Кружка пива после войны

Молодые, только что отвоевавшие, не успев ещё как следует освоиться с этой мыслью, с этим новым для нас ощущением — войне каюк, мы гуляли по улицам небольшого немецкого городка, радуясь солнцу, щебету птиц, запаху свежей листвы. Всё развлекало нас, занимало наше внимание — и островерхие кровли домов, и старые, стёртые камни под ногами, и люди в цивильном, их аккуратненькие, чистенькие дети.
Так мы гуляли, бродили, присматривались к чухой жизни, что-то рассказывали друг другу, смеялись, пока один из нас, притормозив, не указал на вывеску, хотя и выцветшую, потускневшую, но всё ещё достаточно выразительную. На ней была огромных размеров кружка, накрытая шапкой пены, и надпись готической вязью: «Биер».
Сто лет не брали мы в рот пива, позабыли и вкус и запах. Грех было пройти мимо, не заглянуть.
— За мной! — скомандовал тот из нас, кто первым заприметил вывеску, и решительно потянул на себя дверь.
Пивная была невелика: пять-шесть столиков, стойка. По-нашему сказать — пивнушка. Посетителей — больше никого, зато густо и застарело присутствовал пивной дух, слегка ударявший в голову.
Возле стойки стоял и слабо улыбался странного вида человек — какой-то шарообразный, одутловатый, словно бы отекший, с гладким, свободным от всякой растительности желтым черепом. Сходство с шаром усиливал чересчур просторный, мешком сидевший костюм.
Мы вольготно расселись, сами себе дивясь: попали в пивную! И думать — не думали. Без лишних слов человек-шар принес в массивных, толстого стекла, чуть запотевших кружках пиво. Поставил перед нами:
— Битте...
Полюбовавшись вспененным янтарем, мы подняли холодноватые, тяжелые кружки, содвинули разом. Стекло приветно звякнуло.
Черт возьми, до чего ж блаженное это состояние, когда в тебя не стреляют, вообще никакой пальбы, никакого смертоубийства. И ты знаешь: так будет и завтра, и послезавтра, через неделю и через, месяц, отныне так будет всегда, всю жизнь.
— За жизнь, ребята!
Тучный человек, пузан этот, вернувшись к стойке, о нас не забывал, окидывал хозяйским взглядом столик, за которым мы сидели. Посматривал на нас.
Скучает, решили мы. И пригласили выпить кружечку-другую за компанию. Пузан приблизился — он двигался плавно, будто катился, но садиться не стал, лишь слегка облокотился о спинку стула. Грустно покачал головой на полной, расплывшейся шее. Вздохнул: теперь он пива уже не пьет, не позволяет здоровье. А когда-то — о-о! — очень, очень любил, выпивал в день двадцать-двадцать пять кружек.
— Сколько-сколько?! — переспросил наш предводитель.
— Цванциг... фюнф унд цванциг, — повторил человек, так любивший пиво.
— Каждый день?!
— Йа-йа! Йейден таг.
И снова вздохнул, наверно, опять увидев себя в том прекрасном, увы, невозвратимом времени, когда он мог выпивать пива — сколько душа желала, сколько могла вместить утроба. Был толстый-претолстый! Он показал руками, какой тогда был. С трудом входил вот в эту дверь. Да-да! Все та же слабая улыбка тронула его пухлые, с розоватым подбоем губы. Пиво, конечно, было не такое. О-о, какое было пиво! Теперь можно только мечтать о таком... Самой вкусной была первая кружка. Он выпивал ее не спеша, смакуя каждый глоток. Это был своего рода ритуал, которым он начинал день. И так продолжалось долгие годы... Эта пивная принадлежала когда-то его деду, затем — отцу. Вот уже много лет, как хозяином он сам. Вся жизнь — здесь.
Мы слушали эту неожиданную исповедь, далеко не все, конечно, с ходу понимали. Человек терпеливо повторял... Вряд ли так уж безоблачно, ненарушимо текли его дни, хоть он только и делал, что наполнял пивом кружки. Расспросить бы подробнее, задержаться, но... Нас тянуло туда, на зеленые улицы, где весна, где звонкоголосые птахи и всюду, куда ни глянь, молодые женские лица.
Мы расплатились.
— Данке.
— Битте...
Человек-шар с его грустной улыбкой покивал на прощанье нам, мы — ему. На том и расстались.