Сосуществование

У нас в доме появился беркут. Настоящий. Со сломанным крылом. Эту птицу нам принес папин приятель – охотник Салимжан. Он подобрал беркута в горах. Где беркут умудрился сломать крыло, было неясно. Но птица без крыла, неспособная к полету и добыванию пищи, была обречена на гибель. Беркут на тот момент, когда его обнаружил Салимжан, забился в расщелину, видимо уже несколько дней не пил и не ел, поэтому был на грани истощения, и сил сопротивляться человеческим рукам у него не было никаких. Он только зло косил острым карим в золотой радужке глазом и еще, приоткрывал клюв, издавая безголосое шипение, на другие действия его не хватало.
Вначале беркута поместили в корзинку, наложив в нее каких-то тряпочек и бумаги. Вечером пришел дядя Владик – стоматолог, он осмотрел крыло птицы и унес беркута в свою поликлинику, там они с врачами поколдовали, закрепили сломанные части какими-то скобами, что-то там сшивали, в общем, провели птице настоящую операцию.
– Фиг знает, что из этого выйдет, может, срастется, тогда будет летать, а если не срастется, будете ему до конца дней мышей ловить, – так примерно высказался дядя Владик, возвращая птицу в корзинку.
Птица имела совсем сомлевший вид, было ей плохо, тем более что ее накачали новокаином – для обезболивания. И отказывалась пить и есть.
Вот тут мы совсем встревожились. А вдруг эти беркуты настолько гордые, что в неволе вообще не едят, и тогда она у нас на глазах просто умрет.
Мы совершенно не представляли себе, как можно объясниться с этой птицей, чтобы она поняла, что мы люди хорошие, желаем ей добра, а неволя ее есть дело временное, и наша помощь не унизительна.
Мы взяли в оборот Салимжана, чтобы он нам подробно рассказал о том, что беркуты едят в повседневной жизни, какие у них привычки.
Салимжан по-русски говорил не очень: «Овечка едят, суслик обратно едят, видит сверху, что поймает – едят, мясом едят... сильный охотник, умный...».
Папа плюнул и залез в Большую Советскую Энциклопедию. А дядя Владик засмеялся и сказал, что теперь нам придется завести себе стадо баранов и гонять Светку, то есть меня, в степь за сусликами: «Вы, ребятя, все-таки свихнутые, отдайте птицу в зверохозяйство, там зоологи, орнитологи, я слышал, приехали, разберутся...».
Но я сразу вскипела и готова была накинуться на дядю Владика с кулаками за такое подлое предложение.
Пока птицу чинили в поликлинике, Салимжан на кухне пил чаи, потел, кряхтел и, видимо, чувствовал себя не очень ловко, что притащил на наши плечи такой груз забот.
Но мама его успокоила, она сказала, что Салимжан правильно сделал, что отдал нам птицу, что мы постараемся ее выходить, а в горах у Салимжана беркут, может, и сдох бы.
Салимжан повеселел, да еще выпили они с папой и Владиком конъяку за беркутово здоровье. В общем, укатился Салимжан обратно в свои горы, а беркут остался у нас.
Мама сходила на рынок, потому что в магазине мясо бывало не всегда, да еще и перемороженное, вряд ли такая птица будет всякую дрянь лопать, и купила парной баранины. Мама выложила кусочки сырого мяса на красивую тарелочку с цветочками, но папа сказал, что беркут не кошка: «Ты бы ему еще молока налила... Пусть он думает, что это мясо дикое...».
Но мама заупрямилась и сказала, что беркут у них в гостях, да еще больной, а она привыкла кормить гостей из красивой посуды, а не из каких-то черепков.
Папа раздражился и буркнул что-то вроде того, что упрямей женщин зверя нет.
Мама обиделась. В общем, они поссорились. Они последнее время часто ссорились. Расходились по разным комнатам, а я бродила неприкаянной, поскольку не знала, к кому из них приткнуться, чтобы другому было не обидно.
Но сейчас эта ссора меня не огорчила, потому что все мои мысли были заняты беркутом. Мне хотелось проявить к нему нежность, погладить, пожалеть, он стоял в корзинке, распластав крылья, и походил не на беркута – степного орла, а на курицу, высиживающую яйца. Но я старалась отогнать такое сравнение, поскольку это было, наверное, чрезвычайно обидно для такой гордой птицы.
Но все же внешность его была самая не куриная: у него был такой крепкий острый круто загнутый книзу клюв и большие круглые мрачные глаза, которыми он смотрел не мигая, и красивое буро-рыжее, с белыми росчерками на крыле и хвосте, оперение.
Как бы то ни было, может, голод и жажда взяли свое, может, беркут и, правда, понял, что мы ему помогаем, может, оценил чудеса деликатности, которые мы по отношению к нему проявляли, когда на цыпочках уходили из комнаты, где поместился беркут, чтобы не смущать его своим присутствием, когда ему приносили поесть, но он стал потихоньку поклевывать мясо и пить воду.
А где-то примерно дней через десять вылез из своей корзины и переместился жить на пианино. Сам. Прощай, полироль! Ходил он слегка враскорячку, цокая по крашеным дощатым полам, крылья у него были сложены, и он даже не делал попыток их распрямить или похлопать, как сделала бы менее умная птица.
Изредка только какая-то волна дрожи пробегала по нему от головы до хвоста, он раскрывал клюв и издавал странный глухой звук, похожий на кхе-кхук.
А на пианино он оказался так. Взлететь ему не удавалось, он все тянул голову, кхукал, трясся и даже подпрыгивал возле инструмента. Мы вначале не могли взять в толк, что хочет наш беркут, но потом папа сообразил, что беркут просится на пианино. Видимо, ему необходим был обзор окрестностей с какой-то высоты. А в этой комнате самым высоким предметом было пианино. И беркут совершенно спокойно дал папе себя поставить наверх.
– Вот, Светка, ты у нас самая мелкая, как бы не принял тебя наш красавец за полевую мышь! Да начнет на тебя охоту – не боишься?
Ну, тут папа сильно промахнулся, он даже не мог себе вообразить, как сильно изменилась моя жизнь с появлением в нашем доме беркута. Мы, кстати, так его и звали, просто беркут. Вначале хотели придумать имя. Но мама сразу была против: беркут у нас не на всю жизнь, если мы ему дадим имя, он станет как бы членом нашей семьи, и как нам тогда будет с ним расставаться?
Я, конечно, понимала, что да, наверное, наш беркут не навсегда с нами, но в глубине души мне хотелось, чтобы он остался с нами навсегда. Это было бы самое чудесное чудо в моей жизни, и что бы мне такое сделать, чтобы он с нами захотел жить навсегда?
Я садилась рядом с ним на музыкальный стул, смотрела на его гордую клювастую голову и думала: вот он, когда был здоров, жил в небесах, в такой вышине, что даже страшно вообразить, и что он видел оттуда сверху, какими он нас видел маленькими беспомощными точками в степи, с нашими крохотными дымящими городами и букашками машин.
Наверное, это довольно скучное и однообразное зрелище. А теперь он рядом с нами в тесной комнате, в которой душная тяжелая мебель: разные там кресла и стулья, и диваны, и зачем ему это надо?
Здесь взгляд упирается в стену, а повернешься – в другую стену, а простор ограничен окном. И небо только вот – маленький замызганный, с какой-то бледной робкой тучкой, кусок в окне. Его так мало, и оно так далеко и высоко.
Так зачем беркуту жить с нами, просто сидеть на пианино и ждать, когда дадут кусок мяса, принесенный с рынка, и это вместо парения в высоте, в воздушных прохладных струях свежего горного воздуха, когда под его крыльями целый мир, под его крыльями простираются макушки гор, и склоны гор, и по степи в клубах белой пыли стремительно несут стада джейранов. А потом он увидит добычу и падет вниз, стремительно пропарывая своим гладким собранным телом воздух. Вот это жизнь. И мясо, которое он ел, другое, с кровью, еще теплое, прямо вот только что, чье-то сердце еще ритмично билось и еще, наверное, в последнем смертном толчке, его пронзает коготь моей птицы.
А что это – полет? Как его осмыслить, как почувствовать?
Когда я была совсем меньше, я думала, что, может, попробовать спуститься из окна на зонте, но не рискнула. А самолет это не то, это не сам ты летишь, это тебя летят.
Беркут словно принес в мою жизнь непостижимую тайну, что-то такое, что я хотела понять, но не могла, но это насыщало мою жизнь особым чувством трепета и счастья, наверное близком к полету.
Другой мир, поняла я, он так чудесен, прекрасен, и может быть жесток, но пусть, зато в нем никто не врет и не фальшивит, все как есть на самом деле... но меня в него никто не допустит.
И все равно, мы сейчас сидим рядом, сидим в двух шагах друг от друга – «сосуществуем», как говорит учительница биологии. Вот да, мы в самом деле сосуществуем, мы, кажется, даже разговариваем без слов. И с беркутом я готова сосуществовать за милую душу, а вот с некоторыми людьми категорически не хочется.
Я, например, категорически не хочу сосуществовать с нашей соседкой по лестничной площадке, Верой Петровной. И ее противным внуком Лесиком. Это надо так назвать мальчишку! Вера Петровна была приторной, как клубничный сироп. Она была такой пампушистой, с крупными чертами лица, слегка подплывшими от времени. Ее глазки все время все ощупывали, высматривали, приглядывали, оценивали, не глаза, а сыщики, мне даже казалось, что и ночами они не захлопываются, а все продолжают свою наблюдательную работу, может, рыщут внутри самой Веры Петровны и ее внутренних органов.
А ее внук Лесик, оболтус, каких мало, с толстой девчачьей попой, почему-то носил очень узкие и всегда коротковатые штаны, отчего я, когда он наклонялся, все ожидала, что сейчас шов треснет и Лесик вывалится из своих штанов.
Вера Петровна была помешана на своем внуке. Она считала, что ее сын женился на садистке, которая родила мальчишку нехотя, и вот теперь он почти беспризорник. Но Лесик, с его румяными пухлыми щеками, пунцовым ярким младенческим ртом, волнистыми желто-русыми волосами не выглядел брошенным мальчиком. Вообще, он, кажется, был даже миловиден, но меня от него тошнило.
И все бы ничего, если бы Вере Петровне не втемяшилось в голову, что нас нужно подружить. Потому что с Лесиком ребята в классе не водятся, смеются, обзывают, и вот пусть дети (то есть я и Лесик) подружатся. А хочу ли я дружить с Лесиком, Верой Петровной не рассматривалось.
И вот она уговорила маму, чтобы та отпустила меня вместе с Верой Петровной, Лесиком и Лесиковым папой на природу, за тюльпанами.
И меня отдали, а я не хотела ехать, но я не могла объяснить маме, что мне противны и Вера Петровна, и ее внук. А мама думала, что я очень буду рада, ведь я так любила ездить в горы за тюльпанами. И это такая прекрасная возможность, потому что нам самим пока никак не выбраться, у папы много работы, он там на этой работе пропадает и по субботам, и в выходные дни. Скоростные проходки на шахте – идут на мировой рекорд.
И когда прикатился Лесиков папа, то оказалось, что мы поедем не на машине, а на мотоцикле «Урал» с коляской. И Вера Петровна легко сказала, что дети поедут в коляске, а она сядет за спину своего сына. И меня посадили прямо на пухлые противные колени Лесика. Я исподлобъя глянула на маму и увидела, что маме это совсем не понравилось, но мы уже покатили в горы.
А я любила ездить за тюльпанами, мы ездили с учителями маминой школы в автобусах или грузовике, было всегда шумно и весело. С песнями, привалами, едой у горных артезианов. Или с работниками папиного комбината, и тоже это всегда было весело и здорово.
Но мне не приходилось ездить в горы на коленях у мальчишки, который противно сопел в мою спину, который ерзал, чьи колени намокли и погорячели. Меня тошнило. Тошнило и тошнило, весь этот долгий гнусный день.
И потом, когда вернулись, я сразу вымылась в ванной, потому что мне казалось, что я навсегда пропиталась чужим противным запахом, что мои ноги сохраняют противное чужое тошнотворное тепло. И за весь этот долгий день мне опротивело и небо, и горы, и тюльпаны, потому что все казалось теплым, мягким и омерзительным, как колени Лесика.
Вот беркут сейчас сидит на пианино, но его никто не принуждает там сидеть, он сел там, где ему нравится. Беркуту можно, к нему относились по-человечески, а как же отнеслись ко мне? Вот и получается, что хуже некуда.
И я долго еще переживала этот случай своего первого физического отвращения к человеку, но никому не хотела о нем рассказывать, а вот сейчас мысленно рассказала беркуту, и мне стало легче.
И в школу я теперь бегала вприпрыжку. Я только первый год ходила в этот класс, и еще не привыкла к новым лицам, и у меня там не было друзей. Но зато у меня теперь был беркут, который живет на пианино. И мысли о нем делали меня сильнее и увереннее в себе. Вот беркут не боится жить в нашем доме, среди людей, он мужественный, и мне стыдно трусить и бояться новых ребят, и длинного язвительного Кольку, и эту задаваку Наташку. Знали бы они про моего беркута. Но я не хотела никому о нем рассказывать, это была моя личная, сокровенная и трепетная тайна. Просто пусть он будет.
А через несколько дней случилось вот что. Папа был в ночной смене. Мы уже ложились спать, как вдруг мама выглянула в окно и охнула – у нас во дворе, прямо за белым алебастровым забором, был пивной ларек. И мама, случайно глянув в окно, увидела, как два здоровых лба взламывают скобы и замок. Она бросилась набирать 02 и взволнованно сообщила дежурному милиционеру, что вот, под нашими окнами происходит ограбление пивного ларька. А ей сказали: «Ну, вы давайте пока задержите этих грабителей, не дайте им уйти, а мы подъедем, пока нет машины»,
– Как это вы себе представляете, – возмутилась мама, – чтобы я задерживала двух здоровенных грабителей! А если они меня ножом пырнут, у меня, между прочим, маленький ребенок.
– Ну, не такая уж я маленькая, мама, давай их задержим, у нас же есть беркут!!! – загорелась я поймать грабителей.
Но мама просто позвонила нашему соседу из соседнего подъезда, по прозвищу Полтора Ивана (за его очень высокий рост), у которого было ружье.
Сосед, в одних семейных сатиновых трусах, выскочил на балкон и жахнул из двустволки по ларьку. Грабители побросали инструменты и растворились в ночи.
Мы, конечно, еще повыглядывали в окно, обсудили с Полтора Иваном наглость воров и милицейское равнодушие к социалистической собственности, а потом легли спать.
А утром нашего беркута не было на пианино. Его не было ни на диване, ни в кресле, ни на подоконнике. Мы обыскали весь дом и, только войдя на кухню, вдруг обнаружили, что забыли на ночь закрыть окно.
Наш беркут улетел! Я кинулась во двор, но нигде не было моей прекрасной птицы, неужели он навсегда нас покинул? Но ведь у него еще не зажило крыло, может он уже попал под машину, может его расстреляли из рогаток, может Полтора Ивана принял нашего беркута за дикого и разрядил в него двустволку, или его съела наша дворовая собака Шарик – волкодав. Слезы лились по моему лицу ручьями. Мама тоже бегала по двору и даже выскочила на улицу, за дом, и спрашивала у всех, кто попадался ей навстречу, не видел ли кто случайно нашего домашнего беркута. Люди от нее шарахались.
Мы вернулись домой, я была в отчаянии. Я бродила по комнатам, и тоска и обида жгли мое сердце.
А что мы скажем папе? Какие оказались раззявы, забыли закрыть окно? Папа тоже сильно подружился с птицей. Он даже читал ему газету «Шахтерские новости».
– Пусть знает, в какую семью принят, – то ли в шутку, то ли всерьез говорил папа.
А часа через полтора в наш дом постучали.
Это были чумазые шоколадные дворовые пацаны.
– Это не ваша птичка возле кинотеатра, на клумбе? Нам сказали, что в 25-й квартире потерялась птичка.
– Да, да, это наша квартира, только у нас не птичка. А беркут!
– Ну, да, большая такая, с клювом!
– Да, клювик знатный, как у подъемного крана, как клюванет, так глаза нету! – уважительно поддакнул второй паренек.
Но я уже мчалась к кинотеатру, а за мной бежала мама, а за мамой – пацаны. И так мы всей толпой прибежали к кинотеатру, который находился за тем самым алебастровым забором.
Наш беркут сидел в центре клумбы с маргаритками, а вокруг уже собралась небольшая толпа зевак, но, впрочем, никто к нашему беркуту в знакомые не навязывался.
Мы забрали нашу птицу, а вслед нам неслось:
– С жиру бесятся, еще бы крокодила себе завели, да еще прогуливают на общественной клумбе хищника, а если б он кому по лбу своим клювом лупанул? Это ж настоящий всамделишный орел! Он же одним ударом череп барану пробивает насквозь! Куда милиция смотрит!
(Мы – то знали, куда)
Но впрочем, милицию мы тоже увидели, когда проходили мимо ларька, милиция как раз смотрела на следы ночного взлома, слушая вопли и причитания залитой слезами продавщицы Людки, которую, правда, никто не любил, потому что она всегда полкружки пены наливала, так что если пена оседала, то и пить оставалось пшик. Это у нее такая была отработанная методика. Поэтому никто сейчас Людке не сочувствовал, и вообще, как нам с мамой помнилось по ночным событиям, Полтора Ивана шуранул грабителей, когда они еще не успели внутрь ларька проникнуть. Разве что вернулись позже, когда все спать легли. Ну, уж тут мы не виноваты.
Так что мы беспрепятственно вернулись домой с нашим беркутом.
А когда у беркута окрепло крыло, мы стали его тренировать.
Мы ставили беркута на подоконник, открывали окно, и он плавно, как бы подвисая в воздухе, и удивительно величаво спускался к кинотеатру на ту самую пресловутую клумбу. Правда, там всегда, для подстраховки, находился кто-нибудь из пацанов.
Это было такое прекрасное зрелище, что душа замирала в восторге.
И мужики у пивного ларька, сдувая пену с кружек, уважительно говорили:
– Как летит, куда там самолету! Видал, «спарировал», прямо в цель!
– Хорош! Бляха муха!Аж продирает до мурашей!
– Степняк!
– За душу тянет, своим полетом! Плакать хочется!
Да... и тоже, сердешный, небось в небушко хочет... воспарить... а не может, в землю клонит...
Как то папа пришел с работы раньше обычного, и даже не пришел, а ворвался, закружил по комнате маму, потом подхватил меня и дернул за косицу, подмигнул беркуту:
– Ну что, мы-то, думаешь, кто? Горные орлы! Вот кто мы!
– Да что ты, Витя! Закончили?!!– воскликнула мама.
– Мировой рекорд дали! Шороху теперь!
Шорох действительно был. Весь город ликовал, по улицам ходили ватагами шахтеры, золотые проходчики, принимали поздравления. В кафе и ресторанах гремела музыка и даже подключили на площади громкоговоритель, по которому сообщали, кто, сколько, в каком режиме, чья бригада... На фронтоне Дворца культуры вывесили флаги и поздравительные транспаранты.
А вечером у нас в доме собрались гости, папины коллеги по работе, просто друзья, и дядя Владик, и Салимжан – оказывается, приехал в город по каким – то делам.
И все сидели за большим столом, произносили тосты, рассказывали, как там внизу шли у них дела. Но выпито, наверное, в этот день было немного лишнего, потому что когда часть гостей уже разошлась, а некоторые еще оставались догуливать, у папы, с одним из проходчиков, Сашей-хохлом, завязался спор. Спор был пъяный, бессмысленный, и касался нашего беркута.
Проходчик Сашка говорил, что это вовсе и не хищник, а, наверное, какая-то поддельная птица, раз сидит на пианино заместо вазы, и ни хны себе.
– А я тебе говорю, что наша птица настоящая, просто она понимает, что мы к ней с добром.
– Птица ничего не может понимать, – твердил свое Сашка, – а если это хищник, то у него есть инстинкт, и хоть вы ей розы в клюв кладите, инстинкт свое возьмет, а у вас вон девчонка бегает! Дурные вы люди! Инстинкт!
– Да что ты заладил, инстинкт, инстинкт...
– А давай проверим, – подначил папу Сашка.
– Да, ладно вам, – попыталась увести спор в сторону мама, – оставьте птицу в покое, что, других тем нет?
Но Сашка был упрям, и папа сдаваться не хотел.
И тогда Сашка с папой куда-то вышли, а потом вернулись, и у папы в руках была кошка, ничейная, из тех, что всегда подкармливались возле пивного ларька.
И не успел никто даже понять, что происходит, как папа сунул кошку прямо под нос беркуту. В ту же секунду произошло какое-то молниеносное движение, как будто мелькнула тень, и дикий кошачий вопль смешался с папиным криком. Из разодранного лба кошки хлестала кровь. И из папиной руки тоже.
Кровь тут же залила папе брюки, кошка вырвалась и, мелькнув серо-кровавой молнией, исчезла в дверях квартиры.
Все на секунду онемели...
– Ах ты... Убрать эту птицу, чтоб я ее никогда не видел... Зарраза!!! Ирина-а!! Да провалиться, кто-нибудь поможет мне остановить кровь, ведь хлещет! – пьяно метался папа. Но мама сидела, как окаменелая, и даже не двинулась спасать папу.
Дядя Владик молча встал, взял папу за шкирку и увел в ванную комнату.
А Селимжан тоже встал из-за стола, где он уже начинал подремывать до всей этой истории.
– Однако не годится это… – и взял с пианино беркута. Он взял беркута и ушел.
А я стояла и ничего не могла сказать и сделать, и не могла остановить Селимжана. Я понимала, что произошло нечто такое, во что нельзя вмешиваться. Я даже ничего не чувствовала, как омертвела, только перед глазами было это молниеносное движение и потом окровавленные папа с кошкой....
Мама долго не разговаривала с папой, и мне показалось, что между ними после этого что-то стало совсем не так.
Прошло много лет. Папа был уже серьезно болен, тихо угасал... Мы с ним сидели на веранде загородного дома. Вечерело, закатное солнце огнем заливало горизонт, стол на веранде... Папа, казалось, дремал, вдруг он открыл глаза и спросил:
– А помнишь, у нас жил беркут?
– Помню, – коротко ответила я.
– Всю жизнь я испытываю чувство вины перед этим беркутом. Всю жизнь. Прости меня. Эх, если б он мог меня простить!..