Забытая экспедиция

Виктор Пузырьков, семидесятилетний мужчина с глубокими морщинами, прорезавшими лицо, словно следы прошедших бурь, тяжело вздохнул и достал из аптечки пузырек с таблетками. Его кожа была серовато-бледной, почти прозрачной — так выглядели все, кто слишком долго жил под искусственным светом. Глаза, когда-то голубые, теперь потускнели, стали водянистыми, но в их глубине еще теплилось что-то живое — упорство, оставшееся от былого упрямства инженера-исследователя. Когда-то он был высоким, широкоплечим, но теперь сутулился, словно весь груз прожитых лет и неудавшихся надежд лег на спину каменной плитой.
Он открутил крышку и высыпал в ладонь несколько желтых таблеток. Это были антидепрессанты — последние, из старого запаса.
«Мне нужно снять напряжение, иначе я свихнусь», — подумал он, перекатывая между пальцами круглые пилюли. Сколько принять — одну или две?
«Лучше три, хуже уже не будет», — решил он, бросив таблетки в рот и запив их водой из стеклянной емкости. Воды было немного: мутноватая жидкость с привкусом металла, отдающая лёгкой горечью.
Система очистки работала через раз, но другого источника не было. Здесь, на Марсе, ничего не выбрасывалось: жидкость, от которой организм освобождался, проходила фильтрацию, дезодорацию, микробную переработку и многоступенчатую дистилляцию. После этого — обратно в резервуары, снова в кувшины, снова к человеку. Замкнутый круг существования — химически чистая вечность с привкусом усталости.
Всё на станции было построено по этому принципу. Энергия — от старого плутониевого реактора, пища — из оранжерей, где под светом ультрафиолетовых ламп росли мутировавшие овощи и крохотные фрукты, пахнущие не так, как земные. Воздух прогонялся через генераторы кислорода, получаемого из перхлоратов марсианской почвы, а отходы перерабатывались в строительный материал и удобрения. Каждый грамм, каждый кубометр — на счету. Никакой роскоши, никакой надежды на помощь: миллиарды километров безмолвия отделяли их от Земли.
Их было пятеро — пятеро из семи тысяч, мечтавших ступить на Красную планету. Мужчины и женщины, проверенные до последней клеточки организма: мужественные, выносливые, образованные. Лучшие пилоты, инженеры, биологи. Они выдержали гиперперегрузки, радиационные тесты, месяцы изоляции в макете станции «Марс-500» под Москвой. Тогда им аплодировал весь мир. Тогда в глазах у всех горело пламя.
«Ах, как это было давно…» — с тоской подумал Виктор, проведя ладонью по гладкой голове. Когда-то у него были густые тёмные волосы, а теперь — ни волоска. Даже брови исчезли, будто стертые временем. Организм не выдержал марсианской радиации и низкой гравитации — и он, и остальные быстро старели, их кости истончались, мышцы дряхлели, кожа теряла жизнь. Они боролись спортом, химией и трудом, но старость настигала неумолимо, словно ржавчина, проникающая в сталь.
Виктор подошёл к иллюминатору. За толстым стеклом — безмолвие. Красновато-бурый пейзаж, затянутый пылевой дымкой, которая казалась вечной. Камни, песок, и солнце — крошечное, бледное, не греющее. Всё неподвижно, всё мертво. Ветры здесь не пели, а шуршали сухим, электрическим дыханием. Пейзаж был настолько однообразным, что казался галлюцинацией, словно сама планета устала быть планетой и притворялась бесконечной пустыней.
В атмосфере почти нет кислорода, температура колеблется около минус шестидесяти, и без скафандра не прожить и минуты. Виктор попытался вспомнить, когда в последний раз выходил наружу. Кажется, лет пять назад, когда умер Ганс Мессер — немец, командир и великолепный инженер. Он тогда сам копал яму в мерзлой пыли, укладывал тело в пластиковый мешок, засыпал красной крошкой и ставил грубо сколоченный крест из обломков металлических труб.
Теперь там целое кладбище — первый и, наверное, единственный марсианский некрополь.
Он медленно побрел по отсекам станции. Коридоры узкие, стены в пятнах коррозии, панели издают слабое потрескивание. Освещение — тусклое, местами мигающее. Из соседнего блока тянуло затхлостью и озоном. Станция — старуха, как и он. Скрипучая, изношенная, но всё ещё дышащая. Здесь — лаборатория, с покрытыми пылью приборами; там — отсек отдыха, где давно не звучала музыка; дальше — биокупол, где дрожат хилые стебли томатов и салата. И всё это под звуком работающего реактора — низкий гул, похожий на биение сердца, поддерживающего жизнь в мертвом теле.
Тридцать пять лет назад, в 2020-м, всё было иначе. Тогда они стартовали с Земли на станции, собранной на геоцентрической орбите. «Марс-500» — пятитысячитонный колосс из блестящих модулей, гордость человечества. Стоимость — триста миллиардов долларов, собранных всем миром: от богатых держав до бедных стран, мечтавших стать частью истории. Последний ракетоноситель доставил двигатели, и станция тронулась в путь.
Двести дней до Марса. Сто дней на поверхности. Возвращение — ещё двести.
Пятьсот дней — героическая одиссея человечества.
Но герои не вернулись.
И теперь Виктор Пузырьков, последний из пятерых, смотрел на умирающую планету, на которой жизнь так и не началась.
«Или не так?» — мысли Виктора спутались, как провода в старом пульте управления. Всё было так давно, что он стал забывать не только цель экспедиции, но и лица своих товарищей. Перед внутренним взором вставали образы, похожие один на другой — будто тени, слепленные из общей матрицы человеческой плоти. У всех — одинаково усталые глаза, выжженные бессонницей; скула, проступающая под серой кожей; немигающий взгляд, в котором сливались надежда и обречённость. Словно не было больше ни Эмили, ни Хироси, ни Ганса — только маски, отражающие ту же самую боль, ту же решимость, тот же голод по жизни, который медленно угасал в каждом из них.
А как могло быть иначе? Полёт был сущим испытанием. То плутониевый реактор давал сбой, угрожая выбросом, то метеоритный поток едва не пробил оболочку станции. Несколько раз вспышки на Солнце заставляли экипаж прятаться в защитный отсек, где толщина свинцовых стен едва удерживала смертельную радиацию. Продовольственные запасы тоже преподносили сюрпризы: консервы, тщательно запаянные и проверенные, начали вздуваться, как будто внутри их поселилась чуждая жизнь. Овощи в оранжерее чахли, плесневели, а потом и вовсе перестали расти. То ли свет был не тем, то ли сама марсианская пыль, оседая на листьях, отравляла ростки. И каждый день экипаж боролся — не с врагом, не со временем, а с самим существованием, с инерцией природы, не желавшей терпеть чужаков.
Они знали, на что шли. И всё же не дрогнули. Эти люди были лучшими — сильнейшими представителями человечества. Каждый — уникален, каждый способен в одиночку поддерживать целую систему. Когда ломались генераторы, инженер Мессер собирал из подручных деталей резервный блок. Когда начиналась гипоксия, врач и биолог Эмили придумывала, как извлечь кислород из реголита. Когда в станции падало давление, Виктор, химик и геолог, бежал к панели управления, чтобы вручную включить аварийный контур. Они импровизировали, творили, выживали. На Земле их бы провозгласили гениями, и, собственно, провозгласили — Нобелевские премии, ордена, почётные звания.
Россия наградила Виктора Пузырькова званием Героя и рангом генерал-лейтенанта ВВС. «Ох, это было, когда мне исполнилось сорок пять», — улыбнулся он, глядя на приборы, покрытые тонкой паутиной пыли. Каждый циферблат, каждая стрелка напоминали ему старых друзей. От их точности теперь зависела его жизнь — последняя жизнь на Марсе.
Первую часть миссии они завершили, когда достигли планеты. Посадка была тяжёлой: атмосферное торможение сработало неправильно, часть модулей отбросило в сторону, повредив исследовательский отсек. Экипажу пришлось в течение недель чинить станцию, разбирать и заново собирать оборудование. Вместо запланированных экспериментов — постоянные авралы. А потом… потом Земля начала молчать.
Через сто дней к ним должен был прилететь корабль «Сириус», пилотируемый двумя астронавтами. Он должен был забрать первых марсианских колонистов домой. Но с Земли пришло сообщение: задержка. Потом — ещё одно.
То ли кончились деньги, то ли военные вмешались в программу, то ли корабль оказался бракованным. Никто не говорил прямо. Центр управления Марсианской экспедицией — ЦУМЭ — просил потерпеть, обещал, что «в следующем окне», через двадцать шесть месяцев, всё будет готово. «Сириус» достроят, проверят и отправят.
А пока — «живите, исследуйте, ждите».
И они остались. Ведь станция была рассчитана на длительное существование. Энергии хватало, вода и воздух регенерировались, запасы продовольствия можно было пополнять из оранжерей. Виктор, как учёный, не мог отказаться: перед ним раскрывалась новая планета, неисследованная, загадочная, манящая.
И с первых вылазок они поняли — Марс хранит тайны.
Однажды, обследуя район древнего русла, они наткнулись на образование, которое не могло быть природным. Каменные блоки, отполированные временем, лежали рядами, образуя нечто вроде прямоугольной площади. Под слоем пыли — символы, похожие на письменность, резьба, уходящая вглубь, словно следы инструментов. В нескольких метрах — остатки куполообразных конструкций, частично погребённых под осадочными породами.
Анализы показали: возраст — триста миллионов лет. Когда на Земле ещё только бродили первые амфибии, здесь уже кто-то строил города.
Кто они были — неведомо. Но сквозь трещины в плитах, в тронутых временем символах, Виктор чувствовал холодную руку иной цивилизации. И, может быть, именно она — не Марс, не радиация, не одиночество — свела его с ума.
Экипаж с новой энергией принялся за работу. После открытия древних руин у всех будто открылось второе дыхание — вновь появилась цель, ради которой стоило терпеть радиацию, голод и одиночество. За несколько месяцев они исследовали почти сто квадратных километров поверхности. Скрупулёзно, дотошно, по-научному. Каждый камень, каждый слой породы фиксировался, сканировался, фотографировался. Они изучали всё: геологию, палеонтологию, метеорологию — всю хрупкую анатомию планеты. Миллионы терабайт данных сжимались, кодировались и медленно, с задержками в десятки минут, уходили на Землю, в Центр управления Марсианской экспедицией. ЦУМЭ принимал информацию, благодарил, присылал редкие формальные сообщения, а астронавты снова и снова выходили наружу, как шахтёры, копающие вглубь чужой истории.
Они работали не щадя себя. Каждый день — маршрут по реголиту, замеры, бурение, сбор проб. Ночи — в лабораториях, над микроскопами и приборами. Никакого сна по расписанию, никакого отдыха — только работа и обязанность. Так прошло пять лет.
Но команды с Земли становились всё страннее. В них появлялась неуверенность, сухие формулировки, лишённые конкретики. ЦУМЭ снова предложил им остаться — «до выяснения обстоятельств». Что за обстоятельства? Не пояснялось. Виктор подозревал, что речь идёт о политике. Он ещё помнил старые противостояния — Россия и США, Китай и Индия, Европа и весь остальной мир. Даже в момент запуска их экспедиции мировая дружба держалась на тонких нитях дипломатии.
Хотя экипаж и был интернациональным — американка Эмили, немец Ганс, индус Сингх, китайский геофизик Ли Вэнь и сам Виктор, русский химик и геолог — между ними порой вспыхивали мелкие споры. О Земле, о системах, о правде и справедливости. Но это всегда гасло быстро. В замкнутом пространстве станции любая ссора была опаснее радиации. Здесь нельзя было разделяться. На Марсе не было наций, границ и флагов. Здесь все были просто землянами — последними представителями одного вида. Виктор не раз думал: если бы такой дух единства существовал на Земле, там бы не было армий, министров обороны и ядерных кнопок.
Прошло десять лет. Люди привыкли к жизни на Красной планете. Смена сезонов ощущалась лишь по изменению яркости неба и силе ветров, но даже это казалось привычным. Поэтому, когда ЦУМЭ вновь попросил их «подождать немного» — никто не удивился. На Земле, говорили, «непростая ситуация»: политические и экономические кризисы, едва предотвращённая Третья мировая война.
Сигнал был слабый, слова — обрывочные. Иногда казалось, что говорят не люди, а алгоритмы, читающие старые записи.
А потом земные проблемы перестали волновать экипаж. На станции стало хватать своих. Техника старела. Металл устал, пластик трескался. Насосы вибрировали, фильтры засорялись, а гравитационные компенсаторы начали гудеть с зловещим свистом. Воздушные фильтры приходилось чистить вручную. Когда вышли из строя регенераторы воды, Виктор собрал новую систему из старых контейнеров, фильтра и бактерий из биокупола. Пыль просачивалась повсюду — в шлюзы, в спальники, даже в пищевые блоки. Она пахла железом и смертью. Генераторы теряли мощность, аккумуляторы держали заряд всё хуже. Запасных деталей не осталось, и каждый ремонт превращался в хирургическую операцию на теле станции. Они чинили схемы проволокой, заменяли микрочипы кусками медных дорожек, перепаивали платы, используя нагретый нож вместо паяльника. Всё вокруг разваливалось, но станция всё ещё дышала — потому что они не сдавались.
Прошло двадцать лет. Первым умер Сингх. Добрый, улыбчивый механик, который всегда шутил, даже когда ломалось самое важное оборудование. Сердце не выдержало. Он упал прямо возле реакторного модуля, когда проверял давление в контуре охлаждения.
Похоронили его в сорока метрах от станции — ближе нельзя было, чтобы не нарушить санитарный контур. Пыль была сухая, мерзлая, и копать приходилось медленно, послойно. Виктор и Ганс опускали тело в пластиковый мешок, герметично закрыли его, потом водрузили над могилой импровизированный крест из металлических реек и поставили маленький флаг Индии. Когда включили динамик с записью индийского гимна, звук вышел глухим, искажённым атмосферой, словно сам Марс не понимал, что происходит. Виктор стоял, не двигаясь, и смотрел, как ветер сдувает следы на песке. Так появился первый марсианский могильный холм.
Информацию о смерти отправили в ЦУМЭ. Ответа не последовало.
Связь больше не возвращалась.
Они продолжали жить. Продолжали работать. Помнили, ради чего прилетели. Но теперь всё делалось не ради человечества — ради привычки, ради того, чтобы просто что-то делать и не сойти с ума.
Прошло ещё три года. Эмили умерла.
Экзобиолог, врач, ангел в халате. Та, что всегда улыбалась, когда колола им вакцину, и говорила: «Держитесь, ребята, ещё немного — и домой». Болезнь подкралась незаметно — заражение крови после пореза при анализе образца. Антибиотиков почти не осталось. Она держалась неделю, потом перестала дышать. Виктор сам закрыл ей глаза.
Без Эмили стало тяжело. Она лечила всех — от простуды до обморожения. Теперь приходилось действовать грубо, по необходимости. Когда у кого-то начинала болеть челюсть, не искали причин — просто вырывали зуб, вколов остатки новокаина. Медблок стал похож на мастерскую, где инструменты заменяли щипцы, нож и спирт. Запаха больницы не было — только озона и железа.
Так станция «Марс-500» постепенно превращалась в склеп, где живые латали жизнь, а мёртвые молчали под красной пылью.
Работать втроём оказалось почти невыносимо.
После смерти Эмили на станции стало слишком тихо — гул реактора, шелест фильтров и редкие шаги по металлическим настилам казались оглушительными. ЦУМЭ не отвечал уже несколько лет. Виктор, Ганс и Ли Вэнь всё ещё ежедневно отправляли отчёты, включали антенны, проверяли каналы связи, но эфиру было всё равно.
Они стучались в пустоту.
Постепенно закрадывалась мысль, что человечество погибло.
Ни одного сигнала, ни одного автоматического аппарата, ни исследовательского дрона, ни даже следа радиопомех с орбиты. Космос вокруг стал безмолвен, словно Вселенная выключила звук. Может быть, на Земле произошла катастрофа. Может, люди просто забыли про них, как забывают о старом спутнике, который всё ещё крутится на орбите, никому не нужный.
Работа превращалась в бессмысленный ритуал. Геологические карты, пылевые отчёты, данные о температуре — всё шло в никуда. Их труд не интересовал никого. Никто не спрашивал: «Как вы там?» Никому не было дела до трёх землян, затерянных на чужой планете.
Психика начала сдавать первой.
Мужчинам было трудно без женщин, без звука живого голоса, без прикосновения, без смеха. Они перестали говорить между собой о Земле — слишком больно. Каждый день был похож на предыдущий, каждая ночь — на затянувшийся кошмар. Виктор ловил себя на том, что иногда слушает, как собственное дыхание эхом отзывается в пустом отсеке, просто чтобы убедиться, что он ещё жив.
Через двадцать восемь лет с момента посадки умер Ли Вэнь.
Он стал лёгким, почти прозрачным — кожа натянулась на черепе, глаза утонули в орбитах. Он редко ел, пил понемногу, спал плохо. В последнее время всё чаще говорил о «голосах под куполом», о чьих-то шагах за стенами станции. Виктор пытался отговорить его, предлагал антидепрессанты, но китайский физик только улыбался — тонко, устало.
Однажды утром Виктор нашёл его в спальном отсеке: лежал, укутанный в термоодеяло, глаза полуоткрыты, взгляд устремлён куда-то вверх, будто видел сквозь потолок небо, которого здесь не было.
Причину смерти определить было невозможно. Пульсирующие синие прожилки на висках, странная худоба, почти невесомое тело — как будто Ли Вэнь растворился изнутри.
Теперь некому было следить за плутониевым реактором. Виктор понимал только общие принципы, но не обладал знаниями Ли. Реактор стал давать сбои: автоматика выключалась, энергосистема работала рывками, свет то вспыхивал, то гас. Воздух становился спертым, фильтры жужжали с перебоями. «Марс-500» чахла, словно старик, у которого перестаёт биться сердце.
А через два года умер Ганс Мессер. Командир. Последний друг.
Инсульт — мгновенно. Виктор услышал глухой удар, прибежал, но всё было ясно. Немец сидел на полу возле панели управления, руки вытянуты, глаза стекленеют, губы едва разомкнуты — будто хотел что-то сказать, но не успел. Виктор молча вынес тело наружу, похоронил рядом с другими — Сингхом, Эмили, Ли Вэнем. Теперь на марсианской равнине лежали четыре тела. Настоящее кладбище землян. Над каждым — маленький флаг, выцветший, иссечённый ветром.
Информацию о смерти Ганса он не отправлял. Бессмысленно. Никто там, на третьей планете, не слушал.
Да и какая теперь разница — Земля ли вообще существует? Он отвык от неё, как человек от запаха детства. Марс стал родиной, серой, безжизненной, но родиной.
Он больше не чувствовал одиночества.
Товарищи приходили к нему — тихо, без звука шагов. Появлялись рядом, в тех же скафандрах, с усталыми лицами, садились за стол, спрашивали о делах станции. Иногда он разговаривал с ними часами, даже спорил. Виктор где-то понимал, что это безумие, что мозг трещит по швам от одиночества и тишины, но не хотел отказываться от этой иллюзии. Эти тени были для него живее всех живых на Земле.
Но тоска не отпускала. Она давила изнутри, словно тяжёлый камень. В груди звенела пустота, и сердце, измученное, всё чаще давало сбои.
2055 год он встретил в тишине.
Включил гирлянду из светодиодов, украсил крошечную искусственную ёлку. Огни мерцали в холодном воздухе, отражаясь в металлических панелях. Ни смеха, ни музыки, ни людей. Тени товарищей стояли за его спиной, но не говорили ни слова. Виктор сидел у стола, перед ним — чашка с водянистым кофе, тарелка с порошковым хлебом и бутылочка антидепрессантов.
Ёлочка горела огоньками, не принося радости. Некому было дарить подарки, некому говорить «С Новым годом». Только ветер за иллюминатором гудел, как далёкий колокол, а атомные часы отмеряли секунды — сухо, равнодушно.
Виктор взял несколько таблеток, потом ещё. Он не думал — просто хотел немного покоя.
Писал письмо жене и дочери. Строчки шли неровно: «Я жив… всё хорошо… надеюсь, у вас…» — дальше буквы расплылись. Голова клонилась всё ниже, дыхание стало редким.
Он уснул прямо на пульте.
Сигнальные огоньки продолжали мигать на приборной панели — зелёный, красный, жёлтый. Где-то щёлкнуло реле, вспыхнул экран с надписью «Ошибка связи».
За иллюминатором кружилась пыль, обволакивая купол станции.
А атомные часы равнодушно отсчитывали марсианское время — секунду за секундой, день за днём, год за годом.
Рука Виктора застыла на столе, не дописав последнюю строку.
Его сердце остановилось, но станция «Марс-500» всё ещё дышала — в пустоте, на безмолвной планете, где не осталось ни людей, ни памяти о них.
...Директор ликвидационной комиссии, сухоплечий мужчина лет пятидесяти, с бритым черепом и неестественно тёмными бровями, нервно перебирал пожелтевшие папки. На его лице застыла смесь раздражения и брезгливости — будто он держал в руках не бумаги, а старую, пахнущую плесенью тряпку. Пальцы, с коротко остриженными ногтями, лихорадочно листали страницы, глаза бегали по строкам, не выхватывая смысла. В комнате, освещённой бледной лампой дневного света, стоял запах пыли и ржавого металла. На его груди поблёскивал серебристый значок с эмблемой комиссии — единственное, что придавало ему хоть видимость официальности.
Перед ним стоял чиновник — тонкий, сутулый, с лицом цвета бумаги. Он нервно крутил в руках потрёпанную папку, не решаясь смотреть прямо. Под глазами синели тени, губы пересохли и потрескались, галстук съехал набок. Казалось, что этот человек вот-вот растает от страха, как воск под прожектором. Его голос был сиплым, почти шепотом — как будто он боялся потревожить кого-то, кто не должен услышать.
— Я не понял, что это за документы? — рявкнул директор, и эхо его голоса прокатилось по бетонным стенам. — Это архив какой-то! Всё датировано числами двадцатилетней давности. К чему они мне?
— Разрешите пояснить, сэр, — пискнул чиновник, торопливо поклонившись. — Дело в том, что здесь, под землёй, располагался экспериментальный объект… Лаборатория для подготовки полёта на Марс. Огромный комплекс на сотни миллионов долларов из бюджета Космической комиссии ООН. Тысячи тонн оборудования, которые функционируют по сей день...
— Гм... И что? — директор прищурился, поигрывая ручкой между пальцев.
Чиновник сглотнул, облизнул пересохшие губы и, переминаясь с ноги на ногу, продолжил:
— Тридцать пять лет назад начался эксперимент. Пятеро добровольцев согласились провести время на объекте в качестве астронавтов первой марсианской экспедиции. Планировалось участие в пятьсот дней, имитация, конечно. Результаты должны были лечь в основу реального полёта, запланированного на 2028 год. Для добровольцев создавали экстремальные условия, проверяли стойкость психики, организма, системы жизнеобеспечения. Постепенно они... поверили, что действительно летят на Марс.
Директор вскинул брови. Его глаза округлились, а губы скривились в недоверчивой ухмылке:
— Ого! Неужели поверили?
— Да, сэр, — чиновник кивнул, вытаскивая новые бумаги. — Вот анализ этого эксперимента. После первых пятисот дней решили продлить его на пять лет. «Марсиане» согласились. Они были убеждены, что находятся на Красной планете, и катались на вездеходах по подземным галереям, проводили эксперименты, бурили породу. Для них даже создавали искусственные марсианские пейзажи, руины, будто останки древней цивилизации. Всё — ради чистоты эксперимента.
Директор наклонился вперёд. На лице его промелькнуло что-то среднее между изумлением и жадным интересом, словно перед ним раскрывалась тайна, способная принести прибыль.
— Ну, чем это закончилось? — спросил он, постукивая ногтем по столешнице.
— Как вы знаете, — осторожно начал чиновник, — к 2025 году мир потряс невиданный экономический кризис. Государства разорялись, потом пошли политические катастрофы, чуть не началась Третья мировая… Финансирование прекратилось. Сотрудники, именуемые ЦУМЭ, перестали получать зарплату и просто разбежались. Пришедшие им на смену уже не понимали смысла программы, потом и их уволили. ЦУМЭ опустел. Объект остался без присмотра. Программа стала никому не нужна. Почти тридцать лет лаборатория пролежала в пустыне Сахара, на глубине пятисот метров, как захороненный саркофаг. О проекте “Марс-500” забыли.
Директор медленно кивнул.
Он помнил то время — юность, серое небо, обесцененные деньги, толпы безработных на улицах. Гул дронов над развалинами старых городов. Люди тогда искали виноватых, продавали всё — даже мечты. Он выжил, потому что не мечтал. Потому что научился видеть в руинах не горе, а выгоду. В этом и был его талант.
— То есть об этих добровольцах тоже забыли? — спросил он глухо. — Никто их не выпустил в наш мир?
Чиновник потупился:
— Да. Почему-то никто не стал этого делать. Контакт прекратился, оборудование работало по инерции. Они остались в замкнутом пространстве, веря, что находятся на Марсе. Всё это время система иллюзии функционировала. Все пятеро умерли. Последнего, астронавта по имени Виктор Пузырьков, нашли три дня назад. Умер от передозировки лекарств. Рядом — четыре могилы. Мы поднимаем документы, всё это… невероятно.
Директор провёл ладонью по вспотевшему лбу. Тонкие пряди седых волос прилипли к коже. На спине, под дорогим костюмом, скользнула волна холода. Он ощущал запах затхлого воздуха, сырости и металла — запах старых секретов, которые лучше бы не вскрывать. Ему стало не по себе: будто этот подземный объект не был мёртвым, а просто спал, ждал, когда его разбудят.
Он посмотрел на чиновника, потом на груду папок, словно в них прятались призраки давно умерших людей. Директор был риэлтором международного класса. Его наняли для того, чтобы дать оценку всего имущества этого учреждения, который ранее принадлежал бывшей Организации Объединенных Наций и оставленный без присмотра на много десятилетий, с выгодой продать частным компаниям хотя бы в качестве металлолома или помещения для каких-либо целей. Но то, что здесь много лет назад чуть ли не в режиме секретности проводилась работа мирового масштаба, его в это никто не посвящал.
Холодок, прокатившийся вдоль позвоночника, сменился неприятным ощущением — предчувствием, что он, сам того не осознавая, стал частью той же истории, где грань между Марсом и Землёй давно уже стёрлась.
— Что с трупом? — жёстко спросил директор, устало протирая переносицу, будто хотел стереть из памяти сам факт этого разговора.
— Ждём вашего решения, сэр, — чиновник стоял по стойке смирно, прижимая папку к груди. — Может, передать его Москве? Ведь он был… генерал-майором авиации России, доктором геолого-минеральных наук, профессором... Там сотня всяких званий, регалий, номинаций… Достойный человек, по всем меркам.
Директор на секунду задумался, глядя сквозь бумаги куда-то мимо собеседника, словно через пыль лет.
— Ну, если они про него не забыли, — хмуро произнёс он, — то нужно это сделать. Мы должны отдать долг тем, кто верил в великую миссию Земли. Пускай они умерли вдали от Марса, всё же они — первые марсиане.
Он откинулся на спинку кресла, потом добавил, уже мягче:
— Пошлите сообщение его родственникам. Организуйте достойные похороны. Без шума, но с честью.
Чиновник молча кивнул, прижал папку к груди и почти неслышно вышел, стараясь не хлопнуть дверью.
Директор остался один. В комнате стояла тишина, в которой слышалось глухое тиканье настенных часов. Он встал, подошёл к окну и отдёрнул жалюзи.
За стеклом — дождь.
Редкие, тяжёлые капли падали на выжженную землю, поднимая мелкую пыль, мгновенно превращающуюся в серую жижу. Воздух дрожал от тепла: даже дождь не приносил прохлады — он был горячим, как пар. Над улицами висел золотистый смог, сквозь который прорезались отблески неоновых вывесок. Вода стекала по стеклу, искажая огни города, превращая их в мутные, текучие ленты.
Это был небольшой городок, выросший прямо посреди Сахары — бетонный оазис цивилизации, укрытый под куполом климатических экранов. Узкие улицы, залитые жёлтым светом фонарей, гудели электротранспортом и человеческими голосами. Люди бежали с зонтами от здания к зданию, прятались под навесами, смеялись, переговаривались, ловили такси. В витринах кафе горели экраны, где транслировали новости о росте акций и погоде на побережьях. Возле автоматов с кофе стояли подростки в одинаковых куртках с логотипами корпораций, в небе гудел серебристый лайнер, уносящий пятьсот пассажиров к северу.
Город жил.
Он жил, не ведая, что под ним — тьма, бетон и память. Что на глубине пятисот метров, среди коридоров, давно лишённых воздуха и света, когда-то бились сердца тех, кто мечтал о Марсе.
Они умерли, как герои, которых никто не ждал. Исполнили свой долг до конца, веря в человечество, которое давно переключилось на другие заботы — кредиты, лайки, маршруты лайнеров.
Теперь их мир был закончен. Но где-то внизу, под песками Сахары, под кабелями и трубами, ещё горели крошечные диоды на старом пульте управления — зелёные, слабые, но всё ещё живые.
Они мигали в темноте, как звёзды чужого неба.
(24 августа 2012 года, Элгг,
Переработано 7 октября 2025 года, Асунсион, Парагвай)