Маленькая Джонна

Nec omnibus impar

Nec omnibus impar

Джонна была маленькой дамочкой со скрипящим резким голосом, выкрикивающим часто одну и ту же фразу:
- Фу, какая гадость, - говорила она на всё, что не признавала и не любила, а не признавала она очень многое. Её консерватизм был сформирован с самого детства и не менял своего направления - как ветер, дующий из африканских пустынь и всегда приносящий только сухой горячий воздух, колющий лицо и приводящий мозг в состояние кипения и сексуальных желаний.
С возрастом её пристрастие к одному и тому же ещё и усилилось, сузив и без того узконаправленное принятие eё жизни до состояния щели в дверном проеме - через эту щель теперь могли попасть только избранные ею предметы, вещи и продукты, а все остальные категории были отнесены к:
- Фу, какая гадость!  - Этим понятием гадости награждалось все вокруг публично и без всякого уважения к другим людям, находившимся поблизости от маленькой Джонны. Это безапелляционное и беспричинное деление всего сущего на то, что подходило миру маленькой Джонны и что не подходило её миру - было непонятно, необъяснимо никакой логикой и никакими научными фактами. Так она когда-то решила  - и всё. Эти решения были для неё высшей и окончательной истиной. Она была тем Богом в своём мире маленькой Джонны, который отделял зёрна от плевел.
У маленькой Джонны был муж, выбранный  ею много лет назад, который разделял все её мнения о происходившем и который за долгие годы жизни с маленькой Джонной сумел выработать свою тактику выживания: а именно - он ездил в многочисленные командировки в разные страны и особенно те, про которые Джонна говорила своё решительное ”Фу”, и, значит, туда не ездила. Он любил её за рыжие волосы, зелёные глаза и категоричные мнения и прижил с ней двух конопатых рыжих, как огонь, дочерей, которых он любил до безумия. Они напоминали ему диких лошадок, которые всегда лягались и не соглашались с мнением маленькой Джонны, но обожали своего молчаливого, мало улыбающегося папочку.
Маленькая Джонна никогда не работала в своей жизни, занимаясь домом, собой, своими рыжими непокорными девчонками и вечно уезжающим куда-то в странные места мужем. Он был добытчиком средств к безбедному и консервативному существованию маленькой Джонны, средств для их поездок по курортам, которые были достойны Джонниного мира, покупке консервативной мебели  - из дорогих магазинов, одобренных маленькой Джонной, и для покрытия её консервативных, всегда предсказуемых привычек, как молоко от соседского молочника, хлеб из ближайшей пекарни и ежедневная консервативная газета к завтраку.
Без мира маленькой Джонны консервативная индустрия с её одеждой от «ред-энд-грин», мебелью от «Арне Якобсенa», ламп от «Польсена», золотых колец от «Йенсена» -  не могли бы существовать. Джона была нужна всем этим традиционным, дорогим, консервативным фабрикам, так как была их лучшим покупателем и рекламой, срабатывающей безотказно, когда Джоннины консервативные знакомые, попадая в её консервативный дом, ещё раз подтверждали себе, видя её мебель, одежду, обувь, прическу, машину,  - что они делают всё правильно, ну а остальное - это просто - “Фу, гадость какая-то!”
Так создавался целый слой населения, который программировался такими людьми, как маленькая Джонна, к потреблению этих определённых консервативных, дорогих, лейбловских товаров для дома и быта, ибо по этим товарам они узнавали своих и отделяли их от чужих своим вечным: “Фу, какая гадость!” Маленькая Джонна была важным элементом традиционного общества, мало желающего перемен. На маленьких Джоннах строилась индустрия потребления, а значит,  и стабильность государства.
Первый крах в жизни маленькой Джонны произошёл тогда, когда её рыжеволосая,  конопатая дочь сбежала из дома с индийским йогом - без работы, без образования - тёмным по коже и который был классифицирован по системе маленькой Джонны - “Фу! Какая гадость!” Но дочь не возвращалась, и Джонна решила предпринять решительные шаги к возвращению дочери в колею Джонниной консервативной жизни - она поехала к дочери на послеобеденный чай.
Джоннa, конечно, купила по дороге традиционный пирог с орехами, который они всегда ели с чаем и, прихватив цветок в горшке от знакомой ей двадцать лет цветочницы, отправилась в неизвестную ей часть большого города, где жили те, кто приехал в её консервативную страну как беженцы. Сама она в эту часть города никогда, никогда не ездила - “Фу! Какая гадость!”  - говорила она обо всех этих рынках, закутанных пакистанских женщинах и длиннобородых мужчинах в белых просторных одеждах и стоптанных туфлях, живущих в этом этническом гетто, которое всё росло из-за неконтролируемого Аллахом бесконечного рождения этнических детей.
Маленькая Джонна остановила машину около многоквартирного дома, и, когда она открыла дверь машины, ей показалось, что она ошиблась адресом - это не могло быть её, Джонниной, консервативной страной, которую она знала с детства - здесь звучала незнакомая речь, дети бегали кучками, одетые в какие-то цветастые шаровары, а женщины укрывали свои обволошенные, тёмные лица под платками.
Здесь-то и поселилась рыжеволосая дочь маленькой Джонны со своим йогом. Дочь работала в министерстве на солидной должности, и Джонна не могла понять, как её родная дочь, выросшая в Джоннином доме, могла выбрать себе в партнёры безработного йога из Индии, которого ещё и обеспечивала всем необходимым.
Маленькая Джонна позвонила в дверь квартиры, где стояло чужое, длинное имя, которое она и выговорить не могла. Дверь открыла её рыжая, конопатая улыбающаяся дочь.
  - А, это ты, мамик, проходи, только обувь оставь за порогом.
Джонна была шокирована таким приёмом. Как! Оставить свои Экко на танкетке, которые стоили больше, чем тысячу крон, за порогом? Это было невозможно, поэтому она проигнорировала просьбу дочери и вошла в небольшую двухкомнатную квартирку, состоящую из гостиной, кухни и спальни, но с большой лоджией, уставленной цветами и горшками с помидорами и укропом и выходившей на закат городского солнца,  - если оно появлялось на серебряном, часто затянутом тучами,  скандинавском небе.
В гостиной стоял низкий столик и на полу лежали подушки. На столике уже были расставлены чашки-пиалы и был большой чайник с чаем, стоявший на подставке со свечой - для поддержания температуры чая. Маленькая Джонна не увидела стульев и осталась стоять.
 - На! Порежь наш ореховый торт к чаю,  - она передала торт дочери, а целлофановый пакет, где был цветок фуксия в горшке, - просто поставила на пол.
Дочь ушла на кухню, а маленькая Джонна подошла к окну и вынула из сумочки сигарету. Маленькая Джонна курила всю свою жизнь, считая своей привилегией богатой, свободной от, как она думала, условностей, женщины пускать ядовитый табачный дым вокруг и внутрь себя.  У неё была модная кожаная сигарница с вытесненными на крышке инициалами - подарок мужа к рождеству. Тут из комнаты показался тот, кто забрал из её тихой, размеренной, предсказуемой жизни её рыжеволосую дочь. Он был высокий, тёмный, стройный, с большими улыбающимися карими глазами, смотревшими на маленькую Джонну очень дружелюбно.
-  Намасте! - он стложил руки вместе, коснулся своего лба и слегка поклонился.
- Приветствую Вас в своём доме! -  он опять немного склонил голову.
- Но в нашем доме есть правила, которых даже гостю нарушать нельзя, - он сделал паузу, - обувь должна быть оставлена за порогом - у нас есть для гостей мягкие туфли, если они желают, и у нас запрещено курить.

Он подошёл к Джонне и открыл окно около неё. Речь была произнесена на английском, но не оксфордском, который изучала маленькая Джонна в частной школе, а на индийско-английском - мягком и с пропеванием. У Джонны даже сигарета потухла от такого начала - а может, её задуло ветром из открытого окна?
Она спрятала сигаретницу в сумочку, но туфли решила не снимать. Туфли были её последним бастионом в этой чужой для неё обстановке, в которой жила теперь её рыжеволосая дочь. Тут её дочь появилась в кухонном проёме.
 - Мама, у нас свои правила, и наши гости их выполняют!
 - Вот ещё какие глупости! Я вам не гость, а член семьи, и почему он не говорит на нашем языке, а ты ещё его и кормишь! Как ты только терпишь такую жизнь? И в этом гетто - с твоим образованием и пониманием жизни!
 - Мама! Сними, пожалуйста, туфли! Это такой ритуал: - дом у нас - священное место, и мы не приносим уличную грязь и заботы в семью - все остаётся за порогом. В семье только счастье и радость - так мы живём.
 - Фу! Какая глупость! Ведь я тебя не этому учила у нас с папой! Посмотри, до чего ты дошла! Почему он не учит наш язык? Почему не работает, а сидит на твоей шее? Не понимаю тебя, мой ангел!
 - Мама, сними, пожалуйста, туфли - я поставлю их за порог. Вот тебе мягкие, тёплые тапочки.
Джонна посмотрела на дочь невидящим взглядом, развернулась и вышла из их квартиры, громко хлопнув дверью и закрывая за собой дверь в жизнь своей рыжеволосой, непокорной, глупой дочери. Она прошла к машине, около которой стояли два чёрных малыша и лепетали по-арабски.
- Кыш! Пошли отсюда! 
Она замахала на них руками, как на надоедливых воробьев, и, уже сев в машину, сказала себе, заведя мотор:
 - Фу, какая гадость, -  описывая для себя всю ситуацию одной фразой.
Она приехала в свой особняк, оплаченный работой мужа , наполненный модной мебелью и дизайнерскими лампами, села у окна с геранью, налила бокал белого вина и закурила сигарету. Сигарета помогла ей расслабиться, и она посмотрела на свои дорогие туфли на модной танкетке. Ну уж нет! Она не предаст своего мира! Она будет его защищать до последнего - даже если не увидит свою рыжеволосую дочь никогда!
Второй удар был нанесен миру маленькой Джонны, когда её вторая дочь, тоже рыжеволосая, с конопушками и опасными серо-голубыми глазами, вышла замуж за студента гимназии, на десять лет младше её. Ей было уже тридцать, и она работала преподавателем английского на последнем курсе гимназии. Тут-то, на одном из гимназических праздников - с водкой, хашем, амфетамином  и танцами до утра - она сошлась с учеником из своего класса - веселым, высоким белобрысым атлетом, занимавшимся плаваньем на элитном уровне. Они протанцевали всю ночь, приняв таблетку с таинственным амфетамином, растворённым в соке и алкоголе, а потом рыжеволосая повезла его, молодого и мускулистого, к себе домой - небольшую квартирку рядом с гимназией.
Там они занимались таким сексом, который - за её десятилетний опыт женской жизни - она не испытала ни разу с теми многими мужчинами, посетившими её постель,  хотя с ними она испытывала оргазм, но не то блаженное наслаждение тигрицы, которое она испытала с этим мальчиком. Через месяц он заканчивал гимназию и хотел идти учиться на плотника, считая, что его плавательная карьера подошла к своему пику: он был в национальной команде, но держался во второй десятке, а делать руками мебель и мастерить что-то он любил с детства, да и эта специальность требовалась всегда.
Целый месяц они продолжали свои тайные свидания после гимназии, хотя все в его классе знали об их связи. Она угадывалась по их мимолётным взглядам, по их внезапному молчанию, по их иногда синхронным движениям, отличающим близких людей, проводящих много времени вместе. Но скандинавская страна смотрела на такие случаи спокойно и свободно, не осуждая никого - ни однополых  влюблённых, ни разновозрастных, ни разнонациональных. Частная жизнь была полем для экспериментов в этих северных, холодных, но прогрессивных по духу,  широтах.
Через три месяца они зафиксировали свои отношения в ближайшей мэрии и стали жить вместе в маленькой квартире при гимназии. Мальчик ходил в техническую школу, получая специальность плотника, а она ходила в гимназию, преподавая английский таким же мальчикам, как и её молодой муж, и обеспечивала эту странную семью всем необходимым.
Маленькую Джонну на свадьбу не пригласили - да свадьбы-то и не было, а просто её поставили перед фактом регистрации отношений. Маленькая Джонна, услышав новость по телефону, чуть не упала в обморок, потом положила трубку, села к своему столу, сделанному знаменитым дизайнером, на знаменитое   дизайнерское кресло, называемое “яйцо” и стоившее её мужу двухмесячной зарплаты, налила себе черный кофе в чашку с голубыми узорами королевской фабрики и задумалась. Её мир, который делился, как шахматная доска, на белые и чёрные клетки, внезапно изменился, будто кто-то сверху вылил на клетки другие краски, и клетки перепутались. По каким теперь ей ходить и какие у этой, цветной игры правила - она не знала, но решила отрезать и вторую дочь из своей жизни, как кусок вчерашнего засохшего белого батона - бесповоротно и решительно, хотя ей было жалко, но скорее, себя и свою игру в черно-белые шашки всегда с победой белых.
И тут настало время для третьего удара в её жизни, когда её тихий муж, всегда покорный и приносящий, как пчёлка в летний день, богатый вкусный мед в её улей, позвонил вечером из другой страны и сказал, что домой не вернётся, что у него давно есть вторая семья и двое маленьких детей, которым нужен он, отец и воспитатель. Она выслушала эту телефонную исповедь спокойно, но когда повесила трубку, она разразилась истерическим хохотом. Маленькую Джонну предали, постыдно предали те, с которыми она делила всю свою жизнь!
У неё оставался дом, её пенсия, её дорогая мебель и модная одежда, у неё оставалась её машина и счёт в банке, но людей вокруг неё - тех людей, на которых она положила всю свою жизнь - больше не было! Даже кошки и собаки у неё не было! Она закурил сигарету и налила в хрустальный фужер с золотой каёмкой, сделанный чешскими мастерами, дорогого французского коньяка.
- Что же я сделала не так?  - спросила сама себя маленькая Джонна. - Ведь я делала всегда все, как лучше! Всю жизнь свою потратила на создание этого “лучше” - почему же оно не сработало?
Она легла спать с сердцебиением, а к утру проснулась и не смогла говорить - ночью у неё произошло кровоизлияние в мозгу, и маленький комочек крови заблокировал речевые области в мозгу маленькой Джонны. Она мычала, но изо рта не выходило ни звука.
В то утро к ней пришла её уборщица, полячка и католичка, пытающаяся устроить свою жизнь в скандинавском обществе и всегда завидовавшая маленькой Джонне, у которой был красивый дом, машина, сад, деньги, муж и две взрослые дочери с хорошим образованием - именно в такой последовательности она и завидовала маленькой Джонне. Но в это утро она нашла маленькую Джонну мычащую, испуганную, и она вызвала неотложку, которая отвезла Джонну в больницу. Там маленькую Джонну положили в сердечное отделение под капельницу, так и не позвонив ни её мужу, ни её дочерям.
Началась борьба за Джоннин мозг, который не хотел возвращаться в своё нормальное состояние и служить ей верой и правдой. Речь не возвращалась, и левая сторона её тела вместе с рукой и ногой больше не действовали - приказов от мозга не поступало - мозг молчал, устав от Джонниной черно-белой шашечной  системы жизни. Теперь она уже не могла выразить свои чувства своим коротким: “Фу, какая гадость”, - а только мычала и плевалась, а её слюни подтекали изо рта вниз, моча её модные и дорогие свитера.
Она уже не могла без помощи других ни одеваться, ни есть, ни ходить в туалет, поэтому было решено из больницы перевезти её прямо в дом престарелых и инвалидов, находящийся только в трёх километрах от её модного дома.
Её игра в черно-белые шашки была проиграна. Она всё время думала, что вышла в дамки, но не  заметила, как была съедена, а может, она просто плохо знала правила игры, или правила были непостоянными - ведь она играла свою партию ни с кем-нибудь, а с самими  Его Величеством Случаем. Она так и не поняла - кто же был этот таинственный партнёр и почему она дала себя победить, хотя делала всегда и всё правильно, как ей казалось.
 Маленькая Джонна всегда думала, что она - самый главный человек в обществе   и без неё это общество, - с дорогой дизайнерской мебелью, королевским фарфором, дорогой лейбловой одеждой, традиционными частными булочными и кондитерскими, всегда выпекающими одни и те же пироги-наполеоны - перестанет существовать. Она была центром этого общества, она там была самой главной - маленькой Джонной. Без неё вся эта индустрия комфорта рухнет, а вместе с нею и рабочие места, и всё вокруг.
А теперь вот она была нема, недвижима и не могла больше поддерживать этот существующий уже более семидесяти лет - а столько было маленькой Джонне - порядок. "Ну и пусть! Так вам всем и надо, "- подумала про себя маленькая Джонна, но сказать ничего не смогла. Она так и не поняла, что её игра в четрно-белые шашки, именуемая жизнью - была ею безвозвратно проиграна - раз и навсегда.
«Ну уж нет! Я -  всегда права, всегда! Лучше меня - нет! И точка!»            



Белла Лира, 26.08.2012 12-52