Белое

А я сегодня ночью разбудил утро.

«Ты должен просто бежать, искать,
не бояться», - и это эхом отдавалось в голове, как бывает обычно.
Вообще-то я не особо его слушал,
но мне всегда нравилось смотреть вместе с ним в окно.
Он говорил, что волны моря похожи на гирлянду двойных стуков сердца,
что одна волна накатывает на другую и как бы шипя, отходит назад.
И я ему верил.
Потому что никогда не видел моря и слушал его только благодаря сердцу.
    
После, просто что-то изменилось.
Мы перестали говорить, все чаще молчать, все чаще вздохи, взгляды вскользь,
а я так и не смог узнать его ближе, хотя он говорил,
что ближе уже некуда.
Верно, он был прав, по-своему.
Пусть так.
Но я все еще скучаю по тем стенам и зеленоватой краске,
тем трещинам и картинам на потолке,
гравировке собственной ручкой и счетчик дат, дней, часов,
которые отсчитывал как-то для себя, по себе.
И всегда сбивался где-то на двухсотом дне.
Значит меньше года, а может год с лишним, но мне уже не понять, правда.
Хоть говорить сложно, проще молчать.
И в самом этом молчании была мольба.
Немая мольба.
    
Он закрывал глаза и вытягивался во весь рост,
как будто пытался быть ближе к Богу, но нет.
Он был выше.
Куда выше.
Куда важнее.
В него верили единицы, но зато эти единицы были искренни и не рисовали ему икон,
и не посвящали книги, они не проливали кровь,
а просто верили.
Верили, что он сможет.
Для них Бог лишь тот, кто знает, что сможет.
И это главное.
Без капли.
Хоть вода при соприкосновении предпочитала превращаться в виски,
а не в вино, но это даже радовало.
А еще эта почти улыбка, как у Да Винчи.
Он почти летал, даже нет, он летал, но этого никто не видел,
зато верил, верил в каждое слово.
И тело тяжело вздыхало, поднимались и опускались ребра,
как крылья, выпрямлялся чахлый позвоночник, вытягивались тонкие кости рук,
хрустя в суставах, к этому такому скудному, но солнцу.
Почти солнцу.
Хотя для него солнце было совсем другое.
Оно носило женское имя и жило слишком далеко, чтобы просто достать рукой.
А еще он часто мечтал, о весне.
Вот так вот просто, о весне.
А зима была везде и круглый год.
Даже обидно.
Снег за стеклом, снег на карнизах, снег на крышах, шапках,
плечах и рукавах на пальто, снег застревает меж трещин рам,
забивается в пустошь, оседает на ресницы,
клеится комочками на теплых сырых варежках детей,
играющих во дворе под окнами, снег на тонких ветках деревьев,
повторяет их изрядную изящную форму, снег под ногтями тонких пальцев,
снег в волосах, за капюшоном, снег в пакетах с продуктами,
на подарочной бумаге, в сапогах пафосных дам,
снег в отражении глаз, витрин, зеркал, елочных игрушек и бликов мишуры…
но и в сердце.
Оседает тонким слоем, образуя плотную стенку инея.
Снег в душе, в глазах, на ладонях посиневших рук…
    
Я писал для него.
Точнее я и сейчас пишу.
Но в этой строчной палочке на вордовских страницах есть и остается что-то холодное,
такое же бездушное, как и отражение пустого взгляда.
И ничего не менялось.
И не поменяется еще целый год.
Разве что я чаще буду писать письма,
все чаще вспоминать и разъезжать в города по-соседству.
Думать об этих строчках под музыку без слов и вспоминать.

    
Мой лучший друг ушел.
И не вернется.
Это были самые мои первые, но самые молчаливые похороны.
Шел густой мягкий снег, оседая снежинками на лакированное дерево и шапки окружающих людей.
Цветы в снегу и, как это обычно принято,
много хорошего качественного молчания.
Священник в черном плаще, одетом поверх церковного одеяния,
опушенные головы и грустные взгляды.
Кто-то взял горсть размокшей от снега земли и бросил в яму на два метра.

«Я обязательно найду тебя и твоего убийцу.
Я отомщу, дружище.
Тебя уже помнят, а я сделаю так, чтоб помнили всегда.
Это навсегда, Ник.
Это не просто так.
Такие как я еще будут, но братьев среди их рядов уже не нет.
Я был ближе.
Я все еще ближе.
Куда уж ближе…»

    
Я сдерживал слезы.
Хотя всегда считал, что мужчина должен жить в гармонии со своими эмоциями,
только лишь тогда он будет чист перед собой.
Гармония.
Вот что искал Ник.
Много улыбок, Обитель, Рай, Седьмое Небо, Нирвану – в разных группах это называют по-разному,
но суть всегда одна.
Она одна и никуда тут не денешься.
А слезы тем временем скользнули с легкой руки по остывшей покрасневшей щеке.
Я спрятал нос за высоким воротом зимнего плаща.
Только сейчас мне стало поистине холодно, до чертиков,
до мурашек на коже, до бездушной душащей тишины.

«Я найду его, твою мать, и вырву ему глотку»

    
Мы перестали считать дни.
Вернее все еще пытались, но всегда сбивались на двухстах.
Я бы еще раз сломал ноги, честное слово, все еще гулял в коридорах,
прикладывал ладони к стенам и тянулся к потолку,
который был по-советски высоким, выше неба.
Хотя нет, потолок не может быть выше,
ведь там – крыша, предел, купол.
Выходит, мы выше неба, но ниже потолка.
 
- «Мы строим пределы себе сами, когда говорим, что чего-то не можем.
На самом деле мы можем, просто боимся.
Нет невозможного и не будет до тех пор, пока ты веришь.
Нужно просто верить, слышишь, и идти, шагать, не останавливаться,
переступать обрыв, вплавь сквозь океан, на своих двоих, не сдаваться.
В изнеможении сил, эмоций, слез.
Ты должен отпустить его. Он всегда с тобой,
я знаю, я его вижу,
мы стали говорить спустя столько лет снова как друзья»
    

Я терял рассудок, терял контроль,
тер усердно лицо до покраснений, закрывал глаза,
рот,
жестко убирал волосы с лица, размазывал слезы,
а вместе с ними и кровь из царапин на руках, потел.
И пот смешивался с кровью.
Я бил стены, вскакивал, и бил снова,
по-долгу,
успокаивался,
отпускало, и я садился,
но потом вскакивал снова и безжалостно разрушал все вокруг.
Мне впервые захотелось так злостно убивать.
Я представлял ночами, когда не закрывались глаза,
что делать, выцарапывая на обоях все новые и новые послания,
я обезумел,
сходил с ума,
как сходят с ума люди под таблетками в американских кинофильмах, ровно так,
как пишут об этом психиатры,
которым самим нужен психиатр,
такой же сумасшедший, как они, как я.
 
- «Знаешь, что случилось со мной?, - он всегда очень тактично разрывал тишину, - я сошел с ума»

- «И как? Как оно?»

- «Как будто ты возвращаешься.
Вот так просто.
В одно мгновение понимаешь на трезвяк,
что проснулся наконец с утра после вчерашней тусы,
и ужасно болит голова.
Это похоже на похмелье.
Будто вся твоя жизнь до этого – всего лишь алкогольный обман,
спирт, смешанный с водой.
Ты просто просыпаешься и не помнишь,
пытаешься, но безуспешно.
Знаю, так говорят все, все те же слова,
тебе уже и наскучила вся эта метафора, засела в горле, как плотный ком,
но зато ведь это идеально подходит для сравнений,
верно?, - я чуть наклонил голову в сторону,
как делают попугаи, когда чего-то не понимают.
Он соскочил с кровати и сел возле меня на полу почти на колени, - мою сестру звали Мария.
Вернее, она не совсем моя, не по крови.
Мария… идеальное имя.
Оно, как море, мурчащее и нежное, обволакивает тебя любовью,
которая может в любой момент утопить, утащить на дно и сотворить тебе там могилу из обломков кораблей, но, зато, оно поистине своей прекрасно.
Встречать рассвет, провожать облака и землю, которая тает на горизонте…
Да, она такой и была,
то мягкой, то волнительной и неукротимой, как сам океан.

    
Ты не прав, я всегда был одинок,
но со мной всегда была она, она всегда со мной.
Мы тогда жили в Лондоне, и у нее родилась прекрасная дочка.
Малышка с ее глазами, такая же шебутная, как ее мать.
У нее были маленькие пухлые ручки, пальчики, размером с фалангу твоего пальца,
представляешь…?
Такая маленькая…, - он чуть отвернулся
и застыл в какой-то искренне душевной улыбке, - я ее обожал,
и Мария ее обожала тоже…»

- «Где она сейчас?», - почти не своим хриплым голосом поинтересовался я,
он поставил жесткую паузу.

- «Она пропала.
Очень давно, - Женя поднялся на ноги и встал напротив морозного окна,
повернувшись лишь спиной, опустил голову,
сжав руки в кулаки, - ее никто не искал.
Сестра лезла на стены, она кричала, плакала и пыталась прыгнуть.
Прыгнуть из окна.
Однажды ей это удалось.
Она скончалась, не успев доехать до больницы.
И тогда я вместе с ней сошел с ума.
А теперь, вот, схожу с тобой, - он резко повернулся,
я поднял голову, ощутив тяжелый взгляд, - Запомни, Саш,
Бог забирает чаще тех, кто нам дорог, он забирает лучших,
потому что один раз решил поспорить со смертью,
что сможет их коллекционировать.
Они все еще играют.
Тогда – две замечательные особы, теперь – Ник.
Так было всегда, Саша. Это нормально.
Ты можешь отвергать, но изменить не сможешь.
Мы можем лишь править статистику и убивать неблагодарный или умирать самим.
Александр… Это красивое имя.
Я, честно говоря, все еще удивляюсь, почему тебя не забрали,
хотя, честно сказать, я рад этому.
Рад, что рядом со мной остался хоть кто-то, по истине, Лучший.
«Лучший» с большой буквы, бесспорно.
Я никогда не поблагодарю судьбу, за то, что встретил тебя,
потому что судьбы, Саша, нет.
Ее нет.
Мы сами себе все строим.
Не судьба привела тебя сюда.
Ты пришел сам.
Право, я не знаю как, ты ведь не расскажешь,
но, могу поспорить, что тебя позвали.
Я позвал.
И ты меня тоже, в тот день, в коридоре.
Ты звал меня, и я услышал, и ты услышал.
 
_______________________________

Все это просто уйма тяжелых воспоминаний, тяжелее любой потери.
Ведь сейчас уже ничего нельзя сказать.
Это как книга без эпилога, без подвода итогов,
когда ты ничего не смог проанализировать, это просто есть и все.

- «Мне нравятся птицы. Я всегда хотела летать»

- «А я умею. Для этого есть своя технология поиска»

- «Даже если разбито в пепел крыло?»

- «Для этого не нужны крылья. Нужна вера»

- «Я верю. Верю тебе. Прилетишь на мой День Рождения? Он второго июня»

- «Я даже не уверен, доживу ли до весны…

Слепцы, и верно, напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
Но если жизнь — базар крикливый бога,
То только смерть — его бессмертный храм…»                1878