Школа. Глава 18

Сентябрь 1944 года выдался на удивление тёплым и солнечным. Моя свободная бесконтрольная жизнь вступала в ограничительные рамки выполнения обязанностей школьника. Мама отпросилась с работы, чтобы оформить документы и отвести меня, как говорится, в первый раз в первый класс. Путь в школу пролегал по Усачёвской улице мимо рынка. В подарок к первому сентября мама купила мне большое красное яблоко. Подарок был роскошный – давно я не пробовал яблоки, здесь хоть бы корку хлеба для полного счастья иметь, а тут – такое. Рад я был, несказанно рад.

Мама проводила меня в класс, показала учительницу и побежала на работу. Нас в классе оказалось сорок с лишним человек. Один букварь приходился на пять человек, практически им пользовались те, кто посильнее. Правда, в классе находились и такие, у кого было всё: портфель, букварь, ручки, карандаши, тетрадки и бутерброды с маслом и колбасой. Их в школу приводили мамы и бабушки за ручки, на переменках приходили подкармливать, а после занятий уводили домой заботливые, никогда не работающие и не знающие ни в чём нужды, родители. Усаживали их по двое на передних партах, а остальных рассаживали, где придётся, по три человека. Здесь впервые я почувствовал расслоение даже среди детей. К нам – бедным, неухоженным – дети зажиточных родителей относились презрительно.
От дома до школы было далековато, и мы с Клопом, который попал в соседний класс, выходили с утра – когда придётся. Шли не спеша, задерживаясь возле каждого угла и всего, что могло нас заинтересовать. Учебный материал усваивали хорошо, потому что оба бегло читали, но в школе не были прилежными, а дома вообще уроками не занимались, и первоначальное преимущество перед другими учениками терялось. Учительница интересовалась только избранными, а мы для неё были дополнительным грузом. Учебников у нас не было, тетрадок – тоже. Писали на газетах какие-то каракули, не вдаваясь в подробности учёбы. Мои знания меня устраивали. Нас с Клопом привлекало только одно – солоноватый бублик с глянцевой поверхностью и конфета – подушечка с фруктовой начинкой. Это угощение выдавали каждому школьнику на большой перемене. Привилегированные дети от такой еды отказывались, и учительница иногда делила на части бублики и отдавала нуждающимся. Пару раз и мне доставалась дополнительная подкормка, но когда один из «барчуков» отказался от своей порции и презрительно сказал: «Отдайте нищим», я больше никогда не принимал эту милость, хоть зачастую баранка с «подушечкой» были единственной порцией еды на целые сутки. После получения своей пайки мы с Клопом уходили с занятий домой или туда, куда нас занесут ноги. Нам с Клопом, как всегда, «сегодня уроки не задавали».
Однажды, возвратившись с работы, мама решила поинтересоваться моей учёбой. Ей пришлось опять брать провод и вколачивать науку в мою голову традиционным методом – с нижней стороны. Мне такие подарки от мамы не нравились, поэтому когда она приходила – я тут же исчезал. Игра в прятки длилась до тех пор, пока она не придумала способ удержать меня: каждый раз закрывала на ключ, даже тогда, когда выходила на кухню готовить еду.
У моего друга проблемы были точно такие же. В общем, отличниками в 589-й мужской средней школе мы не стали, и надежды на это у наших мам не было. Как-то мама у меня спросила:
– Серёжа! Почему ты не отличник? Ведь соображаешь хорошо и усидчивым можешь быть, когда захочешь. Постарайся, сынок.
– Да что ты придумала, мама? Отличников бабушки за ручку водят, а кто меня поведёт? Думаешь, легко стать отличником? У меня и времени для этого нет! – сказал я и выскользнул из дома к ожидавшему меня Клопу. Мама вздохнула, глядя мне вслед, и больше к этой теме не возвращалась. Так из меня отличник и не получился.
С наступлением холодов нам приходилось туго. Зима в Москве была холодная, температура воздуха не редко превышала двадцать градусов мороза. У Клопа кое-что из тёплой одежды было, а я по-прежнему ходил в мамином жакете, перевязанным бинтом, в штанах, сшитых из старого байкового одеяла, в папиной будёновке с большой красной звездой, а на ногах были надеты резиновые галоши взрослого размера. Чтобы они не отлетали при ходьбе, тем более при беге – тоже привязывались бинтами. Продвигаясь по дороге в школу, из-за будёновки, сшитой на взрослого человека, и наползающего на нос козырька я видел впереди себя только кончики галош и больше ничего. Чтобы как-то определять и сверять направление движения, мне приходилось периодически высоко задирать голову, но постоянно с задранной головой ходить не получалось – болела шея.
Однажды в снегопад мне в галоши намело снега, он подтаял. Ноги почти примёрзали к резине. Я совсем их не чувствовал. Поскользнувшись, упал и всё – дальше идти не мог. Ноги не слушались, сил не было. Так бы и замёрз на безлюдной улице, но неожиданно ко мне подошёл солдат, сдвинув с моих глаз будёновку, спросил:
– Что случилось, детёныш? Вставай! Нужно шевелиться, а то пропадёшь.
Я пытался подняться, но ноги не слушались. Он, подхватив меня под руки, помог подняться.
– Пошли!
– Не могу.
– Пошли через «не могу»!
– Не могу, – повторил я.
– Знаешь, сколько погибает людей на фронте только потому, что не могут перешагнуть своё «не могу»? Так знай: в твоей жизни такого слова не должно быть! Живи со словами «я всё могу!».
Не знаю, откуда у меня появились силы, но я хоть с трудом, но пошёл. Солдат с вещмешком за плечами сам еле передвигался.
– Где ты живёшь?
Я показал рукой.
– Где твои родители?
– Мама – на работе, папа на – фронте! Только от папы писем пока нет. Ждём, а их всё нет и нет.
Солдат довёл меня до дома, снял мешок и, покопавшись в его тощем нутре, достал солдатские обмотки.
– Возьми, пригодятся. Будешь ноги утеплять в такие морозы. Я с ними чуть не всю войну прошёл. Теперь сапоги имею, но всё равно берёг на всякий случай. У меня больные от ранений ноги. Эти утеплители не раз меня выручали. Обмотаю больные места, и вроде легче становится. Бери, не стесняйся!
Я решительно отказывался:
– Они вам самим пригодятся, – убеждал я его.
– Эх, малец! Они тебе нужнее. Недолго мне осталось – дожить бы до весны, а ещё лучше – ДО ПОБЕДЫ, – грустно сказал он.
– А через «не могу»? – вдруг вспыхнул я.
– Это не тот случай. Мои дни сочтены…
Я с болью в глазах глянул на его худое, измождённое тело, на пожелтевшее лицо со впалыми щёками. Солдат приблизил меня, снял с себя шарф и намотал его на мою тонкую шею.
– Прощай, сынок. Дай Бог тебе дождаться отца, – сказал он и, вскинув опустевший вещмешок, тяжело двинулся к трамвайной остановке.
Я смотрел ему вслед в надежде, что он оглянётся. Мне хотелось ещё раз увидеть его лицо, чтобы запечатлеть в памяти. Он не оглянулся.
Меня поразила доброта этого прекрасного человека, а шарф из верблюжьей шерсти – тёплый, колючий, не меняющий своего рыжеватого цвета – хранился впоследствии у нас более сорока лет, и при простуде он согревал меня сразу, как только я его брал в руки!
                *  *  *
Зима не щадила нас. Как-то мы с мамой пошли в булочную получить по продовольственным карточкам причитающийся нам хлеб. Нормы были мизерные. На рабочую карточку хлеба давали граммов триста на сутки, а на иждивенца, каким являлся я – половинную норму. Карточки выдавались на месяц, и без них нельзя было получить ни грамма продукта, хоть помирай, никто тебе без карточки хлеб не отпустит. И вот, когда подошла очередь, мама вдруг заплакала и в отчаянии закричала:
– Господи! Карточки украли! Только месяц начался, как мы, сыночек, будем жить?
Такие выкрики, слёзы отчаяния, истерики в очередях случались часто. В очередь протискивались карманники, «работающие» группами. В основном это были подростки или «белобилетники» – люди, освобождённые от службы в армии по состоянию здоровья. Зачастую, как и во все времена, этими привилегиями пользовались всякие проходимцы, уголовники, а также и действительно больные, например – туберкулёзники. Они не привлекались к обязательному труду, а потому умело сколачивали бандитские стаи, обворовывали и грабили трудовых людей. Многие из них были артистичны, использовали военную форму, чужие награды, фальшивые нашивки о ранениях и контузиях. Жулья в городе было предостаточно, а сил на борьбу с ним у милиции не хватало. Вот и делали жулики свои чёрные дела.
Маме пришлось выйти из очереди. Мы уныло брели домой, мама всхлипывала.
– Мама, не плачь! Будем мою баранку, которую в школе дают, делить пополам, а «подушечку» будем кушать по очереди через день. Проживём как-нибудь.
Мне трудно было успокоить маму. Когда случалось что-то неприятное, она начинала плакать. Я опять вспоминал её падение на рельсы, и мне становилось так обидно и жалко её, что от слёз меня было не удержать.
Видимо, на маминой работе про нашу беду узнали. Каждый из сотрудников старался нам помочь продуктами. Кто принесёт луковичку, а кто – и картофелину. Мы в Москве не называли тогда картошку картошкой. Звали ласково – картошечка! Варили в мундире, чтобы не потерять ни одного грамма ценного продукта. Я очищал картофелину и по крохам, растягивая удовольствие, медленно её съедал. Затем подбирал тонкие плёнки картофельной шелухи и её тоже съедал! А какое было вкусное блюдо, приготовленное к празднику, – картошка в мундире, а в блюдечке – капелька подсолнечного масла, посыпанная сольцой… Мечта! Да ещё хлебушка кусочек – это же объедение. Сейчас даже не придумать блюда, которое съел бы с таким наслаждением, как картошечку с сольцой и подсолнечным маслицем…
Я по-прежнему приходил к маме на работу, преодолевая всевозможные преграды. Как-то, пробегая мимо подвального помещения госпиталя, услышал, что через окошко возле самой земли меня зовёт женщина:
– Иди сюда, милок. Кушать хошь? – спросила она и, не дождавшись ответа, сказала:
– Принеси кастрюльку, я плесну тебе щец горяченьких. Осталось тут. Быстрей неси посуду. Знаю, что у вас окаянная шпана карточки спёрла. Вот, чем могу…
Я побежал домой со всех ног. Нашёл кастрюлю с крышкой и успел к окошку до его закрытия. Женщина налила мне половину кастрюли щей из кислой капусты, и я счастливый и радостный заторопился домой.
– Вот придёт мама, тогда вместе покушаем. Без неё даже не притронусь. Знаю я себя: начну пробовать, а потом не смогу остановиться, – самокритично рассуждал я.
– Ей ничего хорошего в жизни не попадает, да я ещё её огорчаю, как нарочно. Она может, думает, что мне хочется её огорчать? Мне этого совсем не хочется, а так само получается! – сделал я вывод для себя, чтобы об этом при встрече сказать маме.
Кастрюлю я нёс на вытянутых вперёд руках. Как только пытался её прижать к себе, она раскачивалась в такт ходьбе и еда могла выплёскиваться. До дома оставалось совсем не много – метров триста по пустырю, и тут мне наперерез вышли четверо подростков
– Что несёшь, оголец? Покажи! Не дёргайся, а то получишь! – сказал один из них, и грубо схватив меня за шиворот, стал вырывать кастрюлю.
– Не трогайте, ребята. Это для мамы. Она придёт с дежурства голодная, покушает, – не выпуская из рук еду, я уговаривал ребят остановиться, но они были настроены решительно.
– Голодная говоришь? А мы что – перекормленные? Ну, скажи, чего молчишь? Испугался?
– Не испугался! Не отдам кастрюлю. Эта не ваша! – но удар по голове был оглушительным.
Кастрюлю у меня отобрали. Тут же слопали её содержимое, поочерёдно отпивая щи, а капусту вылавливали руками. Я плакал от своего бессилия, обиды и был так несчастен на тот момент. Все мои радостные грёзы разбились о чёрствость этих юных негодяев.
Одолев еду, молодые люди вспомнили моё сопротивление, которое им не понравилось, и, повалив меня на землю, как разъярённые собаки, рвали на мне одежду, попутно избивая руками и ногами подло и жестоко. Я закрывал лицо, чтобы не выбили глаза. Натешившись своей победой надо мной, они изуродовали алюминиевую кастрюлю, растоптав её ногами, и, забросив в кусты, пошли с хохотом прочь.
– Вот был бы пистолет, показал бы я им, как нападать вчетвером на одного, – мстительно думал я, но пистолета у меня не было, и кипящие страсти постепенно утихли.
Ожидая маму, я уснул. В отличие от действительности, во сне моя жизнь проходила хорошо. Сон перенёс меня в прежнее довоенное время с прогулками по шумным улицам Москвы, походом в зоопарк. Мне снилось мороженое – белое в светло-коричневом бумажном стаканчике, разноцветные карамельные петушки и красные лошадки на деревянной палочке.
Мама пришла с работы уставшая. Посмотрела на меня, спящего, улыбающегося во сне и главное, находящегося дома, не скрывшимся в неизвестном направлении. Она хотела приготовить суп, но не нашла кастрюлю.
– Проснётся Серёжа, спрошу у него, куда исчезла единственная кастрюля, подаренная соседкой, – подумала она и, не нарушая моего покоя, устроившись около меня на краешке кровати, вскоре задремала.
Проснувшись, я рассказал маме о том, что со мной произошло. Ожидая наказания, винил себя за то, что спрямил дорогу – пошёл по пустырю. На главной улице этого бы со мной не произошло, а так – конечно… – корил я себя.
– Спасибо, сынок, за заботу. Не печалься. Вот закончится война… – и она стала рассказывать, как мы будем хорошо жить в мирное время, в надежде, что и папа найдётся живой и невредимый, и еда будет в достатке, и кастрюли появятся новые.
Я слушал мамин разговор, и мне было хорошо от её спокойного голоса. Казалось, что картина, нарисованная её воображением и надеждами, – реальная и счастливая жизнь не за горами. А пока мы питались впроголодь и страдали от холода. Затем мама в слезах осмотрела повреждения, нанесённые мне шпаной, помазала содранные места йодом и, уложив меня в постель, приказала три дня не подниматься без особой нужды и никуда не ходить. На этот раз я её просьбу выполнил полностью.
                *  *  *
В тот день прибыл санитарный поезд с передовой, и госпиталь пополнился тяжелоранеными. Опять весь медперсонал работал без выходных неделями. Мы с Клопом ходили в школу и из школы вместе да проводили время, как нам того хотелось. Каждый раз, проходя мимо булочной, мы останавливались у большого окна. Внизу огромного толстого витринного стекла, в уголке, был отбит кусочек, видимо, при остеклении. Образовавшееся небольшое треугольное отверстие в уголке рамы пропускало запах выпекающегося там хлеба, и мы, приткнувшись носами к этому отверстию, с Клопом по очереди нюхали аромат свежего хлеба. Для нас это было любимое занятие. Мы часами могли там находиться. Растравленные запахом и отсутствием возможности отведать живительного кусочка хлеба, мы доводили себя до умопомрачения от желания покушать. В животе – боли, во рту – обильное слюноотделение, а голова кружилась от голода. Наслаждаясь божественным запахом свежего хлеба, мы обратили внимание, что из-за колонны на нас посматривала женщина в белом халатике. Лицо её было грустное, и мне показалось, что она плакала, но когда наши взгляды встретились, она улыбнулась мне и чуть заметно помахала рукой.
– Пошли Клоп. Неудобно стоять, когда на нас смотрят. Ещё подумают, что мы хулиганить пришли.
Не хотелось уходить от таких благородных запахов свежего хлеба, но не будешь же стоять здесь вечно.
Однажды при очередном приближении к витрине мы нашли в уголке выщербленного стекла корочку хлеба. Пытаясь её достать, ковырялись пальцами в маленьком отверстии, но корочка скатилась, и мы её достать не смогли. В следующий раз на том самом месте мы опять обнаружили корочку, но были подготовлены к такому случаю. Из куска проволоки согнули крючок, и корка была наша! Разделив её на две маленькие половинки, мы долго их рассасывали во рту, как конфету. Такой подарок нас стал ожидать через день, видимо, через день заступала на смену работница, заприметившая нас. Мы никогда не видели этого доброго человека, дарившего бедным детям корочку хлебушка. Возможно, её добротой пользовались не только мы с другом. За такое нарушение по законам военного времени можно было получить тюремный срок, но ведь даже такая перспектива не остановила доброго человека от того, что он сделал для нас…
С едой были постоянные проблемы. Кто не голодал, тот не знает этого непрерывного подсасывания под ложечкой, головокружений, головных болей, голодных обмороков. Однажды, не увидев заветной корочки, мы, нанюхавшись хлебного запаха из выщербленного оконного треугольника, пошли домой, а по дороге заглянули на общую кухню. Это место мы часто посещали. Здесь было тихо, безлюдно и немного теплее, чем в коридорах. Но была в то же время одна проблема – здесь постоянно готовила еду старуха, которая нас, детей, ненавидела. На этот раз старухи не было, но на её участке стола на газете лежали картофельные очистки, почему-то не выброшенные в мусорный люк. Очистки были толстыми, видно, что человек имел этот продукт в достатке и на толщине среза не экономил. Все обитатели квартир варили картошку только в «мундире» – так экономней использовался драгоценный продукт.
В общем, мы собрали очистки, перемыли их в воде, но не очень старались, чтобы не вымывать крахмал. Варили недолго – не терпелось. Кушать хотелось так, что, казалось, ещё минута – и помрём от голода. И вот, едва слив воду, мы вытаскивали серые картофельные очистки руками и, объедая жалкие остатки серой картофельной массы, наслаждались едой, такою, какую нам Бог послал. В это время прилетела старуха и начала над нами издеваться:
– Вы – свиньи! Жрёте такую гадость. Вкусно? Конечно, ваши мамочки ни прокормить вас не могут, ни воспитать правильно. Вы думаете, из вас, свиней, получатся люди? – измывалась она с таким сарказмом, как будто мы и впрямь, не понимали, что творим, от голода поедая очистки. Она на этом не успокоилась и продолжала:
– И вообще, какое право вы имели брать мои очистки? Если я не успела их выбросить, это не значит, что я позволю вам их сожрать! Отдавайте их, это мои, я их выброшу, – сказала старуха и приблизилась к кастрюле.
Я набрал рукой из кастрюли серой картофельной массы и ляпнул ей в лицо. Пока она продирала глаза, Клоп вытряхнул остатки нашего варева ей на голову и мы, захватив свою посуду, убежали. Старуха кричала на нас:
– Бандиты! Хулиганы! Вас в колонию заберут, таким не место на свободе!
Но к своим семи годам мы с Клопом натерпелись столько всего ужасного, что нас уже ничего не пугало. И в этом поединке мы готовы были стоять насмерть!
На следующий день женщина-вахтёр, контролирующая вход в подъезд, нас с Клопом предупредила, что старуха нажаловалась коменданту, а комендант дружит с её зятем – Рыжим, как мы его называли. Она посоветовала не попадаться на глаза ни коменданту, ни старухе, ни Рыжему, а то плохо будет. Чувствовалось, что вахтёр была на нашей стороне, так как старуха уже всем надоела. Но нам редко было хорошо и очередное «плохо» нас не пугало.


Рецензии
Военное время, казалось, что власть сильно закрутила гайки, но было много всяких отмороженных тварей, читать про такое тяжело, но, это чистая голая правда! Я верю каждому Вашему слову, Сергей Петрович! Мы тоже тяжело жили в первые послевоенные годы, но, не настолько, как Вам с мамой досталось. Снимаю шляпу и склоняю голову! Мы всё же жили в сельской местности, там всегда найдётся, что погрызть. Если бы Ваша мама оставила Вас у родни в деревне, было бы полегче, но я понимаю, что для неё это было невозможно, расстаться с сыном. Р.Р.

Роман Рассветов   08.03.2021 14:04     Заявить о нарушении
На это произведение написано 16 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.