Всегда впервые

Мартин Хайдеггер в своем «Введении в метафизику» пишет: «Поэзия – сестра философии», - и цитирует Гельдерлина: «На соседних вершинах живут, разделенные бездной.» В самом деле, что ищет лучшая философия? Метафизику. Ее же ищет и лучшая поэзия. Но философ подходит только к берегу метафизической реки, в то время как поэт свободно плавает в ее волнах, и «несотворенная вода» любовно держит его на плаву, даже когда он не шевелит конечностями, а отдыхает, лежа на спине. Почему так? Потому что философ – целиком разум, рацио. Потому что поэт – целиком восприятие, сознание. Поэт может не употреблять такие термины, как вечность, бесконечность и т.п., а писать, скажем, о бабочке или домашних тапочках, и это будет метафизикой.

            Вот сжился плющ с облупленной стеною.
            Вот дети в тесном дворике играют.
            На них не поглядев, проходит кошка.
            Во всем – приметы и прообраз рая,
            Простого и забавного немножко.

   Или:

            Вот маленькая муха ожила.
            Примостилась на краешке чашки
            и пьет мой кофе.
            Я ее не гоню:
            пусть напьется, приободрится
            после зимней мертвецкой спячки.

   Ахимса – непричинение вреда всему живому – один из основных принципов буддийской этики, напрямую связанный с буддийской философией, утверждающей, что человек не важнее мухи, что все живые существа достойны просветления и достигнут его рано или поздно.
    У поэта перед философом большое преимущество в овладении метафизикой. Почему? Потому что инструмент познания мира (рацио) у философа ограничен, это доказано Кантом. Инструмент познания мира у поэта – сознание, восприятие – беспределен. Сознание поэта расширено и может расширяться до тех пор, пока не обнимет бесконечность. Философ знает только один мир – вернее, его описание, принятое в данном обществе в данное историческое время. Поэт «отвязан» во всех смыслах этого слова. Для него ньютоно-картезианской парадигмы, главенствующей в современности, словно бы и не существует. Мир для него – сквозной, проницаемый, точнее, это даже не один мир, а бесчисленное множество миров, пересекающихся во всех направлениях.
   В книге «Космическая игра» Станислав Гроф – отец современной трансперсональной психологии – рассказывает нечто вроде сказки или притчи о высших сущностях, одна из которых предложила другим позабавиться и создать мир, который бы казался непроницаемым, материальным и единственным для существ, его населяющих. Другие сущности сказали, что такое вряд ли возможно. Но это оказалось возможным! Обыкновенный человек так и воспринимает мир, и философ в этом смысле от него не отличается. Правда, я говорю о западном философе. Восточный – совсем другое дело, он ближе к поэту и они действительно братья по крови.
   Но откуда у поэта берется особое видение, способность встречаться с метафизическим лицом к лицу? Из детства.
Дети воспринимают мир совсем не так, как взрослые, они видят в нем много чудесного. Но взрослые учат детей, что полагается видеть, а что нет. Постепенно эта картина закрепляется. Поэт в некотором смысле остается ребенком. Почему? Я всерьез полагаю, что это – дар Божий. Это не означает, что поэт инфантилен, это означает, что он видит все как впервые: всегда впервые. Впрочем, может быть, его видение – всего лишь воображение, фантазия? А вдруг то, что мы называем воображаемым или то, что мы видим во сне, столь же реально, как и увиденное «наяву»?

               Так ласточка, что снилась ночью,
               влетает за полдень в окно. –

это мой реальный опыт.
   Или:

                И шершавый серый камень,
               как зеркальце, колеблешь ты в ладони,
               и, словно в безупречной амальгаме,
               в нем вспыхивает небо синевою
               густой и теплой…

   Это был сон. Но и не знак ли другого мира? И не емкий ли символ творчества?          
   Я люблю философскую поэзию. Я люблю поэтические афоризмы. Я сама наклепала их достаточно, и сейчас едва ли готова под ними подписаться. «Обидная ясность», – по словам Ницше. Но я не люблю умствования в поэзии, рассудочности, рассудительности. Гораздо лучше, когда мысль или выражена косвенно, через образ, или сваливается внезапно и непредсказуемо.

                И только Вифлеемская звезда
                пульсирует, как сердце в пустоте,
                единственное, кажется, живое.

   Но откуда приходят стихи?
   У меня есть друг – Александр Смогул. Он импровизатор. Впрямь такой, как у Пушкина в «Египетских ночах». Он садится за стол, выпивает, закусывает, потом берет в руки гитару – и ты становишься свидетелем настоящего чуда: прямо на твоих глазах рождаются стихи и сопровождающая их мелодия. Смогул издевался в свое время надо мной: «Ты свои стихи высиживаешь задницей.» Поначалу так оно и было. На первых порах я ползла от строчки к строчке, пыхтя и отдуваясь. Было чувство, что действительно прорубаешься сквозь дебри словес. Но были в этой хмури и хмари голубые просветы. Однажды я села за письменный стол и в считанные минуты написала стихотворение, даже не осознавая, что я пишу. Вот цитата из него:

             Куда идти? – вразрез и вкось –
             в серебряное зазеркалье!
             И жалобно бубнить под нос:
             лишь воздух гор и воздух гроз
             пригоден духу для дыханья!
 
 Это было сродни автоматическому письму медиумов. И после этого стихи стали приходить ко мне сами, помимо моей воли. Близкий мне человек, помятуя о большом количестве черканых-перечерканых черновиков у А.С., возмущается: «Ты какой-то ненормальный поэт: у тебя нет черновиков.» Это правда. Даже «Двадцать сонетов к Иосифу Бродскому» написаны, фактически, экспромтом. Это действительно чудесно. Никогда не знаешь, что придет и какой будет следующая строчка. «Он диктует, я пишу», - кончается одно из стихотворений замечательного поэта Семена Липкина. «Он» – понятно, что Бог. Смело сказано. Но ощущение, что тебе диктуют, действительно, очень явственное. Только вот вопрос: один ли Бог диктует?

             Проклятое ремесло.
             Дух диктует, дьявол ли навевает?

   Кто диктует всяким там верам павловым про мокрую промежность или николаям кононовым их матерщину? Судите сами.
   Однако мы отклонились от темы.
   И философия, и поэзия – пути познания и осмысления сущего. То есть поиск все той же метафизики. Но для философа метафизика находится над жизнью и является, по сути, абстракцией, тогда как для поэта метафизика пропитывает жизнь, она разлита в воздухе, она благоухает кустом сирени, она лежит на диване любимой кошкой, она сама является живой реальностью. Потому что она – Бог.

                Вдохновение

           Когда в расширенном сознанье
           восходит и сияет Лик,
           и более, чем мирозданье,
           он всеобъемлющ и велик,

           В него глядишься, как в зерцало,
           в него глядишь, как в никуда.
           И видишь: зорко замерцала
           несотворенная вода.

           И дух над нею, как в начале,
           витает, празден и творящ.
           Что все твои грехи, печали
           пред Тем, Кто так всецело зрящ?

           Чей мудрый зрак тебя вбирает,
           в тебе мерцает, как сапфир,
           как море, омывая рая
           безбрежность, и гласит: «Ты – мир!

           Ты – бог!» Как горестно паденье
           в обыденность опять, опять,
           и на руинах вдохновенья -
           чужая – с прочернью – тетрадь!
_____________________________________________________

Эссе написано по заказу университета Торонто, и самоцитирование в нем обусловлено пожеланием заказчика.

Санкт-Петербург, 2002