36. Как Яван с Борьяной ад покидали

               
   Борьяна плавала как рыбина; вошла она в озеро по грудь и легко в волнах заскользила. А зато Ванюха с палицей как ни пытался на плаву удержаться, ничего путного у него не получалось: тонул он словно топор. Пришлось тогда смекалкой не бедному Ване по дну песчаному с железякой бежать, и получилось у него передвижение донное весьма спорым. Сажён двадцать он по дну пробежит – вынырнет на поверхность, подышит – и опять вниз ныряет. И чуть было русалку Борьяну не догоняет... А водичка в озере стала как в ванне – от пожара нагрелась явно. Между делом помылся даже Ваня, покуда в купели плескался. Да и Бяше купание на пользу пошло: кровь да грязь с тела её посмывало.

   Вот они до островка наконец добрались, а там и нету ничего, кроме предмета одного стоящего. То сумочка была перемётная, которую, как оказалось, и огонь не берёт. Видать, не с того она была сделана матерьялу, раз не поддалась палу.
 
   Особливо Яван скатёрке обрадовался. И то сказать, после всех переживаний страсть как хотелось ему пошамать, живот у него аж подтяло, и под ложкой вовсю сосало. Вот он скатёрушку живо разостлал, прошение сказал и заказал всякой снеди. Были там, по велению Яваши, щи да каши, со сметаною творог, и пампушечки даже, и фруктовый пирог, а также дары сада и огорода, варенья чуток и мёда... Ну и без кувшина молока само собой никуда – то ж для Коровьего сына всем едам еда.

   И Борьяна в стороне не осталась, сосудец с живой водой себе заказала и вот чего сказала:

   – Для вас, парней, собственный вид особого значения не имеет. Один-другой едва лучше обезьяны, а мнит себе, что он без изъяну. Зато над нами, девахами, внешняя красота дюже довлеет, ей-ей.

   А получив вожделённый кувшинок, она перво-наперво умылася той водою  – и такой стала опять красавицей, что Ваня не мог на неё налюбоваться. А после омовения понежневшая княжна тряпицу в водице смочила, ручки-ножки себе омочила, и ран и царапин после того – как не бывало.

   Борьяна и Явану тело израненное протёрла – это когда шипы оков в час лихой кожу ему прокололи – и стал наш Ванечка налитой опять как яблочко.

   – Прошу, милая, к столу! – исцелённые запястья потирая, Яван жену приглашает.

   А та ему:

   – Ты чё, Говяда – я в таком затрапезном виде за трапезу не сяду!

   И велела ему отвернуться, а затем опять к ней повернуться.

   Глянул Ванюша на жену свою верную и глазам не поверил, ибо лохмотья истрёпанные, кои тело её прикрывали, без следа пропали, а одета княжна стала вот как: на плечах её была курточка красная, разноцветными галунами расшитая, на ладных бёдрах красовались панталоны чёрные атласные, с красными лампасами, на ножках пламенного цвета сапожки, да впридачу лента алая рдела в волосах. Глаза же у крали юной горели чуток безумно – уж очень она стала рада, что порадовала собой Говяду.

   Подошёл к прелестной сударыне Яван, за гибкий стан её приобнял, в губы алые поцеловал и, погладив девушку по блестящим власам, восхищённо сказал:

   – Ах, до чего же ты, Бяша, прекрасна! Глаза твои – словно бездонные, брови – как крылья вороновы, носик – точно из мрамора точен, губки – дивнорубиновые, а волосы – будто хвост кобылиный! Зато я... поседел, как лунь, как зимой горностай, вон – волосищи белее снега у меня стали.

   А Борьяна богатыря по шевелюре погладила и ласково ему возразила:

   – Ах ты, мой дорогой верзила! Нашёл о чём горевать... Не зря же говорят: чем белее власа – тем святее душа. А мы между прочим эдак лучше друг другу подходим – ведь чёрное с белым находятся в цветовой гармонии.

   Посмеялись они весело, потом за скатёрку уселись, как следует напились да наелись, помянули павших ватажников и порешили на белый свет податься, чтобы тут не оставаться. Ванюха предложил к стеклянным горам пойти и ковёр-самолёт найти, на что красавица-княжна несогласно головой покачала и сказала, что это дохлое дело, что тот коврик, мол, уже моль съела, а у неё есть предложение другое – во какое! И большой палец под нос Ваньке подносит. Ну а потом дудочку свою достаёт, до сахарных уст ею касается и зовущую мелодию из неё исторгает.

   И послышался из-за горизонта пустынного топот невообразимый, поднялась вдали туча пылищи, и увидел Яван, что мчится к ним коней табунище. Вот летят к ним кони ярые, за один мах с полверсты покрывают, а у самих глаза горят, а из ноздрей пламень пышет. Всё ближе, значит, и ближе...

   Домчался адский табун до озера, и кони на воздух взлетели и на остров перелетели. Да и встали там, как вкопанные, глазами яро кося да ушами прядая.

   – Ну, Ванюша, – воскликнула Борьяна, – вот тебе чудо-стадо! Не зевай – коника себе выбирай!

   Очень показались Явану огневые кони, особливо один – весь иссиня-чёрный, как перо воронье. Косится на человека конь, храпит, копытом землю роет – хоть не подходи, а то уроет.

   – Я этого выбираю! И по масти он мне подходит и по норову – ишь какой живой да здоровый.

   – А я ту красаву давно полюбила! – воскликнула Борьяна и на сивую кобылу указала. – Любому она даст фору – даже и твоему здоровому.

   Свистнула пронзительно княжна, ручкой махнула, и странный табун тут же с острова упорхнул. А те двое на месте остались, хотя вслед табуну разоржались. Подошла тогда Бяшка к своей кобыляшке, по холке её рукой провела и, откуда ни возьмись – сбруя с седлом на лошади появилась. Раз! – и наездница уже в седле сидит и мужу пример явит. Тот тоже глядь – и на его вороном сбруя с седлом уже готовы. Сел он не спеша на конягу и плечами в недоумении пожимает. «Ты, – говорит, – Борьяна, истая колдунья, ибо стоит тебе дунуть да плюнуть, а всё что надо и есть – моргнуть даже не успеть!..»

   А та рассмеялась весело.

   – Ага, Ванюша, – говорит, – верно, – только я не злая колдунья, а добрая ведунья. Законы природы надо знать, тогда не придётся и рот разевать. Правда, из ничего что-то не берётся, и я тоже ничего не создала и не сымитировала, а с одной базы сюда далепортировала, только и всего.

   – Ну, Ваня, – вскричала она возбуждённо, – как полетим: словно вихрь, словно мысль, или где-то посередине?

   – Давай как ветер, а то я опасаюсь, мимо царства Далевлада мы пролетим впопыхах. Хочу я навестить старика да проведать, как у них там...

   – Ну ладно, ты, Вань, коногон, а я – конягиня, ты на коне верхом, а я – на кобыле. В путь!

   И взмыли кони чудесные в небеса пекельные, буквально как птицы полетели. И не успел Ванёк башкой повертеть, как довелось им над хрустальными горами уже лететь. И, что удивительно, как ни скоро они воздух прорезали, но потоки ветра их ничуть не трепали – так, слегонца лишь власа колыхали.

   Через время недлинное они уже над горе-морем скользили, через которое их команду Могол проносил. Потом пустыня под ними пошла, где мытарствовали Ванины кореша. Затем потянулся дремучий лес, сквозь который герой наш еле пролез. И наконец чёрной лентой зазмеилась бездонная расселина, у которой Навихина избуха ранее стояла, и где Ваня в нави обманной гостювал.

   Стали кони залётные тут снижаться и вскоре копытами тверди коснулись и, проскакав ещё чуток, возле пещеры встали, сквозь которую Ваня на пузе пёр. Борьяна тогда с кобылы соскочила, под уздцы её взяла и в пещеру вошла.

   – Иди за мною, Ванюша, – позвала она мужа, – тут недалёко.

   Тот тоже её маневр повторил, в пещерную глубь стопы направил и вверх по откосу пошёл. И не проплутали они во тьме и минуты, а уж впереди свет показался. Они – туда, наружу выходят… Яваха глядь – мать честная! – никак уже остров Ловеяров? Как, думает, такое возможно – он-то, помнится, в пекло по трубе мчался долго, а тут раз – и всё. Сели они опять верхом, с горки на равнину спустились, и отметил Яван, зоркостью отличавшийся орлиной, что от Ловеяровой избы не осталось и помину. Девственный везде был лес, и нетронутый стопою песок, да до горизонта море багровое. Сразу было видно, что никто на острове сём ду;ши в сети боле не ловит.

   Не захотел Ваня и лишней минуты тут оставаться; ударил он коня своего плетью по ляжке, и помчались они над волнами быстрее прежнего даже. Борьяна за Ванюшей тоже спешит-поспешает и отставать от суженого не желает. И так-то быстро они море бурливое пересекли, что вскоре берег впереди показался, и город стольный стенами заблистал.

   Не стал Ваньша народ здешний приближением своим пужать и, дабы внимания к себе избежать, повернул он коня вороного в сторону да и приземлился на бреге на пустом. Далее Ваня с Борьяной поскакали словно путники медлительные, а не летуны удивительные, и в скором времени они путь до города одолели и в главные ворота въехали.

   Как раз полдень там случился. Народу везде сновало во множестве: кто в роскошных щеголял одёжах, кто был в обычных, а кто пребывал и в убожестве. На пристани же стояли большие и малые корабли, и прямо тут, на большом торжище, совершался обмен товарами оживлённый. И как то Явану ни показалося странным, но на него с Борьяной ни одна живая душа внимания почему-то не обращала. Более их шикарные кони любопытные взоры к себе привлекали, чем они сами.

   Перво-наперво Ваня по улицам знакомым решил проехать: и по проспектам они прошествовали, и по улочкам продефилировали, и по переулкам протолкались. На базар даже заехали, где Яваха к товарам для вида приценился, из фонтана водицы испил, и о том-о сём с торгашами перемолвился... И вот что его ещё удивляло: вроде бы и не так давно он сей град оставил, а до чего же сильно тут многое изменилось. Новостройки какие-то появились: роскошные дворцы, общественные здания да фигурные фонтаны; а что-то, наоборот – с прежних мест куда-то пропало. Да и у людей фасоны одежды супротив прежних значительно переменились – и те, и вроде не те, во всей своей обыденности и во всей красоте.

   Ну а самым оказалось удивительным то, что любопытные статуи везде были поставлены, в которых, хоть и с натягом, а узнал он... самого себя. Во множестве мест сии монументы стояли и вот какого субъекта изображали: громадный суровый детина, вооружённый крючковатой дубиной, горделиво возвышался над жизненной суетой и тиной.

   – Это что ещё за болван? – на ближайшую статую указав, у прохожего вопросил Ваня.

   – Ну ты, паря, и шутник! – тот на него вскинулся. – Сам под него вырядился, а ещё спрашиваешь... То ж богатырь могучий Говяда Яван, от чудищ защитник и великий буян! Он ранее с юдами воевал, всех победил, а потом в пекло подался да и сгинул. Сорок лет с тех пор прошло, ага.

   Яваха ажно крякнул, когда сию дату услыхал. С Борьяной улыбающейся он переглянулся, плечами пожал и этого мужика в оборот взял.

   Ну, тот ему и рассказал! С три короба про похождения Явановы наврал и такого насочинял, что хоть уши затыкай. Мол, герой Ваня не только чудищ-юдищ дубиною ухайдакал, но и множество девок попереобманывал. Дюже-де охоч до гулевания был этот богатырь Ваня...

   – Ты чё гонишь, прохиндей?! – оборвал Ванёк словоохотливого дуралея. – Ври-ври, да не завирайся! Это кого ещё Яван тут обманывал?!

   – Да провалиться мне на этом месте! – выпучил мужичок глазёнки. – Всё так и було! С тыщу девок Ванька перепортил. Побожиться готов!..

   Аж побурел Яваха от подобной наглости. Не нашёлся даже что ответить, чего с ним никогда не бывало.

   – А ну!.. – взглянул он на аборигена свирепо. – Ушивайся давай отседа! Я те! У-у!..

   И он рукой на болтуна замахнулся.

   Пустобрёх же, явную угрозу своей персоне наблюдая, долго уговаривать себя не заставил и весьма живо оттуда уканал. А Борьяна тут как рассмеётся, за бока как возьмётся – до того развеселилась, что чуть было с кобылы не свалилась.

   – Вот не было этого, не было и всё! – начал Яваха оправдываться. – Это он, нахал, всё набрехал! Какие девки, ё-моё – сплошное же враньё! Ну, ей богу!..

   А та ещё пуще хохочет – ну не остановить! – прямо смеяться уже нету мочи. Вокруг даже толпа зевак успела собраться и тоже над Яваном за компанию начала ржать. Пришлось нашему витязю за поводья второпях браться да оттуда коней гнать.

   А Борьяна за ним скачет. Понемногу угомонилась, Ваню догнала и спокойненько этак ему говорит:

   – Да я, Вань, тебя к этим девкам и не ревную ничуточки. Подумаешь! У нас в пекле это и вовсе не считалось греховодьем – так, развлечение сладостное, не более.

   А Яваха всё успокоиться не может.

   – Да ты чё, Борьяна, – он заорал, – не видишь что ли, что это враль?! Э-э-э! – и он рукой отмахнул с досадой. – Ишь, гад, загнул – такое про меня придумать! Гнида!

   И он тему решил срочно переменить:

   – Послушай, ты мне вот чего лучше растолкуй: какие ещё сорок лет? Сорок дней, может быть, прошло – и всё.

   Посуровела тут Борьяна, на раскипятившегося Явана сочувственно глянула и сказала:

   – Нет, Ванюшенька, это правда, действительно сорок лет с той поры минуло. Не веришь? Сам скоро всё узришь.

   И решил Яван к Далевладу скорей податься, чтобы на месте с загадой сей разобраться.

   Ладно. Подъезжают они спустя времечко ко дворцу, а там стража у ворот сгрудилась и их не пущает. Яваха глянул – а никого знакомых-то не видать, все рожи чужие. Попросил он тогда внутрь его пропустить, а те в ответ: ты чё, мол, паря – с приветом, куда, прёшь, наглец, да ещё в виде столь непотребном?!

   Удивился Ванёк, огорчился и к начальнику стражников обратился: не соизволишь-де, дружище, царю Далевладу о моём прибытии доложить – я, мол, его знакомец старый, и он непременно мне будет рад.

   А стражники как заржут. «Какого ещё, – орут, – царя Далевлада – такого тут отродясь не бывало, а ежели когда-то такой и царил, то уж и кости его сгнили. Наш же царь Далевид на весь свет знаменит, и он уж тридцать три года здесь правит. Может, – кричат, – тебе, шутник, мозги вправить?»

   Осерчал тогда Яваха всерьёз да и речет им с угрозою: ах вы такие-сякие негодные босяки – мне, мол, всё равно, как вашего царишку зовут, а только идите и доложите, что Яван Говяда к нему прибыл!

   А те и не думают идти, поскольку их ещё больше от угроз Явановых смех разбирает – ну буквально они от хохота помирают...

   Тогда нашего богатыря не на шутку гнев начинает одолевать. Хватается он за палицу. Ну а возле входа здоровенная такая Говядина статуя стояла, вот по ней-то сгоряча и стукнул Ваня, чем мигом истукана и раздолбанил.

   Видят тогда стражнички распотешные – неладная получается ерундень: парниша-то, ярью обуянный,  и впрямь-то богатырь явный. И побежал главный страж доложить царю о Яване.

   Долго довольно ждали. Наконец появляется на балконе у входа царь – в халате, не при параде, – видать, от отдыха его оторвали. Для Явана незнакомый вроде личиной: лет под шестьдесят на вид мужчина и явно собою не Далевлад.

   Конечное дело, царина был встрече не рад: что-де такое, он завопил, почему от важных дел его отвлекли?

   А потом в незнакомца он вгляделся, глаза выпучил да как заорёт:

   – Ваня!!! Да неужто это ты?! Ох ты! Ах ты! Вот так встреча, гость мой дорогой! Страшно подумать – сорок лет же прошло!

   И стражникам наказывает сердито:

   – А ну-ка впустить ко мне Явана Говяду незамедлительно! Живо, живо, паразиты! Вот я вас, канальи – всех до единого в дворники разжалую!

   Да и сам метнулся Явана встречать. В чём был вскорости наружу выскочил, и едва Ваня с Бяшей успели коней привязать, а царь уж тут как тут нарисовался. Вгляделся он в лицо Яваново с любопытством жадным и в объятия заключил его с отрадою. Прослезился он даже, хлопая по спиняке Явашу. Потом спрашивает его: а это, мол, кто? Тот отвечает: «Жена». Царь: «Да? Поразительная просто красавица!»

   Ну, тут Борьяна царскому величеству улыбается, представляется, кланяется, всё такое, этикет...

   Расчувствовался дед. Платочек вынул, слёзы утёр, сморкнулся.

   Говорит Ванюхе:

   – Всё-таки ты вернулся! А мы уж и не чаяли тебя дождаться. Вон, видишь – я ныне стар стал да сед, а ты такой же юный, как и прежде... Хотя нет – и тебе, я гляжу, досталось – вон чего с твоей шевелюрою сталось.

   Потом очухался царёк наконец, ведёт пару во дворец, чад и домочадцев скликает и Явана с женой им представляет. И пир великий велит учредить, дабы гостей дорогих усладить. Ванькины же на сей счёт возражения и слушать не хочет, а плачет лишь да хохочет. Ну вроде как умом чуток обносился.

   Яван на царское предложение согласился. «А, – думает, – хрен с ним, с этим Далевидом, а коли сразу уеду, то будет ему обидно». Не стал Ваня огорчать добрых людей, хотя не терпелось ему белый свет поскорее узреть.

   А тут и пир на весь мир загремел. Народу собралось – видимо-невидимо! Со всех краёв любопытствующие приехали, чтоб хотя бы издали взглянуть на ожившую их легенду, на самого сына Ра.

   Яван же с Борьяной просто бешеной пользовались популярностью. На улицы им без охраны не стоило и соваться – каждый олух лез с приставаниями и желал если и не словом с героем перекинуться, то хотя бы дотронуться до него, или на него взгляд кинуть. Явану с женой и побыть-то наедине не дают: так везде и толкутся, так, проныры, и снуют... Называется, медовый месяц они проводят: то сражалися оба, а то за ними целые толпы ходят.

   Ну, Ванька это дело терпит – чего там... И хоть такая иногда от зевак ему делалась скроба, но ведь они из лучших чувств их донимали, не по злобе.

   Между прочих развлечений и к быку медному Яваха Бяшу свозил. Собственноручно сеном его покормил и на им только понятном языке с животиной побеседовал. Тот был рад явно, что увидал Явана, богатыря не забыл – крепко, видать, Коровича полюбил. Дозволил он Ване по окрестным полям на себе покататься, да и Борьяну покатать не отказался. Очень уж ярый бык довольным казался.

   Узнал также Яван, что царь Далевлад его крепко ждал, а потом, когда годы бесплодные один за другим стали проходить, и надежда на встречу испарилася, почал старичина с горя-печали на вино налегать. Тут его с пьяного угара и хватил кондратий. А скоро за мужем и царица Милояна скончалася, тоже Явана не дождавшись. Ну а сам Далевид расхвастался, что по прави пытается он править и грешникам здешним невозможную прежде свободу дал – хотя без крепкой руки тут никуда, ибо народишко местный всё ж гниловатый, сильно попущать им нельзя.

   Яван, конечно, похвалил Далевида-царя, а потом его и спрашивает: а куда, мол, Прияна подевалась?

   Не сразу ответил царь, опечалился, слезу уронил и размочалился. А затем и заявляет, что царевны Прияны в то же лето, как ушёл Яван, на свете не стало. В саду она как-то гуляла, а тут вдруг, как словно из под земли взялась – чёрная длинная змея! Набросилась она на Прияну, в ногу её ужалила и стрелою умчалась. А бедняжка в тот же час в ужасных муках скончалась.

   Опечалился и Яван, весть сию услыхав. Не иначе, смекает, это подлюга Двавл тут орудовал – его, похоже, штуки-то... Сильно ведь Ване Прияна нравилась, не любил он её, а... нравилась. Жаль, дюже жаль, что безвременно царевна преставилась. Ну, а с другой стороны и ладно, ибо на белом свете возродилась теперь Прияна.

   Вот. Пожили они там с неделю где-то али поболе, и сильно Ване захотелось на волю. Надоели ему по горло пиры эти да славицы, и порешил он незамедлительно за море отправиться. Как его Далевид ни уговаривал – ни в какую Яваха не соглашался. «Оставаться здесь, – говорит, – не могу, поскольку дюже я тут тоскую, и чего-то у вас мне неймётся, не естся более и не пьётся, а всё это оттого, что свет белый меня зовёт».

   Ну что ж, расставаться, так расставаться. Умный царь понимает, что не век же богатырю расейскому в адских юдолях куковать; смирился он с неизбежным и уговоры свои прекратил.

   Преогромная толпа на проводы Вани собралась. Все жители стоят на берегу, плачут, руками да платками машут – наглядеться не могут на людей уходящих. А те коней своих вывели, народу в пояс поклонились, Яван Далевида напоследок обнял и... в небо они устремились. В Самарово княжество им отправдяться пришла пора, и народ местный взгорланил им ура.

   Перелетели через море быстрёшенько. И то сказать – кони залётные ведь отдохнули, так под ними и рвутся, прямо не удержать.

   А тут и берег самарский. Ваня глядь – что такое? Высится середь города прибрежного нечто высоченное. Пригляделся он к сему объекту, подлетев поближе – ёж твою кочерыжку! – неужель опять монументище Говяжий тут воздвижен? А и вправду ведь – он самый и есть: каменный торчит исполин Говяда. Как раз на том месте, где когда-то зловещий Самаров замок стоял, из которого Ванька чертей выживал. Да такой-то памятник высоченный – самое высокое здание ему по колено.

   Не стали супруги летучие, как снег из тучи, на город опускаться. Тот же, что и давеча, они маневр совершили: вдали приземлились, кругаля дали и верхами к воротам прискакали. А в воротах стоят мордастые хари и внутрь их и не думают пущать. «Чего, – спрашивают, – вам надо?»

   Ваня им и отвечает: так, мол, и так – хотим князя Самара навестить, или его потомков, – я-де у вас уже был в гостях, давно только. А стражники головами закачали и гостей руганью привечали. «К нам, – орут, – просто так не прут, у нас город знаменитый, поскольку его в старину сам бог посетил! А вы, наглецы, с пустыми руками сюда идёте – это чем, интересно, идола бога удобрите?»

   Удивился Яван. «Этот что ли бог, – спрашивает – сей болван?»

   Как услыхали привратники про кумира хуление, так ещё пуще ужесточили отношение: ворота они прикрыли, мечами да пиками ощетинились, а со стен луки натянули – вот-вот, мракобесы огульные, стрельнут-то!..

   Да ещё какой-то мужик невежливый в дорогой одежде со стены высунулся. От гнева он аж задрожал, кулачки сжал, ими размахался и всадникам заугрожал нахально:

   – А ну убирайтесь, крамольники, прочь от города! Как смеете вы оскорблять бога Явана Чертодава! Живо коней вертайте, да отселя мотайте! Ну!..

   – Да как же так, братцы? – развёл руками Ваня. – Чушь какая-то получается. Я ведь и есть тот самый Яван, который у вас гостевал и чертей выгонял. Ё-моё, неужели меня никто не узнаёт?

   Только стражи его реченью не поверили, окрысились да ощерились они словно звери.

   А это мурло начальное гневно зараспиналось:

   – И-и-и! Да как ты осмелился, подлый самозванец, себя, такую дрянь, за бога выдавать! Ах ты кощунец, святотать! А ну-ка, братцы, в гадов – стреляйте!

   И роище стрел в гостей полетел.

   Да только чудо-кони среагировать успели: в небо они стремительней стрел взлетели, и пернатые прутики мимо пролетели, втуне пропав.

   Ахнула собравшаяся у ворот толпа, а Яван с Борьяной уже циклопический монумент облетали, будучи на высоте, для стрел недосягаемой. И действительно, сооружение это было великое, да только не понравилось Ване что-то в собственном так сказать лике, ибо черты застывшего лица излучали надменность, а кичливая осанка – тупую степенность. Нет, что ни говори, а похожести у Вани с этой статуей не было. А внизу, у самого широкого постамента, торговля бойкая вовсю шла: продавали Говядины статуэтки, всевозможные амулетки, ворожили жрецы отвязные, жгли в жертвенниках мясо, пили пиво, вино и квас...

   Дико всё это ушлое капище Явану не понравилось. Приблизился он к истуканьей башке, да как хряснет великану каменному по толстенной шее!

   Побежала по камню трещина, и стала бащчища огромная набок крениться, а потом с треском и скрипом от плеч необъятных она отвалилась и не торопясь вниз покатилась. Добро ещё, что народец снизу успел вовремя эвакуироваться, а то немалое их количество голова бы придавила.

   Ну да это была уже не Ванькина печаль. Очень уж богатырь нашенский осерчал, что в его честь какой-то пошлый культ здесь образовался, и представить такого он не мог, что из него тут сделают бога. «Да уж, – подумал он, размышляя, – сии рабские души готовы и человека обожествить, и даже камень! Поэтому наверное в чистилище они и обитают».

   Присоединился Яван к Борьяне и вот что ей сказал:

   – Полетели, друг Бяшенька, на белый свет, а то моченьки моей боле нету!

   – А куда, Ванюш, полетим-то?

   – Да на самое перепутье, где мы с братьями выбирали путь. Двинем давай к бел-горюч-камню, на коем письмена горят!

   Ладно, туда, так туда. И до того сильным было у Вани желание места обрыдлые поскорее оставить, что почти мигом их кони доставили до места былого расставания, у заветного камня полёт свой остановив.

   Яван с Борьяной на каменище подивилися, а на нём ни огненных объявлений более не было, ни отметин о чьём-либо возвращении. Что тут делать да как быть? Без братьёв ведь не дело будет отбыть...

   Пожелал тогда Яваха Гордяя со Смиряем скакать выручать, но Борьяна уговорила его повременить, утверждая уверенно, что они и сами должны вот-вот появиться.

   Так всё и случилось. Не успели наши путники и чаи погонять, как вдруг глядь – с правой стороны Гордяй показался. Да таким-то жирным он стал, что Ваня насилу его узнал, аж одёжа на нём расползлася, и пролезли в прорехи сальные телеса. А почти одновременно с Гордяем появился с противоположной стороны и Смиряй, да только – боже ж мой! – до чего он стал худой-то! Яваха сначала не поверил своим глазам, потому что от увальня Смиряя и половины не осталось, так, обтянутые кожей кости да чуточку на них мясца, – узнай тут поди былого молодца...
 
   Как увидали братья живого Явана, так не своими голосами они заорали и что было прыти навстречь ему побежали. А как подбежали, то в объятия его заключить поспешили.

   – Братуха! – они вопили.

   – Живой!

   – Дорогой!

   – Вот так Говяда!

   – Как я рад!

   – А я ещё радее!

   – Победил-таки всех злодеев!

   А как восторги эти телячьи улеглись, так оба брата, как по команде, на спутницу Яванову уставились. Аж раскрыв рты на красавицу они глазели, ротозеи. «Кто это ещё такая?» – спрашивают у братана. Ну а Ваня жену свою представляет: прошу, говорит, дорогую мою Борьяну любить и жаловать, а заодно и к столу, мол, добро пожаловать!

   Расселись они у скатёрочки вчетвером. Смиряй как налёг на угощение, так без всякого смущения почитай всю снедь и умял – ох и сильно, видать, оголодал. А зато Гордяй вообще есть отказался – я, говорит, на месяц вперёд нажрался.

   И историю о похождениях своих он начал рассказывать.