Приезжай!

 
Столица провожала шаурмой и курицей гриль. Скорый поезд  дёрнул на посошок и тронулся подальше от такой жизни. Через час окна вагона ресторана показывали вечер, иногда жирно блестели редкие огни станций.

- Может,  водочки  возьмём?! Чтобы пустыми не сидеть,– по-мужски твёрдо предложил сосед с верхней полки. Мужик оказался майором дальней авиации. Он возвращался в свой  гарнизон на Новой Земле. Я кивнул. Летун заказал полный боекомплект: бутылку водки, пиво, два салата. За Александровом мы влили в себя по первой, водка обожгла и улеглась в животе. Закусили салатом. Не спеша мусолился дорожный разговор.Громыхая и раскачиваясь, поезд торопился в ночь. Ещё долго в небе дынной коркой торчал месяц. Только за полночь я занял своё койко-место в шестом вагоне.

Утро. Станция. На платформе лужа, за ней ларёк, в нём пиво.
Майор взял две «Балтики», одну выпил здесь же.

- Ни хрена! Мы ещё повоюем!- скрипнул летун на прощанье.

Через  несколько минут станция сиротливо опустела, стало слышно, как  где-то лаяла собака. Сошедшие с поезда немногие пассажиры быстро разошлись, и я остался один на автобусной остановке. Возле дорожного указателя косолапо переваливался  гусь. От станции ещё было нужно ехать километров сто восемьдесят.
Какие-то ошмётки вчерашней хорошей погоды. Шубы набухших облаков волочились с севера.
Рейсовый  «ПАЗик» долго чавкал колёсами по изъезженной  грунтовке.
Накрапывало. Осень теряла цвет. Через час дорогу перегородила широкая река. Очередь на паром. Курят, кашляют, молчат со значением  чем-то озабоченные шофёры.
Потом придорожная столовка. В пол литровых стеклянных  банках   алюминиевые ложки – вилки. Клеёнки на столах. Репродукция шишкинских « Мишек в лесу» в рамке, выкрашенной бронзянкой. Вокруг угрюмый лес, отсыревшие поля.
Ещё с полчаса я караулил попутку. С лесовозами мне было не по пути, через три километра они сворачивали на Вонгуду. Наконец остановился шестьдесят шестой «газон».

- Я до Улитино, там пешком с километр пройдёшь,- предупредил шофёр.

Я хлопнул дверцей и мы покатили вправо.

Деревня двумя улицами неказистых изб тянулась вдоль реки. На берегу чернели  заросшие крапивой баньки, причаленные к берегу лодки. Поодаль сутулилась  рубленная церковь с покосившейся колокольней. Запах прогорклого палого листа, грибов, выкопанных огородов. Отсчитал пятую избу от колодца, подошёл к калитке. У сарая хозяин возился с бензопилой.

-Здравствуйте! Я от Вени - художника из Москвы,- улыбаюсь из-за путаницы черёмуховых веток.

-Поживёшь в тёткиной избе. Её  на майские схоронили. Изба теперь пустая стоит. Ты печку-то топить умеешь?

Деревянные, прочно срубленные кровать, стол и лавка, выкрашенные в коричневый цвет, в гулкой отсыревшей избе. Давно нетопленная русская печь с почерневшей золой. На стене в рамке собраны фотографии каких-то стриженых красноармейцев в гимнастёрках с петлицами, женщин в платьях с отложными воротниками – жизнь большой страны, где «так вольно дышит человек».
Из пяти десятков  изб, почти треть стоят заколоченными. В окне напротив мужик прихлёбывал чай из блюдца. Он был лысый, с головой, похожей на яблоко. В конце улицы попалась бабка в красном платке. На согнутой в локте руке корзинка маслят.

- Вот, обабков насобирала на жарёху.

-А белые есть?

-Как не быть.

Из-за  просвечивающего осинника тоскливо наплывал вечер. На глазах мрачнели избы незнакомой деревни.  Река скользила мимо сумеречного ивняка. На улице было пусто и холодно. У истопленной печи сиделось покойно и хорошо. В мечущемся пламени, постепенно чернея, потрескивали берёзовые поленья. С повети, ещё пахшей лошадиной сбруей и полушубками, принес керосиновую лампу. Электричества в избе не было.Ближе к полуночи  пришёл Игнат.

-А чего у тебя в котелке?  Тушенка с макаронами? А водка есть? нету ?? Ну-у, значит у меня есть.

Порезали, разложили, разлили, выпили

- Игнат! Ты мне лучше скажи, как в Нюхчозеро пройти.

- Ну-у…. далёко будет идти.

- Часа три-четыре ?

- Если на тракторе, часа за два можно обернуться.

- Нет у меня трактора, Игнат,- развожу руками.

- Я б тебя на тракторе враз свозил бы,- Игнат достал пачку «Примы», потом принялся шарить по карманам в поисках спичек.

- Ну свези.

- Не могу: сломался.

- А за клюквой – брусникой в ту сторону ваши деревенские ходят?– не сдаюсь я.

- Не-е, далёко,- пыхнул Игнат сигаретой,- наши на  Филипповском болоте ягоду берут, да на вырубках.

- Ну, а за день я обернусь?- продолжаю наседать.

- Так-то обернёшься, тока не дойдёшь, там  в лесу свёрток много, заплутаешь, к  делянкам выйдешь.

- Что, совсем никакак?

Коптилка на столе закивала ленивым и тусклым огоньком.

- Ладно, будет тебе провожатый.

Ночь шла своим чередом. Я долго лежал в чёрной пустоте осиротевшей избы в ожидании чего-то.  Здесь, почти за девятьсот километров от Москвы, я чувствовал себя отпущенным на волю. Осень всегда куда-то манила меня. В городе жизнь привычно-незаметно просачивалась сквозь пальцы между работой и домом, и так одиннадцать месяцев в году, а тут…
Весь следующий день периодически сеял въедливый дождик. С утра на ногах – познаю окружающий мир, фотографирую, а во мне только кружка пустого чая и любопытство к окружающему миру. Вокруг всё какое-то отсыревшее, в листве копошился ветер.
Узнав о приезжем, около избы с обеда возились два  мальчишки, стараясь привлечь моё внимание.

- Дядь, это ты в Нюхчозеро ладишься?- серьёзно посмотрел на меня крепенький как боровичок паренёк.

- А ты, что дорогу знаешь, Сусанин?!

-Ну-у,- кивнул он.
 
На пареньке была выцветшая нейлоновая куртка не по размеру, рубашка с расстёгнутым воротом, на ногах резиновые сапоги разного цвета.

- Звать-то тебя как, Сусанин?!

- Фёдор Игнатич.

- А на Фёдора откликаешься?!

 Мальчишка кивнул.

- Ну, а я Вадим,- улыбаюсь пареньку.

На завтра быстро собрался, покидав в рюкзак котелок, кружку, чай и плитку шоколада., взял фотоаппарат. Грязное небо, сырые комья облаков. За заброшенной фермой свернули в  некошеные поля. Уже через несколько метров джинсы промокли на коленках, налипшая на сапоги земля, мешала идти. Начался лес, притихший, как заброшенная церковь. Из кудрявого мха торчали грибы. Примерно через  пару часов  вышли на залитую водой колею, потом упёрлись в стену жухлого иван-чая. Ещё через полчаса показались скелеты двух  изб и завалившаяся на бок часовня с шатром – признаки навсегда ушедшей жизни. Корявые берёзы и несколько рябин напоминали о сгинувшей деревенской улице.

-Пришли?!

-Нет, это Кроминская, ещё километра три.

-Федь! Я запарился, давай чаю вскипятим?!

-Там попьём,- не сбавляя шага, обрезал провожатый.

Нюхчозеро с прогорклыми избами в зарослях крапивы, чем-то напоминало лица северных старух. Нет, не внешне, а по ощущениям. В деревянной церкви стояла сложенная из кирпича печка, стол и нары в два яруса. У входа чернело пятно костра, валялось несколько пустых бутылок.

- Федь?! А кто здесь живёт?!

- Рыбаки  приезжают на выходные.

- А как они сюда добираются?

- На вездеходе.

Высоко в небе был слышен самолёт.

- С Архангельска на Москву полетел,- запрокинув голову  в небо, сказал Федька.

-А ты откуда знаешь?

-Дак всегда в это время летит.

- Вадим, а ты чё в деревне-то делать будешь?

-Вещи старые хочу поискать.

-Какие?- удивился Федька.

-Прялки-туеса.

- А зачем тебе?! Мы тут с ребятами летом на костре прялку пожгли.

- Мне для музея.

Я зашёл в ближайшую избу. Потянуло спёртой сыростью и гнилью. Пол провалился, стены, расписная мебель, сундук в углу всё затянула плесень. На повети были свалены  прялки, туеса, старый радиоприёмник и ворох погнивших рыболовных сетей с берестяными поплавками.

- Вадим! Пошли на тот конец, там в избе рукомойка за печкой.

Федька ведёт меня длинной улицей.

В крайней избе, рядом с русской печкой, висел  красномедный рукомой, аккуратный, совсем не мятый.

- Подойдёт для твоего музея?

Потом Федька разжёг на берегу озера костёр. Быстро забулькала в котелке  вода. В чай бросили горсть малины и шиповника, которые росли почти у каждой избы.

- Давай, ешь шоколад,- протягиваю Федьке плитку.

Аккуратно обломив краешек, он деликатно стал жевать.

- Нравится?

- Горький.

Так это хорошо.

Подбросив в костёр сушняку, Федька  принялся раздувать пламя.
Подымив, не сразу, костёр весело разгорелся. На фоне мёртвой деревни, костёр притягивал, от него веяло каким-то обжитым теплом.

- Вот лучше угощайся,- паренёк вытащил из тощей котомки краюху хлеба, огурцы, приплюснутую луковицу и соль в спичечном коробке. Я достал из кармана складной швейцарский нож и стал резать хлеб и огурцы.
 
Федька изредка косил взглядом на ножик с красной ручкой и белым крестом у основания лезвия.

- Нравится?

- Ничего,- потупился Федька.

Положив колёсико огурца в рот, Федька запрокидывал голову и досыпал щепотку соли ,похрумкав, откусывал в догонку хлеб. Хлеб был свежий, с поджаристой коркой.Ел Федька не спеша, обстоятельно.

-Федь?! А что не в школе?

- Учительница заболела.

- Школа-то далеко?

- А там,- махнул он рукой куда-то в сторону.

Федька не спеша снял с углей вскипевший котелок и разлил чай в кружки. Свою,  моментально нагревшуюся алюминиевую, он обернул листьями конского щавеля. Лицо у паренька было при этом серьёзное, даже какое-то озабоченное, а глаза сияли.

Отхлебнув остывшего чая, я пошёл собирать сушняк .

- Федь? А кем станешь, когда вырастешь?

- Я на трактор пойду, как папка.

Через час костёр догорел, Федька зачерпнул котелком воды из  озера, залил тлеющие угли.

То ли от чая, то ли от быстрой ходьбы, мы разрумянились и согрелись.
За  озером  бабахнуло. Стреляли где-то в полях. Дуплет раскатился протяжным  гулким эхом.

- В Анциферовской,- определил Федька.

К вечеру ненадолго показалось солнце. Окрестности сразу зарумянились.

- Да вот надумала съездить внуков попроведать. Петька мой-то в Архангельске теперь живёт. Пока ноги  ходют, надо попроведать. Квартера у него хорошая,  поживу до весны, до огородов,- разговаривают у магазина две старухи. Руки у обоих большие, узловатые, с какой-то пергаментной кожей.

- Федька? Это што за мужик-то с тобой всё ходит?
 
- Приезжий с Москвы,- проинформировал бабок паренёк.

-Далёко забрался.

 Прощаясь, Федька предложил завтра сходить на реку поудить.
 
- Лодка у вас есть?

- Как не быть, на реке живём.

Вечер. За окнами избы какая-то  промозглая слепота. С непривычки не чувствую не рук не ног. Через силу топлю печь, скорее для уюта. В берёзовые поленья добавляю красноватую ольху. Отсыревшая  за несколько месяцев печка сочится еле заметным  дымком. На стене висели фотографии, забранные в общую рамку: красноармейцы, краснофлотцы, младшие командиры...
Сколько же таких вот Федек молодых и не очень перемолол - ухайдакал безжалостный русский двадцатый век,- думал я, ворочаясь на жёсткой лавке. Вспомнились поморские деревни с краснозвёздными типовыми обелисками и длинными столбиками одинаковых фамилий не  вернувшихся с Великой  Отечественной. Когда смотришь на этот бесконечный перечень Ивановых - Сидоровых, понимаешь -  не мы выиграли войну, нами выиграли войну. Спать не хотелось.  Я поднялся с лавки, подбросил в печь несколько поленьев и поставил кипятиться воду для чая.

Ещё через день я уезжал. Утро, Федькина мать Нюра, закатав рукава, жамкает постирушку у реки. Выполосканное, отжатое бельё она складывает в корзину.
На взгорке громоздится сруб Никольской церкви с колокольней.

- Теперь так уже не состроят,- перехватила мой взгляд Нюра. 

- Пожил бы ещё, успеешь в свою Москву-то.

- Нет, надо ехать, в понедельник на работу.

- Ну, надо, дак надо…

- Игнат дома?

- А где ему быть.

Заворачиваю на двор попрощаться.

- Ну, чё, парень, уезжаешь? Ноги не все ещё сбил?- Игнат и выстреливает окурком за калитку.

Мы распрощались, Федька вызвался проводить меня до автобуса в соседнее село.

- Ну, Федь, ступай,  дальше сам дойду,- сказал я за деревней.

- Не-е, я ещё чуток провожу.

- Ну всё, иди, давай домой,- не выдержал я на горушке.

- Ну ещё немного, до грейдера.

У дороги он по-взрослому пожал мне руку.

- Федь, держи,- протягиваю ему швейцарский ножик,- это тебе на память.

Федька обмер. Обтерев руки об штаны, он неловко, по очереди, открыл оба стальных лезвия, пилку, шило.

Я зашагал по твёрдому грейдеру, через сто метров, на повороте обернулся: избы, церковь, река.
Я понимал, что больше никогда этого не увижу.

Федька всё ещё вертел ножик в руках.
И вдруг я услышал его звонкий голос:

-Вади-им! Вади-им! Приезжай!

Беззвучно махая сильными крыльями, на юг, вслед за ушедшим летом, по небу  тянулся журавлиный клин. Птицы гортанно - печально перекликались.


 



 
Таганка.  Август  2012