время шакалов

         





                04.04.2006













            08:17
            Кривозубая шестерня, освободившись на миг из объятий анкера Мьюджа, качнула стрелку на моей левой и украсила линию жизни еще одним шрамом.
            Я смотрю на кровавые пятна, разбрызганные под козырьком подъезда, на перекошенные лица легавых, мечущихся возле палисадника с табельными наперевес; на замершие в нелепых позах тела с пустыми, как у манекенов, глазами. Заметил опера, метнувшегося в нашу сторону из-за желтого угла трансформаторной будки. От рукоятки «макарова» раскрошилось боковое стекло, за ним вдребезги разлетелось дождливое субботнее утро.
            Необратимость — цена разворачивающегося безумия.
            Все, бля, приехали...






            Слышно, как натужно грохочет тележка с баландой. Вслед за ней резкий стук ключей по железным пластинам «кормушек» на камерных дверях.
            Поднимаясь пролетами от цоколя с рядами карцеров до верхнего этажа, корпусной раздает карточки инспекторам-контролерам. Заказанных на этап собирают поименно, подзывая к глазку на двери и сличая фотографии. Кого-то не узнают, кто-то не помнит, когда появился на свет. Впервые здесь очутившиеся и вовсе не могут взять в толк, зачем их стаскивают со шконок и волокут к мутному пластику смотрового отверстия — такие обычно деревенеют тут же и теряют голос, застывая от напора дежурного с разлинованной картонкой в руке. Ежедневная порция режимного психоза.
           Старший остановился на верхнем отделении тюремного блока. Оттянул на двери «язычок», заглянул внутрь восьмидесятой камеры. Увидел мельтешащие головы в переполненной маломестке: четверо спят, пятеро на ногах. Девять мужиков на девяти метрах бетонного прямоугольника. Все путем — первая стадия лечения правосудием. Прильнув к глазку, дежурный прибавил голосу басистых нот: «Не закрывать обзор. Ткачев, с вещами».
           Зеки присели на корточки и задрали подбородки на говорящее око легавого. С торца нижнего яруса откинулся край банного полотенца, показался бежевый козырек бейсболки:
           — Я в курсе.
           — Свериться нужно...
           — Второй месяц сверяешь, начальник.
           — Через пятнадцать минут, Ткач, — на место глаза вернулась черная лопатка «язычка».

           Узкий коридор нижегородского централа. Муравейник тел переминается в ожидании переклички. Сотни человек как предтечи обвинительных решений. Система работает без сбоя: сколько доставят в суд — столько и назначат виновных.
           Начался отсев толпы на этап. Ткач стоит, облокотившись на стенд с лозунгами о триумфе правозащитных фондов. Стоит в одиночестве. Ткача знают все. Вернее, все знают, кто его сюда упрятал.
           Через решетчатое окно видно, как зеков трамбуют по глухим отделениям «воронков». Серые фургоны который год ставят рекорды вместимости. На любой ропот конвой неизменно реагирует щелчком карабина на стопорном кольце «кавказца», беснующегося в дальнем углу контрольного шлюза.
           Мелькнул значок фордовского «Фокуса» из розыскного бюро: спецэтап. Два опера направились в сторону дежурного, синхронно размахивая на ходу наручниками и бланком судебного запроса. Ткач привычно уселся сзади. Затяжной щелчок браслета; минута — и ты по другую сторону четырехметрового забора.
           Мусор с водительского сиденья обернулся на светофоре. Его напарник, веселясь, играючи заехал Ткачу в подбородок:
           — Как сидится, Вован?
           Ткач промолчал. Уставился в окно, провожая взглядом ускользающие за спину перекрестки.
           — Ты еб*льник-то не вороти, а слушай сюда. Маллер очухался на днях. Выкарабкался из комы, х*ятина. Дал показания на выезде: шипел из своих проводов и про тебя, разумеется, вспомнил. Бл*дь, так скоро и на кладбищах допрашивать начнут, прямо со свечами и пентаграммой. Короче, сегодня твой выход. Спляшешь как здесь написано — рисуем тебе трояк за Корейца и уходишь краями с централа. Ал-л-ле, хоть слово от себя ввернешь, я лично отнесу тебя в тридцать первую хату, понял? Там тебе живо очко раскидают на десятку и туза. Ты ведь Ткач? Тка-а-ач, бл*дь, а не ткачиха...
           Опера заржали. Их смех напоминал лай гиен.
           Повернули к закрытому двору областного суда. Десять ступенек вниз до подвала справедливости.
           Ткач размял затекшие от наручников запястья, достал из кармана сложенный вчетверо лист. Пробежался по заготовленному операми тексту свидетельского трепа. Бросил взгляд на круглый циферблат над группой конвоя — еще час до слушания.
 
           Установили личность свидетеля. Ткач смотрел из своей клетки на судью — тот, словно сом на безводье, по-рыбьи шевелил губами: «Что можете пояснить по факту перестрелки, произошедшей четвертого апреля две тысячи шестого года?»
           Ткач перевел взгляд на оперов, сидящих перед ним на скамье рука об руку, как первоклашки. Попытался вспомнить, кто из них увещевал по дороге. Прямые углы стриженых затылков-близнецов выдавали напряженное ожидание показаний единственного очевидца. Судья повторил вопрос. Секретарь оторвалась на миг от своих писулек и, улыбнувшись, снова замерла над протоколом. Ткач вынул листок из нагрудного кармана. Мелькнули строки спасительного вранья. Закрыл глаза — память тут же выдала все пункты поганого, никому не нужного прошлого.
           Скомканный лист зашуршал, разворачиваясь, под скамьей.
           — Меня должны были убить четвертого апреля. И убили бы, не будь пробки на Зеленском съезде...
           Ткач начал говорить. Точнее, принялся нарезать воздух такими словами, что адвокат обернулся на него растерянно, а после мелко затряс головой, сгорбившись над своим блокнотом. Секретарь осторожно выводила буквы, упреждая каждую строчку взглядом на оторопевшего судью. Тот жестом остановил запись. Прокурор сделал вид, что ничего не заметил. Паркет между клеткой и высоким кожаным креслом заблестел от ненависти и лжи.
           Ткач говорил, пока не споткнулся о предупреждающий треск деревянного молотка. Судья торопливо зачитал определение об отложении слушания. Прокурор продолжал пялиться за горизонт окна, уставленного горшками с пыльными отростками хамедореи.
           Блеснули наручники в исполнительных руках конвоира.
           Централ встретил тяжелым скрежетом ворот. Всего несколько шагов от сборочного дворика до тюремного блока. Впереди несколько часов в заплеванном отстойнике, пока карточка из личного дела не ляжет на стол начальника смены. Тот же дежурный, те же пролеты с панцирной сеткой под лестницей. Ткач выдохнул, пересекая третье отделение: тридцать первая камера, — «пресс-хата», — оттуда не выбираются.
           Контролер выбил ногой задвижки, утопающие в проеме восьмидесятой. Два звонких оборота ключа. Ткач вошел, удивившись странной пустоте. Как в замедленной съемке, засек колыхание шторки умывальника. Нутром почувствовал угрюмое скольжение за спиной. Тонкий жгут на шее. Мир вдруг стал липким и желтым...







           Маллер свернул вправо, нырнул под синий прямоугольник с потертой надписью «ул. Ямская» и поехал по встречной вдоль покосившихся рядов ветхого фонда. Остановился у почерневшей от безделья коммунальщиков двухэтажки. Через минуту из подъезда вышел Кореец, всплескивая на ходу руками и корча гримасы на изрытом угрями лице. Кореец скользнул на сиденье рядом и затараторил:
           — Ткач был, стопудово... Его «мерин» засветился, когда Лилю гопили. Хочешь, наберу ей?
           — Набрали уже. Тебя-то как выставили, еблан?
           — Бля, да он работает в цвет, я сам в ах*е... Он же не меня одного! Десятерых отработал, все в кон... Сука, «чистый» отжал...
           Маллер сжимал пальцы, оставляя влажные следы на оплетке руля. Кто-то с точностью лазерной наводки третью неделю накрывал его барыг.
           — Сколько там было?
           — Двести. Я даже размыть не успел. Ща торчки взвоют, вон, глянь, вьются уже, — рассмеялся Кореец, — чайки соловецкие...
           — Весело тебе? — Маллер тронулся по обочине, развернулся, оставив за задним бампером свору «бегунков», только сейчас уяснивших, что Корейца реально гопнули и никакой движухи на Ямской не будет.
           — Куда едем-то, а?
           — В управу. Не трещи...

           Шестиэтажная сталинка на площади Горького.
Проемами дверей разбит бесконечный тоннель управского коридора. Маллер без стука заглянул к начальнику отдела, выложил дело оперативого учета о неизвестном, промышлявшем разбоями в Советском районе. В тонкой папке — объяснение Корейца и номер Ткачевского телефона в рапорте, оформленном со слов осведомителя под цветущим псевдонимом Лиля. Не заглядывая в папку, начальник молча расставил автографы в служебных бланках.
           Выйдя из управы, Маллер направился к зданию областного суда. Через пару часов копия решения о прослушке легла на стол спецов из технического отдела. Вакуум разбавился щелчками входящих-исходящих.
           День.
           Второй.
           Начался третий...
           Царьков позвонил ему в половине первого ночи:
           — Ткач нарисовался. Будет в восемь на Есенина у своего брата, квартиру пробили.
           — Ясно, заглянем...
           — Кто в группе-то?
           — Ты и Непогодьев.
           — Согласовывать будем?
           — Примем сначала, там разберемся...
           — Утром заеду, — зевнул Царьков, — готовь за сверхурочные...
           — Героям графики не пишут...
           Маллер повесил трубку. Перевел будильник на семь. Проснулся ровно за час до дыры в позвоночнике и черного хохота комы.






           Дюжина острых крыш на берегу зеленого водохранилища. Грунтовые площадки с забором из елей за меловой разметкой и незамолкающая груша репродуктора возле столовой — очередные сборы подающих надежды...
           Они познакомились под упругий стук волейбольных мячей на базе олимпийского резерва. Юность и двести верст до родителей вскружили голову, взогнав сердечные ритмы. Просыпаясь, они нетерпеливо ждали вечера и горячих минут в ракушке заколоченной эстрады. Сборы аукнулись романом на пару лет да Мендельсоном в привокзальной забегаловке. И появлением орущего младенца...
           Младенец крепнул, хлопот не доставлял.
           Вооружившись дипломами, молодые устремились навстречу статистическому счастью: отец пустил корни в тренерском штабе поволжских юниоров, мать в том же духе взялась за девок в спортивном интернате. Тесть-ветеран одним звонком состряпал новоселье в комнатушке из торпедовского фонда. Вторым звонком оформил зятю место в заводской команде. Автогигант раскланялся льготной очередью за «Волгой».
           Дом, ребенок и завод — сплелось еще одно звено советской арлекинады...

           К девятому классу сын превратился во что-то странное и безобразное: его пренелепо низкий рост да лошадиная голова на короткой шее давно стали поводом для злого смеха дворовой детворы. Мать расплакалась, узнав школьное прозвище сына. Одноклассники забавлялись, держа пари, поместится ли его башка в противогаз, болтавшийся на щите гражданской обороны. Сын и впрямь походил на лепрекона. Мать обнимала его, твердя, что люди могут расти до двадцати, а то и больше. Отец лишь пожимал плечами, натягивал кофту с литерой «Т» на груди и, обнулив щелчком шкалы секундомера, отправлялся в сторону здания с торпедовской растяжкой на щербатом фасаде.
           Семейный штиль кончился на осмотре в диагностическом центре, когда врач отвел мать в сторону и пристрелил с двух слов: патология и щитовидка.
           Вслед за диагнозом накрыло вестью о списании заводом любых непрофильных активов — новый менеджмент оставил на плаву конвейер да шлагбаум перед отделом сбыта, спилив больницы, детсады и стадион впридачу. Вдруг оказалось, что физруки-волейболисты не самая почетная профессия на свете, а отец способен заливать не хуже, чем подавал когда-то с задней линии на сборах. Точку на любых надеждах поставил синдром Рейтера, обернувшийся для сына чесом гениталий и адским скрежетом в коленях — расплата за убогие игрища со шлюхой из рубрики «Досуг» на предпоследней странице местной газетенки.
           Слева седая мать на карвалоле, справа папаша в собственной блевотине, по центру — полтора метра на негнущихся ногах. Курилов Макс. Единственный сын несостоявшихся кудесников мяча...

           Через год не осталось лекарств, способных убавить скрип внутри запущеных суставов. Курилов шаркал по дому, выбрасывая по-крабьи ноги. Мечтал вырвать чашки на коленках и всерьез подумывал об ампутации. Сегодня, в разгаре наркомарафона, он и не вспомнит, кто предложил ему разломиться «белым», что, впрочем, не так важно, в отличие от состояния покоя, наполнившего его клешни сквозь иглу «инсулинки».
           Доза росла. Курилов не мог бегать, красть, врать, подставлять и вообще не умел делать ничего, что кормит любого торчка со стажем. Была только дедовская «двушка» на Есенина, цепкая память приказчика и судьба, исключающая любые альтернативы.
           Макс попробовал банчить — на третий же день его прикрутили мусора из розыскного бюро. Волоком занесли через главный вход темно-серого здания на Сенной. Швырнули на пол пустого кабинета с выступающим из стены радиатором и низким сейфом у двери. Макс разглядел бурые пятна на острых ребрах чугунной батареи. Кто-то подошел сзади и прицепил его руку к тонкой трубе над плинтусом. Еще шаги...
           Его начали лупить как бешеную собаку. Не закрывая двери, не задавая никаких вопросов. Молча, будто в немом кино. Огромная голова стала похожа на разбухшую черную тыкву. Пятен на радиаторе заметно прибавилось. Макс захрипел, когда ему принялись выворачивать ноги...
           Очнулся. Вздогнул, увидев сквозь щели заплывшых глаз мужика, присевшего на корточки подле. Мужик поднялся, почудившись Максу великаном, просто колоссом, заслонившим углы и стены кабинета:
           — Леонидович, говоришь? Отец за молодежку не играл?
            Когда чувак, лет триста тому назад друживший с твоим отцом и прошедший с ним все прелести спортшколы, вдруг оказывается замом розыскного бюро, так задушевно треплющимся возле твоего изломанного тела, начинаешь верить, что бог сегодня вспомнил о тебе и понес на руках подальше от двадцать пятой главы из книги для прокаженных, подальше от стиха, оканчивающегося немилосердным «...лишением свободы от восьми до двадцати».
           Стоп.
           Бога нет.
           Есть ошалевший от наживы полковник да разогнавший дозу инвалид с лошадиной мордой...

           Максу вталдычили правила игры. Бюро исповедовало принцип «не можешь одолеть зло — стань злом».
           Курилов влез в тему и стал очередным звеном между легавыми из бюро, запустившими наркотрафик под свет проблесковых маячков, и оптовиками, притормаживающими у панельной девятиэтажки на улице Есенина.
           Макс исправно принимал-фасовал-отдавал, никуда не лез, тихо травился да изредка делал круг по ночному городу со своим двоюродным братом на его черном злющем мерседесе.

           Полночь. Зажали кнопку и трезвонили, пока Макс не доковылял до двери. Он прильнул к «глазку». Щелкнул замком, увидев знакомые лица. Легавые ввалились в тамбур и рассыпались по углам квартиры:
           — Ткач где? Ткач где, бл*дь?!
           — Я ебу что ли, — крикнул Макс из прихожей.
           Кто-то из них пробежал мимо, на весь подъезд лязгнув захлопнувшейся дверью.
           — Че ты лечишь, х*йвол, его «мерин» внизу стоит...
           — Да какой, бл*дь, «мерин»?! Я два дня на улице не был! У меня даже окна на другую сторону.
           Курилов едва не блеванул от пинка в живот. Заголосил, когда приложились в голову. Сплевывая под себя тягучие красные нити, слушал вопли мусоров о том, что его брат загопил крупного оптовика...
           Брат наследил по всему городу, накрывая барыг — тех барыг, что закупались у него на Есенина.
           Брат зарвался и его уже ищут управские...
           Ему сунули под ухо мобильник, усевшись на диване по обе стороны. Макс дозвонился до Ткача, пересохшими губами выдумал повод для встречи. Договорился на восемь утра.
           Мусора молча сидели рядом. Корячилась ночь в режиме ожидания.
           — У тебя дивиди-то хоть есть?
           — Есть, — кивнул Макс, — может в маркет сгонять? Ждать-то еще п*здец сколько...
           Дверной звонок задребезжал в семь сорок пять. Курилов тяжело поднялся из кресла, пошел открывать, опираясь на стену и балансируя на своих негнущихся культях. Легавые заученной схемой расставились за его спиной, перекрывая кухню и коридор прихожей. Курилов оторвался от «глазка», сделал два шага назад: «Там вообще х*й пойми кто ... »
           Мусор подтолкнул его обратно к двери. Макс пожал плечами и потянул влево сдвоенный штырь реечного замка. Дверь распахнулась так, словно была на сцепке с буксировочной петлей грузовика. Макс вывалился на площадку. Услышал: «На пол! На пол, бл*ди!»
           Чей-то крик захлебнулся в беспорядочной перекрестной пальбе ...






           — Серег, вот здесь поверни.
           — Где?
           — На светофоре поверни, говорю.
           — Одностороннее, дебил.
           — Два шага всего. От перекрестка можно задом сдать.
           — Задом с Удмуртской сдашь, когда со штрафстоянки добираться будем.
           Ткач — мой друг. Беспокойный заложник темперамента — ерзает справа от распада нервных клеток и судорожно талдычит про новую забегаловку. Достал помятые листки рекламного буклета: водит пальцем по манящим снимкам и божится, что есть кальян, и девки, и прикормленный ди-джей.
           Я свернул под «кирпич». Ночь, ко входу было не подобраться. Издержки рекламных трюков — буклеты, видимо, пихали в каждую дыру.
           За матовым стеклом — осиновые колья в клубный бизнес: темнота в зале была пропорциональна дефициту бюджета, ведь мрак, как известно, последний козырь дизайнера. Единственное яркое пятно разлито за спиной бармена. Сдается, мне должно видеть только разворот меню да фестиваль бутылок на стене. Официант мелькает в клочке направленного света. Туда-сюда, все ближе вытрезвитель.
           Ткач черт знает сколько копошится в уборной. Видимо, проверяет на прочность догму, что «клозет — лицо любого кабака».
           — Зеркало клевое, — расхваливает, вернувшись, — От самого пола. И бумажные овалы, чтоб на стульчак класть. Я два положил.
           — До тебя их в пельменной напротив под жопу клали. Мы что тут делаем, а?
           — Да не бузи, на картинках-то красиво было. Давай хоть пожрем...
           Сомкнули лбы над длинным списком заморских блюд. Подивились буйной фантазии шеф-повара. Официант терпеливо переминался в двух шагах от низкого резного столика. Заспешил ручкой вслед моему заказу.
           Раздались трели мобильника. Ткач ответил на звонок, наобещал кому-то, что заглянет в восемь.  Дождался, пока на красной салфетке не примостился гуляка Джонни, и сказал официанту, что будет чистый. Халдей подхватил пиалу с ледышками и растворился в зале.
           — Серег, останусь у тебя до завтра?
           — Когда таким деликатным-то стал?
           — Да понял, х*йли ты...
           — Что в этот раз?
           — Лера, помнишь? Танькина подружка. Ржали над ней, а она, оказывается, бумажки в «аналитике» перекладывает. Вчера вывалила Танюхе справку с моей биографией. Теперь вот снова квартиру искать.
           Я рассмеялся. Ткач принялся за второй полтинник. Завелся с полоборота:
           — Прихожу домой, бл*дь. Она машет этой ебливой выпиской. Ничего себе — коммерческий директор. Хотелось бы подробностей...
           — Короче, выперли тебя...
           — Постой. Я говорю — каких тебе, бл*дь, подробностей? Ты точно хочешь подробностей или просто зудит оттого, что лажанула интуиция?!
           — Да не ори ты, — я продолжал смеяться, — погасишь судимость, а там, гляди, и домой снова пустят.
           — Лера тварь... Разве нормальную девку Валерой назовут? Ладно, х*й с ней, пусть ищут себе стерильных...
           Официант жонглировал тарелками. Ди-джей разродился сетом, легким грувом напоминая выпивохам, что бывают на свете лаундж-кафе. Ткач поднял руку и потряс пустым бокалом. Умница официант засеменил в ответ к барной стойке
           — Чуть не забыл, Серег — закинь меня утром на Есенина, а? У брата канитель на пару минут. Как раз «мерина» своего заберу, он там с прошлого четверга залип.
           — Утром пробки будут, вилы... Где спускаться-то будем?
           — Давай по Зеленскому? Может, проскочим...
           — Может, проскочим.
                01:26













     *Томас Мьюдж — инженер, первым использовавший свободный анкерный ход в механических часах.
     *Чистый — первая качественная смесь (или раствор) наркотического средства, полученная из чистого сырья (сленг нарк.)
     *Барыга — человек, продающий наркотики (сленг нарк.)
     *Бегунок — посредник между продавцом наркотиков и зависимым (сленг нарк.)
     *Белый — очищенный героин или морфин в виде порошка (сленг нарк.)
     *Разломиться — избавиться от наркотической ломки или другой боли при помощи минимальной дозы наркотика (сленг нарк.)
     *Банчить — перепродавать наркотики в малых количествах (сленг нарк.)
     *Лечить (в тексте «лечешь») — обманывать (сленг)
     *Аналитика — отделы статистики и аналитики в структурных подразделениях МВД






.