Таёжные тропы

...Присев на валежину разглядываю свои сапоги. Мысы скоро пробьются до дыр. Никогда ещё столько не ходил, как этим летом. Типичный таёжный износ. Только здесь, в тайге, сапоги изнашиваются мысами – ветки, мох, трава, осока, – словом, весь этот напочвенный покров, говоря по учёному, исшоркивает новые почти сапоги быстрее всяких сроков. Эти, вот, в мае купил, а уже всё, кранты; вернусь – надо новые брать. Но упаси вас Бог обуть новые сапоги в дальнюю дорогу! А ежели ещё и тесноваты окажутся – капут, суши портянки – с полпути, если не босиком, то на карачках придётся обратно ползти. У нас с Женькой кирза, а у мужиков – ичиги. Есть у сибирских таёжных людей такая специфическая лёгкая обувка, сшитая из кожи с сохатиным камусом вместо подмётки. Я как-то попробовал в них – ого! Не тут-то было! Тропу с такой подмёткой чувствуешь, будто босиком; на всяком сучке, камушке, на шишке каждой, которую сапогом раздавишь и не заметишь, в ичигах будешь с непривычки «танцевать» и ноги выворачивать, будто на углях раскалённых. К такой обувке долго надо приноравливаться, но зато и ходить – легкота! Зимой в них, если с собачьими носками обуть да шнурки на голяшках завязать, по сугробам лазить – милое дело, ныряй, хоть по колено, хоть по пояс – не страшно. В ичигах, конечно, хорошо, но в сапогах привычней. Жаль только, что через тридцать–сорок километров они странно как-то набирают вес, а к концу пути и вовсе превращаются в гири.


Да что же я всё о сапогах! Вон, уже опять спускаюсь в распадок, где всё гуще пихтач и молодой сосняк. Здесь могут таиться рябчики, и надо быть повнимательней. Иду, посвистывая в манок и поглядывая по сторонам. Солнце, еще недавно гревшее спину, скрылось за гребнем распадка. Тропа под ногами становится влажной, трава на ней сыра от росы. Легко, размашисто шагается под гору… Резкий шум крыльев заставляет остановиться и замереть. Шагах в десяти от меня на ветку молодой сосны уселся рябчик, прилетевший на свист манка. Остальное автоматически – ружьё, предохранитель, выстрел! И тёплая птица падает на дно рюкзака. Добыча не велика, но если за дорогу удастся добыть хотя бы по штуке на брата, – ужин получится отменный. С почином!

 
По дну оврага течёт малый ручеек, перешагнуть который можно без усилия, но вода в ручье так прозрачна и холодна, что нельзя не остановиться, чтобы, нагнувшись, черпнуть её ладонью, промочить пересохшее горло и сполоснуть лицо. Пить много в пути нельзя, а потому быстро перешагиваю ручей, чтоб не вводить себя в соблазн, отхожу подальше и, остановившись, прислушиваюсь. Позади слышна тяжёлая поступь лошадей и говор мужиков. Решаю не ждать, а потихоньку шагать на подъём. Кто-то мудрый, кто первым прокладывал эту тропу, проложил её полого, наискось склона, чтобы не мучить вьючных коней. Но зато и подъём тянется долго, километра полтора.


Скоро меж стволов снова появилось солнце, а вместе с ним, неведомо откуда, приходят новые силы и бодрость. Лес постепенно редеет, пахучий пихтарник уступает место соснам, которые, чем дальше в гору, становятся всё выше и стройней. Подлеска под ними совсем мало, а потому видно в таком лесу на сотни метров. У самой вершины тайга неожиданно светлеет и я, словно в парк, вхожу в лиственничный лес. Деревья здесь стоят просторно, разлаписто, кажется, что они вот-вот зацепят облака своими высоченными вершинами. На перевале замедляю шаг, а затем и вовсе останавливаюсь. Душа замирает от простора и красоты, вольно раскинувшейся до горизонта. Слева синей лентой, изогнутой сопками, лежит река в невидимом своём движении. Отсюда, с высоты видны её пороги и плёсы, прижимы и шиверы; вся в резких бликах на переломах воды кажется она живой и упругой, словно тугая тетива, оброненная небесным великаном. Справа тянутся пади, по дну которых стекают к реке её притоки. Там, где в голубоватой дымке тайга сливается с небом, проходит водораздел двух больших рек, притоков Ангары: Иркута и Китоя. Там же, по водоразделу, пролегает граница лесничества и лесхоза. А сегодня мы идём в «заграничный» маршрут, за пределы нашего лесничества. Дело в том, что территорию своего лесничества мы более-менее изучили, если не в натуре, то по планшетам и плану. Таёжка Николая Михайловича Канители, то, бишь, Севастьянова, находится на территории соседнего лесничества, где-то за Тремя Ручьями, как туманно сказал нам с Женькой Михалыч. Три Ручья – один из довольно крупных притоков Иркута, который начинается с трёх гор тремя истоками (отсюда и название). Истоки сливаются в приток в одной точке, и дальше приток течёт к реке, служа при этом естественной границей между нашим и соседним лесничествами. До Трёх Ручьёв – мы прикидывали – около полусотни километров, но сколько же ещё за Ручьями?


В следующем распадке, когда перебродили ручей, случилось чрезвычайное приключение.
Я уже вышагивал на подъём, когда сзади услышал странный шум и гулкие раскаты матерщины. Не раздумывая, рванул вниз. Борин конь лежал в ручье на боку, и все суетились возле него, стаскивая вьюк.

– Какое мудло весь хлеб в один вьюк сложило?! – торопливо развязывая мешки, злобился Михалыч.

– Так… сам же ты, – ехидство в голосе Боря скрывает с трудом, - сам вчера два мешка хлебом набил и мне велел завьючить.

– Сам! Сам! С усам. С мокрым волосам. Боря! У тебя конь, бляха, весь в хозяина – на ровном месте падает. Ну, ты посмотри: все прошли, а твоя… загогулина – херак, и набок! Ты когда его на колбасу сдашь, а?

Михалыч перебирает разваливающиеся в руках буханки. Мы стоим вокруг, нервно похохатывая. Перепадает и нам:

– Ну, что «ха-ха», что «ха-ха»? Жрать что будем целый месяц? «Ха-ха»… Половина хлеба пропала. Придётся лошадиный комбикорм на лепешки приспосабливать. А что делать?

– Конечно, с пол дороги домой не вертаться, - Гриша лезет в свой мешок, завьюченный на лошади Михалыча, достаёт большой полиэтиленовый пакет, протягивает Канители. Тот долго рассматривает пакет, потом пристально глядит на Гришу. Токарев, не выдержав взгляда, спрашивает, – Чего?
 
– А ты сам не догадываешься – чего? Вчера не мог отдать свою непромокаемую торбу? Глядишь, – хлеб был бы цел.

– Знал бы, где упасть…
 
Сухие полубуханки сложили отдельно в запасной куль (так в Сибири называют мешок), мокрый же хлеб, превратившийся в крошево – отдельно, снова увязали вьюк, укрепили его на понуро стоящем Борином Мальчике. Канитель дал наставление коню:

– Под ноги смотри, животина! О кобылах, поди, задумался? Тебе, придурку, и так самый легкий вьюк дали, а ты и его нести не можешь. Вон, моему Лыску все железные банки достались, - и ничего, не падает в ручей, как… некоторые.

Пошли. Цепочка снова растянулась по тропе.

В моём рюкзаке уже четыре рябчика и я решаю попридержать охотничий пыл, нето к концу пути поклажа сделается гирей. Но, усмехнувшись сам себе, через полчаса, когда очередной петушок тяжело плюхнулся на ветку рядом с тропой, я добыл и пятого.

Конец августа в тайге – время наибольшего комфорта. В мае донимают клещи, в июне – пауты. Помню, как вышел я однажды в начале июня на реку со спиннингом, а оказалось, что было как раз то время, когда насекомые эти, – да какие насекомые – волки! – особенно злы и беспощадны. Не прошло и получаса, как летел я до дому конским галопом, пугая деревенских собак, забыв и про рыбу, и про спиннинг, и про всё на свете. Но в тайгу-то, на работу, ходить всё равно приходилось, и там от них одно спасение – энцефалитка, а под неё, не смотря на жару, толстый свитер, что бы эти «звери» не могли прокусить. В июле и до первых ночных заморозков в августе в тайге свирепствует мошка. От неё плохо помогает даже мазь. Есть от неё одно, хоть и слабое спасение – дымокур, но не будешь же сутками торчать в дыму, – работать-то надо. Сейчас же, когда нет ещё холодов, ещё не слякоть, не осенние дожди, а время летучих кровопийц уже закончилось – в тайге благодать, время покоя, тишины и урожая.


Август! Дышится вольно, и глазу просторно озревать голубеющие дали. Дни ещё тёплые, почти жаркие, и от того воздух душист нагретой хвоёй, настоем перезрелых трав, папоротников, мхов, пёстрым ковром раскинувшихся под лесным вековым пологом. Чуть тронутая желтизной листва берёз и осин вспыхивает на солнце там и сям яркими искрами, обещая скорый, хотя и не долгий праздник красок ранней осени. Август. Счастлив тот, кто волен провести в тайге в эту пору хотя бы несколько дней. Мы же идём за кедровым орехом почти на месяц! Да Бог с ними, с орехами, по крайней мере для нас с Женькой! Нам бы сейчас, перед службой,  надышаться волей, настоянной на дыме костров, на всех таёжных ароматах, пожить вдали от начальства, от деревенских сплетен и… Ура! Да здравствует свобода!


До глубокой синевы промыто летними дождями небо. Стаей белых лебедей гуляют по нему облака. На горизонте далёкими призраками белеют снежные хребты Хамар-Дабана, могучего хребта Саянских гор. Смотрю жадно, стараясь запомнить и сохранить в себе переполняющий восторг. Замечаю, что, пожалуй, впервые за последние полгода любуюсь сибирскими далями без унылой тоски по родине. Впервые мысленно не ныряю туда, за далёкие перевалы, за Тайшет и речку Бирюсу, за широкий и стремительный Енисей, который видел пока только из вагонного окна, за бесконечную, унылую Барабу, за Урал, чарующий своими лесными увалами и речными изгибами, за Волгу-матушку, за иные поля и перелески, откуда махнул недавно по собственной воле и желанию в такую даль.
В таку-у-ю даль!..


Вся повесть:
http://www.proza.ru/2010/01/07/551

фото: Михалыч изображает букет жарков:-)