О четвертом состоянии человека

«Народ безмозглствует»
(Из классики)

Я в своей жизни долго православным был. Лет десять, а то и больше. Сколько богослужений отстоял, вечерен с обеднями! А денег истратил сколько! И даже в самой церкви несколько лет проработал — пел там в хоре за копейки партию баса и очень собой гордился. Жизнь моя в этот ее долгий период характеризовалась двумя основными свойствами: беспросветной бедностью и такой же беспросветной глупостью. Моей же собственной глупостью, конечно, — не чьей-то там еще. Говорю теперь об этом совершенно спокойно и без тени сомнения в истинности сказанного. Сокрушениям напрасным не предаюсь — что толку? Вспоминать об этом времени тоже не особо люблю, — только разве что иногда, под настроение. Вот как сегодня, например.

Вообще-то у православных есть даже такая икона специальная, называемая «Богородица — Прибавление ума». На ней изображена какая-то ступа — не буддийская, а русская народная, то есть такая, на которой в сказках национальная русская героиня, первая женщина-летчик на Руси, — Баба-Яга летала. Только эта ступа малость повыше и без помела, и кверху сужается, наподобие башни-градирни. А вверху в ступе виднеется кто-то, а кто — не разобрать. Вроде бы Богородица с Младенцем Христом, но не уверен. А главное, совершенно непонятно, почему от этой иконы ума становится больше. Я самолично эксперимент проводил: молился перед этим образом раз, другой, третий, — все бесполезно. Ума нимало не прибавилось: как не было его прежде, до всяких этих молитв, так и до сих пор его за собой не наблюдаю. Словно и не молился вовсе.

Я даже на курсы этих — как их — потехизадоров, что ли, или как их там, — ну, словом, православных исповедников, — целый месяц ходил, но ни слова не понял. Всем тамошним лекторам вопросы задавал, да и батюшек в церкви много раз спрашивал, — а все равно не понимаю ничего. Как это Бог один, но при этом их трое; и как это может мамаша сына родить — а девственницей, как была, так и остаться; и как это на Крещение в полночь вся вода, какая ни есть на свете, даже та, что в кране и в унитазе, святой становится; и как это мертвецы, которые повсюду в земле лежат, или в море гниют, или были съедены кем-то, в одну минуту воскреснут и пойдут на Страшный суд; и как это даже самый что ни на есть тяжкий грех, если о нем на исповеди сказать, тут же исчезает, словно его и не было никогда, и можно опять грешить как ни в чем не бывало… Не понимаю, и все, хоть тресни! А батюшки, конечно, мне на это говорят, — мол, тут непостижимая тайна, и предлагают им на слово поверить. Ну, верить я, само собой, всегда готов всему, чему угодно.

Словом, нет ума, и все тут.

В конце концов, вопрос этот меня сильно заинтересовал. Дело все в том, что не у одного себя в церкви я это самое отсутствие ума заметил. Было немало и других людей — тоже без малейших признаков этого самого ума, если судить по их же собственным рассказам о своей жизни и деятельности. В основном, я бы сказал, всеми нами, православными, владели в те времена два умонастроения (если можно так сказать — ведь ум-то здесь как раз и не при чем): мы усиленно ловили разные носившиеся в воздухе околоцерковные новости и верили всяким слухам, которые переносили к нам досужие матушки, у которых был всего один, но зато несомненный признак благочестия — длинная черная юбка до земли.

Среди распространителей этих самых новостей, впрочем, попадались не одни только матушки. В церкви, куда я каждую субботу и воскресенье таскался, был один прихожанин, такой сильно благообразный по виду, комсомолец бывший. Так вот, мы с этим ревнителем православия как-то раз прямо в церкви едва не подрались из-за того, что прошел я во время службы между аналоем и амвоном, что у церковных грех страшный, страшнее отцеубийства, — ну, а он, значит, увидел и замечание мне сделал. А кто он такой, чтобы других одергивать? Но потом мы с ним помирились по-братски и даже разговорились. И вот этот подвижник поведал мне как бы некое откровение: мол, земному миру осталось существовать всего несколько лет, и в две тыщи таком-то году он, значит, накроется. То есть, одним словом, кирдык ему придет. Исполнится, в общем, предсказание. Ну, я, конечно, разволновался не на шутку: как же так, у меня ведь трое детей маленьких, и жена еще четвертого хочет… И я его спрашиваю — откуда, мол, у него такие сведения? И он мне на пальцах и объясняет: дескать, власть безбожных антихристов в девяносто первом рухнула, так? А в пророчествах святых старцев, мол, сказано ясно, — что российская держава перед концом света опять восстановится, но только на малое время. Восстановилась держава российская? Восстановилась вроде, — говорю, — непонятно только, российская она или, может, еще чья-то. Это неважно, — отвечает, — главное, что восстановилась. А то малое время, говорит, означает пятнадцать лет (он даже объяснил, откуда эта цифра взялась, только я не запомнил), и его с девяносто первого года отсчитывать надо. Сколько, мол, уже прошло? Одиннадцать лет, отвечаю. Ну вот, говорит, — значит, еще годка четыре оттрубим, отец, да и все… И пошел от меня, криво ступая своими православными сапогами. С того разговора лет десять уже минуло, дети мои вырасти успели, — а что-то пока не только конца света со вторым пришествием не видно, но даже и ихний долгожданный антихрист — и тот задерживается где-то… Зато вот прихожанина того я в церкви с тех пор ни разу не видел. Наверно, для него самого кирдык уже наступил…

С матушками же — своя беда. Любят они, сердечные, по старцам святым мотаться, в духовные дочери записываться. Так и парятся, горемыки, по всей Руси великой: из Псковщины — в Заволжье, из Заволжья — в Зауралье или еще в какой-нибудь медвежий угол, где разные христолюбивые прозорливцы да прозорливые христолюбивцы от ипостасийного мира хоронятся. И все, что им эти вещие старцы напоют, для них важнее десяти заповедей. А у старцев тех одна песня: надо, мол, из проклятых рассадников греха — городов сатанинских — бежать как можно скорее, потому как антихрист-де уже на подходе; вот и устраивайте, мол, себе, словно лесные братья,  схрон какой-нибудь в лесу, от забесовленного мира подальше. И возвращаются после того матушки в родной город сами не свои. А потом, так и не обретя покоя душевного, едут к другому вещему да прозорливому старцу, и тот им, наоборот, уезжать из города запрещает: мол, где тебя, мать, Бог определил, там и живи-трудись, лучшей жизни не ищи, не искушай, дескать, Господа Бога твоего. Детей велит рожать да воспитывать, — это сорокалетней-то дурынде, которая и к мужику-то как подойти, не знает толком. Да и какие в церкви мужики!.. От всего этого у них вообще крыша едет, и они то принимаются узлы увязывать, то их опять развязывают, и так оно и идет: увязывают — развязывают, увязывают — развязывают… Одна такая, недавно, вообще плюнула на всю эту муть, да и ушла из церкви к страшным и злым американским сектантам — свидетелям Еговы. Теперь вот ходит по квартирам своих бывших подруг и «Сторожевую башню» им сует — журналишко у них там такой. И пристает ко всем: давайте, дескать, вместе Библию изучать. Ну, те ее, ясно дело, не гонят, деньги даже дают — жалко ведь, бедную…

Еще, что касается ума… Не знаю, как в других церквях, где вера не нашенская, не православная, — а в нашей святой истинной церкви порой такое странное явление наблюдается, что не знаю даже, как его и назвать… Какое-то, я бы сказал, братское бесстыдство. И идет оно от тех же самых матушек прежде всего. Ну, то есть, вряд ли можно представить себе какого-нибудь там католика либо лютеранина, который бы начал приставать к собрату по религии, да еще прямо в кирхе на богослужении, с рассказами о своем хроническом поносе, грибке на ногах, разных перенесенных им болезнях интимного характера и тому подобном. А в православной церкви ничего такого зазорным не считается, и какая-нибудь тамошняя матушка спокойно может про другую такую же матушку какому-нибудь совершенно постороннему церковному мужику прямо в церкви рассказать, или о самой себе поведать, что вот, мол, скоро к врачам идти придется, узлы, дескать, геморройные вырезать. А то и еще что-нибудь похлеще… И никакого стыда при этом не испытывает. Понять не могу, отчего это: то ли от привычки все время исповедаться чужим мужикам в рясах, говорить им о таком, чего другим и под угрозой расстрела не расскажешь. А то ли вообще от нашей дикости и полного отсутствия стыда в русском человеке. Об этом хорошо было бы каких-нибудь ученых специалистов спросить…

Случалось мне и такие проявления отсутствующего ума наблюдать в той же церкви: как начнет какая-нибудь тамошняя служительница или прихожанка окружающих поучать, как им жить по-православному, — и чего только от нее не услышишь! И что, выходя из дома, надо трижды повернуться вокруг себя на левой пятке, перекреститься и молитву прочесть: «Отрицаю тебя, сатана!»… И что в церкви нельзя ничего на пол ставить и ронять, потому как там, на полу, дескать, окаянные бесы валяются, молитвой святой побитые… И что нельзя святую воду прямо из горлышка бутылки пить, а то она осквернится… И что надо взять освященную воду на Крещенье, а назавтра на Богоявленье взять другую, а после обе воды смешать, и вот так-то самая ни на есть святая вода и получится… И многое другое в том же роде.

То же и с праведницами-подвижницами. Помнится, как-то однажды я с одной такой благочестивой церковно-православной матушкой о жизни разговорился. Стих, что ли, такой на меня нашел, или еще что, я уж и не помню. Так вот, начал я ей, значит, на тяготы да на невзгоды своей житухи жаловаться: вот, мол, говорю, жить, что ни год, все тяжелее, денег все меньше, где их взять — неизвестно, платить никто не хочет, как детей кормить-растить, не знаю, и вообще, мол, на душе муть, в природе холода, в мире неустройство, соседи-гады безобразничают, — ну, и все в таком же духе… Так эта ханжа слушала-слушала мои дурацкие излияния, а потом вдруг ка-ак завопит: «Но ведь в этой жизни ты встретился с Христом!!!» Ну и все, и больше мы с ней о жизни не беседовали…

Да и с батюшками, так же как и с ихними начальниками-архиевреями, тоже в смысле ума не все благополучно. В целом-то они, конечно, народ куда какой разумный, — неразумные-то ведь на дорогих иномарках не ездиют. Но и они иной раз, как хохлы говорят, «коныки выкидывают». Вот, помнится, в одной из московских церквей, в притворе, образ ихнего благочинного повесили и подсвечник поставили перед ним, — чтобы, значит, молились на батюшку православные. А в другом храме священник вышел на амвон и понес во всеуслышание про какую-то едину-непотребу: дескать, все, кто ни есть, православные христиане должны жизнь свою и все, что в ней имеется, — детей там, жену, работу и тому подобное, — немедленно бросить и стараться, то есть, одну только эту едину-непотребу отыскивать. А где эту едину-непотребную искать, о том умолчал стыдливо… А еще в одной церкви тамошний настоятель-противоеврей как-то раз в воскресной проповеди такую мудрую мысль высказал: мол, мы своими грехами убиваем Бога. Грешим, значит, себе, грешим, — а Он там, в небесах, значит, все хиреет да хиреет. Скоро так и совсем окочурится, болезный. Но когда, мол, оставляем мы грех — тут и Он, дескать, выздоравливать начинает. А потому, мол, давайте все сейчас же, не сходя с места, перестанем грешить. Тогда Бог у нас в момент поправится и, значит, нас на радостях кучей всяческих благ с небес осыпет… Можно, конечно, смеяться или плечами пожимать на такое, блин, догматическое богословие, на такой, как высокоученые батюшки называют, толоигумен. Но ведь веруют же христиане, что Христос на всякую Пасху в очередной раз за нас, грешных, распинается и умирает, а после снова воскресает! И так каждый год…

А бывают и такие батюшки, которые своих прихожан всякими ужасами запугивают и зомбируют вконец. Наберут себе целый храм пасомых — матушек разных, безмужних или бездетных, да мужиков безмозглых, вроде меня, — и ну проповедовать: конец света, мол, близко, покайтесь, дескать, вы, грешники невключимые, включайтесь, значит, пока не поздно!.. И те, конечно, пугаются до дрожи в коленках и каяться начинают. А потом и всех окружающих стращают тем же. А домой придут — и начинают мирские греховные книжки рвать да одежды бесовские раздирать на детишках, у кого они имеются. Те, конечно, в крик — да только что с этими фанатиками поделаешь? Некоторые детишки и вовсе из дома убегают куда глаза глядят… А говорят еще — мол, детей у нас беспризорных пять миллионов… Так скоро и все десять будут! Православные-то ведь многодетные все…

Под стать батюшкам и помощники ихние. Про одного из них, кстати, мне рассказывали такой случай. Ехал он, значит, в электричке, сам, конечно, в подпитии, как и всегда. А с ним сумка была, а в сумке той — разные причиндалы из церкви: чаша там причастная серебряная, крест напрестольный, облачение священное и всякое такое прочее. Вагон был полон, и мест свободных не было. А ему все сесть хотелось. Ноги не держали, устал, значит, от работы своей церковной. И вот видит он — в другом конце вагона одно место освободилось. Он, само собой, сразу туда шасть, чтобы занять его поскорее. Занял, угрелся там, да и уснул. А сумка, значит, на старом месте, возле двери, осталась. Вот он ехал-ехал, спал-спал, а когда проснулся, хвать — а сумки-то и след простыл! Долго потом из своей зарплаты стоимость того церковного инвентаря выплачивал… Сейчас-то у него нормально все стало — в гору пошел человек, у самого Святейшего патриарха служит…

А сколько в житиях святых глупостей содержится! Каких только возмутительных небылиц там не отыщешь! С одного, значит, древнеримского подвижника мучители содрали кожу живьем, а ночью к нему ангел с неба слетел — и все опять излечил, как ничего и не было. У другого так и вообще голову отрезали — а она разные слова святые говорит и Бога славит. Третьего на костре стали жечь — а огонь все гаснет и гаснет, и никак он сгореть не может, бедолага. Четвертый пришел в языческий храм и проклял тамошних древнегреческих богов — Аполлона там, Афину да Зевса с Афродитой, — и кумиры все ихние тут же со своих постаментов так на пол и попадали… Пришлось потом убытки храму возмещать... Пятый все ходит да покойников разных воскрешает направо и налево, к ужасу их родственников… И все такое прочее… Так мне знакомые рассказывали — сам-то я этих житий не читал, потому как только стану читать, особенно если после обеда, так сразу же засыпаю…

Помнится, когда я еще помоложе был и не засыпал за чтением, то всякие книжки читал, какие только под руку попадутся. И вот прочел как-то раз Горького одну книжку — «Несовременные мысли», кажется. Тонкая такая брошюрка. И там в одном месте автор пишет: дескать, народ у нас такой глупый, глупость, то есть, в русском народе несусветная, отсюда, значит, и все его несчастья проистекают. Это, конечно, правильно, не зря же он у нас великим писателем считается. Только вот почему он эти свои мысли несовременными назвал? По-моему, очень даже современные, современнее не бывает.

Одним словом, — беда, да и только! Нет и нет этого самого треклятого ума. Я уже целых три плаща синтетических в церкви маслом да парафином изгваздал, на записки да на свечки десять зарплат истратил, — а его нет, как и не было! Что тут будешь делать?

Но вот недавно копался я от скуки в интернете, да и набрел на один церковный сайт, на котором о православном уме написано. Интересный такой сайт! И вот что я там прочитал:

«Мы обнаружили, что в полном сознании в молитвенном состоянии православного человека электроэнцефалограмма показывала полное выключение коры мозга… Человек сидел и молился, но у него полностью отсутствовал электрический импульс, свидетельствующий о работе коры головного мозга. То есть мы наблюдали состояние полного отключения мозга при ясном сознании. Мы назвали этот феномен четвертым состоянием человека. До нашего открытия наука знала три состояния сознания человека: бодрствование, медленный и быстрый сон, которые отличаются друг от друга характерами электрических импульсов в коре. Теперь нам стало известно и еще одно состояние — полное отключение электрической активности коры головного мозга при полном сознании во время молитвы…»

Ага! Так вот оно что…

<28.08.2012>