Вольноотпущенник прости. Часть шестая. конец

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


Прошло три года.
Въехав во двор, я вылез из машины, закрывая ее на ключ, машинально поднял глаза на окна своей квартиры, там царила ночь. Не спеша, я вошел в подъезд, пешком поднялся на четвертый этаж. Не раздеваясь, не зажигая света, прошел на кухню, сел за стол. В соседних окнах пробуждалась вечерняя жизнь, а где-то утихала дневная. Снег мягко и тихо ложился на крыши домов.
Завтра презентация книги Антонины. Что я чувствовал? Конец жизни.
Глава первая.

Та ночь, ночь обнажения, стала для меня больше чем ударом, больше чем потрясением. Я представить не мог, в какой ад опрокинет жизнь Антонину после нашего расставания. Я никогда не знал этой женщины, не подозревал о том, что за частым ее хладнокровием, кажущимся равнодушием, скрывался пожар чувств, порой, доведенный до крайности. Жить на пределе и не сорваться! Каждый вздох этой женщины в трагической безысходности, в преданности, в неизменной верности самой себе для меня явилось жестоким откровением.

То, чем я был для нее, и то, что Ник не просто мой сын, а наш сын, не вмещалось ни в мое сердце, ни в мое сознание. От непонимания, возможно непринимания тесного переплетения наших судеб, в то же время неотвратимой отдельности друг от друга, я оглох и ослеп.

Однажды, собираясь на работу, я спросил Асю:
— Я что-то Колю не вижу, он совсем не выходит из комнаты?
— Опомнился, – удивилась она. — Он же уехал, еще неделю назад.
— Как уехал?! Куда уехал?
— Виталик, ты что, ты же сам его отправил...
— Я?!
— Господи, ходишь как зомби, как ты еще работаешь. Ты болен Виталий.
-Вероятно. Так куда уехал Коля?
-Куда-куда, в свою деревню. Между прочим, тебе Морозов звонил, там что-то не так.
— Саныч! Вечный мой спаситель!
Сбросив что-то со стола, рванул на себя телефон. Приказал Морозову срочно приехать.
— За ним? – замерев у рукомойника, тихо спросила Ася.
— Я должен его вернуть...
— Зачем?
— Затем, что он мой сын, мой! – крикнул я, возмущенный ее непримиримостью.
Ася выронила ложки, опустилась на стул.
— Нет, нет! – шептала она. — Этого не может быть, не может! Когда ты это узнал? Ты уже знал тогда? Она тебе сказала? Господи, и ты поверил…
— Нет, я ничего не знал, ничего! Я слепец, я идиот... ведь все, все могло быть иначе!
— Не знал!? – Со странным провалом проговорила она, и в нем теплилась надежда. -Но если не она, ведь кроме нее… ее же нет… Ты нарочно…
— С такими вещами не играют. Да, не знал, до последнего момента ничего не знал!   В отчаянии вцепившись в свои волосы, не в слух и не шепотом проговорил,  ; нет ничего страшнее голосов мертвых!
— Виталик! – Ася не поднялась, а вытянулась в струну. – Если... если он сюда войдет, то я уйду! – нешуточно заявила она.
-Де-евочка-а,   протянул я, не веря. – Кого ты так ненавидишь покойную или ребенка?!
Если бы даже не вошел Морозов, Ася ничего бы не ответила.
Морозов же еще с порога стал кричать, что он не собачка, чтобы все время угождать хозяину. Я не слушал, развернул его обратно к дверям.
— Саныч, Ник уехал, его нужно вернуть! – взмолился я.
— Колька? Когда?
— Не знаю, с неделю наверное...
— Ну ты даешь! Парня надо вернуть, один-то он пропадет.
— Виталик! – Ася крестом встала в дверях. — Я говорю серьезно!
— Мне очень жаль,   осторожно ее отстраняя, ; в таком случае мы сюда не вернемся! – твердо ответил я.

Морозов зная уже дорогу и зная меня, вел машину молча. Я же не видел дороги, не слышал жужжание мотора. Мой сын – набатом било в голове. Даже сейчас я не мог до конца осознать: мой сын – был не в мечте, он существовал, жил и рос без меня. Как мне хотелось ненавидеть Антонину за этот час расплаты. Я грезил невозможным тем, что Ник сразу признает меня. Однако я давно уже догадался, в нем жила ее душа: свободная, гордая и закрытая для меня одного.
На дворе май наступал на апрель, мы без труда подъехали к самому дому.
- Саныч, ты возвращайся, обратно мы уже сами…
- Э  нет, мне спокойнее, когда ты у меня на глазах.
Я был рад тому, что Морозов остался, его присутствие придавало мне уверенности.
Ник, увидев нас в дверях, не удивился, сходу заявил:
— Я никуда не поеду, у меня дом, школа.
Морозов вскинул на меня взгляд, мол, действуй. Я же стоял столбом. Он махнул рукой, подошел к Нику, опустился перед ним на колени и с жаром пытался увлечь его  прекрасным будущим, которое его ждет, если он поедет со мной. Простая душа, Морозов не знал, с кем говорит.
Впрочем, Ник его и не слушал. Он, не отрываясь, смотрел на меня, ожидая не то моего отзыва, не то ухода. У меня же не хватало мужества хоть как-то с ним заговорить. Я впервые смотрел на него, как на своего сына, только теперь узнавал в нем свои черты, только теперь понимал, что порой в нем пугало. Нет, я не знал, как заговорить, с чего начать.
Ник, видимо, устал ждать, засуетился по дому, не обращая нас внимания.
- Характерец – то у парня, почище твоего будет,   шепнул мне на ухо Морозов.
Я лишь зло посмотрел на него и направился к дверям.
— Уходите? – вроде между прочим, вроде действительно пугаясь, спросил Ник.
Я обернулся, сердце зашлось тоской и болью. Я видел растерявшегося ребенка, непонимающего ни своего сиротства, ни внезапной пустоты вокруг себя, ни самой жизни.
— Поговорим? – дрогнувшим голосом спросил я.
Ник пошел к себе, я последовал за ним. Он сел на самый край кровати. В руках у него оказалась щепа, он нервно крутил ее. Я остался у дверей, достал сигарету и обратно убрал.
Только сейчас я понимал своего отца. Я всегда считал, он просто не хотел разговоров со мной, он же - не умел, ибо не знал, как отвечать на мои вопросы, как объяснить жизнь. Вот теперь и я, стоял перед сыном в полной потерянности, в невозможности объяснить соединение и разминовение наших судеб с Антониной. Невыносимо было то, что я должен был быть предельно правдив и в то же время лгать, ибо не имел права разрушить тот миф об Андрее, который создала для него мать. Как я говорил, что я говорил, постоянно боясь невольно выронить запретное. Ник слушал напряженно, о чем-то вопрошая глазами. Все, что я говорил, он будто пролистывал, спеша добраться до последней точки. Ему нужен был его ответ, а каким должен быть этот ответ. Мне показалось, что слово «отец» он вовсе не услышал. Нарочно ли, непроизвольно ли в этот момент он отвернулся к окну.
— Ну - у вот, ты знаешь все... Как быть, решать тебе. Чтобы ты не решил, я буду помогать тебе всегда... но... я бы - ы хоте - ел, чтобы ты поехал со мной.
Выдохнув, я поспешил уйти.
Морозов, подложив руки под голову, спал на столе.
— Что едем? – с заспанным лицом спросил он.
Я пожал плечами.
— Ты нас приютишь на время?
— А Ася?
— Не можешь, не надо...
— Что за характер, пороховая бочка просто!
Я спиной почувствовал появление Ника.
— Надо ставни закрыть. Вы только не думайте, я не из-за вас, – тут же с вызовом добавил он.
— Ты знаешь, где мамины бумаги, ну те, что она хотела сжечь?
— У меня в комнате.
— Их нужно взять. Саныч, ты об этом не пожалеешь. Помоги Коле, а я пока в машину отнесу архив.
—————
Квартира Морозова была небольшой, но уютной. Ник спал в комнате, а мы сидели на кухне. В эту ночь Морозов многое узнал обо мне.
— Да – а, я почему-то думал, что ты залюбленный сынок, а у тебя вон как… Эх, Виталий Сергеевич, накрутил ты в своей жизни! – в сердцах воскликнул он. – У меня голова кругом идет. Трудно тебе будет с парнем, думаю, нечего горячку пороть, помириться вы с Асей должны, все же женщина, она мягче…
— Ничего ты, Саныч, не понимаешь. Ася никогда не примет Ника, возможно, она смирилась бы с тем, что Коля мой сын, но никогда с тем, что он сын Антонины...
— Действительно не понимаю, причем тут эта женщина, речь то сейчас о парне, о сироте …
Я смотрел на Морозова и не переставал дивиться его сердечному участию ко всей моей жизни, точно я был ему брат родной.
- Я вот все думаю, охото тебе, Саныч, моей жизнью жить, за эти годы давно бы своей семьей обзавелся, мужик ты видный, да и бабы тебя любят…
- Трудно объяснить,   смутился Морозов.
— Вот и мне трудно, так что оставим. У меня на душе не камни, а мины, тронь, в любую минуту взорвутся, а мне сейчас нельзя, понимаешь, нельзя! Нам нужно ускорить реконструкцию, создать рекламу... в общем, нам нужны живые деньги, поэтому работать придется много...
— Вот за это я тебя всегда любил, за твою голову, и никогда не понимал, как ты с такой головой не умеешь своей жизни устроить...
— Хватит! – обрезал я.
— Ну, а с архивом как, тут ведь, кажется, сенсацией пахнет?
— Пошел ты со своей сенсацией! Это буду решать я, понял?
— Понял, думаю, пора немного поспать, завтра у нас с тобой дел выше крыши.

______________

Все лето мы прожили у Морозова. Нас с Ником только что и объединяли тесные стены единственной комнаты. Морозов, как гостеприимный хозяин спал на кухне, на раскладушке. Когда мы осенью переехали в свою квартиру, Ник зажил собственной жизнью, и я в нее не входил. Ни утром, ни вечером мы не сидели за одним столом. Я видел, как уходил, как входил. Мы жили, как нелюбящие друг друга соседи. По вечерам Ник старался приходить или позже меня или раньше, и тотчас запирался у себя в комнате. Не раз, не раз я пытался поговорить с ним, но он проходило мимо меня, как мимо стены. Если необходимость требовала, он обращался на «вы», обычно же совсем безлично, никак. Но по ночам я слышал в его комнате всхлипывания. Как – то раз осмелился, подошел к его дверям.
- Коля, давай поговорим, ну нельзя так…
Всхлипы прекратились, и настала тишина тяжелая, давящая. Я еле удержался, чтобы не выбить дверь.
Каким он был вне дома, я тоже не знал, однако благодаря тому же Морозову знал, что у него много друзей, что хорошо учится.
С каждым днем во мне таяла надежда хоть на какое-то сближение. Не признавал ли Ник меня, ненавидел ли, я склонялся к последнему. Вроде бы ничем я не мог внушить ему ненависть, но вспоминал про письмо, которого не получил, про встречу, после которой бы лучше бы погиб, а я только ногу сломал. За ту встречу я сам себя простить не мог. Был ли я виноват, наверное был, только во что эта виноватость выросла в душе Ника? В минуты отчаяния я тоже ненавидел, себя, и больше всего Ее.
.
Однажды вечером, спина Ника, по обыкновению, мелькнула в коридоре. Не в силах сидеть на кухне, я пошел к себе, дверь в комнату Ника оказалась открыта. Не смог не войти.
На стенах висели плакаты рок-групп и музыкантов. Над самим столом висел портрет Экзюпери. Сам стол был забит книгами и кассетами. Здесь же стояла фотография Андрея. Фотографии матери нигде не было. Напрасно я вглядывался в каждый предмет, стараясь угадать, что же затаено в душе Ника.
Взгляд остановился на фотографии Андрея. Это грубое, странное лицо под шапкой седых волос и сейчас заставляло неприятно сжиматься сердце. Для Ника этот человек не был тем, кем он был для меня и для его матери.  Я вглядывался в это каменное лицо, и боялся разбиться об эту скалу, как разбилась Она. Порой я находился на пределе срыва, не знаю, что удерживало, может уверенность в том, что Ник не поверил бы в подлинный образ Андрея. Сказать – потерять не только единственного близкого человека, потерять себя. Поэтому я сделал все, чтобы Нику никогда, ни при каких обстоятельствах не попались записки Антонины. Выходя из комнаты, с тяжестью на сердце, я случайно задел рукой картонную папку. Она упала на пол и раскрылась, в ней лежала обычная тетрадь. Поднял, машинально раскрыл.
"Я не нахожу никакого соперничества между Толстым и Достоевским. Их нельзя ни сравнивать, ни противопоставлять друг другу. У них абсолютно разные философские школы".
Сначала я подумал, что это сочинение, но прочитав на обложке: "Заметки на будущее", весьма удивился. Мне вспомнились слова Ника: "Я тоже хочу писать книги. " Я не знал, радоваться или огорчаться. Я просто не хотел ему не своей судьбы, ни матери.

______________

Жизнь шла у меня своя, у Ника своя. Я все больше убеждался, что мы те параллели, которые никогда не пересекутся. Как-то раз Ник пришел домой с охапкой книг.
— Ты купил книги? Можно посмотреть? Кант, Гегель, Ницше. Ты увлекаешься философией?
— Вам-то чего? – промычал он, отбирая книги.
— Погоди, Коля, я же...
Он криво усмехнулся и направился к себе.
- Я кажется с тобой говорю, а не с истуканом!
Ник остановился, но не повернулся.
Я замолчал, боясь сказать лишнее. Ник же, презренно качнув плечом, скрылся у себя.


______________

Где-то примерно через год до меня дошла печальная весть о смерти Ксении. Эта женщина на протяжении трех десятков лет одаривала отца: теплом, заботой, уютом. Чего ей это стоило, пожалуй, никто не знал. Много лет она безропотно делила отца с той, которую он любил до конца своих дней. И за всю жизнь Ксения ни разу ни в чем его не упрекнула. Кротко и мужественно она несла свой крест. Смерть Ксении была еще одной раной на моей душе.

______________

Когда-то я избегал откровенных разговоров с Морозовым, теперь же о своем говорил чаще, чем о работе.
— Тут, Сергеич, терпение нужно. Вон, как у вас все накручено. Парень-то, видать, в тебя. Сам себя вытянуть хочет. Да и тебе отцом еще предстоит стать… Знаешь, ему встряска нужна.
— Моя смерть что ли?
Морозов с укором посмотрел на меня.
— С архивом как? – тихо спросил он.
— Я сделал предварительную подборку...
— Ну держись, по десять шкур драть будешь. Ты с корректором будь помягче, она у нас человек тонкого понимания, ее советы всегда дельны...
— Не бойся, я люблю и доверяю нашему коллективу, они у нас молодцы.

Да, я жил, работал, но единственное, что держало меня на земле – архив. Погружаясь в мир души Антонины, я вновь и вновь открывал ее для себя. Жизнь жестоко оттачивала ее талант. Последние ее работы достигли большой трагической глубины. Казалось, на бумаге она доосуществляла то, что не сбывалось в жизни. Одна из последних ее повестей обрывалась на размышлении героини о том, что жизнь не прощает тем, кто обретает свободу в духе, но гораздо страшнее непрощение, когда человек отказывается обретать эту свободу. Не обо мне ли она думала в тот момент?

Ночью поглощало прошлое, день избывался в инертной суете, а вечер возвращал в реаль. Все реже и реже я заставал Ника, обычным стало находить  на кухонном столе записку: «Сегодня не приду. Ночую у Кости».
Однажды, въезжая во двор, я еще из машины заметил свет в окне Ника. Пулей помчался в квартиру. Услышав шорох в его комнате, ни окликнуть, ни войти, не решился. Прошел в кухню, и что-то тревожное вкралось в сердце. Сам не знал, чего ждал. Отрешенно наблюдая за чужой жизнью в соседних окнах, вдруг услышал:
— Я ухожу, совсем!
Я выскочил в коридор, Ник, с чемоданом в руке, стоял у дверей.
— Как уходишь?! Куда уходишь?!
— Я комнату снял. Вы не переживайте, я смогу себя обеспечить. Я занимаюсь компьютерными программами... – Ник говорил тихо, опустив голову.
— Подожди, какие программы! Да поставь ты свой чемодан! И войди в кухню! Сядь! – приказал я, сам не чувствуя твердости в ногах.
Ник неохотно сел.
— Чего вам еще? – развязно и нетерпимо протянул он. — Ваша миссия закончилась, я больше не нуждаюсь в вашей опеке…
— Какая к черту миссия! Коля... – я прикурил, но сигарета дрожала в руке. — Ты в свои почти семнадцать взрослее, чем был я, и все же… Я надеялся ты привыкнешь ко мне. Возможно я плохой отец, но я тебе не мешал…
— Отец? Не надрывайтесь, вам никогда не заменить папу! – не без боли, с вызовом выкрикнул он.
— Папу?! – подпрыгнул я, заметавшись по кухне. ; Да уж, Андрея заменить трудно!   Страх окончательно потерять Ника удержал меня от дикого желания выплеснуть всю правду об Андрее. К тому же знал, не поверит. Я заставил себя сесть. — Чем же я хуже?
— Вы... вы хуже, хуже! – Ник побледнел, губы его задрожали. ; Это вы убили маму, вы! Я ненавижу вас, ненавижу!
— Боже, Коля!
Ник поднялся, со злостью ударил по стулу, выбежал в коридор, а через минуту хлопнула дверь.
Глава вторая.
В город вошла ночь. Я не замечал, что все еще сижу в верхней одежде, и продолжал в переполненную окурками пепельницу, давить свежие бычки. Наконец я встал, разделся, вошел к себе. На столе лежала книга Антонины, это был самый первый экземпляр, я его взял прямо с конвейера.
До утра я бессмысленно перемещался по пустой квартире. В коридоре почему-то остановился у календаря, и вдруг день презентации приходился на день Ее смерти, от мистического совпадения мне стало страшно.

В день смерти Антонины Ник уходил к своим друзьям, и не возвращался. Нынче же, его и вовсе не было. Я достал начатую бутылку коньяка из холодильника. Поднес ступку ко рту. «Что ж, Виталий Сергеевич, с концом тебя жизни!» Однако выпить не успел, раздался дверной звонок. «Коля!» Опрокидывая стул, я побежал в коридор. На пороге стоял Морозов.
— Ты - ы, – равнодушно выдохнул я.
— Он даже не одет! — Давай, живо! Там такое творится, журналисты, телевидение понаехали. Немедленно собирайся, там ждут!
— Саныч, от тебя оглохнуть можно. Выпить хочешь?
— Ты что спятил! Одевайся! – приказал он. — Чего застыл-то?
— Я позже, потом...
— Опять двадцать пять! Сергеич, ты свои фокусы бросай! Мы, вон, на рынок страны выходим, а ты тут слюни распускаешь.
— Ты деньги ему отдал?
— Отдал - отдал, говорит, что потом все тебе вернет, стервец.
- Как он там?
- Да вроде нормально, он с другом живет, хозяйка – ветхая старушка, она ими довольна. Сергеич, вот увидишь, помыкается, вернется…
— Знаешь, ты там сам, я никуда не пойду!
— Я тебе, Виталий Сергеевич, не собачка на побегушках. Моему терпению тоже конец есть! Надоел ты мне со своими фокусами. Я увольняюсь! – жестко и решительно выпалил Морозов.
— Вали! Все валите, мне никто не нужен, никто! – уже вслед ему кричал я, когда он сбегал вниз по лестнице.
Вернувшись на кухню, я швырнул стопку о стену. Ничего не чувствуя, я сидел в полной неподвижности, глядя в одну точку.

Глава третья.
Очередной звонок пробудил меня. Вряд ли это был Морозов, тем более не Ник. Сначала не хотел открывать, но звонок был настойчив. «Кого еще несет?!»
В дверях стоял высокий человек лет пятидесяти. Редкая проседь светлых волос как-то особенно подчеркивала благородство тонких черт. В нем было что-то знакомое.
— Что вам? – холодно спросил я.
— Вы меня не узнаете? Я вам передал рукопись…
— До - о – кто - ор! – протянул я, цепенея.
Я бы и хотел забыть этого человека, теперь я понимал, почему он насторожил и напугал меня при первой встречи.
— Как вы меня нашли? Впрочем…
— Я понимаю, что может не вовремя, у вас сегодня такой день, вы вероятно торопитесь…
— Нет, я никуда не тороплюсь, проходите, садитесь. Не стесняйтесь,  у меня без церемоний. Вот колбаса, огурцы, другой закуски нет.
Я разлил коньяк по рюмкам.
Присутствие этого человека злило и в то же время забавляло меня. Мы молча выпили, молча закурили.
— И что же вас привело в мой дом на этот раз? – осмелился я прервать тишину, слишком уж невыносимую. — Для вас это ведь тоже особый день. Вы, верно, решили, что я нарочно презентацию подвел под день ее смерти? И вам вдруг захотелось помянуть ее именно со мной, польщен!
— Вы неважно выглядите, к тому же напряжены и крайне возбуждены, – заметил доктор.
— Ха –а, не к себе ли упечь хотите?
— Наверное, вы правы, я должен вызывать в вас некоторое раздражение. Честно говоря, я хотел видеть Колю...
— Интересуетесь его судьбой? Теперь его курировать собираетесь? Могу адресочек дать…
Доктора не смущали мои выпады и, кажется, он сочувственно относился к моей раздражительности. Я вновь разлил коньяк, не дожидаясь гостя, выпил.
— Вы за Николая не волнуйтесь, он не пропадет, он несгибаемее матери будет…
Боже, как выводило меня молчание доктора. Он оглядывал все одними глазами, меня же будто изучал, может быть пытался понять, стоил ли я весомой роли в жизни женщины, с которой так тесно свела его судьба.
От потерянности, усиливающегося возбуждения, я положил на стол книгу Антонины.
— Вот, вот, это, может, лучшее, что я сделал за всю жизнь. Суперобложку выполнял мой художник, он сразу ухватил то, чего я хотел. Вот смотрите, стол со свечой – это просто общее место, главное, сумрак, тени, и в них намек на женский силуэт. Там вся тайна. Это дорогое издание, впрочем, я готов на этом разориться.
— Замечательная книга. И вы написали очень хорошее предисловие,   наконец подал голос доктор. ; В ней много вещей, которых я не читал. Мне понравился один рассказ, об отшельнике, помните? Как герой раздражал всех своей смятенностью. Он нигде и ни в чем не находил себе места, в сущности, был потерянный человек. И вдруг такое яркое, глубокое, высокое преображение. Оказывается в этом мятежном человеке жил дух святого. Найти себя и свое в этой жизни очень трудно.
— Вы обо мне или о ней?
   - Пожалуй, о судьбе как таковой…
- Для такой литературы нужна хорошая реклама. Она бы не одобрила всей этой шумихи. Боюсь, она никогда не понимала своего истинного предназначения.
— Она была тем, кем была, и вы, по-моему, точно подметили - "Прометей, несущий огонь со скалы! "
Догадывался ли доктор о том, как он мучил меня, как злил и возбуждал любопытство. Именно из-за него я не решался еще раз прочесть записки Антонины. Однако и я, судя по-всему, вызывал в нем множество вопросов, иначе не сидел бы он сейчас передо мной.
— Егор Дмитриевич! Вы, пожалуй, были единственным человеком, который имел над ней власть, почему же вы...
Доктор осек меня прямым, спокойным взглядом, при этом залпом опустошил рюмку, медленно из пачки вытащил сигарету и не сразу закурил.
— Без этой женщины, – тихо заговорил он, глядя в окно, — у меня ничего не было бы: ни клиники, ни семьи… Это мне судьба подарила ее, а не меня ей. Да, я пытался спасти ее от Андрея, но я  лишь убеждался в том, что ни черта не понимаю в психологии…Она никогда и ни в чем не изменяла себе. Стена, о которую разбился не только Андрей...
Я невольно вздрогнул.
— Нет, Виталий Сергеевич, если кто и имел над ней власть, так это не я, а Коля, ваш сын. Ради него она пожертвовала...
— Более дикой жертвы и представить невозможно! – вспыхнул я.
— Потому что вам незнакомо даже понятие жертвы! – внезапно повысил голос и доктор. — Вы мучаетесь запоздалой любовью. Вы сейчас ее любите больше, чем при жизни. И Вы ей не прощаете ни Андрея, ни ее смерти, возможно, сына! В общем своего одиночества. Вы все вопросы к ней, и ни одного к себе. А вот вы бы могли… Неся жертву ради сына, она ее несла и ради вас, ваша свобода, ваша жизнь ей была дороже своей несвободы и жизни. Она до последнего боялась того, что вы действительно можете ее полюбить, ваша любовь стала для нее ударом, светлым ударом… Ей не только хотелось вернуть вам сына, но и вас себе… Вы же ничего не сделали, и ничем не пожертвовали…   доктор не говорил, он выдыхал, при этом явно сдерживая себя, ибо я чувствовал, как ему хотелось раздавить меня.
— Вы правы, черт вас возьми! – сдался я, сраженный его откровением. — Но что я, вы были с ней чаще, чем я, вы знали все, а не я, и вы должны были вырвать…
— Нет, Виталий Сергеевич! Андрей не был так глуп и груб, как казался. Ответь она, и ни одна пылинка никогда не упала бы на нее. Как не парадоксально, именно благодаря ему ее обошла материнская трагедия. При всей ее ненависти к Андрею, она его жалела и оставалась ему благодарной...
— Вы будто оправдываете ее, его? – поразился я.
— Просто моя работа понять человека, каким бы он ни был.
— А я не хочу понимать! Если бы она была обычной бабой… Унижаться, терпеть жестокость от какого-то дебила ради… я не принимаю ни одного «ради»! Видите ли его она жалела, а меня, меня?! Скажи она мне все, и все было бы по-другому!
— Она вас любила одержимой любовью…
— Ну да, никто, по-вашему, не виноват, а мне вы отводите роль глупца и слепца, а то и чего похлеще, так?
Я непроизвольно входил в нездоровый раж, каждое слово доктора меня било, словно плетью по лицу.
— Горечь в том, что кроме ее вы никого и никогда не любили, но вы всегда боялись этого, ибо такие женщины требуют невозможной высоты с разряженным воздухом.
Не знаю, что меня бесило больше, необъяснимое понимание доктора меня, или его бьющееся проникновение к Антонине, его голос падал, когда он говорил о ней. И я не выдержал.
— Вы, надеюсь, пришли не затем, чтобы показать мне мою ничтожность! А как насчет вашей любви, не я бы, она наверняка  согласилась бы стать вашей…Скажите, а ведь вы любили ее? – Я жадно въедался глазами в доктора. — И я лично вам мешал, сознайтесь?
— Простите меня, Виталий Сергеевич, я позволил себе лишнее, мы по-разному относились к этой женщине, я скажу лишь одно - дороже Антонины Ивановны у меня никого не было, и не будет после моей матери. Мне кажется, теперь вы должны думать о сыне, возможно, все было ради этого.
Хотел я или нет, этого человека я не мог не уважать. Его прямота и жесткость были вызваны лишь обидой за ту, которую он, может быть, не столько любил, сколько боготворил. Внезапно уловив на его лице странную тень, я вдруг догадался, чем была для него эта женщина – болью его жизни. И судьба ее сына не могла его не тревожить. И как странно, в ее жизни он появлялся в критические минуты жизни, и ко мне пришел именно в такую минуту.
— Я Коле не нужен, он не желает меня признавать, – невольно признался я.
Доктор вскинул на меня осуждающий взгляд.
— Я не только знал жизнь Антонины Ивановны, я тоже читал ее записки… Коля мальчик очень нежный, в то же время сильный, ему действительно трудно, и все же, я уверен, вы не сделали ничего, чтобы он вас разлюбил. Вы ему нужны, и вы должны не только сделать к нему шаг, вы к себе должны вернуться. Однако я пойду, простите меня еще раз. И если возможно, я бы все-таки хотел видеть Колю…
— Да-да, приходите, – совершенно потерялся я, поднимаясь за доктором. — И вы меня извините.
Я еще долго смотрел, как доктор спускается по лестнице.

______________

Я открыл дверцу машины и замер, увидев во дворе Асю. Она была, как всегда, обворожительна. Ей очень шла белая шубка, на воротнике которой веером лежали черные волосы. Солнце играло на них. Это уже была зрелая женщина, с вдумчивым взглядом, с застывшей печалью на капризных губах. Ася не отказалась, когда я предложил довезти ее до дома.
Некоторое время мы молчали. Ася заговорила первой.
— Виталик, не присылай мне денег, я работаю в одном кафе, мне хватает.
— Работаешь? – удивился я.
— Разве Морозов тебе не говорил?
— Он до сих пор тебя опекает?
— Ты очень плохо выглядишь, бледный, обросший...
— Посиди минутку, я сейчас.
Затормозив у цветочного ларька, я вышел из машины, купил два букета роз и вернулся. Белые розы я подал Асе, а красные бросил на заднее сиденье.
— Это мне? – удивилась Ася. — Раньше ты никогда не дарил цветы, – чуть слышно проронила она, пряча лицо в розах. — Ты на презентацию?
— Как ты? – спросил я, игнорируя ее вопрос.
— Нормально. Работаю. У меня много новых друзей, скучать не дают, твой Морозов не забывает. Ник вернулся?
— Морозов в своем репертуаре.
— Что с тобой? Ты даже злишься как-то натянуто.
— Совсем забыл, – я достал из кармана пригласительный. — Вот, тебе, наверное, будет интересно. – Ася улыбнулась, показала свой пригласительный. — Опоздал, как всегда. А с этим? – Я дал ей книгу.
— Какое странное название "Последняя повесть". Вообще все странно, – задумчиво произнесла она, внимательно разглядывая книгу. — Я приехала.
Я затормозил. Ася толкнула дверцу, обернулась.
— Ты бы хоть иногда звонил? Мы вроде не чужие…
— Ладно, – отрешенно ответил я.
Ася вышла, помахала букетом, и вскоре исчезла в подъезде. Я посмотрел на свои бывшие окна, на балкон. Блик прошлого скользнул, как солнечный луч по крыше, быстро и неуловимо.

Глава четвертая.
Закрыв машину, я растерялся от необычной кладбищенской тишины. С голубой кисеи неба, серебрясь и сверкая, тонкими нитями падал снег. То там, то здесь потрескивали от мороза деревья. В этом мире каменных плит и железных оград, занесенных снегом, под сводом сосен и берез, куда-то уходила вся земная мятежность.
Утопая по пояс в сугробах, подбираясь к заветному месту, я испытывал давно забытое чувство наслаждения. Наконец я добрался до ограды. Немного отдышавшись, принялся расчищать снег, освободив стол и скамейки, я сбросил снег с гранитного креста. Обтерев рукавом фотографию, положил розы, подумав, положил и книгу.
Фотография Антонины приковывала внимание. На ней она сидела за столом, заваленного книгами. На миг ее рука оторвалась от бумаги, повисла в воздухе. Сама она задумчиво, полубоком, повернулась к окну. К звукам ли природы прислушивалась она или к самой себе? Не тень прошлого, а тень будущего лежала на ее вдохновенном, еще полном жизни и любви лице. Внезапно я поймал себя на том, что физическое присутствие Антонины меня никогда не покидало. Я чувствовал его всегда и всюду, где бы ни был. Ее живое присутствие в пространстве возвращало силы, заставляло жить дальше. Мне безумно хотелось тепла ее рук, ее голоса. Мне хотелось, чтобы она подсказала, как быть? Совершенно безотчетно я опустился на колени и обнял холодный, белый холм...

______________

— Вставайте! – донеслось откуда-то издалека.
Колючая дрожь пробуждала мое тело к жизни. Кто-то настойчиво теребил меня. " Зачем?" – мелькнуло в тяжелом сознании.
— Вставайте... вставайте! – всхлипывал надо мной чей-то обессиленный голос. — Ну, пожалуйста, очнитесь... – молил он.
Этот голос? Я узнавал и не узнавал его. Что-то заставляло работать сознание, но я не мог побороть отяжелевшего тела, меня приковывало к земле. Кто-то сильно бил меня по лицу, и чьи-то руки пытались поднять. Уже когда я сидел и дрожь била изнутри, я изумленно смотрел на Ника.
— Ты - ы? Здесь? Я что, уснул?
— Вы могли замерзнуть... – испуганно всхлипывал Ник. — Вам бы согреться...
— У меня коньяк в машине, под сиденьем...
— Я схожу, дайте ключи...
— Возьми, в верхнем кармане.
— Вы тут... я...
Я смог лишь кивнуть, тело было сковано холодом, и колючая дрожь била изнутри.
Ник пытался бежать, но утопал в снегу, падая и вставая, рукавом вытирал слезы. Я чувствовал невыносимую усталость. Но боже, как было больно и стыдно! Лишь теперь я понимал, что это не Ник, а я заблудился: в прошлом, в запоздалых чувствах, это я не желал мириться ни с потерями, ни с настоящим. Казалось, Антонина в который раз сняла с моего сердца пелену.
Ник вернулся.
— Вот, пейте, пейте! – запыхавшись молил он. Я осушил почти полбутылки, пока не почувствовал тепла внутри. Ник сел на скамейку, отвернулся.
— Тебе тоже не помешает, глотни. – Ник испуганно замотал головой. — Глотни, говорю! – приказал я. — Вот так-то лучше.
Я достал сигареты. Ник тоже машинально полез в свой карман, опомнившись, одернул руку. Я протянул ему свою пачку. Он робко вытащил сигарету, но не закурил. Он не сводил глаз с фотографии матери.
— Я никогда ее такой не знал, – задумчиво произнес он. — Я люблю это фото, откуда вы его взяли?
— Любишь? – поразился я.
— Здесь очень тихо. Маме, наверное, хорошо, она любила тишину, березы, и они здесь растут. Когда я прихожу сюда, мы с ней разговариваем, как когда-то.
— Приходишь? – меня ударило.
— Я здесь бываю часто, а в этот день всегда.
— Ты - ы... – ком перехватил горло, я нервно схватил бутылку, отглотнул.
— Вы не ответили, откуда у вас это фото?
— Я взял ее в альбоме своей матери...
— Вашей? – Ник широко раскрыл глаза. — Как это?
— Они были близкими подругами. Может быть, все было бы иначе, если бы моя мать любила меня так, как тебя твоя мать... Взрослые от детей отличаются тем, что они знают как надо, а делают все наоборот. Дети точно знают как, но ничего не могут…
Я замолчал, не в силах продолжать. Ник сидел в напряжении. Мы оба понимали, это была решающая минута. Все зависело от того, сумею ли я протянуть ему руку, вернуть его расположение, слишком низко упав в его глазах. Я смотрел на него и будто впервые видел. Даже не заметил, когда он успел вытянуться. Он был не столько худ, сколько тонок. Лицо его удлинилось, нежный румянец лежал на щеках. Его черты спешили определиться, я узнавал в них свои. У него были мои глаза, но не мое выражение. Нет, не себя я узнавал в его покорном, усталом, беззащитном лице. Несмотря на то, что он изо всех сил стремился быть старше, самостоятельнее, он все еще оставался ребенком. И его детская беззащитность была мне ножом в сердце. Ник испытывал меня взглядом. Он ждал, ждал прежнего меня. Преодолевая слабость, волнение, страх, я продолжал:
— Твоя мать всегда думала, что я сильнее, чем есть. Странно, в юности я твердо знал, чего хотел, а потом затерялся в самом себе. Я как бы жил на море и никак не мог причалить ни к одному берегу, мне все казалось, что мой берег впереди...
— Значит вы маму не любили? – тихо спросил Ник.
Глубоко затянувшись сигаретой, я не знал, как ему объяснить то, чего себе-то не умел объяснить.
— Когда-то мне казалось, что я просто привык к ней... О, она умела убедить в чем угодно! Моя доверительность ей была безгранична, но я был молод и глуп. Она была моим дыханием, а его замечаешь только тогда, когда сдавит...
— И тогда... когда вы так уехали... сдавило?
Да, это был ее сын.
— Коля! – нервно воскликнул я. — Поверь, она мне тогда ничего не сказала... ничего! Я никогда не умел ее слушать... я боялся ее слушать, и слышать... Боже, если бы...! – в отчаянии выкрикнул я, до боли сжимая кулаки. — Я бы стал ее нянькой, сиделкой лишь бы... Но я не дал ей сказать...
— И даже не вышли из машины... – укоризненно прошептал Ник. — Не захотели услышать...
— Услышать? Что? – встрепенулся я.
— Когда вы отъехали, она билась на снегу и шептала: " твой сын, твой сын". Я с трудом ее увел, и потом она долго не могла успокоиться… я не мог простить…
— Коля! Я... – но нет, я не мог говорить, слишком больно жало в груди.
Я допил до конца коньяк, поминутно курил. Ник недоверчиво наблюдал за мной, время от времени застывая глазами на фотографии матери. Он словно ждал, что она подскажет ему нужные слова, придаст веру и силы. Пожалуй, лишь теперь я понимал, чем для него была его мать.
Ник вдруг занервничал, как бы на что-то решаясь, но чего-то боясь. Затем неуверенно полез во внутренний карман пиджака, рука его замерла в нерешительности, и что-то вынув рывком, подал мне, а сам отвернулся и закурил. Это был тетрадный лист, сложенный на четыре части, края его незаметно потрепались, я осторожно развернул его, чтобы не порвать. Узнав почерк Антонины, сердце бешено забилось. Записка явно была написана наспех, чувствовалось, что рука с трудом владела авторучкой.
"Сынок! Когда ты найдешь эту записку, ты, наверное, уже будешь знать все. Нет, не от Виталия, а от меня ты должен был узнать правду. Коленька, мальчик мой, родной мой, я не могла, не смогла тебе все сказать сама. Это трудно объяснить. Одно знай, я думала лишь о тебе! Не знаю, может быть, ошибалась... Да, мой мальчик, не Андрей был твоим отцом, а дядя Виталий. Он твой настоящий отец. Надеюсь, он сумеет тебе объяснить... Ах, сынок, разве можно объяснить жизнь? Прости меня, когда-нибудь ты поймешь несчастную мать, которая тебя любила больше жизни. Коленька, живи  с родным отцом, люби его. Дай ему то, чего не сумела я. Прости меня".
Я омертвел. Записка выпала из рук. Ник поднял ее, бережно сложил и убрал обратно в карман.
— Ког... когда ты это нашел? – подавляя боль и слезы, отрывисто спросил я.
— В последнее время мы с мамой читали " Маленького принца ", вернее, я читал, мама уже не могла... она ничего не могла... В " Принце " я и нашел... в тот самый день, когда ее не стало...
— Боже, Коля! – взвыл я, лихорадочно хватая его руку. — Коля, ты прости меня, дурака! Я никогда не переставал тебя любить... Я хочу, чтобы ты вернулся... я не могу без тебя... я не хочу без тебя... — восклицал я от какого-то бессилия внутри. — Я никогда не умел терпеть и ждать... я научусь... Пусть, пусть ты не сможешь сейчас, но только не лишай меня надежды... давай попытаемся, может, я не такой уж и плохой... Пойми, кроме нас, у нас никого нет…
Ник осторожно вынул руку из моей, повернулся к фотографии матери, и словно окаменел. Я долго ждал, когда он заговорит, но напрасно. Уже вечерело. Сумрак сгонял день, мороз спешил проявить свою последнюю зимнюю силу, сопротивляясь неизбежному приходу весны.
— Надо идти, – тихо проговорил я. — Сейчас бы крутого чая и к горячей печке.
— Чайник в духовке, дом я два дня отапливал, он уже прогрелся, но мы еще раз затопим, – внезапно оживился Ник. Я глупо, растерянно, смотрел на него, злясь на свинец в ногах. — Ты в миг отогреешься. Я одно средство знаю, мама мне его применяла. Только вот телик сдох, эту рухлядь уже не починишь, он весь сгнил. – Ник расцветал на глазах, но он был кроток в своем оживлении. — Да и света у нас нет, Где-то проводка полетела, зато свечи есть...
— Это здорово, - глухо проговорил я, с трудом переставляя ноги, пораженный неожиданным преображением Ника.
— Постой! – он резко остановился. — Я сейчас! — Он бросился назад к ограде. Когда вернулся, даже сумрак не мог затушить сияния его глаз. — Я книгу взял, чего ей там гнить, мама и так все знает. Ты классно придумал, пап, что подписал ей как живой... – Ник сам испугался, назвав меня "пап".
Не выдержав, я стиснул его в объятьях, зарылся лицом в воротнике его куртки. Пронизывающее чувство сладости и боли захватило все мое существо......
1995 —2000 г.