Репетиция оркестра

Пицунда, какой она была еще недавно, концертный зал в ста шагах от моря. Оркестр из Тбилиси готовится к завтрашнему выступлению, репетирует Пятую симфонию Чайковского.
В зале человек двадцать любопытствующих, вход свободный. Оркестранты на сцене кто в чем, держатся непринужденно, разговоры, смех. И дирижер не лучше — в синей рубашке с закатанными рукавами, в сабо с голыми пятками. Сидит на высоком стуле, беседует с оркестром — просто, буднично.
Проигрывают «ключевые» места, «высшие» точки. Словом, шлифуют. Дирижер сперва пропевает несколько музыкальных фраз, показывает, затем вступает оркестр.
В одном месте дирижер восклицает:
— Болшэ грузинской страсты!
Это в последней части, в преддверии финала, где бьют литавры, плачут и стонут скрипки, а прочие струнные вторят им... Там, где оркестр изображает орган, дирижер слезно просит — его просьба звучит как заклинание:
— Памалытэс! Памалытэс! — что в очищенном от акцента виде означает: «Помолитесь!» и говорится, конечно же, больше для публики, чье присутствие, пусть в самом малом числе, музыкантам всегда приятно, желанно, всегда воодушевляет, обостряет чувства, приподнимает в собственных глазах.
В зале движение, то и дело вбегают дети — оркестрантские, разумеется, машут сидящим на сцене, оттуда машут, улыбаются ответно. Курорт, гастрольная поездка: семьи, естественно, при себе. Сам дирижер тоже частенько поглядывает в зал, ему тоже любопытно и вообще ничто человеческое не чуждо.
Но над всем этим пиршеством жизни царит и властвует музыка. Она проникает в сердце, заставляет его трепетать, черт знает, что с тобой делает, хотя оркестр, казалось бы, всего лишь репетирует. Всего лишь.