Милосердие

В палате нас двое — он и я. Он, жалкий, немощный, давно уже не встает, лежит пластом, все, что ему еще под силу, — донести ложку до рта.
Когда рано утром появляется сестра-девчоночка, я тут же вываливаюсь в коридор. Третий — лишний. Но что там, в мое отсутствие, происходит, мне достаточно хорошо известно.
Подавляя тошноту, боясь замараться, сестричка стаскивает с него все грязное, моет, переодевает, меняет простыни. Говорит с ним резко, не говорит — команды подает, и почему-то на «ты», хотя во внучки ему годится.
Грубость он сносит молча, безропотно. Ему ли еще роптать?! Как-то даже безучастно.
Стыдится он этой юной девчонки? Страдает бывший, весь в прошлом мужчина под ее жестким, холодным, ненавидящим взглядом? Того не ведаю. Может статься, он уже, сам того не сознавая, перешагнул через это, может, чувство стыда просто умерло в нем, как умирают в человеке любовь, желания, жажда жизни.
Время от времени его навещает жена. Всегда почему-то спешит, наскоро кормит, второпях прибирает на тумбочке — и исчезает.
Угрюмый, замкнутый, какой-то в себя опрокинутый сын забегает на четверть часа, да и те, сдается, высиживает с усилием. Говорить ему с отцом не о чем.
Палатный врач возле его кровати остается не больше минуты и, уходя, говорит то же, что говорил вчера, позавчера, позапозавчера.
— Максюта! — говорит врач, упиваясь своим долготерпением, великодушием. — Когда жена заберет тебя домой?
Максюта, бедолага этот, смотрит перед собой, с ответом медлит. Потом слабым, чуть слышным голосом произносит:
— А я... не хочу... домой...