнил. Свое прозвище он получил от какого-то заезжего умника, за действительное сходство с греческим философом, и это перевернуло его жизнь: он углубился в чтение, сыпал афоризмами, кафе с каждым годом все больше приобретало вид Пестумской Базилики, и в поведении его теперь была такая величавость, будто он только что переместился из садов Ликея, где его ученики стучали по доскам мелками, записывая последнюю высказанную мудрость.

В кафе они пили обжигающий крепкий кофе с корицей, куда Аристотель еще плесканул водки - для смысла… Хорошо было...

А спустя несколько дней ребята пригласили его в этот поход, в горы...

И он пошел. И вначале все было здорово. Только страшно. Никак Бурихан не мог привыкнуть к тому, что внизу пустота, что нужно взбираться все выше и выше, и у него кружилась голова, и слегка подташнивало. Он боялся высоты. Он ее боялся и все, и ничего не мог с этим поделать.
И дружки это видели, а Серик все усмехался насмешливо. Но тогда они шли днем, над ними, и во все стороны голубело безоблачное небо, а горы на его фоне выстраивались причудливыми разноцветными пирамидами и были похожи на древние буддийские храмы.

Потом они сделали привал у артезиана.
Это в небольшой, круглой, как монета, долине была пробурена скважина, в нее вставили трубу и сверху прикрыли люком. А к скобе трубы была прицеплена длинная веревка с помятым ведерком. Любой путник мог здесь передохнуть и утолить жажду. Когда открыли люк и глянули вниз, вглубь уходящей в землю трубы, там внизу матово поблескивала казавшаяся черной вода... УУУ! - прокричал Леха, и звук, пойманный в трубе, гулко бился о стены артезиана, и ударялся о черную воду.
Тогда, когда сидели, Серик рассказал, как в этих местах в гражданскую войну на местных шахтеров напали басмачи. А люди были вооружены только кайлом да кирками, и на двадцать человек у них было только две винтовки с тремя патронами. И они засели в штольне, и дрались с басмачами: против английских винтовок - кирками, и выдержали, и дождались из поселка подмоги отряда красноармейцев.
- А ты не присочиняешь? - недоверчиво спросил Бурихан.
- Да у нас эта история на весь поселок известная. Не все же на свете трусы, - с намеком, как показалось Бурихану, сказал Серик, а остальные ребята промолчали.
А потом они пришли к этим ужасным штольням. Они стояли наверху, а прямо под ногами зиял мрачный провал, засыпанный кусками черной руды, какими-то обломками арматуры, досками и еще всякой человеческой дрянью. Как будто вспороли живот горе, и выволокли наружу внутренности, и оставили гору умирать в страшных муках.
- Ну, видал? Слабо вниз спуститься? - стал задираться Серик. Он вообще с самого начала задирался, не хотел, чтобы его дружки, чего доброго, увидели в Бурихане соперника его авторитету. Подумаешь - городской!
- Зачем? - не понял Бурихан.
- Что, боишься?
- А если боюсь, то что?
Серик выпустил витую длинную слюну - плевок и бросился на землю, подполз к краю пропасти и медленно, спиной, стал сползать вниз. Его смуглые цепкие пальцы еще секунду виднелись поверх провала, а потом было только слышно, как с шорохом сыплются мелкие камни под его ногами, да нет-нет его резкий, как удар плети, вскрик. Никто не рискнул подойти к краю развала, чтобы заглянуть, как Серик осуществляет свой головокружительный спуск, слишком ненадежной и тонкой была эта кромка, казалось, в любую секунду может осыпаться вниз.
- Он что, дурак? Зачем так рисковать? - пожал плечами Бурихан, - а вдруг сорвется?
- Серик, он такой... отчаянный, да он уже сто раз тут лазил, - вздохнул с завистью Сашка.
Но вот Серик добрался до низа и уже появился на противоположной стороне развала.
- Ну, что, давай спускайся! Эй, Бурихан, сын волка! - с издевкой, как показалось, кричал ему Серик. И что он к нему прицепился. Ведь других ребят он не призывает лезть за собой, чего ему надо! Какой мерзкий тип, высокомерный, сволочь, но как Бурихану хотелось оказаться сейчас там, внизу, рядом с этим Сериком, ему казалось, что поднялись бы они другими. Он мог бы стать его другом, его братом. Он хотел бы себе такого брата, как этот Серик.
Но он не мог! Не смог!
Серик наконец заткнулся и стал молча карабкаться вверх, но выбрал немного более пологий откос, не такой обрывистый и голова его в мелкой пыли и щебенке, появилась левее того места, где они все стояли.
Бурихан все стоял и стоял, не в силах ничего сказать. Парни тоже примолкли, какое-то дурное предчувствие очертило вокруг них свой тревожный круг.
Серик подошел вплотную к Бурихану и с ненавистью и презрением, глядя ему в глаза, процедил:
- Трус! Полукровка! Овечий выкидыш!
И неожиданно, резким и молниеносным движением, сорвал с шеи Бурихана дедушкин талисман и бросил его через себя, туда... вниз, на самое дно старой шахты.
- Достань!
Не помня себя, Бурихан кинулся на Серика, и они сцепились и повалились на жесткий каменистый наст, и барахтались, кусались, молотили друг друга кулаками, пинались, кряхтели и ругались. И походили на крупную верткую многоногую каракатицу, которая все скребет и скребет ногами по скале.
Анестик бросил жевать и пытался разнять дерущихся. Ему кто-то заехал по скуле. Лешка флегматично наблюдал за происходящим - мужчины должны сами решать свои проблемы. Сашка скакал от одного к другому, не зная, чью сторону принять.
Наконец их растащили...
Так они пошли обратно. Врагами.
И Бурихан шел позади всех, и его не спасало сочувствие Анестика, и даже раздражал сейчас этот парень. Чего лезет, со своими рассказами. Он, Бурихан, больше не способен говорить, вообще бы хорошо никогда больше ни с кем не разговаривать, онеметь на всю оставшуюся жизнь, или вообще умереть...
А что он скажет Апе? Когда она увидит, что нет у него на шее талисмана. Потерял?.. Как он объяснит, что с ним произошло?
Это невозможно, это стыдно, он не мужчина, он повел себя не как мужчина... Здесь такие люди живут, они не поймут... он трус, внук человека, погибшего в шахте - трус! И другие люди, которые здесь сидели в штольне, его не приняли бы, умыли бы презрением...
А вернулись в поселок и разошлись в разные стороны, не прощаясь. И настала в душе Бурихана великая мука, с которой ни есть, ни спать невозможно. Даже потемнел он лицом и запали скулы… А глаза прятал, все куда-то вбок смотрели глаза и не могли встретиться с взглядом бабушки.
И Апа с тревогой взглядывала на него - уж не заболел ли ее ненаглядный красивый внучек...
А сегодня под вечер он приоткрыл ворота, и тут же в них ударил сочный жирный шлепок грязи. Ударил в ворота уважаемого дома, где жили уважаемые люди, шлепок презрения. Потому что внук этот дом опозорил.
И дальше Бурихан и не помнил, как оказался уже на середине горы. И путь ему предстоял страшный и долгий, но что-то новое и жесткое образовалось в сердце, выковалось за эти дни страдания, что-то такое, что делает из мальчиков мужчин....

А за время спуска сумерки совсем загустели, и уже пахнуло свежим дыханием ночи. А небо засеялось звездами, они мерцали, сверкали, казалось, что все небесное полотно дышит, колышется, пульсирует… А в ущелье, перемежаясь с густо-черной синевой, стлались тонкие длинные белесые нити тумана. А горы мрачными черными громадами окружили его со всех сторон.
И здесь внизу, в ущелье, сразу начиналась горная каменистая тропа, она будет спиралью забираться все выше и выше, и хорошо, что вылезла круглая полная белая луна, она слегка серебрит дорогу, и по ней осторожно двигается маленькая черная фигурка. И звуки шагов Бурихана, кажется, разносятся на тысячи километров...
Он шел один, ночью, в горах, и ему не было страшно.
Страх куда-то делся. Может, растворился в нитях тумана, а может, исчез, потому что он уже преодолел одну гору, не отступил, а пошел вперед, дальше. А душа наполнилась восторгом, и изумлением, перед мощью и красотой природы. И он, часть этой природы, ее сын, потомок Волчицы! И он запел, не песню, а какую-то мелодию, так просто пел и пел, что-то ритмическое гортанное и тягучее. Может, так пели его предки у костров, в ожидании битвы...

И он прошел свой путь, и дошел до артезианского колодца, и усталость сморила его, он свернулся клубком и накрылся курточкой, но все равно было холодно и зябко. Но усталость оказалась сильнее холода, и он заснул. А потом ему стало тепло и что-то дышало рядом с ним и грело его. А когда он проснулся, то увидел, что обнимает за шею огромную собаку, степного волкодава, это, видимо, чей-то пастуший пес. Пришел и согрел Бурихана своими теплыми боками…
Умывшись из артезианского ведерка, напившись, поцеловал в теплый нос полусонную собаку и пошел к штольне, а собака осталась лежать, позевывая и провожая Бурихана долгим задумчивым взглядом.

Только утро было каким-то странным, небо оказалось затянуто серым маревом, и вдали на горизонте оно наливалось тревожным, черным. И дул ветер, похолодало как-то сразу, вдруг. Бурихан заторопился. Он быстро подошел к штольне и, не раздумывая, стал спускаться вниз, цепляясь за выступы. Здесь, внизу, было жутко, здесь внизу когда-то работали люди, били породу кайлом, таскали на себе в кожаных мешках, чтобы потом переправить на отливку свинцовых пуль. Все здесь казалось припорошенным серым тяжелым пеплом, и где найти тут дедушкин талисман? В сердце Бурихана стало пробираться отчаяние - проделать весь путь и уйти ни с чем. Нет, он тут будет ползать, пока не отыщет его.
И он искал, искал, пока не блеснуло перед его глазом тусклым серебром. Нашел!

Выбраться из штольни оказалось даже легче, по той же стороне, где Серик. Но что ему теперь этот Серик, он больше не боится гор, он доказал, что мужчина. И только сейчас ощутил, как болит, ломит, все его тело, как гудит кровь в икрах ног, как саднят стертые в кровь ступни.
Пора возвращаться, но что-то все холоднее и холоднее, и небо будто сдвинулось с места, несет по небу черное страшное, все ближе и ближе... и вот что -то в воздухе замельтешило, мелкое-мелкое... СНЕГ!.. И все быстрее и быстрее, и вот уже скрылось за белой бушующей пеленой и небо, и земля и горы на этой земле... и все вокруг плясало и выло, и стенало, в одном сплошном снежном потоке...

                ***

А в поселке никто не спал в эту ночь. Случилась беда! У Апы пропал внук, приезжий городской мальчик, и не слыхали в этих краях, чтобы дети пропадали. И куда он мог деться, вышел за ворота и пропал, и никто его не видал.
А утром синоптики принесли дурную весть - шел снежный заряд большой силы. Так бывает в этих местах, вроде и тепло и весна уже, но вот вдруг занесет снегом по самую макушку. А на следующий день начнет все таять.
На Апу было страшно смотреть.
Она сидела на крыльце дома и покачивалась. Утром она гневно поговорила с богом, со всеми известными ей богами: с Тенгри, пророком Магометом, христианским богом Исой, древним еврейским богом... Она сказал им, что они там себе думают, пусть хоть разок посмотрят вниз, пусть отдадут ее внука и заберут ее никчемную жизнь. Чем они тогда там вообще все занимаются, что Хотят? Что вы хотите, Боги!!!.. Верните мне моего мальчика...
Все же кто-то сказал, что будто видели кого-то в горах, может, это и был пацан?
Да что ему одному делать в горах.
Мрачные стояли приятели, в толпе жителей, не смотрели друг на друга.
- Ну, пошел я, - вдруг сказал Серик и быстро направился в сторону гор. Анестик догнал его:
- Ты что!!! Передали, буран будет!
- Торопиться надо, я знаю, где его искать. Я найду его. Слышишь! - гневно прикрикнул на Анестика Серик, будто Анестик был самый главный виновник случившегося.
Анестик торопливо снял с себя новую куртку Адидас и кинул Серику: «Возьми себе».
Серик кивнул, подхватил куртку и, уже не оборачиваясь и не сбавляя шага, пружинными своими, привычными к горным тропам ногами, быстро-быстро стал взбираться по склону…

И он нашел его возле артезиана, занесенный снегом бугорок, разрыл бугорок, и сквозь снег показалось белое прозрачное ледяное лицо... а в кулаке у Бурихана была крепко зажата маленькая серебряная кирка...

Красивое греческое кафе у Аристотеля. Внутри бьет фонтанчик, в чаше фонтанчика плавают лепестки роз. Так заведено у Аристотеля. Сидят Сашка Лешка и Анестик. За самым лучшим столиком. Пьют из тонких чашек обжигающий кофе с корицей, в который Аристотель добавляет водку. Все молчат. И Аристотель молчит, потому что не всегда философ знает, что можно сказать в горе и чем утешить.