Судьба не принимает оправданий

    -" Жизнь - это многогранник. Углы колют, ребра режут, и только плоскости дают покой. Но плоскости незаметны, а запоминаются углы и ребра..."/VAN/- ( proza.ru)
     - " Маленький ребенок аморален, у этого малолетнего  иезуита- нет никаких внутренних торможений против стремления к удовольствию и потрясению близких...." /Зигмунд Фрейд/

   Вечер удался на славу и они счастливые вернулись из гостей. Еще не успели как следует разслабиться,как раздалась телефонная трель....
- Как добрались? Все в порядке?
- Да, спасибо. Вечер удался и вам огромное спасибо!.
- А вы помните наше фамильное серебро?
- Да, конечно. Настоящий антиквариат.
- Две ложки пропали..... А около них все время крутился ваш сын Додик.
- О, Боже!
- Не волнуйтесь. Ложки потом нашлись.
- Слава Богу!
- Но ужасный осадок от происшествия остался,прости уж подруга!...
    Дома,после ужина, мама всегда  прячет ложки. Ее дети сидят за столом, закрыв глаза, а она грохочет всеми дверцами и ящиками, чтобы они не поняли, где она держит приборы. Тайник приходится менять каждую неделю. Иногда Доли случайно находит вилку, но если не показывать ее брату, то все в порядке. Не в порядке только, если она притаскивает домой алюминиевую банку с газировкой из школьного автомата, и тогда мамино лицо покрывается красными пятнами. Додик с банками расправляется быстро — говорит, алюминий мягкий, и его легче глотать. Когда он начинает объяснять сестре свою тактику, та слушает, забывшись и раскрыв рот.
— Не поощряй его, Доли, — говорит мама. Но уши ведь не заткнешь — а глаза уж точно не зажмуришь. В тот вечер, когда мама пошла на свидание с соседом, Додик перевернул весь дом и нашел коробочку скрепок. Доли вернулась из кино и вызвала скорую помощь. Плечом прижимала к уху трубку, а сама вытирала майкой кровь, хлеставшую изо рта Додика.

— Мой брат, ему восемь лет, — говорила Доли. — Он всегда ест железо и теперь нашел скрепки. Приезжайте быстрее, пожалуйста.
Она представляла себе, что у брата разорван живот, исцарапано все горло, но на самом–то деле этого не видно: ведь от железа у Генри только внутренности рвутся. Поэтому он остался лежать на кухне — в сознании и с окровавленным ртом. Мама приехала одновременно со скорой. Сосед и мамин приятель Фил  стоял возле своей машины, когда санитары выносили Додика на носилках.
— Кто дал ему скрепки? — истошно орала мама, но Доли не ответила. Она вертела в руках стальной ключик от машины — какие острые у него, оказывается, зазубрины… Фил запихнул маму в скорую рядом с Додиком и взвыли сирены. В ту ночь Додику пришлось зашивать язык.
— Девять швов, — сказал хирург. — А если он еще раз так сделает, придется ампутировать.
Сегодня у мамы свидание с Филом. Додик поэтому сходит с ума и скачет по всему дому в своей майке с «Металликой». Маму пугает.
— Не ходи, а? — ноет он. — А я знаю, где большие ножи лежат.
Доли вдруг кажется, что он говорит правду, но она замечает его прищур: он явно врет. У них больших ножей, наверное, вообще нет. Мама устало вздыхает. Еще б не устать — до врача, который лечит Дода, час езды. Этот врач вообще всю мамину зарплату съедает. Доли, наверное, сама могла бы возить к нему брата, чтобы маме было легче, но в понедельник и пятницу у нее тренировки в бассейне.
— Додик,дорогой, хватит, — говорит Доли. Братец скрипит зубами и садится на пол посреди кухни. Доли с любовью ерошит ему волосы на макушке — рыжие, как у папы. Емуу нравится, когда его гладят: он даже в парикмахерской кайфует в кресле, когда ему голову намыливают. Только зрачки расширяются, стоит ножницам где–то щелкнуть. В парикмахерской мама иногда завязывает ему глаза — думает, если он железа не увидит, то не проголодается. А этот дурачек сестре как–то проболтался: металл он чувствует по запаху — тот пахнет холодом. Будто и впрямь металл может пахнуть холодом.
— Я не шучу. Я знаю, где ножи. Не ходи, мама, а?
Мама намазывает арахисовым маслом и джемом два куска хлеба. Ножик у нее пластмассовый. Потом протягивает бутерброд ребенку.
— Прости меня, милый, но мне наш сосед очень нравится. Он меня уже второй раз приглашает.
Доли тоже берет ломоть хлеба с толстым слоем масла и джема, начинает жевать, не глядя на маму, глотает медленно, чтобы в горле не застряло.

— Наш сосед противный и жирный, — говорит Додик. Он и не притронулся к бутерброду. Смотрит на маму, и глаза у него яркие–яркие. Доли становится не по себе — может, брат действительно знает, где мама прячет большие ножи…

— Никакой он не жирный. — В мамином голосе звенит тоска. Доли смотрит на нее: мама очень устала, и глаза у нее — как два грязных аквариума, мутных и серых. Когда же она успела так состариться, думает Доли и в уме перескакивает с одного на другое, пока не вспоминает, как ее братишка начал есть железо. Это нетрудно. Впервые он уговорил коробку кнопок два года назад, когда от них ушел папа. В то время это можно было как–то объяснить, а потом мама нашла у него под подушкой склад чайных ложек. Она ничего не поняла, а шестилетний малыш смотрел на нее совершенно непроницаемым взглядом, поэтому она тихонько зашла ночью к нему в комнату. Он спал, засунув в рот ложку и так яростно сосал ее во сне, что она согнулась. Вот, наверное, мама и состарилась сразу — когда увидела, как ее сын спит с чайной ложкой во рту. А может, после второго приезда в травмпункт, когда этот глупыш проткнул себе вилкой гортань.
— О,боже! Доча, ты же за ним сегодня присмотришь? — спрашивает мама, и Доли, глядя на брата, кивает. Сегодня ему лучше не сидеть дома в одиночестве. Он улыбается ей и кусает бутерброд.
— Ладно, мне уже пора, — говорит мама. — Фил через полчаса ждет меня у кинотеатра.
— Не надо, не надо, не надо! — вопит Додик и вдруг лезет к себе в носок и выхватывает оттуда винтик. Обычный маленький винтик — он металлически блестит под кухонной люстрой. Секунду он торжествующе показывает его, а потом быстро сует в рот и глотает. Доли не сводит глаз с горла брата: интересно, как он там у него царапает все розовое и мягкое внутри. Ее ужасают раны, которых не видно.
Все!Никто не говорит ни слова. Они не успели помешать ему. Этот винтик для них — как еще одна миля в безбрежном океане: ее нужно проплыть до твердой земли, сберегая силы, чтобы выжить. Они боятся острых предметов.
— Где ты взял этот винтик? — спрашивает мама. Взглядом она обшаривает комнату. Может, весь их дом скоро развалится, потому что ее сын грызет болты, на которых он держится.
— Нашел, — лукаво отвечает Додик.
Повисает молчание. Доли уже привыкла к нему — молчание у них дома почти никогда не заметно. Молчания у них дома много. Доли иногда думает, что если б брат даже съел все железо в доме, под деревянными обломками молчание все равно осталось бы.
— Мне пора, — говорит мама. Четко и коротко. — Меня  ждет....
Она встает из–за стола, идет к двери, и стальные набойки на ее каблуках клацают по линолеуму. Сын не поднимается с пола. Доли вся напрягается: о чем он сейчас думает, какой следующий ход планирует? Всё это — одна причудливая шахматная партия между мамой и братом. А шах и мат — гонка в травмпункт со включенной сиреной.
— Я съем нож, — говорит Додик. — Честное слово, съем,если ты....
— Послушай меня,дорогой мой, — негромко отвечает мама, — еще одно слово, и я тебя отправлю.
В кухне становится еще тише, и сейчас это настоящая тишина, а не просто молчание. Прозвучало что–то новое: врач, конечно, предлагал такой вариант, но до сих никто из них не считал его реальным выходом. доли удивленно поднимает брови и смотрит маме в спину; мамины плечи никнут, будто на них очень тяжелая ноша. Будто ее вечерняя блузка — из чугуна. Замолчи, Дод, прошу тебя, — беззвучно молится она, потому что мамины плечи не шутят.
Додик фыркает и переворачивается вниз лицом. Мама надевает пальто. Открывает дверь в гараж. Ты ведь никогда этого не сделаешь, думает Доли, ты никогда никуда его не отправишь, несмотря на глаза–аквариумы и поникшие плечи. Мама выходит, ни слова больше не говоря, и брат с сестрой слышат, как заводится двигатель, как гудят, поднимаясь, железные ворота, выпуская ее, освобождая, давая сбежать к ее Филу.
Маленький садист встает с пола.
— А не съесть ли мне ножик? — спрашивает он у сестры. Та просто еще раз проводит рукой по его волосам. У нее нет для него ответа. Что он думает о маминой угрозе? По глазам ничего не поймешь. Она продолжает гладить его по голове и думает о шраме, который пересекает ему весь живот. Блестящий розовый рубец на коже. Полгода назад ему сделали операцию — вытащили из внутренностей все железо. Хирург сказал, что внутри язвы никогда полностью уже не зарастут. Он пытался объяснить маме, как это вредно для здоровья мальчика, а та просто смотрела, как ее сын спит после наркоза. Рыжие волосы — такие яркие на больничной подушке.
— Вы мне все надоели. Я спать пошел, — говорит он. Доли кивает и убирает руку с его головы. Он выбегает из кухни. Доли не может не думать о маминых словах — правда ли она не шутила, правда ли может отправить его в специальную клинику? Наверное, нужно, чтобы такое и папа разрешил? Мама ведь не может одна принимать такие решения. А папу для этого сначала нужно найти. Минуты тянутся. Доли встает — у нее затекла нога. Прихрамывая, идет в гостиную. Никого. Она на цыпочках заходит в комнату брата. В темноте раздается тихое хныканье: брат скорчился на кровати, с головой накрывшись одеялом. Он плачет некрасиво — красные пятна по всему лицу, мокрому, скользкому.
— Малыш,дорогой, ну не плачь же, — говорит Доли, но он не слушает. Она сидит на его кровати и механически гладит его по голове. Он что–то бормочет в ответ: его отправят, а он ножик съест, а сосед Фил все равно жирный. Только бы плакать перестал, думает Доли.

На этой неделе мама прячет ложки в глубине своего чулана с одеждой, и Доли крадет одну из коробок, потом забирается к брату под одеяло и ложкой разжимает ему зубы. Через секунду всхлипы стихают, слышится чмоканье. Она смотрит на брата — его губы впились в ложку, — и вспоминает, что он тогда сказал, придя в себя после наркоза. Мама плакала, а его слова повисли в тишине маленькими холодными перышками — словно какая–то птица развеяла пух над больничной кроватью.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила мама. А он ответил:
— Внутри… больно…
Доли смотрит, как засыпает ее младший брат: ложку он сосет так, будто хочет ее проглотить. Она встает, идет по коридору в ванную, где островок света такой яркий, что больно глазам. Она плещет холодной водой в лицо, нащупывает полотенце, и взгляд останавливается на зеркале.
Она смотрит, не отрываясь. И отражение смотрит, не отрываясь, на нее. Доли рассматривает себя, пристально, искательно. Подбородок, нос, глаза… на глазах она замирает, едва не утыкаясь носом в холодное стекло. Может, если смотреть очень долго, найдется хоть какая–то подсказка, может, станет хоть немного легче? Хоть какая–то подсказка. Изнутри.И она шепчет стихи: Предоставили возможность -
Окунуться в невозможность...
И барахтаться не надо...
Мы все знали, что - ТАК НАДО!!!
         Но глаза не отвечают ей ничего, и через две минуты она гасит свет. Доли знает, где мама хранит старую бритву с присохшими рыжими волосками.
Мы никогда не бываем столь беззащитны, как тогда, когда любим и никогда так безнадежно несчастны, как тогда, когда теряем объект любви или его любовь......