Прикосновение продолжение8

Конечно, смешно говорить о том, что написанное с самого начала было совершенным по форме и по содержанию, это возникало постепенно, с опытом, но и по мере приобретения всего необходимого, наблюдая за творческим процессом, я стал обнаруживать, что мой приобретенный опыт и мастерство как бы и не являются соучастниками творческого процесса, что в высшие моменты вдохновения все личное спадает со стиха, как шелуха, и я просто подключаюсь к какому-то нечто, которое уже содержит в себе необходимую форму, и просто выявляю ее. И чем меньше личного оставалось, тем точнее и совершеннее совершалось проявление незримого. Было впечатление, что я становлюсь на время приемником, воспринимающим и записывающим устройством, и как раз в начале творческого пути, когда подстройка была несовершенна, стихи оказывались с максимальной личностной окраской, а их несовершенство было моим несовершенством.
В дальнейшем это чувство обострилось, и кода я писал философские эссе, то уже не ломал голову, о чем буду писать, просто, когда ощущал, что тема подошла, информационный пласт спустился и я как бы вошел в него, брался за перо, испытывая перед этим страх и недоумение: что же буду писать, если нет в данный момент ни мыслей, ни образов? Но преодолевалась первая строка, образ шел за образом, мысль за мыслью текли ровным потоком – я сидел с абсолютно пустой головой, переписывая то, что передо мной разворачивалось, то, что не раскрывая всего, показывало только очередную фразу – но, как только отрывался от бумаги – вновь пустота и недоумение: как же так все это написалось?!
И еще одно явление творческого процесса. Уже гораздо позже иногда происходило следующее: перед сознанием возникал смутный образ, который как бы олицетворял произведение в целом, как сложное чувство, но требовал для внешнего выражения расшифровки. Он приходил как-то извне, его мне показывали, а когда я пытался его более детально рассмотреть, то он, как целостность, исчезал, показывалась его какая-то одна грань (как при подробном разглядывании сложной картины. Эта грань иногда позволяла что-то написать и со временем мыслеораз. Не имеющий ни названия, ни конкретной формы, ни ассоциации с чем-то знакомым, преобразовывался в нечто конкретное, написанное. Он терял свою первозданность, но конкретизировался и впоследствии уже не мучал своей непонятностью и невозможностью найти аналог.
В дальнейшем, уже после осмысления того, что есть Великий Зов, пройдя сравнительно долгий путь целенаправленного духовного развития, я наблюдал еще два явления, относящиеся к моей увлеченности поэзией. Несколько раз, чаще перед сном, вдруг перед мысленным взором в области затылка (но не перед закрытыми глазами) неожиданно появлялся листок с текстом. Я видел слова, фразы, но очень трудно было сосредоточиться на определенной строке, а при попытке прочитать – текст расплывался. Иногда удавалось зафиксировать 2-3 фразы. Явление это мне описывали и другие. Некоторым удавалось прочитать все показанное (записать не удавалось), и по содержанию, а также по форме текст не был каким-то «божественным» и в общем соответствовал духовному уровню созерцателя.
Были еще стихи, приходящие во сне, которые звучали дивной музыкой, но утром не удавалось вспомнить ни строки, либо в лучшем случае всплывала одна фраза, которая иногда становилась находкой. Однажды во время глубокой медитации, которые практиковались в течение нескольких лет, вдруг произошло необычное: я вдруг ощутил себя в смутно очерченным – более ощущением, нежели взором – саду, где на меня обрушился водопат поэтических тем. Каждое слово, возникавшее в сознании мгновенно одевалось в одежды целого произведения. Я, никогда не владевший даром импровизации, писавший мучительно, создавал в мгновения ока десятки стихов: я как бы шел по саду и переносился от состояния к состоянию, мгновенно облекая их в законченную форму. К сожалению, хотя все это было и не во сне, не удалось запомнить почти ничего: осталось воспоминание удивительного и фраза «я к вам пришел из царства тьмы…»
Позднее все испытанное тогда мною я попытался передать в стихотворении «Медитация».

Я снова к вам из царства тьмы
Из пепла грусти – в света праздник
Вошел смиренным и немым,
Спасенным от ужасной казни.

Вошел – и сел у бледных стоп
Той, чей глагол сплетен из зова,
Внимать движению цветов
В беззвучном танце бирюзовом.

Покуда фон менял окрас
В невыразимом вихре темы,
Рисуя трепетную вязь
Едва означенной поэмы,

Покуда возникал тоннель
И открывались дверь за дверью
В тишь первозданности, в метель
Падучих звезд, в «могу» и «верю»,

Покуда книжных аксиом
Ломалось гор нагроможденье,
В необъяснимом и простом
Одно лишь виделось – знаменье.

И вещих знаков тайный лик
Являло первооткровенье,
И был то хладен – то слезлив
Мотив слиянья дня и тени.

И мне казалось – то иду
За бликом той, чья власть незрима,
То вдруг огнем ярчайших дум
Черчу небесные перила…

Увидеть надпись, что, омыв,
Не отпускает жизни лета…
«Я к вам пришел из царства тьмы,
Но я унес частицу света».
                1985 г.


Позже у меня появилось четкое кредо искусства, я понял, почему одни произведения, написанные вроде бы правильно с точки зрения техники, совершенно не трогают и пролетают мимо души, не задев ее, а другие, даже имеющие технические огрехи, поражают, и порой неизвестно чем – чем-то, за что не ухватишься, что не доступно человеческому анализу. И это кредо – Великий Зов, который либо стоит, либо не стоит за написанным, я понял, что такое вдохновение и творческая лихорадка, и что за колоссальная пропасть между ней и рассудочным построением строк, за которыми стоит лишь сам автор со своими мелкими желаниями удовлетворить шкурнические интересы, либо выполнить производственное задание.
Именно соприкоснувшиеся с Зовом строки являются ключом к его необозначимому свету, который начинает теплиться уже за конкретными словами, что сами по себе теряют первостепенную значимость. Именно это нечто и начинает петь в сердце, выводя человека на новый сверхчувственный план сознания, где исчезает конкретная личность и начинается необъяснимое.