38. Про то как Ваня в прекраснейший дар попал

       
   О человек, безбожник своевольный! Иль Божий сын? Иль раб Его, невольник?.. Вот ты стоишь у странного распутья, сомнений змеями отравлен и опутан, а пред тобой раскинулись пути. Налево, вправо, прямо ли пойти?.. Назад дороги нет – что было, не вернёшь, и время вспять уже не повернёшь; ведь умер ты, из тела изгнан вон, и труп твой ныне – чуждый хладный "он".

   Во-первых, левый путь тебе напыщенно вещает: закон природы жизнь в посмертье запрещает! Закрой глаза души, умри опять повторно – твоё сознанье, как и труп, тлетворно! То, что ты видишь ныне в изумленьи – лишь мозга гаснущего дивные взвихренья. Они пройдут, как дым, померкнут твои чувства, и в разуме умершем станет пусто. Ты только труп теперь – увы, мой друг, и ах! – а разум в трупе – что за чепуха! Отныне навсегда, покуда не сгниёшь, в могиле лишь обрящешь бытиё: на мрачном кладбище в гробу лежать ты будешь, и жизнь свою, в ничто падя, забудешь.

   – О что за ерунда! – тут правый путь встревает. – Сознанье тварей вечно пребывает! Ведь тело без души – всего лишь сущий прах, душа же в теле – спущена во мрак. Ты Богом послан был в том мире обитать, доколь не вздумалось Ему тебя призвать. И ныне Суд тебе великий предстоит, на коем Бог судьбу твою решит... Назад пути уж нет, забудь о мире бренном, в очах Божественных ничтожном и презренном. Тебе же вечное сознанье суждено, и резко двойственным нам видится оно. Обязан был ты в жизни приобщиться, когда ты ползал по миру мокрицей, единственному верному ученью, средь множества других, ведущих к злу и тленью. И если ты ошибся – горе, раб! – на веки вечные погрузишься ты в ад! Но коль тебе везло, и так вот уж случилось, что к вере правой ты всем сердцем приобщился – возрадуйся, счастливец через край! – тебе навечно уготован рай!

   – Послушай, друг мой, часть Меня, Мой Сон, – тут спереди могучий глас пришёл. – Иди сюда, всегда иди вперёд – не слушай то, что там лукавый врёт! Лишь силу Разума вбираю я в себя – Единый Ум, что действует любя. Я недозрелое сознанье отвергаю – к чему Мне фанатизм, на что любовь слепая? Кто думал о себе лишь как о теле, кто временем обузил Вечный Дух – тот недоросток в деле Веры, в самом деле, ещё он почкой Духа не набух. А тот, кто Бога по себе лишь мерит, кто власти поклоняется, не Мне – тот в призрак жалкий исступлённо верит – он должен пострадать ещё вовне. Воистину, мала мирская жизнь, и мир препонами обилен до предела – там наполняет душу мелкомыслье, и сонм забот одолевает тело. Плод мудрости растёт совсем не скоро, кристаллу он подобен дорогому, и жизней надо будет очень много, чтобы взрасти как следует духовно... Крепись, мой сын, отверзни Духа очи, постигнуть правду в жизнях ты потщись, трудись, работай, не жалея мочи – и в свете Истины духовно пробудись!

   Умер Яван Коровий сын по прозванию Говяда. Отмерила неумолимая смерть пребывание его на земной тверди, и путь Ванин в яви позакончился.

   Да только сам он не окончился. Ага! Скончался, это правда, но с душой ведь не расстался. Просто заставила сила тёмная душеньку его неуёмную тело от себя отторгнуть, и так получилось, что он словно из скафандра разоблачился, в котором на поверхности планеты только и можно жить. А зато приобрёл он чудесную способность в атмосфере земной летать. Как словно шар… Или даже получше.

   Странный получился случай. А ещё страннее оказалось то, что его новое состояние почему-то очень знакомым показалось Ване. Даже более родным, привычным и, против земного его ползанья, обычным. Вся же предыдущая его жизнь ему теперь виделась умалённо-отстранённой, далёкой и даже убогой. Ну а желания, которые ранее его занимали, враз ослабли и его боле не донимали.

   Необыкновенно величавое небо его сознание теперь привлекало! Россыпи красивейших звёзд, по-иному сверкавших, внимание Ванино влекли чрезвычайно. Сама, казалось, вселенская бездна в торжественной тишине душе открылась, и от созерцания сего безбрежного великолепия настроение Яваново переменилось. Манили душу его потрясающие небеса, и мнились Ване в глубинах их завлекательные чудеса.

   А Земля... Ну что Земля? Планета как планета, и на фоне звёздных скоплений её и вовсе как бы не было.

   И вот, когда память о родной Земельке в сознании Ванином уже почти замутилась, странный пространственный круговорот перед вдруг ним раскрылся. Абсолютно он был чёрный, большой, страннющий, безгласно к себе зовущий и неотвратимо влекущий.

   Яван был парнем бесстрашным. Не стал он упираться или пытаться удрать, а дал себя этому жерлу вобрать. И как только Ваня внутри него очутился, так в тот же миг по желобу перламутровому покатился. Помчалась душа его по спирали в неведомою даль.

   Долго ли он летел али коротко, определить возможности нету, только показался вдруг впереди него ярчайший свет. Яван же ничуточки не удивился; он почему-то был уверен, что ничего в его полёте нет невозможного, и что произошло то, что происходило всегда – вот только он позабыл когда.

   А этот дивный свет всё приближался, приближался, какой-то мелодичный звон там раздался, и наконец – он весь в этот свет вошёл.

   Невозможно передать словами, какие Яван испытал ощущения. Разве что приблизительно это сделать, примерно... Счастье? Радость? Любовь? В нерушимости полнейшую уверенность? Благо? Покой? Безмерность?.. – Да бесполезно! Слова-то эти мы слыхивали, их знаем, а вот что на самом деле они обозначают, и близко не ведаем. А вот чего там действительно не было, так это печали и бед.

   Да какие там ещё беды! И малейшего неудовольствия в душе его не проскальзывало. Намёка даже на него. И никакого не было о плохом помину, словно всё лихое раз и навсегда кончилось, давно прошло и без остатка сгинуло.

   Домой Яван вернулся, домой – в самого себя главного!

   И тут, когда он совсем уж собрался со светом слиться и в его ласкающей бесконечности раствориться, неожиданно его что-то дёрнуло, даже резануло, и почему-то назад его потянуло. И открылась очам его беспечальным доселе незримая, темноватая на фоне окружающего нить, коя через светлое пространство непонятно куда вела и покоя окончательного душе Ваниной не давала. И как бы притягательно ни манил его свет, но – нет! – нитка тянула всё же сильнее, и её притяжение показалось Ване важнее.

   Без досады и сожаления он тяге этой поддался и за нею подался. Не сказать, чтоб далёко. И в той области, где Яван вскоре очутился, тоже было светло, но были там и тени. И как-то сразу оказался он подвержен прежним хотениям. На мгновение всё вдруг перед Ваней пропало – ему даже показалось, что он просто зажмурился, – а когда опять глаза свои открыл, то явился взору его удивлённому неведомый мир.

   Этот мир был ослепителен! В буквальном смысле этого слова... На лазоревом, чистейшем, без дымки и облачка небе горели три сказочно-прекрасных солнца, на которые можно было смотреть без какой-либо в глазах рези. Одно из них было голубоватое, другое, как и у нас, жёлто-белое, а третье розовое с красными бликами. И все три светила в разных частях неба каждое на свой лад светили. Да что там светили – жарили, пекли, испепеляли и страшную по силе энергию на твердь посылали.

   Оторвав взгляд очей от небес, Ванюха заозирался окрест и обнаружил, что находится в какой-то пустыне, где словно застыли в своём беге волны желтейшего, как крыло бабочки, песка. И ни деревца кругом не оказалось, ни травиночки, ни куста...

   Всё было абсолютно пустым в той пустыне, и время там, казалось, застыло.

   «Ого-го! – подумал Ванюха. – Называется, умер!.. Да тут ещё раз окочуриться придётся, ежели спасения не найдётся. Оплыву я как свечка в этакой печке...» И он утёр с лица пот, который катил с него градом.

   И решил Яван пройтись до ближайшего бархана и с его вершины подале глянуть.

   Ох и мучительно было переставлять ему ноги по зыбкой дороге! Да куда ты будешь деваться? – на бархан иначе не забраться... И вот шёл Яваха, шёл, словно по углям ступая, и из сил он повыбился. Зато своего добился: на холмище очутился и во все стороны головою завертел.

   Да уж, смекнул он сразу – неважное дело. Ведь куда глаз ни кинь, всюду расстилалась волнистая пустыня. Как прям песчаное море, Ване на горе. А жарища уже наступила такая, что присел Ваня, ножкам своим потакая. Словно на сковородке он угнездился. И если бы не небесная бронь, то спёкся бы он точно, и был бы песком погребён.

   «Не, – завертел башкою Ванёк, – уж лучше стужа лютая. Ну как в пекле... Эх, счас бы снегу!..»

   И до того явственно он сугробы представил, до того жадно о снеге возмечтал, что и в самом деле свежее там стало. Ага – кругом явно похолодало. Откуда ни возьмись, на ясном небеси тучи-облаки вдруг появились в количестве немалом. Три горячих ярилы пропали, за тучами скрылись, и не минуло и минуты, как в воздухе первые снежинки закружились, а затем густой снегопад повалил, да в придачу настоящая пурга карусель закрутила. И такой наступил вдруг морозище, что Ванюха весь съёжился.

   «Ах, я ж и глупый баран! – раздосадовался он на себя. – Накаркал себе буран!»

   И вправду там бушевал буранище. Такой валил снегопад, будто черти на Ваньку снег швыряли лопатами. Ветрюга же выл и ревел зверем. Под его напором не сумел Яван встать – упал он на спину и в сугробе забарахтался. Ещё несколько мгновений, и вовсе его засыпало бы, как крота. «Что тут за ерунда?! – обескуражился Ваня. – Прямо какая-то магия... Пора бы этой вьюге и уняться...»

   И только он так подумал, как вдруг – чик! – всё и случилось: буря неистовая, будто по мановению руки, быстро угомонилась. Урезонилось это лихо, и стало в снеговой пустыне тихо-претихо.

   Разлепил Ваня запорошенные глаза, из-под снега выбрался и разлёгся на перине снеговой словно тюлень. «Чего-то я не пойму, – рассуждал он по поводу пережитого. – Сначала зной стоял невыносимый, а тут и мороз грянул... Неужели это я сам так управил? Чудно, ей богу... Спросить бы у кого...»

   И пока он эдак кумекал да в снегу лежал, неожиданно дивный звук в безмолвии том явился и в сознание его проник. Ванюха даже оторопел, потому что голос девичий песенку без слов пел. И до того песенка эта тепло звучала, что замёрзшая было душенька Ванина сразу же оттаивать начала.
 
   Вскинул он тогда голову и видит – девчушка в его направлении движется, босыми ножками по снегу ступая и в сугробах не утопая. Лет десяти на вид... В платьице цветастое она была облачена и как-то чудно; казалась весела. Ване сразу глаза её глянулись: огромными они были, широко распахнутыми, длиннющими ресницами, словно опахалами, украшенными и голубыми-преголубыми. Ну как бирюза глаза!.. А ещё Ванькин взор отметил светлые, до плеч, волоса, маленькие фигурные ушки и на вздёрнутом носике забавные веснушки. «И как она не мёрзнет в такой мороз? – Ваня подивился. – Я чуть не стал тут ледяной глыбой, а ей хоть бы хны!»

   А девочка тем временем к нему приблизилась, над лежащим Ванюхой встала, улыбнулась ему приветливо и чудеснейшим колокольным голосочком сказала:

   – Здравствуй, незнакомый мальчик! Приветствую тебя на нашей планете Оанессе! Только как ты оказался в этом месте?

   Вот всё что угодно готов был Яван от этой девчушки услышать, но только не эту фразу! Мальчик?.. Кто тут мальчик?.. Он что ли?

   И только сейчас Ваня на тело своё обратил внимание, на члены свои посмотрел, и – ёж твою в корень! – а его прежнего тела не было у него более, а было оно как в детстве небольшое, хотя и в уменьшенную шкуру одетое.
 
   Девочка же, словно почуяв Ванино удивление, поспешила с объяснениями.

   – Не волнуйся, дорогой мальчик! – улыбаясь, она сказала. – Ты ведь только что на свет появился в замечательном нашем даре. Это у нас иногда бывает... Только зачем ты так некрасиво местность эту преобразил? Наверное ты из негармоничного мира явился?.. Но это мы сейчас исправим, – уверенно добавила она. – Добро пожаловать в прекрасный наш дар!

   И она на корточки перед Ваней присела, щёчки надула и... на него дунула. И было её дуновение сильным необыкновенно, приятно горячим и непередаваемо оживляющим. Вдохнул ароматный дух в себя Ванюха и мгновенно он встрепенулся; почуял мальчишка-витязь, что вместе с силушкой новой и бодрым здоровьем все чувства в нём изощрённо обновились, чему он очень удивился.

   А и было чему! Ну вся окрестная местность плавно эдак преобразилась: пропали вмиг поля снеговые, прежние барханы землицей покрылися, повырастала везде удивительно сочная трава, и роскошные распустились вокруг цветочки. Расцветки у лепестков оказались разнообразными – гораздо более семи-то красок глаза Ванины теперь радовали, и против тёмных адовых они были светлыми и очень приятными. А о запахах, которые дарские цветочки источали, и упоминать даже не надо – фимиам, как есть фимиам!..

   Ну а всего более восхищала Ванюшу стоящая рядом с ним маленькая дама, а никак не нюх его собачий. Он-то не только то, что зрели его глаза, видел, но и всё оставшееся кругообразно наблюдал: и вверху, и внизу, и сбоку, и сзади... Правда, то, что было спереди, лучше и чётче он различал, в мельчайших деталях. А впереди у него девочка эта фантастическая стояла. Глянул на неё усовершенствованным зрением Ваня и аж сомлел от возникшей к ней приязни.

   А и действительно она была хороша и прекрасна! Тело её казалось сверкающим, и блистающею показалась её душа... Да-да – не только естеством своим она притягательное благоухание источала, словно была она не человеком, а райским цветком, – но и от души её чистой распространялся волшебный ток. Это была удивительная и тончайшая вибрация, коей невозможно было не восторгаться.

   – Как зовут тебя, добрая дева? – вопросил Яван и удивился сам, потому что и его голос теперь звучал прекрасно-раскатисто.

   – Сияна! – ответила она премило и улыбнулась очень нежно, блеснув зубками белоснежными. И – странное дело – от самого имени её произнесения воздух вокруг её ротика расцветился восхитительным сиянием, неземною мелодией сопровождаемый.

   – А тебя? – в свой черёд спросила она.

   – Меня – Яваном. Я раньше жил на планете Земля, в мире. Меня, Сияна, злые люди убили. А потом я к Свету летел, затем остановился и... тут очутился.

   – Земля?.. Я её знаю... Это небольшая планета на краю света, в мире ещё находящаяся. Там добро и зло перемешаны, и добру ещё предстоит зло побеждать. Вот почему, Яван, ты такую явь нехорошую вокруг себя создал. Ты, видно, очень страдал?

   Что было Явану на это ответить? Ненадолго он вдруг оторвался от теперешней своей действительности и мысленно оказался в прежней жизни. И показались ему те воспоминания до того отчётливыми и живыми, словно он свою прежнюю жизнь с начала и до конца вновь пережил. Не пришлось Ване клубочек памятных ниток назад отматывать, ибо целиком весь этот клубок в сознании его озарился.

   А потом на Сияну он поглядел и обескуражился не менее – та-то, оказывается, плакала. Из прекрасных её глаз жемчужные шарики по бархатным щёчкам катилися и со звоном тончайшим на землю падали.

   – Что с тобою, Сияна? – вопросил Яван. – Отчего ты рыдаешь? Отчего слёзы из себя источаешь? Может быть я тебя обидел? Или что-то ужасное в воспоминаниях своих увидел?.. Вот что вы, девчонки, за народ такой, право – чего-чего, а слёз у вас немало.

   – Ой, прости меня, милый Яван! – ему, всхлипывая, Сияна отвечала. – Жену твою, Борьяну, очень мне жалко стало. Неладная её ждёт судьбинушка – не сможет она на вашем свете пожить: убьют её злые враги, и возвратится её душенька в пекло. Эх, если бы ты, Ваня, в живых остался, ты бы в обиду её не дал!

   Тут уж и Яван погрустнел, ощутив вокруг сердца жжение. Тяжело он переживал своё в миру поражение. Да только чего уж теперь поделаешь? На землю, чай, не воротишься – назад ведь пути нету.

   – Как это нету?! – воскликнула Сияна, Ванины мысли угадав. – Тело твоё ведь целым осталось! Есть у тебя надежда в нём оказаться – есть, хотя и малая... А ну-ка идём! – взяла она его за руку. – Я бы и сама на Землю тебя переправила, да, к сожалению, делать этого ещё не умею, но, думаю, найдутся у нас такие умельцы.

   И пошли они оттуда по чудесному цветочному лугу. Всё быстрее вперёд идут, едва заметно от травки отталкиваясь. И пока они эдак передвигались, мелодия в ушах у них зазвучала, очень бодрая, напевная и с шагами их соразмерная. Само их движение ту музыку создавало наверное.

   Между тем наша славная пара не шла уже, не бежала, а, не касаясь земли, над звенящим лугом летела, и вся окружающая природа песню надежды им пела.

   – Ты в каком времени, Ваня, существовать желаешь? – Сияна вопросила. – В быстром, или  в неторопливом?

   – Как это?.. А разве есть выбор?

   – А как же! У нас на Оанессе несколько временных потоков имеется, и коли ты желаешь со мной остаться, чтобы я попутно родину свою тебе показала, то советую медленный поток принять, а то, я боюсь, с быстрым я не совладаю. Уверяю тебя, дорогой Ваня – мы ничуточки не опоздаем!

   Ну что же – Яван был обеими руками за;... Интонация голоса этой милой феи внушала ему полную уверенность... А между делом они луга пряные уже миновали, и увидел Ваня, как под крутым склоном, на вольготном просторе раскинулось пред ними бескрайнее море. Цвету оно было необыкновенного, на Земле невиданного – вроде светло-изумрудного, и до того прозрачная была в нём вода, что рассмотреть дно даже была сущая ерунда. Переливающиеся сказочным цветом волны с лёгким плеском набегали на сверкающий, точно аметист, берег и своими переливами производили мелодию предивную.

   И тут только Яван заметил, что прежних трёх солнц на небе больше не было, но темнее оттого не стало вовсе, ибо светился, оказывается, сам воздух, а ещё великое море, и всё вообще превсё. Даже Яван с Сияною слабое сияние вокруг себя излучали.

   – Айда, Ваня! – воскликнула тут его проводница, после чего не замедлила в пучину вод устремиться. А вслед за ней прыгнул со скалы и Яван, точно оказался он от моря пьян.

   Бух-х! – и словно животворная сила душу Ванину ободрила, и поплыл он в волнах певучих так стремительно, что сам удивился. Глянул он на свою спорую спутницу и чуть было сперва не рехнулся, потому что заместо девчоночки субтильной резвился на волне пенной... изящный дельфин. «Ба-а! А почему бы и мне не сделаться дельфином?» – мысль шальная Явана осенила. И до того сильно он этого захотел, что только фыр-р! – и сам дельфином стремительным над волнами полетел. А волшебное море, как и ранее луг, оказалось дельфинам большим другом. Словно радуясь прыжкам их улётным, пело оно им песню молодого задора.

   Ух же и разогнался там Ваня! А потом вниз он глянул и поразился немало: аж до самого дальнего дна, словно в дымке некой под ними лежащего, было хорошо видать. Прекрасные горные хребты и скалы, в толще вод величаво блистая, внизу лежали. Всевозможных водных существ стаи несметные везде и всюду были заметны. Они плавали, парили и сновали, и их души радость ликования дельфинам посылали.

  – Нам с тобою, Ванюша, сиё море переплыть нужно! – мысль стремительной Сияны уловил Яван. – Это даже не море, а малый океан. Скажи – он тебе нравится?

   – Это чудо, а не океан, дорогая Сияна! – мысленно же воскликнул в ответ Ваня. – Даже если покину я ваш дар, навсегда в моей памяти он останется!

   А скорость движения у обоих плывунов была уже такая, что в прыжках многосаженных они далеко над волнами пролетали. И захотелось тут Явану превратиться в летящую птицу, чтобы ещё пуще вперёд устремиться. И едва лишь сила сего желания переполнила сердце Ванино, как душа его пылкая в теле птицы очутилась, похожей на белопёрого альбатроса, которого его воля по просторам носит. И Сияна от Явана не отстала, такой же в точности птицею быстро став.

   Так они там и летели, пока впереди полосочка земельки не завиднелась, а через несколько минут окончился их океанский путь, и очутились дети на прекрасной земле, где на златой песок они приземлились и опять в людей превратились.

   – Это островок мой родной, Люмизорра, – передала Сияна весть голосом. – На сём острове ещё родители мои жили до их преображения. Я живу тоже. Здесь, Ваня, всё особое, на другие места непохожее.

   Оборотились они спинами к океану и тронулись по направлению к лесу Сияниному, живой стеною впереди стоявшему и разноцветьем своим поражавшему. И едва они к лесищу приблизились, как музыка опять заиграла: успокаивающая, не звенящая, очаровывающая и силу любви дарящая... Казалось, сами лесные великаны для них её играли каждый на свой лад, виртуозно притом и сладостно, и от этой симфонии восхитительной сделалось на душе у Вани покойно и радостно.

   Наконец в лес они по дорожке вошли.

   Огляделся маленький витязь, поозирался, голову вверх задрал и диву дался. А и чего ему было не удивляться, когда хоть и высоченным был тот лес, а нигде в нём не было тёмного места, поскольку сами растения свет из себя испускали, да и воздух являлся там овеществлённым светом. Оттого даже внизу, на красочной земле, растительность кустилась богатейшая, и даже прутика сухого нигде было не сыскать, не то что у нас, где трещобы всякие имеются в великом достатке. Тут же всё было в полном порядке, а цветов так просто видимо-невидимо оказалось, а также плодов чудных множество. И вдобавок невероятное количество бабочек каких-то, и вроде как стрекоз, или как там они у них называются… И вся эта крыломашущая компания не гудела, не гнусела, не металась, а, приятно зудя, виртуозно вокруг летала и, по всей видимости, жизни радовалась, пия с цветков нектар и лакомясь сладкими плодами.

   Но это было лишь начало. Под сенью леса величавого, располагавшегося на холмах и скалах, птиц порхало в великом достатке, и сия пернатая армия тоже не молчала: в вышине пышных деревьев эти создания меж собою перекликались красивыми голосами, туда-сюда перелетали и яркостью оперения насекомое царство чуть ли не затмевали. А уж пели некоторые из них как! О-о!.. Таких звуков прелестных не слыхивал Ваня давно.

   И тут вдруг заприметил он некую зверушку, такую забавную и пушистую, что на игрушку ожившую она походила. Появилась эта животина впереди, на ветку прыгнула, над головой у Явана оказалась и человеческим голоском сказала:

   – Оао, Сияна! Оао, мальчуган!

   Явана будто по темечку вдарили. Да где же это было видано, чтобы звери разговаривали!

   А мякушок живой подмигнул Ване озорно, вперёд подался и смешные рожи корчить принялся. И зубки в его пасташке ощеренной по форме были чисто человечьими.

   – Знакомься, Яван, – улыбнулась Сияна. – Это приятель мой Славишка. Забавней его тут нет.

   – Славишка, привет! Я тебе рад!

   Посмотрел тот на Ваню проницательно, головкой покивал, заулыбался, ногой за ухом почесался и сказал:

   – Это, Сияна, очень сильный человек, хотя и маленький. Борьба со злом наглым – вот его в мире задача. Ты помоги ему, чем можешь, хозяюшка, а то я вижу, что в дар он попал случайно... Желаю тебе удачи, богатырь Яван!

   А сам скок за дерево да и пропал.

   И ещё, надо сказать, немало подобных встреч у них там бывало. Оказалось, что птицы и звери в том лесу и разговаривали, и мысли читали. Все почитай, кто им на пути попадались, а были среди них поистине существа удивительные, не пугались и не убегали, как у нас, а подходили и с людьми заговаривали. Как оказалось, Сияны немалое время на острове не было, ибо училась она в четвёртом классе на материке дальнем – вот поэтому местное население ей так обрадовалось.

   – У нас, Ваня, сейчас каникулы настали, – сообщила она Явану, – так что я случайно на тебя набрела... А может, и не случайно, – она добавила. – Я слыхала, что случайного на свете ничего не бывает. Правда, это в старших классах теорию случайности проходят досконально, а мы другое сейчас проходим.

   – Интересно, что?

   – Ну-у, о Боге общие сведения, о даре, о мире, о добре и зле... А ещё о вере.

   Тут уж Яван не удержался и с таким жаром к Сияне пристал, чтобы она ему о своих знаниях рассказала, что та часа два без умолку болтала и Ваню на сей счёт просвещала.

    И получил Ванёк вот какие сведения. Оказывается, Бога в даре звали не Ра, как у нас, а Ао, что было похоже на наше звучание, но мягче. Дарцы существовали в различных измерениях, всего числом до двенадцати, и одним из нижних измерений считалось то, в котором Яван сейчас пребывал. Ранее, в незапамятные времена, их планета в мире существовала, и, как и всё мирское, горюшка хлебнула она вдосталь. Но нашлась тогда великая душа – Дареною её звали – которая первая научилась сам дух мирской по-божески преобразовывать и менять заряд его на глубинно-положительный с отрицательного. Приобрела тогда материя мировая свободу истую, и потянулись частички её к подобному себе и близкому.

   У нас-то в мире как? Положительное с отрицательным словно размешаны везде, и потому всё, в общем, почти нейтрально. Но если подобное вместе каким-то образом собралось, то это считается великим богатством, к чему бы это ни относилось: к месторождениям полезных ископаемых, к морям-океанам, или к дружеской людской компании... Остальное же наше вещество, будучи с себе подобным во многом разделённым, то спит мёртвым сном, то томится, то раздражается... А вот в даре не так! Тут каждая частица к своим стремится, и место среди них находит более или менее, особливо в высших измерениях. Поэтому у них всё так красиво, мудро и замечательно, что сам дух дарский настроен по Ао.

   Человечество же, по их воззрениям – это совокупный планетный мозг, и ежели он в делах своих негармоничен и в насилии себя проявляет, то тогда он глуп, и планета такая считается неразвитой, и всё на ней страдает. Это, в общем-то, в мире везде так... Ну а если мозг сей разумен – то тогда планета процветать начинает и всяческих бед избегает. Как учили аоведы местные, лишь тогда живое сообщество на Оанессе помудрело, когда стали все по любви жить-поживать, и это дало свободу родственным душам соединяться в гармонические сообщества, а те сообщества в правильные конфигурации стали раскладываться, и как бы Великая Мозаика Разума на планете начала складываться... Помаленьку у них всё пошло на лад, и Оанесса перешла в старший духовный класс.

   А ещё то узнал Яван, что смерти у них нету, а есть преобразование, со страданием совсем не связанное. Даже наоборот – всяк у них, оказывается, рад преобразоваться. Весь же комплекс местного бытия совершенно не чреват у них – не то что у нас! – насилием, воровством и обманом. Энергию ведь планета получает от самого Ао и эту энергию она автоматически в себе распределяет. К примеру, все живые и неживые объекты на планетной поверхности друг с другом энергией получаемой обмениваются, её в себе по-разному преобразовывая и придавая ей своеобразный аромат или вкус. Сияна и Явана научила потоки энергетические чувствовать, а также распознавать их, в себе переделывать и всему окружающему их дарить, а обратно – получать энергию от других, невероятным количеством всевозможных её оттенков наслаждаясь.

   Научился Яван и немалую толику энергии освоенной обратно Ао посылать, и то были самые тончайшие энергии, выражавшиеся в величайшей к Нему любви, почитании и преданности. Наверное, дар потому и называется даром, что все, кто в нём обитает, постоянным дарением и приёмом даров занимаются. Только это, как оказалось, было не пустяком вовсе, а делом отнюдь не лёгким. Это искусством было высоким – производить в себе всё более и более тонкую и сильную энергию. И не было в этом деле предела совершенству.

   Ну что ещё?.. На планете Оанессе царил вечный прекрасный день. Спать Яван не хотел вообще, да и Сияна тоже, поскольку стирание ненужной памяти из их сознания производилось как бы между прочим, незаметно, и восприятие чувств и мыслей обновлялось подспудно и великолепно.

   Однажды там пошёл дождь, который в сравнении с земными осадками, особой приятностью не отличающимися, истинное наслаждение доставил Ване, ибо восхитительно это было и невероятно. Мириады музыкальных сверкающих капель заполонили всё пространство, и они не холодили кожу, вызывая мурашки, а наоборот – согревали её и щекотали даже. Яван и представить себе не мог, сколь изысканным наслаждением может стать простой дождь.

   Познакомила также Сияна необычного своего гостя с друзьями и подругами, обитавшими на Люмизорре. К удивлению Яванову, взрослых на острове не было никого, и вся здешняя компания оказалась подростковой. Самое странное было то, что встретили люмизорцы Ваню не как новичка, и тем более не как чужого, а будто он им давным-давно был знаком. До того все встречные радовались появлению Ваниному, что казалось – его там давно ждали, и лишь единственно Явахиной персоны для полного счастья им и не хватало... Само собой, и у их гостя чувство возникало точно такое же. Поразительна всё же была дарская эта особенность, представлявшая из себя всеобщую мозаичность, когда лишним в здешней жизни никто и ничто не могло быть, и за каждым его место было как словно забронировано.

   И ещё было то странно и необыкновенно, что времени в их измерении тоже вроде не было. Вернее, оно конечно же было, но чувствовалось совсем иначе, чем на Земле-матушке... У нас-то как? Пока что-то делаешь, работаешь, то ещё ничего – какое-то умиротворение всё же тобой владеет. А стоит только отдохнуть лишку и наедине со своими мыслями очутиться – так сразу вилы! Покою-то нет у нас и в помине. Такое ощущение в душе образовывается, будто ты чего-то кому-то должен... И ведь так оно и есть. Должок имеется за всеми нами, и пока планета наша ещё не преображена и мыкается в поле страдания – то шиш нам, а не покой! Иди-ка вон паши да работай, мозгуй да думай, как всё улучшить. Кому же, как не человеку, мозгу Земли, о том радеть – не черти же преображением планетным будут заниматься в самом деле.

   Вот погостевал Яван у радушных островитян, поучился у них кой-чему, сам некоторых умениям своим обучил – и дальше они с Сияной податься решили.

   И эдак идут они своей дорогой, о всякой всячине рассуждают, да тут Яваха к Сияне с вопросцем и пристал:

   – Ну а ежели нападёт кто на вас? Что тогда? Что в состоянии насилию или хитрости вы противопоставить?

   А Сияна за руку Явана взяла и словно прислушиваться стала, а потом улыбнулась лучезарно и сказала:

   – О, Ваня, видно сам Ао его сюда послал!..

   Да быстро этак вперёд куда-то подопечного повлекла.

   – Идём! – воскликнула она лишь.– Сам всё увидишь... Быстрее!

   И помчались они вдвоём как словно ветер, и через времечко изрядное добежали до леска странного, похожего на лес земной летней порою. Дерева там были невысокие, неказистые и разукрашенные не цветисто. Вообще, даже ни одного цветка там Ваня не увидел, не говоря уже о плодах сочных. И птиц и насекомых там не было вовсе.

   Оказавшись в этом нехарактерном для дара месте, наши пострелы двинулись вглубь леса меж замшелых деревьев, а через минутки две очутились они на некой колдовской поляне, где всё было покрыто мглистым туманом.

   – Куда мы пришли, Сияна? – спросил недоумённо Яван, по сторонам озираясь.

   А та ничего ему не ответила, только глазищи свои сощурила и палец к губам приложила: мол, чего ни скажи, всё будет мимо, всё зря – а ты-де лучше смотри и не зевай!

   Глянул Яван на пары клубящегося тумана, но сначала ничего не увидал, только музыка какая-то таинственная там зазвучала. Словно завороженный, созерцал Яван струение пара наддорожного, а потом смотрит – ё-моё! – проявилось в пару мутное пятно. Закрутилось оно, заворочалось, образами неясными заморочилось, а затем мало-помалу уплотнилось и вот... оказался пред ними человек какой-то. Не призрак обманчивый – плотный. Старец уже глубокий собою, с торчащей седой бородою, с хищно пригнутым носищем и с пылающими глазищами. Одет он был богато и роскошно, а сам-то худ-худющ, будто сук засохший. Да держал он ещё посох в деснице.

   Яван аж застыл от неожиданности, а Сияна к нему личико оборотила, на незнакомца указала и шёпотом сказала:

   – Не опасайся его, Ванюша, он нас не обидит. Не слышит он нас и не видит.

   – Хэ, этакого хруща и бояться! Да я, если хочешь знать, таких монстырей видывал, что сей старик пред ними – дрищ!

   – Э, не-ет, этот дед редкая птица – колдун он, Ваня, чародейник без фальши... Ну, да гляди, что будет дальше.

   А колдун руки-крюки к небу поднял, заклинания скрипуче забормотал, посохом потряс, бородою затряс – да вдруг как захохочет.

   – Ха-ха-ха-ха! – он хохотал. – Ах-ха-ха-ха!

   А потом угомонился, посошину в землю воткнул и воскликнул:

   – Слава Световору! О-о-о! Наконец-то в дар я попасть сподобился!.. Ай да я! Ай да магия моя! Не только бренный мир оказался мне подвластен, но и дарские кущи! О, моё умение могучее!..

   А тут вдруг, откуда ни возьмись, плод яркий пред ним появился. Сорвал его тут же колдун, кусище откусил, зачавкал с аппетитом и аж головой затряс радостно.

   – В жизни своей слаще не едал! – с набитым ртом он болтать продолжал. – Какой смак! Вкуснотища!.. Да уж, дар не мир – он мне люб и мил! Ни за что назад не вернусь: здесь останусь, решено – я мечтал об этом давно!

   И плодом недоеденным в кусты запустил. А потом руки в бока упёр, обвёл взором горделивым лесные окрестности и удовольствовался зрелищем местности.

   – Здесь всё отныне моё! – возгласил он непреклонно. – Я царь тут и бог! Я построю себе чертог! И пусть попробует кто-нибудь встать у меня на пути! Урою тварей! Клянусь! С места этого не сойти!..

   И подняв ногу, об землю ею как топнет.

   Только что такое?.. Будто к смоле липкой нога его прилипла. Подёргал её колдун недоумённо, подрыгал – а фигу! – прилипла магова ноженька к почве прочно, словно в неё вросла... Ну точно же! Вон и корни цепкие из стариковой конечности повылазили и в землю закопались. Вот и сама нога его остолбенела да наружностью окорела. А вторая к первой приставилась и в одно целое с ней слилась. А ко всему этому и тулово старика деревенеть стало.

   Ох и дико колдун закричал! Руками махать почал. Изрыгать поспешил заклинания. Телом произвёл качания... Да всё зря. Как маг ни дёргался, как демонам ни молился, а через минуту затих – в деревце превратился.

   Сильно Яван увиденному поразился. «Выходит, – он заявил, – и у вас в даре имеется насилие – колдун-то против своей воли задеревенел».

   Но не согласилась с ним Сияна.

   – Нет тут, – она сказала, – никакого насилия, Ваня, ибо сей чародей сам себя в дерево превратил, своё воплотя желание. Он же здесь навсегда остаться пожелал, да не по нашим обычаям промышлял жить, а по своим, чтобы он пил себе да жрал, а другим бы ничего не давал… Придётся теперь сему эгоисту в виде деревца неказистого жизнь тут прожить. Корни его воду да пищу будут брать, а листья – от Ао силу. И до тех пор он плода доброго не сможет принести, покуда душой не просветится. В даре, Ваня, себя другим не мочь отдать – это большое страдание... Ну а как сего большелиста век окончится, и он в свой мир возвратится, то, может, и не будет больше зла творить.

   И тут смотрит Яван – деревце, с которого старикан плод сорвал, странно засияло. Разгорелось оно постепенно до состояния солнечного света, а потом только порх – и пропало, будто там не бывало. И не успел Ваня ничего сказать, как на том дереве, под которым он стоял, другой плод образовался и под носом у него закачался.

   – Бери, Ванюша, кушай, – стала Сияна его подзуживать. – Раз здешнее дерево плод тебе даёт, то – ам его и в рот!

   Ну, Ванька дельце это сделать не замедлил и плод тот отведал. И до того показался он ему сладким, что скушал Ванюша яблочко без остатка. Деревце по стволу он погладил, его поблагодарил, а стволина вдруг разогрелся, засиял, – и через минуту с ним то же самое стало, что и с первым: пропало оно и невесть куда подевалося.

   – Это дерево было старое, – объяснила его исчезновение Сияна. – Давным-давно оно здесь появилось, но никогда не плодоносило, а сейчас гляди-ка – будто для тебя нарочно плод родило. Видимо, вышел и этого могуна срок. Раз плод добрый принести он сумел, значит, не зря тут деревенел, правда?

   И подались Яван с Сияной, земли едва касаясь, в дальние-передальние дали: по лугам пахучим, по высоким кручам, чрез леса дремучие, через речки бегучие... Ручеёчки журчащие они перепрыгивали, озёра хрустальные огибали. По пути с животными часто разговаривали и с птицами толковали. Много чудес планетных Яван повидал. Видел он рощи разумные, видел искрящиеся живые камни, с ветром даже удосужился поразговаривать и сподобился поиграть с водопадом.

   А однажды, когда путешествовали они по материку великому, удалось Ване понаблюдать нечто воистину дивное: присутствовал он вместе с обитателями местными при обряде деторождения... Это у нас, на Земле, если двое желают для сего дела соединиться, то непременно стараются они уединиться, – как говорится, от греха подальше. Что ни говори, а постыдным такое великое дело у нас считается и с тем же грехом связанным. А вот у них там наоборот – рад видеть это народ.

   Собрались люди на природе, на большущей поляне и, как заметил Ваня, аж просветились все от ликования. А эти двое счастливцев за руки взялись, пальцами переплелись и под музыку чарующую в танце закружились. И пока они там плясали самозабвенно, все их двенадцать духовных центров медленно-медленно разгорелись, пока не засияли ярчайшим светом. Любящие же обнялись после этого, и некоторое время стояли, а их сияющие огни разноцветные поочерёдно друг с другом сливалися.

   Что уж за таинство в этот миг единения случилось, то Ваня не доглядел, но когда они друг от дружины отстранились, то явилось на свет третье тело: маленький шарик, ярко сверкающий, в воздухе меж ними висел – световое яйцо!.. Силой великой любви эти двое его материализовали и частицу себя новой жизни передали... Тут яйцо порождённое начало расширяться, на землю стало опускаться, и едва лишь до земли оно дотронулось, как внезапно со звоном лопнуло. И оказался на земельке стоящим ребёночек прекрасный – как бы годовалый. Весело малыш рассмеялся и ручки свои пухленькие к родителям протянул, а те, под гром рукоплесканий, его за руки взяли и повели по планете нового хозяина.

   Ну а вскоре за этим трогательным событием Яван и обряд ухода человеческого там увидел – ударения что ли, не умирания же, в самом деле, потому что всякий дарец сознательно с жизнью расставался – в лучший ещё дар он уходил. Поэтому такой процесс преставления никого не пугал, оставшихся не печалил, себялюбивых страстей в сердцах не будил и ран душевных не бередил.

   Дело же было так. Кандидат в покойники вовсе не казался доходягой едва тёпленьким. Наоборот – выглядел он почтенно, солидно и достойно. Конечно, не так цветуще внешне, как молодые, зато соцветия его духовные куда как ярко светили... Вот уселся сей человек на кресло самоцветное, похожее на трон, и глядел он на собравшихся спокойно и удовлетворённо. А те ему мысленные букеты поочерёдно преподносили: славили его, за дела его добрые хвалили, заслуги его всем возвещали и стихи любви ему посвящали...

   И вот, когда напутствия и хвалы все позакончились, встал уходящий с трона, окинул дорогих ему людей взором растроганным, мысленно с братией и сестрией попрощался и... начал в воздухе растворяться. И зрелище это, надо сказать, оказалось завораживающим: сперва яркие и сильные лучи, центрами его испускаемые, в источники свои плавно убрались, потом и сами центры стали погашаться, а контуры тела физического размываться... Через некоторое время тело исчезло совершенно, а затем одно за другим и соцветия духовные закрылись, и словно в воздухе они испарились. Последнею ещё какое-то время корона его надголовная поблистала, но вскоре и она пропала.

   Человек ушёл из жизни дара и, может быть, навсегда.

   Мало-помалу все собравшиеся разошлись по своим делам, которых у каждого было в достатке. Правда, чем они там конкретно занимались, Ване было не вполне ясно, а потому многие здешние обряды, хоть душу ему они и радовали, но до конца им не разгадывались... В одно лишь он чётко врубился, что каждый в даре постоянно учился. А учились дарцы силу Ао правильно получать, шлифовали они умение силу эту на добрые дела направлять, а более всего – в науке образности они совершенствовались, ибо из технических наук дарцы считали её главной.

   Ну да как бы там оно ни было, а Яван с Сияною далее себе шли.

   Сияна к тому времени разузнала непреложно, что помочь Явану в его деле сложном могли три человека: Дарендар Великий, главный материковый поаовед, потом Нэрао-силовед, и Оссияр, замшелый отшельник. Что касалось Дарендара, то тут у них вышла неувязка, поскольку он в глубоком молвении пребывал и ни на какие призывы временно не отзывался. Яван даже вблизи его понаблюдал, и впечатление ведун произвёл на него колоссальное. Огромный величественный человечище сидел, скрестив ноги, под самоцветным утёсом и высоко в небо расходились от него светящиеся сполохи. Даже краткое пребывание возле Великого Дарендара оказывало воздействие целящее, ибо сам его образ потрясающий настраивал всё живое на гармонический лад.
 
   Жалко было Явану в дальнейший путь отправляться, но... надо. Оказалось, что Нэрао загадочный не так уж далеко от них обретался. Споро наши ходоки в ту сторону подались и достигли они вскоре берега океанского: вышли на белый песок и увидали вдалеке огромный остров. Берега у него были крутые, скалистые, а вершины скал живописно лесистые.

   Бросились путешественники устремлённые в бирюзовую тёплую воду и поплыли наперегонки к тому острову, а когда его достигли и через расселину внутрь проникли, то вот что там увидели: гигантские деревья впереди, казалось, самоё небо верхушками подпирали и стволы и ветви друг с другом переплетали. Внизу же прогуливались величественные животные, а в кронах деревьев летали роскошные птицы и насекомые, которые пели чудесными голосами гимн дивным лесам. А ко всему этому музыка там звучала величавая, мощная такая, неспешная, будто сами деревья великанские её играли и созвучием могучим слушателей покоряли.

   – Нам туда! – Сияна Ване направление указала.  – Через этот лес...

   А Ванька скок – и на ближайшее дерево полез. «Давай, – предлагает, – по ветвям помчимся, как земные обезьяны!»

   Сияна на это с радостью согласилась и прытко за Яваном погналась.

   Ох и славно же порезвились наши проныры! С проворством непредставимым они по ветвям перекрученным понеслись – любых мартышек почище. По пути к ним ещё какие-то хвостатые животины присоединились. Так орущей и визжащей ордой вперёд они и покатились.

   Дух захватывало у Явана, когда он на великой высоте распластывался в полёте, чтобы преодолеть очередную пропасть, а ко всему этому он ещё и за Сияной успевал приглядывать, руку ей подавал и в критические моменты её поддерживал, поскольку она всё же не так резво по веткам скакала и могла оказаться на землю сверженной. Правда, сильно упасть они не могли, ибо вес тела у них изменился во время гонки в меньшую сторону.

   Как бы там ни было, а спустя часа два этого увлекательного путешествия оказались Яван с Сияной далеко от берега ушедшими и выскочили они с разбегу на место свободное. А там озеро оказалось небольшое, в утёсах зажатое, речка быстрая, водопад, и самоцветные всюду глыбы-каменищи. Ух тут была и красотища!

   Верхолазы-то от бега смелого вспотели, вот они в лазурь озера с обрыва и нырнули. Поплавали там, поплавками на водной глади полежали, потом вглубь поныряли, и водицы испить не преминули... Хорошо, в общем, отдохнули. А когда на берег они выбрались, то Сияна вдруг юлой завертелась, да так быстро и споро, что аж пар от неё пошёл. Потом она остановилась, радостная такая, улыбающаяся, а главное – совершенно сухая. Яваха тоже было по её примеру крутануться попытался, да куда там – скорость его явно была не та, и он мокрым таким же остался. Ещё шире улыбнулась тогда волшебница юная, весело Явахе она подмигнула и, надув щёки, на него дунула.

   Жарковато Ване стало от её дуновения, и сделался он сухим во мгновение.

   – Ва-а! – он восклицает. – Ну ты, Сияна, чары творить и здоровА!

   А она ему в ответ:

   – Нет! Для тебя это удивительно, а для нас это буднично, ибо всё обосновано научно.

   И в это самое время откуда-то из-за скал пение громкозвучное вдруг раздалось. Голос, красивейший и чистейший, песню на неведомом языке запел. И до того проникновенно звуки несравненные всем слушателям на сердце легли, что птицы лесные замолчали, насекомые летать перестали, даже дуновение ветра прекратилось, и токи вод остановились. Словно завороженные, Яван с Сияной песню ту слушали, и что-то происходило с их душами: будто из самих глубин их сокровенных мельчайшая муть поднималась наверх, и в звуках чарующих грязь эта без остатка сгорала. Слёзы очистительные по их щёкам полились потоком, и обо всём бывшем они словно позабыли.

   Воистину оказалось пение то божественным: ободряющим, вдохновляющим, одухотворяющим, совесть будящим и в единое целое соединяющим прошлое, будущее и настоящее. Ах, как пел этот певец невидимый, как он пел! Своим искусством он делал что хотел!.. А когда умолк его таинственный голос, то стояло везде ещё недолго полное безмолвие. Звенящая всюду была тишина, и лишь в звуках жизни возродившейся растворилась она.

   – Сиянушка, дорогуша моя, кто это пел? – Яван у подруги узнать захотел.

   – Это же Дарзвенир! – восторженно она прошептала и звонким голосом позвала: – Дарзвенир, эй, Дарзвенир – сюда лети! Лети – ну, пожалуйста!

   Посмотрел в ту сторону Яван, прислушался и шум тяжёлых крыльев услыхал. А потом и летящее существо он узрел  и прямо остолбенел: многоцветными крылами помахивая, к ним летел... орлище пернатый!

   Голова у него была очень крупная, оперением роскошным украшенная и клювищем завершённая, а все прочие члены были таковы: мощная грудь, ярко сверкавшая, широкий хвостище, сиявший будто начищенный, и прижатые к животу лапы.

   Вот приблизилось к ним это странное создание и уселось, сложив крылья, на камень. И так его оперение цветисто заблистало, что у Вани аж челюсть отстала. А Сиянка от радости взвизгнула, к диву сему подбежала и за ноги его обняла, поскольку выше не доставала, и он тоже крылами девчонку приобнял и шейку ей клювищем пощекотал.

   – Милый, милый, любимый Дарзвенир! – воскликнула, ликуя, Сияна. – Наконец ты и наши края посетил! Ты не представляешь просто, как я рада видеть твой хвост!

   И орлан странный тоже ей приветствие сказал певуче:

   – И ты здравствуй, Сиянушка, шалунья дорогая! Вижу, вижу, что подросла – совсем уж стала ты большая... Ну-ну, рассказывай, как идут твои дела, что за забота в края Нэрао тебя привела?

   Отстранилась Сияна от чудо-орла, к Явану подошла и, взявши паренька за руку, к пернатому его подвела.

   – Познакомься, пожалуйста, Дарзвенир, – она сказала, – это гость мой, Яван! Мы идём за помощью к Нэрао.

   И Яван с орлищем поздоровался, во все глаза на него глядя. А у того лицо оказалось странным: блестящим таким и мелкими чешуйками покрытым. Доброе это было создание – сразу было видно. Хотел было Ваня всё про себя ему рассказать, но тот сказал: не надо, я-де всё про тебя знаю – я душу твою читаю.

   Спрашивает тогда его Яван:

   – Скажи, дорогой Дарзвенир, как ты поёшь, что твоё пение за душу берёт – и для чего?   

   – Я пою для того, Ваня, чтобы красота и гармония были в даре. Когда я песни свои горланю, то всё сущее, меня слушая, здоровее становится, чище и лучше. Звук гармоничный тело и душу лечит, на божественный лад их настраивает, а звук хаотичный наоборот – всё калечит, раздражает и расстраивает... Я, Ванюша, поэт: сам стихи сочиняю, сам и музыку сотворяю, а язык в песнях своих использую священный – в нём каждое слово звучит совершенно.

   – Это да! Я и сам к стихам и песням неравнодушен, а твои песнопения, Дарзвенир, так бы слушал и слушал...

   – Человек, Ванюша, тем силён, что как в небеса птица, к совершенству стремится. И пусть так да пребудет!..

   Сколько они там мыслями и чувствами обменивались, то неведомо, поскольку пролетело время чудесного их общения будто одно мгновение. Расставаться им настала пора.

   – Прощай, братец Яван! – Дарзвенир напоследок сказал. – Счастлив будь, богатырь мировой! Пусть Ао тебе поможет со злом справиться! А я тебя ладозвучию научу. Правда, не сейчас, но когда тебе на Земле оно понадобится, то погрузись в молвение глубокое, и дух твой станет на это способен... До свидания и ты, моя красавица!

   И оттолкнувшись мощными лапами от земли, воспарил певун Дарзвенир ввысь. Совершил он над Сияной и Ваней ещё несколько кругов прощальных, песню распевая до того прекрасную, что сделалось всё необыкновенно светло, красочно и радостно.

   Долго ещё восхищённые дети там стояли, чудо искусства великого переживая, а когда к обыденному вернулось их восприятие, то почуяли они в себе перемену явную: хоть на немного, а духом они укрепились, сердцем же понежнели, и некие струны их душевные, невидимые, но вполне ощутимые, мелодию жизни в глубине их сокровенной по-иному, гармоничнее пели...

   В скором времени достигли наши путешественники, по путям изумительным шествуя, подножия великой горищи. Всех местных гор, досель ими виденных, она оказалась выше. Круто вздымались лесистые её склоны, ущельями быстрых ручьёв исполосованные, и удивительно красиво и притягательно гляделись горные дерева, глубоко в землю и даже в камень ушедшие узловатыми корнями, а россыпи необыкновенных валунов, что там и сям лежали, отнюдь глазу своим разноцветьем не досаждали. И хотя почему-то не слишком легко было Явану с Сияной вверх идти, зато точно не скучно: как горные барсы могучие прыгали они по кручам.

   И вот какая странная обнаружилась оказия: чем ближе Яван к верху горы подбирался, тем более силою он наливался. Будто наверху мощный магнит находился, который их тащил. А вскоре колоссальный по силе рык достиг ушей Вани.

   – Ао!.. Ао!.. Ао!.. – ревел неведомый зверь, и мощь его голоса потрясала.

   – Кто это? – Яван к Сияне оборотился. – Неужели Нэрао?

   – Он самый, Ваня! Кто же ещё...

   Прошли ребята немного вперёд и на плоской макушке очутились, где в самой середине виднелось чудесное озерцо, окружённое блиставшими алмазными скалами. А всё пространство вокруг было покрыто огромными каменюками и крупными валунами.

   Саженях же в ста от них на гладкой, игравшей всеми цветами дара скале, возлежал в величавой позе гигантский лев, или зверь, на льва похожий, а над ним плавно, словно воздушные шары, летали в вышине десятки огромных камней. Даже великие валуны и обломки скал, мешаясь и крутясь, находились в состоянии парения – без малейшего причём соударения.

   – Идём, Ванюша, не бойся, – потянула удивлённого Ваню Сияна. – Нэрао добрый. Он, по своему обыкновению, находится в глубоком молвении, но сейчас уже просыпается. Я ему издали весточку о нас передала.

   Вот подходят они к скале, где полёживал лев, и видит Ваня, что зверь этот и впрямь был собою странен. Мощнейшее его тело, цветастой шкурой обтянутое, полностью было неподвижно, точно в камень оно вросло и само закаменело, а роскошнейшая грива, громадную голову обрамлявшая, расцвечена была просто замечательно. Выражение морды Нэрао оказалось совсем не страшным, а наоборот приятным и к себе располагающим. И впрямь зверь сей огромный на льва походил определённо, но породы всё же был особенной, лишь внешне льву подобной.

   Едва ходоки вплотную к лежбищу подошли, как Нэрао вдохнул полной грудью, потом выдохнул с шумом и глазищи свои лучезарные открыл. В тот же самый миг все до единого валуны и камни, хороводом в вышине кружившие, попадали на землю со скоростью поразительной, но сотрясения горы не случилось, потому что вся эта грудища на места свои плавненько опустилась.

   – Оао, Нэрао! – воскликнула Сияна и зверю рукой помахала.

   А Яван по земному обычаю в пояс ему поклонился.

   – Оао, дорогие гости! – пророкотал в ответ лев таким мощным голосом, что у Ванюхи заполоскались волосы. – Что, навестить решили старого? Молодцы, это хорошо, что отшельника не забываете. Я рад!

   И он поднялся на толстенных своих лапах, с удовольствием потянулся, а затем будто стёк к подножию скалы, до того грациозно его тело дивное двигалось. Затем он снова улёгся на землю, и Яваха, осмелев, на его морду воззрился и увидел, что зубы гиганта оказались не хищные и острые, а как у человека, плоские.

   Сияна, конечно, кинулась зверюге на шею, обнимать его стала, целовать, и мягкую шкуру ему поглаживать, а довольный Нэрао замурлыкал, будто там завёлся трактор, и ласково проворчал:

   – Давненько ты, егоза-непоседа, в мой край не наведывалась. Суетишься всё на приволье  – а учить тебя кто будет силе воли?

   Засмеялась Сияна веселее прежнего и говорит затем вежливо:

   – Ты, ты, Нэрао дорогой! Ты ж у нас самый сильный, ты ж у нас самый волевой! Я приду, приду – обещаю, только... немножечко ещё погуляю. Каникулы ведь у нас, сам понимаешь.

   На это лев усмехнулся снисходительно, крякнул, головой повертел, а потом один глаз зажмурил, а другим в Явана стрельнул.

   – Вижу, вижу, Коровий сын, – сказал он усмехаясь, – что хочешь ты меня о чём-то спросить. Я тебя слушаю – спрашивай.

   Ну, Ваня ещё раз исполину поклонился и с таким вопросом к нему обратился:

   – А скажи мне, могучий Нэрао, почему над тобой камни летали? Многое довелось мне в жизни повидать, но чтобы камни могли летать...

   И он руки в сороны развёл, чтобы показать своё изумление.

   Улыбнулся Нэрао слегка, зубищи белоснежные оскалил и вот как Ване отвечал:

   – Это лёгкое моё упражнение, силы стяжания проявление.

   – И зачем тебе силища такая, друже Нэрао?

   – Чтобы слабым и отчаявшимся помогать. И не моя это сила, а Ао. Я просто стяжатель её и передатчик.

   – Что-то я не понимаю, – пожал плечами Яван, – это как же ты слабым помогаешь? Уж извини, дорогой Нэрао, но... как возможно это в сонном оцепенении?

   – То не сон, Яван, то молвение, с Ао внутреннее общение, когда ты себя забываешь, а массу прочего для себя открываешь.

   Тут лев сделал паузу, а затем торжественно продолжал:

   – Всю свою жизнь я постигал искусство силы. Искал я в духе прочность, неразрывность. Учился малым и бессильным помогать. Иной забитый и растоптанный вконец, вдруг силу духа, силу веры ощущает, и с этой силою, как с факелом в пещере, себе он путь во мраке освещает.

   Посмотрел Нэрао на Явана хитровато, да и заметил словно невзначай:

   – Ты, Ваня, для мира силён необычайно. Настоящий ты богатырь... А ну-ка, дружок – вон тот камешек давай подними!

   И кивает ему на валунище изрядных размеров.

   Ну, Ваня взглядом каменюку измерил, подошёл к глыбе, на руки поплевал и... поднял валун от земли на локоть высотою.

   – Добро! – сказал лев довольно. – А теперь вот тот поднять попытайся.

   И он указал Явану на огромный и круглый камень, который невдалеке лежал. Ваня и его поднять попытался, да никак не мог взять: и так и эдак он валун облапливал, но тот был слишком гладким, и силушка Ванина к тяжести не прикладывалась.

   – Нет, не могу я его поднять, – сдался наконец Ваня. – Для меня он неподнимаемый.

   – Тогда смотри! – воскликнул львина и на глыбу уставился.

   Приподнялась тяжесть громадная от земли плавно, а потом – вжик! – в самое небо валун устремился и даже с глаз скрылся.

   Лишь через времечко немалое он обратно упал и... плавно место своё занял.

   – Вот это да! – искренне восхитился Ваня. – Это я понимаю... Ну и мощь у тебя, Нэрао!

   – А хочешь, я тебя научу своему искусству? – спросил его лев.

   – Да! Очень хочу! Прошу тебя, Нэрао!

   – Хм, ладно. А ну-ка – вон тот камешек попробуй силой воли поднять! – сказал дивный мастер и на маленький камень Ване указал.

   По-всякому принялся Ваня на камешек тот воздействовать: просил его мысленно, умолял, приказывал, даже угрожал, да только не получилась у него каменная магия – кругляш, где был, там и остался лежать, не сдвинувшись и на малость.

   – Всё, сдаюсь! – махнул он рукою. – Я ж тебе не колдун – чародействовать, увы, не могу.

   Усмехнулся Нэрао веселее прежнего, хвостищем оземь побил да и говорит:

   – И я, Ванюша, не колдун... И не зверь вовсе, как ты про меня думаешь.

   – А кто ж ты тогда?

   Помедлил с ответом горный отшельник, а потом изрёк весело:

   – Я, Вань... человек.

   Да набравши воздуху в грудь, сильно на малого он подул. И до того благоуханнейшим оказалось у льва дыхание, что чуток забалдел даже Ваня. Возрадовался он несказанно, и ощутил внутри себя прилив силы. Большая то была сила и странная – совсем не такая, коей владел Ваня. Даже в глазах у него поплыло, а образ, пред ним бывший, вдруг изменился: вместо льва великого человек исполинский там появился. Был он почти наг, только кусок полотна золотистого вокруг бёдер у него был повязан. Немолодой собою, даже старый, с длинными кудрявыми волосами, златой бородой окладистой и пышными усами. Могучий то был человек и статный невероятно, а взгляд очей добрым у него оказался и очень ласковым.

   – Ну, Ванюша, –  сказал великан, – как я ныне тебе кажусь, подходяще?

   Ванька аж присвистнул от удивления.

   – Да-а, – говорит он озадаченно, – и в самом деле человек ты, Нэрао. А раньше отчего львом показывался?

   Рассмеялся великан, потом уселся на камень, детей к себе подозвал, на колени их усадил и вот о чём заговорил:

   – А кто сказал, что сыны Ао, планетные боги, должны быть непременно двуногими? Нет, братец Яван – разум человеческий не в ногах и даже не в головах обретается, а глупость и неразумие не шкурой и не рогами определяются. Разум – это когда голова и тело с Единым согласны, и такое их состояние не насилием достигается и не хитростью подлой, а лишь доброю волей. Ведь не временное тело и не переменчивую душу в себе нужно холить – выше их дух стоит. И кто Божьему Духу послушен – тот и есть человек.

   Яванушка с рассуждениями Нэрао спорить, разумеется, не стал, а даже и от себя кое-что добавил, в том же ракурсе полагаемое. Ну, они ещё какое-то время там побалакали, языки на общие темы почесали, философские мысли друг другу поизлагали, и наконец вернулись к "нашим баранам" – к Ване и Сияне.

   – Нет, – сказал с сожалением дарский силач, – не могу я вернуть тебя обратно, Яван, ибо в силах это сделать только один человек – Оссияр. А вот на остров, где сей старец обитает, и где произрастает Великий Древдар, я перенести тебя смогу. Да хоть сейчас!.. – Нет, Сияна – нахмурившись, он добавил, – тебе туда нельзя. Энергия, от Древдара исходящая, для тебя будет великовата. Так что прощайся с Яваном сейчас.

   Что ж, настала пора им прощаться. Оглянулся на Сияну Яван и удивился он виду её несказанно, потому что всё её тело расцветилося вдруг огнями, между глаз на лбу цветок прекрасный у неё засиял, а власа её, до плеч распущенные, блистали теперь любого солнца пуще... А всего более очи её поражали, ибо больше и светозарнее они теперь стали, и какой-то особенный магнетизм на обалдевшего паренька излучали.

   Все слова у Вани в горле застряли. А и что там какие-то слова! Куски и кусочки то смысла, умом впопыхах словленные, нитки мысленные, на клубки образа намотанные. А тут весь клубок образный целиком – бац! – и в разуме готовый.

   И понял Яван тут отчётливо, что никогда более не увидит он проводницы своей милой. Никогда! Да, никогда... И от неминуемой разлуки испытала душа его невозможную как будто здесь муку. Ибо нет во Вселенной чувства, чем любовь, более – и нет сильнее боли, когда разлучают любовь.

   Спросите, а как же Борьяна?.. Что тут ответить, как объяснить? Разве у нас на Земле любовь? И способна ли душа невеликая по-настоящему любить? Чтобы один объект вместить, может, местечка в ней и достанет, да где гарантия, что душа слабая сию ношу нести не устанет? И может ли считаться такое чувство любовью, когда под лепестками горячего лепетания яд ревности часто скрывается, и острые шипы жадности в тени благопристойности, бывает, прячутся. Скорее это не щедрая и чистая любовь, а мелкая и липкая страсть, дабы себя в ней похолить и лучшее для себя же взять.

   В даре же любовь истая – великая и чистая. Там ты любимому себя отдаёшь, и чем более отдаёшь, тем больше сам получаешь, и сколько у тебя имеется любимых, совсем не считаешь.

   Но и там потеря печалит – будто частичку себя ты теряешь.

   Вот Яванушка смутившуюся Сияну к себе притянул, горячо и крепко её обнял и сердца своего частичку девчушке передал. А она ему часть своего сердечка оставила, и слезинка жемчужная из глаза её побежала. Ну а после они друг от друга отстранились и медленно-медленно под музыку пленительную каждый в свою сторону поплыли.

   Так и исчезла Сияна из глаз Явановых, вдали рукою ему махая, а он вдруг полетел куда-то сверхбыстро и... на острове странном очутился.

   ...Ну что сказать вам о Ваниных чувствах, когда он Древдар увидал?.. Да обалдел он прямо – вот вам и весь сказ. Он-то что думал? Ну, дерево там растёт навроде дуба – экая невидаль, а оказалось вот что: невероятно толстенный ствол, врывшись в почву чудовищными корнями, уходил куда-то в небеса. Ваня-то поодаль от Древдара стоял, поэтому, на глаз прикинув, в версту толщину ствола оценил, а высоту определить так и не смог, потому что было облачно, и большая часть чудо-дерева пряталась за серый полог.

   Ваня окрест огляделся и увидел, что остров оказался довольно малым, каменистым весьма, и гору пологую из себя представлял, серёдку которой занимал Древдар. Камни же, вокруг валявшиеся, самыми обычными на вид казались, и ни одного самоцветного не углядел нигде Ваня.

   Двинулся он вперёд, камни переступая и с валуна на валун скача, и вот какая штуковина с ним сталась: чем ближе он подходил к Древдару, тем труднее он сопротивление вязкое преодолевал, будто сила незримая его прочь от древа отталкивала. И ещё звучание услыхал Ваня вскоре, до того низкое и тревожное, что переносить его было едва возможно.

   Уже совсем немного до ствола идти ему оставалось – Яван даже расселину меж корней заметил, – а сил у него совсем почти не осталось. «Ну уж дулю! – подумал силач юный. – Я да не дойду!..» Лёг он наземь, в камни вжался и пополз вперёд, словно ящерица.

   Вот десять шагов ему ещё лезть. Семь... Пять... Один!.. Все свои силы собрал тут Ванюша, к корище потянулся, и... дотронулся-таки до неё кончиком пальца. Да в тот же миг потянуло его в проём, и заскользил он вниз с большой скоростью. А это, оказывается, ключ там у входа выбивался, и вода по скале внутрь стекала.

   Проехался Ванька по гладкому мокрому камню да в грязюку с разгона – бух!

   Вскочил он на ноги, смотрит, слушает... И куда он, думает, попал?

   Плотный вокруг него расстилался туман, и стояла могильная тишина. Все чувства Явановы к прежнему состоянию вернулись, и видеть кругообразно он перестал. Такое у него сложилось вдруг ощущение, что находится он не в даре, а где-нибудь на Земле, в пещере.

   Ну что ж, на Земле, так на Земле, делать нечего. Взял он и пошёл вперёд, выход ища. А тут ещё и камни замшелые под ногами стали возникать. Несколько раз Ванька о них обопнулся, даже упал не раз и разок матюкнулся. Наконец споткнулся он в очередной раз, полетел головой вперёд и во что-то мягкое и склизкое втемяшился.

   – Ты куда это прёшь, лихоманец?! – скрипучий голос над Ваней раздался. – Разуй вон глаза да вруби тормоза! И принесла же нелёгкая разгильдяя...

   Опешил Ванька, ибо после дарской обходительности и культурности ругань эта отборная его слух покоробила. Шарахнулся он назад, точно на печь налетел, а туман тем временем порассеялся, и вот какое появилось там тело: большенный гриб, ну чисто наш боровик, в пяти шагах от Вани возник – аршина в два высотою, а сам-то толстый да тёмный. Шляпка у него была рыже-бурая, назад заломленная, а под шляпкой лицо не лицо, морда не морда: глазёнки сердитые, кустистые брови, ротище немалый, объёмистый носяра...

   Неужто это и впрямь Оссияр?

   – А то кто же! – Ванькины мысли угадав, грибище проворчал и добавил неласково: – Ты чего, Бычара, тут блукаешь да от дела лытаешь? Знаю-знаю, зачем тебе Оссияр понадобился, да только припёрся ты сюда зря – никуда я тебя не отправлю.

   – Это почему же так?

   – Старших не перебивай!.. Экий ещё нахал! Чисто ёрш... Ну ничего, с нами поживёшь, может умишка и наберёшься. Вах-вах!

   На ВанькА будто ушат воды шандарахнули. Не нашёлся он сперва, чего и сказать, лишь глазами там заморгал.

   – Ах та-а-ак! – протянул он наконец угрожающе. – Значит у вас такие порядки, чтобы жить у вас заставлять?.. А вот счас как возьму дубину, да как тебя, мухомора старого, ею огрею – будешь тогда знать, как гостей-то встречать!

   И действительно на поиски дубины шибанулся, опустился живо на карачки и даже вокруг стал пошаривать. Искал-искал – а и нету ничего подходящего. Разозлился Ванька, внутри него всё аж клокочет, а гриб вдруг как захохочет: «Ха-ха-ха! Ах-ха-ха!» И до того у него, у паразита, это получилось заразительно, что и Ванька злиться перестал и тож рассмеялся.

   – Ну, Яван, – куда приветливей заявил сей валуй, – теперича здравствуй! Не обижайся – это я испытывал тебя малость, ага... Только вот радоваться, брат, не надо – я ведь возвращать тебя назад и вправду не собираюсь.

   – Это как же так? – растерялся Ванька. – Я ж ведь не ваш, не дарский... И в рай меня тоже не взяли... В общем, так – ничего не знаю, а давай-ка, дедуля, на Землю меня отправляй – хоть даже в самый ад.

   То улышав, грибина аж сморщился.

   – Экий же ты занозистый! – он сказал. – Ну какого рожна тебя на Землю-то тянет? Сами они кашу у себя заварили, чертей злых расплодили – сами пусть их и выводят, своим умишком доходят. Нечего их за шкварник ввысь-то тянуть. Поэтому, мил-человек, возвращайся-ка ты на свою планету: там ведь мера ди лад, там любой тебе будет рад.

   И только он успел это сказать, как в носяре у него зачесалось, сморщил рожу грибище да как чиханёт.

   – Будь здоров! – не слишком-то искренне сказал Яван, думая про себя: «А, чтоб ты провалился, зараза!» А потом добавил: «Как-то тут сыровато. И с какой стати ты здесь торчишь, когда все остальные живут без печали?»

   Покашлял грибок, носяру себе помял и так Явану отвечал:

   – За здравицу благодарствую, да только в этом климате мне будет в самый раз.

   – Как это?

   – А вот так. Это у вас кто посильнее, тот и кус жуёт пожирнее, а кто слабак, то – так его, разтак. А на нашей планете иначе – у нас слабый не плачет, ибо всё наоборот: кто сильнее – тот плохое себе берёт. Плохое же у нас не горе и страдание, а скукою испытание. Вот я скуку планетную на себя и беру и в меру сил её преодолеваю.

   – А-а-а! Теперь ясно... Здорово! Одобряю... Вот меня назад и отправь – я тоже хочу в худе пребывать.

   Скривилась сызнова рожа у деда, а тело его аж посерело.

   – Ишь, пострел, чего захотел, – он проскрипел. – Хэ. Я, милочек, может тебя и отправил бы, если бы они тебя приглашали – так никто же твою особу на подмогу не звал. Согласен?

   – Не-а, не согласен. Возражаю я, ага...

   – Это, интересно, почему так?

   – А я по-иному считаю... Оно конечно, поучениями верными нерадивых учить – это, может, для вас и ладно, зато учить своим примером будет вернее. Или я не прав?

   Ага, так тебе здешний хозяин Ванькину правоту и признал! Он лишь сызнова заругался и гордую позу принял.

   – Тут останешься, – сказал он, – и баста!

   Не понравилось Явахе такое к себе отношение, и всё его терпение сошло на нет.

   – Ах ты так, значит, гриб поганый?! – вскричал он в сердцах. – Ты так?.. Ну, держись у меня, самодур – я те покажу, где раки зимуют!

   Кинулся он на ухмыляющегося Оссияра и принялся его из земли вырывать. Только вот же незадача – до того скользким гриб оказался, что и не взять его было никак. По-всякому Яваха его мял и в объятиях своих жал, а тот лишь пуще оттого смеялся. Стал тогда Ванька колотить вредного гриба и ногами его пинать – а тому всё мало. И когда Ваня окончательно впросак попал, пришла ему в голову одна мысля;: а не пощекотать ли ему старого валуя? Драться он перестал и почал грибовы бока быстро лапать. А тот вдруг слабину и явил: задёргался он нервически и завопил прямо дико.

   – Ой-ёй-ёй! – исходил криком Оссиярка. – Постой, не надо, Ваня! Боюсь я щекотанья! Ух-ха-ха-ха!..

   А тот стоять-то не хочет – знай себе гриба щекочет. И до тех пор он его пытал, покуда Оссияр снова не расчихался. И с такой чиханул он силой, что Явана будто косой скосило: отлетел он прочь и на спину грохнулся.

   Вот сидит Яван, посиживает, пот утирает, а угомонившийся гриб его вопрошает:

   – А почему ты мне здоровьица боле не желаешь?

   – На каждый чих не наздравствуешься... Последний раз, сударь, вам повторяю: живо меня на Землю отправляйте, а если вы этого не сделаете, то я не шучу – до потери сознания вас защекочу!

   – Это меня-то? До потери сознания?.. Э-э-э! Дурья ты башка! Да ежели бы я тебе не поддался, ты бы и пальцем меня не тронул.
 
   – А не врёшь?

   – А чего мне врать? Хм. А ну-ка – попробуй-ка встать.

   Попытался Яван на ноги подняться – ан тебе и нет. Будто льдом сковало его тело, и даже мизинцем он двинуть не смог. Понял тогда Ваня, что старый хрыч его провёл, и стыдно ему стало, что он так себя вёл.

   Только Оссияр не дал ему в стыде обретаться и позволил вскорости на ножки подняться.

   – Эх, Яван-Яван, бедовая твоя голова! – укоризненно дед сказал. – Сам себя ты как следует не знаешь, а на дно мира погрузиться пытаешься... Ладно, так и быть – отправлю я тебя в мир земельный!

   Тут вспыхнуло всё окрест и колоколчики мило зазвенели. Яваха аж зажмурился от удивления и не сразу-то очи отверз. А затем посмотрел он на то место, где гриб великий сидел, а там вместо грибины обездвиженного старичок на камне посиживает. И до того Оссияр Дарской на Праведа Мирского оказался похож, что Яванушка даже растерялся – ну ей-богу были они как братья.

   – Ну, Яван Говяда – выбирай! – торжественно возвестил Оссияр. – В последний раз я тебя спрашиваю: или ты с нами останешься, в светлом даре – или отправляйся, куда ранее ты желал?

   Выпрямился тогда Яван, приосанился и так ответствовал планетному хозяину:

   – Спасибо тебе, Оссияр, что жизнь дарскую мне показал! Хорошо тут у вас, слов нет как ладно, да я вишь... желаю уйти обратно. Мила мне, деда, Земля родная. Не по прави будет, ежели я на произвол судьбы её оставлю, да ещё в пору несладкую. Поэтому я возвращение выбираю.

   – Ну что же, Яван, – улыбнулся ему Оссияр, – прошёл ты последнее моё испытание и, если хочешь знать, истинный пример смирения ты сейчас показал. Ведь смирение настоящее – это когда все силы тела и души ты на борьбу со злом полагаешь и остаёшься с миром до конца. Величие духа своего ты этим показал. Да и сама Дева Галактики за тебя просила, а ей я отказать не в силах. В одном лишь не обессудь: память твоя о даре останется пока под спудом.

   Поднялся старичок Оссиярушка со своего камушка, подошёл не спеша к Яванушке, в объятия его заключил, от себя отстранил, заулыбался и такие слова загадочные сказал:

   – Эники-беники ели вареники, эники-беники – бац!

   И душа Ванина в обратный путь отправилась.