Не климат

Рабочий, видавший виды автобус второй час пылит по степи, везет на буровые вахту. Дежурную, очередную. Теперь много дней без поселка, без дома, без семьи.
Дело в общем-то привычное, это так, а все ж на душе хмарно. Сосет. Надо чем-то заполнить образовавшуюся пустоту, разогнать эту хмарь, развеять.
И первое тут средство, конечно же, хороший разговор. Под табачок, под вкусную сигарету. Средство испытанное, надежное.
Он и вяжется, разговор-тот, неспешный, с паузами да намеками, шутками-прибаутками, со смешком, с веселым, взрывным хохотом. В этот живой, бурлящий котел идет все, только давай! Но большей частью, понятно, свое — поселковое, буровое.
Время от времени разговор начинает слабнуть, выдыхаться, того и гляди вовсе иссякнет. Тогда кто-либо из собеседников р-раз — и повернет тему, подкинет что-нето новенькое. Снова бурлит котел, греет душу, отвлекает от всяких смурных мыслей, всяких таких дум.
Говорили о детях. Дети — большие, малые — почти у каждого, и каждому есть что сказать, каждому любопытно услышать, как это у других. Говорили, говорили — да и попримолкли. Снова, видать, взгрустнулось.
В этот самый момент один молодой буровик — не то чтобы уж совсем молодой, поскольку семейный, но все-таки — тоже решил поделиться, добавить кое-что и от себя. На ту же всех интересующую тему.
— А я свою Дуську однажды застукал, — произнес он бодро. — Котенка мучила.
Кто-то, отрешась от собственных переживаний, переспросил сумрачно:
— Как — мучила?
Дуськин отец, топорща губы в ухмылке, пояснил:
— Казнь устроила усатому-полосатому. Свернула ему голову, потом стала ножницами отрезать лапки.
Лица вокруг напряглись, глаза насторожились, сделались жесткими.
— Ну... а ты? — вопрос прозвучал все так же сумрачно, тяжеловесно, но в голосе слышалось некое ожидание.
— А я ей говорю: эх, ты, дуреха! Ну разве это казнь? Сперва, говорю, надо лапы оттяпать — одну, другую, все четыре. А уж тогда, напоследки — голову.
И гоготнул, давясь смехом, довольный собой, своим рассказом. Вот подкинул так подкинул!
Нелепый, бездушный смешок его достойно венчал эту дикую историю.
Все сидели ошеломленные и переглядывались неловко, растерянно. Трудно было даже представить себе что-либо подобное, вообразить.
— Ты что — разыгрываешь нас?
— На пушку берешь?
— Сбрехал, паря, да?
Дуськин отец, не ожидавший такой реакции, готов был оскорбиться.
— Ничего я не придумывал! Все — как есть. Надулся, напыжился. Повисло каменное молчание.
Немного погодя автобус сбавил ход, остановился. Прямо посреди степного, голого пространства. Буровики, не сговариваясь, стали один за другим выходить.
— Ты тоже выйди давай, — сказали незадачливому отцу.
— А на что? — возразил он заносчиво, он все еще чувствовал себя обиженным. — Ехать-то всего-ничего осталось.
— Выходи-выходи! Потолкуем на вольном воздухе...
Несколько дней спустя, прежде временя воротясь в поселок, буровик этот пришел в контору и положил на стол начальнику геологоразведки листок бумаги с немногими строчками на нем.
Начальник взял листок, со вздохом заглянул в него. Людей, как всегда, не хватало, каждая пара рабочих рук была на счету. Однако делать нечего: конфликтная ситуация, даже, можно сказать, остроконфликтная. И он, вооружась шариковой ручкой, вздохнул еще раз.
— Стало быть, здесь тебе не климат?
Буровик, пряча глаза, стыдясь своей не совсем еще поджившей физиономии, пробормотал:
— Угу. Стало быть, так.