Ангел-хранитель

В своё время эта история — почти что притча — ходила по Москве, занимая умы, будоража воображение.


1
Пройдя в глубину комнаты, Ирма повернулась на каблуках, огляделась.
Ручной работы, под старину, вязаная скатерть на столе, под ногами пёстрый импортный палас. Новомодное бра над тахтой, мягкий голубоватый свет... Как это сказано: голубой для уюта, красный для сладострастия. Ну, с красным придётся повременить, а голубой как нельзя кстати. Словом, комфорт, интим. В его вкусе.
Постояла у зеркала — большого, почти до самого пола.
Стройная, вся — изящество, вся — соблазн. Брошенные на плечи волосы, гладкая, шелковистая кожа, чуть затуманенный взор... Она ещё хороша, ещё очень хороша. Может быть, внешне немного холодновата. Но кто бы знал, какие страсти, какие бури у неё в груди!
Потом, опустившись в кресло, взяла длинную, душистую сигарету, щелкнула зажигалкой.
Придёт сегодня? Он уже почти дозрел... Полгода назад, с тем другим, она слегка поторопилась — уж очень хотелось поскорее прибрать к рукам. Мужчина хоть куда, нравился ей, и с положением, с блестящей перспективой... В последний момент сорвалось, чем-то, видимо, насторожила. Ну, да может, оно и к лучшему. Твердоват был, упрям, себялюбив... Этот — глина. Лепи что тебе угодно. Ради обещанного ему блаженства на всё пойдёт, надо думать, на всё. А ей такой как раз и нужен. Именно такой. Чтобы под башмаком у неё чувствовал себя счастливчиком.
Она вспомнила свою мать, красавца-отца. Вертопрах был редкостный, один вид чужой юбки кружил ему голову. А мать — безвольная, слабая — всю жизнь только и делала, что лила слёзы да прощала.
Нет, с ней, Ирмой, подобного не случится, она построит свою личную жизнь по иной, куда более приятной схеме. И новый её избранник должен с самого начала крепко-накрепко усвоить: всё только так, как она пожелает. Отныне — и навсегда... Сегодня вечером станет ясно, принял он это условие безоговорочно или ещё раздумывает? Мужчина он или слюнтяй, тряпка?
Он знает — она дала ему это понять: никаких компромиссов! Ей претит сама мысль о чужом ребенке. Конечно, по-человечески ей даже жаль ту женщину, его жену. Умереть при родах, совсем молодой! Не повезло бедняжке. Но взять чужого ребенка, эдакую обузу — нет, это не для неё, не для Ирмы. Она хочет жить. Жить! Молодость, красота так недолговечны. Пока они есть, можно желать и добиваться. А будущий муж ещё оценит её, молиться на неё станет... Теперь же он должен решить, сделать выбор: она и всё, что сулит ему жизнь с нею, либо ребенок, рожденный той женщиной. Ребенок, который ещё ничто. О сделке и речи быть не может. Исключено! И пусть решает всё сам, без её участия. Она и знать ничего не желает.
Ирма рассеянно перелистывала журнал, когда в дверь позвонили. Коротко, деликатно. Она не спеша поднялась, остановилась у зеркала. Привлекательна, в высшей степени. И сколько достоинства, какая уверенность. Принцесса!
Звонок молчал. За дверью терпеливо ожидали.
Ирма самодовольно усмехнулась и пошла открывать.
Он. Конечно, он. Тщательно выбрит, весьма тщательно одет. Ещё с порога, любуясь, окинул её взглядом, пытливо, жадно смотрит в глаза.
— Можно войти?
— Разумеется. Прошу...
Он преподносит ей цветы, целует руку. Несмело тянется к её губам. Ирма, чуть-чуть играя, подставляет щеку, хотя можно бы и губы. Можно. Она уже всё увидела и всё поняла. Всё, что хотела увидеть и понять. Он пришел не просто так, не уговаривать, не резину тянуть. Он сделал выбор — этот «новый русский». Да, сделал. Он выбрал её, Ирму.

 
2
Нелегкий выпал Шмелеву день. Нелегкий, но счастливый. Чуть свет позвонили из клиники. В этот раз не всё ладно было у Клаши, и потому пришлось не в роддом, как обычно, а в специальную клинику. Старшая дочь позвала: «Папа, это из больницы...» Переволновался, пока бежал к телефону, вслушивался в чужой, незнакомый голос. А голос ему так спокойно, приветливо: «С прибавлением вас, Захар Петрович!.. Супруга и малыш чувствуют себя неплохо...».
Наскоро поскоблил скулы и, дожевывая на ходу, помчался в клинику. Возле метро купил букетик у какой-то бабушки — это для Клаши, ей будет приятно. В палаточке рядом — шоколадки. Для сестер, санитарок, кто там встретится.
Прибежал, сразу же отыскал в списке свою фамилию я — через запятую — вес: три восемьсот. Подходяще. Настрочил записку и передал вместе с букетиком. Ждал-пождал, но Клаша ничего в ответ писать не стала, только на словах просила передать: очень устала, умирает спать, а так все ничего, пусть не волнуется, приходит завтра.
Успокоенный, приободренный, Шмелев двинулся в «Детский мир» — Клаша не любила покупать ребячьи принадлежности загодя. Так вот, не любила и все. Теперь было самое время приобрести необходимое. В дороге и там, в магазине, пока толкался по этажам, Шмелев и так и эдак, на разные лады кроил и складывал приятную мысль. Мысль, в сущности, совсем простую, даже заурядную, но для него, Захара Шмелева, исполненную особого смысла. Было у них с Клашей две дочки, а теперь вот еще и сын, сынуля. Стало быть, комплект. Ко-омплект! Может, оно и смешно, и даже как-то несолидно, глупо, но Шмелеву хотелось это слово петь.
Воротившись домой, он уже ни поесть, ни рассмотреть покупки толком не смог. Надо было спешить к себе в таксомоторный. Ровно в двенадцать у него начало смены, выезд.
Полдня Шмелева мотало по всей Москве. Дерганый какой-то шел пассажир. Для плана, ясное дело, неплохо — такие концы, можно сказать, хорошо. Да ведь не планом единым. Трудяге-таксисту и постоять чуток, ну там газету посмотреть, просто-напросто передохнуть тоже бывает не лишне. Сегодня с этим не получалось. Авторалли какое-то, гонка. А в животе пусто, кишка кишке кукиш кажет. Давно пора бы куда-нибудь причалить да подкрепиться. Шмелев пару раз принимался уже высматривать себе пристань с соответствующей вывеской. Как вдруг возникал на краю тротуара человек с протянутой рукой, горящим взором и таким просительным выражением лица, что Шмелёв, вздохнув, невольно сбрасывал скорость, тормозил.
Только вечером, часу в восьмом, попался на удачу театрал — вылез на Петровке, и Шмелев, уже не глядя на протянутые руки, быстренько добрался до кафе, которое давным-давно облюбовали столичные таксисты. Здесь все было для их удобства. Окна-витрины — татуированные «Волги» на глазах. Высокие, без стульев, столы — заправляйся и разминай ноги. Меню по карману.
Теперь, после ужина, а вернее — обеда, можно было спокойно дорабатывать смену. Конец смены в полночь. Вот только звоночек в клинику сделать. Номер телефона есть, прямо в отделение: еще утром добыл у сестры.
Разговор оказался короткий. Жена и сын спят, температура, самочувствие в норме. Пока все. Все? Очхор, больше ему ничего и не надобно.
Пассажир. На Курский. Очхор, поехали на Курский. Прекрасный вокзал! Сам по себе хорош — стекло, бетон, размах. А главное — поезда на юг. Крымское направление, кавказское. Мечта. Эх-ма! Подрастет маленько сын, соберут они с Клашей деньжат да махнут всей оравой куда-нибудь к морю. То-то будет веселье!
Ну, это когда-нибудь потом, попозже. А сейчас, сей момент, пассажир с южного, должно быть, направления, прямо-таки бронзовый, желает ехать на аэровокзал. Транзитный, видать, товарищ. И спешит, желает дальше самолетом. Только нервничать, мил человек, не надо. Времени в обрез? Можно быстрее, чтоб ты, избави бог, не опоздал.
Куда теперь проляжет путь-дорожка? Двум женщинам нужно во Внуково. Хм! Похоже, попал на транспортную колею. Это бывает, ладно. Колея как колея, не хуже других.
В двенадцатом часу Шмелев почувствовал усталость. Накатался, наездился — ох-хо!.. Ну да не беда, недолго осталось. Он уже и трафаретку на ветровое стекло выставил: «Конец работы в 24 часа». Людям для сведения. А то ведь всяко случается. Так лучше.
Сменой он в общем был доволен. Никаких особых происшествий, неприятностей, все, так сказать, более-менее. Не ко времени, правда, пришлось катить аж в самое Чертаново: свет не ближний. Потом еще двух-трех пассажиров по юго-западу развозил. Теперь бы кого-нибудь в центр, чтоб не порожнем. Тогда уж и пошабашить. В парк. Да, хорошо бы...
Еще с вечера прошел дождь. Влажным, тяжелым туманом затянуло дома-громадины, широкие прогалы между ними. Поблескивал тускло асфальт. Ни машины, ни пешехода. Глухо и немо.
Шмелев не любил безлюдья. Ночные улицы, особенно такие — окраинные, пустынные, навевали тоску. Одиноко, и щемит отчего-то сердце. Он вспомнил при жену, про сына, и тотчас это минутное отлетело, ушло.
Поворот. Исток широкой улицы, ведущей в город. Шмелев уже хотел свернуть, но лишь притормозил. Как будто что-то его удержало. Подался вперед, к стеклу, и увидел: невдалеке темнеет фигурка. Женщина с протянутой рукой. Сам перед собой чуть-чуть погордился: вот что значит профессиональная интуиция, шестое, шоферское чувство. Подъехал. Молодая, миловидная женщина, только очень встревоженное, какое-то умоляющее лицо.
Толкнул дверцу:
— Садитесь.
Но никто не садился. Женщины возле машины уже не было. Ничего не понимая, Шмелев наклонился, выглянул наружу: женщина исчезла. Вообще никого.
Каменно сидел, соображал. Как же это? Стояла женщина, отчетливо видел. Убежать так быстро она не могла. Задремал, приснилось? Нет, даже не клонило нисколько. Неужто померещилось? Ну и ну! Такого с ним еще не случалось.
Дал газ, поехал, не сворачивая, дальше. Почему-то сворачивать ему не хотелось. И вздрогнул: впереди, на обочине, стояла та же женщина в той же, обращенной к нему, позе. Выходит, не померещилось, не привиделось: вот она снова. Только зачем эти непонятные перебежки? Нужно тебе — так садись.
Подъезжал, не сводя с нее глаз. Открыл дверцу. Охрипшим отчего-то голосом проговорил, почти что прокричал:
— Ну что же вы? Садитесь!
В тот же миг женщина исчезла. Опять! Как будто ее и не было.
Шмелев разом взмок, на лбу выступила испарина. Стало не по себе. Экая, однако, чертовщина! Наваждение какое-то. Может, с головой что, заболел? Вот некстати.
Пора бы, пожалуй, возвратиться к повороту да ехать в центр. Но Шмелев уже не мог совладать с собой. Подчиняясь какой-то неясной силе, какому-то таинственному зову, снова двинул машину вперед. И снова, в третий раз, увидел женщину, точнее — женский силуэт. Затормозил, поспешно вышел. Никого.
Швырнул на сиденье фуражку, рванул ворот. До боли в легких втянул холодный сырой воздух.
И в этот момент до слуха Шмелева донеслось нечто такое, что заставило его напрячься, насторожиться. Он даже придержал дыхание, чтоб лучше слышать. Где-то в стороне надрывно плакал ребенок. И, похоже, совсем маленький. Там, откуда слышался плач, домов не было. Что там было, Шмелев точно не знал, место малознакомое. Может, скрытая ночным сумерком стройплощадка, может, пустырь, может, шоссейная дорога. Шмелев пошел прямо в темень, на детский плач. Выбрался на обочину, продрался сквозь жесткий, колючий кустарник, перебрался через канаву. За канавой — невысокая насыпь. Плач громче, явственнее, совсем близко. Вскарабкался на насыпь. Железнодорожное полотно, рельсы. Ну да, конечно, тут где-то и должна проходить железная дорога. Поглядел влево-вправо. Светлое какое-то пятно. Подбежал. Поперек рельса — завернутое в одеяло дитя. Видно, еще грудное... Ах, ты, бедняжка! Кто ж это с тобой так? За что?!


3
Подполковник милиции Сергиевский взглянул на часы, поднялся из-за стола, застегнул на все пуговицы китель. И, пройдясь раз-другой по своему не слишком просторному кабинету, закурил.
Дело, которым он последние дни занимался, было закончено, завершено. Никаких неясностей не оставалось. Никаких, кроме одной, которая, впрочем, выходила за рамки уголовного дела, хотя и имела к нему самое прямое отношение. Неясность эта была особого свойства, и Сергиевский, до устали размышляя, не мог себе даже представить, как ее разрешить. Возможна ли вообще разгадка такого рода феномена? А он тяготил, этот удивительный феномен, не давал покоя, стучался и стучался.
В не столь давнем прошлом Сергиевский, будучи тогда еще сугубо штатским, всерьез штудировал психологию. Прошел университетский курс, подумывал о диссертации. В ту самую пору его пригласили работать в милицию. Он быстро освоился, увлекся. Углубленное знание человеческой психики, ее особенностей крепко ему помогало. А практика, в которой было столько неожиданного, не всегда понятного, порой даже непостижимого, давала обильную пищу уму.
Мысль провести эксперимент, который он назначил на сегодня, возникла вдруг, внезапно, как бы сама собой. Хотя, если вдуматься, вдуматься хорошенько, не так уж она и случайна. Нет, совсем нет. Психика — область головоломнейшая, где возможно, казалось бы, невозможное...
Вошла секретарша, доложила:
— Свидетель Шмелев прибыл, ожидает.
— Ну, теперь уж не свидетель, — возразил с улыбкой Сергиевский. — Теперь просто...
Прошел сам в приемную, пожал Шмелеву руку.
— Проходите, Захар Петрович. Прошу садиться, я сейчас. Снял на столике у секретаря трубку, позволил по внутреннему.
— Иван Иваныч! Товарищ у меня. Придете?
Несколько минут Сергиевский расспрашивал Шмелева о жене и сыне, о том, как дела на работе. Потом приступил к главному.
— Захар Петрович, если не возражаете, я хотел бы вернуться к разговору о той женщине. Да, той самой, которую вы тогда видели. Не могли бы вы описать нам ее более подробно — во что была одета, как выглядела, черты лица?
Шмелев подумал, повспоминал, потер переносицу. Вздохнул, разведя руками:
— Извините, как-то не запомнилось. Только то, что уже говорил. А добавить, право, больше нечего.
— Ладно, ладно, не беда, — ободрил его Сергиевский. — А теперь такая просьба...
И стал выкладывать перед ним на столе фотографии. Сплошь женские портреты.
— Взгляните, пожалуйста, внимательно. Не торопитесь. Нет ли среди них похожей на ту женщину, на ту вашу таинственную незнакомку?
Шмелев непонимающе покосился на Сергиевского, на его коллегу, сидевшего чуть поодаль. В их глазах, позах было плохо скрытое ожидание. Он склонился над снимками. Рассматривал тщательно, боясь ошибиться. Затем уверенным жестом придвинул к себе один.
— Вот эта.
— Точно? Без сомнений?
— Да, эта. Она.
Сергиевский и тот другой, его милицейский коллега, молча переглянулись. На фото была умершая при родах мать спасенного таксистом ребенка.
А Шмелев все глядел и глядел неотрывно на фотографию. Теперь, когда он мог как следует рассмотреть лицо этой женщины, возникло ощущение, что он видел ее и раньше, до ночного происшествия. Возможно, и мельком, но все же. Где-то было такое, определенно было. А вот где, при каких обстоятельствах? Скорее всего, конечно, он ее вез однажды, в качестве пассажира. Он же, если посчитать, тысячи перевозит! И вез, быть может, совсем недавно. Быть может, даже в роддом.
Но все это, увы, предположительно. Поточнее припомнить не удавалось...