Клетка. Глава 1

  Меня охватило тревожное чувство, когда я впервые услышал о дополнительных занятиях. Страх пронзал вселенную и без помощи очевидных средств. Начало зимы неестественно напоминало весну. Уже в этом было что-то пугающее. Чувствам хотелось тепла и расслабленности, а небо молчало, изуродованное двусмысленной улыбкой. Иногда за окнами что-то активно строилось, как летом, и казалось, что в своей кипящей работе строители смогли изменить время… Однако шёл пар от асфальта, и календарь ломал иллюзии. По-прежнему властвовала зима, жаркая, склизкая и пустая, обещавшая приближение морозов. Из её тишины в город проникала очередная сессия. И хоть пора экзаменом сама по себе сеет волнения, в том месяце они усугублялись. Во-первых, я начал отставать по нескольким основным предметам… а во-вторых, душа столкнулась с неведомой прежде фантастической преградой. Если отбросить некоторые смягчающие факторы, можно сказать, что в моём сердце затаился ужас, происхождение которого уходило корнями ещё в раннюю осень. Всестороннюю нервозность нельзя было связывать с учёбой, истина скрывалась, очевидно, глубже. Я испытывал страх перед всей вселенной. А если быть точным, перед зависимостью от неё. Даже рабством, в той смысле, что в окружающей действительности, по большому счёту, меня и не существовало. На моём месте неизменно находилось лишь множество составных элементов(воспитание, гены, странствующие идеи, различные заблуждения) из которых и образовывалось эго, но не более того. "Должна же быть какая-то основа личности?" - то и дело проносилось в голове, но эти мысли не имели продолжения. Перед глазами пылал вопрос: "Что может помочь обрести самостоятельность в данной системе?" - но ответа не было. Впрочем, внешне мои кандалы всё равно оставались невидимыми, а проблема не стояла остро. Окружающие могли заметить тень схожих мрачных дум только изредка, к тому же настроение у меня обыкновенно колебалось от крайней робости, до вполне сносной лёгкой неуверенности. Иными словами, я сам толком не знал, что происходит со мной.
  В те дни самую сильную и явственную дрожь, словно дальнее отражение вышеупомянутой призрачной преграды, нагоняла скорее моя неспособность взаимодействовать с миром. У меня не получалось принимать свой вуз, товарищей по потоку, и будущую специальность как должное, а ведь жизнь обрекала на взаимодействие с ними. Иногда очень хотелось примириться с окружающими, и совершались определённые попытки, но тщетно. К сожалению, по всем объективным причинам обстоятельства вынуждали проводить вечер в стенах ненавистного здания без чьей-либо поддержки. С высоты уже пройденного пути можно даже утверждать, что и последующие духовные искания родились из вот этого инстинктивного сопротивления  судьбе. Именно так мои надежды на свободу в дальнейшем проросли сквозь смутные грёзы, связанные с обретением уникального "Я" и сомнениями в разнообразии жизни. Суровые времена, государство, мнения родителей, туманная угроза в случае отчисления попасть в армию - всё это не позволяло быть самим собой и поступать так, как велит душа. Если бы свершилась какая-нибудь катастрофа, сердце бы загорелось радостью, само не ведая отчего. Но не зависимо от причин, заставивших в итоге мой ум, назло вселенной, увлечься абстрактными идеями и философией, впоследствии мозг уже явно и неопровержимо столкнулся с вполне реальной общечеловеческой проблемой, о которой и пойдёт речь. И косвенно виноваты во всём были дополнительные занятия...
  Таким образом, сужая картину моего психического состояния, можно констатировать, что в те годы тревога открыто терзала меня только через трудности в общении и успеваемости. Прочие же сложности подтачивали моё естество скрытно и бесшумно. Несмотря на то, что позже в скрежете металла от разраставшихся новостроек проявился подлинный источник моих опасений, и без него чувствовалось, как нечто изнутри близилось и возводилось, не находя выхода. Невозможно было не заметить, что мысли обрели новый вполне законченный фундамент и никак не могли облечь идею в слова, а сознание, под которым я понимаю сам механизм восприятия действительности, постоянно искало средства, но всегда безрезультатно. Во мгле напрасных усилий, как маршрут к отступлению, появлялся интерес к различным оккультным традициям, и уже некий острый стержень в груди пытался сломать мою безмолвную тайну. Но именно гибель загадки более всего пугала меня.
  Правда, об этом я вспомнил гораздо позже, а в те слабо-солнечные дни перед глазами лишь проносились отсветы прозрения. Наблюдая их переливы, внутренний голос хмуро советовал задержаться в вузе подольше. Конечно, интуиция подсказывала, что ситуации порой складываются и похуже, а все мои проблемы, в общем-то, решаемы, но для меня это была трагедия. Становилось ясно, что придётся поступать так, как я делал ещё в школе  – т.е. исказить восприятие действительности настолько, чтобы ощущать её несколько надуманно иррационально, точнее – сознавая жизнь как беспрерывное «страдание». При таком отношение к окружающей обстановке мне удаётся выдерживать максимальные посягательства на мою свободу; плюс, включаясь в ритм «мучения», можно получать примерное удовольствие полноценной жизни даже от низших форм наслаждения, а именно – от сна, еды, случайных бесед с малознакомыми людьми и от мыслей о насущных предметах, смешанных с поиском  Великого и Важного, без которого собственное естество кажется пустым. В какой-то степени пульс страдания иногда удобнее биения радости, но он всегда связан с самообманом и угнетает волю.
  Ещё только лишь получив весть о грядущей утрате свободного времени, я уже чувствовал, как организм начинает внутренне страдать. За окнами сновали рабочие, краны двигали бетонные плиты, а серые облака уже начинали отменять что-то в моей жизни. Кресты недостроенных поручней пронзали небо, ломали зимнее светило и рассыпали копоть. Сквозь грязные стёкла мир казался далёким, а теперь и запретным. Вспоминая это состояние, могу добавить: обычно за игрой в «мученика», ум постоянно занят работой, не меньше чем люди на той стройке. Но в такие минуты его деятельность невидима. Мозг занят имитацией интереса к навалившимся проблемам, заглушает страх, вызываемый ими, и иногда даже пытается преодолеть неприятности, правда, часто он забывает, что вся его боль, как правило, искажена мерами по преодолению скуки. На протяжении подобного боя, в голове в качестве фона, привычным побочным эффектом, живёт чувство одиночества и собственной ненужности, от него сердце обычно питается мазохистскими мыслеформами и тем самым заглушает тоску по полноценному отдыху. Как видно из описания такого способа победы над трудностями – он мне не нравится, и использовать его, значит выйти на тропу войны.
  Однако в ту пору я был обречён. В день моего первого посещения дополнительных занятий Лёша сообщил мне, что эти пары обязательны для всех, особенно для отстающих, и проходят они по вечерам в соседнем корпусе, неподалёку от всем нам осточертевшего деканата. Данные часы организуются наподобие обычных семинаров, разница лишь в том, что по их окончанию нам ещё будет предоставляться шанс повысить свои оценки за последние контрольные работы. Воодушевлённый сокурсник ходил на прошлое мероприятие и потому мог красочно расписывать, как преподаватель ругался из-за коллективных прогулов нашего потока. Мой одногруппник обладал мёртвым стрекозиным взглядом и интонацией, в которой таилось больше сообщнического умалчивания, чем ясных формулировок, но думаю, смысл я понял верно.  Из его слов следовало, что сегодня, видимо, пройдёт второе занятие, аналогичное посещённому им два дня назад, и дальнейшее расписание этих семинаров неизвестно, хотя возможно оно просто ещё не установлено и будет объявлено позже. В любом случае очевидно - пропустить даже одно ближайшее занятие не удастся. Из пустой неожиданности, которую впрочем не составляло труда предвидеть, ничто не указывало, как можно одолеть пределы скуки и безысходности в ближайшие недели. Я словно растерял всю энергию и приуныл.
  День тянулся долго, и мрачный осадок от разговора притуплял сознание. Казалось, перед глазами длится один и тот же однообразный сон, зрачки блуждают по нему рассеянным вниманием и не узнают вокруг ничего знакомого. Периодически приходилось просыпаться, я вдруг вспоминал обстановку поблизости и… крах… сон рушился, а потом опять истома лжереальности сжимала меня в объятья, уменьшая до своих размеров. От лекции к лекции мир всё явственнее раздваивался на тот, что находился за моими пределами сейчас и тот, что существовал обычно. В какой-то момент мозг перестал это замечать и полностью отдался потоку неузнавания. 
  Уже буквально перед дверьми кабинета, в котором через час с лишним должен был начаться непредвиденный семинар, разум удивила абсурдность происходящего. Поскольку из-за резкого изменения планов моё настроение испортилось на весь день, я пришёл на дополнительное занятие и даже не спросил по какому предмету. Двойки следовало закрывать по двум дисциплинам, и трудности по какой из них отбросили свою тень в виде двери кабинета перед глазами – не удавалось вспомнить. Слабость сковывала затёкшие искривлённые кости. Рядом со мной, бесплодно оживляя внимание, высокие стенды повествовали о прошлом величии нашего института. Лёша не появлялся, а из-за межлекционного перерыва в коридорах не затихал равномерный гул. Пол покрывала пыль и разносилась из углов случайными ботинками по всему этажу. Кое-где под ногами виднелись дыры от выскочивших деревяшек. Стены отталкивали от себя чрезмерно ярким сиянием, а у некоторых комнат суетились учащиеся. Последние два фактора неожиданно объединились и нашли отклик в моей душе. Всё настойчивее она начала проситься войти в общество незнакомой молодёжи. Разум поддался на уговоры, и ничто не могло бы мне помешать осуществить задуманное... Однако пока я двигался по направлению к молодым людям, кто-то поздоровался и прервал этот процесс. Согласно моим представлениям о вечерних студентах, они сейчас стояли в нескольких шагах от меня, но дорогу закрывал чей-то массивный торс.
  Лицо встречного не рождало никаких ассоциаций. На вытянутой голове громоздилось отдалённое подобие берета, и если описать неизвестного в общем: он был довольно сутул, владел огромными бровями, смущённым выражением и слегка приопущенным взглядом. Рост парня воспринимался примерно как средний, ближе к низкому, но фигура казалась совсем не спортивной. В целом ничего не говорящая внешность, при современной жизни. Даже шапка могла появиться на его голове по разным причинам. Меня смущало только неожиданное рукопожатие и собственные покорные запястья. От удивления и на ум не пришло спросить кто он. Мы двигались с незнакомцем в одну сторону. Ряды студентов расступились и с нами стали здороваться. Я застенчиво улыбался, но ничего не говорил, а незнакомец забыл о спутнике и вступил с кем-то, таким же неизвестным, в разговор.
  С непредвиденной стороны раздался голос, поначалу показавшийся совершенно чужим, но, не прошло и секунды, как интуиция подсказала, что мне доводилась слышать его раньше, и она не ошиблась.
  «Андрей! Какая встреча! Ты к нам перевёлся!»
  Рядом сияла неуверенная улыбка Лены, моей одноклассницы. Обращение адресовалось фантому, каким вероятно я запечатлелся в её прошлом. Девушка училась в потоке экономистов, и это не таило никакой неожиданности, но мы почти не общались в школе и воспринимались общими знакомыми как совсем разные люди… За пару лет обучения здесь, с этой девушкой я и словом не обмолвился. Какими судьбами её сокурсников занесло почти ночью в наш корпус, тогда совсем не интересовало меня. Больше хотелось выяснить, почему происходящее недоразумение продолжается так долго. Я по-прежнему не отвечал внятно на расспросы и стоял, сверкая зубами и пожимая руки, ждущие приветствий. Зато, как только моего уха коснулся вопрос: «Как теперь у тебя жизнь, трудно было перевестись?» – язык вышел из под моей власти и сам ответил. Сказал, дескать, жизнь не задалась и, как видишь, приходится контрольные переписывать. Её это конечно же смутило, и меня попросили уточнить, по какому предмету?
  Когда голова забита проблемами и нехорошими предчувствиями, и сердце страдает от несформулированных внутренних противоречий, по-своему приятно находиться в необычных ситуациях и отдавать разум потоку импровизации. Но вопрос Лены остался без пояснения.
  Более глупой ситуации просто нельзя и вообразить, по крайней мере для такой скрытной и эмоциональной натуры как я. От растерянности мне хотелось просто доиграть ту роль, которую диктовали обстоятельства. В конце концов, всё равно слова собственной остались невыученными. Естественно, фразу о переходе в их поток проблематично безболезненно подтвердить, но сразу сказать правду тоже не выходило. Думалось, проще со всеми утверждениями Лены согласиться, и в душе постепенно просыпалась симпатия к гипотетической одногруппнице. Не прошло и минуты, как она пробудилась, словно очередная неизбежность и разлилась по телу тяжестью сожаления. Да и на то имелись причины, девушка была далека и прекрасна, будто ангел из другой вселенной, хоть и слегка неряшливый. В ней привлекала замечательная искренняя манера кривить губы, голова, увенчанная белокурыми волосами и замечательные зелёные глаза, немного заштрихованные причёской. В прямоте глубокого взгляда жил подлинный интерес, интерпретировавший произошедшую встречу как знак свыше. Сходные наваждения заразили остальных экономистов, и вскоре множество глаз отражали смех и любопытство. Редко кто из студентов встречал такие совпадения, и даже мелкое чудо среди серых будней казалось значительным. Видимо, приступ романтики затмил даже то, что мы с моей одноклассницей, по сути, незнакомы. Дух некой магии, лишь вопреки действительности, завладел миром на добрые двадцать минут. Из зарешёченной темноты пейзажей лился радостный свет. В стёклах, искажённый лампами, он развеивал мимолётные взгляды моего окружения. Сияние становилось деталью проплывавших поодаль улыбок, и скрежет невидимого железа утихал. Почему вообще работы припозднились? Откуда на самом деле доносится этот звенящий звук? От обилия впечатлений, способность нормально размышлять ослабевала, являясь, к сожалению, дурным предзнаменованием, так как в скором времени предстояло переписывать контрольную.
  Не прекращались шутливые речи, и я больше слушал, чем говорил. Лена рассказывала о некоторых наших общих знакомых, о существовании коих уже не знало даже моё внутреннее прошлое. К собственному удивлению, мне удавалось что-то дополнять и уточнять по ходу её речи. Мы часто и самозабвенно смеялись.   
  Подходили новые и новые одногруппники, я со всеми знакомился, пользуясь приветливостью девушки. Очень хотелось забыться и, пусть на миг, но стать частью чужой биографии. Через двадцать минут неизвестный аспирант уже открывал красивую металлическую дверь, и поток экономистов вплывал в аудиторию, а мне так и не выпало шанса сказать правду. Взору открылся просторный зал с современной техникой и блестящими столами. Огромные окна горели небесным сиянием, удвоенным потолками и мраком улицы. Лампы окружали комнату светом, продлевая в ней иллюзию солнца. Всё отражало порядок и контрастировало с учебными залами, где доводилось обретаться людям моей специальности. По каким-то причинам студенты прикладной физики никогда не посещали эту аудиторию, хотя она располагалась довольно близко к нашему деканату.
  Когда, в конце концов, мы стали садится за дальние, расположенные на самом высоком уровне, парты, и руки уже почти достали тетрадку, непривычная обстановка напомнила кто я, и где нахожусь. Тут-то уснувший разум всё-таки очнулся от морока, и двойник моей несостоявшейся судьбы, стараясь исчезнуть навсегда, шепнул садившейся рядом Лене: "Сейчас вернусь". Так я незаметно выскользнул из рядов её группы. Получилось очень неловко, и все косые взгляды и окрики, кому бы они ни адресовались на самом деле, вызывали однообразные мысли с единым вектором - как бы никто не вышел из аудитории и не попросил вернуться. Странно, но даже у входа в только что покинутое помещение глаза ласкала сравнительная чистота. Лишь поблизости всё оставалась уныло, как и прежде. Теперь зримую действительность снова составляли квадратные рамки будничных объявлений и длинных рядов чёрно-белых фотографий. На них угрюмо смотрели в пустоту самые выдающиеся работники кафедры химии, до которой мне не было дела. Повсеместные острые края коридоров превращались в безвыходную бесконечность.
  Постепенно увеличивая амплитуду, я стал ходить взад и вперёд, стараясь успокоится. Мнительность росла соразмерно шагам и утихала в такт проходившим минутам. Собственная неадекватность пугала. Звуки неоконченных строек раздавались отовсюду, рождая какую-то тягостную серость, которая, казалось, вызывала боль в животе. Ни поздние часы, ни плохая видимость не могло убить чьей-то незавидной работы. Устав от напряжения и блужданий, моя спина прислонилась к сверкающим междуоконным прямоугольникам. Я отряхнул куртку, поразившись, как слепящая поверхность может одновременно быть такой грязной. Взгляд расцарапывал мелкие трещинки на стенах и подоконниках, куда так хотелось залезть, но, увеличенная недавними происшествиями, робость не позволяла такой вольности. Как бы ни располагался мой торс, в зоне опасной близости находилась страшная дорого отделанная дверь, а за ней отсутствовал один неизвестный человек, очень похожий на меня. Ум терзали противоречивые чувства: атмосферу вечера окрашивали стыд и любовь к своей так неосторожно обретённой альтернативной жизни, однако помимо этого ощущалось страстное желание доказать себе, что я повёл себя нормально, а во всём виноваты обстоятельства и Лена. Бросало в дрожь от мысли, как у них там происходит перекличка, моя фамилия не называется, кто-то особо радостный из потока, сообщает про нового студента, одноклассница говорит мою фамилию, меня заносят в список, потом в другие, ползут слухи… Не может ли это оказать какого-нибудь вреда? – Я огляделся, рядом суетились люди, но их деятельность не вселяла уверенности, не помогала развеяться глупым страхам.
  От расшалившихся нервов приходили подозрения, что мой разум перепутал часы семинара или вообще завёл не туда. Пришлось перепроверить свою запись на клочке последнего листа из тетрадки. На нём плохо пишущей ручкой было накарябано время и примерное место дополнительного занятия.
  Плотные знаки, вдавившие в себя блёклую решёточку, глядели молчаливо. Они не лгали, всё ими сохранённое совпадало с окружающей действительностью, но информация ничего мне не говорила, не получалось вспомнить как я её писал. Смысл бледных строк находился близко, как все люди кругом, но его словно задёрнуло воздушной шторой, и он никак не мог помочь вернуть самообладание. Рядом с координатами моего места расположения также, помимо цифр неизвестной надобности, расплывалась ещё одна надпись: "Существование может принимать разные формы, но сны и явь фальшивы. Высшая реальность недоступна, а любая судьба неправдоподобна, даже ты ненастоящий". По сути, эта фраза не означала ничего необычного и являлась одним из многих следствий моей привычки записывать свои философские изыскания бессистемно. Где бы такие афоризмы в итоге не увековечились, заново прочитанные, они, как правило, не вызывали никаких откликов в душе. Так произошло и в тот раз. Только зубы сводило от неясных предчувствий. 
  После нескольких минут тревожного ступора я уже, казалось, смирился с множеством недавних ошибок. Голова внезапно прояснилась, и суставы окутала лёгкость. В сознание проникла вера, что поскольку я откуда-то знаю, где будут проходить занятия, то коли зайду в кабинет – всё плохое забудется. Так как время ещё не подошло, почему-то думалось, что он пуст. Пальцы сжали чистенькую металлическую ручку, и передо мной предстала занимающаяся группа, некоторые студенты которой, как и преподаватель, даже не взглянули на вошедшего, но большая часть комнаты обожгла вниманием. Пришлось извиниться и закрыть дверь. Напряжённые ноги сделали пару шагов, и тело почти побежало, будто каморка за спиной открылась, и оттуда снова кто-то смотрел взволнованно и сочувственно.
Я не знал, куда себя деть и стоял в середине коридора с потерянным видом. 
  Наконец-то появился Лёша. Пока он пробирался между студентами, в своей согнутой фигуре ему полностью не удавалось отразить рост, и когда его лицо нарисовалось вплотную у моего, думалось, что одногруппник вырос. Чем-то этот парень напоминал таракана, даже если просто нависал над твоим ухом.
  Завязалась совершенно бессмысленная беседа о надвигающейся сессии. Мы возвышались среди слонявшихся поблизости людей, как два сухих дерева мешающих проходу. Лёша имел сморщенно-смуглою кожу-кору и вытянутую физиономию, как будто постоянно желающую произнести «Угу», но стесняющуюся. Мой же облик обычно ассоциируется с высыхающими колосьями пшеницы, если представить его во множестве и забыть про вышеупомянутое сходство с деревьями. Внешне я типичен и скучно правилен, как шпион, и также скучно белобрыс. Мой собеседник не уставал делиться своими мелкими страхами и прочими иллюзиями, а разум его слушателя потихоньку снова начинал забывать предметы вокруг. Беседа с Лёшей замечательно успокаивала и отвлекала. Причём совершенно по-особенному, она способствовала утрате настоящего, но взамен ничем не загромождала мыслей.
Время шло, и постепенно скользящее «неузнавание» стало явственнее натыкаться на фигуры расположенные в строгой незримой зависимости от центра, которым являлся кабинет за моими плечами.  Всё больше студентов, словно притянутых магнитом, сновало около нас, то приближаясь, то отдаляясь, то где-то за коридорами совсем пропадая из виду, но неизменно возвращаясь к одеревеневшему прямоугольнику стены, с небольшой ручкой.  Эта суета несколько освежила восприятие, и я принялся разглядывать братьев по несчастью.  Они были низкорослы – и это их связывало. Придавало им некую общность, слово праздному созвучию волн, подступающих к голове, но не способных накрыть плывущего.
  В остальном же студенты разнились. Лица мужского пола чаще имели надменные и в то же время усталые выражения.  Наушники, сумки и рюкзаки придавали детскую серьёзность всем движениям их обладателей. На удивление мало парней носило дипломаты, хотя в нашем потоке таких встречалось много. При взгляде на девушек бросалась в глаза неустойчивость и шаткость слабого пола. Позы, в которых они стояли, отличались скрещенностью ног, постоянным переносом центра тяжести с одной опоры на другую, а также отчаянным подворачиванием ступней. Кроме того масса девушек расположилась на подоконниках с одноразовыми чашечками кофе из автоматов. Девушки о чём-то болтали и часто смеялись, каким-то извиняющимся смехом. Лёша заметил, что я его не слушаю. Заканчивая речь излишне длинным пересказом событий уходящего дня, он принялся, уподобляясь своему слушателю, молча смотреть по сторонам.
  Кабинет Б-965 существовал в центре 9 этажа, имея несколько клонов. Номера комнат на этаже отсутствовали, по большей части, и соседние кабинеты пытались украсть себе славу 965 комнаты, к которой сейчас внутреннее стремилось столько молодёжи. Мешали им на этом пути лишь бледные цифры написанные мелом на дверях. Отовсюду особенно ясно слышалась стройка. Даже по завершению рабочего дня что-то беспощадно гудело. О странных звуках не удавалось не думать - роль стульев вблизи кабинета выполняли окна, и оттого хотелось держаться ближе к лестнице, пусть она и далековато от места будущего семинара. На неощутимом расстоянии от неё располагался призрачный источник звона, видимо, у основания стёкол разветвлялись крупные трещины. Чем медленнее менялись цифры на условном циферблате телефона, тем явственнее подходил час икс, и студенты уплотняли ряды у заветного помещения. И даже тогда периодически возвращались в холл. Мне казалось, преподаватель долго не приходил, когда его рука повернула ключ в тугой замочной скважине. Вероятно, волнение от недавних казусов перешло в праздную тоску ожидания. Мои догадки насчёт пунктуальности семинариста не оправдались – наш физик  появился с совсем небольшим опозданием и, осмотревшись, сразу упомянул, что занятие пройдёт в двух комнатах, т.к. в одной будет тесно. Обрадованный этой новостью, я интуитивно стремился попасть в кабинет с меньшим числом народа. Это было чисто романтическим стремлением, мне нравилась атмосфера интимности, хотелось хоть как-то скрасить незаладившийся вечер. К счастью, массы не разделяли моих вкусов, и воплотить замысел удалось легко.
  Я сел в углу бледно-оранжевой комнаты на первую парту, – с краю и раньше всех, а затем пришлось встать и пропускать людей. Сокурсники протискивался с трудом. Обшарпанные столы плотно прилегали друг к другу, образовывая своей совокупной длинной подобие аудиторной обстановки. Только лестничные подъёмы, естественно, отсутствовали, всё располагалось на одном уровне. Вообще-то, в те минуты ещё жила надежда сесть рядом с «умником» Лёшей, но она стремительно угасала, мы с ним не были друзьями и он, найдя в толпе какую-то свою знакомую, метнулся сперва сюда, но в итоге устремился в более заполненный кабинет.
  Моей соседкой по парте оказалась одна странная девица с нашего потока. Внутренне её присутствие всегда вызывало во мне растерянность и иногда даже испуг. Она сильно походила на девушек, которым я нравился, но на чьи ласки совершенно не отзывалось сердце. Одевалась Маша броско, но безвкусно. Обладала внешностью эффектной, но грубой. Цвет её волос был темноватый, с медными отталкивающими оттенками, а лицо парализовывала вечная усмешка. Наверное, многие сочли бы мою сокурсницу симпатичной. Даже могли бы наклеить ярлык заносчивой красавицы, из-за её стервозности и отсутствия большого количества подруг. Однако, Машина власть надо мной, которой она всё же обладала, не имела родства с внешностью. Девушка просто постоянно пыталась завязать разговор со своей жертвой и не видела, или не хотела видеть, безразличной реакции, а это превращало собеседника в пленника вежливости.
  Не заводя близких знакомств, свободно говорить со случайными людьми – моя слабость, лишь от общения с Машей я не получал удовольствия и побаивался её хищной бестактности.
  В тот вечер, тем не менее, утомлённость брала верх, и голове требовалась беседа для самоуспокоения перед контрольной.  Я уже чувствовал, как буду говорить с соседкой не без приязни весь семинар, когда события стали развиваться неожиданно. Услышав, что занятие состоится в двух кабинетах, мне подумалось, что нам, как комнате менее заполненной, придётся весело и бесконтрольно решать выдаваемые на время задания из главного помещения, а вышло иначе. Появился ещё один преподаватель с кафедры физики. Мимоходом я несколько раз видел его поднимающимся по лестнице.  Он никогда у нас ничего не вёл. Неизвестный тип производил впечатление коренастого и неухоженного пожилого человека, со вздыбленными волосами, но не напоминавшего чудака, скорее соответствовавшего образу уставшего от жизни учёного. Только его одежда говорила о скрытой агрессии, что совершенно не сочеталось с равнодушным выражением лица. Тем не менее, профессора обнимала рубашка в красно-белую клеточку, а в очках чувствовались лезвия восприимчивых глаз.
  Первые минуты дополнительного занятия незнакомец весьма непредсказуемо искал мел, то спрашивая его у студентов, вызывая их смех, то бегая по 9 этажу. Через пять минут, он нам его принёс, но за весь семинар так им и не воспользовался. Его беготня раздражала меня, напоминая почему-то о Лене и о металлической двери, за которой ещё звенело солнце. Неприятно отзывалось и само появление свободного места в мыслях. Сидеть было слишком удобно. Мнительность снова наступала, поглощая целиком все помыслы осознанием собственной ущербности и ненормальности. Но занятие, наконец, началось, и я сосредоточился на уроке, вернее попытался. Семинар прошёл в ключе разрушения, и хоть и не был скомканным по сути, именно его внутренне содержание, междустрочие и дух - таили бездну. 
  Это были часы разочарования, поделённые на две примерно равные части. Сначала мы переписывали контрольные работы, беспощадно опровергая слова Лёши, а затем практическое занятие незаметно превратилось в лекцию. Исправление двоек отняло последние силы и вселило в меня безраздельную тоску. Я не был доволен результатом и чувствовал, что мог лучше. К счастью, близость окончания занятия придавала некоторую бодрость и даже зачатки оптимизма. Незнакомый преподаватель разъяснял уже пройденный материал, по видимости известный всем кроме меня, и это имело успех у окружающих. Сокурсники и вечерние студенты увлечённо что-то спрашивали, получали ответы и радовались.
  Тут-то и стали рушится надежды. Наступил перерыв, и Сергей Константинович (так звали экстравагантного профессора) начал проверять наши работы. Он уведомил собравшихся об этом, говоря что делает столь неприятную процедуру по просьбе Фёдора Дмитриевича (привычного для нас семинариста). Сперва такая весть обрадовала меня, т.к. подобный поворот событий мог означать снисходительность. Но когда преподаватель поставил первые двойки, радость пропала.
  Пронизанный духом волнения, перерыв оставил мрачный осадок, который, казалось, обнажился в пыли углов комнаты и в люминесцентных лампах. Их мёртвый свет словно говорил: "Посмотри кругом, что ты делаешь в этом запустение?"
  Само собой второй час внепланового обучения прошёл напряжённо. Мало кто переписал так, как ему бы хотелось. Желавшие пять получили четыре, мечтавшие о четырёх – три, а я – два, как и ещё несколько студентов с моего потока.   
  Чем больше теснящееся в душных стенах общество погружалось в пучину негодования, тем сильнее разум окутывала пелена скуки и безразличия. Некоторые, получившие как я двойки, потеряли всякий интерес к уроку и занялись разговорами. Кое-какие девочки отпросились и ушли. Для остальных же занятие плавно перетекало в ознакомление с теоретическим курсом. Хотя учитель явно отошёл от программы.
  Следует упомянуть, что мы давно привыкли к такому обстоятельству - наши наставники иногда творят нечто неадекватное: бывало один из преподавателей начинал вместо обещанного предмета разъяснять теорию заговора, а порой пожилые доценты с разных кафедр словно менялись предметами, и о физике рассказывал тот, кто должен вести историю... подобное уже даже не вызывало удивления. Вот только лекция, которая пронеслась, как морок перед глазами, в дальнейшем, не походила ни на что. Непонятно, как она вообще повлияла на мою судьбу, ведь её изложение было таким абстрактным... Впоследствии, речи Сергея Константиновича мне удалось переработать в более ясную концепцию и поведать друзьям.
  Я засыпал: ничего не выражающее лицо слушало невозмутимого лектора, и сознание сначала только изредка натыкаясь на заграждения непроницаемых слов, начало ударяться о их непроходимость постоянно. Знакомые и привычно «ничего мне не говорящие» слова изменили свои свойства и не отпускали ум, как причудливый лабиринт.  Удивлённая такой переменой, некая моя часть путешествовала по нему шутливо и играючи.  В тот момент мне ещё верилось, что при желании можно в любую секунду освободиться от двойного дна пленяющих фраз. По сути, я и воспринимал блуждание мысли так же, как и любое своё попадание в шкуру «страдальца». Хорошо бы оно продлилось до конца пары, так думал мозг в это время. Убило же праздность то, что за преградами слов, глухо, но явственно, стали слышаться живые человеческие голоса. Они какого-то убеждали и порицали, одновременно кружась вокруг меня, и были слышны за каждой воображаемой стеной, словно их лабиринт являлся лишь видимостью, а на самом деле это парадный вход большого недостроенного дома. За бетонными перегородками ходят и ссорятся настоящие люди, а я в плену фальшивой конструкции стою растерянный, будто в гостях. Возможно, такой же ненастоящий, как и сами стены непроницаемых созвучий.
  Сделав незначительное внутренне усилие над телом, мой дух устремился к реальному, думая выйти из мира томительных грёз. Но там образовался туннель, сначала показавшийся зыбким и подвижным, наподобие плотного облака дыма, но вскоре позволивший понять, что заспанное сознание находится в конце коридора, укрытого чёрным комкообразным камнем. Судорожно суетясь в его извилистых пространствах, я был настигнут оглушительно громкой речью, звучавшей из клубящихся преград. От страха бегство прекратилось, но окружавшая меня завеса стен не развеялась и продолжала движение. Как над рекой, уносящей мрачными сводами утопающего, надо мной безгранично кружилась интонация, лишённая жизни.
  - Получая не то, что вы хотели,- твердил отчужденный голос,- вы получаете подсказку.
И не нужно роптать на судьбу, учителей, правительство. Все ужасы – лишь нити, ведущие к единому отсутствию клубка, который вы должны осознать… Когда вы заселите новые прочные здания, и у вас будут семьи, вы пожалеете, что подсказок дали так мало…
  Последняя метафора погрузила меня на дно реки. Настолько глубоко, что я окончательно перестал что-либо видеть. В тот момент думалось – остановка эквивалентна тотальному растворению в безликом. И пустоту заполнял монолог… В нём слышался металл вездесущего строительства. С этого мгновения вся моя дальнейшая жизнь потеряла правдоподобие и покрылась налётом иррационального.
  - Вы поступили в лучший институт, в какой только могли. Стали элитой нашей нации, и, откровенно говоря, последней её надеждой перед лицом правды. Если даже молодые умы не поймут, что каждому нужно сделать в своей жизни, то подобного не повторят и последующие поколения. Ежеминутно вам кажется, – мир теряет свободу всё более необратимо, но на самом деле он просто овеществляет её. Чем теперь она стала для Вас?
  Из дьявольской дымки поднялась рука, словно балка из страшного пожара.
 - Да, Бондарева,- скажите свою версию.
 - Я считаю, наша свобода станет профессией и последующими успехами.
 После некоторой оглушительной паузы прогрохотало:
 - Интересная версия, спасибо – садитесь. Голос продолжил. Лишь эхо хихикнуло где-то сзади, и неизвестная девушка опустилась назад в зловещие облака.
 - Даже если с получением высшего образования свобода в самом деле станет у кого-то профессией, то уверен, он сильно удивиться. К какой специальности мы вас готовим, напомните? Физике, скорее всего? Ну, так вот, Вы призваны служить в храме науки и обязаны воспитать в своей среде таких сослуживцев, которые бы смогли сделать новые открытия. И знайте, на этом пути есть много опасностей! У науки один враг. И, увы, с ним на данном этапе развития цивилизации бороться нельзя. Этот само общество. Большая его часть. Ведь далеко не многие люди понимают, что знания должны, прежде всего, открывать неизвестное и уже потом удовлетворять растущие потребности вечно сменяющихся детей и родителей. Главные противники прогресса – желания каждого из нас за вычетом чистых помыслов, незагаженных корыстью, которых, впрочем, немного. Дело в том, что все мы имеем один и тот же весьма скучный набор потребностей. Вопреки мнению некоторых, стимулы, порождённые им, приводят к тупику. Удовлетворять свои прихоти можно до бесконечности, но исчерпать совсем невозможно. Просто на определённом этапе нравственный облик довольного индивида резко падает. Посмотрите к себе в душу, и вы уже увидите некоторые последствия вседозволенности. Человек сам не знает, чего он хочет на самом деле. Вот основная причина не позволяющая справиться с бурным кипением людских желаний. Общество тщательно маскирует свои стремления. Мы все жаждем смысла, духовно-обоснованного бытия. Хотим жить так, чтобы овеществлённая свобода создала прекрасную вселенную вокруг нас. Но обычно она создаёт что-то вроде нашего кабинета. Здесь нет ни одного окна и очень пыльно, а лампа светит так, что обнажаются исключительно самые неприглядные стороны действительности.
  Говоривший умолк и будто сплюнул или громко проглотил слюну. Тем временем из туманности вокруг раздались шептания и смешки, но вскоре громогласная речь раздавила побочные шумы. А я всё думал: "На экономике звучат такие же нравоучительные лекции или вместе с чистыми аудиториями для занятий у них красивы и обычные комнаты, а оттого любые рассуждения о тёмном будущем неправдоподобны?"
  - Учитесь! Вы надежда нашего университета. И даже если пока сердце не дорожит мнением, ни моим, ни ваших родителей, ни страны, задумайтесь, что представляет собой этот институт? Он лишь макет, одно жалкое подобие жизни. И ваша будущая работа – тоже станет только подобием. Образец же всегда скрыт. Его вообще не существует в окружающем мире. А возможно и во всей вселенной, что обуславливает трагедию мироздания. (Далее слова начали распадаться, отпачковывая от себя мрачные отзвуки).
 - Однако, вопреки всему, прочная сеть бесчисленных сходств, накинутая на белый свет, существует с одной целью, которую видно не вооружённым глазом. Суть её важна не для каждого человека, но Вам как учёным и такого задания должно быть достаточно, чтобы завалить любой план по его осуществлению. Цель можно выразить в загадке. Для каждой профессии, и даже шире, для каждой овеществлённой свободы – образы решения разнятся, потому я сейчас исполню роль сфинкса только для Вас, загадав специальный вариант для учёных.
  - Итак: нужно придумать нечто новое, при условии, что весь мир состоит из одних и тех же структурных элементов. Загадка требует создать любую субстанцию, находящуюся за его пределами и никоим образом невообразимую. Только это приблизит искателя ответа к Образцу. В стремлении к запредельному глубинный смысл решения... Но у вас под рукой постоянно будет один и тот же конструктор из всё тех же деталей. Придётся их складывать в разной последовательности, и начнёт чудиться, что вселенная бесконечна, как и количество порождаемых деталями комбинаций, но однажды, и дай вам бог, если он есть, чтоб вы не дожили до этого момента, опытный ум заметит, что сами структурные элементы невыносимо похожи. И тогда снизойдёт прозрение, всё вокруг – лишь одна, повторённая по-разному основополагающая частица, а конструктор и бесконечность – игрушка, т.е. ещё одно подобие. Оригинал же прекрасен и не достижим, как истинная красота. 
  За безраздельной властью оратора постепенно стал раздаваться некий неясный жующий и смеющийся шум. Он нарастал, как вспышки надвигающейся грозы, но философ не хотел замечать этого, или его мысль была слишком высоко. Только ветер праздности уже кружил головы.
  - Учёные древнего мира решили проблему «недостижимости» рая, назвав её дьяволом и начав ей поклоняться. На протяжение многих веков жрецы разных культур строили длинные туннели неуловимых сходств. Позже, однако, они домыслили, что есть некий Бог, и он – истинное разнообразие, а их действия – пагубны для него. Так зародился второй культ. Проблема Науки в том, что она стремится достигнуть Господа, но является всего лишь телом без головы, функцию которой должно исполнять общество.
  Именно чего-то такого и не хватало моему восприятию. Вокруг меня плясали металлические змеи размножавшегося голоса, и я подумал, что все гремящие фразы могли быть произнесены и мной. Рано или поздно они бы наверняка отыскались в интернете, но почему-то вошли в мой разум именно на внеплановом уроке. Скука рассеялась подобно пыли. Рассуждения Сергея Константиновича утратили назидательный тон и подошли к подлинно-интересным проблемам.
  - В прошлом церковь имела шанс спасти науку, вернув её на путь открытия выхода из Клетки мироздания, но и в религиозной среде почувствовали, что представляет собой конструктор с его вечно неоконченным строительством богоподобия. Разразилась война между верой и знанием. И ныне религия учёным не страшна, в какой-то степени разум победил сердце, зато человечество изменилось в худшую сторону. Мы поверили, что чудесами от лукавого сможем добыть себе счастья, лишив действительность невзгод, испытаний и других подсказок, посланных из образцового мира. А последний просто хочет продемонстрировать своё присутствие и вечную трансцендентальную близость. Он – недостижимое величие "невоплощённого" в этом мире, или отзвук уже созданного, но лишь в виде временного исключения. Не мне вам рассказывать, как редко встречается истинная любовь, смелость, честность, жертвенность. Вселенная – тюрьма наших пороков.
  - А как же душа? Ведь у нас есть что-то постоянное - выкрикнул я, захлёбываясь, как в огненной реке, в водах чужой властной мысли. В тоже время вопрос был адресован и мне самому, но интуиция молчала.
  - Душа действительно есть. Но только как некое заболевание - Пояснили гремящие змеи.   - Ей наделены даже не все люди. Многим то, что ты назвал постоянным, заменяет обычное тщеславие, реже зависть, и ещё реже роль искры Божьей играет обида. Но подлинной душой наделены единицы. Она вырастает, и уж точно не даётся от рождения. Сущность личности – это тайна, протест, борьба с законами природы и неприятие реальности. Только сопротивление обстановке и заставляет человека не опускаться до уровня общественных желаний. Живой ум, овеществляя свою свободу, понимает, что её нет на свете, как и его самого. Настоящий человек шире вселенной вокруг себя и очень страдает от того, что не может явить свой истинный облик в замкнутости окружающего.
  Отвечая речам Сергея Константиновича, комната начала всплывать поблизости от меня одеваясь в костюмы предметов, и я видел: то трещинки на краю стала, то колени соседки, то мел брошенный на столе. Хотелось вцепиться в зыбкие вещи, чтобы не утонуть. Мешала кровь, блуждающая в голове и мешающая видеть заспанному сознанию. Однако я снова закричал, желая перейти на шёпот:
  - Душа – это и есть ваш образец? Где он живёт? На каких просторах галактики? 
  - А рассказать об этом уже ваша задача, молодой человек. Моя версия – людские сущности никогда не покидали границ своего трафарета, они ведут образцовую жизнь, а мы просто тени внизу, отброшенные и всеми забытые. Наши тела могут быть вечно унылыми или весёлыми, но неизменно испачканными в эмоциях, утопающих в корысти.
    Есть такое состояние - предел чувств. Художники зовут его вдохновением, но вообще: любое действие, сотканное из уверенности и осознания долга – может интерпретироваться сходным образом. Проникаясь этим пределом, ты просто чувствуешь, и твои эмоции нельзя назвать ни положительными и приятными, ни отрицательными. Ум позволяет осознать Образец максимально единым с самим собой и подчиняется сердцу с полной неотвратимостью. Ты одновременно смеёшься и плачешь. Подобные состояния ломают психику, потому я и говорю – душа это болезнь. Но именно так творятся бескорыстные чувства и осознание Бога. Находясь на грани, мы поступаем каким-либо образом, потому что не можем иначе, и если б удалось хоть на йоту по-иному, предали бы самих себя.  Чтобы испытывать предел чувств нужно обладать душой, но, со стороны, как и изнутри, нельзя понять есть ли она у человека, способен ли он подчинить своё тело неизвестному? Оттого и сказано: "Судите о ближних по их делам!"
  Сергей Константинович долго говорил, не переводя духа, и теперь начинал захлёбывался словами.
  - Как и возникновение болезней, не изучены факторы, способные разжечь в людях пожар. Хотя нам известно, что им именно заражаются. Бывают поразительные истории. Животные, долго находящиеся в эмоциональном контакте с человеком, начинают подражать чисто людским замашкам. А впоследствии могут спасать жизнь хозяину, выражать преданность, совершать спонтанные необузданные поступки, словно ведомые нашими страстями. И на это способны не только собаки, но и... скажем... кошки, даже птицы, например...
  Смеющейся гул нарастал. Теперь хаос явно смущал преподавателя. В голосе звенели робкие интонации. Он не казался властным и сильным. Когда я проснулся, почти лёжа на парте, уже слышалось, что таким его делало только моё забытье, но теперь фразы выплёскивались со столь мощной неуверенностью, что чудились два разных владельца, управлявших лекцией в начале и в конце. Разные, как рисунок и фотография.
  Самоконтроль почти вернулся ко мне, и я задал следующий вопрос:
  - А образец – не есть тоже единство, только невообразимое?
  - Нет, это не так, и опровергается чисто логически. Если здесь разум страдает от ограниченности и бездушия, от того, что все мы в глубинной своей сути полностью одинаковы, за исключением редких ошибок системы, то в образцовом варианте мироздания люди  разделены, поскольку если лучший мир – это просто ещё одна попытка совершенства, то, следовательно, уже не оно само, а всё тот же конструктор. Не забывай, наличие идеала всегда исключает возможности большей красоты. Ваше нынешнее непонимание говорит о потери смысла излагаемого материала за метафорами, и я не представляю, как на 5 курсе вы сможете учиться, там ведь вообще одни метафоры, а уж на работе…
  Казалось, Сергей Константинович уже говорил о чём-то своём, он запнулся и внезапно потерял всякий интерес к излагаемой точке зрения. Творческий порыв, посетивший оратора, покидал бренную землю. Студентов в кабинете находилось немного, но тишине легче не становилось. Я хотел узнать больше мыслей профессора и решил продолжить диалог против его воли. В это время шум так возрос, что приходилось почти орать:
  - Так ладно, извините, что напугал вас своей глупостью – рывками вспыхивал мой голос,  - но я никогда не слышал ничего более интересного и правдивого, разрешите ещё одно противоречие, если не сложно? – Лектор вздохнул и, оглядев заспанное лицо перед собой, произнёс:
  - Разъясню, но говорите быстрее, уже звенит звонок.
  На самом деле он не звенел. Зато неприятный, обычно доносящийся из окон, звук и вправду летал по комнате. Не было желания и предполагать что это. Язык уже разводил костры других мыслей:
  - Выходит мир – Клетка, а за его пределами неизвестно что? (в тот момент уму требовалось уточнение, хотелось верить философии незнакомца, но не получалось, сомнения изнутри перебарывали её).
  Комментарий лектора смутил перепадом интонаций в звучание слов.
  - Нет, ты… не осознал… … целиком идеи, «неизвестно что» – это вы все нагородили в контрольной работе. Я же объяснял, что вселенная замкнута, а за её пределами то, чего в мире нет и никогда не было.
  - Но ведь есть хорошее и здесь?
  - Всё что видится таковым – всего лишь проявление одной из ипостасей образца. У каждого предмета или человека существует двойник, живущий истинной жизнью где-то в запредельности. А в параллелях ложных сходств мы часто встречаем призраки как одушевлённых вещей, так и не одушевлённых. Если ты считаешь этот стол – красивым, то видишь лишь тень его натуры, падающею с другой стороны макета. Поверь мне, на самом деле он уродливый. И если тебе видится, что твоя соседка вульгарна и пошла, то так оно и есть. Однако если в твоей груди зародится истинное восприятие жизни, ты разглядишь в ней человека. Как ни прискорбно, процесс этот, похоже, начался, ты уже его видишь и меня слушаешь плохо. Есть мир горний, а есть дольний. Первого не достичь.
  Сергей Константинович хотел отвернуться, но я догнал его новыми фразами (мне всё ещё нужна была уверенность):
  - Ваша теория основана на том, что любые мечты рушатся, а мир Образца – это лишь заблуждение и фантазия, я правильно понял?
  Ответ звучал медленно и тяжело:
  - Да, это так. Но у меня нет желания до конца верить своим гипотезам. Я только надеюсь, что кто-то разгадает загадку, потому что она существует реально, и пока не найдено решения, ничего кроме беды человечество не ждёт, кстати (тут преподаватель повысил голос), урок завершается, и думаю, Фёдор Дмитриевич не расстроится, если я вас всех отпущу? (На лёгкий призвук вопросительной интонации от аудитории громом отразилось – НЕТ!)
   - Хорошо, желающие могут уходить, все свободны – подытожил профессор. Его слова прозвенели торопливо, подобно дождю, последовавшему за молнией. Теперь Сергей Константинович продолжил свою речь только для меня. Мы сразу очутились вне всякого шума, и от этого к сердцу подкрался страх – новостройки наконец-то тоже затихли. Тишина казалась зловещей. Резко прозвучало:
Как тебя зовут? Слова словно выпали откуда-то по ошибке:
  - Андрей.
  - Да, Андрей, слушай!- На слове «Да» в преподавателе вспыхнули осколки интереса, но они тут же угасли. «Слушай» было мёртвым.
  - Скажу напоследок лично тебе, ещё раз, ты должен придумать то, чего в мире нет, используя имеющееся в нём. В такой постановке задачи больше смысла, чем кажется, когда глядишь на это как на теорию. Твоё сознание обречено всю жизнь видеть призраки, гоняться за мечтами, обманываться и тому подобное, и твой поиск выхода из тюрьмы, коей и является действительность, станет похож на осмысленный и без двух шагов увенчанный выходом маршрут. Но со стороны постороннего – иллюзии неизменно будут тем, чем они и являются – отзвуками красоты, но не ей самой. То что ты восхищаешься прекрасным, доказывает лишь наличие где-то чего-то в самом деле стоящего, но отнюдь не говорит, что оно сейчас находится перед твоими глазами. Скорее всего, перед ними отражательная поверхность. Мне самому крайне интересно, как красота проникает повсеместно в зеркала, я много лет жизни извёл на то, чтобы в их лабиринте понять, откуда исходит свет, и как творятся фантомы на поверхности предметов, но тщетно. Реальность герметична и, видимо, расстреляна сетью щелей, через которые сияние подаётся исключительно хаотически… хотя я могу ошибаться, и всё совсем не так. В любом случае дальше решать задачу придётся тебе. Удачи, и до свидание. Рад, что увлёк хоть кого-то… И наверное… Спасибо.
  После такого напутствия я застеснялся и наскоро дважды попрощался с учителем. Когда ноги вынесли меня из кабинета, последним, что бросилось в глаза, был растерянный и слегка жалобный взгляд Сергея Константиновича на бессмысленно взятый кусок мела.
Так вышло, что семинар в моей голове задержался дольше, чем у других в комнате. Ещё некоторое время продвигаясь сквозь пустеющие коридоры настоящего, мысли устремлялись в прошлое. Пустота в душе обрела своё оккультное учение. Даже читать ничего не пришлось. Но от новых знаний становилось тошно. Даже страшно, хотя во всей полноте ужас ещё не проявился.
  У лестницы ждала Маша. Я совершенно забыл о ней, хотя мы столько временем сидели рядом. Соседка воспринималась обновлённой и посвежевшей. Хотелось быть одному. Разум сжигали мечты о еде. Уединение хорошо вязалось с голодом, зато всему мешало присутствие посторонних. На замызганных ступенях не прекращалась суета, будто вуз и не планировал закрываться на ночь.
  - Что ты такой грустный? Расстроился? Не беспокойся, ты умный, пересдашь. Просто преподаватель, сам видишь, какой попался. Если б мы в соседней аудитории сели, отлично бы переписали. Пойдёшь в пятницу к Фёдору Дмитриевичу, как сегодня, переписывать?
  - А у меня есть выбор?
  - Конечно! Но лучше соберись и подготовься. Я тоже пойду, зачем мне четвёрка?
  - Как тебе философия Сергея Константиновича? Слушала?
  - Сначала да, но потом потеряла нить. Пару раз, когда ты спрашивал, пыталась думать, но смысла так и не уловила.
  Маша сделала извиняющуюся улыбку. Я подумал о молодости скрытой за ней и о мире, откуда пришло это сокровище и куда уйдёт. Мне казалось, что неожиданная лекция оставила в моей душе дыру, за которой просвечивается новый, мной совершенно неисследованный мир. В ту минуту всё ощущалось притягательным и необычным. Ум перестал узнавать знакомое… а это верный признак что я всё ещё ломал комедию, но во мне воцарилось умиротворение, что обнажало вкус правды. Из поля зрения ушла горькая составляющая недавнего прозрения.
  Хоть тело мучилось от скуки и голода, вдобавок робея перед своей спутницей, в то же время некая часть моего сознания упивалась беспредметным счастьем. И, конечно, глупо винить в перемене только новое мировоззрение. Одна беседа не могла изменить сердца так сильно, но я осознавал, что мысли, высказанные в ней – это мои мысли, давно позабытые за пеленой обязательств и ложных стремлений. Чувствовалось, что они поняты так эмоционально, именно в своём возрождении, как встречи после долгой разлуки. Голова, наконец, нашла то, что искала. Слова профессора вытащили мои недозрелые идеи на свет, и мне удалось увидеть глубинную причину своих тревог. От этого по суставам растекалось спокойствие, как от легкого опьянения.
  Маша ничего не узнала в словах моего вдохновителя и значит, никогда не думала как я. Наши мышления не пересекались на своих основных маршрутах. Между ними лежала преграда одиночества, но и в ней, с другой стороны, открывался простор. Как за окном, затянутым непроницаемой материей, было неясно – какая бесконечная неизведанность царит в голове у того, кто натянул ткань? Моя спутница не похожа на меня, а в основательных различиях всегда есть загадка и мечта. Наверное, невозможно любить то, что знаешь. И от таких предположений, внутренне, я начинал бояться своей знакомой ещё сильнее, чем раньше.   
Чтобы сгладить повисшее молчание, пришлось задать вопрос девушке.
  - Как думаешь, почему строительство ведётся так поздно? Весь день меня преследуют звоны, они то глуше, то ярче, и не понятно, откуда берутся.
Маша недоумённо покрутила головой, словно ища источник шума. И когда я уже собрался ей  пояснить, она добавила:
  - Ничего не слышно.
  - Сейчас затихли, а так целые сутки что-то звенело и строилось за окнами. Отовсюду доносилось. Помнишь, на математике? Лёша ещё сказал, что рабочие совсем распоясались, даже не так… слово он ещё такое смешное произнёс вместо распоясались... неестественное... и все смеялись. Помнишь?
  Маша растерянно поднимала глаза ко лбу и не решалась подтвердить.
  - Перед самым занятием тоже, кажется, было и немного на протяжении его, даже возможно… Тут я сам потерял уверенность и попросил сокурсницу забыть всё вышесказанное.