Прелюдия

1. О том, как затерялось дело Николая Никифоровича

   Николаю Никифоровичу было холодно и страшно. Тщетно он пытался уверить себя, что все это ему только снится и на самом деле он спит дома в своей постели, а рядом с ним, тесно прижавшись, спит его жена, Александра Кузьминишна. Но несмотря на это холод казался очень настоящим. Страх, впрочем, тоже.

Николай Никифорович огляделся. Он стоял на высохшей земле, которая, по видимому, не принимала еще ни одного ростка. Вокруг вытянулись скалы, а над головой пробегали багрово-красные облака. Спереди была небольшая площадка, на которой на старом каменном троне сидел старик чиновничьего вида и строго смотрел на него сквозь зажатое в руке золотое пенсне с треснутым стеклом. Слева стоял хор из трех девушек, закутаных в белоснежно-тонкие полотна. А справа время от времени гоготало непонятное чудище размером с собаку, иногда подпрыгивая на своих лягушачьих лапах и закатывая глаза. Николай Никифорович обхватил руками голые плечи и задрожал. Дул северный ветер, разнося над землею пыль и пепел.
- Так вот ты какой, - сказал старик и его голос сам по себе прозвучал громче ветра. Николай Никифорович коротко кивнул, продолжая дрожать от холода.
- Ты знаешь, кто я? - спросил старик.
- Н...нет... - запинаясь ответил Николай Никифорович.
- Я - вестник, - тот, кто блуждает между двух сил.
- Каких сил? - не понял Николай Никифорович.
- Неважно. Впрочем, ты меня очень хорошо знаешь, - улыбнулся чиновник. Чудище залаяло еще громче, а хор, подтянувшись, подпел:
- Он так сказал...
- Ч...чем могу быть п...полезен? - Николаю Никифоровичу стало страшно. То самое чутье, которое помогало ему всю жизнь обходить проверки и ревизии сейчас с особой силой взыграло в нем, заставляя дрожать еще сильнее.
- Дражайший мой Николай Иванович, - улыбнулся вестник, спешу сообщить вам, что вы только что скончались и сейчас находитесь на частном суде. Нам остается только решить, пойдете ли вы с этим чучелом, - старик пнул ногой чудище, - или подыметесь в Рай Небесный. Вы понимаете всю важность ситуации?
- Но ведь Бога нет? - повторил онемевший Николай Никифорович старое заученное в школе. При этом зверь радостно заурчал, а лица певиц стали еще мрачнее.
- Чтоб вот так, не боясь... - задумчиво повторил вестник, - Ну ладно, - оборвал он сам себя и все вокруг умолкло. Николаю Никифоровичу показалось, что даже солнце засияло ярче, с трудом пробиваясь сквозь тучи и освещая его, такого маленького и ничтожного перед лицом столь диковинного собрания.
- Даной мне властью и могуществом я обвиняю тебя в ведении бесполезной жизни, в заботе исключительно о собственных нуждах и чрезмерного вмешательства в чужую жизнь... - старик говорил, не умолкая. Зверь жадно смотрел на Николая Никифоровича. Хор надрывался, то и дело срываясь на фальцет. Все это было похоже на заранее отрепетированный спектакль, управляемый невидимым режиссером. Но даже в самых удачных спектаклях иногда бывают просчеты.

Внезапно пение оборвалось на самой высокой ноте и певицы недоуменно уставились на чиновника, который растерянно озирался по сторонам и бормотал:
- Ну где же папка? Не могла же она затеряться... Ты не видел папки? - обратился он к странному зверю. Тот быстро заморгал своими огромными глазами и отрицательно закивал головой. Певицы переглянулись между собой и стали потихоньку таять в воздухе. Зверь не долго думая отправился за ними. Николай Никифорович прибодрился и, не обращая внимания на холод, выпрямился и важно выпятил грудь.
- Так что вы собирались мне сказать?
Старик растерянно посмотрел на него. Затем собрался с мыслями и ответил:
- Нечего сказать, повезло вам сегодня, Николай Никифорович. Но это не означает, что дело закрыто. Мы даем вам десять дней. Возвращайтесь на землю, но помните: если вы не исправитесь - пеняйте на себя.

Старик махнулд рукой и все начало постепенно растворятся и исчезать в глубине сознанмя Николая Никифоровича. И прежде, чем он успел что-либо понять, он проснулся и губы сами собой непроизвольно зашептали "Отче наш". За окном было позднее утро. Жена громко гремела посудой на кухне, явно недовольная столь долгим сном своего супруга. И без того красный лоб Николая Никифоровипча покраснел еще больше и покрылся испариной. Что-то глубоко внутри предупреждало его об опасности. Какое-то чувство, неизвестное доселе. Прислушавшись, он догадался, что это совесть...



2. Происхождение человека

В то время, как Николай Никифорович безуспешно пытался справиться с новыми переживаниями, в совершенно другом конце города в солнечной аудитории одного университета на кафедре биологии перед оравой засыпающих студентов Роман Поликарпович Борысюк читал лекцию о происхождении человека.
- Дарвин доказал, - декламировал он скучным монотонным голосом, - что человек произошел от обезьяны...
- Как доказал? Скрещиванием? - из аудитории донесся насмешливый голос, который спустя мгновение потонул в общем смехе.
- Нет, в процессе эволюции, длившемся миллионы лет, - Борысюк старался отыскать глазами шутника, но тщетно. Откашлявшись, он продолжил.
- Лучшим доказательством эволюционной теории является...
- Борысюк, - тихий шепот мгновенно разлетелся по аудитории, вызывая новый взрыв смеха. Борысюк покраснел. Гнев, накопившийся в нем за три пары подряд, наконец выплеснулся наружу.
- Малчать! Я вам приказываю! Что вы себе позволяете!..
Студенты хохотали до упаду. И в самом деле, со стороны это выглядело так, словно маленький толстый человечек с красным лицом орал во всю глотку, изредка подпрыгивая на месте.
- Малчать! - голос Борысюка внезапно задрожал. Почему-то он вспомнил детство, вспомнил школу; в его памяти отчетливо пронеслись те дни, когда все над ним смеялись и никто его не любил... Ему стало до боли жалко самого себя. И слезы сами собой потекли из глаз.
- Малчать! - крикнул он, давясь буквами, и заплакал. Все затихли. Даже самые стойкие немножко покраснели. Девушки буквально сжигали парней глазами, а те, наклонив головы, старались не смотреть на предподавателя.
- Что, довели? - кричал тот сквозь слезы, - Радуетесь? Ну давайте, смейтесь. Я ведь такой маленький урод, прямо как клоун, да? - Роман Поликарпович захлебывался слезами, - Вы всегда смеетесь. Вы все... А я ведь тоже - чело... Человек, - несмотря на то, что последнее слово далось ему с трудом, никто даже не улыбнулся. Где-то вдалеке прогремел звонок, но студенты словно замерли на месте. В дверь постоянно заглядывали самые нетерпеливые из других групп. И, завидев Романа Поликарповича, прыскали со смеху и быстро высовывались, чтобы успеть передать эту новость окружающим. Но Борысюк уже не стеснялся своих слез. Слишком много их накопилось за все годы. Он ведь просто хотел быть как все. Он любил свою работу и, видит Бог, любил студентов; никогда не ругал их и во многом попускал.
Множество страшных мыслей вихрем проносились в его рассудке. И все они исчезали бесследно. Но одна все-таки осталась. Та самая, которая впоследствии круто изменит его жизнь, делая Борысюка еще одним героем нашего повествования.



3. Последний герой.

Кауров Вениамин Яковлевич, более известный под псевдонимом Каурый В., с чувством полного творческого и этического наслаждения медленно комкал свеженапечатаный лист, только что вытащенный из машинки. Рассказ не клеился, несмотря на казалось бы удачную задумку. Вениамин Яковлевич планировал растянуть его страниц эдак на шестьсот, но вот уже три недели ежедневно кроптел над первой.
Говорят, у писателей всего две проблемы - как начать и как закончить произведение. Учитывая то, что с молоком матери Вениамин Яковлевич впитал всего незначительную часть общего словарного запаса великого и могучего языка русского, которая состояла в основном из местоимений, глаголов и существительных, при помощи которых можно было, к примеру, очень легко и просто сказать что-то типа "хочу есть" или "пойду спать", эта проблема для него превращалась прямо таки в глобальную катастрофу. Из прилагательных Вениамин Яковлевич помнил только "красивый" и "яркий". Однако это ничуть не мешало ему писать рассказы патриотического содержания, на печать которых уходили бешенные деньги городской казны, провожаемые жалобными взглядами местных Шевченко, Пушкиных и Достоевских.
"Красивый флаг развевался на фоне яркого неба, - писал Вениамин Яковлевич. - В казармах было тихо. Красивые солдаты видели яркие сны о своем отечестве. И только прапорщик стоял в карауле у прапора и размышлял о том, как красиво служить и как нужны стране солдаты". Об армии Вениамин Яковлевич имел довольно смутное представление. Сам он там никогда небыл и только изредка по наслышкам слышал названия военных чинов и объектов, и исходя из этого довольно смутно представлял себе их назначение. Рассказ же задумывался как очень полезный и должным образом влияющий на патриотический дух молодежи. Подобные рассказы (коих планировалось написать целую серию) уже были одобрены военными и напечатаны за их же деньги, что подняло у Вениамина Яковлевича уверенность в своих способностях и одновременно опустило его в глазах солдат, коим уменьшили и без того скудные пайки. У молодежи же эти рассказы должным образом влияли лишь на чувство юмора. Некоторые цитаты из его книг, которые навязывали военные кафедры, были начертаны на стенах сортиров и внесены в почетный список армейских анекдотов.
Благодаря содействию властей, Вениамин Яковлевич с треском влетел в союз писателей, где и влачил по сей день свое скромное существование в качестве секретаря и общепризнаного тирана писательского мирка. Его терпели только потому, что за терпение местные власти изредка печатали худосочные отталкивающего вида сборники талантливых писателей, постоянно давая понять, что не будь Каурова, их не печатали бы вообще. Таким образом писатели терпели его и даже устраивали показушные собрания, ради собственного развлечения измываясь над русским языком и подсовывая Каурову немыслимый бред, который он называл шедеврами.
Чаще всего писатели веселились, подсовывая ему его же собственные рассказы годичной давности, некоторые из которых он умудрялся разносить в пух и прах, подчеркивая свое превосходство и бездарность автора. Особенно корчились от смеха, когда Кауров, разгромив очередной свой рассказ, в творческом порыве кричал:
- Я бы на вашем месте, учитывая ваш неяркий талант, никогда не пришел бы в столь профессиональную студию, а сидел бы дома и занимался чем-то полезным.
Обвиняемый обычно краснел (сдерживая смех) и произносил голосом пожалобнее:
- Но помилуйте, Вениамин Яковлевич, я же только недавно пишу.
- Так вот если вы и в следующий раз принесете подобную чушь - я исключу вас из Союза! - гремел Каурый, вызывая новую волну хохота.
Подводя итог, скажем, что Кауров был просто неудачным писателем, которому внушили, что он обладает огромным талантом. И именно благодаря своему незавидному уму и огромнейшим амбициям он стал нашим третьим и последним главным героем.
 


4. На солнечной аллее.

- Павел Григорьевич, интереснейшее дело получается, - сказал Николай Никифорович, робко сжимая в руках старенькую шляпу. Павел Григорьевич, которому явно был адресован вопрос, сидел в огромном кожаном кресле и давился квашеной капустой, которую утром бережно завернула ему жена.
Чрезмерный аппетит всегда был его основной проблемой. Перепробовав самые различные работы на стройках, заводах и фабриках, Павел Григорьевич в конце концов избрал себе чиновничью карьеру. И теперь радуясь жизни в одном из многочисленных кабинетов Госснабсбыта, он предавался мечтам и время от времени философствовал.
- Павел Григорьевич, да вы послушали бы.
- Мммм... - промычал Павел Григорьевич, что означало: "Вы что, коллега, не видите, что я занят, что ли? Нашли время, понимаешь ли, с дурацкими вопросами лезть!"
- Но Павел Григорьевич...
Громкая отрыжка заглушила дальнейшие слова и Николай Никифорович понял, что отныне он разжалован, понижен и почти уволен. Тяжело вздохнув, он направился к выходу.
А произошло примерно следующее.
Очередная ревизия выявила сильную недостачу на складах. Более тщательно изучив документы, проверяющие увидели, что все недостающее попросту было списано главным бухгалтером, то есть Николаем Никифоровичем. На основе этого был составлен акт, в котором почему-то совершенно забыли упомянуть главного директора, завскладом, замдиректора и даже уборщицу Люду, которые ежедневно что-то выносили, стягивали, паковали и перебрасывали через забор, оставляя все проблемы Николаю Никифоровичу, который, к его чести стоит заметить, вот уже день после того, как ему приснился тот дивный сон, ничего не крал.
Акт был отправлен в налоговую. Воровство при этом не прекратилось, но зато теперь никто не хотел разговаривать и даже просто смотреть в глаза главному бухгалтеру. Николай Никифорович по очереди обошел тех, кого считал соучастниками, но они лишь скромно отмалчивались.
- Что делать? Что делать? - плакалась Александра Кузьминична и тут же многозначительно добавляла, - Вот видишь, говорила я тебе!
- Замолчи! - огрызался Николай Никифорович, обхватив голову руками и с тупой безнадежностью вглядываясь вдаль.
"Может и вправду умереть?" - промелькнула мысль в его отчаявшемся мозгу.
Он улыбнулся столь заманчивой перспективе, чем вызвал еще один приступ тривоги у своей жены.
- Мне надо подумать, - вслух сказал он и, взяв шляпу, направился к выходу.
- Коля, стой! - крикнула Александра Кузьминична вслед захлопнувшейся двери. Затем она побежала в спальню, упала на кровать и расплакалась.
Яркий весенний день почему-то никак не располагал к самоубийству. Только что перевалило за полдень. Мимо Николая Никифоровича пробегали веселые стайки детей, спешивших домой со школы. Они радостно смеялись и громко разговаривали между собой.
Николаю Никифоровичу почему-то захотелось задержать этот день, растянуть его на вечность. Внезапно он ясно осознал всю полноту радости мира и все ничтожество своих проблем и своей прожитой жизни. Он с завистью смотрел на детей и думал: "Как им хорошо, у них еще все впереди..."
Ему до слез стало жалко себя. Но он не заплакал. Ведь он - мужчина!
По крайней мере так всю жизнь твердил ему отец. "Помни, Коля, ты - мужчина!" - говорил он, когда маленький мальчик жался к нему во время грозы или жаловался на очередную драку в школе. "Помни, Коля, ты - мужчина" - повторял отец, когда молодой Николай после свадьбы несколько раз приходил к нему одалживать денег на еду. "Помни, Коля, ты - мужчина", - напоследок услышал Николай Никифорович, когда проводил отца в мир иной.
Но разве он виноват, что он - мужчина!
Разве от этого что-то изменится?
И он, размышляя подобным образом, пошел дальше по весенней аллее просыпающихся каштанов.
Совершенно случайно на другом конце аллеи в обратную сторону начинал свою прогулку Роман Поликарпович Борысюк. Размахивая огромным портфелем, он брел неспеша, напряженно смотря себе под ноги, и тоже размышлял. Правда мысли его тянулись в совершенно ином направлении.
- Ну почему мне так не везет? - отчаянно думал он, изредка оглядываясь на прохожих, которые, как ему казалось, издевательски смотрят на него. Хотя на самом деле они были увлечены своими делами и их мало интересовал коротышка в слегка примятом пиджаке.
В какое-то время Роман Поликарпович подумал, что Дарвинская теория несправедлива и относится только к нему. И за это он был готов ненавидеть великого ученого.
Совершенно замкнувшись на своем горе, он не различал того безразличия, которое испытывала к нему природа, считая что все должно горевать вместе с ним.
А день действительно располагал к прогулкам, о чем очевидно думал также и Вениамин Яковлевич Кауров, который ходил по кругу на одном из отрезков той же аллеи, размышляя над своим рассказом. Проблема как начать упорно не хотела решаться. Более того, по мере развития идеи она становилась все запутаннее и глобальнее. Математики поймут меня, если я скажу, что граница решения этой проблемы с каждой секундой все быстрее и быстрее стремилась к бесконечности. Несколько знакомых писателей проходили мимо Каурова, весело поздоровавшись. Он резко кивнул им головой, не замечая на себе насмешливо-сочувствующих взглядов. Еще одна черта, которую он в себе ценил - это умение полностью отрываться от действительности, пытаясь сосредоточиться на проблеме. И это у него получалось довольно редко.
Так наши герои, сами того не зная, брели навстречу друг другу; на самую удивительную и невероятную встречу, которая когда-либо произойдет на страницах этого рассказа.



5. Встреча.

И это произошло неожиданно и в то же время достаточно быстро. Все началось с того, что почти убитый горем Борысюк неожиданно споткнулся и, падая, зацепил Вениамина Яковлевича.
- Простите.
- Извольте.
Борысюк встал, отряхнулся и протянул руку:
- Позвольте?
- Чего уж, - Кауров вскочил с земли и пожал протянутую руку:
- Разрешите представиться, писатель Вениамин Яковлевич Кауров.
- Приятно познакомиться, - несколько опешил Борысюк, не привыкший знакомиться подобным образом, - профессор Роман Поликарпович Борысюк.
- Ну вот и познакомились! - улыбнулся Кауров.
Спустя несколько минут они сидели на лавочке и мирно беседовали, наслаждаясь теплом, покоем и ленивым пением птиц.
- Вы знаете, у меня сегодня был такой тяжелый день, - жаловался Кауров своему собеседнику.
- Не говорите, все не так, как всегда, - вздыхал Борысюк, привычным жестом снимая очки и протирая их о полу пиджака.
- Какой несправедливый все же мир, - глубокомысленно изрек Кауров.
- Да, - поддержал его Роман Поликарпович, - Вот если бы можно было что-то изменить...
И они оба умолкли, созерцая уходящее солнце.
В это время окончательно измотанный Николай Никифорович решил присесть на лавочку, чтобы отдохнуть и привести в порядок свои мысли. И, то ли по ошибке, то ли нарочно, он тихо присел скраю той самой скамейки, на которой вели беседу Борысюк и Кауров.
Жгучая злоба закипала в его сердце, полностью переварив жалость и отчаянье. Хотелось выпить и кого-то побить.
- Нет, я это так не оставлю, - простонал сквозь зубы Николай Никифорович, незаметно для себя сжимая свои мягкие кулаки.
- А вы, извините, о чем, товарищ? - тут же поспешил вмешаться вечно лезущий не в свои дела Каурый.
- А вам какое дело? - огрызнулся Николай Никифорович.
- Да расскажите вы, легче станет, - сочувственно молвил Борысюк. Его тихий успокаивающий голос благотворительно подействовал на Николая Никифоровича и тот, ничуть не стесняясь столь интеллигентного общества, со всеми возможными выражениями, которые только смог подобрать его раболепствующий и закомплексованный ум, рассказал о своем горе.
- Н-да, и у вас, похоже, проблема, - вздохнул Кауров.
- А вы думаете, я это так оставлю? - кричал распалившийся Николай Никифорович, - Вы думаете, я не буду жаловаться?
- А вы знаете, сколько сил и времени у вас уйдет, чтобы доказать свою правоту? - спросил Борысюк.
При слове "время" Николай Никифорович невольно вздрогнул, вспоминая старика с треснувшим пенсне и мордатого зверя, глупо моргающего огромными глазами. Легкий холодок мигом пронесся по его спине.
"Сколько времени еще осталось, - подумал он, - Девять дней? Восемь? Нет, наверное девять". Немного успокоив себя таким образом, он сказал:
- Вы правы, друзья, времени у нас мало. Нужно действовать. Нужно устранить несправедливость...
- Тише! - вскричал Кауров, невольно привлекая к себе внимание случайных прохожих, - Я понял! Друзья, я чувствую, что на нас троих лежит историческая миссия, - спасти мир.
Борысюк сочувственно посмотрел на Каурова, но из уважения к новому другу промолчал.
- Вы правы! - вскричал Николай Никифорович, думая о своем, - Мы должны устранить несправедливость. Мы должны действовать, и как можно быстрее!
Несколько мгновений они вдвоем с наслаждением смаковали высказанные вслух мысли, не замечая при этом немного покрасневшего Борысюка. Но в конце концов Кауров повернулся к нему и спросил:
- Так вы с нами или нет? Решайте! От вашего решения зависит история!
Малодухий Борысюк вздохнул и согласился...



6. Как спасти мир

Если это и можно было назвать заседанием, то только с легкой руки Николая Никифоровича, годами существовавшего подобными словами. Обязанности секретаря по старой привычке взял на себя Кауров.
Собрались наши друзья на квартире у Борысюка. Во первых потому, что тот был не женат, а во вторых, чтобы он не смог пропустить столь важного собрания. И в самом деле, так опрометчиво поставив перед собою цель спасти мир, наши знакомые так и не решили, от чего спасать и как спасать.
- Друзья, - начал Кауров, жестом призывая всех к молчанию. Дождавшись, когда Борысюк перестал от волнения ерзать на стуле, Вениамин Яковлевич продолжил:
- Мы с вами объединены довольно яркой и красивой целью - спасти мир от несправедливости и искоренить зло!
Николай Никифорович прыснул со смеху. Кауров покраснел:
- В чем дело, Николай Никифорович?
- Да так, вы так складно говорите... Красивая, яркая... Ради Бога, извините; продолжайте, - он окончательно успокоился, снедаемый лютым взглядом Каурова, и, прокашлявшись, замолк.
"Не к добру все это", - пророчески подумал Борысюк и покраснел.
- Тем не менее сегодня нам нужно решить, против кого бороться и как бороться, - снова заговорил Кауров.
- Как против кого? - вспылил Николай Никифорович, - Против тех, кто ворует безнаказанно!..
- За людей не считают... - пискнул Борысюк, еще больше краснея.
- И подрывают авторитет страны, совершенно не заботясь о чувстве долга и патриотизме, называя при этом себя слугами народа, - закончил Кауров, удивившись, как это он так лихо смог завернуть.
- Да! - повинуясь порыву, поддержал его Николай Никифорович, да так громко, что в буфете тихо задребезжал дорогой китайский чайный сервис, вызывая при этом тоненькую боль в робком сердце Романа Поликарповича.
- Итак, друзья, с чего начнем? - Кауров взял стоящий рядом графин с водой и немного налил себе в стакан, - Ваше мнение, товарищ Борысюк.
- Ну, не знаю... - пробормотал тот, - Может, я вам кофе сейчас приготовлю?
- Да всем рассказать надо, что творится, - почти прокричал сказал Николай Никифорович, громыхая своей тяжелой рукой по целлофановой скатерти стола.
- Правильно, пресса, - решил Кауров, - Первым делом мы составляем документ и печатаем его в газетах, чтобы все вокруг узнали о нашей благородной миссии. Сейчас-сейчас... Я уже чувствую вдохновение!..
Охваченный очередным творческим порывом, он схватил карандаш, вырвал из какой-то тетради лист и принялся быстро писать. Николай Никифорович и Борысюк смотрели, как бегает ручка в его руках, испытывая при этом всяческие разные ощущения от чувства долга до чувства страха. Где-то спустя полчаса Кауров размашистым жестом влепил точку и, подняв голову, весело улыбнулся:
- Ну вот, друзья, мы с вами подошли к самому историческому событию - оглашению первого документа нашей организации МИМО, что расшифровывается как Мы Исправим Мир и Отечество, - довольный таким каламбуром, он оглядел соратников и, совершенно не жалея их чувства прекрасного, откашлялся и начал читать:
- Уважаемые соотечественники! Мы с вами стоим на самом пороге красивого и яркого исторического события. Трое интузиастов (тут Борысюк вопросительно повел бровью, но промолчал) объявляют о своем решении спасти мир и для этого создают новую принципиально кардинальную антимилитаристическую организацию со скромным но звучным названием МИМО, - Ну как? - спросил он, немного отдышавшись.
- М-да... Каждому по отдельной палате с видом на клумбу... - пробормотал про себя покрасневший Борысюк.
- Слабо! - сказал Николай Никифорович, - Не бьет. Да и зачем нам все эти бумаги? Мы же благодетели, а хорошие дела всегда надо совершать открыто и без огласки.
- Совершенно с вами согласен, - робко сказал Борысюк, посмотрев на Каурова.
- Правильно! - Вениамин Яковлевич скомкал ненужный документ и швырнул на ковер, - Начнем с молодежи - им творить будущее!
- Но несправедливость... - начал было Николай Никифорович, но Кауров сразу же его упрекнул:
- Не умеете вы мыслить глобально, а еще бухгалтер.
Николай Никифорович сдался и громко засопел.



7. Рок концерт на стадионе

   Размереная и спокойная жизнь Романа Поликарповича Борысюка прервалась где-то на полуслове. А дальше, после небольшой заминки, пошел слошной бред, словно старый, выживший из ума маразматик стал что-то бормотать себе под нос. По крайней мере только так он мог объяснить все те невероятные изменения, что произошли с ним. Особенно ему не нравилась последняя затея с МИМО. Организации он не любил, и кроме как в пионеры никуда и ни во что более старался не вступать.
   - Знаете, я думаю, что ничего у нас не выйдет, - откровенничал он с Николаем Никифоровичем.
   - Почему же? - отвечал тот, - Кауров кажется умным человеком. Кроме того, нужно же хоть раз в жизни сделать что-либо полезное, - при этом он невольно поежился, отсчитывая в уме оставшиеся дни.
   - Роман Поликарпович, - говорил ему Кауров, - даже самая яркая и красивя жизнь не может пройти размеренно.
   - Почему? - пищалпро себя Борысюк, но писатель слышал и отвечал:
   - Потому что ни в одном рассказе такого не бывает. Почитайте хотя бы Пушкина, или этого... Ну как его... Достоевского.
   При этом Борысюк вздыхал, а Кауров терпеливо и в силу своих возможностей разъяснял:
   - Посмотрите сколько зла вокруг. Вы же видите?
   Борысюк утвердительно кивал головой.
   - И как мало добра тоже видите?
   Борысюк снова кивал.
   - Ну так вот, посерединке вы не останетесь, многоуважаемый профессор, - заканчивал свое разъяснение Кауров, слегка улыбаясь.
   В небе собирался вечер. Прозрачные лоскутки тепла и усталости сплетались где-то около золотого солнца и плавно опускались на землю.Воздух казался по-особому свежим. Птицы допевали свои песни, готовясь ко сну. В природе царил мир и покой.
На стадионе собиралась молодежь. Здесь были всякие разные - от реперов до рокеров, от панков до гопников и еще много других. Табачный дым укрыл зеленое поле стадиона сизым туманом, сквозь который яростно прорывались лучи юпитеров. Все шумно галдели, хохотали и изредка отглатывали из открытых бутылок с пивом, вином и водкой. А на небольшой кустарной сцене шли последние приготовления к рок-концерту местных хитов.
   Наверное, в каждом городе найдется несколько собственных рок-групп, которые не пропускают ни одного местного концерта, глушат пиво и надеются, что к ним прийдет добрый дядя и назовется продюсером. Многим из них никогда не суждено попасть на профессиональную сцену и заработать деньги за свои песни. Многие работают только на себя, сочиняя непонятные композиции, вызывающие не то зевоту, не то еще кое-что. Городские власти жалеют их, изредка давая шанс поиграть на несколько ужасной и отталкивающей сцене, зачастую пользуясь возможностью сделать на этом какие-то гроши. Так получается то, что прозвали тусовкой.
   И вот на один из таких концертов забрели наши друзья.
   - Вот видите, все будет хорошо, - успокаивал Кауров Николая Никифоровича и Борысюка, которые заметно взволновались, увидев столь разношерстую аудиторию.
   Неблагодарная память подсунула Борысюку очередную порцию воспоминаний, от которых ему захотелось развернуться и убежать. Но, вглядываясь в уверенное и полное решимости лицо Каурова, он все же предпочел остаться.
   - Мы выйдем на сцену и я прочту речь, - говорил Кауров, - Вот увидите, она соответственно подействует на них.
   - Будем надеяться, - недоверчиво сказал Николай Никифорович, - А вы хоть знаете, что говорить?
   - А как же! - Кауров достал из кармана вчетверть сложенные листы и, гордо показывая их, похвастался:
   - Я их целую ночь писал!
   - Вот этого-то я и боялся, - тихонько прошептал Борысюк.
   А на сцене появились первые признаки начала концерта в виде двух рокеров, один из которых сел за барабаны, а второй схватил гитару и принялся наигрывать на ней что-то одному ему понятное. Спустя некоторое время к нему подключились барабаны, выбивая незамысловатый ритм. Публика закричала и затряслась в агонии. Даже Николай Никифорович начал было пританцовывать, но тут же осекся под грозным взглядом Каурова.



8. Остап Емельянович.

Остап Емельянович работал в ЖЕКе. Не то, чтобы работа ему нравилась или он дружил с коллегами, просто место было пригретое и бросать его не хотелось.
   А пробил его туда тесть, в прошлом довольно большая шишка, а ныне давно отошедший в мир иной. Впрочем, тесть довольно много для него сделал. Единственное за что Остап Емельянович мог упрекнуть его - так это за несколько обделенную красотой и интеллектом дочь, что каждый день корчила из себя любящую супругу, встречая мужа в дверях и громко целуя его в щечку (чтобы услышали Ивановы и Хомяковы, живущие в соседних квартирах).
   - Как прошел день? - неизменно спрашивала она, закрывая дверь. И не дожидаясь ответа, поворачивалась и уходила к себе в спальню. Сколько раз Остап Емельянович думал о разводе, если бы вы только знали! Но то ли место было вполне пригретым, то ли борщ не слишком холодным и в меру соленым, то ли давняя привычка не желала уходить просто так, - развестись он не мог, совершенно не понимая до конца почему.
   Иногда ему снились страшные сны, иногда хорошие. Но сегодня ночью впервые приснился необычный. А приснилось ему, как будто он сидит в своем кабинете, окруженный непрерывно звонящими телефонами. Хватая первую попавшуюся трубку он орет в нее:
   - Алло!
   - Алло! Это ЖЕК?
   - Да.
   - А когда вы отключите горячую воду! Что за безобразие!
   - Не понял? - удивляется Остап Емельянович.
   - Что вы не поняли! - возмущается трубка, - Гнать таких надо! Додуматься же включить горячую воду! Да я на вас жалобу!...
   Остап Емельянович бросает трубку и хватается за следующую:
   - Да!
   - ЖЕК?
   - Да.
   - За окном уже поздний вечер. Почему не отключаете электричество?
   - Зачем? - полюбопытствовал Остап Емельянович.
   - Как зачем? Вы что, гражданин, из лесу вышли? Был сильный мороз?..
   Остап Емельянович бросает и эту трубку и хватает еще олну:
   - Алло!
   - Алло! Когда газ отключите? Я уже специально третий месяц не плачу!..
   Остап Емельянович не выдерживает и поднимает новую:
   - Хулиганство! Лифты работают!..
   А вокруг все звонило и пищало.
   Внезапно в дверь постучали. Остап Емельянович вздрогнул от неожиданности. В коридоре послышался ужасный шум и дверь рухнула на пол. А сквозь открывшийся проход в комнату ворвались самые разные люди - старые, молодые, блондины. Брюнеты, и все с бумагами, прошениями, жалобами и возмущениями. Отовсюду доносились крики:
   - Почему лампочки на лестничной площадке горят?
   - Когда перестанут вовремя мусор забирать?
   - Что за беспорядок! Почему не выламывают дверцы почтовых ящиков!
   - Рассмотрим... Подпишем... Утвердим... - лепетал побледневший Остап Емельянович, со страхом озираясь по сторонам и вглядываясь в перекошенные ненавистью к правящей бюрократии лица.
   - Господи, помилуй! - прошептал он.
   - Так он еще и верующий? - хором заорала толпа, рассыпаясь где-то в глубине мысли, - Разносчик опиума для народа! Гнать его!..
   Остап Емельянович вскочил с постели, дрожа от страха. За окном еще была ночь. Рядом тихо сопела жена, наслаждаясь во сне очередным мускулистым красавцем. В детской громко рыдал ребенок. Остап Емельянович вздохнул и пошел менять пеленки.
   День обещал быть тяжелым. Посетители, казалось, не собирались заканчиваться, оседая маленький кабинетик Остапа Емельяновича. И при их виде он постоянно вздрагивал от легкого ужаса, вспоминая ночное видение.
   Неизвестно каким образом он попал на рок-концерт. Возможно, просто решил немного отдохнуть от семьи; может, просто забрел на стадион, размышляя о чем-то своем, может судьба решила бросить его на неизвестные доселе испытания, - кто знает. Но факт остается фактом. Остап Емельянович с задумчивым лицом стоял около самой сцены, не обращая внимания на постоянно толкающихся репперов. Когда послышались первые аккорды гитары, он отрешенно заапплодировал вместе со всеми. Так же он воспринял и объявление о выступлении представителя новой благотворительной организации и даже не поддержал разочарованный крик толпы. Он словно остекленел. И это продолжалось до тех пор, пока на сцене не появился Кауров.
   - Друзья! Новая организация МИМО рада приветствовать вас в моем собственном лице на столь ярком и красивом концерте!
   Остап Емельянович немного оживился. В его глазах появились капельки сознания.
   - Но прежде я бы хотел рассказать вам о нас. Я тут подготовил доклад - Кауров поднял над головой исписанные листы, - Думаю, часа на полтора...
   - Вон! - закричала публика.
   - Так вот, - Кауров прокашлялся и начал читать:
   - Уважаемая молодежь! Как вы знаете, вам творить будущее. Нужно постараться его сделать красивым и ярким!..
   Остап Емельянович внимал этим словам, слушая Каурова с широко раскрытыми глазами. Как будто он нашел, или покрайней мере хотел найти в них что-то, что мучило его всю сознательную жизнь. Кауров между тем продолжал:
   - ...Нужно в корне изменить нашу жизнь! И не просто в корне, а в корне в квадрате или даже в кубе!...
   Толпа захлебывалась от негодующего крика. Репперы, окружившие Остапа Емельяновича, стали совсем несносны.
   - Гнать его! Гнать! - неслось отовсюду.
   - Стоит изменить жизнь в корне, - прошептал Остап Емельянович, - а то и в корне в квадрате... В кубе... Браво! - внезапно закричал он и захлопал в ладоши, за что тотчас был награжден негодующими взглядами репперов. А на сцене творилось невообразимое. У Каурова внезапно отняли микрофон, и на сцену выбежал перепуганый ведущий:
   - А теперь начинаем концерт! - закричал он в микрофон.
   - Дайте это сюда! Я не закончил! - кричал Кауров, пытаясь вырвать микрофон из рук ведущего.
   - Вы что, хотите, чтобы нам сцену разнесли?! Убирайтесь вон! - вопил ведущий ему в ответ. На сцену выбежали рокеры, и, спустя несколько минут, им совместными усилиями удалось стащить Каурова вниз. При этом он отчаянно отбивался и кричал что-то невразумительное. Иван Никифорович бесстрастно наблюдал за происходящим, сжимая рукав неоднократно пытавшегося убежать Борысюка.
   - М-да,- туманно изрек он, - полное фиаско.
   Внезапно из толпы вынырнул Кауров. Он был слегка примят и кипел от негодования:
   - Видели! - набросился он на друзей, - Нет, вы видели?! Безобразие!
   - Ничего, могло быть и хуже, - мрачно произнес Николай Никифорович, оглядываясь по сторонам. Но, похоже, никто не обращал на них внимания.
   - Пойдем отсюда, пока не поздно.
   И, тесно прижавшись друг к другу, друзья стали потихоньку пробираться к выходу.
   - Постойте! - внезапно раздался слабый окрик за их спинами. Друзья остановились и обернулись. Пробираясь сквозь толпы репперов и рокеров, их догонял какой-то мужчина средних лет в небрежно наброшеном костюме с напрочь протертыми локтями.
   - Подождите! - кричал он, - Я хочу изменить свою жизнь.
   - Да? - Кауров оживился, - А как?
   Не знаю, - Остап Емельянович остановился и растерянно пожал плечами, - Я думал вы подскажете...
   - Мы подскажем, - пообещал Николай Никифорович, - Только не здесь. Пойдемте с нами.
   И они вместе вышли на вечернюю тропу, оставляя позади грохочущий и визжащий стадион.
 


8. Спасение Остапа Емельяновича

Не бывали ли вы в Липецке? К примеру я никогда там не был, но одно могу сказать точно - именно в этом городе эндцать лет назад родился Остап Емельянович. Правда, тогда его звали Степой и уж об отчестве никто и не думал вспоминать, глядя на вечно грязного малыша, играющего в песочнице.
- Степа, иди кушать! - обычно звала его мать ровно в четырнадцать часов пополудню. И Степа шел, кушал и полнел. В школе его вчено дразнили из-за чрезмерно большого живота и сравнительно маленького интеллекта. Степа дулся, краснел и обижался. Но никогда никого не обзывал и не давал здачи. Перед девочками он расплывался в улыбке и по полу, стесняясь даже взглянуть на них, не то что заговорить.
- Так что же вам подсказать, - спрашивал у него Кауров. Степа мило улыбался и с вожделением смотрел на писателя.
- Гражданин, вы в порядке? - поинтересовался Николай Никифорович.
- Как вы складно говорили, - почти прошептал преисполненый восторга Степа.
- Я знаю, - ответил Кауров, злобно глядя на чиновника.
Остап Емельянович встрепенулся, словно пробудившись ото сна, и спросил:
- Вы говорили об изменении жизни. Как мне изменить свою жизнь?
- Зачем? - удивился Борысюк.
- Видите ли... - и Остап Емельянович вкратце изложил грустную историю своей женитьбы и семейной жизни.
- Надеюсь вы понимаете, что я так больше не могу? - закончил он.
- Мы превосходно вас понимаем, - сказал Кауров, - поэтому разрешите мне поговорить с вашей супругой и разъяснить ее ошибки.
Остап Емельянович немного подумал и со вздохом согласился.
Елена Александровна, здравствующая супруга Остапа Емельяновича, поспешила спрятать свою улыбку, как только за вошедшими закрылись двери.
- Где ты был! - набросилась она на мужа.
- Эээээ... - ответил тот.
- Уважаемая, я хотел бы поговорить с вами, - сказал Кауров.
- Ну?
И Каурова понесло. Он начал светлым праздником семейной жизни, плавно перешел на супружескую верность, и закончил счастливым будущем, не забывая упомянуть о собственных произведениях, в которых, как ему казалось, содержались весьма и весьма поучительные строки. Елена Александровна молча слушала его, надув губы, и под конец снова выдала свое знаменитое:
- Ну?
- Что - ну? - удивился Кауров.
- Ну и что?
- Что?
- И что вы хотите мне сказать?
- Как - что? - Кауров поперхнулся, - Неужели же вы не поняли?
- Нет, - откровенно призналась Елена Александровна.
- М-да, - глубокомысленно изрек Кауров и, повернувшись к Остапу Емельяновичу, сказал, - Похоже, дело безнадежное.
И, оставив любящих супругов выяснять отошения, поспешил юркнуть за дверь.
- Ну что? - спросил его Николай Никифорович, сидевший вместе с Борысюком на лавочке у подъезда.
- Люди пока не готовы нас принять, - вздохнул Кауров.
- М-да, - изрек Борысюк, и никто так и не смог понять, что он имел в виду.



9. Занавес

Николай Никифорович сидел за столом и уплетал свежий борщ, любезно приготовленный супругой. "Осталось три дня..." - думал он, и само сознание этого пугало больше, чем непонятное "судебное разбирательство", которым грозилось вот уже несколько дней подряд начальство. Николай Никифорович помнил маленького и щуплого проныру-следователя, который бегал по кабинету, заглядывал во все папки и восклицал "так-так", не обращая внимания на встревоженный взгляд бухгалтера.
- Вот вы, дорогой мой, и попались, - сделал вывод следователь и довольно потер руками, - Можно сказать, хорошо попались, - его лицо расплылось в улыбке, как бы озаряя и без того светлую комнату.
Николай Никифорович лишь помрачнел. Довольный директор избегал его, равно как и замдиректор, завхоз и та самая уборщица Люда.
- Ну что мне делать? - изливался он Борысюку, еле сдерживаясь от слез.
- Ничего, все пройдет. Образуется, - успокаивал его спокойный по натуре Борис Поликарпович, протягивая носовой платок.
- Это так оставлять нельзя! - кричал Кауров, услышав горестный рассказ Николая Никифоровича, - Это не так оставлять надо! - он подпрыгивал на месте от возбуждения, пересекая свой кабинет по всевозможным прямым, косым и диагоналям. Николай Никифорович и Борысюк удивленно смотрели на него, пока тот носился из угла в угол, генерируя все больше и больше идей.
- Придумал! - наконец воскликнул он, - Мы напишем им официальное письмо!
Он взял ручку и бумагу, и начал что-то быстро писать. Дописав, он запечатал бумагу в конверт и огромными буквами подписал его: "МИМО".
- Вот, возьмите! - конверт более или менее торжественно лег в руки Николая Никифоровича.
- И куда ж я с ним?
- Да прямо к директору! - Кауров был на самой вершине своей гениальной мысли и пока не собирался оттуда слезать, - И чтоб в лицо ему бросили!
- Ну нельзя же так, - сказал Борысюк.
- А как можно? - спросил Кауров.
Николай Никифорович слушал и мрачнел.
На следующий день он, не заходя к себе, направился прямо в кабинет директора. Выждав полтора часа, пока окончится несуществующее совещание, он все же воспользовался моментом, когда секретарша вышла, и быстренько проскользнул сквозь дверь. Тот страшно удивился и сделал вид, что сильно занят.
- Ну? - буркнул он, зарываясь в какие-то бумаги.
- Вот, - робко сказал Николай Никифорович и протянул письмо. Директор неспеша вскрыл его и начал читать. Николай Никифорович видел, как постепенно разглаживаются его морщины, веселеют глаза и рот растягивается в улыбке. Наконец он отбросил письмо и разразился невероятным смехом.
- Вот уж действительно мимо... - пробормотал он про себя и посмотрел на бухгалтера: - Как прикажете это понимать?
- Как написано - так и понимайте, - ответил Николай Никифорович.
- Хорошо, - директор смахнул слезы, появившиеся на щеках и протянул Николаю Никифоровичу очередной документ:
- Ознакомьтесь.
"Приказ об увольнении..." - прочел Николай Никифорович и закричал:
- Как это понимать?
- А как написано - так и понимайте, - сказал директор, - А теперь выйдите и не мешайте. Не видите, я занят?
И он снова зарылся в свои бумаги.
- Почему мне так не везет, - плакал Николай Никифорович. Борысюк сидел рядом и утешал его.
- Успокойтесь, - говорил он, - Все наладится, вот увидите...
- Пора бы, - Николай Никифорович гневно посмотрел на затаившегося в углу Каурова и сказал:
- Друзья, я думаю, пора решить, нужна ли кому-то наша организация МИМО.
Борысюк взглянул на Каурова. Тот вжался в стул и испуганно смотрел на Николая Никифоровича, не смея возразить.



10. Ставленники

Николаю Никифоровичу было холодно и страшно. Он стоял на высохшей земле, обхватив руками свое голое тело и мелко дрожа от холода. Рядом дрожал Борысюк и испуганно пищал Кауров. Чиновник в треснувшем пенсне листал толстую папку, что лежала у него на коленях. Хор молчал, а чудище гоготало до упаду, изредка показывая красный раздвоенный язык.
- Ну что, друзья-товарищи, - чиновник посмотрел на трех спасителей мира и улыбнулся, - Докатились?
Он поднял папку высоко над головой, и все присудствующие разглядели надпись: МИМО.
- Этого и не хватало нам, чтобы окончательно вынести приговор, - громко сказал чиновник и все вокруг умолкло.
- Кто вы? - прошептал Кауров.
- Не важно, - чиновник встал с трона, подошел к Николаю Никифоровичу, поднялся на цыпочки и пронзительно посмотрел бухгалтеру в глаза, - Виновен!
Далее он подошел к Каурову и сказал то же самое:
- Виновен!
И, глянув на Борысюка, он закончил:
- Виновен!
- В чем? - обомлел тот.
- А вы еще не поняли? - прошипел чиновник и подбежал к Каурову, - Он словно змий втянул вас в путы великого греха.
- Я? - испуганно крикнул Кауров.
- Да, ты, - чудище гоготнуло, а певицы опустили головы еще ниже.
- В чем же мы виновны? - спросил Николай Никифорович.
- Он еще не понял, - грустно пропел хор. Чиновник резко повернулся к нему:
- Вы же здесь самый умный, уважаемый, - сказал он, - Преставьте себе измененный вами мир. Представьте, что у вас получилось. Было бы ли это правильным? Откуда вы знаете, как должно быть, если у вас не вышло даже сделать нормальной свою собственную жизнь?
Он повернулся к хору:
- Вы согласны со мной?
- Виновны, - пропел хор, мрачнея ще больше.
- А ты? - чудище согласно закивало мордой.
- Уводи их, - чиновник хлопнул в ладоши и в тот же миг все исчезли. Осталась лишь высохшая земля, которая никогда не принимала ни одного ростка, и холодный северный ветер.