Вольный сбор

Кобо Абэ, автора знаменитого романа «Женщина в песках» и других прекрасных книг, спросили: «В чём, по-вашему, смысл жизни?» Он сказал «Никакого смысла нет, а есть только увлекательный процесс его узнавания. Нет этого смысла ни в борьбе за всеобщее счастье, ни в тщеславных попытках оставить своё имя в память потомкам...» То было последнее интервью Кобо Абэ. Увы, последнее.



Чары обратного действия... Мало кому известно-ведомо о существовании таковых. Ведал, к примеру, сотрудник музея, что на Волхонке, Юрий Яковлевич Халаминский, умница, эрудит, блестящий искусствовед.
Давным-давно когда-то он водил нас, студентов, по «древнему Риму». Показывал, импровизировал.
Остановились у бюста какого-то императора, человека, похоже, крутого, даже свирепого. Это мог быть Траян, мог быть Калигула, кто-либо ещё. Не в том суть.
И тут наш экскурсовод взял у стоявшей рядом девчуры — к слову сказать, весьма миловидной — платок. Попросил на минутку. Платок был светлый, пушистый. Пуховый платок. Им он прикрыл ребристую тунику на груди императора. Набросил эдаким театральным жестом, похоже — привычным, натренированным.
Ба!.. Куда подевались свирепость и злоба?! Император враз помягчел, поуспокоился — ровно бы некий свет пролился на его суровые античной выделки черты.
Волшебство — да и только! Метаморфоза...
Вот это и есть чары обратного действия. Женские, ясное дело. Чары, не знающие временных преград, чары — через тысячелетия.

 

Даруя людям жизнь, Творец, должно быть, и предположить не мог, какого джинна выпускает из бутылки. То бишь демона. Или — мороз по коже — Он всё это предвидел?! Знал наперёд?! Запрограммировал?



По Аннинскому: не красота мир спасёт и не доброта, но, быть может, истина (радио).
Ой ли, уважаемый Лев Александрович, ой ли?.. Мир, увы, самогубителен, вот в чём трагедия. Самогубителен — и потому неспасаем. Полагаете, он опомнится?.. Если бы так. Если бы так!

 

Можно, само собою, жить лихо, жить вскачь. При желании... Но разве мельканье в глазах, свист ветра в ушах, сквозняк в мыслях — есть жизнь? И что, кроме стёртого зада, отбитых ягодиц, в итоге?



Женщина пенсионного возраста — у прилавка с гастрономией: «Теперь так — ни жуй, ни глотай, только брови поднимай».



Другая женщина — в другом месте и совсем по другому поводу: «У нас теперь так хоронят — умирать не хочется...»



И удумают наши потомки какую-нибудь космическую казнь: закоре-нелых преступников будут сажать в летательный аппарат и выстреливать в сторону солнца... Таким манером общество, бог даст, покончит со своим треклятым наследием.



Учёные подсчитали: в жилах последнего русского царя текла лишь одна стодвадцатьвосьмая русской крови. Страшно подумать, какие там обнаружились чужеродные примеси, да ещё в таком удручающем множестве. Страшно себе представить.

 

Солдат сказал: тяжело в учении, легко в гробу... Сказал — как пулю всадил.


 
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» Чуть ли не с отроческих лет знакомая нам строка.
Но что такое роковой? В изначальном, доподлинном смысле.
По словарю — приносящий горе, доставляющий неизбежно страдания, неотвратимый; решающий, предопределяющий дальнейшие события; гибельный, имеющий тяжелые или гибельные последствия...
И в чём же тут — позволительно будет спросить — блаженство? Какова его суть? Блаженство, которое — по словарю опять же — есть высокая степень счастья, наслаждение.
Ответ, увы, доступен не каждому. Быть может, лишь посвященным, избранным, особо проницательным?.. Не забудем: это начальная строка тютчевского «Цицерона».
 
По-иному смотрел на дело поэт, живший бок о бок с нами в лихом двадцатом. Он сказал:
 
Плохие времена тем хороши,
что выявленью качества души
способствуют и казни, и война,
и глад, и мор — плохие времена.
 
Тут — никакого тумана, никакого устремления в романтические эмпиреи. Что называется, правда-матка, её неприглядная суть.
Имя поэта широко известно — Борис Слуцкий.



Большой художник, мужественный человек Эрнест Хэмингуэй — читаемый и почитаемый папа Хэм — не застрелился. Нет. Он просто поставил точку. Точку, и всё. Поскольку дальше пути для себя не ви¬дел. Так же, как наши Есенин, Маяковский, Цветаева, Фадеев... Это те, что из первого ряда.


Причудлива, скажу вам, связь времён, затейлива их перекличка... Вот ещё случай, ещё эпизод. Правда, совсем иного рода. Бр-р!..
Будучи поклонником таланта Юрия Нагибина, я прочитывал едва ли не всё, что он писал и печатал. Прочёл в его новом сборнике и неболь¬шой рассказ под названием «Комаров». Про мальчишку из детского сада, эдакого затейника, озорника. Милый-милый рассказик, добрый-добрый, весь пронизанный солнечным светом. Несомненная удача автора.
Прочёл, посмаковал, хотел было двинуться дальше — книжка звала, манила. Но что-то притормаживало меня, удерживало на месте. Я не сразу сообразил, что именно. Потоптался, потоптался в некотором раздумье. И тут подкорка сработала, выдала ожидаемое нечто. Этим «нечто» была фамилия маленького героя. Дело в ней, ну, конечно!
Давным-давно когда-то — я ещё в начальной школе учился, в третьем или четвёртом классе — попала мне в руки одна «взрослая» книжка. Весьма взрослая — про бандюгу с Сухаревки, его страшные дела. То был маньяк, серийный убийца, как сказали бы теперь. Под предлогом взаимо-выгодной купли-продажи заманивал к себе в дом очередную жертву и ударом молотка в затылок завершал «сделку».
Само собою, жуткая эта история потрясла меня. Врубилась в мою душу, в мою память, равно как и фамилия убийцы. А фамилия у него была — представьте себе — Комаров.
Про убийцу с Сухаревки Нагибин, понятно, не знал. Не знал — не ведал. Его редакторам та уголовная книжка тоже была неизвестна. Случившееся есть досадное совпадение. Есть — казус. Вот так.



Уходящая натура — это о стариках, о нас то-бишь. Уходим, уходим, уходим... Но это тоже про нас: «Были когда-то и мы рысаками...» Были. Кто может возразить? Лихие кучера также придает гордости. Да! Каково звучало: «И кучеров мы имели лихих...» Голосами Утёсова, Козина.



Столичный рынок, разнолюдье, разноголосица. В ряду торгующих — пожилой мужчина, похоже, приезжий. Перед ним — на прилавке — товар, дары леса. Тут и вязки сушеных грибов, и орехи, и плоды шиповника. Причудливой формы корневища — материал для поделок. Всякое прочее.
— А это у вас что?
Женщина в очках, близоруко склонясь, рассматривает пучочки алых, прихваченных морозцем ягод.
Мужчина-продавец с ответом не спешит. Изломив густую бровь, поглядывает колко и как бы с некоторым удивлением: мол, городская, да ещё, небось, учёная, а не знает, зряшные вопросы задаёт.
— Что за ягодки такие? — добивается женщина.
Поманежив её ещё малость, бровастый отчётливо, со значением произносит:
— Шукшин.
— Чего-чего? — круглятся за стёклами очков глаза.
— Шук-шин! Вот чего!
— А-а! — выражение недоумения на лице женщины вдруг сменяется светлой, хорошей улыбкой. — Вон оно что! Ясно.
Слегка зардевшись, всё ещё изумлённо улыбаясь, дотошная покупательница отходит.
Продавец с укоризной глядит ей вслед.



Представить трудно, как бы мы жили, как понимали бы свою жизнь, самих себя, не подари нам небо Пушкина. И это безо всякого преувеличения.
Пушкин есть Пушкин.


С годами об этой истории Валера вспоминал всё реже. Да и то лишь в подпитии...
Смолоду был он десантником, служил где-то в степном краю... Простор, природа. Бахчи.
В свой день рождения отпросился, смотал на базарчик, купил арбуз. Огромный, спелый-спелый. Проделал в сочной, сладко пахнущей толще дыру и, произведя необходимые раскопки, влил — сколько сумел — водяры... Способ нехитрый, испытанный.
После отбоя виновник торжества и сотоварищи собрались на тайную сходку в гальюне. Удобнее места нет... Только они, так сказать, приступили, по казарме — команда: «В ружьё-о!..»
Спехом — на аэродром, в транспортные самолёты. И...
«Куда это нас?..»
Выясняется: к чехам.
«А зачем? Чего мы у них позабыли?..» — «Да ничего. Надавить, вроде бы, чтоб не ершились. Такой «дипломатический» ход. Потому, дескать, и без боезапаса... Кто-то из политиков придумал — многомудрых и «облечённых». С военачальниками вкупе, разумеется. Тоже многомудрыми, тоже — «облечёнными».
Ну, а у чехов, естественно, боезапас при себе. И встретили они гостей незваных не улыбками, не транспарантами. Вовсе нет.
Лишь тогда выдали им, уцелевшим десантникам, патроны, гранаты. Прочее.
Что было дальше, что было потом?.. Даже своим корешам, собутыльникам, с которыми всё враспах, ни полслова. Никогда. Это, решил он, умрёт вместе с ним...



Если кто-нибудь попросил у нас политического убежища, стало быть, ему так худо, что дальше ехать некуда.



Понял, зачем живёшь, или не понял, детей — по примеру пращуров — всё равно заводи. А то некому будет даже поразмышлять над смыслом жизни.



Утверждают, будто однажды Николай-угодник, разгневавшись, дал еретику-сектанту в ухо, по-тогдашнему — заушил, чем, понятное дело, возмутил благочестивое сообщество, и был на время лишен святительского омофора, даже посажен в темницу... Такой бескомпромиссный святой! Хоша и угодник.



Примета. Если раз за разом начинают сниться динозавры, значит, впереди нас ждёт новый ледниковый период. Новый. Представляете?!




Случайный попутчик: «Одно время в Сандунах работал. Главный прибыток там — ночные банкеты... Баня уже закрыта, никого нет — приезжает денежная компашка. Ты их впускаешь — и там для них все удовольствия. Что нужно, они привозят, ты только обслуживаешь, ублажаешь...» Интимная жизнь Москвы.




Самый распрекрасный первый план много теряет, если за ним нет хорошо проработанного второго, нет перспективы. Глаз, равно как и душа, жаждет далей, простора, полной раскрепощённости.




Один жёлчный философ сказал мне: «Человек по природе — сволочь, хотя и бывают исключения». Ещё сказал: «Друзей надо держать на расстоянии вытянутой руки...» Особый счёт у него к милым дамам, но, увы, облечён был сей счёт в непечатную форму.




Навечерье, осенний, сумеречный свет. И в этом сумеречном, неверном свете — потасовка, драка. Такая неожиданная, странная.
В полном молчании парень и девушка, что называется, выясняют отношения. Обутая в сапоги девушка кидается раз за разом на парня и смаху — ногой — бьёт. Да не куда попало, а в пах, в пах. С ненавистью, злобой. С какой-то отчаянной злобой.
Парень — в ответ — жестикулирует. Быстро-быстро, как это умеют только лишенные речи и слуха. Глухонемые. Она раз за разом бьёт, а он даже попытки не делает уклониться от тех наскоков, от тех её атак.
Он жаждет, похоже, лишь одного: разубедить в чём-то свою разгневанную подружку, обелить себя в её глазах. Примирения жаждет, мира.
Редкий случай, конечно, чтобы вот так, у всех на виду, ни на кого не обращая внимания... Зрелище тягостное, удручающее.
И помочь бедолагам нельзя. Как поможешь? Как к ним — обиженным, обделённым судьбой — подступиться? Они словно за некой чертой, где-то на обочине бытия...
Но страсти, как все страсти на свете, постепенно стихают. Гаснут.
Девушка — обессилев, упав на колени — плачет. Горько, навзрыд. У парня тоже лицо в слезах. Он тихо гладит подружку, прижимает ее к себе. Потом помогает подняться. Согбенные их фигуры, как бы слившись в одну, исчезают в густеющих сумерках, растворяются...
Услышь их, безгласных, господи. Безгласных и сирых. Кроме тебя, услышать их некому. В нашей жизни, где столько зла, всё меньше остаётся места состраданию. Милосердию тако же... Услышь их.


 

Из письма бывшего снайпера Анны М. фронтовому другу: «Эти нынешние умники спрашивают: зачем вы их убивали?.. Ты — человек деликатный, сдержанный, ты, наверно, ответил бы по-другому. А я им врезала: знай я, что когда-нибудь услышу такое, я бы не убивала. И пусть бы никто из вас не родился. Никто! Вы не стоите наших жертв, Вы нас предали...»



Наследники всё переврут,
Переделают, переиначат,
Про нас ничего не поймут,
Над могилами не поплачут.




Вот и выходит: постулат «живи сам — и дай жить другому» куда сильнее Нагорной проповеди вкупе с идеями марксизма. Куда сильнее!




Обещать людям — пусть даже в отдалённом будущем — мир и благо-дать, значит, заведомо повторять тысячелетнюю ложь.




Капитализм — это, как минимум, надолго. Как минимум.




Кто был никем, тот стал ничем.


 

Политика есть грязное бельё человечества. Грязное — до зловония.




Уныние, апатия, хандра — всё это скукины дети.




— Муж у неё пакостник, старый развратник.
— Зачем же она с ним живет?
— А ей интересно...




Не знаю, люблю ли я эту землю, эту страну, что вскормила меня, а потом отняла отца, подростком отправила в ссылку, и я долгие годы был «меченым», был изгоем. Не знаю. Но прожить оставшееся хочу здесь. И нигде больше.


 

Как быть счастливым? Вот простой и надёжный способ: всё, что препятствует счастью, затушевать, всё, что способствует, высветлить.


 

Отрадно мне видеть
счастливых людей,
Как на Чистых прудах
лебедей.
А на Чистых прудах
лебедей —
Как на свете
счастливых людей.




Культура, по Фрейду, есть побочный продукт подавленной сексуальности... Хм! Кто бы мог подумать?!. Кто бы мог такое представить себе, вообразить?!




Жена — это друг, товарищ и брат. Вот что такое жена.





Жены, между прочим, не стареют. Они — срабатываются.




Всю жизнь сама себе муж.




Точно: браки делаются на небесах. Но только счастливые.



 

Повторюсь: браки делаются на небесах. Во что очень хотелось бы верить. Так или иначе — счастье можно соткать только из чистоты, искренности, нерастраченного чувства. Попытки сотворить его из суррогата, подержанного материала чаще всего терпят крах. Любовь и опытность корреспондируют плохо.


 

Чем дольше живут двое вместе, тем труднее потом кому-то из них дотягивать в одиночку.




Счастье без запятой и «но» небо дарует лишь избранным.


 

Друг-приятель Есенина, один из основателей имажинизма, насмешливый и едкий Анатолий Мариенгоф высказывался в таком духе: все женщины распутны; у женщин половое чувство — это и есть их душа; у женщин душа помещается чуть пониже живота, а у нас несколько выше; женщина любит каждого, с кем спит. И т.д. и т. п. («Записки сорокалетнего мужчины»)... Каков Мариенгоф!




Музыку, как и женщину, нужно не только уметь почувствовать, но и постараться понять.


 

Едва ли не каждый пишущий лелеет в мыслях свою «Лолиту». Лелеет, лелеет, потом вдруг узнаёт: изначально прославленное сочинение принадлежало другому, у нас, правда, мало кому известному, автору. То ли в виде рассказа, то ли в виде повести.
Что ж! Многочтимый Шекспир тоже — было дело — заимствовал, перерабатывал. И остался в памяти поколений. Разумеется, благодарной. Признательней.



Бог есть символ, а всё, что вокруг него, символика. Разве не так?




Говорят, из Байкала сам Бог пьёт. Бог пьёт, а мы уже столько туда наплевали!


 

Будь проклят, кто предал, но трижды — кто предал солдата.




В переходе под Манежной площадью, именуемом «трубой», девица с табличкой на груди: «Анекдоты по заказу». Девица, как выясняется, из хорошей семьи, учится, и не где-нибудь — в Литературном институте. Вот так.


 

Надо, как советовал Ньютон, постоянно думать об одном и том же. Правда, закона всемирного тяготения, или чего-нибудь ещё в этом роде, мне уже не открыть, но хотя бы двигаться в нужном направлении.


 

Что отличает женскую психологию от мужской? Это та же, в сущности, психология, только опрокинутая навзничь.




Бесспорно: самый лучший жень-шень есть женщина.




Главное — это поверить: в сюжет, в женщину, в хорошую погоду...




В «психушке» своего рода юбилей: поступил 50-тысячный больной. Его встречали с цветами, поместили в лучшую палату, обрядили в совсем ещё новую, ненадёванную пижаму... Эдакий праздник абсурда.




— Прошу слова! У меня назрел тост...




Как играем, так и пляшем.




Выставка «Мир Пастернака»... Мир этот глубок и прекрасен, он вобрал в себя музыку, философию, искусство. Поэзию... Одно всё ж таки непонятно: зачем в этой так тщательно подобранной экспозиции посмертная маска поэта? Сумрачный потусторонний отсвет. Зачем вообще увековечивать смерть — в какой бы то ни было её ипостаси? Увековечивать, утверждать надо только жизнь. Светлую память о ней. Только лишь светлую память. Вы согласны?




— Если б мои дети смотрели на меня с такой же любовью, что и Клайд, я бы им тоже разрешила грызть линолеум на кухне...




Торопись, дни лукавы. Зело лукавы. Поторапливайся, поспешай.




Мало иметь что-то под юбкой, нужна ещё голова на плечах. Угу.




Как вычищают грязь из-под ногтей,
Так поступил он с памятью о ней.




Кто ни с чем пришел, тот ни с чем и уйдёт.




Умей пережить свою смерть с оптимизмом.




Чем крупнее фигура, тем больше вмещает она в себя подлости.


 

Хорошее имя и отчество
Всегда уважало обчество,
Всегда уважало,
Всегда ублажало,
В мягкое кресло сажало.




Слово о Паустовском...
Константину Георгиевичу — 60, шестьдесят. Всё, однако же, просто, без затей, как говорится. Почти — без затей.
Небольшой зал в ЦДЛ, зальчик. За столиком, поставленным «во главу угла», Леонид Леонов — он ведёт это немноголюдное заседание. Тут же, с ним рядом — как бы под его патронажем — виновник названного торжества. Сосредоточенно-тихий, весь — внимание, готовность благодарно слушать...
Помаленьку дымят — то один, то другой. И это, похоже, никому не мешает, напротив, придаёт происходящему некую неформальность, простоту и естественность. Непринуждённость.
Я, студент-практикант, здесь персонаж случайный, сопровождаю делегата от цеха детских писателей — вкупе с «Детгизом» — Марию Павловну Прилежаеву, человека в литературе известного. Наше с ней время еще не приспело, мы — в ожидании.
Речи, приветствия. Много добрых и искренних слов. По-настоящему добрых, по-настоящему искренних.
Может быть, лучше других сказал Виктор Шкловский. Виктор Борисович. Такой внушительный и уютный, располагающий к себе.
— Ты помнишь, Костя, как говорил наш незабвенный Володя?.. — Оратор, понятно, имел ввиду давнего друга и единомышленника Владимира Маяковского. — Он говорил: «Твоя последняя книжка — лучшая у тебя...» То же самое — с более чем достаточным основанием — могу сегодня сказать и я. Да, могу! Поскольку ты пишешь всё лучше и лучше. Что, конечно же, делает тебе честь как писателю...
Потом они оба — оратор и юбиляр — обнимали друг друга. Охлопывали, оглаживали, вновь и вновь обнимали.
Моя Мария Павловна была первой выступавшей на том юбилейном собрании женщиной. Хотя и не единственной.
— Дорогой Константин Георгиевич! — сказала она, поднявшись с места и подойдя ближе к столику. — Вы родились в ту благодатную пору, когда цветут всеми любимые ландыши... Ландыши, ландыши — светлого мая привет... Позвольте преподнести вам эти чудесные цветы...
И тут за спиной у Марии Павловны — как предусматривал наш сценарий — с целой охапкой белых, душистых ландышей возник её ассистент. Либо — паж, что, по существу, равнозначно.
Дальше были аплодисменты, улыбки, поцелуи... Были ещё речи, было ещё много-много аплодисментов и добрых-предобрых улыбок.




«Нам радость сдаётся без боя...» Это рефрен из давней советской песни, и звучит теперь почти кощунственно. Однако ж пели, дьявол побери, пели с задором, чуть ли не с гордостью. Уж больно хотелось верить, что если пока ещё, в силу разного рода причин, действительность и отстаёт от мечты, то какое-то время спустя — при нас, конечно же, при нашей жизни — задуманное непременно сбудется. Осуществится.
Мы надеялись, верили. Наши помыслы, несмотря ни на что, были окрашены в самые светлые, самые радужные тона, исполнены неистребимого оптимизма...
Кто знает, может, вера и нужна как замена недостижимому, вечно убегающему счастью? Может, это и есть истинное назначение любой веры? Включая веру во Всевышнего, Всемогущего, Всеблагого. В Него.




Моя печаль не о непрожитом — о прожитом не так.




Умным лучше быть раньше, чем позже. И это истина, не требующая доказательств.




Замоленный грех есть не что иное, как сделка с небом. Но прежде — с собственной
совестью.




Если кто-либо, женатый на разведённой, уже любившей, скажет тебе, что он счастлив, и ни о чём — совсем ни о чём — не жалеет, плюнь в глаза ему... Впрочем, всё зависит от точки зрения. Возможно, ему на этой его «точке» и уютно. Возможно, жена у него ангел, умница. Почему бы и нет? Умных женщин больше, чем нам, самоуверенным мужикам, представляется. Гораздо больше.



А другой — ещё более жёлчный — философ сказал: «Жизнь есть просто дорогостоящая дешевка».
Может, это и правда. Но, конечно, не та, в какую хотелось бы верить. Не та.





Заядлый преферансист, притом — весельчак по натуре, он развлекал себя и своих партнёров всякими приговорочками, шутками-прибаутками:

— Шел я верхом, шел я низом, а у тёщи лом с карнизом...

— По маленькой, по маленькой — чем поят лошадей...

— Не хотится ль вам пройтится там, где мельница вертится?..

— Онегин, я скрывать не стану — я не отдам тебе Татьяну...

— Тут она ему и сказала: «Не гоняйся ты, мальчик, за мной!..»

— Аналогичный случай был в нашем полку...

— И фунт прованского масла...

— А вы говорите: купаться. Вода холодная...
 
— Как приятно в вечер майский чай ямайский распивать!..
 
— Сидели два медведя на ветке золотой — один сидел как следует, другой качал ногой...


 
— Как по-вашему, о чём первым делом подумает умный, увидев молодую привлекательную женщину и ощутив в себе прилив сил? А?..
По ухмылке вижу — заблуждаетесь. Умный так не подумает. Он подумает: хорошо, что это не моя жена. Не моя жена — не моя забота... Да, да! Поскольку наверняка помнит слово известного читающему миру Кола Брюньона, обращенное к собственному зятю. Слово-совет, слово-наставление. В иносказательном, разумеется, смысле: «Флоримон, пекарь, охраняй свою печь!..»



Пишущему, разумеется, мало не ударить в грязь лицом. Ему ещё надо не ударить в грязь языком, сюжетом...




— Загляните мне в рот — и вы сразу поймёте, что жена моя стоматолог.
— Такие хорошие зубы?
— Нет. Такие плохие...




Надпись на могильной плите: «И это всё?!.»




Выставка современного французского искусства. «Ню», выполненное сангиной, «ню» — углём, «ню» — тушью, «ню» голубое, «ню» зелёное, «ню» красное. «Ню», «ню», «ню». «Ню», «ню», «ню»...




Есть и такое суждение: «Не всё ли равно, как это будет называться? Лишь бы можно было жить по-человечески». Лишь бы можно было жить...




Горе немногословно. Горе погружено в себя. Горе есть горе. Горе-горюшко.




— Моя хроменькая, полуслепая бабушка большую часть времени проводила на лавочке возле дома в компании таких же немощных, престарелых товарок. И чтоб я — эк-ки страсти! — никуда не делась, держала меня на привязи, на поводке. Как держат любимую собачку. Поводок был не длинный-не короткий, особо не мешал. Зато я слышала все разговоры, все суды-пересуды... Таким манером знакомилась с жизнью, и главным образом, конечно же, с её теневой стороной, с изнанкой. Приобщалась мало-помалу. Взрослела... Бабушкина школа.




Где ж моя дама?
Вот так задачка!
Где ж моя дама?
Где ж моя Дама?
Где ж
моя «Дама
с собачкой»?



 

Едва ли не лучшее место в «Ностальгии» Тарковского — разговор пономаря с героиней. «Ты хочешь быть счастливой?.. Но есть кое-что поважнее этого...»




Бесконечность и бессмертие — категории, по сути своей, родственные. Только одна сугубо научная, а другая — сказочная, вымечтанная.




Высокий берег, полдневное благоухание. На скамье, среди зелени, двое — он и она, в обнимку, рот в рот. Мимо — неспешно, гуляючи — бредёт городская публика. Дышит, любуется блеском весёлых вод, синеватой заречной далью. Двое, крепко зажмурясь, никого не видят. Не хотят видеть. Захваченные своим чувством, ничего не желают знать. Оба истомлены, они жаждут, алчут. Но деться, должно быть, некуда, не придумали незадачливые влюбленные, куда деться, куда поместить себя.
О, Всемилостивый, Всеблагой, Всемогущий! Пошли поскорее сим страждущим ночь.


 

Фотовыставка: Юрий Рост — во весь рост.




Динозавры-то, небось, думали; они — такие зубастые, клыкастые – навечно... Если научились думать, конечно.




В тиши, особенно посреди природы, время, завороженное этой благостью, словно бы притормаживает свой бег, словно бы приглашает: переведи дух, оглядись, проникнись!.. Но стоит лишь вновь окунуться в бурлящий котёл забот, вновь ввергнуть себя в болтанку будней, как оно, то бишь время, опять срывается в галоп, в карьер, будто под хвост ему скипидару плеснули.




Сотвори вправду бог человека, а не наоборот, всё было бы, наверно, по-другому. По-божески было бы.




Оглохший Бетховен, ослепший Бах, разбитый параличом Гейне, наш Николай Островский... Какие трудные судьбы! Но — судьбы...


 

Однажды подумала: что ж мои деньги просто так лежат? Без пользы. Снесу-ка я их в Сбербанк, пусть «работают». Процентные ставки там, конечно, пустячные, да всё какая-никакая прибавка.
Собрала свои невеликие сбережения, сложила в сумку. Пошла.
У входа в банк толклись парни, несколько человек. Глянули на неё. Спросили: а где тут метро?
Она объяснила, ещё и рукой показала. Той самой, в которой была зажата сумка.
Неожиданно шустрые молодцы сумку у неё дёрг — да бежать. Едва она сообразила, что произошло, закричала в испуге, их и след простыл...
За каких-то полгода ещё полная сил женщина стала старухой. Ровно бы со злосчастной той сумкой у неё остаток здоровья выкрали, остаток жизни.




В овощном — обочь прилавка — застеклённый отсек, будка. Там парень с усиками продает картошку.
По-за стеклом у него медведь, волк, лиса, ёж, слон, заяц, лось, бегемот, зебра, лев, крокодил, обезьяна, жираф — целый зверинец. Поделки из «фигурных» картофелин. У каждого зверя своя поза, свой жест, своя особинка... Чувствуется рука и глаз художника-анималиста, ваятеля милостью божьей.
А он — этот невостребованный художник, этот творец — отвешивает и отвешивает картошку, таким нехитрым способом зарабатывая на прокорм. На пропитание. Об истинном своём предназначении, как видно, даже не помышляя.




Пока жизнь на земле продолжается, есть надежда, что когда-нибудь явятся мудрые и объяснят, зачем живут и страдают люди, и какой во всём этом смысл... Должен он быть — в конечном-то счёте!?




Всё, или почти всё, предусмотревший шариат запрещает игру в нарды как пустую, ничего не дающую, а шахматы — напротив — рекомендует. Однако благочестивый Восток, испокон веков игравший в нарды, так в них и играет. В шахматы, правда, тоже. Весьма успешно.


 

Микеланджело высекал не Давида. О, нет! Он высекал идеального, вымечтанного себя. Ваял свой идеал.




Даже самый представительный некролог — ещё не пропуск в рай.




Кармен — с её взбалмошным, своенравным характером — и так не нужна.


 

Кому всё-таки хуже: счастливому среди несчастных или несчастному среди счастливых?




Тимэо Данаос эт дона фэрэнтэс — русская транскрипция известной строчки Вергилия, смысл которой: бойтесь данайцев, дары приносящих. В переводе на крутой современный: ушлым данайцам поотрываем яйца.




Делать деньги и зарабатывать деньги — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. По сей день говорят. Одесса остаётся Одессой.


 

Она была своего рода психологом. «Ты — сильный мужчина!» — говорила она на прощанье очередному клиенту. И тот, польщённый, распираемый жеребячьей гордостью, отваливал ей вдвое, а то и втрое больше условленной суммы.




Директива, спущенная канцелярией Сатаны: каждому Христу — своего Иуду.




Един Бог на земле — женщина (Евангелие от Адама, гл. 1, ст. 1).



Есть женщины в русских селеньях, стреляющие глазами, убивающие наповал. Даже очень есть.


 
Голос, берущий за душу.



Общее уличное образование.



Умная жена любовь множит, неумная истребляет. В том и разница.
 


Европейское воспитание: уже в постели, но ещё на «вы».



Если общество взывает о помощи к Боженьке, значит, само себе оно помочь не может.



Хорошо живут ребята,
Хорошо катаются.
То ли дело делают,
То ли прохлаждаются?..



Под утро я набрал мамин номер. Услышал негромкое: «Кто?» То был её голос, приглушенный расстоянием в годы и годы, которое нас теперь разделяют. «Это я, мама!» — ответил я. И проснулся с колотящимся сердцем...




Любовь — элемент редкоземельный. Его так ничтожно мало — этого элемента, что он не попал ни в какие таблицы. Как заметила с горечью Эльза Триоле — с горечью и не без сарказма: «Никто никого не любит. Все только со всеми спят».




Как свидетельствует летописец, на месте Нескучного сада, всем известного, находилось когда-то басурманское кладбище. Казнённый Ст.Разин был предан земле именно там, поскольку на православном хоронить его запретили. Так что гуляем и веселимся мы с вами, любезные современники, на могилах, на человеческих костях. Ладно бы ещё — ничего не знали. А то ведь знаем. Ведаем. Ведаем — и тем не менее...




Отец, ударивший сына, рискует убить в нём самого себя.




Моя семилетняя внучка: — У них бабушка старенькая, она всё видела. Она видела, как обезьяна стала человеком...




Преподобный Серафим Саровский, которого теперь цитируют чаще, чем Льва Толстого, смысл жизни, её предназначение определял так: стяжать святого духа... Быть может, для проповеди — в её широком религиозном понимании — звучит и неплохо. Но если по существу? Неужто обретённый в моленьях духсвят, как его ни чти, способен окупить наши муки, жертвы, утраты? И разве человек, с этой его единственной реальной жизнью, не превыше всего? В конечном-то счёте. Тот самый Человек, который — как не сегодня сказано — есть мера всех вещей.




Любовно чтил расставленные и развешанные по всему дому портреты своей будущей вдовы.



Собака рассматривала идущего впереди человека и отмечала про себя не без злорадства: «Всего две ноги. Хвоста вообще нет... Какой, в сущности, примитив!»



Бьюсь над вопросом: что хуже — «новые русские» или «новые нерусские»?



Насморк — отнюдь не пустяк, как кое-кто ошибочно полагает. Станислав Лем, например, целый роман написал про эту немудрящую вроде бы хворь. И какой роман! С простейшим, к слову сказать, но очень точным названием, а именно — да, да, вот, вот... «Насморк».




Пожалуйста, не клади меня в гроб в новой обуви: туфли наверняка будут жать.


 

Кстати, кремация есть не что иное, как способ превращения отработавшей своё и больше ни на что не пригодной плоти в экологически чистый продукт.



И ещё о кремации... В качестве средства комфортного упокоения она обладает неоценимым свойством. Захороненные рядом урны гораздо ближе одна к другой, нежели истлевающие в «домовинах» останки. И это, конечно же, согревает бессмертные души усопших. Если они — в самом деле — бессмертны. Быть может, даже веселит.


 
Свою Четвёртую симфонию — эту феерию, этот шедевр — Чайковский посвятил милой его сердцу Фон Мекк. А мог бы — и самому Господу-богу.



Не женись на простушке: она не сумеет понять даже того, какой ты умный.

 

Если когда-нибудь ветер странствий занесёт вас в далёкие, иссушенные зноем Кызылкумы, имейте в виду — пустыня сия полна если не тайн, то неожиданностей уж точно...
Как-то — по надобности газетной — летел я в Каракалпакию и взял с собой дочь. Ей, в ту пору начинающему графику, нужна была всяческая натура, нужны были впечатления.
Впечатлений — недолгое время спустя — мы увозили с собой вороха. Самых разных. В том числе...
В Нукусе — столице тамошней — нас повели в музей. Музей искусств. Что стало, конечно же, и для меня, и для дочери неким сюрпризом... В прохладных, густо населённых залах — картины, картины, картины. Обилие превосходных полотен. Главным образом — русский авангард. Любовь Попова, Роберт Фальк, Александр Куприн, Давид Штеренберг...
Как утверждают: одна из крупнейших коллекций этого направления в живописи. Вторая по ценности после Русского музея в Петербурге.
Показывал нам это удивительное собрание, давал пояснения человек, чьё имя пока ещё мало известно. К сожалению, разумеется. Игорь Савицкий, основатель музея. Он учился в Москве, а затем, снедаемый жаждой собирательства, махнул сюда, где его поддержали, субсидировали. Окрылённый Савицкий стал ездить по стране — тогда преогромной. И приобретал, приобретал, приобретал...
По сути своей, по своей неукротимой энергии — это ещё один Третьяков. Ещё один собиратель. Преданный музам служитель Прекрасного»..
Игорь Савицкий из Нукуса. Кызылкумы.


 

Тоже из народных речений: дети желанные, мужики окаянные.




Два учёных мужа вели учёную, само собой, беседу. В какой-то момент один из них, отступив от темы, сказал: «Вы, должно быть, очень набожны? То и дело поминаете господа». — «О нет! — рассмеялся другой. — Это всего лишь способ выражаться...»



Её красивые неокольцованные пальцы были немым укором мужской половине человечества. И нецелованные, весьма возможно.



От Артёма Весёлого — до Артёма Анфиногенова. Каждой литературной эпохе — своего Артёма!



«Когда мы выяснили, что он матом не выражается, а на нём говорит, мы его отпустили», —
 из милицейского протокола.



Голубятня — признак хорошей дворовости.



Торопыга жена и похоронит прежде времени.

 

О, эта постоянно искомая многомерность фразы!..



Скотство взглядов.



Собаки-то там было — кот наплакал.



Серьёзные люди, как известно, смеются только от щекотки.



Деньги и слепые считают.



Судьба — есть бог и тысяча случайностей. А случай, как сказал заметливый некто, это псевдоним бога. Если угодно: Бога.

 

Как проложить новый путь в литературе? «Вот простейшая схема... Напишите для начала рассказ-хронику. Затем: повесть-хронику. Далее: роман-хронику. И — пожалуйста! Новый путь намечен. Назвать его можно, скажем, так: хроническая проза. Либо — хроникальная. Что — по сути — ничего не меняет... Желаю удачи!



Нет, не зря так любил Александр Сергеич наши родные русские пословицы. И вправду — диво! Взять, к примеру, хоть эту... Кто до свету не пьян, тот праздничку не рад... От самого корня — пословица, от самой, что ни на есть, основы, сути... А каково ладно сказано!.. Трактат сочинить можно. Учёный труд.



Сто раз отмерь, один — женись.
 
Как хочется быть человеком!

Брови вразлёт — признак повышенной сексуальности.

Лёжа стоять и лёжа ходить могут только часы.

Прежде времени выпитая вторая — это загубленная первая. Точно.




Анекдот из прошлого...
На лавочке — молодуха с семечками в зубах. Мимо — неспешным шагом — служивый, солдат то есть. Глянул рассеянно, пошагал дальше. Молодуха встрепенулась, поправила полушалок, шумно вздохнула: «Уговорил, бесстыдник!..» Двинулась следом.



Боже правый,
Опять двуглавый,
И правит бал!
Звезду склевал,
Склевал и серп, и молот,
Чтоб утолить свой голод.
А голод у орла —
В размах его крыла.




Стоит разсоха, на разсохе — бебень, на бебене — махало, на махале — зевало, на зевале — чихало, на чихале — мигало, на мигале — остров, в острову — звери... И что бы это могло быть? Что бы всё это могло значить? Хотя бы и в переносном смысле.




Были враги, были друзья. Теперь враги сожалеют, что были врагами, друзья — что были друзьями... Обходиться бы без тех и без других. Куда как проще. Притом — дешевле. Экономичнее. Выгоднее.



Почивший в прозе.



Дурак по жизни.



Женский журнал, выходящий за океаном, предложил своим читательницам ответить на вопрос: «Как удержать мужчину?» Мужика то бишь. Лучшим был признан ответ: «Этих скотов надо кормить мясом».



Был промеж особ прекрасного пола ещё конкурс: «Моя коса». Но уже на нашей, родной почве... Победила обладательница воедино сплетённых волосяных прядей длиной в два (!) метра... Таков предмет гордости дочерей Евы. Всамделишной гордости. Не в обиду им будь ска¬зано...




Её прекрасная молодая жизнь рухнула, все надежды — прахом. Отчаявшаяся, подавленная, шла она сумрачным днём по улице, было скользко — нога поехала... Упасть не дал прохожий, успел подхватить. Так они познакомились. И никогда уже не расставались... Судьба?




Говорят, один хирург с именем выбирал себе жену по руке — искал длинные, тонкие пальцы. Знал: сын его тоже станет хирургом. Так и вышло. Причём сын сумел не только упрочить известность их врачебной фамилии, но и сделал её, что называется, знаменитой.
Хирург-папа был провидцем, получается — был.




В универсаме — вывеска: «Колбасные изделия совместного российско-испанского мясоперерабатывающего завода»... Понятно: эти изделия — из мяса несчастных животных, ставших жертвами кровавых коррид, столь любимых потомками благородного рыцаря Дон-Кихота и его верного оруженосца Санчо Пансы.




— Муж мой оказался негодяем. Только мы поженились — стал мне изменять. Лгал, подличал... Ну так я ему отомстила. Три десятка мужиков у меня было, не меньше. Потом телок тут один попался, я его на себе женила. Обзавелись фазендой, машину купили... Благополучная семья.



Жена есть жена, как сказал Антон Павлович Чехов. И был тысячу раз прав.




Одной из последних у нас была пятилетка, которую в народе окрестили язвительной аббревиатурой «ППП» (пятилетка пышных похорон). Неспроста, разумеется, окрестили, не без основания.


 

— Официальный миллионер! — так, несколько неожиданно для зрительской аудитории, представил его телеведущий.
Миллионер был во всём белом, включая башмаки. «Башмаки, — вроде бы невзначай обронил ведущий, — из крокодиловой кожи».
Словом, эдакая невеста на выданье. Точнее — жених.
Он в самом деле себя, как тут же выяснилось, предлагал. На роль одного из губернаторов Сибири. Держался с достоинством, лишнего не говорил.
Его речь сводилась к тому, что — вообще-то — он мог бы прожить и без этого, без этих хлопот. У него в Океании — собственный остров, такой экзотический кусок суши. Но в борьбу за губернаторское кресло — честную, как он выразился, борьбу — вступить готов. Понимай — купить то кресло, приобрести за хорошие деньги. Хо-о-рошие!
Похоже, он чуть-чуть любовался собой, чуть-чуть рисовался. Вот, дескать, какие мы, новые, в чьи руки день за днём переходит жизнь. Переходит, обретает истинных своих хозяев.
Чем-то — пусть и отдалённо — миллионер этот вдруг напомнил романного Фрэнка Каупервуда. Того самого, который «Титан», «Финансист», «Стоик»...
Хм!.. Но если повеяло духом Каупервуда, за Драйзером дело не станет. Вернее, за Драйзерами. Своими, понятно, российскими. Там, как известно, через это уже прошли. Там этим давно уже переболели. Теперь наш черёд, видно. Приспело время. Времечко.




Одни любят Россию, другие — себя на фоне России. Прочие — просто себя, безо всякого фона. К даже без размышлений на этот счёт. Тех прочих — устрашающее большинство. Увы, увы.



— «Гамлета» здесь подают под острым соусом (радиореклама).

 

Услышанное невзначай: — Если по совести: приятно вспомнить те августовские ночи у Белого дома... Бутерброды, водочка. Кое-кому и коньячок доставался... Всё это, понятно, задарма, «на халяву»... Со мной ещё девчонка моя была, так мы с ней вовсе не скучали. Отнюдь!.. Притом стяжали славу защитников...



Кто часто ходит на демонстрации, мыслит лозунгами и призывами.



Стало быть, «нет» — союзу «Серпа и молота», «да» — союзу «Орла и золота»?.. А только вчера пели: «Весь мир насилья мы разрушим...» И с каким энтузиазмом пели, с какой верой в свою правоту! С какой убеждённостью!.. Спрашивается: куда всё подевалось? Куда?



«Барство дикое», конечно, омрачало жизнь передовых людей русского общества, однако не мешало многим из них — в том числе самым совестливым, самым просвещённым — быть благополучными и даже счастливыми. Отнюдь нет, не мешало... Как говорится, се ля ви.



Может, церковь и спасает души верующих, но не спасает верующих от зла, поскольку зло пребывает в ином пространстве, где ничего святого нет. Где церковь, религия — при всём их кажущемся могуществе — бессильны.



Восемьсот поколений — примерный возраст человечества. Не так уж много. И есть надежда, что оно — человечество — ещё образумится, станет добрее, терпимее. Терпимее-и-добрее. Сумеет себя сберечь.



Публицист милостью божией Игорь Дедков сказал: «Я не понимаю счастья быть одним из участников перехода к капитализму. Я к ним не принадлежу»... С Дедковым, надо полагать, солидарны многие.



Цветистая речь с большим количеством загогулин.



Что бы ни говорили, в России лучше всего быть Ивановым, в Польше — Ковальским, в Германии — Шульцем, в Соединённых Штатах — Стюартом или Брауном. Не чёрным Брауном, конечно же, а белым. Разве не так?

 

И хотел бы удержаться, да не знал, за что хвататься.



Да здравствует всепобеждающая улыбка женщины!



Сексуально пишет тот, кто сексуально мыслит.



Быть бы с другими таким же умным, каким бываешь с самим собой!



Если верить законам общественного развития, на смену сексуальной революции придёт контрреволюция, именуемая реставрацией... То-то будет потеха!



Жизнь-скороговорка либо жизнь-тягомотина? Каков был бы ваш осознанный выбор? Скороговорка либо тягомотина? А?..



Одной нужен муж, другой — материал для сравнения. Третьей, пятой, десятой... Короче говоря: чего хочет женщина, того хочет бог. Истинно.



Теперешний выбор: либо пустой карман, либо пустая душа.



«Дозвониться в прошлое нельзя», — сказал как-то имевший склонность выражаться образно Михаил Светлов... Да и зачем дозваниваться? Оно постоянно с нами — наше прошлое. Всё-всё, без изъятий, пребывает на полках памяти. Там только грифа не хватает: «Хранить вечно».

 

Выставка. Полифония красок, их причудливая игра...
Подсолнухи
Ван Гога,
Туманности
Монэ.
И всё это –
От бога,
И всё это –
Во мне...



Тишина кладбищенская обманчива. Если вникнуть в неё, можно услышать голоса тех, кто навечно умолк, исчез — и продолжается лишь в нашем сознании, в наших осиротевших душах, в нашей саднящей совести...



Толстой, как утверждают его современники, не понимал Шекспира, не любил пьес Чехова. Горького — вроде бы — вовсе не воспринимал... Ну, и что? Что из этого следует?.. Да ничего! Ничего ровным счётом. Ни-че-го-шень-ки...


А Горький подтрунивал нал мэтром отечественной словесности. Окал — поскольку волгарь: «Говорят, Толстой хорошо пишет... По восемь раз переписывает страничку...» Из этого тоже ничего не вытекает. Он сам трудился, как негр, Алексей Максимыч. Как каторжный.



В писании сказано: за семь дней — стало быть, легко и быстро — сотворил этот мир вседержитель. Спрашивается: почему бы теперь, когда обнаружились многочисленные огрехи, не внести коррективы, поправки? Почему бы не облегчить — поелику возможно — земное существование рабов божьих. Ну, почему?.. И не укрепить тем самым их веру, о чём веками печётся церковь.

 

Хорош тот сон, в котором есть иносказание, есть загадка. Особо дорог сон сюжетный, но это, увы, такая редкость... Самое занятное — сон смешной, когда вдруг начинаешь смеяться, смеешься от души, а, полупроснувшись, понимаешь — всё это тебе привиделось. Только лишь. И тогда ситуация предстаёт в ещё более забавном свете.
Сны подобного рода — счастье. Дар, посланный крылатым божеством Морфеем, одним из сыновей таинственного Гипноса.




Если духовная музыка оставляет слушателя равнодушным, значит, это либо не та музыка, либо не тот слушатель. Что в равной мере огорчительно.


 

Можно не сомневаться: если бы Зигмунд Фрейд надумал создать политическую партию, её ряды — с каждым новым поколением людских половозрелых особей — множились бы бессчётно.




Кто честен с женой, тот честен и с папой римским.




Мало быть просто умным. Надо быть умным вовремя.




Умел делать хорошо. Любил делать хорошо. Но только для себя. Это о нём сказано: себялюбец. А можно и «эгоист», «шкурник» — ошибки не будет.




Газетчику, попросившему интервью, она, не колеблясь, поведала: четырежды была замужем. И новый роман, над которым работает, о мужьях — её собственных. Части так и названы: «Первый», «Второй», «Третий», «Четвёртый»... Словом, в порядке поступления.
Прецедент, надо сказать, имел место. Но там в качестве «фигурантов», точнее — «фигуранток», четыре жены. Здесь...
Прошел слух, что любвеобильная дама заключила очередной брачный союз. То есть сбор материала, его творческое постижение продолжается.



Из врачебных рекомендаций.
Пейте молоко, укрепляйте косточки, то-бишь костную систему. Сломаете себе шейку бедра, будете гнить заживо.



Сознание, что едва ли не каждый второй из окружающих мужиков — а третий уж точно — не прочь с ней переспать, приятно щекотало нервы. Привносило элемент интриги. И вообще делало жизнь красочнее, ярче, содержательней. Пожалуй, даже осмысленней... ясли, понятно, на чистоту, без лукавства.

 

Тосты горской закваски — тосты особые, они всегда отличались эдакой широтой, своеобычностью. К примеру: «Пейте с нами, пейте как мы, пейте лучше нас!..» Или: «Пусть у моих врагов будет большой дом, много комнат, набитых добром, пусть в каждой комнате будет и телевизор, и телефон, и пусть они каждый день звонят: «01», «2», «03»!..»




Надпись на клетке: «У хороших хозяев попугай летает каждый день». То ли памятка, то ли девиз. Скорее — и то, и другое.




Мало уметь взглянуть на себя со стороны, надо ещё суметь сделать выводы. Мало суметь сделать выводы, надо ещё изловчиться — выправить курс. И поймать в свои паруса ветер. Ветер-ветродуй.




Что бы ни толковали насчёт прав и свобод, одарённые, всё на своей земле получившие бросать её в годину невзгод не должны. Это — по меньшей мере — безнравственно.



Так ты не положил миллион долларов в швейцарский банк?.. Какой же ты «новый русский»?!



Волос на голове нужно столько, чтоб это не мешало думать.


Увы, мы вернулись туда же, откуда пытались уйти — в мир богатых и бедных, в мир, где властвуют деньги, властвуют толстосумы. В этот мир воровского псевдокапитализма, как именуют его газетчики. Те из них, которых ещё не купили. Которые ещё не продались.

 

Жизнь своего не упустит: над кем не потешилась нынче, непременно потешится завтра.
Кому не подложили,
Тому ещё подложат,
Кого не заложили,
Того ещё заложат.



Костлявая, как известно, в помощниках не нуждается. Вовсе нет.




Не оставляй презервативы под подушкой. Это не этично.



Мы диалектику учили не по Гегелю... Теза: не оставляй на завтра то, что можно съесть сегодня; антитеза: завтра тоже захочется; синтез: волки сыты — и овцы целы... Примечание к триаде: возможны варьянты (как говорил — не имевший, правда, отношения к философу и его премудрым построениям — знаток русского языка, прекрасный педагог Дитмар Эльяшевич Розенталь). Так вот игриво это и звучало: варьянты. Игриво, шутейно, в расчёте на понимание, которое, естественно, имело место. С симпатией вкупе.

 

Как утверждает молва, космонавт Е. был женат на киноактрисе Ф. От неё ушел к балерине А. От этой тоже ушел — к эстрадной певице. То ли к Б., то ли к П.
Космонавт, несомненно, художественная натура.

 

Сонмище — это казарма после полуночи.




«Прощай, — сказал он ей, понимая, что время его на исходе. — Конечно же, нашу жизнь можно было прожить куда лучше. Складнее...»




Михал Аркадьич Светлов — всем известный — приехал в Среднюю Азию. И вот — гостевание, обед на кошме. Разливают кумыс, подают пиалу... Выпил, крякнул. Хозяева интересуются: «Ну, как? Ваше впечатление?..» Светлов: «Это нужно закусывать вожжами...»




Обратили внимание, как пишущую братию потянуло на «клубничку»? С чего бы это? Потянуло, потянуло, потянуло...



Был терпим, уважал чужое мнение. Но когда уж очень напирали, мог отрезать: «Не учите меня жить!..»




Взгляд со стороны... «То, что у вас сейчас, это не рынок — это дикость, джунгли. Когда издатели не покупают прав у автора, их не стоит отправлять в Сибирь. Их надо просто заставлять платить» (Морис Дрюон)... Правда, Дрюон — не совсем со стороны: у него, как известно, российские корни. Но сути дела сие обстоятельство не меняет. Отнюдь.



Не назвавший себя остроумец у входа в собес повесил плакат: «Кто не работает, тот не ест»... При том, что он абсолютно прав — прав по сути, его афоризм далеко не полностью отражает нашу сегодняшнюю действительность. Миллионы сограждан живут впроголодь, влачат жалкое существование. И это наш национальный позор — голодные, нищие в богатейшей стране.



На святой Руси петухи кричат... Не от голода ли кричат сердешные? Не от страха ли перед завтрашним днём, птичьим гриппом?



Прогорела не щадившая свой народ советская власть, прогорят, бог даст, и ныне жирующие правители, купившие всё и вся. Либо просто подавятся, занемогут от несварения — что было бы справедливой карой.



Многострадальный народ наш, не утративший веры в торжество справедливости, всё ещё ждёт: не сегодня, так завтра суд над теми, кто повинен в развале страны, состоится... Не состоится. Чинам, от коих это зависит, и без того хорошо. Хорошо — лучше некуда.



В пролитой немцами за годы войны крови русских, евреев, укра-инцев, белорусов, поляков, прочих можно было бы, наверно, утопить всю Германию. Залить её население по уши. И это, увы, не гипербола, не художественный образ. Нет!



Известно: все врут календари. Но врут или — мягче сказать — ошибаются не только они. Ошибаются, вводят в заблуждение своих читателей. Пусть и непредумышленно.
Вот, к примеру, «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д.Н.Ушакова. Быть может, лучший в своём роде. Берём 3-й том, открываем на странице 1346-й. Смотрим слово «Реставрировать», читаем пояснительный текст. Он краток, одна-единственная фраза: «Никому не удастся реставрировать капитализм в Советской стране».
Чёрным по белому, что называется. Безапелляционно.
Год издания словаря — 1939-й. Что сути, впрочем, не меняет. И вывод напрашивается лишь один: лингвистам касаться политики не след. Того и гляди — напорешься. Как в данном конкретном случае.


 
Сидели, пили чай. Вечеряли.
Муж, подлив себе коньяку, разомлев, вдруг — ни с того ни с сего — хмыкнул, растянул влажный рот в улыбке.
— Знаешь, Тонь, я иной раз думаю... Если б тогда, в тридцатых, деда моего не раскулачили, жизнь у нас с тобой была бы — ай да люли! Старик имел и маслобойку, и кузницу, и лошадок, живность всякую, пчёлок, то, сё. Целое хозяйство!
Жена удивлённо подняла свои серые с поволокой глаза.
— Вон ты о чем! — И тоже усмехнулась. — Заблуждаешься, милый, даже очень... Сам посуди. Взял бы ты меня тогда в жёны? Зачем бы я тебе, куркулю, такая бесприданница? Неровня. Ну, может, и покрутил бы со мной любовь. Так, для провождения времени. Потом бросил бы дуру с пузом — и вся недолга.
Муж пытливо оглядел её, всё ещё привлекательную, волнующе смуглолицую. Приобнял, чмокнул в щёку.
— Выходит — что же? Правильно деда раскулачили? А?.. Или всё-таки не очень правильно?
— Вот, думай. Смекай.
— Н-да, задачка!.. Регбус — как сказал Райкин...

 

Новоявленный землевладелец — в сопровождении местной власти и телекамеры — расхаживает по полям, по лугам бывшего своего поместья. Тем поместьем владели некогда его дореволюционные предки. Ещё втепоры, одним словом. О ту пору, ежели тремя словами.
Потом пришли времена иные, возобладал новый принцип хозяйствования. О тех — прежних — порядках только память осталась. Добрая, недобрая — не о том речь. Как жить дальше? Всё в запустении. Поможет ли очередной передел земельной собственности? Поспособствует ли?
Бог весть, бог весть. Цыплят по осени считают.



Раным-рано, выхожу подышать. Дворник — как всегда в этот час — метёт.
— С добрым утром.
— С добрым... А где собачка?
— У меня нет собачки.
— А-а, спутал...
Снова утро — и снова диалог: «А где собачка?» — «У меня нет собачки». — «А-а, спутал...»
Снова утро. И снова... С вариациями, понятно... Милый дворник!..

 

Заметили?.. Свадьбу с генералом давно уже потеснила «свадьба с пузом». Хлопот меньше, экономнее. Да и генерал пошел не тот.

 

Совсем не обязательно автору укладывать своих героев в постель. Они это сделают и без подсказки, опершись на подтекст.

 

Москва слезам не верит. Берёт наличными, либо — натурой... Угу.



Иносказание: в чужое стойло свою кобылу не ставь.




«Лучший способ передвижения — мечта», — утверждал некто в эфире. И с этим нельзя не согласиться.




Женщин много, а жизнь так коротка!




Диагноз: «Словохарканье».




— Я двадцать семь лет чертила, испортила себе зрение. Теперь принимаю бельё в стирку. Приёмщица...



Футбол, продуваем японцам. Продуваем на виду у всего мира, у всего, можно сказать, заинтригованного человечества... Нужен гол! Сравнять счёт, уйти от поражения. И гол — немедля, времени — в обрез.
Выпускают свежего игрока. Понятно: ставка сейчас на него. Игрок — надёжа.
Прежде, чем ступить на «поле брани», он раз за разом осеняет себя крестным знамением. В его позе, в лице — мольба.
Минуту спустя игрок этот — с мячом у ворот... Трибуны замерли, стадион в напряге, в немоте ожидания.
Удар!.. Промах...
Игрок-неудачник — само страдание, на него тяжко смотреть...
Вот так! На бога надейся, да не будь лопухом. Раз-маз-нёй...




И снова, и снова — фольклор...

Молода жена в доме, что горох в поле — кто пройдет, тот и щипнет.

Не дал бог лягушке хвоста, а то бы она всю траву смяла.

Пока толстый иссохнет, тонкий издохнет.
 
Состаришься, и пёс не взлает.
 
Нашему забору — двоюродный плетень.

Дайте ножик, дайте вилку — я зарежу мою милку.

Не ходи по косогору — сапоги стопчешь.
 
Посидим рядком, поговорим ладком.

Толк-от есть, да не в толк он весь.
 
Скажи-ка, дядя, ведь недаром отцы травились «Солнцедаром»?..

Чем поиграешь, тем и зашибёшься.

Не учите дедушку кашлять.

Каков Дёма, так у него и дона...



Начало июля. Утро... Подернутые лёгкой, чуть приметной рябью дома и деревья на поверхности озера. Настолько лёгкой, едва уловимой, что глазу надо приноровиться, чтобы «схватить» натуру во всей её сложности, эфемерности, едва ли не виртуальности.



Дух дышит — где хочет. Поскольку вездесущ и всеобъемлющ.


В продаже появилась водка «Чайковский» с портретом многочтимого композитора. Как видно, для меломанов... Цена — запредельная! Для меломанов с большим карманом.



Кто домами дружит, кто — собаками. Кто-то — и тем, и другим.



Какое счастье, какая великая удача, что Иоган Себастьян Бах появился на свет, когда уже был изобретен орган.



Жизнь — занятная, в общем-то, штука, хотя и с обилием горечи. С непомерным её обилием.

 

Провидец, знаток человеческих душ — и так промахнуться в устройстве собственной жизни. Так сплоховать!.. Его пример — другим наука.



Нетрудно быть умнее нас. Вы станьте лучше нас...

 

Платоническая любовь есть любовь всухомятку. Таковы условия игры.



В гробу он был чистый Гоголь.



Умерла хорошая, добрая женщина. А вскоре в доме появилась приблудная кошка. Вела себя очень достойно, деликатно. Ела понемногу, неторопливо — и только из чистой посуды. Если блюдце не доверху — не пила, доверху наливали — пила. Была тиха, несуетлива, вмеру ласкова.
Семья решила: не иначе, как душа покойной вселилась в неё и явилась к родным. Не иначе...



Без уточек да без удочек пруд не пруд.



Аббревиатура ПСП — если кто не знает — расшифровывается так: походка с придурью.



Закон подлости неистребим, как всякое прочее непотребство.



Солнца не было долго-долго, и люди, погруженные в сумрак, успели забыть даже как оно выглядит... Сказка. Ненаписанная пока.



После симфонии квартет не слушают, после шампанского водку не пьют. Не идёт родимая опосля шипучки. Не тот фон, не тот эффект.

 

Счастье — это верность и преданность. Всё остальное — суррогат, паллиатив, эрзац. Всё остальное — от лукавого, от него.



Мужик без бабы, что конь без всадника.



Чем больше любви, тем дети добрее. И это — не слова. Это — фактура жизни, если так можно выразиться. Наше с вами бытование. Житье-бытьё.



 

Невыразимая грусть застыла в умных собачьих глазах.
Невыразимая грусть застыла в умных собачьих...
Невыразимая грусть застыла в умных...
Невыразимая грусть застыла...
Невыразимая грусть...
Невыразимая...
...
..
.
..
...
Невыразимая...
Невыразимая грусть...
Невыразимая грусть застыла...
Невыразимая грусть застыла в умных...
Невыразимая грусть застыла в умных собачьих...
Невыразимая грусть застыла в умных собачьих глазах.

ГРАФИЧЕСКИЙ МОТИВ




Утверждают: даже самая длинная жизнь не кажется долгой... Как знать — может, это и правда? Может, так оно и бывает? Как знать?



Береги... Береги всех, кто тебя любит. Пока эти люди живут, здравствуют — живешь в них и ты. Живешь в их душах, помыслах, поступках, пребываешь — так или иначе — в их каждодневных делах... Когда тех, дорогих тебе, людей не станет — пусть продлятся их дни, конечно же, не станет и части тебя самого. Быть может, не просто части, но сути твоей, твоей сущности. Твоего, ни на чьё другое не похожего, «я».




Жена нещадно храпела. Вечно недосыпавший, отчаявшийся муж решил уйти к другой. Другая оказалась пустой, вздорной бабой, что ни день — устраивала ему сцены. Озлясь, он сбежал к третьей. Эта постоянно где-то задерживалась, приходила навеселе, по ночам от неё несло перегаром, табачищем, мужским ярым потом.
Поразмыслив, он счёл за благо вернуться к первой. Вернулся, сводил её к экстрасенсу — она перестала храпеть. Перестала — будто с ней ничего такого и не было.
Потом они жили долго-долго. А умерли — как в той старой сказочке — в один день. Сподобились, словом, царство им небесное.


 

Раз в три года проваливается крышка канализационного люка, на которую вы наступаете. Раз в десять лет на головы прохожих падает с балкона цветочный горшок. Раз в сто лет стреляет палка. И это почти закон.


 

Чёрт знает, какое дремучее, «задвинутое» было время, а имена, однако же, давали превосходные: Аврора, Клеопатра, Спартак, Цезарь, Антонии, Петроний, Октавиан, Клавдий, Август... Не имена — музыка!




Будет, будет
и в России
благодать,
Надо только
лет сто двадцать
обождать.



Лучшая опера — это «Фауст». Какой там балет!



Напуганный бурей город прятался за спиной дождя.



Так скомпрометировать идею, так её низвести никому в новейшей истории ещё не удавалось. Ни на Западе, ни на Востоке... Какая была идея! Глыба. Взлёт. Прорыв...



Принадлежность — отнюдь не достоинство. Вовсе нет. Всего лишь факт биографии. Случайность, лотерейный билет... В своём роде, понятно.



Тракторист пропил трактор. Идёт собрание: как наказать виновника?
Доярка: — Оштрафовать на десятку!
Председатель: — Думаешь, что говоришь? Трактор-то сколько стоит?
— Тогда на полсотни.
— На полсотни... Да у него, дурака, трое детей.
Кузнец: — А дать ему в ухо!
Председатель: — Хм! Дать в ухо... Так он у нас один.
— Тогда дать в ухо пастуху.
— А почему пастуху?
— А их у нас двое...



Как ободряют иной раз чужие неудачи!.. Против воли, понятно.






Наши держащие нос по ветру газеты добрались, наконец, до истины. Никаким народным героем («Я пришел дать вам волю») Степан Тимофеич — тот самый, песенный — как выясняется, не был. Отнюдь! А был лишь злокозненным экстремистом, террористом, главарём разбойных бандформирований... Так что придётся мне менять уже не только имя, но и фамилию. Её тоже.



Оказывается, наша досточтимая Академия наук тайно — без огласки — вскрывала могилу Пушкина... Ничего себе новость! Сюрприз миллионам, благоговейно склоняющим головы перед памятью гения.



Я лично не столько «против», сколько не «за». Определённо: «не»,



Можешь писать — пиши, можешь не писать — не пиши. Бич нашего времени — переизбыток пишущих.



— Хотел жениться в девятнадцать — родители на дыбы: как можно?! Хотел — в двадцать пять. «Погоди, успеешь...» Теперь мне уже скоро «полтинник» — ни жены, ни детей. Так-то.



А ежели кто пребывает в раздумье насчёт устройства своей интимной жизни, рекомендую прочесть (перечесть) главу IX всему миру известного романа Франсуа Рабле. О том, как Панург советуется с Пантагрюэлем, стоит ли ему жениться... Убедительно, весьма. Ещё и презабавно.



Если сука — такса, кобель у неё — таксист?



Дама с собачкой.
— Одиссея!.. Ко мне!



Рембрандт и его голландская школа... На одном из полотен — помещённая в медальон — читается надпись: «Вся слава мира есть пустое и обманчивое беспокойство»... Понятно: картина с надписью здесь, в этой экспозиции, неспроста. Лейтмотив? Сквозная мысль в сжатой, афористичной форме?
Догадку подтверждает висящий неподалёку портрет «Старушки». Подхожу к нему снова и снова — портрет не отпускает... Так много, так проникновенно рассказать на ограниченном пространстве о человеческой жизни, её тщете могла лишь кисть гениального мастера.




Веничка Ерофеев, при всех его талантах, был человеком скромным, совестливым,. Только такой — в высшей степени совестливый — мог сказать: «Не люблю победоносную самоуверенность. Писатели должны ходить с опущенной головой».
Браво, Веня! Бра-во!


 

В эфире — радиостанция «Балтика». Женщина-диктор в довольно-таки развязной манере рассказывает анекдот. Анекдот — в духе этой радиостанции. Манера, впрочем, тоже...
— Посреди большого, просторного двора стоит, расставив ноги, некто — похоже, навеселе — и откровенно писает... Поспешным шагом во двор входит еще некто, спрашивает: «А где «Эрмитаж»? — «Зачем тебе «Эрмитаж»? — не прерывая занятия, отвечает первый. — Писай здесь...»



Припадок ревности?! Какие древности...

 

На то и Дума — миллионеров плодить. Да они и сами плодятся, без посторонней помощи. Хорошо унавоженная почва — оттого и плодятся.



Эта страничка — про волков, представьте. Ну, конечно же, натуральных, диких. А увидел я тех волков давным-давно когда-то в экзотической Бухаре, в бывшем ханском дворце, к тому времени превращенном в музей.
Поотстав от экскурсии, ненароком отбившись, забрёл я в какой-то глухой, дальний угол примыкавшей к дворцу территории, вовсе, должно быть, не предназначенный для показа. И вдруг наткнулся на глаза волка, на глаза двух матёрых волчищ. Напоролся.
Серые хищники помещались в дощатой, грубо сколоченной клетке. Покамест один из них бегал, отмеряя раз за разом эдакую петлю-восьмёрку, другой оставался недвижим, пребывал в некоем оцепенении. Для двоих та прогулочно-беговая дорожка была слишком тесна.
Меня звери словно бы не замечали, глядели куда-то в пространство. Как бы игнорировали моё присутствие, напрочь его отвергали. Меня для них попросту не существовало.
Помню, там же, у клетки, помыслилось: что голодные звери — ну, ясно, голодные — должны были бы сделать, обретя вдруг свободу. С моей помощью, понятно, обретя, взбреди мне подобное в голову.
Конечно, сожрать живое мясо, неожиданно перед ними возникшее. А затем — без промедленья — дать дёру. Дё-ру!
Но, быть может, свобода, воля им милее? И тратить даже толику времени, чтобы сперва сожрать, они бы не стали? Рванули бы прочь, едва эту самую волю учуяв.
Как знать? Как знать?..
У Чингиза Айтматова — в одном из романов — есть эпизод: волк на глазах у людей крадёт маленького ребёнка, уносит. Помните?.. Потрясающий эпизод?..
Аналогии, разумеется, тут никакой. Даже самой что ни на есть отдалённой. Но некую ассоциацию — пусть и условную — при желании усмотреть можно. С одной стороны — человек, с другой — мир дикой природы. В неизменном соседстве, извечном противостоянии.


 

«Сруби лихую голову...» Прочтите эту строчку вслух. Дважды. Желательно — «с выражением». И вам откроется истинный смысл происшествия, о котором — в таком завуалированном виде — поведала некогда известная поэтесса. Драматического происшествия, если не больше.



Из новейшей грамматики: «Сексуально-сослагательное наклонение».



Не с той ляжешь — не тот встанешь.



— Ваш идеал мужчины?
— Петух с птицефермы.
— А если серьёзно?
— Серьёзно?.. Я бы вас всех перевешала.
— Так уж и всех?
— Каждого второго — как минимум...



Киев, Подол, улочка... Из дверей ветхого двухэтажного дома выходит старый человек, а такая же старая женщина из раскрытого наверху окна — громко, вдогонку:
— Лёва!.. Ты шляпу взял?.. А портфель?.. А палку взял?.. А зубы?.. Очки тоже взял?..
Старик, не поднимая головы, утвердительно кивает.
— Ну иди!.. — шумно вздыхает женщина. — И чтоб ты больше не возвращался!.. Слышишь?!.



Душа тоже, увы, не бессмертна. О, нет! Но умирает она — подобно надежде — последней.



Эк-ку, однако же, штуку украл небезызвестный делец, «денежный мешок» Б. Наш доморощенный нувориш. Переманил — либо перекупил, что по сути одно и то же — законную жену драматурга Ш. Обворожительную женщину.
Красивых спутниц жизни в литературной среде немало. Есть они у прозаиков, у поэтов, у критиков... Хватает, однако, и «денежных мешков»... А ну как почнёт скверна эта распространяться?! Хотя бы и в виде своего рода моды. Дурной пример заразителен, чреват, так сказать. Не понесла б урону родная русская словесность — в той её части, понятно, что именуется изящной. Избави бог!



Старик знал, что у него, и решил избавить себя от излишних страданий... Взрослого сына поразил не сам факт ухода — отца можно было понять. Но как он это сделал.
С головой накрылся простынёй — чтоб не видели его мёртвого лица, остановившегося взгляда. И пустил себе пулю в сердце.

 

Девочка-подросток:
— Мама!.. Только правду... Ты папе всё говоришь?
Мать — в раздумье:
— Это очень трудно — говорить всё... Прилёт время — сама убедишься... Да по большей части — и незачем...



Как подарок к юбилею прапрабабушки в семье появился новорожденный, приумножив тем самым торжество, придав ему некий особый смысл... Старушке, перво-наперво, дали хорошенько рассмотреть младенца — будущего продолжателя рода, а потом и немножко подержать... Сохранившая ясную голову «прапра» в неспешной стариковской манере проговорила: «Подумать только!.. Сто лет... промеж нас... Век цельный... Надо же!»




Как мы всё-таки плохо знаем своих философов, своих мысли¬телей. Один из них, едва ли не самый яркий, между прочим, сказал: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». И этот философ... П.Я.Чаадаев.



На Волхонке — большая выставка. Гойя... Выходим, естественно, под впечатлением. И тут к тротуару подкатывает машина. Распахивается дверца, навстречу — виновник торжества в обличье Донатаса Баниониса.
Понятно: Франсиско Гойя приехал взглянуть на свою московскую экспозиция. Его узнают, приветствуют. В ответ Гойя-Банионис дарит широкую, прямо-таки лучезарную улыбку. Улыбку довольного собой человека. «Весьма довольного. Быть может, даже счастливого.



Загадка семейной жизни: почему женщине — чаще всего — мужчины не хватает, зато мужчина женщиной почти всегда сыт по горло? А?



Женился жаворонок на сове. Он — в кровать, а она — гулять.



Семья без детей, что дом без окон.



Не надо лезть человеку в душу, если тебя туда не приглашают. Не надо — и всё.



Время — это пространство, в котором произрастает жизнь. Так?



— Мужиков в балете не терплю. Особливо — которые с яйцами напоказ. Ни дать, ни взять — кони ретивые. Жеребцы. Того и гляди, какой-нибудь из них, состязаясь с оркестром, огласит зрительный зал зычным ржанием.



Последний вздох великий выдумщик Вильям Шекспир сделал в тот же день, что и первый — 23-го апреля, в день своего появления на свет... Таким — драматургическим — приёмом закольцевал история собственной жизни. Срежиссировал.
 

Ощутить бы природу, как ощущает её пчела, птица. Изнутри увидеть и ощутить, понять что-то важное, необходимое, позаимствовать мудрости, истинной мудрости, изначальной. Прамудрости.


При входе в некий новоявленный офис, крупно: «Дверь, блин!» И помельче: «Спасибо».



Начальник пожарной команды (радио): «Желаю вам бездымных радостей...»


Лучшая приманка на голавля — муха в репейном масле. Точно-точно, ей-ей. Проверено.
 

На книжном рынке... массовым тиражом издан роман Стендаля «Пусти козла в огород»
(прежнее название — «Красное и чёрное»).



— Дай закурить, а то так жрать охота, что аж переночевать негде...



У суровой жены муж, как водится, под каблуком. У ласковой... Быть может, где-нибудь за пазухой? Ближе к сердцу.



Житейская мудрость — в конечном счёте — есть умение тратить отпущенное тебе время. Разумно тратить его, невозвратное.



Не верю — и всё тут. Впрочем, не я один. Но когда я вхожу в храм, вижу лица молящихся, вижу свет в их глазах, я невольно, не отдавая себе в том отчёта, проникаюсь неким высоким чувством. В эту минуту я готов бить вместе с ними поклоны, взывать, ибо Надежда, Упование — святы. Святы и благословенны. Аминь.



Литература, кино, театр должны быть благодарны вождю и учителю. Такой подкинул материал! Такие сюжеты, коллизии! На долгую память, как говорится. Добрую или не добрую — вопрос другой.



Пишущему всерьёз надобно непременно иметь что-нибудь «неоконченное» — роман, пьесу, поэму. Может, какой книгочей — при случае — попечалится: «Не успел автор, жаль! Интересно было бы знать, что там дальше?..» А это уже немало. Это уже — нечто.



Зачем рождаются гении? Двигать науки, искусство? Не только. Ещё — показать, на что способна природа и как всем остальным, всем прочим с этим не повезло.



Дети есть та нескончаемая эстафета, которую передают одно другому неизвестно куда спешащие поколения.



На подступах к нашему дому во множестве растут вербы. Одна из них выделяется своими ярко-пурпурными ветками, крупными, пушистыми серёжками. Красавица в хороводе сестёр! Её-то, красавицу, по весне — в канун вербного воскресенья — и обламывают. Всю как есть. Другие —побледнее, поплоше — в целости, а она... Получается: красота сама себя уберечь не может. Где уж ей мир спасти.



Пляж. По желтому песку, с папиросой в зубах, чуть-чуть красуясь, выхваляясь своей мужской статью, вразвалочку расхаживает парень. Пестрые плавки, неряшливые лохмы, скучающе-безразличное выражение на грубом, помятом лице. По мускулистому телу — синеватые пятна татуиров¬ки... Блатной — не блатной, но приблатненный — это уж точно. На особ женского пола не зрит. Как говорится, ноль внимания, фунт презрения. Зато на него поглядывают с интересом. Привлекает, понятно, крупная — через всю грудь — наколка. Она просто не может не привлечь, в особенности дочерей Евы. Всего три слова: «Любовь — дым». Но сколько сказано!



Все мужчины одинаковы, как сказал когда-то Райкин. С тех пор род мужской особых изменений не претерпел. Не претерпел. Точно.

 

Кто смеётся до слёз — смеётся от души. А кто смеётся от души, смеётся — чаще всего — до слез.


Умрёт великим? И на здоровье.



Запомнилась одна-единственная фраза из прочитанного когда-то романа африканского писателя. Зато какая это фраза!
«Пуля белого делает меня красивым».



Говорят, сокол не чувствует боли... Чувствует. Но умеет совладать с нею.



Приснилась собака — друг приедет... В приметы верите?



Похороны были такие пышные, яркие, что больше походили на торжество, нежели на скорбный обряд.

 

Родное русское забулдыжье... Слово-то каково! Музыка, партия контрабаса... За-бул-ды-жье, за-бул-ды-жье...

 

Жаль, все красивые сказки уже придуманы. Как видно, сказочные времена прошли. И — скорее всего — безвозвратно.

 

Нас всё раздражает — и когда чего-нибудь слишком мало, и когда кого-нибудь чересчур много. Быть может, именно это «мало — много», этот дисбаланс по большей части и раздражает.



Гордо нёс свою мудрую, непрестанно размышляющую голову.



Зачем являются в этот мир люди?.. Веня Ерофеев явился, чтобы утолить жажду и сотворить шедевр под названием «Москва — Петушки».
Утолил ли он жажду — бог весть, но творение своё оставил. Спасибо ему. Спасибо — и светлая память.



— Вы «Новый мир» читаете? — спросила меня Инна Ивановна Кротова, в ту пору — теперь уже такую далёкую — мой зав по «Детгизу».
Я кивнул: дескать, да, конечно. «Новый мир» тогда читали все. Такое было «читабельное» время и такой был — что, конечно же, немаловажно — наш главный «толстяк». В известном смысле — «вперёдсмотрящий», задающий тон.
— Январский номер видели?
— Видел. Прочёл.
Тот номер нельзя было не прочесть... Новая повесть Казакевича... Крупноформатный Семён Нариньяни — прежде его знали только лишь как газетного фельетониста... Всякое прочее.
— Сегодня в Союзе — обсуждение первого номера. С обзором выступает Симонов... Хотите послушать?.. Есть приглашение...
Добрая, мудрая Инна Ивановна. Она — как могла — приобщала нас, практикантов, к родной русской словесности. Сама любила её без памяти, служила ей, что называется, верой и правдой.
...Зал заседаний полнёхонек: ни одного пустующего места. Подтянутый, импозантный Константин Симонов речь ведёт неторопливо, словно бы размышляя вслух. По всему видно: он по-прежнему неравнодушен к бывшему «своему» журналу, «Новый мир» ему по-прежнему мил.
В центре внимания, понятно, Казакевич, его открывшееся читателю «Сердце друга». Желая быть объективным, обозреватель, которому повесть в целом понравилась, отметил и кое-какие авторские упущения, кое-какие промахи. Те промахи, впрочем, не умаляли ее достоинств.
Объективным пожелал быть, что в порядке вещей, и нынешний главный, Твардовский... Всё бы — ладно. Критика и самокритика — в порядке вещей. Да Александр Трифонович, как на грех, оговорился. Обдёрнулся, если воспользоваться картёжным арго.
— Повесть, быть может, и не шедевровая... — вырвалось ненароком словечко. Вырвалось, выпорхнуло, скользнуло с языка.
Ну, да с кем не бывает. Невелика беда вроде бы. Хотя — если по совести, по большому счёту — главный редактор «Нового мира» не имел права на оговорку. На такого рода оговорку.
Послышался смех. Неожиданный для этой аудитории. Смех возник в той стороне, где сидели компанией Бубеннов, Суров, Кочетов. Их имена были известны, были, что называется, на слуху. Мелькали — может, не часто — фотоизображения в прессе.
Возникла неловкая пауза. Очень неловкая, стыдная.
Казакевича — невдалеке от нас — мы с Инной Ивановной отчётливо видели. Он не изменил позы, не пошевелился. Как говорится, ни один мускул в лице не дрогнул. Хотя, конечно, его — автора обсуждаемой повести — хамский смех в зале (намеренно хамский) не мог не задеть.
Надобно отдать должное и Твардовскому. Никакой заметной реакции с его стороны тоже не было. Он просто чуть выждал — и продолжал свою невзначай «споткнувшуюся» речь...
Вроде бы никчему ворошить прошлое, никчему, пропасть лет спустя, вспоминать то досадное происшествие. Однако же просится на бумагу. Просится...



«Сквозняк впечатлений»... Это — чтобы не загадывать загадок — Андрей Белый. Доподлинно. О том, как посещали его друзья-приятели, как — с разговорами — прохаживались по комнатам не слишком просторного меблированного жилища, и что после ухода гостей оставалось.
Пример того, как чуткое, находчивое перо может — играючи, почти из ничего — сотворить нечто. (Строка из записи, хранящейся в мемориальной квартире писателя на Арбате; Арбат — место известное, подобно тому, как известны Монмартр, Пикадилли, Бродвей).



Торговые ряды, купля-продажа...
— А куда подевались гуси?
— Отправились Рим спасать...
— Допустим. А гусиная печёнка? Где она?
— Прихватили с собой, должно быть...



Рок-музыка — лучшее средство для сотворения головной боли.



Вокзал. Некто у пригородных касс:
— Клин — с обратом...



Девочки-подростки гадают: «Счастье — несчастье — дорога — любовь... Счастье — несчастье — дорога — любовь...»



Когда-то Кнут Гамсун увидел Кавказ «удивительной и прекрасной сказкой», особым миром, где «Бог живёт круглый год».
Но времена меняются, Кавказ уже не тот, о чём рассказал в своих фильмах другой художник — Тенгиз Абуладзе. Художник, что называется, без страха и упрёка.



Скольким Вольтерам, Толстым внимал этот мир, сколько изведено чернил, бумаги, произнесено пылких речей?!. Но разве стала жизнь хоть немножко добрее?.. Хотя бы чуть-чуть?.. Разве стала?..



— Га-ре-эм!.. Го-ри-им»!!



Всяким там кепарям, беретам, шляпам предпочитал дарованную ему природой шапку — шапку белых волос.



Магнолию
отправили
в Монголию,
Монголия
в восторге
от магнолии.



Фольклор и жизнь... Если с неба падает кусок хлеба с маслом, то он падает маслом вниз; приглянулась девчонка, так и знай — тебя уже обскакали.



Ложь крупного помола.



Диагноз: стойкая умственная непроходимость.



Следует знать: есть Дюма-отец, а есть Дюма с камелиями. Был ещё, правда, Дюма, давший им эту фамилию — впоследствии столь знаменитую. Но он к изящной словесности — увы, увы! — отношения не имел.



Отчего перевелись Дон-Кихоты? Не стало ветряных мельниц.



Что в нашей новейшей истории особо трогает, прямо-таки умиляет — это праздник под названием «День примирения и согласия». Вальяжные, прикрытые охраной олигархи в одной колонне с полунищими трудягами скандируют: «Мир-дружба!.. Мир-дружба!..» Стоит только представить себе картину, только вообразить — слёзы из глаз.



Менялись цари, вожди, меняются президенты, а заплутавшая на перепутье Россия как мыкала горе, так и мыкает. Так-и-мыкает.



Пушкин, при всей его громадности, объясним. И Толстой объясним. Чехов — нет. Откуда у него всё это?!. Многое прояснил Борис Зайцев, бесспорно («Чехов», «Творчество из ничего»). Были другие попытки. Но что-то существенное, увы, так и осталось за кадром.



Употребление аббревиатуры в стихах:

В далёкой солнечной Италии,
На берегу речушки По
Схватил Лукрецию за талию
Позапепипупепоо
(помощник заведующего первым питательным пунктом Петро-павловского потребительского общества).



«Были мальчики, было счастье, была хорошая работа. Теперь стираю богатым соседям...» (Из откровений знакомой женщины.)



— В прежние времена у нас на Волге чаёвничали так... Трёхведёрный самовар — на стол, и пили, пока крест на брюхе торчком не встанет.



Метро. Бесцветная — не первой молодости-женщина, всю дорогу читает. Случайно открылось название её книги: «Как устоять в любви». А ещё раньше — в руках другой читательницы — была книжка: «Что должна знать каждая женщина о мужчинах»... Литература «на потребу»? Она?



Вера — православная, Бог — иудейский... Какая досадная, смущающая душу нестыковка! Неужели не мог мудрый князь киевский выбрать что-нибудь поскладнее? Выбирал же, раздумывал. И выбор был.



«Трепетным жалом поцеловала змея...» (Из духовной литературы). В большом количестве гении не нужны. Этих-то не упомнить!



Все мы чёртом заказаны,
Все одним миром мазаны.



Только ленивый не берет нынче взяток. Взяткодатель сам кладёт их ему в карман.

 

Как сказал боксёр из бывалых: «Побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто идёт до
конца...»



Из железнодорожных впечатлений детства: «Кипяток», «Тормоз Вестингауза», «Сорить, плевать на пол, высовываться из окна запрещается», «Иосиф Сталин» (паровоз), «Рычаг экстренного торможения», «За самовольную остановку поезда — штраф 100 рублей». «Тормоз Матросова», «Прикрой поддувало!»



— Так он у неё кто — офицер для души или кучер для удовольствий?



Очередь сдавать бутылки. Коротая время, две старых женщины, как видно, товарки, ведут беседу. Одна внушает другой: «Не говори им про денежку! Не говори!.. Вытянут всё до копья. А после ты им не нужна... Молодёжь теперь такая...»



Почти по Хармсу... Уязвлённый в самое сердце Ленский, вопреки воле автора, первым жмёт на спусковой крючок. Выстрел!.. Онегин – в растерянности — падает... Уязвлённый в самое сердце Пушкин — по примеру своего героя — стреляет первым. И эта с-сука Дантес падает замертво...




Есть воображение, которое во благо, есть воображение, которое во зло... Тебе, читатель, наверняка импонирует первое. Мне — тоже.




Кто не оценил пребывания в одиночестве, в благостной тишине, тот ничего не понял. Ничегошеньки.




Полная глухота — это когда уже сам себя не слышишь. Сам себя.




Женщина типа: «Кавказ подо мной...»



— Начаёпился?
— М-м, почайпил...




Когда нет неба над головой, люди копаются в дерьме. И эту взаимосвязь, эту взаимозависимость следовало бы иметь в виду, учитывать.




Как воспитывать детей?.. Их надо просто любить. Любить.




«Я знаю — бога нет, — доверительно сообщила мне моя внучка. — Ты мне только скажи: где живет золотая рыбка?»



Чистые, светлые, непорочные пионерские песни. «Взвейтесь кострами, синие ночи...» Или: «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал...» Хорошо? Хорошо! Песни далёкого, невозвратимого детства... А кто-то всё это клянёт. Всё, чохом. По недомыслию?..

 

Обе российские столицы причастны к судьбе первейшего нашего поэта — одна его подарила, другая — похитила.



Вот вам, братья-славяне, Киевская Русь, вот вам Переяславская Рада, вот вам Тузла, маяки Черноморья! Вот вам, вот вам...




Отъездили россияне в Ригу,
Отъездили на Кавказ –
Где-то покажут фигу,
Где-то засветят в глаз.




Свобода слова — в каком-то смысле — это свобода слива.



Райкин... Одна фамилия чего стоит!



Чего было у неё не отнять, так это умения тихо, без эксцессов перебираться из одной постели в другую. Перебираться, перемещаться. Перетекать.



Арбат, молодая квартира Пушкина. Всем известная.
Кто-то из друзей-приятелей А.С. обронил: «Щегольская квартира!..» Обронил, не удержался. И, конечно же, не без оснований.
Странное дело. Поэт, поместивший себя вместе с юной красавицей в этот изысканный интерьер, предстаёт вдруг в каком-то ином, непривычном, невыгодном для себя свете... Ну зачем, спрашивается, ему, умнице, та квартира? Зачем та жена? Зачем?..



Собственной кровью написал историю своей гибели Александр Сергеевич Пушкин. Историю — напрочь лишенную вымысла.



Это может показаться кощунством, но бог есть привычная — с младых ногтей освоенная — принадлежность бытия.



8-е марта празднуют женщины и примкнувшие к ним мужчины.


— В нашем новом фильме такие страсти — Шекспир стонать будет (некто по радио).


Вода имеет право шуметь. Но это никому не мешает.


Подлянка замедленного действия.


Кусочек радости под занавеску жизни.



У ней глаза — что тормоза.


Как сообщил Интернет, Роман Абрамович купил президенту яхту.
Порадуемся за набольшего нашего — теперь у него есть всё.


У неё — ещё молодой, привлекательной — было правило: никаких «служебных романов»! Служба — это служба, любовь — это любовь. И путать одно с другим не резон. Так сказать, себе в убыток.


Две максимы от мадам Шанель (той самой, весьма некогда знаменитой):
Женщина должна хорошо пахнуть.
Женщина, которую не любят, погибшая женщина.
Максимы — как водится — без комментариев. Поскольку максимы.



Оказывается, Бетховен брал уроки у Сальери. И не без пользы для себя, надо думать... Такая вот неожиданность для непосвящённых, такой, что называется, пассаж.



Нестриженая грива вместо обычной причёски — наглядное свидетельство того, что носителю её — вне зависимости от рода занятий и возраста — заниматься пустяками недосуг.

 

С лица не воду пить, это так. И всё же, всё же, всё же...



Ближний пригород, озеро, утро. Какая-то всеохватная, проникающая в душу благость.
У воды — в позе роденовского мыслителя — рыболов. Поодаль — ещё и ещё... Ти-и-шь... Не рыбалка — священнодействие. Молитва.
К полудню, правда, количество этих рыцарей поплавка и удилища убавляется. И клёв не тот, и мысль, как видно, уже не та. Лишь чайка в прозрачном небе продолжает начатый спозаранок облёт, продол¬жает свой неустанный поиск.



Он стоит в подземном переходе, в стороне от киосков и всякой мелочной торговли. Как бы обособленно. При нём иконка, жестяная банка с надписью: «На ремонт храма». Над головой — плакатик: «Певчий». Он вправду негромким, тонким голосом что-то распевает. Наверно, акафисты, хвалебные песнопения, являющие собой традиционный церковный жанр. Старается делать своё рутинное дело бодренько — грудь вперёд, голова горделиво вздёрнута...
Кто он на самом деле? Посланец веры? Или бедолага-самозванец в поисках заработка?
Но разве можно тут, «на тычке» — да ещё столь жалким способом — что-нибудь заработать? Разве можно?..



Странное иной раз возникает желание. Взять да «перелистнуть» сколько-то времени, словно бы там, впереди, ждёт эдакая благодать — вольготно душе, просторно фантазии, несуетно и работно...



Друг за дружком пришли. Друг дружку нашли. Покинули этот мир тоже дружка за дружкой... Истинно земное счастье!



В чемодане Европу не увезешь. Как ни старайся.



Зачем дома нужен муж? Смешной вопрос... Застёгивать жене лифчик, конечно же.



Баба как баба, и ничто человеческое ей не чуждо.



— Только стал хорошо жить — деньги кончились...



То ли макака из Макао, то ли макао из Макаки... Так как-то.



В Центральном доме работников искусств (в обиходе — «цедри») — субботнее собрание филателистов.
— Вы тоже филателист? — спрашивает гардеробщица, крашеная, как видно, следящая за собой старушка.
— Нет, — отвечаю. — Но марки люблю.
— А я их терпеть не могу!.. Мой отец был моряк, объездил полсвета — и отовсюду привозил марки. Они хранились у нас в больших, красивых альбомах. А в войну мы на время уехали, так соседи весь дом перевернули. Искали марки...

 

Учёный-орнитолог в ранге академика, когда его отовсюду гнали — за вольнодумство, непослушание, прочие «грехи», ловил певчих птах и продавал их на птичьем рынке. Причём с подробным описанием — что это за пичуга, как называется по-латыни, каковы её повадки, сколько видов у нас водится... Кормился поелику возможно — и народ просвещал.



В школьной анкете на вопрос, зачем ты учишься, моя внучка ответила: чтобы набраться знаний и выжить в этой жизни... Учительница зачитала её ответ на родительском собрании.



Никакой парфюмерии не сравниться с запахом чистоты, с благоуханием свежести. Не сравниться.


В сущности, это так просто... Желаешь быть услышанным — кричи! Кричи громче. Ещё громче... Во всю мощь своей глотки... Кри-чи-и!..

 

И поспешай: дни лукавы.



Не всех убили на войне. Убили лучших.



Чуть-чуть риторики. Или, лучше сказать, абстракции...
Отчего даже в старости — на излёте — наша память упрямо хранит образы и картины минувшего? Мало того. Они так свежи — эти образы и картины — будто не десятилетия их отделяют от нас сегодняшних, а совсем небольшой промежуток времени. Почему прежние, казалось бы, позабытые горести мозжат и мозжат, как старые раны? Зачем раз за разом словно бы оживают когдатошние обиды, промахи, неудачи? И почему всё это — с болью, горечью — переживаешь снова, опять и опять? Короче: зачем так ранима, зачем так нескладно устроена наша память, наша душа-страдалица?
Какое, однако, устрашающее множество этих «зачем», «для чего», «почему» вне привычной нам логики здравого смысла! Или не всё в земном бытии нашем поверяется этим самым смыслом?
Хм!.. Но если не им, то чем же ещё? Чем же?..
Отсюда, как говорится, рукой подать до пресловутых сверхразумных истин Фомы Аквинского, что будто бы господствуют над сферой разума. Рукой подать, шаг шагнуть.
Но шаг это заведомо ложный. Шаг — в никуда. В пустоту. В небыль.



— Вы один живёте? Нет?.. А то к нам тут ходит очень милая женщина. Могу познакомить...



Счастливый несчастный Чехов.



Наш возраст — это наши желания. Не так ли?



Ей без меня будет плохо. Точно так же, как мне было бы без неё.



Неглупая, в меру чувственная женщина, она всякий раз боролась с искушением поведать партнёру, как это было у неё с другими.



Человек с двойным именем Питер Пауэл и всемирно известной фамилией Рубенс, живописец и дипломат, баловень судьбы, купавшийся в богатстве и славе, был великий труженик: он вставал в четыре утра и принимался за дело... Искусство всегда любило «трудоголиков».



Ещё из фольклора:
Дом горит-горит-горит,
А кругом народ стоит,
Рассуждает меж собой:
«Догорит — пойдём домой...»


Ты не жми меня к берёзе,
Растуды твою, туды!
Ты не думай, что я дура,
Вот поженимся — тады...


Я хотела выйти замуж,
Мать коровы не даёт.
А жених такой попался –
Без коровы не берёт...



Чужой улов не радует — хоть ты что!..


Торчащие ноги выдавали их с головой.


Сумей прожить так, чтоб никто не желал твоей смерти.


Нас — страждущих — тьма. Он — Дающий, Всё могущий — один... Не поспевает...



Сосед: — Прочитал когда-то одну книжку. А больше как-то не случалось, как-то было недосуг... И — ничего, не печалуюсь.

 

Хорошо дома, когда деньги есть.



Любовь с первого взгляда и на всю жизнь — хрустальная мечта.



Мышь,
как известно,
Копны
не боится,
Мышь
под копною
Успешно
плодится.




Как сказал один учёный человек: мы знаем гораздо больше, нежели понимаем. Многого нам, по всей вероятности, понять вообще не дано.

 

Другой — не учёный, просто умеющий размышлять — заметил: утро — не столько время суток, сколько состояние души.
Состояние души... В этом что-то есть. Не правда ли?



Знакомились два писателя. Факт, между прочим, доподлинный.
— Злобин...
— Добряков...
И оба сдержанно улыбнулись.

 

Имя-фамилия у него были — проще некуда, Иван Петров. Но сам он простым не был, отнюдь.
В редакции областной газеты, где мы с ним работали, Иван слыл рекордсменом. Клал перед собой стопку чистой бумаги, выводил заголовок. И час спустя, собрав исписанные листки, шел в машбюро диктовать готовую статью. Передовицу в номер.
Потом Иван стал собственным корреспондентом — собкорром. Родилась шутка: «Это тот Петров, у которого квартира в Вышнем Волочке и подвал в «Калининской правде». В новом качестве ему было сподручнее совмещать хлопотную работу газетчика с литературным трудом.
Ивана, увы, давно нет — сгорел, не выдержал напряжения. Но книги, написанные самобытным пером, живут. Одна из них — «Сенечка». Кому посчастливилось прочитать эту сочную повесть, наверняка оценили её, наверняка запомнили.
Ещё Иван Петров оставил свой завет пишущим. Впрочем, не только им, но им — прежде всего. «Ввинчивайтесь в жизнь, — не в туманную даль, а к земле поближе, к земле, со всеми её тяготами и радостями. И не бойтесь кипятка событий»... «Кипяток событий». Какова метафора!



Известный писатель-фантаст, как утверждают знавшие его люди, занимал в годы войны чиновничий пост. И немалый, с целым штатом сотрудников. На полках служебного кабинета он держал свои книги, в чём, конечно же, ничего зазорного нет. Его секретарь выдавал книги желающим, вёл учёт — записывал в специально заведенный для этой цели журнал.
Время от времени самолюбивый автор заглядывал в тот журнал. Активные читатели получали разного рода поблажки, поощрения, словом, пользовались откровенным благорасположением. Те же, кто этим пренебрегал, в журнале не значился, становились, что называется, персона нон грата — терпели всяческие ущемления, придирки... Вот так.



Говорят: пишите правду, пишите правду... Юрий Нагибин — под занавес — написал. Про своих жен, про тёщу, с которой крутил любовь. Словом, открылся... Именитого автора прочитали — поклонники и не только они. Кое-кого стошнило... И это, увы, тоже правда.



Молодожены воздвигли на даче деревянного идола. «Застолбили» свою семейную жизнь... Годом позже новый муж пустил идола на дрова.
Судьбы идолов непредсказуемы и, большей частью, трагичны.



Старая, одинокая, вдобавок — плохое сердце. Родня тоже — сплошь неустроенные бабы. Они едва сводят концы с концами, говорят ей: живи, хоронить тебя всё равно не на что.



Бог есть символ. Всё остальное — символика. Разве не так?



В каком бы контексте ни встретилось прикочевавшее из далёких пустынь слово бедуин, всё чудится, будто бы это синоним родного русскоязычного бедолага.



Прожорливой птице петь некогда.



Нерастасканность личности — качество, которое встречается всё реже.

 

Всякая уважающая себя собака является на белый свет с хвостом, поскольку хвост есть средство самоутверждения, а также самовыражения и передачи мыслей на расстояние.



Литература — не храм, ладно. Однако же и не ристалище, не лужайка для кулачных боёв, для выяснения отношений. Меж тем драки на её белых страницах не только не затихают, но раз от разу становятся злее, свирепее.
Что так? С чего бы это? Какое тому разумное объяснение? Да и есть ли оно вообще? Существует ли?



Прекрасное завещание оставил ушедший от нас Виктор Конецкий. Вот оно: «О жизни писать надо. Это и есть «художественная проза». Тяжелее ничего на свете нет»... Заметили, кстати, перекличку с Петровым — с Иваном Петровым, автором повести «Сенечка»? Перекличка налицо.



А небезызвестный Жан Кокто так высказывался на сей счёт: «Проза — это способ любой ценой выразить мысль»... Мудрый Жан из парижан.



— Женился?
— Женился.
— Ну, и как?
— Да так как-то...
— Не тужи, наладится.
— Полагаешь?
— Притерпеться надобно. Притереться...

 

«Моя река» — говорю о Днепре, Урале, Волге. На Днепре я родился на Урале — юнцом зелёным — был в ссылке, на Волге жил и работал, постигал азы газетного дела. Эти три большие реки навечно мои... Пусть текут, как текли: издалека — долго.



В двадцать лет — девочки, в пятьдесят — коньяк, дальше — духовная музыка. Н-дас-с!..



Англия, ипподром, скачки (телерепортаж). На одном из препятствий жокей, шедший первым, упал, а лошадь в спортивном азарте продолжала свой великолепный бег. К финишу — уже не управляемая седоком — она пришла третьей... Целую ей копыта.

 

По прошествии многих лет, уже не очень молодыми, они снова встретились. «Ты счастлива?..» Он давно понял: этот дурацкий вопрос задают лишь в плохих романах, бездарных пьесах, дрянных фильмах. И ни о чём не расспрашивал.



Такое ощущение, что с уходом Андроникова Лермонтов погиб во второй раз.



Широким жестом богача он бросил ей под ноги свою жизнь. Она — по пустоте душевной — не поняла, не оценила жертвы: она глядела по сторонам.



Раннее утро, ещё пустынный двор. Некто в видавшей виды робе задержался у мусорных баков. Наклонился, поднял брошенную кем-то книгу. Проговорил сокрушенно: «Пушкина — на помойку. Надо же!.. Деградирует наше общество...»



В подземном переходе — инвалид без обеих ног, просит милостыню. Многие безучастно шествуют мимо, но кто-то и подаёт. Он сдержанно, с достоинством благодарит, смотрит светло-светло, ясно-ясно. И этот чистый, открытый взгляд тотчас снимает у дающего чувство неловкости смягчает невольное чувство вины здорового перед калекой... Подайте ему.



Россия — понятие безразмерное.




Знаменитый Брусиловский прорыв, как известно, обошелся России-матушке в полмиллиона жизней. Полмиллиона. Так что пришедший из песни и овладевший массами тезис «мы за ценой не постоим» имеет глубокие исторические корни.



«Дорогие избиратели! Отдайте нам свои голоса. Всё остальное мы возьмём себе сами...» И берут, гребут лопатой. Гребут.



В верхах — кутерьма:
Перебор дерьма.

 

Миллионеры знают, чьим женам дарить бриллианты. Ужли им этого не знать!



Злоумышленники, как у них принято, скрываются в неизвестном направлении. Отсюда — сложности с поимкой.

 

Публичная роль женщины в жизни общества особенно заметна по вечерам на центральных улицах нашей идущей в ногу с временем столицы. А также и городов рангом поменее.

 

Прощай, проигранный двадцатый. Проигранный, не оправдавший...



Пицунда десять лет спустя, берег моря, т/в-съёмка. Вопрос пляжнику:
— Ваши впечатления?
— Мне кажется: я вернулся в Советский союз... Увы, лишь кажется. Туда дороги нет, дорожка туда заказана.

 

Как-то «Московская правда» (старая) ехала на банкет в Дом журналиста — предстояла встреча с «Киевской правдой». Загружались в редакционные легковушки, набивались плотно, с шутками-прибаутками катили на Суворовский бульвар.
В одну из машин поместился вместе с женой, тоже нашей сотрудницей, спортивный обозреватель Игорь Тарабрин — красавец-мужчина, сердцеед, к тому же мастер стихотворных экспромтов... Мастер — он всюду мастер, всюду и всегда. Выбрав момент, Игорь — с подобающим случаю чувством — прочитал только что сочинённое, сотворенное его шаловливой музой:
Не изменяя милой Лене,
Держу я Тоську на колене...
(Была у нас такая, весьма пикантная, брюнетка).
Тут он выразительно вздохнул и — под общий смех — закончил:
Но это всё не то:
Между нами — два пальто.
Давно нет старой «Московской правды» (разделилась на две самостоятельные газеты — городскую и областную). Не ездят больше в гости коллеги-киевляне. Нет Игоря, его жены. А эпизод из той жизни — не такой уж, кстати сказать, скверной, хоть и дружно оплёванной — хранится в памяти. Хранится, как хранятся в семейном альбоме пожелтевшие, навевающие грусть фотографии.



Боцман распекал матроса за нерадивость: «А если завтра к нам на корабль пожалует английская королева? Увидит эту грязь. Ты знаешь, что она скажет? Она скажет: ты что ж, Иванов, так твою растак, палубу запустил?!.»



С собаками всё более-менее ясно. А вот как быть с детьми? На длинном поводке держать их или на коротком?.. На длинном или...

 

«Н-нус, опрокидон?..» — говорил несравненный Олег Борисов. Говаривал... Горько сознавать, что и это уже позади, и это ушло. Миновало.

 

Пожилая, одинокая медсестра. На работу приходит первой, уходит последней. Дома тоскливо. Когда становится совсем невмоготу, она садится в трамвай и едет до конца маршрута, потом — обратно... Это её «трамвай-желание», «трамвай-утоли мои печали...»



В больничной палате со мной лежал вор. Только что срок «отмотал». Увидел, как я прибираю на тумбочке, спросил: «Марафет?..» — «Угу». — «По какому случаю?» — «Главный редактор навестить грозился». – «А кто это — главный редактор?» Как бы ему объяснить подоходчивее? «Пахан», — говорю. «А-а!» — воскликнул он с пониманием.



Комплекс неполнозубия.



Утро. На берегу закованного в камень озерца — остатки вчерашней попойки. Три-четыре вороны энергично работают крепкими, черными клювами... Память — сходу — воспроизводит: «Вороне бог послал кусочек сыру...» Хм! Вот так и рождаются басни? А? Стихи — из сора, басни — из объедков?.. «Растут», — сказано про стихи.



Был переменчив и многолик. Являл собой то образ драматурга Теннеси Уильямса, то адмирала Колчака, то врача-гинеколога из анекдота: «Вы разделись? — А вы-ы?..»



Комната юной девы — разумеется, современной, «продвинутой». Книжная полка, за стеклом — плакатик: «Секс и алкоголь — несовместимы». Плакатик-памятка, как видно. Напоминание.

 

Петергоф. Летний день. Людно.
По аллее неспешно вышагивает старик — сухой, тощий, с зажатой под мышкой потёртой кожаной папкой, с дымящейся сигаретой. Весь какой-то закостенелый, без  жестов, без мимики, движутся только ноги в огромных, сорок пятого, а может, и сорок шестого размера полуботинках. Приостановились, чуток постояли, словно о чём-то задумались, что-то отметили про себя. Снова пошли-пошагали всё той же размеренной, неторопливой поступью, с тем же непроницаемо-невозмутимым видом — как часть единого целого. Неотъемлемая, разумеется.
Мятая соломенная шляпа, очки, сигарета, папка, громадины-башмаки. Вот, пожалуй, и всё впечатление от этого случайно примеченного, случайно попавшего в поле зрения человека, который так странно смотрится здесь, в оживлённом потоке, на фоне нарядных дворцов, золочёных скульптур, алмазно брызжущих фонтанов. Который ну не то чтобы остался в памяти, нет, вернее будет сказать — затерялся в одном из её закоулков.
Там и пребывает.
Зачем? Почему? Что мне в нём?..



Благая весть!.. Ясновидица, предсказавшая наш развал, обещает, что в скором времени всё наладится, образуется, мы снова будем вместе. Об этом уже и книги пишутся. Так что — терпение, терпение, терпение.



— Возьму я, Ваня, отпуск. Побуду тут с тобой, помогу тебе, подежурю. А то всё как-то урывками.
— Зачем, Клаша?.. Обожди чуток... Похоронишь меня — тогда уж и отпуск. Отдохнёшь...




Вестимо: жена — как никто другой — помогает нам скоротать эту серую, эту трижды убогую жизнь. Наполнить её неким осязаемым смыслом. Хотя бы подобием такового. Хотя бы подобием...



Не спеши сказать — спеши выслушать.



Мытьём душу не отмоешь.



Генералы важничают и трясутся, а солдат зажмёт душу в кулак, пойдёт и сделает. Настоящий солдат.



В предощущении вечера спрашиваю себя: хотелось бы тебе повторить свои жизнь с её бедами, горестями, утратами? Хотелось бы всё это пройти заново, ещё раз — да или нет?.. Не нахожу ответа.



Быть может, самый философский анекдот... Идут два приятеля. «А какой сегодня день?» — спрашивает один. «Смотри на жизнь проще», — отвечает другой... Ну, может, и не самый. Но философский — точно.



Инфинитив-синонимы: пригреть, приютить, приуютить, приголубить, приласкать, припостелить...



Крученье шариков
в голове,
Их божественное
свечение –
Наилучшее
развлечение...
Были б шарики
в голове.



Благовоспитанный, интеллигентный муж узнал, что его молодая — тоже вполне интеллигентная — жена изменила ему.
— Как ты могла?!. — недоумевает он. — Как ты могла?!.
Она — в поисках оправдания:
— Ты, Игорушенька, кроме трёх жён, о которых я знаю, имел до меня ещё какие-то связи. Не так ли?.. Надо же мне было расквитаться с тобой хотя бы частично? Или ты не признаёшь за мной этого права? Дескать, быль молодцу — не укор. Не укор — и всё тут?..



Покойный слыл человеком лёгким, весёлым, знал великое множество анекдотов, был мастер рассказывать их. На поминках, отговорив, что положено, родные и близкие — это вышло как-то само собой — стали вспоминать его любимые. Смеялись поначалу сдержанно: только ж с кладбища. Потом всё громче, свободнее, да уж не смеялись, а прямо-таки хохотали, надрывая животики... Хорошо с лёгким человеком!

 

По Набокову: в прозе — в конечном итоге — остаётся лишь то, что порождено шаманизмом, что выборматывается само собой, крадётся окраинами сна, оживает в сумерках, между собакой и волком (счастливо найденная формула Саши Соколова). И это ещё одно толкование существа литературного творчества. Так сказать, технологии таинства.

 

Люди из круга Твардовского утверждают: А.Т. считал Есенина «средним» поэтом. Объяснение?.. Сам он пел другую деревню. Свою.



«Ну какая беда, мой милый, что я уже бывала замужем?» — ворковала она, лаская очередного избранника. — Запас нежности у меня не-ис-ся-ка-ем!..»



Иные влюблённые в себя литераторы гордятся: вон, дескать, сколько наворотил... Какое заблуждение! Всего-то и надо, чтобы остаться в памяти поколений, написать одну пьесу. Одну-единственную. С такими словами в финале: «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!»



Что называется, дамский мастер. Жена ему рожает одних девок, то бишь дочерей. А он — ничего, вроде бы так и надо... Типичная форма феминизма, довольно распространённая. Впрочем, абсолютно безвредная, не таящая в себе никакой угрозы инакомыслящим.



Откуда ни возьмись — Макар. Тот самый. Всем известный, всем ведомый.
— Так ты куда, Макар, телят не гонял?
— Знамо, куда!.. На кудыкину гору...



Вполголоса напевает, журчит радио:
Мы могли бы служить в разведке,
Мы могли бы играть в кино...
Тотчас — само собой — возникает:
Мы могли бы сидеть на ветке
И заглядывать к вам в окно...



Вы всё понимаете? Я — нет...
Газета, на снимке — дети, убитые в Карабахе. Тут же сообщение: президент отбыл в Сочи... Проходит время. Потонула подлодка, страна в шоке. Газетное сообщение: президент — уже другой — отбыл в Сочи... Что это?! Я вас спрашиваю! Что это?!.



Из приватных бесед, приватных, так сказать, разговоров:
— Тысячу лет собирали, кровушкой поливали. И всё — на распыл?!. Всё — прахом?!.
 
— Велик наш народ в своем долготерпении, умении нести крест...

И пошла
междоусобица...
Зато каждый —
наособицу.



Приснилось название: «Рассказы лошадиного усердия»... Под него бы ещё — под это название — да пару-тройку крепких сюжетов!



Всё преходяще. А пуще всего — приходящие и уходящие чередой сограждане, коих ни счесть, ни вычислить.



Борода уму не замена. Никоим образом.



Не каждый писатель — оратор, не каждый оратор писатель. То есть, как говорили древние, суум куиквэ: каждому — своё. Ещё, касаясь этой темы, они говорили: вэрба волянт, скрипта манэнт — слова улетают, написанное остаётся. В родной русской трактовке: что написано пером, того не вырубишь топором. Наглядно, весомо, в меру категорично.




В стране редкостный урожай. Горы зерна. Горы! А цены на хлеб — всякой логике вопреки — растут. Как росли, так и растут. Бесстыжая власть привычно тянет у нас из кармана рубли — даровую прибыль.
Отчего, спрашивается, не тянуть? Законопослушный, уставший от неурядиц народ молчит. Безмолвствует, как сказал классик.
Безмолвствует? Ну и ладушки! Власти, у которой свои — шкурные, главным образом — интересы, эдак проще, ловчее. Комфортнее.



Поруганы — под корень... Россияне поруганы, наш народ поруган. Поруган — и — поругаем.



Словно по чьей-то прихоти совпали Первомай и Пасха. Праздник прошел под лозунгом: «С красными яйцами — под красные знамёна!» Впрочем, были знамёна и иного закваса-колера. Лозунги — тоже. Лозгуны.



Что такое «дым отечества»?.. Это дым из трубы крематория, куда ты отвёз своих мать-отца, и куда, спустя время, твои детки — наследники твои — отволокут тебя ...Наезженная дорожка. У-гу.



Большими, жадными глотками пил чашу жизни. Думал, дна ей не будет... Ошибся... Впрочем, не он первый, не он последний.


 

Один хороший литератор — на финише — пошутил: «Вернусь — и допишу...» Грустная такая шутка. Прощальная.

Имя того литератора, в своё время довольно известного, Евгений Богат. Когда — много раньше — его пригласили в писательскую газету, кто-то из пишущей братии беззлобно заметил: «Литературка» обогатилась...» Хотя, быть может, и не без зависти. Не без того... Все люди — человеки.

 

В Париже умер Владимир Максимов... Осенью 91-го я встретил его в Доме журналиста и как читатель пожал руку — за «Континент», за книги, за неукротимость духа... Это было знакомство в одно рукопожатие, одно-единственное. Первое — и, увы, последнее.



Прописные истины — это истины, прописанные здравым смыслом и многажды подтверждённые жизнью, житейской практикой (см. Гюстав Флобер, «Лексикон прописных истин»)... Козьма Прутков, кстати сказать, тоже немало потрудился на сей благодатной ниве. Оставил след.



Ярко-красная женщина... Костёр рыжих волос, рыжеватая россыпь веснушек, и — в окружении рыжего — неожиданно голубые глаза... Поманит — и обожжёт.



Жену выбирать надо так, чтобы приятно было целовать ей руки.

 

Полулуние... Владимир Тендряков сказал бы: «Скраденая луна». Любил чуткий к слову прозаик этот экспрессивный эпитет. Любил его Михаил Пришвин... Писательские пристрастия — неохватная тема. Окиян-море.


 
Лес, вступивший в переговоры с осенью. Ровно бы загрустивший, ровно бы опечаленный... Великое чувствилище — природа!



В кабинете директора кондитерской фабрики всегда для гостей — конфеты, пирожные. Но ни воды, ни чая, вообще никакого питья... Директор дело знает.



Старый газетчик, он каждый свой день начинал с просмотра свежего, сработанного накануне номера. Уже тяжко больной, видя, что дело к финишу, попросил положить себе в гроб родную газету. Так, с ней, душа бумажная, и был похоронен. Был погребён.



Где-то видели такой плакат: «Антисемиты! Будьте бдительны!!!» Утверждают — видели... Что ж, очень может быть. Вполне правдоподобно.



Ка-мо-энс... Сперва невольно поддаешься магии самого слова, такого певучего. И лишь потом до тебя доходит: за этой «магией» — всемирно известное имя. Имя Поэта.



Скажи мне, о чём твои думы, и я буду точно знать, повезло ли тебе с женой.



Со стороны поглядеть — семья как семья, муж как муж. Да вот беда: каждые год-полтора он сбегает куда-нибудь на сторону, к новой юбке. Потом, посыпав голову пеплом, возвращается в родные стены. Его из жалости впускают, он кается, даёт клятвы... Проходит время, и опять в мужика вселяется бес, всё повторяется сызнова... Учение Фрейда живёт и побеждает.



Не селись на чужих развалинах — там бродят тени. Зловещие тени прошлого.



Про любимую женщину знать слишком много не следует. Чрезмерная осведомлённость — избыточная — подтачивает, размывает чувство, а то и вовсе сводит его на нет.



Это предание я услышал в Коканде... Некий хан, правивший в незапамятные времена, задумал соорудить дворец. Собрал приближенных, предложил: «Кто безгрешен, пусть положит камень в основание». Таковых не нашлось. «Тогда это сделаю я», — сказал хан. И, разумеется, сделал, из чего можно заключить: уже в ту далёкую пору безгрешными были только правители.

 

Как человека, от которого что-то зависело в этой бездарной жизни, в этой грошовой опере, его приглашали на разного рода встречи — в основе своей деловые плюс непременный фуршет. Он печально вздыхал, окинув взглядом стол с коньяком, с шампанским, просил кого-нибудь — кто помоложе — слетать в магазин за бутылкой. Потом вливал в себя стакан желанного зелья и, млея от удовольствия, говорил: «Хорошо-о!..»
Вряд ли он был знаком с поэмой «Москва-Петушки», вряд ли вообще слышал имя её автора. К бормотухе, судя по всему, он шел своим путём, своим собственным. Что вновь подтверждает массовость явления.



Чем отвечать страждущим однообразно-постылое «нет», порождая сомнение в душах, лучше таскать в кейсе не нужные тебе сигареты со спичками. Уже не нужные.



Что особенно поражает в окружающем человечестве, так это многообразие проявлений подлости. Вообще, выражаясь научно, масса подлости на квадратный метр бытия. Иначе сказать — на душу населения.



Бесконечность и бессмертие — категории, по сути своей, родственные. Только одна сугубо научная, а другая сказочная, вымечтанная. Обманная.

 

Всеми пинаемый рядовой заслуживает сочувствия всех и каждого. Каждого — и всех. Сочувствия, участия, по меньшей мере.



А этот — неясно, к кому обращенный — призыв кого-то, должно быть, озадачил, кого-то, быть может, развеселил. Вот он: «Гомосоциалисты всех мастей! Объединяйтесь!!!»



Самая что ни на есть простецкая рама, чего не скажешь о заключённом в неё полотне... Владимир Высоцкий с гитарой наперевес энергично ступает по облакам; следом за ним — обнаженная женщина, ни дать ни взять Марина Влади; а впереди реет, развевается на ветру красное знамя... Что-то от Шагала, Петрова-Водкина, словом, оттуда, из архиреволюционного века, крепкой, уверенной кистью перенесенное в наше мятущееся сегодня... Зритель толпится, обсуждает. Зритель явно заинтригован... Такой неравнодушный случился зритель!



Ничего уже не видел, ничего уже не слышал, и только продолжал раз за разом выстанывать: «Не уходи!.. Не уходи!.. Не уходи!..»



На склоне дней ей стали сниться ручьи, потоки, водопады, ливни.. «Что это? — думала она. — Я оплакиваю свою жизнь?..»



Поминание, как на грех, совпало с днём рождения. Но за одним и тем же столом нельзя и поминать, и праздновать. Решили сперва поставить в церкви свечу, дать денежку отцу святому, чтоб помянул «за упокой», а уж после — с чистой совестью — отметить дома радостную дату... Пусть все будут довольны: и почившие — мир их праху, и живые — да снизойдёт на них благодать божия.



Как говорят начитанные люди, Авиценна ещё в глубокой древности провёл эксперимент. Двух крепких, здоровых коз поместил в двух разных сарайчиках. Рядом с одним из них посадил на цепь волка. Вскоре пребывавшая здесь коза издохла, из чего учёный сделал вывод; плохие соседи сокращают жизнь... Логично? Логично. И убедительно.



Из репертуара массовика-затейника:
— Сперва немножко теории... Танцы — это трение двух полов о третий... Всё ясно? Вопросов по теории нет?.. Переходим к практической части. Танцуем — «семь сорок»!
— Есть вопрос... А что такое «семь сорок»?
— «Семь сорок» — это без двадцати восемь... Му-зы-ка-а!..



Утёсов рассказывал... Долго не был в родных местах, соскучился, и вот наконец дорожка гастрольная пролегла туда. Один из концертов особенно удался — аплодисменты, многоголосое «браво», букеты, букеты... Счастливый маэстро сел в машину, предвкушая ужин с коньяком, отдых в гостинице. Но тут какая-то беспардонная дама рванула дверцу, вытолкнула вперёд мальчугана — по всей видимости, сынишку, в типично одесской манере воскликнула: «Вот Утёсов!.. Когда ты вырастешь, его уже не будет. Смотри сейчас!..»



Что есть свадебное путешествие?.. Переспали тут, переспали там, ещё там и вон там. И полные неизгладимых впечатлений отправились спать восвояси.



В мире аббревиатур: ПД — «продвинутые» девицы, СПД — сильно «продвинутые» девицы, ДПСВМ — девицы, «продвинутые» сверх всякой меры...



Зарифмованный ремейк
Лисе
понравился
бобёр –
Он
танком
на неё
попёр...


Кради,
и никаких
гвоздей!
Вот
лозунг
этих
светлых
дней...





Циники утверждают: женщина помнит ногами, женская память — в ногах... А может, они — циники — клевещут, изгаляются? Ни дна им, ни покрышки! Или что-то в этой сентенции всё же есть?



Он подошел ко мне в продмаге, попросил пятнадцать копеек — и за пять минут рассказал свою жизнь.
В армию его взяли в 53-м, когда умер Сталин; там же, в госпитале, долбили челюсть — гайморит, выдрали не то три, не то четыре зуба; с жильём, когда пришел из армии, было плохо, спал в сарае, ну, конечно, в тот сарай водил баб; женился случайно, по глупости, она была в домработницах на проспекте Вернадского, а потом завела себе Борю какого-то, который жил у Немецкого рынка; накопила тысячу рублей, но он у неё — шалишь! — пятьсот отсудил; есть взрослая дочь, замужем, однако его — как отца — не жалует; вообще кое-что видел, был в Большом — наверху четыре кобылы, в Колонном; слушает радио — там всё про Петю Чайковского; попал в Кащенко, отпустили; сам ещё не старый, 30-го года — как Горбачёв; а вы, наверно, врач какой-нибудь, или инженер, а?. А вон, смотрите, грузин, у-ух! Пойти попросить у него двадцать копеек...




Всё на свете имеет значение,
Даже чьё-то дурацкое мнение,
Всё увязано-перевязано,
Что быть связанным не обязано.
Всё вертится вокруг солнца,
Вокруг хлеба, вокруг червонца,
Вокруг юбки, вокруг креста...
Жизнь бездарна, но не проста.




Ещё одно откровение Мориса Дрюона, у которого — повторюсь — наши, российские, корни: «Главное — надо всё время что-то делать, к чему-то стремиться. До того момента, когда Господь Бог скажет: «Ну всё, хватит!»

Без лишних слов, и с исчерпывающей полнотой, откровение.




Великих книг немного, такие книги — наперечёт. В наше время это, конечно же, «Мастер и Маргарита», это «Тихий Дон», это «Жизнь и судьба». Имена их создателей — Михаила Булгакова, Михаила Шолохова, Василия Гроссмана — в представлении, само собою, не нуждаются. Они давно уже стали украшением российской словесности. Более, чем украшением. Гордостью.



Вопрос к общественности, к её мужской, так сказать, составляющей... Почему до сих пор нет ордена «Жена-героиня»? Спрашивается: почему?.. Столько они, благоверные наши, для нас делают, столько всякого терпят!.. Не пора ли мужикам объединить усилия, добиться? За чем дело стало?



Быть самцом, быть самкой — скажу вам — омерзительно и постыдно. Н-дас. Впрочем, вы и сами, достопочтенный читатель, это знаете.



А напоследок сыграю себе марш. Да, именно!.. Как нельзя более подойдёт «Прощание славянки» голосом военного оркестра.



Марши!.. Есть в этой духоподъёмной музыке нечто такое, чего ни словом сказать, ни пером описать. Главное — чтобы играли её с чувством, с пониманием. Играли чаще, играли больше. Веселее.



И ещё фольклор:
Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес зашла.
 
Вот и жди, когда чёрт помрёт. А он ещё и не хворал.
 
Запросватали телегу за дубовый тарантас.

И сыт, и пьян, и нос в табаке.

Я чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.


А ещё — озорной куплет. Тот же, можно считать, фольклор:

Матчиш я танцевала
С одним нахалом
В отдельном кабинете
Под одеялом...


Чай без водки — сукин сын.


Или романтика сорокаградусной.


— Не пьём, господи, не пьём! Лечимся...


Иллюзионист: — В каждом фокусе есть свой фокус.



Не уставай повторять: «У меня хорошая жена... У меня хорошая жена...» И повторяй до тех пор, пока не уверуешь, что это в самом деле так.. Блажен, кто верует.

 

Как говорят — всё равно не будет. Будет всё равно по-другому. Хуже ли, лучше ли — бог весть. Но по-другому.



Согласитесь: если бы барона Мюнхгаузена не существовало, его следовало бы выдумать. Как выдумал своего бесподобного барона Григорий Горин, например.



Какие б
ни были
соображения,
Жизнь
должна иметь
продолжение.



Если спросить вас, зачем строят мосты, вы, пожалуй, разведёте руками: «Ну, мало ли?..» А мой Юрка — втапоры ему было всего пять-шестой — ответил на этот, не лишенный лукавства, вопрос вполне категорично: «Чтоб люди в речку не падали...» Исчерпывающе.


 

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть...» Как это звучало, сколько вселяло надежд!.. А сказка — чем дальше, тем больше — становилась болью.



Всё теперь для богатых — жадных и вороватых.




В России правит капитал? Так будь он проклят! Проклят!!



Опять же некто: — Обрыдались! Царя им жалко... Злое дело, конечно, этот расстрел... Ну, а если на чистоту, откровенно?
Заслужил он свою пулю, Коля-Николаша? Ваше просвещённое мнение?..



— Золовкин муж упился плохой водкой. И жену заставлял: пей!.. пей!.. Она не хотела... Так он её — бутылкой по голове... Увезли в больницу... А сам взял — да и в петлю...
 

С булыжным выражением лица...



«Не зарывай свой талант в землю» — призыв туманный, какой-то безадресный. Ну, скажите: кто, где, когда зарыл? Поискать такого оболтуса.

 

Из рапорта постового: «В связи с рождением ребёнка прошу перевести меня на более оживлённый перекрёсток».



Крепенько поперчено,
Вволюшку посолено...
Перестаньте нервничать –
Всё теперь позволено.



— Сын у нас рослый, стройный. Оттого такое прозвище: «гладиолус»... И вот, представьте. Однажды — на улице — подходит какой-то тип. Говорит: «Продайте парнишку». — «Что-о!?.» — «За любую цену...» — «да он у нас бесценный'!» — «Продайте, дам большие деньги. Хотите — в рублях, хотите — в долларах...» — «Да пошел ты!..» Едва от него, дьявола, отвязались...



На берегу впадающей в Волгу Костромки — златоглавый Ипатий. Ненастье. Рёв ветра, потоки ливня, косматое — в громах и молниях — небо. Мнится: злые силы, объединясь, штурмуют монастырскую цитадель, древние стены с их угрюмыми башнями и бойницами... Чуден Днепр при тихой погоде. Чуден Ипатий в бурю, чуден — и неповторим.

 

Плывешь по Волге-матушке, а навстречу тебе: «Илья Репин», «Баргузин», «Комсомолец Татарии», «Плотовод», «Комарно», «Заря», «Генерал Н.Ф. Ватутин», «Мусоргский», «Волгарь-2», «Магадан», «Зырянка», «Герой Дудников», «Радиус», «Вятка», «Сергей Есенин», «60 лет ВЛКСМ», «Борис Чирков», «Волгодон», «Память тов. Маркина», «Ейск», «Карл Либкнехт», «Рьяный», «Волжский-4», «Советский союз», «Югокамск», «Уникум», «Академик Волгин», «Поток», «Иван Сусанин», «Мулланар Вахитов», «Плутон», «Клемент Готвальд», «Кама», «Василий Чапаев», «Александр Грибоедов», «Николай Щорс», «Леонид Соболев», «Юрий Завадский», «Георгий Жуков», «А.И.Герцен», «Волгодон», «Герой А.Сутырин», «Волгонефть», «Владимир Маяковский», «Михаил Кутузов», «Тихий Дон», «Профессор Звонков», «Александр Пушкин», «Зосима Дашков», «Юрий Долгорукий», «Память Азина», «Георгий Чичерин», «Клара Цеткин», «Михаил Лермонтов», «Александр Фадеев», «Русь», «Валерий Чкалов», «Ужгород», «Нейтрино», «Кимры», «Отдых», «Заря», «Гжатск», «Нерпа», «Докучаевск», «Курск», «Умань», «Шлюзовой», «Окский», «Михаил Фрунзе», «Енисей», «Ашхабад», «Москва», «Михаил Шолохов», «Волго-Балт», «Советская Россия», «Валерий Брюсов», «Н.Г. Славянов», «Федор Достоевский», «Советская Конституция», «И.С. Тургенев», «Михаил Назаров», «Александр Шемагин», «Инза», «Александр Суворов», «Алла Тарасова», «Лев Толстой», «Сызрань», «Юрий Гагарин», «Астрахань», «Константин Симонов», «Каспий»... И т.д. и т. п. Несть им числа!



Её письма к нему дышали неподдельной нежностью. Первые она подписывала так: «Твоя (дальше следовало имя)». Чувство набирало обороты, раскалялось: «Вся твоя...» Вскоре это была уже кипящая лава: «Вся-вся твоя...» Внезапно переписка словно бы споткнулась, наступила пауза, а после паузы: «Твоя, но не вся...» Любовь явно переживала кризис: «Вся не твоя...» И — как прощальный гудок уплывающего теплохода: «Вся-вся не твоя-а-а...»



Лежать сидя — примерно то же, что и сидеть стоя.



Поношенная репутация.



Известно: где умный поплачет — дурак посмеется.



— Жила в войну в степном селе. Как-то пошла на пастбище, а наш пастух на костре суп себе варит. «С чем же у тебя суп?» — «С сусликом». — «Да ты что?! Как можно?! Всё равно, что с крысой!» — «А ты попробуй». Попробовала. Ничего, даже вкусно.



Писательские дневники — жанр лукавый. Вроде бы для души, для себя токмо. А на деле?.. На деле и они — раньше или позже — идут на продажу. Как прочий литературный товар. Ещё как идут!



Постель — как средство примирения? Средствие... Угу...

 

Она — в пылу страсти — ему:
— Ты меня любишь?
Он — ей:
— Не то слово, дура!..



Дружба, местами переходящая в любовь.



У него был вид человека, вышедшего из клозета и тотчас окруженного людьми, у которых к нему неотложное дело. Безотлагательное.



Чем тоньше перо, тем текст уписистей.

 

Так в чём же всё-таки смысл жизни?.. Ответа нет. И это, как представляется, едва ли не лучшее доказательство несостоятельности идеи божественного начала. Божественное начало, конечно же, не могло бы иметь столь бездумно-унылого продолжения. Столь беспросветного. С глухим тупиком на финише, поименованном: безысходность.



Потрясает посмертная записка Марины Цветаевой, оставленная сыну-подростку. «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».
Конечно же, не болезнь сгубила Марину. Человеческое бездушие, о чём и сказано в этом её коротком прощальном письме. Достаточно прозрачно сказано, двух мнений быть не может.
Долгая память, Марина! Поэт, светоч, удивительная женщина.



Верил Антон Павлович Чехов или не верил — так ли уж это важно? Куда важнее, что Вседержитель поверил в него, в Чехова. Поверил — и возложил длань свою на светлое чело художника. Благословил, наделил благодатью. Сполна наделил. Только со сроком жизни, жаль, поскупился.



Красота — это полпути к счастью. Не менее того, но и не более ... Ну, да кто сии расстояния мерил?



Эзопов язык сновидений, большей частью — малопонятный, путаный. Хотя и не лишенный какого-то таинственного смысла. Даже — подчас — интриги. Подобия интриги — это уж точно.

 

У бога — или же Бога — нет религии. Нет... Утверждают: это сказал Махатма Ганди, человек в мире известный. Борец, проповедник.
Но толкуют его слова по-разному. Не оттого ли по-разному, что господь бог есть сам религия, сам ею является. В чём иные убеждены.
Впрочем, уразуметь это, постичь дано не каждому. Взаимосвязь постичь, причины и следствия, отличить истину от зауми. Поскольку заумь в наших духовных исканиях также имеет место быть. Имеет.



Уж если такой честный, такой трезво мыслящий художник, как Курт Воннегут, публично признаётся в своём религиозном скептицизме («Литгазета»), то всем прочим, не столь обременённым известностью, и подавно не пристало напускать туману, заниматься откровенным мифотворчеством, реанимацией того, что давным-давно изжило себя. Ушло, кануло.



На асфальте: «Я — глобус. Нашу планету нельзя загрязнять!»



— Моя мама всю жизнь работала ткачихой. Оглохла, конечно же. Надышалась пыли, и теперь каждый день чихает. В одно и то же время почему-то — в семь утра...

 

Нумерация чувств и состояний: первая любовь; вторая жена; третий муж; седьмая вода на киселе...



Не устраивай жене допросов с пристрастием: лучше чего-то не знать, чем знать всё. Не зря сказано: дьявол — в подробностях.



Коней на переправе
не меняют,
Не меняют жён
на склоне дней,
Их ещё нежнее
обнимают
И целуют их
ещё нежней...
Жён, понятно,
не коней.



Лес, понизу тёмный, сумрачный, просыпается не весь сразу, а как бы поэтажно — чем выше, тем он светлее. Макушки деревьев совсем уже пробудились, ожили и, тронутые тёплым золотом, пьют бездонную синеву.


Репродуктор на сельской площади день-деньской ревёт музыкой, рыком да ором. А внутри этого ревуна, в его гремучей утробе поселились ласточки — тихие, безобидные. Устроили себе гнёздышко и живут. Целое семейство, с птенцами... Всюду жизнь.



Чтобы досталась Золушка, надобно самому быть принцем.



Молчание органа — если хотите — тоже музыка.



Жизнь любит шутки, но большей частью злые. Шутки-издёвки.



Зубов при разговоре не кажет, стало быть, скрытен. Определённо.




Он, было, обогнал меня в переходе — залысины, коротко стриженая бородка... Потом обернулся, мазнул тёмным глазом, сбавил шаг.
— Вот — думаю... Кому верить?.. Богу или себе?
Помолчал. И, как бы одолев сомнение:
— Прихожу к выводу... Бога надо почитать... Верить — только себе... Себе родимому... Себе — единому...




Бабник-гурман; бабник-по случаю; бабник без разбора... При желании каждый может продолжить «классификацию». Может её дополнить, обогатить. Вообще поставить на научную основу.




Март: весна уже всюду, во всём... Вот осинка — на коре проступила сузелень. В самом этом слове – сузелень — предощущение перемены в природе, её скорого обновления. Изначальное нечто.



Март
да апрель,
Сырь
да капель,
И впереди
где-то
Цветастое
лето.
Лето
цветастое,
Осень
скуластая,
Скулы тугие,
румяные –
И воздуха
духмяные.




На мартовской крыше дрались коты. Как водится, из-за дамы. Дрались и страшными голосами орали на всю округу, орали — и дрались.
А дама — предмет их спора — сидела невдалеке, наблюдала за схваткой; она обожала эти мужские баталии, подогревавшие страсть. И старательно умывалась, понятное дело, для победителя.
Увы, победителя на сей раз не было. Виной тому — ледяная корка, превратившая крышу в каток.
Огорчённая, расстроенная дама приблизилась к краю и с грустью глянула вниз, в черноту переулка, куда сверзились оба её незадачливых ухажера. «Эх, вы!..» — подумала она презрительно.
Повздыхала, вернулась на прежнее место — и продолжила прерванное занятие. Мужиков, слава богу, на её, кошкин, век хватит.




Выставка, живопись Сальвадора Дали... Неожиданно, даже — в каком-то смысле — парадоксально. Вместе с тем холодно и тоскливо — как Антарктида.
Другое дело — афоризмы Дали. Вот, к примеру, один.
«Наблюдая, как кошка вылизывает себе зад, я понял, что такое тщательность и терпение. И ещё сильнее (если только это возможно) полюбил женщин».
Браво, господин Дали! Бра-во!..




Женщина — это лучшее из того, что сумел придумать, сумел сотворить мужчина. В качестве полномочной половины рода человеческого.

 

Потерять детей, снести этот удар судьбы, а в скором времени влюбиться в молодого поэта — на такое способна только сильная женщина. Только незаурядная личность. Неординарная.

Говорят (тот же Мариенгоф), Есенин поносил, костерил Дункан. Дословно: хлестал отборной бранью («Роман без вранья»)... Да он просто показывал ей возможности нашего могучего и великого... Так или иначе, но в ответ неизменно слышал слова любви. Слова всепрощения. На что, согласитесь, тоже способна не каждая.




Люди, собаки, люди, собаки... И уже не понять: это люди с собаками или собаки с людьми?




— Что за станция?
— Ленки горенские.
— Какая?!
— Ну Горки ленинские. Первый раз слышишь, что ль?..




Нелюбимые жены живут меньше. И это почти закон.
Впрочем, всезнающий Фрейд каких-либо свидетельств на сей счёт не оставлял. Вроде бы нет. Что же касается статистики, так эта тема вряд ли в её компетенции — не тот аспект, не тот удельный вес. Не та социальная значимость. Н-дас.



Соня с Дерибасовской:
«Шейся выше, мойся ниже...»
«Так я не танцевала с медведей!..»
«Ой, мама моя родная!..»
«Как вашим без наших, так и нашим без ваших...»
«Ах, перестаньте сказать!..»
«И так, и далее...»




Краска с краской — как слово со словом, как звук со звуком, как слеза со слезой.




Брак без любви есть жизнь через повешение. Разве нет? Разве не так?




Фаберже, Фаберже... Что бы там ни говорили, это искусство — при всей его мастеровитости — есть искусство бесстрастное, вычурно-высокомерное, искусство для пресыщенных, избранных, для тех, кто где-то «над», где-то «сверх», где-то «вне», где-то «во вне»...




Закон кинематографа: кто её снимает, тот её и спит... А может, и не закон? Может, просто завистники языки чешут? С завистницами вкупе.




Похороны королевы — траур без слёз. Сыгранный траур, показной.



Победителей не судят. Но иные из них — те же преступники.



Причины уходят, привычки остаются.



Кто решил застрелиться, скорее всего не повесится.



Занимался аналитикой, приторговывал политикой.




И прежде всё покупалось. Теперь продаётся и покупается абсолютно всё, включая человеческую совесть, поскольку совесть — по новым понятиям — тот же товар. Тот же предмет купли-продажи.
Такого падения нравов, эдакой метаморфозы не предвидел даже всё знавший об экономике и морали Карл Маркс. Даже он.




То, что не удавалось врагам внешним, удалось врагам внутренним, развалившим страну чуть ли не в одночасье. Результаты предательства народ ощущает теперь в полной мере. Ошеломляющие результаты!


 

«Союз нерушимый», разрушивший сам себя, это союз-самоубийца. Самоубийца. Другого имени ему нет.




Есть вкус, фантазия, мазок. А есть мазок — художник, пожалуй что, состоится.




Каково хитро-ловко сказано: «Не спеши, а то успеешь...»

Тоже из живой речи: «Обещать — ещё не жениться...» Такое вот присловье. Или: «Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко». Прям из народной глубинки. Из самой что ни на есть. Из гущи, густоты.



Учинить раскаяние, как писали в старых летописях. Вот, что тре-буется сегодня... Да кто ж его учинит?!. Кто сподобится?!. Кто возьмёт на себя такое?!.
Но — опять же — каково сказано! Учинить. Музыка народной речи. Своеобычной, уходящей корнями куда-то в едва различимые дали.




Рандеву без раздеву. Рандеву без раздеву? Какое ж это рандеву?!.



Кинофильм — и сновидение. Что между ними общего?
То и другое строится на жизненном материале.
А в чём отличие? В фильме развитие сюжета, его повороты, изыски нередко угадываются заранее. В сновидении — всё непредсказуемо, всё — неожиданность.
Хитрый японец Куросава это понял и положил в основу одного из фильмов несколько «сюжетных» снов. Кажется, эксперимент увенчался успехом.


 

Господь мудр: он наделяет каждого из нас таким количеством ума, с каким мы способны справиться. Какое нам с вами под силу.




Одно из самых сильных чувств — как ни горько это сознавать — есть зависть, хотя, конечно, содержит она и некий соревновательный элемент, эдакий побудитель. В медицине подобного рода пороки называют компенсированными, что большей частью означает: дело дрянь, но чем-то можно и утешиться.


Известно: Йозефу Гайдну — тому, из когорты великих — досталась дрянная жена, что, конечно же, достойно сожаления. Сие досадное обстоятельство не помешало ему, однако, сочинять превосходную музыку, заслужить титул «отца симфонии»... Словом, как показывает пример знаменитого композитора, дело вовсе не в жене. Нет-нет!


 

Минимум желаемого — это, по большей части, максимум возможного.




Был здоров, но страдал диетой.


 

Конечно, женщины неодинаковы — равно, как и мужчины. Но очень одна на другую похожи. Порой — до удивления. До умиления.


 

Молодой, тонконогий березнячок, струящаяся листва... Вот я, трогаясь с места, качнулся в сторону — беловатые стволики подались в другую. Я — влево, они — вправо, я — вправо, они — влево. Снова — я, снова — они, я — они. Кач-кач, кач-кач, кач-кач... Берёзовые качели.




Раскулачиванье,
Расказачиванье,
Раскрестьяниванье...
Разземеливанье,
Разбазариванье,
Разворовыванье...
Разнемечиванье,
Разтатариванье,
Разевреиванье...
Раз...
Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз!




С кем не бывает, когда и врать ни к чему, и правду сказать невозможно. Не поворачивается язык.




Хлопотную — если вдуматься — сотворил себе жизнь бывший наш соотечественник Баланчин (то-бишь Баланчивадзе). Шестеро жён, и все шестеро — балерины. Представляете?.. Одной поставь танец, другой поставь, третьей, четвёртой, пятой, шестой...Занимательный этот процесс телезрители могли наблюдать в полуторачасовом фильме американского производства «Танец для мистера Б: шесть балерин Баланчина». Любопытное зрелище. Наводящее на размышления. У-гу.




Лысоватый, крепко траченый временем человек нёс в авоське бутылку водки, что-то ещё. Такая проза.
В одном месте — на беду себе — он споткнулся. Упасть — не упал, но авоську выронил. Авоська шлёпнулась на асфальт, бутылка, увы и ах, раскололась. Светлая, как слеза, из неё потекла влага.
Секунду-другую человек этот потрясённо глядел себе под ноги. Потом... Потом извлёк из авоськи кокнутую им самим посудину и, запрокинув голову, боясь порезаться, стал сливать остатки спиртного себе в рот. В пересохшее от волнения и жажды горло.
Шли мимо прохожие — он их не замечал. И что могут о нём подумать, его вряд ли заботило. Скорее всего — не заботило вовсе.




Старость есть бо-ольшое неудобство. Не-у-добст-ви-е.




На вопрос: «Как ваше самочувствие?» неизменно отвечал: «Хуже, чем было, но лучше, чем будет...»




Когда нужно напустить туману, в ход обычно идут — совершенно верно — идут эвфемизмы. Неловко, к примеру, в прощальном слове о почившей знаменитости сказать: эт-то был бабник!., был ходок!.. Или: эт-то была потаскушка!.. Говорят (чаще всего почему-то о кинозвёздах, впрочем, не только о них): он много любил; она много любила. Всенепременно с перечислением имён сопричастных лиц, не менее, конечно, знаменитых... Суть ясна, приличие соблюдено, откровенность — на полную катушку. Чего ж ещё?.. «Пипл хавает», всё о'кей!




Как сказал некогда романист Смоллетт, жизнь слишком коротка, чтобы принимать её всерьёз. И суетна, увы, сверх всякой меры. Суетно-пустячна, мелкотравчата... Впрочем, это уже не Смоллетт.




Прежде чем оторваться от крыши 10-этажного дома, он прокричал столпившимся внизу: «Братья-граждане!.. Жизнь — труха!.. Тру-ха-а!..» Самоубийца, забрызгав кровью асфальт, был уже мёртв, а потрясённые трагическим происшествием очевидцы всё ещё слышали раздирающий душу вопль: «...а-а-а!..» Слышали этот вопль потом долго-долго, доносился он уже словно бы с того света.


 

Все мы разные — сколько нас существует. Есть похожие, даже очень похожие. Но одинаковых нет.
Не в том ли и состоял божий замысел о человеке? Не повторяться.

 


Дурака хрен перевоспитаешь. Хотя есть и другие мнения. Чеховский персонаж, к примеру, считал: «Ежели дураков не учить, то тогда от них прохода не будет».


 

Говорят, Дмитрий Дмитриевич Благой, известный литературовед., член-корр. и так далее, когда на глазах у него сгорела немалых денег и трудов стоившая дача, повздыхал, попечалился, потом возвратился в город, отобедал — и поехал к приятелю играть в преферанс...



Такого же рода беда постигла и одного писателя. Маститого, читаемого (не хочется всуе называть его имя). Но размер происшедшего в этом случае был значительно больше: вместе с дачей огонь уничтожил новый, едва завершенный роман.




Дети выросли, мужа похоронила. Сама же ещё хоть куда, не утратила способности нравиться. Увлекла молодого, упивается его ласками...
Муж? Верность памяти?
Пухом ему земля.




Лето — это когда стрижи. Стригут стрижи в небе, стало быть, лето, стало быть, вот оно, долгожданное. Долгожданно-желанное. Как сказал Афанасий Фет: семьёю новой в небеса ныряют резвые стрижи...



Бывало, по молодости лет, печалился: с одной не вышло, с другой... Ел себя поедом: шляпа! Кто половчее — срывают цветы удовольствия запросто. Не пропускают, как говорится. И лишь позднее понял: зря тужил. На кой они, те гусарские сиюминутные доблести, на кой тот «донжуанский» список — длиннее или короче? И как итог — истоптанная невесть кем душа. Эдакое топталище.

 


Стрелой
дорога
в Узкое –
Такое
среднерусское...




Поликлиника. Таблички: «Терапевт», «Отоларинголог»...
— Вы — к терапевту?
— Нет. К орнитологу...



Сто крат Сократ.




С печалью и прощалью...




Ума палата у Фридриха Дюрренматта. Вот одно из его рассуждений. «Смысл бытия есть само бытие...»
Попробуйте сказать об этом лучше, точнее. Попытайтесь...



Влюблённый в свой предмет профессор непрочь был, принимая экзамены, немножко развлечься, «пощупать» студентов.
«Скажите, любезнейший... м-м-м... сколько домов было в Москве у Гурова?..» — «Скажите-ка, милая девушка, на каких простынях спал Стёпка-балбес?..» — «А почему, как вам кажется, Николай Ростов не разговаривал за супом?..» И т.д. и т.п. в том же духе.
Студенты, понятно, этих расспросов опасались и профессора мстительно презирали. В ту пору они вообразить не могли, что, спустя годы, будут вспоминать профессорскую причуду с удовольствием. Поймут: то было вовсе не чудачество. Отнюдь, никак нет. Никоим образом.




«Улица-дура» — хотят внушить нам идеологи сегодняшнего дня, вновь явленные теоретики. Наставники. Учителя жизни.
А как же вековечное «вокс попули — вокс лэи» (глас народа — глас божий)? Заблуждались древние? Или правота всё-таки на их стороне? По большому счёту — правота.




Прошлое не умирает — оно просто-напросто покрывается пылью времени. Чем больше проходит времени, тем больше накапливается этой самой «пыли». Своего рода патины.

 

Ошибки молодости — ошибки особого рода. За иные из них приходится платить всю жизнь. Расплачиваться.



Вестимо: какова еда-матушка, таков и аппетит-батюшка.



Любить меня не за что. Факт. Но так хочется, чтоб любили!




Есть люди, с которыми не хотелось бы встретиться даже в раю. Даже в воспетых бардами райских кущах.




Два приятеля зашли выпить. Пьют, закусывают, ведут беседу.
— Слушай, — говорит один другому, — как по-твоему, отчего это происходит? Вот я — да? Человек я вроде ничего. Не злой, не жадный. А недоброжелатели у меня всё же есть. Ну почему так? А?
Приятель жуёт, с ответом не торопится... Выпили ещё.
— Так как думаешь, почему?
Приятель вертит в руке бокал, разглядывает вино на свет.
— Если ты очень этого желаешь, я тебе скажу. Только обещай, что не обидишься. Обещаешь?
— Конечно! Можешь не сомневаться.
Приятель разминает сигарету, прикуривает, затягивается дымком. Потом говорит:
— Вот ты посмотри. Посмотри на себя со стороны... Чуть ли не каждый год у тебя выходит книжка. Заграницу ездишь. Дома у тебя всё хорошо. Сам здоровый, цветущий... Видишь, какая картина? Уж очень ты благополучный... А вот если бы тебя, скажем, обворовали. Жена ушла. Или заболел бы ты, допустим, раком либо чем-то ещё в таком роде. Тогда, поверь, всё было бы иначе. Все стали бы тебя жалеть, относиться с сочувствием, симпатией, даже с любовью. Да-да! Старались бы тебе помочь, в чём-то посодействовать. И — заметь — самым искренним образом... А ты, со своей стороны, испытывал бы чувство признательности, благодарности, тебя до глубины души трогало бы чужое участие, умиляла чья-то чуткость. Никакого диссонанса в отношениях с людьми, вообще с человечеством. Полная гармония... Так-то, брат!




В сущности, ежели разобраться: там — не так уж хорошо, здесь — не так уж худо.
Вы — лично вы — с этим постулатом согласны?




В небесах кокетничало солнце — то глянет из-за облачка, вроде как подмигнёт, то снова спрячется, дескать: «Ку-ку!..»
Отнюдь не претендуя на открытие, осмелюсь утверждать: наше общительное светило способно не только чаи распивать в честной компании, что было доказано ещё в прошлом веке. Помните? «В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла — на даче было это». Но и куковать-кокетничать также. Запас этого самого кокетства у него неистощим, равно как и запасы тепловой энергии, которой мы с вами обязаны своим земным существованием.




Желаешь насмешить господа, расскажи ему о своих планах. Словом, откройся, поделись. Всевышний сам мастер шутки шутить, оценит.

 

Есть что-то за душой — получится, нетути — ни в жисть. И судьба, на которую принято всё валить, тут вовсе ни причём. Пресловутая судьба-индейка. Отнюдь.




Оптимизм — это, конечно же, хорошо. Но здоровые ноги — лучше.




В Москве сгорел «Манеж», сгорел завод «Серп и молот», сгорел — второй раз подряд — оперный театр...
Что это? Пожары по заказу? Заказные? Кто-то таким «Факельным» — достаточно тривиальным — способом делает деньги?.. Способ — вполне в духе времени. Нашего с вами изгаженного, испоганенного времени. Нами же испоганенного, как ни обидно это сознавать. Нами же.




Неоспоримое право каждого — быть завтра умнее, чем сегодня. Надо только суметь воспользоваться этим правом. Реализовать его, извлечь. выгоду. И лучше, если та выгода морального, морально-этического свойства. Поскольку сие обстоятельство её приподнимает. Возвышает.




Всем известный Тонино Гуэрра — друг и сподвижник нашего Андрея Тарковского — сказал: «Я никогда не писал романы. Я писал страницы раздумий, маленькие страницы жизни, страницы утешения для тех, кто жив...»
Не знаю, как вас, читатель, а меня такая открытость, добросердечность по-настоящему трогают. Это не может не трогать.




По сути борода есть некий атрибут мужской внешности. Достаточно выразительный, достаточно многозначный. По праву занимающий на лице отведённое ему природой место. На физиономии, если хотите.




Виват, Россия!.. Где ж твой Мессия?




Счастье — это когда без примесей, когда в чистом виде, в своём подлинном естестве. То есть счастье — это когда счастье. Когда — оно.




Смерть выклёвывает вроде бы по зёрнышку, а кладбищенские поселения растут, как грибы после дождя. Растут, множатся. И несть им ни числа, ни предела... Впрочем, это достаточно грустно. Точка.




«Рождение — это начало отсчёта», — сказал некий весьма сумрачный — по складу ума и настрою — мыслитель. Весьма угрюмый.




Было время: студенты — впрочем, не только они — дружно читали «Студентов». И в адрес автора, Юры-три, сыпались, сыпались комплименты. Заслуженные, разумеется.
Комплименты сыпались и позднее. Юрий Трифонов умел, как говорится, «держать планку». Умел поддерживать интерес к своему творчеству.
Интерес этот жив по сей день. Он, судя по всему, надолго.




Помните? Было... «Пролетариат борется за власть, буржуазия крадётся к власти...» Теперь... Буржуазия уже у власти, народ ещё только собирается с духом. Ещё даже не запрягает. Отнюдь.




Период грабительского накопления затянулся. Не пора ли, выражаясь фигурально, разжиревшую хавронью пустить на колбасу для голодных? А?.. Не пора ли подумать о сирых и нищих, каких у нас тьма-тьмущая. Тьмущая тьма. Пока — лишь разговоры, словоблудие.




Икру и рыбу у нас крали. Икру и рыбу у нас крадут. Икру и рыбу у нас будут красть... Да если бы только икру и рыбу!




Не позволяй ногам бежать впереди головы. Споткнёшься.




Искусство должно бодрить, как кружка холодного пива.


 

Может быть, высшая добродетель — некорыстное отношение к жизни... Точку зрения разделяете? Или это — не та «точка»?




Кафедральный собор, конец дня, службы нет, но боковая дверь открыта. Там, дальше — полумрак, горят свечи, несколько богомольцев в тишине со своими думами, с молитвой и надеждой... Как знать, быть может, верующим людям не столько нужен сам Господь, милостивый лишь в их собственных помыслах, сколько приют спокойствия, средоточия, никем не нарушаемого душевного отдохновения. Такой вот благостный островок посреди каждодневных забот, тщеты, беглых чувств и торопливых мыслей. Как знать?




Старая, умудрённая жизнью женщина: «Детей надо ростить и ростить...» Какая прелесть — это «ростить»!




— Лет десять ещё проживёте, — сказала мне моя палатная докторица. И заглянула при этом в глаза. — Вам хватит?
Я согласно кивнул... Такой щедрости от неё — жесткой, колючей — не ожидал... Верно сказано: внешность обманчива.




Уйти бы красиво!.. Скажем, уснув в кресле — как Карл Маркс. Или — ещё того лучше — за работой, выронив из слабеющих пальцев перо... Это так трогает сердца, когда красиво. Так трогает! И где-то даже берёт за живое.





Из лозунгов наших дней, из новых призывов: «Любите деньги, и они будут любить вас...» Какова метаморфоза?!. Поворот в умах. Эдакий извив. Своего рода: «Долой стыд?»




Лучший способ убедить мужика — выпить с ним, убедить женщину — показаться ей. Коснуться её сердечных струн.




Она была чувственная и слабая. Стоило только представить, как он придет и скажет: «Сейчас я тебя разложу...», в коленках возникала дрожь, а в голове — хмельное кружение.




«СБСП!» — по сути — есть заклинание в форме аббревиатуры, и в развёрнутом виде означает: «Слава богу, сегодня — пятница!..»




Как сказал бы Козьма Прутков: любитель острых сюжетов подобен шпагоглотателю.




Тоскливо, буднично расстаёмся мы с жизнью. Вот что обидно. Зачастую — раздавленные страданием, что вовсе никчему. Между тем — по логике вещей — уход должен быть исполнен смысла, достоинства. Истинного достоинства, врачующего душу, помогающего одолеть тоску. Должен быть духовно возвышен, приподнят... Как-никак — финиш, прощание со всем и вся. Расставание.
Иван Сергеич Тургенев не зря размышлял, что будет думать в свой последний час. И стихотворение в прозе назвал: «Что я буду думать?..» Жаль, невелико оно, то стихотворение — всего несколько строчек.
Что он думал на самом деле — бог весть. Его уход — борьба с болью, притом непосильная. Как пишет Борис Зайцев («Жизнь Тургенева»), смерть он встречал в муках. «Боли доводили его до криков, до мольбы прикончить». И продолжалось это ни день, ни два...




«Соло для часов с боем» была не просто превосходная постановка, вершина. То была лебединая песня великого МХАТа, то было прощание. Увы, увы — прощание. Уходили старики, сотворившие эпоху.




Крик птицы, считают индусы, это вечная музыка вселенского начала... Можно позавидовать индусам, умеющим так красиво и образно мыслить. Облекать свои мысли в бодрящую, затейливую форму.




Бродил — было время — слушок... Когда академик Тамм жил ещё в коммуналке, его жена появлялась на кухне в нарядном халате с повисшими на нём белыми крысами. Понятно, живыми... Семья академика обожала этих чудных зверьков... Там-та-та-там-там-там!..




Наш, в общем-то незлобивый, народ шутит: «Кому — Канары, кому — и нары...» Шутит, шуткует... Весело! Оттого и шуткует.




Первопроходцем желал бы стать каждый. Да не каждому выпадает такая удача, не каждому, как говорится, фартит.




Лето, бульвар, скамья. Беседа.
— Были... Мужья, любовники, сожители... Были — да сплыли...




Объяснение на языке постели.




«Моему лучшему другу» — надписал он мне когда-то, в нашу юную пору, свой чубатый портрет. Но я не был лучшим — лучшим остался он.




Эмигрантка «новой волны»: «Жизнь в Штатах — это жизнь в декорациях...»



Как приятно осознавать себя умным! И как трудно быть умным всегда, постоянно. Изо дня в день, изо дня в день... Утомительно.



Чем жизнь наполнится, то и запомнится.




Семью, дом делает, конечно же, любовь. Она — премудрая, вечная.




Эти короткие фразы он приготовил заранее и всё повторял про себя, опасаясь, что память их не удержит. Фразы простые, но для него теперь самые важные. «Не оставляй меня... Дождись... Закроешь мне глаза... Не оставляй... Не оставляй... Не оставляй...»




Душа есть — в некотором роде — кладбище. Кладбище несбывшихся надежд, мечтаний, упований. Словом, душа — это грустно, это слёзы и слёзы. Душа...




И Бог, и Сатана — бессмертны, хотя в каких-то древних верованиях Сатане и предвещали погибель. А где бессмертие, где река Времени течёт без начала и без конца, как текла она тысячи, миллионы лет назад, там, понятное дело, царят равнодушие, скука... Не от той ли извечной, неизбывной скуки властителей света и тьмы все наши людские беды — и глад, и мор, и войны, и стихия, на которую нет управы? А?..




Изувеченных судеб — как поломанных веток в лесу. Разве нет?




Как не понять человеку, зачем он живёт, так, видно, не понять человечеству, на кой ляд оно вообще в этой космической круговерти, в этой пустыне без конца и без края. Ну, на кой?!.




Враки, что время лечит, оно лишь притупляет боль. Но — острая или тупая — боль всё равно остаётся болью, тоска всё равно остаётся тоской. И она тем мучительнее, тем горше, если есть в чём себя упрекнуть...
Горят зажжённые мной свечи. Вот-вот безмолвные огоньки, проникнув в страждущую мою душу, затеплятся там... Прошел ещё год, как не стало мамы.




Всё больше просящих, всё меньше дающих. И какое тому разумное объяснение?




Ещё и ещё раз подумай: хорошо ли ты поместил свои душевные ценности? Достаточно ли хорошо? Достаточно ли надёжно?




Представить трудно, как бы мы жили, как понимали бы свою жизнь, самих себя, не подари нам небо Пушкина. Не яви оно этой милости.



Конец дня, перекрёсток, пробка. Транспорт зажат. Он — транспорт — негодует, сигналит, неистово жмёт клаксоны. Те, что не флейты.
Ну, да улица есть улица, бывает. Но вместе с автобусами, троллейбусами, грузовиками и легковушками зажата машина, которая даже минуты малой терять не может, не имеет, как говорится, морального права.
Трое мальчишек среднего школьного возраста — то бишь подростков, до глубины души возмущённых творящимся у них на глазах безобразием, в три юных глотки орут:
— Пропустите пожарных!.. Они спешат!.. Зараза!!. Пропусти пожарку!!!




Пока свирепствовали динозавры, ихтиозавры, прочие птеродактили, человеку, конечно же, делать тут было нечего. Нечего — ровным счётом.




Подонки, как правило, не стреляются. А жаль! Оч-чень жаль.




«Жизнь прожил, а устриц так и не попробовал...» — попечалился он напоследок... Вам, читатель, отведать сей деликатес привелось?




Умереть
и оставить
Недопитый
коньяк...
На такое
способен
Лишь набитый
дурак.




Старый-престарый — посреди городских кварталов — парк, издавна именуемый Екатерининским. И молодая, в самом своём зачине, весна. Её ждут, к ней готовятся. Уже очищены дорожки, можно гулять. Гуляют с детьми, с собаками. Оживлённый такой гульбарий. По-другому сказать — гульбище.
Привлекает, понятно, пруд — он в центре, всё здесь — вокруг него. Пруд пока ещё подо льдом, но побережь — тут, там — уже обнажилась земля. Три пары уток щиплют нежно-зелёную, едва пробившуюся травку.
Эти утки крупнее привычных нашему глазу сизых. Объёмистее, массивнее. Притом у них совсем иной окрас — желтоватый, почти что золотистый... Дети, взрослые с любопытством разглядывают необычных, залетевших, как видно, из зоопарка пернатых. На радость «аборигенам», то-бишь здешнему населению, залетевших.
В прежние времена парком пользовался «контингент» особый. То были воспитанницы Института благородных девиц (дочерей неимущих дворян). Сам институт помещался рядом, в старинном, до наших дней сохранившемся здании, известном как Дом армии, ныне — российской, естественно. В просторном парке институтки резвились, купались, зимой — по глади замёрзшего пруда — катались на коньках.
Теперь здесь немало новшеств, и, может быть, самое привлекательное — танцплощадка с эстрадой. Днём душу отводит «старая гвардия». Танцуют парами, «шерочка с машерочкой». Просто толкутся под музыку, подпевают.
На лицах — улыбки, в глазах — живой блеск... Словом, неунывающая тусовка круглогодичного действия. Тусовочка.
Идут и идут люди в этот парк-оазис, парк-целитель. Даритель бодрости, чистых помыслов, неподдельного оптимизма.


 

Тюрьма — за шахматный турнир, сыгранный противу запрета?!.
Нет, не зря трудился Эразм Роттердамский, сочиняя свою, ставшую знаменитой, «Похвалу глупости». Не напрасно! Хотя вряд ли тогда — несколько столетий назад — мог предположить, что осмеянная им особа окажется такой живучей. Мало сказать, живучей, но — сплошь и рядом — будет торжествовать. Насмехаться над здравым смыслом. Увы, увы.




Желаешь стать аристократом? Укради миллион, ещё того лучше — сто миллионов. Будут деньги — появятся манеры, появится апломб... Не сегодня сказано: бытие определяет сознание. Норму поведения — тако же. Норму, стиль. Пожалуй что — и повадки. В некотором роде.



Идёт великое ворование. Разнообразное по форме, глубокоалчное по существу. Всяк ворует как может, сколько может. С размахом, нахрапом, небывалым бесстыдством. Воруют сверху донизу и снизу доверху. Во всевозрастающих размерах, объёмах... (Читайте газеты).
Маркс — с его «прибавочной стоимостью» — смешон. Крадут, как говорится, почём зря, грабят, обирают страну. Тащут, тащут, тащут..
Такова «политэкономия» в новейшем российском обличье. Самоновейшем, капитализированном. По-другому: в стиле «модерн».




Социально заточенный автор есмь кость в глотке разъевшейся, утратившей совесть, обнаглевшей элиты. С позволения сказать — элиты разумеется.



И снова — Чаадаев. Он интересен во всех своих суждениях. Вот, например: «Через истину ведёт путь на небо». Доминанта здесь — само собою — истина. Истина.




Как показывает жизнь, умных женщин значительно больше, нежели принято думать. А мужиков — мужчин то есть — меньше. Жаль, статистика обходит эту щекотливую тему... Впрочем, может, правильно, что обходит. К чему усложнять и без того непростые отношения полов.




Хорошо,
когда жена
одна,
Хорошо,
когда она
жена.




Наколка на чьём-то бугристом плече: «За измену — нож, за нож — тюрьма»... Не иначе — личная драма в сжатой, почти афористичной форме. В графическом, можно сказать, исполнении. В борении страстей.




Праздник кончился — знамёна в кладовку.




Как отъявленный эгоист, желаю тебе похоронить меня. Тебе — меня. Не наоборот. И не закапывай — по обычаю предков, не зарывай. А сожги. С огоньком — оно и проще, и вроде бы не столь горестно, не столь — по нервам... Словом, сожги — и вся недолга.




Строим капитализм?.. Да ничего мы больше не строим. Перемогаемся поелику возможно... Глаза бы не глядели на эту мерзость, на эту грабь-кампанию, на этот бандитский делёж.




Известно: зима ждать себя не заставит, лето не поспешит.




Ещё известно: от осинки не родятся апельсинки. Уж как есть — не родятся. Хоть ты что!..


 

Как сказал бы всё тот же Козьма Прутков, мудро поступила природа, даровав каждому из нас только по две руки... Действительно, что бы мы стали делать третьей?




Есть истины, докапываться до которых неприлично.




Кто пишет «в стол», тот живёт — «в трубу». Фигурально выражаясь.




По разным причинам она теперь ездила на курорт одна. Он на это не сетовал, отнюдь, был рад тишине, возможности спокойно думать, без помех заниматься своим делом. Он знал — там её обнимают, но встречал всякий раз приветливо, будто и в мыслях не допускал ничего такого. Не желал ронять своё человеческое достоинство, которое тоже не последняя вещь в нашей жизни, в нашем земном, неустойчивом бытии. Не последняя.


 

И такое хорошее наступило время — люди перестали болеть, разучились умирать. Жили долго-долго, пока не надоест, не наскучит, пока уж совсем невмоготу станет от бесконечного повторения одного и того же.




Нет ничего тоскливее, чем вид одинокого, забытого богом и людьми могильника в дикой, продутой ветрами пустыне.




Судьба, рок, провидение, предопределение — такая же выдумка растерянного человека, как жизнь за гробом, как страшный суд, как рай и ад.




Был бы Мастер — Маргарита найдётся. Не в обиду ей, конечно, будет сказано.




6-е июня, площадь, людно. Как всегда в этот день. Позеленевший — то ли от времени, то ли от горьких дум — А.С. и водопад стихов.


 

Специально «Онегина» не учат, но знают — отрывками, целыми главами — многие. И чуть ли ни с детсадовского возраста. Стихи эти — как бы сами по себе — завладевают нашей памятью, нашим сознанием, становятся неотъемлемой частью бытия... Да, так оно есть. И пусть так будет.
Давным-давно когда-то посчастливилось мне — в ту пору юнцу зелёному — попасть на поэтический вечер. Всем известный Владимир Яхонтов читал «Онегина». Вернее — играл. То был театр одного актёра. Неповторимый, незабываемый.
Подробностей память не удержала. Увы. Что запомнилось — это клубная сцена МГУ, глубокое кресло посредине, фигура чтеца. И ощущение некоего волшебства, магии удивительного, всепоглощающего искусства... Отмечали горестную дату — сто лет назад померк свет в глазах Пушкина.




Нет равенства в любви. Нетути. Ежели он полюбил её, полпути пройдено. Условно говоря, разумеется. Ежели полюбила она, это ещё ничего ровным счётом не значит. Примеры тому можно черпать из классики — та же Татьяна Ларина, та же княжна Мэри, та же наивная Наденька из чеховской «Шуточки»... Другие, прочие.


 

«Кипящая ревность...» Романс помните?.. Каков, чёрт возьми, эпитет! Какова страсть! При всём том — неповторимый шаляпинский бас... Короче говоря: потрясуха... Тоже ничего себе словечко, между прочим. Хотя совсем иного закваса-колера, совсем иного замеса.




Это так удобно, так утешительно — верить в существование Премудрого и Всеблагого! Взаправду верить... Блажен, кто верует.




Величайшие сказочники на земле, конечно же, евангелисты. Их творения, которым не одна тысяча лет, и поныне не утратили своей притягательной, даже какой-то магической силы, своеобычного волшебства.




Раннее сентябрьское утро. Всё окрест потонуло в тумане — и поляна, и лес, купола Узкого, корпуса-новостройки, дорога с её неуемным движением. Потонуло, растворилось, истаяло.
Желтком, пущенным в молоко, плывёт по небу солнышко — то исчезнет, то вынырнет, посветит тускло, призрачно. Невнятно.
Лишь позднее, часам к десяти-одиннадцати, удастся ему иссушить влажные простыни тумана, одарить теплом все живое и сущее. Обласкать, обнадёжить... Пусть ещё день-другой продлится эта блаженная пора, эта тихая, быстротечная радость — бабье лето. Пусть продлится.



Такой жизнерадостный улыбайчик.




Немудрящая, вроде бы, радость — ощутить вкус слова. Вроде бы — да. Но доступна радость сия не каждому. Лишь тому, кто к слову повёрнут, причастен. К слову — как таковому.

 

Сволочь с ярко выраженным интеллектом — это сволочь вдвойне. Изощрённая сволочь, злонамеренная.


 

Мудрость несуетна, поскольку она мудрость.




Что есть жизнь? Это — как люди промеж собой договорятся. Как договорятся, такой она и будет... Договориться бы им только.




«Иезус, Марья, святой Антоний!..» Излюбленное присловье незабвенной моей бабы Юли, крестившей меня в Троицкой церкви стольного града Киева.
Впрочем, никогда больше в божий храм она меня не брала. Считала: с господом ты или без господа, каждый должен решать для себя сам, без какого бы то ни было побуждения со стороны. Должен решать осознанно, по зову совести и сердца, по собственному своему разумению.
Так в семье у нас и сложилось: верующие, сочувствующие, атеисты. Схема, впрочем, широко распространённая. Широко и повсеместно. Обусловленная бытием нашим. Нашим миропониманием, нашим мироощущением.




Столичный метрополитен. Сплошь — безвкусная, аляповатая реклама. И вдруг: «Город — единство непохожих. Аристотель». Каково!.. Помним мудрых. Нет-нет, да и похлопаем по плечу эдак вот одобрительно. Дескать, молодца-а!..





Кто-то неглупый изрёк: старость скажет, какой была молодость. Скажет, не промолчит.


 

Завидным постоянством обладают змеи. Яд у них не переводится.




Как утверждал врач Наполеона Бонапарта, весёлые люди всегда выздоравливают... Хм! Его слова — да богу в уши.




Каждый пятый украинец — русский (из статистики)... Точно?.. Сдаётся — каждый второй. Ну, может быть, третий... Впрочем, это сугубо личное мнение, сугубо субъективное. Если хотите, взгляд, точка зрения.




На тот свет ещё никто не опоздал. И вообще, как говорится, не спеши на тот свет — там кабаков нет. Нетути...




Ещё Артём объявился. На сей раз — с музыкальным уклоном. Слагает гимны сынам гармонии, титанам музыкального творчества. Озвучивает, посылает в эфир. «Всем, всем, всем!..» Лейтмотив: партитуры не горят... И каков диапазон! Какие глубины, какой артистизм!.. Впечатле-ние — ошеломляющее.
Видеть, слышать этого певца прекрасного — радость, следить за ходом его изящной и в то же время напористой мысли — наслаждение, эдакое интеллектуальное пиршество...
Своим искусством, филигранным своим мастерством Варгафтик — так именно звучит его фамилия — живо напомнил до времени ушедшего Ираклия Луарсабовича Андроникова. Из той же славной плеяды.


 

Кто сказал, что жизнь должна иметь смысл? Разве природа — сама по себе — смысл имеет? А человек — часть природы, как известно. Пусть и наделённая разумом. Разумом, который вселяет в нас не столько, может быть, надежду, сколько тревогу. Обоснованную тревогу.




Большой школьный зал. Праздник. Дети принимают у себя ветеранов войны. Сводный хор, включая малышню, поёт частушки. Приплясывает и поет:

Топится, топится
В огороде баня,
Женится, женится
Мой милёнок Ваня.
Не топись, не топись
В огороде баня,
Не женись, не женись
Мой милёнок Ваня...

Всеобщее оживление, смех. У многих — смех до слёз... Достали детки своих гостей, достали!




В молодую пору дни просторные, каждый вмещает в себя уйму всяческого бытия, жизнетворения. С годами — увы, увы — дни скудеют, тощают, становятся однообразно-унылыми, всё убыстряя и убыстряя свой бег. Хотя спешить нам решительно некуда.




Проспект, навстречу — женщина. Не женщина, а Эйфелева башня. Ей-ей! И завлекательно, и — в то же время — жутковато...




Любил выражение: «Полировать кровь». Не зря любил, в устах настоящего мужика оно звучит. Отменно звучит! Точно также, как и само слово «отменно», почти вышедшее ныне из употребления.




Демонстранты несли плакат: «Спасибо нашему президенту за такую жизнь!» Милиция вела себя индиферентно, поскольку не знала, как ей реагировать, как быть. Не сумела определиться... А может, всё-таки сумела?




Каждый новый президент — ещё один эксперимент. Эксперимент, понят но, без гарантии. Клятва на «Конституции» — не более, чем поза, не более, чем декларация. Заявка в самом общем виде. Никого ни к чему не обязывающая заявка. Посул, попросту говоря.



На одной из столичных улиц много дней — а может быть и недель — висел плакат: «Долой господ, ограбивших народ!» Висел — как немая, зреющая угроза.



Служил отчизне, забыт при жизни. Точь-в-точь, как будут забыты прочие, имя которым — легион.



В книжных магазинах теперь есть всё, на любой вкус. Нет только покупателей: книга стала предметом роскоши. Понятие «книга-копейка», давно позабытое, представляется ныне анахронизмом, некой фантасмагорией. Так далеко мы ушли по пути процветания. Ушагали-утопали.




«Дорогие мои! Прежде, чем отправлять меня в печь, проверьте, пожалуйста, хорошо ли я умер. Всё ли с этим делом в порядке. Лады?




Чем ближе к финишу, тем больше кукишу... Н-дас!




Известная киноактриса, притом очаровательная женщина, предпочитала мужчин с красивыми, изящной формы руками. Такая была у неё особинка, о чём не преминуло поведать одно крытое глянцем издание, освещавшее эту сторону жизни разного рода знаменитостей.
Но привередливой грешнице не повезло, увы. Очередной любовник её люто приревновал и длинными, сильными пальцами — страшно сказать — задушил... Скорбную весть донёс до читателей всё тот же осведомлённый, вполне компетентный в своей области журнал. В своей сфере.




Мечта поэта — умереть великим... Сподобишься, будешь возведён в ранг — тебе и некролог, и престижное кладбище, и «мемориа» на стенку... Словом, всё — честь по чести. Но при наличии величия, понятно.




Лично у меня так называемой первой любви не было. Сразу была вторая. А может, то была даже третья?.. Поди вспомни теперь?



Подумать, поразмышлять успел? Стало быть, прожил не зря. Если — в самом деле — успел. В самом деле. И сумел это осознать.



Имя Михаила Матусовского известно едва ли не каждому. Лирик, поэт-песенник. Его «Подмосковные вечера» пели, поют и долго ещё будут петь-распевать всенародно. Да только ли «Вечера»?!.
Но песня — лишь одна его ипостась. Пусть и наипервейшая. Был он, помимо того, провидец, был трибун. Обращаясь к солдатам Отечественной, творцам Победы, возглашал:

Пока ещё в обойме есть патроны,
Покуда бьются старые сердца,
Займите круговую оборону,
Держитесь, ветераны, до конца.

Будто знал: не все беды-горести позади. Знал, предвидел, предупреждал.
Одного, конечно, и помыслить не мог: что атаку на старых, не щадивших себя солдат предпримет собственное правительство, наша утратившая стыд и совесть власть предержащая. А вкупе с солдатами — на всех остальных стариков, доживающих свой скудный век.

Немощная,
полунищая
старость –
Это всё,
что у них
осталось.

Знаменательная дата, Красная площадь, торжество... Хотя — если по совести, по большому счёту — не торжеству здесь сегодня место. Нет! Горькой памяти, покаянию, невыплаканным слезам. И звучать здесь должны не бодрые марши, звучать должен реквием. Реквием.




В бога хотели бы верить многие, если б поверили, что это именно то, чего им не хватает. Чего недостаёт. Если б поверили...



Давно замечено: удача смягчает сердце, рождает любовь к людям. Неудачи — напротив — ожесточают. Словом, желаю вам одних счастливых дней в году, как пел незабвенный Юрий Гуляев.



Проживи со мной старость. Молодость со мной всякая проживет.




Эх, кабы всё сызнова, вдругорядь!.. Только на финише осознаёшь, какой распрекрасной можно было бы её сделать — нашу жизнь. Этот дар, это явленное природой чудо... Увы. В полной мере — лишь на финише.




Диву даёшься — как она пролетает! Жизнь.
Только-только всё вроде бы начиналось, всё было — обещание, ожидание, предвкушение. И вот уже впереди — ничего. Скукота одна, скукотёжь. Отпевание, если ты человек церковный. Крематорий с его заигранной заупокойной музыкой. С этим дежурным нытьём.
Дальнейшее — молчанье, как сказал принц Гамлет. Светлейший принц.




В народе говорят: живём — не сохнем, умрём — не охнем. А народ знает, что говорит, и умеет сказать, умеет слово молвить.



В унисон тому присловью, поговорочке той:

Умей думать
ни о чём,
И всё будет
нипочём.




А завершить этот вольный сбор, этот роман вразбивку хочется фразой, услышанной как-то по радио. Вот она — та запомнившаяся фраза: «Человек может всё, но не больше». Всё, но не больше...
Жаль, не уловил имени того, кому она принадлежит по праву. Такой афоризм — свидетельство таланта. Убедительное, согласитесь, свидетельство ума и таланта.