Ма-ма!..

Однажды, ещё мальцом, кем-то обиженный, он убегал в лес — их детдом ютился на городской окраине. Миновал пустырь, пересёк луговину, за луговиной, на взгорке, темнел густой ельник. Было тут сумрачно, жутковато. Но вот уже впереди посветлело — берёзы толпой. Дальше лес перемешался — клёны, осинки, рябинки, орешник. Кое-где заросли — не продерешься, высокая, крепкая трава.
Бродил долго. Ел ягоды, слушал птиц, смотрел, как трудятся муравьи, ловил быструю, юркую ящерку... Хорошо было посреди этой наполненной звуками тишины, посреди этой лесной благодати.
Он не сразу приметил перемену вокруг. Качнулись деревья, до того недвижимые, пошел гулять — с шумом, свистом — верховой ветер. Сизое, отяжелевшее небо упало на лес. Потом, расколотое молнией, громыхнуло раскатисто, грозно.
Он повернул обратно. И пустился рысцой.
Первые крупные капли посыпались ему на голову, на шею, покатились за воротник. Он побежал быстрее, спрямляя путь, кое-как уклоняясь от веток. С одной тропы перескочил на другую, вскоре потерял и ту. Попал в чащобу — глухую, незнакомую. Метнулся вправо, выбираясь из чащи, оцарапался, разодрал штаны. Снова не узнал места, повернул влево. Ждал: вот-вот забелеют берёзки — те, что толпой, за берёзками будет ельник. А уж там до детдома — рукой подать. Но берёзок всё не было, знакомого ельника — тоже. Ни тропы, ни прогалины, только хмурый, почерневший под дождём лес.
Запыхавшись, встал у большого дерева с плотной, округлой кроной. Чуток переждать, оглядеться.
Лес какой-то чужой — угрюмый, недобрый. Не хотел его выпускать. И нигде ни души, он один. Один под свирепым, грохочущим небом, под ливнем.
Устрашающе близкий разряд ослепил его, оглушил. Сосна перед ним, охваченная синим пламенем, задымилась, затрещала, с тяжким стоном повалилась. Прямо на него, на то место, где он — ни жив ни мертв — стоял, прижавшись спиной к стволу.
Он отчётливо сознавал — отбежать надо. Или за ствол укрыться. Сознавал, а ноги не подчинялись, не мог ими двинуть. И тогда, в самый последний момент, вдруг услышал — будто со стороны — свой собственный вопль:
— Мама! Мамочка!
«Ма-ма! Мамочка-а!» — долгим эхом звенело потом в ушах, смятением, болью отдавалось в сердце...
К счастью, всё обошлось. Горящая, поверженная сосна рухнула, не причинив ему никакого вреда, лишь обдав жаром, шипящими искрами.

Иной раз, уже повзрослев, задавал сам себе вопрос: почему в ту минуту, понастоящему страшную, он звал ее? Ту, которую почти не помнил, не знал, ту, что давным-давно — быть может, в силу обстоятельств, а может, по недомыслию — рассталась с ним, ушла из его жизни. Пытался найти объяснение. Искал — и не находил.