Failing breath Затруднённое дыхание

Осталось так много ещё сказать тебе,
Но несказанные слова не изменят истины,
Я сомневаюсь, что слова вообще что-либо меняют.
Если бы мы могли вернуть время назад -
Сделали бы мы всё так же?
(c) Zeraphine - Failing Breath



Вероятность погибнуть во время полета на авиалайнере – 1 к 52,6 млн.
Твой самолёт упал.
Я ждал тебя в аэропорту, когда с табло сползли все прилетающие самолёты. Когда объявили посадку какого-то лайнера, но не твоего. Когда сообщили, что самолёт упал.
Я выронил стаканчик из-под кофе, и уборщик строго посмотрел на меня. Всё тело дрожало, я вытирал влажные ладони о свою кофту. Мне казалось, что сейчас меня стошнит, поэтому я рванул в уборную, хлопнул дверью кабинки, но, когда склонился над унитазом, понял, что тошнота отступила, а может, её и не было вовсе.
Я глубоко вздохнул. Надо было подняться с пола, умыться холодной водой, а потом…
А что потом?
Я прижался к стенке кабинки и сидел, обхватив руками колени и раскачиваясь туда-сюда.
Что потом? Списки погибших, разговоры с сотрудниками аэропорта, которые будут рассыпаться в тысячах, может даже в миллионах, извинений.
Это же не их вина. Кто же знал? Вероятность погибнуть ведь всего лишь 1 к 52, 6 млн.
Ты ведь не умер, правда? Умирают только в фильмах, дрянных книжках, новостях и газетах.
А ты не умер. Ты рисуешь облака на мятых салфетках, тебе улыбается стюардесса и предлагает прохладительные напитки. У тебя на коленях какая-нибудь потрёпанная книжка какого-нибудь малоизвестного зарубежного автора. И всё хорошо. Потому что ты не боишься самолётов. Потому что тебе всегда везёт. Потому что ты веришь статистике.


***
Я хорошо помню, как познакомился с тобой. Ты влетел в раскрытую дверь кабинета издательства и заявил, что мои рассказы – сущий бред. Ты готов был написать «отстой» под каждым моим словом.
А я шокировано смотрел на тебя, незнакомого человека со спутавшимися каштановыми прядками. Ты всё что-то говорил, кажется, даже порвал какую-то газету с написанным мною рассказом.
Я же пытался догадаться, кто ты такой. Подсказку подкинула твоя одежда: на рукаве полосатой кофты было пятно от краски.
–Так вы художник? – перебил тебя я.
–А вы дерьмовый писатель, – хмыкнул ты.
Минуту мы смотрели друг на друга. Я помню, что твои глаза буквально прожигали меня.
Впервые за свою недолгую писательскую деятельность кто-то врывался ко мне и называл мои произведения бредом. Я тогда ещё не был известным писателем, но меня уже читали, мне присылали отзывы, обо мне даже где-то писали.
Плохих отзывов я не получал, что очень грело моё самолюбие.
В тот день всё изменилось.
–И что же…
–Вы пишите модную чепуху, в которой нет совершенно никакого смысла, – ты садишься в кресло напротив меня и закидываешь ногу за ногу.
«Вот ведь наглый!» – вопит самолюбие, но ещё какой-то голос внутри меня затыкает его. Как будто так надо, как будто тебе можно.
–…всё, что есть в ваших рассказах…– отдалённо звучит твой голос.
А я, как баран, смотрю на тебя. На серые глаза, на спутавшиеся каштановые волосы, на полосатую кофту и пятно от краски. Ты человек из другого мира, которые стремительно ворвался в мой.
Я не помню, что говорил тебе. Наверное, тупо молчал.
Но помню, что разговор закончился кофе в кафе на противоположной улице.


***
Ты был художником, но вместе с тем ты был писателем, режиссёром, фотографом, музыкантом, актёром, критиком.
Твоя жизнь – выставки, кинопремьеры, книги, концерты, рецензии.
Твоя жизнь – шум, суета, постоянные знакомства и встречи, новые темы для разговоров.
Ты жил искусством.
Не клубами, не сплетнями, не другими людьми.
Ты жил искусством.
И это казалось мне таким необычным, а тебе – естественным.
Всё это я понял в тот день, когда впервые посетил твою студию.

Это было спонтанным решением. В день нашего знакомства ты не оставил свой номер телефона, а просто написал на клочке бумаги адрес и сказал, что тебя можно найти здесь.
И вот, буквально на следующей неделе, я проснулся с целью увидеть тебя. Я собрался, назвал таксисту адрес и уже через пятнадцать минут стоял перед невысоким зданием. Здесь не было никаких вывесок, да и на жилой дом было не похоже. Я вздохнул и нажал на кнопку звонка.
Дверь мне открыла какая-то женщина. Она внимательно рассматривала меня через линзы очков. Я даже подумал, что надел футболку наизнанку, или, что пиджак уже успел испачкать, но нет, с моей одеждой всё было в порядке.
–Проходите, – наконец произнесла она, шире открывая дверь и пропуская меня внутрь.
Я кивнул, почему-то не мог даже «спасибо» сказать.
–Идите за мной.
В помещении мало света, но тут всё равно не на что смотреть: стол, стул, лампа, диван,
наполовину свободная книжная полка.
Женщина между тем заводит меня в какой-то коридор и указывает рукой на дальнюю дверь.
––Входите, только говорите потише, он вчера много выпил, да и вообще...– говорит женщина, после чего без стука открывает дверь.
Я сразу же зажмурился от неожиданно яркого освещения, такого непривычного, после тёмного коридора.
Когда же я открыл глаза, я сделал несколько шагов и остановился, то ли от удивления, то ли от восхищения.
Прямо напротив меня на стене висела огромная картина. На ней было море, но какое море! Кажется, я тогда даже почувствовал, как до меня долетают брызги, и слышал, как шумят волны и кричат пролетающие в небе чайки. Кажется я когда-то уже был там. Кажется, я всем сердцем любил и всецело принадлежал этому сердцу.
–Нравится?
Я вздрогнул и обернулся.
Ты стоял за моей спиной, но по тебе никак нельзя было сказать, что ты страдаешь похмельем. Правда, рубашка была мятой и запачканной чем-то багровым, а в глазах была какая-то печаль.
–Да, очень красиво.
Ты улыбнулся в ответ на мою похвалу, а затем прошёлся по комнате и остановился у окна.
–Это ведь ничего, что я пришёл без предупреждения? – спросил я, просто так, чтобы не молчать.
–Я же сам не дал тебе возможности предупредить себя, – ответил ты и добавил: – В любом случае, я рад, что ты здесь. Осмотрись, я пока переоденусь.
Я кивнул, а ты вышел из комнаты.
Посмотреть, к слову, было на что.
Помимо картин в глаза сразу бросались стеллажи с книгами. Я пробежался глазами по корешкам и обнаружил, что большинство авторов мне неизвестны. Я взял в руки «Шагреневую кожу» Бальзака, пролистал, улыбнулся, наткнувшись на сделанные карандашом заметки.
На маленьком столике были свалены диски с самыми разными фильмами: от чёрно-белых классических, до новейших со спецэффектами и ещё дышащими актёрами.
В углу стояла стереосистема с огромными колонками, а рядом с ней – коробка с огромным количеством дисков.
Рядом с огромными окнами расположился мольберт, на полу стояли краски всевозможных цветов.
Стол, ноутбук, модем, простые карандаши и баночка с кистями.
Эта комната казалась мне совсем другим миром.
Я слышал, как открылась дверь, и ты вошёл, переодетый в майку и светлые, правда потёртые, джинсы.
–Тебе здесь нравится, правда? – ты снова улыбнулся.
На солнце твои волосы приобретали какой-то рыжеватый оттенок. Я улыбнулся тебе в ответ.
–Ты здесь живёшь?
–Можно и так сказать, – уклончиво ответил ты.
Голос у тебя немного хриплый, но приятный. И теперь ты уже не казался мне наглым и грубым. Ты был таким же, как эта комната – солнечным и светлым.
Мы просидели в твоей студии до вечера. Ты что-то рассказывал и показывал, а я слушал и впервые за долгое время я чувствовал себя на своём месте. Мне было интересно с тобой.
И в тот вечер я решил, что ни за что не потеряю такого друга, как ты.


***
Кажется, это была выставка знакомого тебе художника.
Я ждал тебя в кафе, когда на стол упали два пригласительных, а затем напротив меня возник ты.
–Вот, – ты пододвинул ко мне один из листков.
–Это...
–Пригласительные на выставку. Тебе полезно бы было хоть иногда смотреть на настоящее искусство.
К тому времени я уже привык к твоим колкостям по поводу моей бездарности.
Ты по-прежнему ненавидел все мои рассказы, но почему-то я всегда нёс их на прочтение тебе первому.
Да, ты называл меня бездарностью. Посещая мероприятия подобные выставкам, ты представлял меня своим друзьям и знакомым не иначе как «бездарный писатель». Среди них, к слову, оказалось много людей, которым мои рассказы нравились. Но ты лишь смеялся и обвинял их в плохом литературном вкусе.
–Что же ты тогда с ним водишься? – спрашивали у тебя все.
–Он бездарный писатель, но очень талантливый человек, – улыбался ты.
С тобой всё стало другим.
Сам по себе я был человеком замкнутым, целыми днями сидел напротив монитора и строчил рассказы. И я немного уставал от «выходов в свет» вместе с тобой. Мне нравилась тишина и спокойствие, а вокруг тебя всегда был шум.
Говорят, шум любят только одинокие люди.
–Ну, так как, идём?
–Да, конечно.
И мы пошли.
В семь часов я сидел за столиком кафе, в котором мы обычно встречались. День был противный, дождливый, я с тоской смотрел на улицу в ожидании промокшего до нитки тебя.
Людей в кафе было немного. Я слышал тяжёлые вздохи официантки и покашливания мужчины в другом конце помещения.
Наконец звенит колокольчик над дверью, и появляешься ты. На тебе красный костюм, волосы как обычно слегка завиты и спутаны.
–Прости, что опоздал.
–Да ничего…
Потом такси, ни о чём не говорящий мне адрес, унылое, но просторное здание.
Люди, улыбки и рукопожатия. Всё уже вошло в привычку.
Только взгляд прикован к тебе. Впервые я наблюдал за тобой с каким-то восхищением. За твоими движениями и жестами, за твоей мимикой и смехом.
В тот день я почувствовал уже знакомый трепет. Когда всё внутри замирает при виде кого-то особенного только для тебя одного.
Кто-то называет это влюблённостью. Я называю это всеми известными мне ругательными словами.


***
Я впервые видел тебя пьяным. Ты сполз вниз по стене и уткнулся головой в колени.
–Давай, поднимайся, – я коснулся твоего плеча, но ты одёрнул мою руку.
–Нет, не трогай меня. Уйди.
«Очередная депрессия. Ничего, это творческое, пройдёт» – сказала мне женщина-администратор из твоей студии, когда позвонила и попросила меня приехать за тобой.
–И часто ты так? Ну, играешь в художника-алкоголика?
Я язвил, хотя на самом деле понимал, как тебе плохо сейчас, когда ты оказался на свежем воздухе, тебя начало тошнить ещё сильнее, чем в уборной убогого бара.
Весь асфальт был забрызган твоей рвотой, ты посылал меня и всю мою семью куда подальше, проклинал свой талант и своё окружение.
А я не чувствовал отвращения.
Я поднимал тебя и даже сейчас, когда от тебя пахло кислятиной, а волосы совсем растрепались, я знал что…люблю тебя.
Уже неделя прошла с той выставки, а я всё думал о своих чувствах к тебе. Сначала я думал, что это от недостатка женского внимания, но нет, я ошибался. Потому что я человек, а не животное. У животных нет сознания, поэтому и душевных терзаний никаких нет. А вот у человека всё не так. Мы остро чувствуем как физиологические, так и душевные потребности. Мы же вечно что-то ищем друг в друге.
Это неправильно, верно? Это болезнь, любить человека одного с тобой пола?
Но нет, любить кого-то в корне не может быть неправильным. Неправильно не любить, неправильно врать себе и выбрасывать кого-то из своего сердца.
 Я так боялся тебе сказать. Я же дорожил тобой. Я боялся потерять тебя.
И сейчас я называл адрес твоей студии, который выучил наизусть, словно стихотворение в третьем классе. Таксист недовольно косился на тебя. Ты недовольно косился на таксиста и пробормотал: «Вот ведь козёл». А я улыбнулся.
Мы приехали, я протянул таксисту денег и помог тебе выбраться из машины.
Тебя тут же вырвало на подъездную дорожку. Таксист ругнулся, а я громко хлопнул дверью.
Я придерживал тебя. Кажется, ты дрожал, я снял куртку и накинул её тебе на плечи.
–Дай мне ключи.
–Я потерял где-то.
Я нажал на звонок, в надежде, что администратор ещё не ушла, хотя уже было довольно поздно.
Но Бог решил, что на сегодня я достаточно настрадался, поэтому дверь отворилась.
Администратор хотела помочь дотащить тебя, но я решил не взваливать этот груз (а ты нелёгкий, знаешь ли) на неё.
–Идите домой. Спасибо, что позвонили мне.
Я хотел как-нибудь мягко опустить тебя на матрас, лежащий в коридоре, но как-то не вышло: ты громко грохнулся на пол.
–Я ненавижу тебя, криворукий. Ладно пишешь отстойно, так ты ещё и…– бормочешь так
забавно.
–Давай я тебе помогу, – как можно серьёзнее стараюсь сказать я, хотя так хочется
засмеяться.
–Нет, отвали, достаточно уже помог…
Ты сам доползаешь до матраса и заваливаешься на него.
–Может, ты хотя бы разденешься?
–Может, ты найдёшь что-нибудь тяжёлое и врежешь себе несколько раз? – снова бормочешь, но куртку мою стягиваешь, а за ней и футболку.
–Ты – куча костей, – комментирую я твоё тело.
–И талант, не забудь, я куча костей с талантом, – накрываешься потёртым пледом и спустя несколько минут засыпаешь.


***
Я смотрел, как ты спишь. Я слышал твоё дыхание, и мне хотелось плакать и смеяться одновременно.
Убрал чёлку с лица, провёл рукой по твоей щеке. И подумал, что сильно люблю.
«Тайное всегда становится явным» – говорила мне мама.
Так жаль, что она не говорила мне о том, что когда-нибудь я буду сидеть без сна и смотреть, как спит кто-то другой. Так жаль, что она не говорила мне, что признаваться в «тайном» будет ещё труднее, чем в детстве.
Пять тридцать утра. Я поднимаюсь и иду в круглосуточный магазин за бутылкой воды и аспирином.
В магазине почти никого нет, сонная продавщица протягивает мне чек для росписи. За давно немытой витриной накрапывает дождь. Женщина вздыхает, вяло отвечает на моё «спасибо» своим «не за что».
Небо тусклое. И на улицах ещё никого нет. Лужи наполняются. Так грустно, но так естественно.
Когда я вернулся, ты уже не спал. Сидел на матрасе и держался за голову.
–Держи, – я отдал тебе таблетки и воду.
Ты кивнул, открыл бутылку и сделал несколько жадных глотков. Затем выдавил из
блистера две таблетки и принял их.
Когда с «лечением» было покончено, ты снова грохнулся на матрас и зарылся в одеяло.
–Эй, давай, просыпайся, – я потормошил тебя, но в ответ на это ты что-то недовольно
промычал.
Ты лежал ещё минут двадцать.
А потом подскочил и, по очевидным причинам, умчался в санузел.
–Не навернись! – крикнул тебе вслед я.
–Пошёл к чёрту! – хрипло отозвался ты.

***
–Я всегда напиваюсь в этом баре, когда что-то не ладится с картинами. Это традиция, – усмехаешься ты и делаешь глоток крепкого кофе.
–Дрянные у тебя традиции.
За окном всё ещё барабанит дождь. Я всё ещё сижу в твоей студии. Ты мнёшь в руках лист бумаги.
–Да, ты прав. Но я ничего не могу с этим поделать. Это творческая деятельность разлагает меня.
Предельно спокойный голос. Тебе надо было быть палачом или адвокатом, но никак не художником.
Ты разрываешь свой очередной эскиз на части. Без намёка на сожаление в твоих глазах.
–Искусство – это такая дрянь, правда? Я хотел бы быть кем-нибудь другим.
–Кем, например?
Ты поднимаешься с кресла и наматываешь круги по комнате. Ступаешь босыми ногами по паркету, что создаёт некую иллюзию дома.
Но это не твой дом. У тебя его нет вообще. Ты живёшь сразу в нескольких местах, а значит, не принадлежишь ни одному из них. У тебя нет этой своеобразной моногамии.
–Знаешь, я в детстве хотел быть фонарщиком, – начал ты.
–Фонарщиком? – с улыбкой переспрашиваю.
–Да, да, фонарщиком. Я тогда только прочитал Маленького Принца. Где же…– ты подошёл к полке с книжками и извлёк одну из них.
–«Когда он зажигает свой фонарь, то в небе как будто бы появляется ещё одна звезда или цветок. Прекрасное занятие. Оно полезно, потому что красиво»* процитировал ты, пролистав книгу.
–Слушай…
–Я хотел делать что-то вроде этого, понимаешь? А стал жалкой тенью от фонаря. Я не чувствую, что мои работы делают мир светлее.
Ходишь туда-сюда и продолжаешь ещё что-то мне объяснять. Что-то про призвание, про детство, про мечты и про разложение.
–Сядь, пожалуйста, – прошу я.
–Чтобы еда не разлагалась так быстро, её кладут в холодильник. Я в холодильнике. Представь себе я…разлагаюсь.
Это слово звучит так ужасно и жестоко.
А ты ещё несколько раз повторяешь «разлагаюсь», как будто мне назло.
–Прекрати, – шепчу я.
–И ты, ты ведь тоже разлагаешься. Твои работы тоже бездушные, а ведь они – твоё отражение, – продолжаешь, не обращая внимания на меня.
–Замолчи. Ты как больной, это пугает.
–Тогда уходи.
И я ушёл. Не знаю, поругались мы или нет, но решил уйти.
А как только вышел на улицу понял, что не хочу уходить.
Я нажимал на дверной звонок снова и снова, но ты не открывал.
***
Через неделю я посетил презентацию диска группы нашего общего знакомого.
Мы с ним пили, он много говорил о музыке и курил тоже много, а я почему-то вспоминал твоё «разложение».
Я и не заметил, как мы заговорили о тебе.
–Он уже давно по наклонной катится. Отказывается от всех проектов, которые ему предлагают, – говорит наш общий знакомый, делая очередную затяжку.
Если бы мы были в фильме, я бы тут же бросился прочь из здания, запрыгнул бы в жёлтое такси, назвал бы адрес твоей студии и домчался бы на удивление быстро. Ты бы, конечно же, сначала не открывал дверь, но потом всё же сдался. Я бы извинился, наплевав на то, что сам даже не знаю, за что извиняться. И, конечно же, я бы сказал, что люблю тебя.
Но я не сделал ничего из перечисленного в этот вечер. Я напился и заплетающимся языком назвал таксисту свой адрес.


***
Уже месяц прошёл с тех пор, как я видел тебя в последний раз.
У меня появилась девушка, я написал несколько рассказов и рецензий в разные издания.
Я перестал посещать все те места, в которых был вместе с тобой.
Я забывал тебя. У меня завелась такая специальная бутылка с виски, которая помогала напрочь выбросить тебя из головы.
Каждое утро я, как мантру, повторял, что не люблю тебя, что ты больше мне не нужен.
Но это не помогало.
Я думал о тебе. Непозволительно много.
Каждый свой новый рассказ – о тебе. Я, правда, врал себе и издателю, стирая очередное посвящение.
Однажды мы с моей девушкой смотрели какой-то фильм. То есть, она смотрела, а я пересматривал: ты показывал мне его уже давно. Это фильм был одним из немногого, что тебе нравиться.
Она доверчиво прижималась к моему плечу, и я вдруг понял, что ненавижу ее, и этот чёртов фильм тоже ненавижу.
–Я схожу в магазин, там вроде в холодильнике Сахара.
Она кивнула, спросила, поставить ли фильм на паузу, но я, разумеется, сказал, чтобы она досмотрела без меня.
–Потом расскажешь мне, чем закончилось! – как можно веселее крикнул ей из глубины коридора.
На улице шёл дождь. Я надел капюшон и застегнул ветровку.
«Куда теперь?» – спросил сам у себя.
Но, раз уж обещал в магазин, пошёл в магазин.
Таких отсаженных, как я, в магазине оказалось немного. Я снял капюшон и посмотрел на своё отражение в зеркальном потолке.
Страх, ужас, кошмар.
Знаете, почему нельзя ходить на улице в сильный дождь? Правильно, в плохую погоду резко увеличиваются несчастные случаи. Поэтому нам с детства внушают, что дождь – это нехорошо.
Есть такая история из детства Фридриха Ницше: однажды он возвращался домой и попал под сильный ливень, мать, увидев его степенно идущим без зонта, выразила удивление и услышала в ответ: «Нам внушают, что не следует бегать по улицам».
Я бы хотел быть таким, как Ницше. Гордо вышагивать по улицам, наплевав на всё. Но я слишком повержен внушению. Я боюсь дождя, просто тебя я боюсь больше, поэтому готов бежать куда угодно, лишь бы не смотреть фильм, который напоминает о тебе.
В корзинке нет совсем никаких продуктов. Не было бы у меня девушки, купил бы бутылку пива, завернул в бумажный пакет и вы пил бы на парковке. Может ещё повезёт, и какой-нибудь полоумный наедет на меня.
Возможно, если бы я не был так занят своими превесёлыми размышлениями, я бы не поскользнулся, не упал и, конечно же, не выругался бы нецензурно.
–И ты ещё называешь себя писателем? – раздаётся знакомый голос.
Я тут же начинаю ощупывать голову на возможное сотрясение: у меня слуховые галлюцинации.
Когда же надо мной склонился ты, правда, с высветленными прядками, я начал ощупывать голову на явное сотрясение мозга. Но нет, вроде как всё в порядке.
–Идиот – первое, что я сказал тебе за тот месяц, что мы не виделись.
Ты улыбнулся и протянул руку, помогая мне подняться.
–Ты– да, – сказал ты.


***
–У тебя что, запасы спиртного закончились?
–Да нет, просто хочу приготовить лазанью, – ты показал мне свою корзинку.
–Ты умеешь готовить?
–Да, конечно умею. Полуфабрикаты меня не очень устраивают, – ты выкладываешь продукты на ленту.
Я всё стараюсь привыкнуть к новому цвету твоих волос. Слежу за каждым движением, даже за тем, как ты набираешь код и расписываешься на чеке.
Ты подождал, пока и я расплачусь за содержимое своей корзинки, а потом улыбнулся, и спросил:
–Как ты, вообще?
И мне хотелось сказать тебе, что ужасно, что ты не умеешь уходить из чужих жизней и что это так жестоко.
Я хотел сказать, что из-за тебя спать бывает трудно, что рассказы все о тебе, что я и правда идиот, потому что я влюбился не в того человека.
–Да в порядке всё. У тебя как?
–Отлично. На следующей неделе улетаю, у меня выставка…
Ты ещё что-то рассказываешь. Про свои новые картины, про ремонт студии, про мои рассказы, которые не стали лучше.
–Ну, давай, спроси про волосы, – вдруг говоришь ты.
–Что?
–Ты так смотришь на меня, можешь спросить.
Мы стоим на той самой парковке, на которой я мечтал быть раскатанным по асфальту какой-нибудь машиной.
Я «так смотрю» на тебя не из-за нового цвета волос, дурень.
–Зачем ты покрасился?
–Хотел изменить себя немножко,– отвечаешь с улыбкой.
–Тебе идёт.
–Я знаю, – усмехаешься ты. – Ты можешь пойти со мной, если хочешь.
Ты говоришь «можешь пойти», зная, что не пойти я не могу. Ты говоришь «если хочешь»,
зная, что я хочу.
В тот момент я забыл о своей девушке. Я забыл обо всём, что не касалось тебя и меня.


***
В твоей студии стало неуютно. Стеллажи опустели, мольберт куда-то пропал, картины
завешены тёмной тканью, как будто зеркала в доме покойника.
–Я уже всё собрал, так что вот, – пояснил ты.
–А новые работы? Разве ты не покажешь мне свои новые работы?
–Их тоже уже упаковали. Можешь посмотреть эскизы, там, на столе.
Я открыл папку и начал один за другим рассматривать каждый эскиз. Девушка в красном платье, с почерневшими губами, смеётся. Корни деревьев погребают заживо молодого человека. С дерева падают птицы, вместо листьев, а ребёнок в углу листа машет им рукой.
–Я смотрю, ты всё веселеешь, – произнёс я, но ты не услышал: ушёл в другою комнату, шуршишь там пакетами и бренчишь посудой.
Я положил папку на место.
Одному в этой комнате было как-то страшно, несмотря на то, что я давно не ребёнок и никогда не боялся темноты.
Просто в этой комнате было что-то тревожно-тоскливое. Она умирает, теряя вещи своего владельца. Без художника мольберт превращается в доски и винтики с болтиками, а краски становятся ненужной жижей с резким запахом.
Это была умирающая комната.
–Иди сюда, бездарный и сквернословящий, будешь помогать! – доносится твой голос.
Я улыбаюсь. Я впервые за долгое время чувствую себя на своём месте.
Ты носишься от плиты до стола, от стола до плиты. Вода в кастрюле булькает, ты выкладываешь очередной лист лазаньи, чтобы он просушился, и шипишь, потому что на твои руки попадает горячая вода, стекающая с него.
–Давай, помоги, твоих рук не так жалко, как моих. Мне ещё творить, – говоришь ты.
–Цвет волос тебя не изменил, но я рад, что он соответствует твоему умственному развитию, блондинка. Двумя ложками доставай и распрямляй.
–Не хватало мне ещё советов от всяких бездарностей, – фыркаешь ты.
–Я же помочь хочу.
–Себе помоги, чудовище.
С минуту молчим, а потом начинаем смеяться.
–Мне тебя не хватало, – признаёшься ты.
–И мне, – тихо произношу я, вспоминая, что между нами пропасть.
Я люблю тебя, а ты не полюбишь меня. Нет у нас с тобой светлого будущего, я разлил баночку чёрной краски на нашу дружбу, и она медленно всё разрушает.
Я же признаюсь. Не смогу скрывать от тебя постоянно. Я же живу ловлю каждую твою улыбку, я же люблю даже то, как ты меня обзываешь.
Ты ставишь лазанью в духовку и садишься рядом со мной.
–Я читал твой последний рассказ…– начинаешь ты.
–Дай угадаю, бездарный или на этот раз я превзошёл себя?
–Не перебивай! Я хотел сказать, что он мне понравился.
Что-то…
–В лесу ничего не умирало! – опередил ты мои мысли. – Просто этот твой рассказ очень живой, герой так страдает и в этом есть правда.
Правда, в том, что это я страдаю, а не мой герой, просто я не говорил тебе об этом!
Остаток вечера мы почему-то молчали. Поели, помыли тарелки, потом ты постелил нам в какой-то комнате со старым диваном, хотя раньше мы всегда спали в твоей студии.
Ты панически боишься смерти. Ты тоже чувствуешь, что твоя студия умирает.
А я слушаю, как ты дышишь. И мне снова хочется плакать и смеяться.


***
Когда на утро я поехал в свою квартиру, на пороге меня встретила моя взбешённая девушка.
–Ты где был?
–У друга.
–Почему не позвонил?
–Я забыл телефон.
–У друга что, нет телефона?¬¬
–Нет, но куда больше обычно бросается отсутствие у него мозгов.
Её милое лицо перекосилось от злости. Она начинает плакать, но слёзы эти такие жалкие, что хочется плевать ей в лицо.
–Вон пошла, – говорю я и сам удивляюсь своей холодной интонации.
–Ты больше не любишь меня! – истерично тянет она.
–Не люблю, да.
Она в истерике бегает по комнатам, собирает вои вещи, а я сажусь на пол в прихожей и
жду, когда теперь уже бывшая девушка уйдёт.
–Козёл! Подонок! Ублюдок! Кретин! Ненавижу тебя! – кричит она на меня, но мне плевать, лишь бы ушла поскорее.
Наконец дверь хлопает, и я остаюсь в квартире один.
Один. Наедине со своими мыслями и чувствами.
Слышно, как в гостиной тикают часы, и как в ванной капает кран. В спальне открыто окно, доноситься скрип детских качелей. До сих пор пахнет сладкими, но очень приятными духами ушедшей девушки.
Я вспоминаю твою умирающую студию, ложусь на пол, закрываю глаза и молюсь, чтобы она что-то забыла и вернулась.
Нет, она не нужна мне. Я просто боюсь одиночества. Ужасно.
Не знаю, сколько я так лежал, но вдруг что-то во мне кричит, что надо вставать и бежать.
–Куда? – спрашиваю я вслух, потому что в квартире нет никого, кто напомнит, что разговоры с самим собой – первый признак сумасшествия.
«Ты знаешь» – отвечает внутренний голос.
Я вскакиваю с пола и мчусь к шкафу, одеваюсь, вызываю такси, а затем бросаю телефон в сумку к бумажнику. Потом пулей вылетел из квартиры.
Не помню даже, закрыл ли двери. Хотя у меня в квартире нечего брать, кроме одиночества и хандры.
Я называю твой адрес, а таксист усмехается.
–На свидание?
«На смерть от рук сумасшедшего»– думаю про себя, а его одариваю улыбкой.
Я решил. Я признаюсь. Я люблю.
Плевать на всё. На то, что ты парень, на то, что ты меня не любишь. Я хочу сказать тебе, потому что малая часть меня надеется, что ты не оставишь меня на растерзание одиночеству.
Я звонил в дверь. Мне не сразу открыли, но открыл ты.
–Что-то случилось? – спросил чуть хриплым голосом.
–Я поговорить хотел.
–Слушай, я сейчас немного занят…
–Нет, это важно, впусти меня.
–Я…
Ты смотрел на меня через щель. Глаза были мутными…
–Так значит ты тут напиваешься, пока я на всех парах мчусь к тебе?!
–Нет, я не…
–Открывай немедленно!
Призрак истеричного настроения моей ушедшей девушки вселился в меня.
Ты тяжело вздохнул и открыл дверь.
–Конченый алкаш! Ты…– я замолчал, увидев, как ты кладёшь в рот градусник.
–Это что...–пробормотал я.
–Это градусник. Бывают такие, знаешь, ими можно температуру измерить, – говоришь ты хриплым голосом неиссякаемым сарказмом.
–Да я знаю, что это такое. Ты заболел?
–Нет, мне нравится его вкус. Это ещё что! Вот подожди немного, я его жевать начну…
Я прохожу в комнату, где мы вчера ночевали.
–Это диван, это сироп от кашля, я им запиваю обычно, это одеяло, это бумажные салфетки, это спрей для носа. Про дверь, пол и потолок я тебе уже рассказывал вроде как, – ты сел на кровать.
–Прекрати. Совсем не смешно.
–У меня с цветом волос шутки потупели. А ещё мозг плохо работает. Так что извини, я сейчас на уровне тебя по развитию.
Ты достаёшь градусник, присвистываешь, а потом долго смотришь на меня.
–Так что ты хотел мне сказать? –спрашиваешь ты.
–Неважно. Ложись. Я тебе чего-нибудь горячего сделаю.
–Не забудь плеснуть чего-нибудь крепкого туда. А то я конченый алкаш, я без спиртного не могу, – доносится из недр одеяла.
–Яда плесну, если будешь продолжать так громко болеть.
Я приготовил тебе бульон, спаивал чаем, напоминал о приёме сиропа и жаропонижающего. Ты, на моё удивление, слушался, послушно ел приготовленное и не ворчал.
–Не уходи, – попросил ты.
–Не уйду. Давай, попытайся заснуть, – я проверил, хорошо ли ты укутан.
–Ладно.
Ночью ты бредил. Я сидел рядом с тобой, гладил тебя по лицу, прижался губами к твоему виску. Я чувствовал твой жар, я боялся за тебя, хотел вызвать скорую, но у тебя телефона не было, а мой (предатель) разрядился. К тому же ты вцепился в мою руку, как ребёнок.
Я не жалел, что приехал.


***
Я проснулся из-за того, что ты зашевелился, а потом выбрался из-под одеяла и пошёл в ванную.
Я встал с неудобного кресла и лёг на диван. Всё тело затекло, я закрыл глаза и попытался заснуть.
Но у меня ничего не вышло. Я поднялся и пошёл в ванную, а затем на кухню, где обнаружил тебя, сидящим под открытой форточкой.
–Эй, ты чего, ты же и так болеешь! – я поспешно закрыл форточку, а ты мрачно посмотрел на меня и произнёс:
–Тебе не надо было вчера приходить.
Я застыл.
–Почему? – прошептал я.
–Я не звал тебя, – равнодушно ответил ты.
–Ты просил меня остаться.
–Ты должен был уйти.
От твоего равнодушия я почувствовал острое раздражение.
–Я всю ночь сидел рядом с тобой, а теперь ты…
–Я же сказал, не надо было. Уходи, я закрою за тобой…
Я не понимал перемены твоего настроения. Внутри я негодовал, но внешне старался быть
таким же спокойным, как и ты.
Уже обуваясь в холле, я услышал, как ты шлёпаешь босыми ногами по полу.
Ты поднял на меня свои глаза.
Я засмотрелся на тебя. На бледные из-за болезни губы, на синяки под глазами, на твои невероятные серые глаза, на ровный нос, на теперь уже светлые растрепанные волосы.
Я потянулся к тебе и прикоснулся своими губами к твоим. От удивления у тебя глаза были такие большие, я сминал твои губы своими, пока ты не оттолкнул меня и не прошёлся кулаком по моему лицу.
–Ты чего…
–Я хотел сказать, что люблю тебя.


***
Мы не разговаривали.
Ты не хотел меня видеть, я не мог тебя видеть.
По правде, мне было очень обидно. Ведь я впервые был готов на всё ради кого-то.
Я бы позволил тебе всё. Я бы перестал писать, раз ты так не любишь мои рассказы. К чёрту, выбросили бы мой ноутбук, спалили бы всё, что напечатано, ты бы мог даже руки мне сломать, чтобы я не мог держать в руках ручку. Ты бы мог делать меня счастливым даже так.
Я завёл собаку, но вскоре решил, что от тухлого меня бедное животное тоже начнёт хандрить, поэтому отдал соседке.
Телефон отключил, поэтому мой издатель даже приехал ко мне домой, чтобы проверить, жив ли я до сих пор.
Он говорил, что у меня творческий кризис, я отрицательно мотал головой.
Другим людям он говорил, что я сошел с ума.
Я выбросил всю старую мебель, заказал новую. Ложился на покрытый плёнкой целлофана диван, закрывал глаза и думал.
Так было плоть до понедельника.
В понедельник ты приехал ко мне и с порога заявил:
–Давай забудем всё.
Мы забыли. Ты улетел во Францию, я сидел дома и писал рецензии. С рассказами завязал.
Изредка ты присылал мне и-мейлы.
И вот.
В тот день, когда ты должен был вернуться, я встал пораньше, убрался в квартире, приготовил ужин и вызвал такси.
А дальше вы уже знаете.

***
Твой самолёт упал.
Кажется, мы начали со статистики.
1 к 52,6 млн. Представьте себе.
Я нашёл в себе силы подняться и вернуться в зал ожидания.
Мне хотелось бы закончить этот рассказ тем, что случилось чудо. Что ты опоздал на тот самолёт, что это другой самолёт упал. Что тебя задержали на выставке, и сейчас ты объяснял в сотый раз концепцию.
Но самолёт упал. Ты умер. Я любил тебя, а теперь ты не дышишь, и сердце твоё не бьётся.
Ты больше не нарисуешь очередной шедевр. Ты больше не обзовёшь меня бездарным, не скажешь, какой я идиот.

Ты влетаешь в раскрытую дверь кабинета издательства и заявляешь, что мои рассказы – сущий бред. Ты готов написать «отстой» под каждым моим словом.
А я шокировано смотрю на тебя, незнакомого человека со спутавшимися каштановыми прядками. Ты всё что-то говоришь, кажется, даже разрываешь какую-то газету с написанным мною рассказом.
Я пытаюсь догадаться, кто ты такой. Подсказку подкидывает твоя одежда: на рукаве полосатой кофты пятно от краски.
–Так вы художник? – перебиваю тебя я.
–А вы дерьмовый писатель, – хмыкаешь ты.
Минуту мы смотрим друг на друга. Твои глаза буквально прожигают меня.
Впервые за свою недолгую писательскую деятельность кто-то врывался ко мне и называл мои произведения бредом. Я ещё не известный писатель, но меня уже читают, мне присылают отзывы, обо мне даже где-то пишут.
Плохих отзывов я не получал, что очень греет моё самолюбие.
Сегодня всё измениться
–И что же…
–Вы пишите модную чепуху, в которой нет совершенно никакого смысла, – ты садишься в кресло напротив меня и закидываешь ногу за ногу.
«Вот ведь наглый!» – вопит самолюбие, но ещё какой-то голос внутри меня затыкает его. Как будто так надо, как будто тебе можно.
–…всё, что есть в ваших рассказах…– отдалённо звучит твой голос.
А я, как баран, смотрю на тебя. На серые глаза, на спутавшиеся каштановые волосы, на полосатую кофту и пятно от краски. Ты человек из другого мира, которые стремительно ворвался в мой.
Комната наполнена солнечным светом.
Ты улыбаешься.
В небе пролетает самолёт.