Банан

Воскресным днем мы с Олюней, моей внучкой, отправились на прогулку. Внучке три года, она говорунья, затейница, вообще славный человечек. Но речь не о том.
Гуляли мы, гуляли — пошел дождь. Решили переждать в ближайшем магазине. Это был овощной.
К прилавку тянулась очередь. Продавали бананы.
— Олюнь, купим бананов?
Круглая, розовая мордашка излучает сияние. Еще бы, любимое лакомство!
Пристроились в хвост — и тут же услышали:
— Больше не становитесь! Бананы кончаются.
Ах, досада! Я уж, было, представил, как выберу для Олюни самый большой, самый красивый банан, дам ей. Сколько будет радости... И вот те на! С погодой не повезло, теперь здесь.
Бананы и вправду скоро кончились. А других фруктов не было.
Огорченные, стали мы с Олюней у витрины. За толстым стеклом по-прежнему сеялся дождь, пробегали, укрывшись под зонтиками, люди. У нас с собой зонта не было, оставалось одно — ждать.
Тем временем к нам подошел рабочий-подсобник в синем, видавшем виды, халате. Взлохмаченная шевелюра, добродушная улыбка. Эта улыбка была обращена к Олюне. Все так же приветливо улыбаясь, он протянул ей желтый, спелый банан, уже освобожденный с одного конца от кожуры.
— Держи, малышка. Ешь.
Олюня смутилась: дядя совсем незнакомый. Но он так хорошо глядит на нее, а банан такой аппетитный, так вкусно пахнет... Слишком велико искушение. Взяла.
Надо бы, конечно, получить сперва мое согласие. Да чего уж там! Всем нам свойственно отступать от правил.
Но что это? Моя Олюня молчит. Дар приняла — и ни слова. Совсем нехорошо.
— А что надо сказать?
Смотрит то на дядю, то на банан в руке. И безмолвствует.
— Оль, ты же знаешь: нужно поблагодарить. Что ты скажешь дяде?
Стоит, очи долу. Растерялся ребенок, явно.
Дядя сам приходит на помощь.
— Ты — ешь давай. Откусывай. Обращается ко мне. Рассказывает.
— В войну мы с матерью под Москвой жили, в поселке. У нас там госпиталь располагался. Как-то раз я руку порезал, прибежал в крови. Пять годков мне было, только-то. Мать испугалась, в охапку меня — и скорей в госпиталь, к медицине. Там все, что надо, сделали, перевязали. А больно! Они со мной и так, и эдак — я в три ручья. Тогда сестра — в белом таком халате — вынимает из кармана сухарь. Да не простой — обсыпанный сахаром. И мне. Плакать я, конечно, перестал, зажал сухарь в здоровой руке, гляжу на это чудо во все глаза. Такое вдруг счастье! А мать — ну, вот как вы сейчас: «Что надо сказать? Сказать-то чего надо? А?..» Я молчал-молчал, а потом и говорю — сестре этой в белом халате: «Дай, — говорю, — еще...»