Случай с Юлдашевым

Юлдашев проснулся от собственного крика, от острой, дикой боли в руках.
«Опять! Проклятье...»
Ладонью отёр холодный пот со лба, обождал, пока утихнет колотящееся сердце. Потом нашарил в темноте сигареты, чиркнул спичкой.
«Всё оттого, что думаю без конца об одном и том же. Перестать надо думать. Отвлечься, забыть...»
Легко сказать — забыть! Вот уже третью неделю — что бы он ни делал, чем бы ни старался занять себя — мысли вновь и вновь возвращаются к тому злосчастному дню, к тому часу, той минуте...
Ранним утром, по пути на буровую, Юлдашев, как всегда, ощутил прилив энергии. Шагалось легко, весело, полюбившаяся песня просилась на язык. Ему было по душе вот так прийти на буровую и, со свежими силами взявшись за дело, поработать в охотку. К тому же он и его парни заканчивали монтировать очередную вышку, заканчивали досрочно, и это радовало, придавало бодрости.
Юлдашев взбежал на гребень бархана, поросшего крепким, кряжистым саксаулом, и увидел вышку — всю сразу. Ещё окутанная слабой дымкой, она показалась ему похожей на ракету, на космический корабль, который едва оторвался от земли и сейчас ринется ввысь.
Юлдашев улыбнулся, польщённый этим сходством, пусть вымышленным. И зашагал дальше.
Уже многие были на месте. Бабаянц, бригадир, отчитывал Серёгина, совсем ещё молоденького монтажника, парня неглупого, но рассеянного.
— Какой же ты вышкарь — что ни день, пояс забываешь?
Юлдашев хотел было пройти мимо, но Серёгин с таким понурым видом выслушивал выговор, что стало жаль парня.
— Вот, возьми мой, — сказал Юлдашев, отстегивая пояс. — Но чтобы в последний раз. — И тут же подумал: «Ему без пояса нельзя, а тебе, выходит, можно?..»
Есть в профессии вышкомонтажника, или, попросту, вышкаря, одна особенность: его рабочее место — высота. Не каждый с ней «на ты». Слабонервных она не любит, не признаёт. Не терпит легкомыслия, суетливости. За каждую промашку мстит.
Юлдашев давно привык к высоте и полагал — навсегда. Лазил, как обезьяна, ловко, безбоязненно: пока буровую оборудуют, вышку поставят, он раз сто вверх-вниз, весь день с секции на секцию.
Как же иначе? Прораб! А прораб на вышке — всему делу голова, за каждый стык в ответе, за каждую малость. И опыт у него — всяк к нему за советом, за помощью.


С утра всё шло как надо. Они уже подняли вышку, оставалось её обустроить, «довести до ума». Около полудня понадобилось поправить на одной из верхних секций стык. Хлопцев рядом никого не было, звать снизу не хотелось. Юлдашев взял ключ, влез сам и, не чуя беды, стал подтягивать гайки. Одну гайку, как назло, заело. Понатужился, приналёг — и тут ключ сорвался. А Юлдашев, потеряв равновесие, полетел вниз.
Опомнился от боли в руках. На лету, почти бессознательно, ухватился за узкую диагональную тягу и повис на ней.
Кое-как опустился на землю,  покурил, пришел в себя. Надо было снова на вышку, работу продолжать, а он не может. Не может заставить себя лезть на высоту, да  и только!
"Экая, однако, чертовщина. Колдовство какое-то, злая напасть..."
На другой день – то же самое. И на третий, и на четвертый...
Голова у него шла кругом. Он осунулся, поскучнел.
"Что же  теперь - профессию менять?" –  невесело размышлял Юлдашев.
Нет, ничего он не желает менять. Он любит свою профессию, гордится ею: молодецкая, удалая,  -  словом, не про всякого! Строить вышки, оборудовать буровые.
Отработала буровая, разведка свое дело сделала, все размонтировать, перевезти на новое место, перетащить вышку. Есть дорога    по дороге, а нет  -  прямо по целине.
Адски трудная, тонкая штука - вышку тащить!  Смелость нужна и расчет. Точность... И как это до жути красиво!
Слегка покачиваясь, чертя в лазурном небе, плывет по пустыне буровая вышка. "Ноги" ее стоят на  гусеничных тележках, подминающих песок. Семь мощных тракторов, что тащат тридцатиметровую махину, содрогаются от напряжения, издавая глухой львиный рык.
Перед тракторами шагает он, прораб Юлдашев. Семь трактористов, сидящих в кабинах с распахнутыми настежь  дверцами, неотрывно следят за ним  в семь пар горящих глаз.
Тракторы движутся с осторожностью, на малом ходу. Небольшой перекос, неравномерная натяжка  буксирных тросов -  и сорок тонн стали рухнет. Вот почему трактористы, сжимая в потных ладонях рычаги управления, с таким напряженным вниманием следят за ним, за прорабом, готовые по первому знаку остановиться, прибавить ходу, повернуть в сторону, выскочить из кабины...
Ладно, еще ровное место. А то ведь и по барханам — спуск, подъем, снова спуск, снова подъем. Там без помощников не обойтись: один следит за вышкой слева, другой — справа. Тройной контроль. И тракторы с четырех сторон. Передние тянут, задний и боковые — поддерживают, страхуют. Так вышка «идет» пятьдесят километров, семьдесят, а то и все сто.


Нет, менять профессию он не хочет. Другой ему не надо. Надо вот только с собой совладать, переломить себя. Но как это сделать? Как сделать, если даже по ночам ему нет покоя?
До самого рассвета Юлдашев ворочается, но уснуть больше не может. Встает, натягивает спецовку, долго держит в руках монтажный пояс. Брать или не брать? Понадобится или опять его зря протаскает?
Пожалуй, так худо ему еще не бывало. Ох-хо-хо!..
Во время работы, стараясь, чтобы никто не обратил внимания, он снова и снова проверял себя. «Поднимусь-ка я, погляжу, что там и как...» Подходил как ни в чем не бывало к вышке, брался за поручни... и снова отходил, чертыхался, браня себя за малодушие.
Вышка «не пускала», отталкивала, гнала прочь.
«Шайтан — вышка! Шайтан, да и только...»
Да нет, вышка, конечно же, ни при чем. Юлдашев отлично понимал. Какой она была, такой и осталась. Не в ней дело — в нем самом. Но это как раз и удивляло Юлдашева больше всего. Никогда он ничего не боялся. Что бы ни случилось, — а случалось всякое, — оставался спокоен и тверд, первым шел навстречу опасности. Владел собой, еще как! Другим пример подавал. И вот, пожалуйста, он, Юлдашев, вдруг оказался в таком нелепом, неловком положении. Сам с собой справиться не может. Было отчего прийти в уныние, пасть духом.

Вечером, после работы, его зазвал к себе Тахтамов, старый товарищ, буровик. Заварил кок-чай, разлил в яркие, цветастые пиалы, поставил тарелки о миндалем, фисташками, грецкими орехами.
— Угощайся, Азиз-ака. Все наше, ферганское. Высший сорт. Да-да, ты попробуй! Такого миндаля нигде больше нет. А что за дыни у нас растут, что за арбузы! В твоем Хорезме ничего похожего не найдешь. Вот буду возвращаться из отпуска, обязательно привезу. Сам убедишься.
— Значит, как по-русски говорят, на побывку?
— На побывку, Азиз. Надо съездить, посмотреть. Семья, понимаешь, она своего требует...
Какое-то время они молчат, курят, думают каждый о своем. Затем хозяин продолжает:
— У нас там вообще хорошо, места есть прямо чудодейственные. Помнишь, я тяжело болел? Потом чего-то навалилось, тоска зеленая — ни за какое дело взяться не мог. Все из рук вон. Просто не знал, как быть, куда девать себя. До того дошел... Как-то заехал родственник, шофер совхозный, давай, предлагает, прокачу, проветришься. Почему бы и нет? Покатили — у нас там шоссе, асфальт. Мой родственник говорит: «Во-он там, впереди, гору видишь?» — «Вижу», — «Так вот мы туда путь держим...»
Добрались до подножия, дорога все дальше, мы — по ней, выехали на самую почти что вершину. Там площадка небольшая и посредине площадки древнее такое строение, аж в землю вросло. Что-то вроде могильника. На кустах, на деревьях — разноцветные тряпицы. Ну, понятно, что это. Мазар. «Когда-нибудь тут бывал?» — спрашивает родственник. «Нет, — отвечаю, — первый раз...» В сторонке еще строение. Легкое, наподобие айвана. Отдохнуть после молитвы. Стол с чистыми казанами — еду сготовить. Вполне благоустроенный мазар. Но — это не все...
Там вокруг далеко-далеко видно! Внизу — долина. Хлопковые поля, сады, селения. Из края в край — дороги, речки. У горизонта — снеговые горы. А над всем этим простором, над всей этой ширью — чистое, голубое небо. Бездонное... Стоишь, смотришь, вдыхаешь полной грудью, и в голову тебе — всякие мысли... Передать это трудно, я не сумею. Это, понимаешь, самому все надо. Постоять там, почувствовать... Потом еще приезжал я на ту гору. Один, без никого. Много разного там передумал. Располагает место. И понял: перебороть себя надо, надо работать, жить. А то ведь и совсем скиснуть можно. И мало-помалу наладился. В мазаре тут дело, не в мазаре — не знаю. Но факт есть факт...
Юлдашев слушал, не перебивал, не задавал никаких вопросов. Да и к чему их задавать? Яснее ясного, зачем этот разговор.
Тахтамов подлил горячего чаю, снова заговорил:
— Слушай, Азиз. Есть предложение. Ты в отпуск еще не ходил? Так? Возьми, ну хоть недельку. Тебе дадут. Поедем вместе. Ты ж в наших краях не бывал. Час с небольшим лету, на всю дорогу — день. Поживешь у нас, места хватит. Все тебе покажу. Отдохнешь, придешь в норму. Давай, а?
Благодарить за приглашение Юлдашев не стал: ни к чему между друзьями. Только сказал:
— Подумаю.


И снова он скверно спал. Снова — в который уже раз — падал с вышки.
«К врачу сходить, что ли? А что скажу? Как объясню, какими словами?! Может, и вправду компанию Тахтамову составить? Чем черт не шутит... Да, брат, крепко ж тебя припекло! Так крепко, что ты на все готов, на мазар готов ехать. Ох, Юлдашев, Юлдашев...
Днем к нему подошел Бабаянц. Поглядел, покачал головой. Сказал:
— Надо бы, Азиз, на новую точку съездить. Сориентироваться — куда-чего. Дорогу получше помотреть. Давай в выходной?
— Ладно, — помедлив, ответил Юлдашев. И подумал, что это лучше, чем оставаться наедине с мыслями, от которых невмоготу. Да и дело все-таки.
Выехали еще до света. Над головой, в бледнеющем небе, растворялись утренние звезды. Потом на востоке заалело, румяный, полыхающий диск приподнялся над краем земли. Безликая во мгле равнина вдруг обрела и цвет, и рельеф, и объемность.
Вскоре на ее желтовато-сером фоне возникли темные, дрожащие пятнышки. Они быстро перемещались, меняли направление. Следом за ними стлалось облако пыли.
— Вроде сайгаки? — подтолкнул Юлдашева стоявший с ним в кузове Бабаянц.
Сайгаки — степные антилопы. Даже издали полюбоваться их стремительным бегом — удовольствие. Длинные — трубой-морды, поджарые животы, быстрые сухие ноги... Пролетят, протопают, только пыль из-под копыт!
— Они самые, — ответил Юлдашев, вглядевшись, — Но странно бегут, будто за ними кто гонится. — Постучал по кабине: — Газку!
Все ближе, ближе мчащееся сайгачье стадо. Все явственнее тревога, охватившая животных, даже не тревога, какой-то панический страх, который гонит их в этот ранний час.
Стадо вновь изменило направление, и, едва рассеялась пыль, стало ясно, что происходит.
— Волки! Видишь? — воскликнул Юлдашев. — Отсечь их надо. Отсечь!..
Свистит в ушах ветер, забивает дыхание. ЗИЛ набирает скорость.
Захваченные погоней, волки не сразу замечают опасность, замедляют бег, оторопело топчутся на месте и лишь затем, как бы нехотя, отворачивают в сторону.
Но от ЗИЛа трудно уйти даже этим быстроногим хищникам. Их много, целая стая, крупные, матерые. Сколько сайгаков стало бы сегодня их добычей!
— Зеленко! — кричит водителю Юлдашев. — Дай-ка твою двустволку.
Волки все ближе, ближе... Юлдашев вскидывает ружье.
Гремит выстрел. Взвыв, громадный серый зверь падает, будто сбитый с ног, но тут же вскакивает снова.
Второй выстрел валит его навзничь.
— Надо еще! — азартно восклицает Бабаянц. — Это им для острастки. Чтоб наперед знали...
Он берет у Юлдашева ружье, тщательно целится. Стреляет.
Уже два хищника остались лежать в пыли. Пусть!
Но теперь волки не бегут в одном направлении, они рассыпались веером и быстро уходят.
— Соображают, вражье племя! — кричит Бабаянц. И довольно смеется, как бы одобряя, как бы отдавая должное находчивости волчьей стаи.
Вместе с ним смеется и Юлдашев.
Солнце уже довольно высоко, когда, собрав охотничий трофей, они отправляются дальше.
— Ну, здоровы! Редкие экземпляры! — восхищается Бабаянц.
Юлдашев согласно кивает. Конечно, и волк свою пользу приносит, тоже нужное звено в живой природе. Но тут все было по справедливости.
Только водитель, медлительный, грузноватый украинец Зеленко, не разделяет их восторга. Волк — не утка, в суп не положишь.
Прибыв к цели своего путешествия, они долго бродяг по такыру, размахивают руками, спорят, делают себе какие-то пометки. Потом в тени машины расстилают брезент. Время перекусить.
— Вот ведь какая штука, — рассуждает Бабаянц. — Волк, он, понятно, зубаст и ловок. Но сайгаков-то было раз в двадцать, а может, и в тридцать больше. Повернуть бы им да сразу, всей силой, — на душегубов на своих. Бежали бы волки, как пить дать, бежали, не устоять против такой лавины. Сомнут сайгаки, затопчут... Ан — нет! Не может антилопа эта самая. Не тот характер, не бойцовский.
Юлдашев, зажав в зубах папиросу, сощурившись, посматривает на приятеля. Что, мол, дальше?
Бабаянц продолжает:
— Да, все дело, братца, в характере. Зверь ли, человек. Человек — так тем более. Недаром он есть гомо сапиенс, как пишут в ученых книжках. Мыслящий. Ясный ум, воля.. Гм! В прошлом году летал я в отпуск. Сел в Ташкенте: лайнер, всё чин-чином. И где-то тут, над нашими песками, над Кызылкумами, неполадка. Крепко потряхивает, теряем высоту. Пассажиры видят неладное — всполошились. На ком-то уж и липа нет. Кто-то плачет, с кем-то истерика... Рядом со мной — гражданин средних лет. Что за человек — по внешнему виду не скажешь. Сидит, читает газету. Спокойно так, будто ничего особого вокруг не происходит. Минут десять, не соврать, продолжалась суматоха. И за все это время он даже головы не поднял. Во мужик!..
Вдруг оживившись, включается Зеленко:
— У нас на Полтавщине тэж був случай!...
«Пошло — случаи рассказывать, — думает Юлдашев и трет подбородок, чтобы скрыть невольную улыбку. — Стараются...»
В ту ночь Юлдашев спал без сновидений. Проснулся бодрый, свежий. Даже с каким-то неясным чувством облегчения.
Он не стал задумываться, отчего оно, это чувство, только несмело, словно боясь спугнуть, порадовался ему.


На буровую Юлдашев пришел раным-рано. Все же кто-то успел его опередить, лазил уже по вышке.
«Бабаянц, никак? Точно, он. Беспокойная душа...»
— Э-ге-ге! — зычно приветствовал его бригадир с верхотуры.
В ответ Юлдашев только рукой махнул. Дескать, здорово, друг, и — не шуми, занимайся своим делом. Сам присел на бревно, достал блокнот. Надо было, пока тихо-спокойно, подсчитать кое-что, прикинуть.
Дневное светило, воспрянув ото сна, только-только готовилось приняться за работу, расправляло свои руки-лучи. Еще плыла над песками благодатная прохлада, легко дышалось. И думалось тоже легко.
Юлдашев с головой ушел в расчеты, карандаш быстро бегал по бумаге, набрасывая колонки цифр, вычерчивая схемы. Все удавалось сходу, почти без усилий... Юлдашев был собой доволен.
Внезапно его резанул вопль: оттуда, сверху.
— О-о-о! Азиз, Азиз, скорее!..
Юлдашев сорвался с места: «С Бабаянцем беда». И опрометью кинулся к вышке. Вбежал на деревянный помост, затем, с силой хватаясь за поручни, влетел по крутой, почти отвесной лестнице на первую площадку, далее на вторую, на третью... Бабаянц, согнувшись, припав на колено, обеими руками держался за лодыжку.
— Что ты? Что с тобой?
Бабаянц поднял искривленное болью лицо.
— Ч-черт, ногу подвернул. То ли сломал, то ли вывихнул...
Юлдашев присел рядом, осторожно стащил с ноги товарища ботинок, осмотрел и прощупал голень, сустав, ступню.
— Перелома, похоже, нет. Да и вывиха тоже. Скорее всего растянул.
— Возможно, — охотно согласился Бабаянц.
— Гм! А кричал, будто тебя гюрза в зад ужалила.
— Так ведь боль. Ты знаешь, какая это... — Бабаянц не докончил фразу, примолк, поглаживая ногу.
Выпрямившись, сверху вниз, пытливо глядел на него Юлдашев. Потом лицо его приняло иное, совсем не соответствующее моменту выражение. Он нетерпеливо повел головой по сторонам, задрал ее куда-то к небу. Сказал, словно извиняясь:
— Посиди, друг, минутку. Я — мигом. И помогу тебе спуститься.
Ухватившись за поручни, проворно полез дальше, вверх. Вслед ему весело глядел Бабаянц.