Всё было, как всегда

                В таверне воровская шайка
                Всю ночь играла в домино.
                Пришла с яичницей хозяйка,
                Монахи выпили вино.

                На башне спорили химеры:
                Которая из них урод?
                А утром проповедник серый
                В палатки призывал народ…

                1913

   Всё было, как всегда.
   Уже и жара минула, и уже, косыми своими струями, темными громадами просверкали грозы. Уже искупались в фонтанах люди в тельняшках и ночная прохлада стала успокаивать их и огромный город. Даже самолеты отлетали свой праздник, убеждая множество поклоняющегося им народу, что те, кто ими управляет, еще не иссякли в своей сноровке и твердости духа. Чудовищных размеров нагромождение каменных стен, дорог, железа и человеческих тел постепенно остывало и, вздыхая дымами и шумами, шло в осень.
   Всё было, как всегда.
   Он смотрел на закат и понимал, что ничего не выходит. Никак не удавалось сдвинуть в себе нечто, что теснило душу и не давало ощутить ту её легкость необходимую.
   Он пытался отыскать эту легкость в вечерних огнях двора за окном, в скрипе соседской балконной двери, в доносящихся прерывистых всхлипах листвы, в женском смехе где-то в темноте уже катящегося в ночь города. Он зачем-то вспомнил коньяк с душевным его теплом и разговорами, и растерянный взгляд пышнолохматого кота, когда его о чем-нибудь спрашивают, словно это могло помочь. Ему виделись августовские женские тела в их откровенной красоте, и как они влекли своей, пусть и не идеальной, линией бедра, вечно ускользающей в толпе и вечно исчезающей при попытке её ощутить. Эта линия и походка, эти обнажения и колыхания, всплески волос и, наконец, глаза – все это помогало до самого сочельника обычно, когда самыми последними скрываются под мехами шуб нежные оголенные животики. Но не сейчас, не сейчас. Что-то пропало. Что это? Что это вдруг?
   Луна показалась между бетонных громад соседних домов, и еще сильнее он упал духом. «И ночью, и при луне мне нет покоя. О боги!» – вспомнил он классику. А солнце теперь тоже не за горизонт уходит, а пропадает где-то в крышах выросших нелепо быстро высоток, протираясь между фермами кранов и оставаясь кусками яркого огня в глазах, и все это не  восхищало.
   Он искал некую струну внутри себя, а может быть даже и снаружи. Что-то должно дать подсказку, спасительную мысль, нерв или картину, и тогда вот возникнет та субстанция внутри, которая и заставит разум сотворить уже то, что и другим будет интересно, и откликнет их разум, и душу тронет, и запомнится. Тут же возник так поразивший его недавно «Влюбленный Шекспир» и чудесный аромат чувств его, и увиделась великолепная громада читанного снова романа, написанного гением, уже в первых словах показавшим свою гениальность: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй».
   Он понимал, что не станет гением и никогда даже не приблизится к нему, но все же… Помочь себе и другим почувствовать движения души. Наверное, это есть то малое, но нужное, что позволяет считать себя живым среди того хаоса эмоций и порою диких выходок искаженного цивилизацией сознания, с которыми приходится мириться.
   Это нужно описать, это нужно изобразить. Но пока не выходит.
   Ну и пусть ничего не выходит. Пока.
   Все получится.
   Но не сейчас, не сейчас.
   А пока он доволен хотя бы тем, что приходят мысли и образы, достойные быть положенными на бумагу. И он успевает это делать. Он даже в чем-то иногда себе отказывает, чтобы сделать это, но этому рад. Наверное, он в чем-то отказывает и другим, и они, наверное, обижаются на него, но он этого не замечает и от того счастлив. Пусть. Простим ему это.
   И он рад, что в чем-то потакает своим детям, особенно красавице младшенькой. Он рад, что доброта и любовь еще значат что-то в его семье. И он хотел бы, чтобы все люди ощущали это. А скелет… А скелет – в шкафу. Пусть он будет там. А мы здесь.
   Пусть так и будет.
   Всё будет, как всегда.