40. Как скоморох Ваня опять попал в Расиянье

      
   А Яван в Расиянье тем временем оказался, и до того поразительной разница между адскими видами и вновь увиденным ему показалась, что заорал он от радости и принялся по земельке скакать.

   Только что это с голосом его сталось? Заместо рыка внушительного словно кукареканье петушиное из уст его вышло. Посмотрел Яван на тело своё в изумлении – ёк макарёк! – а он-то уже скоморох. Росточка в нём оказалося небогато, сложение было щупловатое, а вместо львиной золотой кожи шутовская была на нём одёжа: рубаха цветастая, шаровары синие, на ногах лапти липовые, да на башке колпак... Вот так так! Да вся эта обнова была ещё и не новая: грязная такая да латаная, как и положено музыканту-бродяге. А ещё гусли Праведовы оказались у него подмышкой, котомка верная за спиной, а в руке вместо палицы тяжёлой палка была дубовая, суковатая такая, неровная, до блеска ладонями отполированная.

   Ну, Ванюха не особо-то долго перемене своей поражался, ибо помнил, в кого его Правед превратить обещал. А тама невдалеке озерцо лесное оказалось, вот Ванёк к нему и потопал. Подошёл он к бережку пологому, в водную гладь заглянул и аж крякнуть не преминул. И то сказать, диво – он же старичком теперь был, мужичонкой на вид боевым: рябым, конопатым, с патлами рыжими и косматыми; рожа у него была изборождена морщинами, и вдобавок нос был с картошину, а глазки выцветшие и хитроватые. Видуха короче была что надо, не хуже чем у того Говяды, а главное, что смешная – в самый раз скомороху такая.

   Рассмеялся от души Яван, колпаком об землю вдарил, гусли и сумку положил рядом и голоском высоким наярил:

   – Здравствуй, солнышко красное – до чего ж ты у нас прекрасное! Здравствуй, Земля наша мать – рад я тебя увидать! Здорово и тебе, дядька-ветер – нет сильнее тебя на свете! Здравствуй и ты, чистая вода! А мне годы не беда! Э-эх!

   Быстренько он от одёжи разоблачается – да ходу в воду, несмотря на худую погоду. А как раз поздняя весна там стояла: конец апреля по-нашему или начало мая, и вода была не тепла. Доплыл Ваня до середины озерца, ухнул, крякнул, с головой окунулся – и назад повернул. О купели такой мечтал он давно, в аду-то какие купели – дерьмо.

   Вот выходит наш скоморох на сухой бережок, весь чистый, умытый и будто я;рой облитый, и так у него на сердце стало радостно, что подхватил он гусельцы звонкострунные, запел, заорал и на месте загарцевал.

   Вот чего Ванюша там отчебучивал:

                Родила меня мамаша
                Ни на что не гожим,
                С рожей, выпачканной сажей,
                И с зелёной кожей.

                Я умею пить и жрать,
                Петь и веселиться,
                А кто станет меня хаять,
                Может удавиться!

   И такие начал ногами кренделя писать, что другого такого плясуна надо было поискать.

   А потом сызнова заверещал:

                Косил рак во рву мочало,
                А мочало не молчало,
                Обругало оно рака,
                Что он конченный дурак,
                Только это ведь, ребята,
                В самом деле было так!

   Но колобродил Ванюха недолго. Вскоре он остановился и за бок схватился. «Эге, – думает, – вот же ё-то-моё, а возраст мой нынешний о себе знать-то даёт. Чай, не молоденький я так себя вести – где-то мне уже возле шестидесяти...»

   Оделся Ваньша не спеша, лохмы свои непокорные гребешком причесал и с земли котомку взял. Порылся в ней, кошелёк вынул, а сумку через голову перекинул. Высыпал затем на ладошку остатние три монеты, и в диво стало ему это. «Эх, – подумал он – сквозь всё пекло я прошёл, а всему злату применения не нашёл. Видать, не слишком большая в этом металле сила, раз меня без его помощи везде поносило».

   Отбросил Яван кошель далёко, а деньги положил в карман глубокий, после чего гусли прихватил, посохом вооружился и в путь-дорогу пустился.

   А дороги-то вокруг и нету. Один тебе дикий лес: чащобы густые, трещобы сухие, да в придачу ещё болота... Только Ваньке всё нипочём: катится он калачом, идёт-посвистывает, радуется истово, песни распевает да в поля выйти чает.

   И вот какую ерундень он примечает – кто бы из зверей да птиц на пути ему ни встретился, всяк уважение оказывает: белка цукатит, орёл свистит, лиса тявкает, медведь бякает, а серый волк хвостом виляет... Навроде как лесной народ его привечает. «Неужели это Правед мне власть над своими подопечными передал?» – вопрошает сам себя Ваня. Он ведь и ранее животину уваживал, а после ада полюбил их ещё сильнее: наши-то звери против адских чудищ смирнее.

   В общем, шествовал Ванёк через лес тот долго, покуда не достиг толка: вышел он на дорогу просёлочную и по ней побрёл. Шёл-шёл, а уж солнце за полдень перевалило, и сделалось жарковато. У Ванька ноги словно набили ватой. Притомился он по-стариковски в походе, подустал, песни петь перестал, да ещё во рту у него пересохло, а брюхо так подтяло, что аж к хребту пристало. Очень бы пригодилась ему скатёрка-хлебосолка, да её жадюги-браты с собой упёрли.

   И тут, версты примерно через три, глядь – дом впереди стоит великий, особняком от других, на выселках. Подходит Яваха к нему, смотрит: забор вокруг дома торчит высокий, в них ворота видны, а за теми вратами слышны голоса, и музыка играет. Вроде как люди там едят, пьют да гуляют... Ну, Яваха обрадовался, в ворота те – шасть, а про себя смекает: «Где пироги с грибами – туда и мы с руками, а где жратва – туда и мы, братва! Авось и мне, калике перехожему, чего-нибудь перепадёт...»

   Вошёл – и вправду: большой стол уставлен посередь сада, а за столом народ сидит. Все одеты богато: женщины дюже ладные, мужики складные, а посуда вся серебряная да расписная. Вокруг же стола собак лежит стая. В общем, пируют люди привольно, от пуза едят, хлещут пиво да квас.

   Призамолкла вся компания, на Ваню обернулась, а он им отвесил поклон да и затянул по-скоморошьи:

   – Поравита вам, люди добрые! Хозяину и хозяюшке много чести, гостям удалым слава, а мне бы присесть к вам на лаву, кой-чего перекусить да и прочь поколбасить! За мною не заржавеет – петь да плясать наш брат умеет.

   Сначала тишина повисла чисто гробовая. А потом ропот поднялся, крик, ор... Бабища с места вскакивает, толстая такая, гордая, и рожа у неё от гнева аж покраснела. Заорала она громче громкого, ногой топнула и велела:

   – Эй вы, слуги нерадивые! Кто сего бродягу вшивого на почестен пир допустил?! Ужо я вас, негодяи лядащие! Вон его отселева живо!.. А ну-ка, собачки – ату смерда этого, взять!..

   Вот никак Яваха приёма такого от земляков не ожидал! Аж дар речи он на миг потерял. А потом глядит – ёж твою ободрит! – свора псов на него летит. А за ними слуги злые с палками мчатся.

   Одной наверное секундочки хватило Ваньке, чтоб оттуда убраться. Выскочил он из ворот словно угорелый, да по дороге чуть ли не полетел. А собак-то эти гады за ним вслед пустили, чтоб они гостю непрошенному всё что ни попадя перекусили. Пришлось Явану, когда псы его догнали, посохом своим помахать да стаю разогнать, но всё же эти твари штаны ему порвали.

   «Ай-яй-яй! – занедоумевал Ваня, происшедшее переживая. – Что такое приключилось с рассиянами, что они гостеприимство своё потеряли? Домину вишь себе отгрохали, а душой что ли поусохли?.. Да-а, неладно. Плохие тут, я вижу, дела...»

   А рядышком дорога широкая шла. Потопал по ней Ванька, по сторонам глядит – опять дом большой за забором стоит, за ним в сторонке другой, потом третий, четвёртый, пятый... Все как один хоромы богатые... Ваня-то уж был учёный, нигде в ворота не лез, снаружи лишь стучал, бил челом да воды просил вежливо. И, надо же было такому случиться – везде, скоты этакие, ему попить не дали, зато облаяли его да обругали.

   Акромя домика крайнего. Там ворота настежь были отворены, и какой-то парень воду из колодезя доставал – очевидно, слуга. Ну, поздоровался с ним Ваня; так, мол, и так, говорит, брат: не позволишь ли мне умыться да с дороги напиться? А тот в ответ лишь молча кивает, ведро воды набирает, Ванюху к себе подзывает – да как водою его окатит! А сам ржёт как сивый мерин. «Ещё, – спрашивает, – бездельник, тебе подлить, али уже хватит?»

   Пришлось нашему скомороху и оттеда укатывать не пимши, не жрамши да не солоно хлебамши. Нравы-то здешние оказались негожие, на адские дюже похожие, да и то в аду к нему более благоволили, кормили там да поили... Не иначе, догадался Ваня, эти люди не совсем и люди, а кирпичи Двавловы.

   Опечалился он душою, расстроился, чуть озлился – и в путь пустился. «Ничего-ничего, – себя утешает, – не может быть, чтобы все сволочами стали – должны и добрые люди тут жить, а иначе не может быть...»
 
  Проковылял он по тракту с часик, и всё это время народ ему на пути встречался: кто пеший пёр, кто на подводе ехал, а кто вёрхи мчался... Да одеты они все были по-разному: кои безлошадные, те бедно и несуразно, а кои в сёдлах сидели, те были в одёже дорогой, этакие все при теле, и орлами сверху глядели.

   Яваха, как и положено, исправно с людьми здоровался, да не все ему отвечали: по большей части молчали, а по меньшей головами качали да под нос себе бурчали. Совсем, видно, одичал тут народ, раз перестал он здороваться.

   Наконец достиг Яван какого-то села большого на пути своём. А сам-то уже еле ноги волокёт: так уморился, что едва тащится.

   Ну, к домам богатым он уже не подходил, опытом учёный да с ведра мочёный, а тут вскорости глядит – ветхий домишка впереди стоит, за плетнём садик виднеется, в стороне огород, а в огороде народ. Пригляделся он получше – ни хрена себе, думает, прикол! – старушка с детишками сошку тащат, будто волы, а девушка за сохою стоит.

   «Это что за номера? – мысль Ванюху проняла. – Неужели в Рассиянье коней да волов больше нету, чтобы бабы да дети ломали себе хребет?»

   – Эй, славяне, – крикнул он им с дороги, – помогай вам бог! Поравита! А водицей прохожего не угостите?

   Перестала надрываться эта компания, остановилась, а бабуля направилась к Явану да зачерпнула по ходу кувшин водицы.

   Потом, хромая, к плетню она подходит и такие слова для путника находит:

   – Здравствуй и ты, человече добрый! Уж чего-чего, а воды у нас вдоволь.

   Осушил Яваха кувшин, весьма освежился и духом приободрился. Благодарит он хозяйку да её и спрашивает:

   – А чего это вы таким способом пашете? Нешто у вас нет какой клячи, чтобы в соху её запрячь?

   Усмехнулась старушка печально и отвечает:

   – Ты, мил-человек, видать иностранец, раз сему удивляешься. Да и поравиту мы более не говорим, ибо Ра у нас запрещённый – он богом Аром теперь замещён. А что нас касаемо, то ни коня, ни вола у нас давно нету – одна лишь коровка имеется, спасибо Ару, что она здоровенька.

   Подивился Яван такой бедности.

   – А мужики у вас, хозяюшка, есть? – вновь он бабку пытает. – Или родственники мужского пола?

   – Да какое там, – она рукою машет. – Поубивало мужиков на войне-то. Война ведь у нас была страшная... Али ты не слыхал?

   Ваня на то лишь плечами пожал.

   – Да нет, – говорит, – не слыхивал. Я, сестра, сорок лет на родине не был, за тридевять земель находился, в тридесятом царстве.

   – А, ну тогда понятно...

   – Послушай-ка, хозяйка, – загорелся вдруг Ванька, – а дозволь, я вам помогу, за водицу отблагодарю! Я ж как-никак мужичок, сгожуся ещё кой на чё...

   Та было отнекиваться стала, не соглашаться, но Яван так к ней пристал, что в конце концов на своём настоял: разрешила ему бабуля пахать заместо вола.

   Вот на огород они приходят. Смотрит Ваньша, а там ребяток обоеполых пять душ – все мал мала меньше. Одна лишь девица Альяна постарше, лет пятнадцати на вид, почти уже на выданье: стройная такая, милая и собою красивая. Познакомились они. Яван дедом Ванькой назвался да, недолго калякая, в тягло и впрягся, а за сошку Альянке велел встать, чтобы бабку работой не мочалить. Дело враз пошло на лад, и вскоре они четверть огорода вспахали.

   А по соседству, через забор, домина стоял добротный, где очевидно богатая семья проживала. То и дело из-за забора слышалось: го-го-го да га-га-га!.. Не, не гуси там гоготали – это молодёжь в мячик тряпичный играла и в буйном веселии хохотала. А тут мячик на их сторону возьми и перескочи в пылу-то игры. И в ту же минуту на заборе несколько пацанов повисли.

   А Яваха уже сам за сошкой стоял, поскольку пахать у Альяны не дюже получалось. Усёк он, как ребята соседские начали над ними потешаться и думает про себя: «Ага, вы, значит, вон как... Сейчас я вас проучу, лоботрясы! Будете знать, как над горем смеяться!»

   Вынул он незаметно из кармана монету, в руке её зажал, полборозды пропахал да под ноги себе и кинул.

   – А ну-ка стой! – кричит. – Что это тут блестит?

   Затем наклоняется, монету поднимает да вроде как от земли её оттирает.

   – Вот те на! – орёт нарочито громко. – Никак денежка? Ага, да ещё золотая! Не иначе тут клад зарытый...

   Все работяги к нему сбежались, монету разглядывают, охают, ахают, удивляются. А энти обалдуи заборные враз приумолкли, меж собой переглядываются, куксятся да чужой удаче не радуются. Ну а Яван ложит как будто деньгу себе в карман да, зажав в пальцах, назад её и вытаскивает. Дальше пахать они принимаются, из последних силёнок дети в тягле своём надрываются. А через борозду Ванька сызнова орёт да ещё одну деньговину с-под ног-то берёт.

   Тут уж кулацкие выкормыши не выдержали, поскакали они через забор и к Явану подбежали. «Где, где монета?» – орут в азарте. Ванька-то ничё, на показ горазд – чай, показ-то не бьёт в глаз. Олухам этим свою «находку» он кажет, а в руки не даёт и такую версию выдаёт:

   – Наверно тут их цельная россыпь... Горшок, видно, разбился, вот монетки-то и рассыпались.

   – Экий же золотой! – восхитились эти буяны. – Видать сразу, что старый, времён Расиянья. Вон и солнце на нём отчеканено!

   – Дядь, а дядь, – пристали к Явану кулачата, – дай-ка и нам чуток попахать! Всё в лучшем виде сделаем, даже забороним – ни единой монетки не провороним!

   – Хо! – возмутился Яван притворно. – Во придумали ловко! Землицу нашу пропашете – и кладец нашенский станет вашим? А дулю вот не хотите ли?..

   А старушке Ванюха втихаря-то подмаргивает: мол, помалкивай, голуба; душа – я-де сам с этими пентюхами слажу... Те-то ему проходу уже не дают – взбеленились даже, до чего охватила их жадная страсть. На заборе им, видите ли, уже не сиделось, а дюже пахать захотелось.

   Стал тогда Ваня под их напором вроде как слабину давать, а старшой пацан, шестнадцатилетний детина, ему и говорит:

   – А хочешь, мы право пахать у вас выкупим? За всё про всё даём свой золотой – арский, не расиянский!

   Пришлось Ване им уступить. «Ладно, – соглашается он, – чего уж там, пашите, но вперёд плату тащите». А тем и ходить никуда не надо: старший парнище кошель вынает из штанищ, пальцы в него суёт и кругляк блескучий оттуль достаёт.

   Принял Яван деньгу, зубами её покусал и бабке передал.

   – Айда, – говорит, – отселя. Самая пора чего-нибудь и поснедать...

   Потянулась их смена до хаты, а соседская ватага обрадовалась, старшой юнак за соху взялся, а прочие в постромки впряглись и с таким жаром за дело взялись, что никакому коню было не угнаться, уж больно им хотелось до клада дорваться.

   – Ничего, хозяюшка, – Яваха на то усмехается, – я их от вас отважу, бедность вашу уважу.

   Старушка тогда загоношилась, захлопотала и на стол накрывать стала. А снеди-то оказалось не густо: лук, хлеб да капуста. Да на всех-то едва хватает: ребят ведь было немало.

   Не схотел Яваха детишек объедать; так, для виду кой-чего поклевал и бабушку спрашивает:

   – А что, мать, нет ли у тебя молочка коровьего? Лучше нету для моего здоровья.

   – Ах, дура же я старая! – та восклицает. – Как не быть-то! Бурёнушке моей, кормилице, как раз время доиться!

   Взяла она подойник и в хлев пошла, к корове, а Яван за ней увязался.

   Между делом о том да о сём они погутарили. Бабку-то Ласковьей Добрадовной звали, а Яван, как выше было сказано, чтоб не путаться, своим именем назвался. Надоила старая молока парного чуть ли не ведро, процедила его и Ванюхе кружак налила. Тот выпил, ещё попросил, пьёт живительную влагу да нахваливает.

   А в эту минуту гурт пахарей-кладоискателей к нему подваливает.

   – Нету, – вопят, – в огороде вашем треклятом клада! Всё как есть мы перепахали да ещё и бороною прошлись – ну ни хрена не нашли!

   – Цыц! – допив степенно молоко и рот утерев, Яваха взревел. – Хорош, ёж вашу в корень, галдеть! Дайте мне самому поглядеть...

   Потопали они всей гурьбою на поле. Оглядел Ванюха по-хозяйски огород: ничего, думает, вспахан добре. Да заборонован к тому же в придачу – чего надо теперь сей, сажай да выращивай...

   – Ну, не нашли клада и не надо, – пожимает он плечами. – Чего тут скажешь – эка беда. Не повезло вам, выходит – не всяк вахлак клад-то находит.

   Обозлились тогда кулачата.

   – Ах, так, – кричат, – а ну возвертай, гад, наш золотой взад! А не то счас тебя взгреем! Ишь, мошенник выискался рябой! Хитрец! Проходимец! Хапуга!

   Только Ванька; было не взять на испуг.

   Попытались тогда богатеевы дети и впрямь его малость взогреть, да только он на их ухватки вертёхонек оказался. Вывернулся он из цепких ручонок, как ужака, всю банду недорослую порасшвырял да ещё и пендалей им надавал. Это, говорит, вам за работу плата, ибо жадными быть вредновато!

   Быстренько малолетние негодяи к себе убрались и из-за забора Ваньке грозят: погоди, сулят, паразит, вот приедет с городу батяня – он-де не так с тобой покалякает!..

   Ну, Явахе на их угрозы – тьфу! – наплевать и растереть. Бесстрашный он ведь.

   Возвертается скоморошек наш в хату, а баба Ласка уже баньку растапливает. Оставайся, предлагает Ваньше, ночевать – куда тебе хату на ночь глядя покидать… Яван на это без лишних раздумий соглашается, баню дожидается, а пока гусли в руки берёт, всяки песни поёт, байки да побасенки вовсю травит и детишек тем забавит. А вскорости и баня поспела. Выпарил Ваня своё тело, возле колодезя облился и как заново народился. А на дворе-то уж завечерело, тёмная ночь наступает. Дети на печи да на лавках уснули, а Яван с Ласковьей сидят за лучиной да разговаривают.

   Оказалось, что лет тридцать уже как в Рассиянье власть поменялась. Спервоначалу западенцы возгордилися да от них самостийно отложилися. Вождь у них появился, Хитларь, воитель могучий – как встарь. Из чувства гордости и чванства он, назло расиянам, бога Ра Аром велел величать, хотя это и ранее в Рассиянье не возбранялось, а потому те западенцы прозвались от Ара арцами. Сгоряча-то царь Правила вздумал отложившихся воевать – да куда там! Осрамился он, войну проиграл и арцам злым покорился. Да того ещё мало – стал он на правах уже арского данника новую веру у себя в стране насаждать и в этом ничем от захватчиков не отличался – был даже, может, их рьянее. Тридцать лет он страной ужавшейся кое-как правил, да всё-то не по прави, а по закону лихому – вот и попустил, предатель, плохому. Возгордился при нём народ, развратился, в яму похоти покатился, и пошло у них всё наперекосяк... Ох и быстро люди забыли, что ранее в добре и выгоде жили! Оказались законы чужие для них вредными, и сделались они не богатыми, а бедными. Хотя и не все – кое-кто совесть свою затоптал и оттого богачом стал.

   Но не повезло в конце концов и Правиле: три года назад, когда он одряхлел сильно, арцы его с трона княжьего скинули. Тогда ещё язва моровая по стране прошла, и народу перемёрло пропасть сколько, а ещё бунты повсеместно прокатились, погромы да грабежи... Вот и Ласковьин сын с невесткою заразу где-то подхватили, когда еду пытались раздобыть, и не вернулись домой с тех заработков. Так, наверное, в какой-нибудь яме теперь и лежат. И приходится ей, старой, покуда ещё жива, внучков малых поить, кормить и одевать.

   – Ну а что ж Правила, – Яваха полюбопытствовал, – тоже что ли погиб?

   – Хуже... Сидит ныне в нуже, как жаба в луже. Говорят, в цепях, как пёс, обретается. А и поделом собаке награда – святотатствовать-то не надо.

   – Эх! – старушка сокрушённо добавила. – Был в пору моей младости богатырь один великий, Яван Говяда; чудесной обладал он силой и праведным дюже слыл, да жаль – погубил его Правила, послал надёжу нашего в ад, где тот и пропал... А ты, мил-человек, разве о Говяде не слыхивал? Ты ж вроде в это время тут жил, разве не так?

   – Хэ! – Яваха аж крякнул. – Чего там... Наслышен был ещё как... Сиё имя я много раз от людей слыхивал, да только вот... со стороны Явана не видел. Ага! Расея ведь страна большая – всех, кого надо, не повидаешь.

   – А зато я его разок видала, – старушка мечтательно сказала. – Он в город Раскуев тогда приезжал. От же гарный был парубок: высокий такой, статный и на лицо приятный. Я-то постарше его была годами и уже замужем, так что подобно девкам-вислюгам за ним не таскалась, издали за витязем наблюдала. Весёлый был парень, что и говорить – прямо свет из него струился. Вот он бы точно отпор недругам дал!

   – А чего же вы сами дали маху? – не выдержал тут Яваха. – Каждый народ, говорят, своей доли достоин, а один-то в поле не воин. И Говяда этот хвалёный наверняка облажался бы.

   – Ты это чего, скомороше, – осерчала баба Ласка не понарошку, – язычок свой вёрткий придержи да на святого воина не греши! Ну кто ты супротив него – вошка! Ты, сударь, Говяду не трожь-ка!

   Рассмеялся весело Ваня.

   – А я, – говорит, – может и есть тот самый Яван. Ага! Ну чем я не богатырь явный? – и он важно приосанился. – И красив я, и умён, и высок я, и силён... В точности Говяда – другого и не надо!

   И бабка Ласковья тоже в умору вдарилась, когда за Явановыми ужимками понаблюдала.

   – Эк же тебя заносит-то, дуроплёт! – она засмеялась. – Да на себя-то погляди, каков ты есть прыщ! Ну, чисто же коротышка – у Явана прошёл бы под мышкой!

   – Дык я того... Малёхи в пекле усох. Страшная там ведь жарища, вот и стал как прыщ я... И хоть силёшка у меня боле не медвежья, зато начинка вся как есть прежняя. И-эх!

   Гусли он тут с лавки берёт да на них тренькать принимается.

   – Ты, Ласковья Добрадовна, не удивляйся, – он до ушей улыбается. – Явана-то, болтали, родила корова, вот он и был такой здоровый, а меня, может, снёс петух – вот я и припух!

   Да принялся щёки потешно надувать и в грудь свою тощую воздуху набирать, будто и в самом деле его распирало. А затем по щёкам себя пальцами он вдарил, смешно пырснул и по струнам тырснул. Да и запрыгал по лавке на заднице, прикудахтывая.

   И песенку сбацал вот такую:

                Я счас мудрость изреку!
                Кудах-тах-тах-кукареку!
                Дай горшок, бабуся,
                А то в штаны снесуся!

   И такую мелодийку развесёлую на струнах отщипал, что дети на печи проснулись и наружу высунулись.

   А Ванька в том же духе продолжал:

                Я – Явашка-дурачок!
                У меня потёк бачок.
                Мокрые делишки –
                Писаюсь в штанишки!

   Дети – в хохот, бабка – в смех: взбудоражил Ванька всех. Давненько, видать, бедные люди так не веселились. И долго ещё звуки веселья из избушки той лились, покуда не накрыла их тёмным одеялом ночь и бодрствовать стало невмочь. Дети тогда опять на полатях своих заснули, бабуля на кровати прикорнула, а Ванька на полу разлёгся, словно царь, да сладким сном и закимарил.

   Долго он спал али коротко, в видениях сонных витая, как наступило уже утро другого дня. Открыл Яван очи, наружу глянул, а за окном-то уже светало. Тогда он встал, потянулся, на двор шибанулся, затем из бочки умылся – и для дела загодился. Смотрит – баба Ласка из хлева идёт, ведро несёт, здоровается приветливо с Яваном и молока ему наливает.

   – На, – говорит, – милочек, испей от Бурёнушки молочка кувшиночек. Для здоровья и впрямь в самый раз – ни чай рядом не стоит, ни квас!

   Знамо дело, Ваня дважды просить себя не заставляет, а с поклоном кувшинчик берёт и в себя его выливает. А потом в избу он возвращается, монеты из кармана выгребает и на стол их кладёт, а затем котомку берёт и собирается в поход.
 
   Но едва он во дворе очутился, как глядит – подходит к забору ватага какая-то, мужиков семь или восемь. Заходят они в ворота, хоть их никто не зовёт, не просит. Смотрят уверенно, зло. С хозяйкой никто не здоровается. А лбы-то все молодые, здоровые. Одеты весьма богато. На троих ещё кольчуги да латы. И все до одного вооружённые.

   Ванюха-то не дюже сим визитом был поражён, а бабка Ласка как увидела их, так в крик:

   – Ой, лишенько! Пропали мы с тобой, скоморох! Это ж сам бояр Крутояр – он у нас самый главный! Не иначе сосед Провор его привёл. Будет нам теперя делов!..

   Сама же за грудь хватается и, посерев, на землю опускается. А эти к ним подваливают, Ваньку окружают, и трое в латах пики на него наставляют. Мужчина же чернобородый руки в бока упёр, ноги расставил и к Явану обращается властно:

   – Ты кто таков?

   – Скоморох.

   – Звать как?

   – Зовут меня всяко: и лапотник я, и босяк, а ещё перекати-поле, катящееся по воле.

   – Откуда черти тебя несут?

   – Черти и впрямь меня несли. Несли-несли, да и не донесли: пупы себе надорвали да и возвертали, откуда взяли.

   – Ты что же это, мерзавец, смеёшься что ли над нами?

   – А ремесло у меня такое, что вижу я всё смешное. Вот вы тут семеро бугаёв на бабку одну да на старика – как не взяться тут за бока!

   – Но-но, скомороше, ты у меня осторожнее, а то узнают эти твои бока, до чего моя плётка горька!

   – А-а-а! Осторожно-то осторожно, да меня, бояр, бить-то не можно!

   – Это почему же?

   – А кто скомороха обидит, тот света белого не взвидит. Собака его куснёт, ворон клюнет, рак щипнёт, а корова боднёт. И покоя ему нигде не будет, покуда он на белом свете пребудет.

   – Ишь ты какой краснобай! – оторопел бояр бородатый. – А ну признавайся, негодяй – это ты Проворовых деток обокрал, золотой у них выманил обманом? Давай-ка деньгу назад перво-наперво! Ну – кому говорю!

   – Ну, да ну... Ну и взял я деньгу одну! А зато целых две им показал да как жить по правде наказал. Не будут они над горем людским больше смеяться и вскоре прибудут извиняться. Учёба ведь дорого стоит, дорогой Провор, и задёшево учить-то негоже.

   – Ах ты скалика перехожая, наглая твоя рожа! – воскликнул тут верзила толстомясый, тряся кулаками и багровея орясиной.

   И хотел уж было расправу над Яваном учинить, да чернобородый его рукою властительной остановил и, усмехнувшись, постановил:

   – Погоди, друже Провор, уж больно на расправу ты скор. Я тут ведь поставлен закон блюсти, а не ты – вот и без суеты... А скажи-ка, что тому хозяину по закону полагается, у кого гость озорует? – Пра-а-вильно!.. По закону выходит, что хозяин с гостем заодно ворует. Так что, Ласкуха, не обессудь – отвечать за враля сего будь готова... Эй вы, а ну-ка забрать из хлева её корову!

   А бабуля к тому времени маленечко оклемалася и на земельке невдалеке кантовалася. Но услышав, как её последней животины лишают, в мольбах и причитаниях она вся изошла:

   – Ой, боярушко Крутоярушко, пожалей ты бога ради моих ребятушек! Пропадут они с голоду без коровы-то! Не губи, родименький, пощади – нешто не сердце у тебя в груди!..

   И к сапогу его сафьяновому с лобызаниями потянулась, но злодей сапог выдернул и чувствительно старую пнул, после чего усмехнулся ужасно и добавил властно:

   – Так, кому сказал – корову увести в моё стадо! Живо, живо, раздолбаи! А ты, Арвар, в хату пойди да Альянку ко мне уведи. Будет сопротивляться – тащи, как овцу. Мне её допросить надо... как свидетельницу.

   И молодой нахал рассмеялся откровенно похабно.

   А Явану и рыпнуться было не с руки, ибо стражники поднесли к его телу вострые пики и без колебаний его на них насадили бы, ежели бы он чего учудил.

   Через минуту двое слуг корову во двор вывели, а подручный Крутояров выволок из хаты за косу Альяну. Что ж, коровка-то идти не хочет, мычит да упирается, а девка сопротивляется что есть мочи, визжит да вырваться старается. А ещё баба Ласка криком кричит да мучителей умоляет.

    Отвлеклись тут стражники на какую-то малость, а Яваха, не будь дурак, изловчился, под пиками ловко прокатился и на выручку Альяне устремился. Подпрыгнул он, сколько смог, Арвара этого, с бабами воевать бравого, за шею сгрёб, крепко стиснул, на нём повис да на землю насильника и свалил, а сам на всю округу орёт:

   – Да разве ж так людей ловят! Во как надо ловить! У меня, брат, не вырвешься! Не, шалишь, от меня не убежишь!..

   Служака дюжий опешил, добычу из рук выпустил, пыхтит, рычит да корчит гневные рожи, а от Явана отбиться не может – ущерепился тот в него до невозможности. Альянка же, само собой, дожидаться не стала пока её споймают и так оттуль драпанула, что засверкали пятки.

   А Крутояр взъярился враз да и взревел басом:

   – Бейте его, мерзавца! Хватайте! Все рёбра ему посчитайте, чтоб уже не встал! А-р-р-р-р!..

   Налетели слуги проворные на Явана со всех сторон, по башке ему дубинкой дали, так что искры у него заиграли, а потом на землю его бросили и стали сапожищами коваными щупать ему кости. Били-били, били-били – оба глаза ему закрыли, нос вдрызг расколошматили да обеззубатили, а в придачу ещё рёбра попереломали – а тот молчит как партизан. «Терпи, терпи, Ванюха, сапог тебе в брюхо! – сам себя Ваня настраивал. – Нешто это для тебя испытание! Так, пустяк... Ох ты, ах ты! Нельзя ещё кольцо-то менять – и Борьяну, и страну можно потерять!..»

   И наверное до самой смерти эти ударники-прихлебатели его затоптали бы, если бы силы природные в сиё дело не вмешалися. А это коровушка Бурёнушка, коя до того момента смирно себя вела, нежданно-негаданно ярее льва заревела, да бурей на палачей налетела.

   Ну, тут первым ей вояка в латах на пути попался. Жопяру он, гад, оттопырил, сапожину в сторону занёс, да уж рассчитывал, куда побольнее Явану им двинуть. А тут Бурёна в эту самую жопяру рогами – торк! Да башкою – моть!

   Полетел энтот хряк, истошно вопя, за забор в заросли чертополошьи, да там об землю-то – бряк!

   Чё с ним далее было, никто уже не видывал: только чертополох этак скоренько в стороны подавался, через который сей вояка на карачках убирался.

   Ну, чего рассказать-то? Весёлое наступило тут зрелище для бабкиных-то очей. Да и не только для ейных… Народ ведь у нас любопытен – о-ё-ё! Едва лишь притязания Крутояровы началися, как кое-какие зеваки за плетнём собралися. А как коррида-то началась, так их ещё больше прибавилось. Ну а эти лихоманцы беспредельные, видя, что нешутейное затеялось дело, враз силу духа утеряли да ходу дать пожелали.

   – Спасайся, кто может! – они орали.

   – Помилуй мя, боже!

   – Нечистая!

   – Ну, тигра же чисто!

   – Бежим!

   – Злая сила в неё вселилася!

   – Да бесы же в ёй!

   – Уй-юй-юй!

   – Ой-ёй-ёй!

   И минуты даже не минуло, как скотина дивная всех до единого законоблюстителей в чертополох перекинула. А последним она Крутояра возле ворот нагнала, рогом остроиглым под задницу его – цеп! – да кверху-то – швырь!

   Оборотов с десяток храбрый боярин в воздухе намотал, покуда до дерева близстоящего долетал. А потом по веткам он сверху донизу: ш-р-р-р, тресь, чвырк, хрясь!.. Весь сплошь мерзавец поободрался, покуда с земелькою не повстречался. А там под деревом ещё шиповник был густо наросши. Вот же он из него и вознёсся! Как сиганул боярец в вышину, точно заяц, да как по дороге-то прочь понёсся – ну будто чёрт за ним нёсся!

   Классное дело там вышло и важное. Спасибо за то коровке отважной!

   А Явану пришлося тяжко. И то сказать – ничего ж не видать, оба глаза позаплыли синячищами, а с боками и того вышло чище: рёбра-то сплошь поломаны да потресканы. Боль офигеть была какая – не адская, конечно, но вполне себе гадская.

   Пошевелился с трудом Ваня, потом перевалился на спину кое-как, а подняться-то и не может, ибо дюже от побоев он обессилел – аж дышал-то насилу... И тут он слышит: топ-топ – подходит к нему кто-то. Попытался он тогда глазоньки свои подбитые разлепить и сквозь щёлочки видит: корова Бурёна к нему наклоняется и шершавым языком рожу лизать принимается... Ох и приятно ему стало от того лизания, а, самое главное, что быстро с его разбитого лица начали отёки да синяки сползать. В одну минуту Бурёнка Ваньке всю личину излечила: синяки его бесследно пропали, ссадины сравнялись, а раны затянулись. Короче, как корова языком, все язвы с него слизнула.

   Сел тогда Яваха, кряхтя, без лишних слов Бурёну за морду взял, в нос её поцеловал и таки словеса сказал:

   – Молочка бы...

   Мигом обрадованная бабка кувшин молока ему притаскивает. Принял Ваня сосудец с улыбкой, да с чувством и расстановкой его до капли и выпил. И о чудо! – почуял он с удивлением, как бока его бренные исцелились в пару мгновений: рёбра под кожей зашевелились, обломки как надо сложились, да прочно и срослись. А вдобавок ко всему и новые зубы во рту его появились заместо выбитых.

   Вот так дела!

   – Слава те, Ра! – Яван тогда восклицает и на ноги подымается. – Спасибо, коровушка моя милая – не дала ты меня в обиду!

   А народ за плетнём, сиё чудо наблюдая, ура закричал и во двор поскакал, Явана-скомороха окружая да Бурёну добрую славя. Да только Ваня верещать им не дал. «Стойте, – возопил он, –  братцы! Не время сейчас радоваться, ибо ваши угнетатели сейчас возвертаются, чтобы со мной поквитаться!» И едва он это произнёс, как глядь – а врагов-то и впрямь уже черти нагнали. А это, оказывается, ободранный Крутояр к их домику, прихрамывая, подваливает и с собою с десяток морд ведёт. Все как один были то мужи степенные, зело ядрёные, а в руках луки они держали со стрелами калёными.

   Подходят они скоро к плетню, рассыпаются слаженно в ряд, а их боярское благородие вот чего говорят:

   – А ну, ребята, во двор смотри да целься точнёхонько! Рази коровёнку бешеную вместях со скоморохом! Не жалей стрел! Даёшь им расстрел!..

   Народ, сиё услыхав, споро за плетень опять посигал – кому ж охота под выстрелы подставляться? А зато Яваха драпалять никуда не собирался. Прытчее прыткого он к посоху своему метнулся, о его волшебной силе памятуя, схватил его, назад вернулся и перед мордой коровьей в землю воткнул, да таку загадку стрелкам заганул:

   – Лети стрела точно, коль душа у стрелка не заморочена – но тому не попасть, кто за гадскую власть!

   И только он успел эту фразу произнести, как – ш-ш-ш-ш! – стрелочки оперённые в них понеслися.

   Но хоть летели палочки смертоносные молниеносно, оказались эти лучники стрелками поносными. Стрелы-то, оказывается, Явана с коровой огибали и не в них, а в землю вокруг попадали. Второй, третий, четвёртый залп в цель близкую каратели посылали, да только ни единого раза, куда метили, не попали.

   – Ах ты так – чарами?! –  взревел тогда Крутояр. – Плохо же ты меня знаешь, чёртов колдун! А ну стой – я сам к тебе иду!

   Кинул он лук бесполезный на землю, в калитку, точно вепрь, ворвался да, подбежав к посоху торчащему, могучей десницей за него взялся, выдернуть вознамерившись палочку из земли. Да только – опа! – мышцы его неслабые сделать сиё не смогли.

   Тогда грозный бояр и левою дланью посошок облапил, поднатужился что есть мочи – дёрг-дёрг! – а хренок! Палочка-то не только не вырывалась, но и вовсе не телепалась: будто за земную ось взялся боярин от злости. Побагровел он густо, захрипел, зарычал, борода его от напуги аж затряслась, а посошина Яванова где была, там и осталась. Попытался тогда Крутоярка руки от деревяшки отнять, да только – вот те на! – она явно того не желала, и прилип к посоху Ра наш бояр, как к смоле комар.

   К тому времени народ за плетнём язвительно уже начал похохатывать и, видя, что их предводитель с финтифлюшкой не мог совладать, и некоторые из его банды стали реготать.

   Взбеленился дико боярин.


   – Чего вы ржёте, заразы?! – он вскричал. – А ну сюда идите да отлепиться мне помогите! Да бегом же, бегом, поживее, не то у меня пожалеете!

   И вся ватага небравая, услыхавши себе приказание, луки вмиг побросала, во двор, толкаясь, ворвалась и пособлять пахану принялась. Кто под локти его ухватил, кто подмышки, а кто и за посох схватился: за верхушку, серёдку и низ... Что было мочи тянули они да рвали, но не только бояру не помогли, но и сами все поприлипали.

   Вот где истое веселье наступило для зевак. Там-то уже порядочная скопилась толпа. Даже Альянка утёкшая возверталась с огорода. И велик и мал, на это липкое чудо глядючи, хохочут, в ладоши бьют и такие реплики сказывают:

   – Ну что, Крутояшка – влип?

   – Может того... мало покушал?

   – А ты, паразит, старых людей слушал?

   – Поделом ему стало!

   – Попала в капкан лиса!

   – Теперича вот покичися!

   – Сполна своё получи!

   – Так его, скоморох!

   – Помоги тебе, батя, бог!

   А Яван стоял себе, постаивал, Бурёнушку приобняв, и создавшуюся обстановку изучал. Ну а когда страсти-мордасти чуть поутихли, и вояки уставшие перестали рыпаться, он тишины попросил и с таким вопросом к народу обратился:

   – Скажите, люди православные, какой каре злыдней сих мне предать, дабы не было им повадно горе в народе сеять да беду в нём сажать? Уж больно полюбилось им лихо.

   А туточки один старичок возьми и выкрикни:

   – А ты, скомороше, их выпори!

   – Точно! Верно! Да-да! – раздались отовсюду одобрительные голоса.

   – Выпороть – то, что надо!

   – Отсыпь за нас этим гадам!

   Усмехнулся Яваха, глаза сощурил, бородёнку почесал да, обойдя вокруг ватаги, сказал:

   – А что – это здраво. Как говорится, глас народа – глас Ра, и проучить лихоманцев самая пора... Так ты говоришь, Крутоярка, будто плётка твоя горька? Ну что же, это нам подходяще: полечим сим зельем твои бока!..

   И снимает у того с пояса плётку его витую. Осматривает её не дюже спеша. Да, думает, плёточка хороша: в два пальца толстая кожа туго заплетена, да на конце ещё и утолщение, чтоб ядрёнее было угощение. Размахнулся Яваха со всего плеча да как пошёл всю эту кодлу по спинам да по задам охаживать – только свист раздался да вопли с ором...

   Доброго он задал дёру! И до тех пор подлецов уловленных он лупил да долги их народу списывал, покуда сам Крутояр наконец не взмолился и в грехах своих не повинился:

   – Простите меня, люди добрые, – он возопил, – что правь светлую я забыл, что сирых и слабых обижал, что счастья своего урожай лишь жал! Прости и ты меня, правед, за то, что правды не желал я ведать! Проучил ты меня горько и больно. Понял я всё. Не бей, довольно!

   Что ж, Явану сиё слышать было приятно – знать, наука его усвоилась не превратно. Ещё разок, прощальный, он боярина по заднице перетянул, плётку в сторону метнул и таково сказанул:

   – Ладно, охальник, на сей раз я тебя прощаю, – и к народу обратился, улыбаясь. – Ну а вы, православные, прощаете сего бородатого?

   Кое-кто заорал несогласно, что мало-де плёток боярину дали, но из остальных возгласов стало ясно, что народец боярина за неправду его прощает.

   – Ну, гляди у меня, Крутояр! – Ванька бояру наказал. – И вы у меня глядите! Опять за старое приметесь – кара моя будет другая. Это я вам при всём народе обещаю.

   Выдернул он из земли посошину, и тотчас вся гоп-компания в пыль повалилася. Стонут они, хнычут, кряхтят – и убраться скорей хотят.

   Ванька тому отнюдь не препятствовал. Рукой направление ретирования он им указал и улепётывать приказал. Под свист и улюлюканье побитые наймиты во главе со старшим бандитом на выход подались и восвояси убрались.

   Тут подходит к Явану счастливая бабка Ласка, за всё его приставуче благодарит и вот чего у него выпытывает:

   – А скажи-ка, скоморох Ванька, правду ли ты про себя сказывал али ваньку валял? В самом деле ты и есть что ли Яван?

   – А как же! – хитро Ванюха старухе отвечает. – Кем же мне быть, как не самим собою. Говорю как на духу: я есть тот, кто есть, и другим быть не могу!

   Подмигнул он оторопевшей бабуле, мыслям своим усмехнулся, пожитки снова собрал, и со двора зашагал.

   А окружающему народу рукой он на прощание помахал и пожелание своё высказал:

   – Ну, славяне, прощайте! Лихом меня не поминайте! Да Ра, Отца нашего, поскорее вспоминайте, ибо наша ведь правая дорога, а от пришлого бога толку немного!

   И ушёл, толпой детишек сопровождаемый, в дальнюю свою даль.