Большой пуриц и ко

      Вы,уважаемые, знаете кто такой настоящий интеллигент?Не очень? Так я вам скажу - это Арончик, кторый вылазит из душа, чтобы пописать в унитаз.
Как-то пришел он перекусить в своё любимое кафе «БОЛЬШОЙ ПУРИЦ». К нему подходит официант. Важный такой:
салфетка, блокнотик, все пучком.
- Мне, пожалуйста, телячью отбивную.
- Хорошо, - записывает в блокнот.
- Из молочного теленка 3-4 месяцев.
- Будет сделано.
- И вырезку сделайте между 5 и 6 ребром,да!.
- Все будет в лучшем виде, - записывает...
- И не вдоль волокон, а так...- поперек.
- Ок.
- Поджарьте в слое кипящего масла ~1 см... Положите на фарфоровое
блюдо... Украсьте листком салата сорта "Цилькины кудряшки"... Две
маслинки...
- Оччень хорошо. Сделаем.
- Приготовьте соус на бургундском урожая 84-го года с восточного
склона...
- Ок.
- ... и подайте, пожалуйста, мне при температуре 60 градусов.
- Заказ принят. Подождите немного, плиз.
Записывает в блокнот, удаляется с важным видом за перегородку... И орет
в кухню:
- Маня!!! ЛАHГЕТ - РАЗ!
 И это не анекдот,дорогие мои,это быль.Несколько лет тому назад почти напротив одного из наших театров- варьете, фронтон которого напоминает языческий храм, существовало огромное, сиявшее огнями кафе —«БОЛЬШОЙ ПУРИЦ»- гордость наших бульваров. Здесь каждый день собирались лучшие представители молодежи, которые впоследствии отличились — кто своими артистическими талантами, кто своей бездарностью, а кто ролью, сыгранной в пережитые нами смутные дни.Среди последних были даже и такие, коим пришлось держать в своих руках бразды правления. Как видите, не какая-нибудь мелкота посещала это кафе «БОЛЬШОЙ ПУРИЦ». Зарубежные гости, говоря об этом пандемониуме, всегда понижали голос. Частенько начальник полиции небрежно, словно визитную карточку, забрасывал туда нежданный, тщательно подобранный букет — горсточку местечковых полицейских, и те, со свойственным им рассеянным и любезным видом, своими дубинками смахивали пыль с задорных и строптивых голов. Эти знаки внимания, хотя и довольно нежные, все же были весьма чувствительны. На другой день, впрочем, не оставалось никаких следов ночного происшествия.На террасе, между стоянкой раскошных иномарок и окнами кафе, за круглыми железными столиками, выкрашенными в ярко-зеленый цвет, пестрел цветник непринужденно расположившихся женщин в сногсшибательных туалетах, целое море шиньонов,силикона, словно вышедших из-под карандаша Гиса. На столиках стояли всевозможные напитки. В глазах женщин было нечто, напоминавшее взгляд ястреба или домашней птицы. У одних на коленях лежали огромные букеты, у других — собачки, у некоторых — ничего. Казалось, они кого-то ждут.
Среди молодых женщин две выделялись своим постоянством. Завсегдатаи прославленного кафе запросто называли их Энона и Рохл. Обе они приходили с наступлением сумерек, усаживались в хорошо освещенном проходе, на виду, заказывали, приличия ради, рюмочку веспетро или бокал мазаграна, а затем принимались внимательно осматривать прохожих.
Это были девицы Беерфиш-Сёстры — девицы лёгкого поведения. Они пользуются всеобщим уважением за трудолюбие и порядочность. Но вот одна из сестёр согрешила: она влюбилась. И стала жить с бедным студентом совершенно бесплатно.
Их родители, честнейшие люди, прошедшие суровую школу нужды, не обладали достаточными средствами, чтобы доставить своим дочерям радость обучения достойной профессии, ибо занятие этих безупречных супругов состояло главным образом в том, что они поминутно, с выражением отчаяния, дергали конец длинного шнура, с помощью которого открывают входную дверь. Тяжкий труд! А в награду за него — редко перепадавшие жалкие гроши!!! Даже в лотерее им никогда не удавалось вытянуть счастливый номер! Недаром папаша Беерфиш брюзжал, приготовляя себе по утрам кофей,а его крошки, как почтительные дочери, рано поняли, что надо помогать родителям. Став с юных лет жрицами веселья, они на трудовые деньги, добытые ценой бессонных ночей, в поте лица, поддерживали в каморке привратника скромный, но приличный достаток. «Бог благословляет наши старания», — зачастую говорили они, ибо им в детстве внушили твердые правила, а воспитание, основанное на твердых началах, рано или поздно приносит плоды. Когда их спрашивали, не вреден ли для здоровья их труд, порой непосильный, они с кротостью и застенчивостью, присущими истинной скромности, потупив взор, уклончиво отвечали: «Господь нас поддерживает».....

Эти две куколки принадлежали к труженицам, которые, как говорится, «выходят на поденную работу ночью». Они выполняли достойно, насколько это возможно (принимая во внимание некоторые распространенные в обществе предрассудки), неблагодарную, а временами и тяжелую работу. Они не были бездельницами, которые стыдятся честных трудовых мозолей. Приводили немало их благородных поступков, таких, что Соломон, вероятно, встрепенулся от радости в своей роскошной гробнице. Однажды вечером, и не впервые, они состязались друг с другом во рвении и превзошли самих себя, чтобы оплатить похороны старого дядюшки, к слову сказать, оставившего им в наследство лишь воспоминание о тумаках, которыми он, не задумываясь, щедро награждал их, когда они были маленькими. И потому завсегдатаи почтенного заведения, а среди них были и люди, никогда не поступавшиеся своей совестью, смотрели на них благосклонно. На улыбку, на взгляд сестер неизменно отвечали дружеским приветствием, ласковым кивком. Никогда ни от кого не доводилось им слышать в свой адрес жалобы или упрека. Все в один голос признавали, что они ласковы и приветливы в обращении. Короче говоря, они с честью выполняли все свои обязанности, ни перед кем не были в долгу и потому могли ходить с высоко поднятой головой. Будучи примерного поведения, они откладывали деньги на случай непредвиденных обстоятельств, «про черный день», чтобы, когда время придет, с достоинством удалиться на покой. Они были девушки богобоязненные и поэтому соблюдали субботние дни. По натуре благоразумные, они не прислушивались к словам наглых поклонников, годным лишь на то, чтобы совратить молодых девушек с суровой стези труда и долга. Они придерживались мнения, что в наше время в любви только лунный свет дается бесплатно. Их девизом было: «Быстрота, скромность и безопасность». На своих визитных карточках они добавляли: «Особая специализация».
Но в один прекрасный день случилось так, что младшая, Энона, пошла по дурной дорожке. Безупречная до этих пор, она вняла искушению, коему была подвержена больше других (которые, может быть, чересчур опрометчиво ее осуждают), благодаря среде, где ее заставляло жить ее ремесло. Короче говоря, она совершила грех: она полюбила.
Это было ее первое прегрешение, а кто измерит глубину пропасти, куда нас может увлечь первый грех? Молодой студент Одэд (фамилию его не назовем), непосредственный, красивый, одаренный артистической пылкой душой, но бедный, как Иов, очаровал ее любовными речами и совратил с избранного ею,почти честного пути.Он внушил неземную страсть бедной малютке, которая, ввиду своего положения, имела так же мало права любить, как Ева вкусить от божественного плода Древа Жизни. С этой минуты она забыла все свои обязанности. Порядок ее жизни был нарушен, все пошло вкривь и вкось. Уж если девчонке взбредет на ум любовь, то,вы же понимаете, пиши пропало!
А в это время ее бедная сестра, благородная Рохл, изнемогала под непосильным бременем. Порой она хваталась за голову, теряя веру во все: в семью, в принципы и даже в самое Общество. «Все это одни слова!» — восклицала она. Однажды ей навстречу попалась Энона, одетая в простенькое черное платье, без шляпы, с маленьким жестяным кувшином в руке. Не подавая виду, что узнала ее, Рохл, как поравнялась с нею, шепнула: «Сестра, твое поведение возмутительно. Соблюдай по крайней мере приличия».Быть может, этими словами она надеялась вернуть ее на путь добродетели.
Все было тщетно. Рохл поняла, что Энона погибла безвозвратно; она покраснела и прошла мимо.

Дело в том, что в почтенном заведении пошли толки. По вечерам, когда Рохл приходила одна, ее встречали иначе. Есть вещи, о которых не может быть двух мнений. Она улавливала какой-то оттенок пренебрежения к себе. К ней стали относиться значительно холоднее с тех пор, как в кафе распространилась весть о ужасном падении Эноны. Будучи гордой, она улыбалась, как тот юный спартанец, которому лисенок раздирал грудь, но каждый удар поражал ее чувствительное, правдивое сердце. Истинно чуткую душу какой-нибудь пустяк ранит подчас больнее, нежели грубое оскорбление, а в этом отношении Рохл была чувствительнее мимозы. Как она должна была страдать!О, О, О!!!!

А каково было ей по вечерам, за семейным ужином! Отец и мать молча ели, опустив голову. Имя отсутствующей не произносилось. За десертом, когда наполнялись рюмки, Рахл и ее мать, незаметно переглянувшись и смахнув набежавшую слезу, безмолвно пожимали друг другу руки под столом. А старый отец, убитый горем, беспричинно дергал шнур, чтобы заглушить подступавшие к горлу рыдания. Время от времени он вдруг отворачивался и резким движением хватался за петлицу, словно желая сорвать воображаемый боевой орден.
Один раз швейцар даже предпринял попытку вернуть дочь в лоно семьи. С мрачным видом взобрался он по лестнице, которая вела в жилище молодого человека. «Отдайте мне мое несчастное дитя!» — простонал он, войдя туда. «Батя, — ответил Одэд, — я люблю ее и прошу у вас ее руки». «Негодяй!» — воскликнул старый отец, возмущенный таким «цинизмом», и выбежал вон.
Рохл пришлось испить чашу до дна. Оставалось еще одно, последнее средство. Она решилась на все, даже на скандал. Однажды вечером, узнав, что беспутная Энона должна прийти в кафе, чтобы уплатить какой-то старый долг, она рассказала об этом дома, и вся семья направилась к сверкающему огнями кафе.

Подобно обесчещенной Тиберием Маллонии — молодая римлянка, которую император Тиберий обесчестил, "но не мог от нее добиться всего остального". Император хотел получить еще и любовь. Не пережив позора, Маллония заколола себя кинжалом, которая, прежде чем в отчаянии пронзить себя кинжалом, явилась в римский сенат, дабы обличить своего оскорбителя, Рохл вошла в зал, где восседали суровые судьи. Отец и мать сочли более пристойным для себя остаться у дверей. Посетители пили кофе. При появлении девицы многие слегка нахмурились. Но когда стало ясно, что она хочет говорить, развернутые газеты опустились на мраморные столики, и в зале воцарилось благоговейное молчание: ведь старейшим предстояло вершить суд.
В уголке за столиком, пристыженная, стараясь казаться незаметной, сидела прекрасная Энона в простеньком черном платье.
Рохл заговорила. Во время ее речи сквозь стеклянную дверь видны были встревоженные супруги; не слыша ни слова, они следили за происходящим. В конце концов отец не выдержал: он приотворил дверь и, схватившись за дверную ручку, стал внимательно прислушиваться.
Когда Рохл слегка возвышала голос, до него долетали обрывки фраз: «Надо считаться с окружающими… Такое поведение… Это значит восстановить против себя всех порядочных людей… Молокосос, который не дает ей и медного гроша… Какой-то шалопай… От нее все отшатнулись… Должно же быть чувство ответственности… До такой степени забыться… Шляться без дела… А еще недавно всеобщее уважение… Я надеюсь, что мнение присутствующих, куда авторитетнее моего, и советы людей, умудренных жизненным опытом, внушат ей более разумные и здравые мысли. Живешь не для забавы… Скажите ваше веское слово… Я напоминала ей о нашем детстве, взывала к голосу крови. Она стала бесчувственной… Она погибла… Какое упорство!.. Увы…»
Тут в зал благородного судилища, сгорбившись, вошел отец. При виде незаслуженного страдания все поднялись со своих мест. Есть горести, в которых утешать нельзя. Каждый из присутствующих молча подошел к почтенному старцу и пожатием руки деликатно выразил ему сочувствие в постигшем его горе.
Энона ушла подавленная и бледная. Она почувствовала свою вину и уже готова была броситься в объятия родных и друзей, всегда раскрытые для раскаявшегося грешника. Но страсть одержала верх. Первая любовь пускает в сердце глубокие корни и совершенно заглушает все прежние чувства.
Однако разыгравшийся в кафе скандал роковым образом отразился на ее здоровье.Внезапно растревоженная совесть не давала ей покоя. На следующий день у нее открылась горячка. Она буквально умирала со стыда. Дух убивал тело. Клинок истер ножны.
Лежа в своей комнатушке и чувствуя приближение смерти, она позвала на помощь. Сердобольные соседки пошли за мудрым рэбэ. Одна из них высказала мнение, что девушка слаба и нуждается в чем-то подкрепляющем. Какая-то соседка принесла ей тарелку супа.

Явился,наконец,рэбэ.Все члены семьи сидят,все посетители кафе «БОЛЬШОЙ ПУРИЦ» и соседи,сидят тихо, не реагируя, вроде внимательно погрузившись в чтение талмуда. И вдруг Рохл кричит: 
- Ребе! Я жертвую $5000!Заработанные мной честным трудом.
Ребе спустил очки на кончик носа, а глаза поднял вверх:
- Розочка, дочь моя, конечно, я очень благодарен тебе, но не могу принять твоё пожертвование - это грязные деньги!
И тут вдруг все евреи резко прекратили чтение и возмущенно загалдели:
- Как это грязные деньги? Это - НАШИ деньги!
Старый и мудрый сказал-ДА! и пытался утешить больную словами мира, сострадания и всепрощения.
— У меня был любовник, — прошептала Энона, сознаваясь в своем бесчестии.
Она не упоминала о других своих грешках, о минутах раздражительности, недовольства… Одна лишь мысль неотступно владела ею: «Любовник! Даром! Ради удовольствия!» Вот в чем заключалось ее преступление.
Она не хотела умалять свою вину рассказом о прежней жизни, безупречной и полной самопожертвования. Она прекрасно сознавала, что в прошлом ей не в чем себя укорять. Но зато какой позор навлекла она на себя потом, беззаветно полюбив юношу без всякого положения, который, по злобному и точному выражению сестры, не давал ей и «медного гроша».Что это вообще такое-медный грош? Хотя бы пол-шекеля! Рохл, никогда не нарушавшая своего долга, явилась пред ней словно в ореоле. Себя же она чувствовала осужденной, и ее страшила кара всевышнего, перед которым ей вскоре надлежало предстать.

Старый рэбэ, привыкший к зрелищу человеческих страданий, приписал горячечному бреду некоторые слова в исповеди Эноны, показавшиеся ему странными, если не лишенными смысла. Вероятно, он даже не понял ее, а кое-какие выражения бедной девушки просто приводили его в недоумение. Но так как для него имело значение лишь само раскаяние, сокрушение, то ему безразличны были обстоятельства прегрешения; достаточно было искренности кающейся, ее чистосердечной скорби. Но в ту минуту, когда он простер руку, чтобы отпустить ей грехи, дверь с шумом распахнулась; вошел Одэд, ликующий, весь сияя от радости и счастья, держа в руке несколько шуршащих купюр и три-четыре старинных золотых, которыми он позвякивал с торжествующим видом. Его родители принесли эту жертву, дабы он мог внести необходимую сумму за предстоящие экзамены в университете.
Энона, не сразу заметив это немаловажное, смягчающее обстоятельство, в ужасе протянула вперед руки.
Пораженный этой картиной, Одэд остановился.
— Мужайтесь, дитя мое, — прошептал рэбэ, усмотрев в жесте Эноны отречение от постыдной греховной страсти.
На самом же деле Энона отстраняла от себя лишь преступление, заключавшееся в том, что он не был человеком «солидным».
Но в тот миг, когда на нее снисходила небесная благодать, блаженная улыбка озарила ее невинный лик. Рэбэ вздохнул и подумал, что она чувствует себя спасенной и что в зловещих сумерках последнего часа перед нею предстали неясные райские видения. В действительности же девушка смутно различила блеск священного металла в преображенных руках ее дорогого Одэда. И только тогда она ощутила благодатную силу небесного милосердия! Завеса спала. Свершилось чудо! Узрев это знамение, она поняла что прощена и что грех ее искуплен.
Восхищенная, с умиротворенной совестью, она смежила веки, словно желая сосредоточиться, прежде чем воспарить в заоблачные выси. Уста ее полуоткрылись, и она испустила последний вздох, нежный, как аромат лилии, прошептав слова надежды:
— Успокойтесь же наконец! Он пришел заплатить мне!........
 -Ну, почему вы не спрашиваете, как она себя чувствует?-тихо спросил рэбэ.
- Как она теперь уже себя чувствует?
- Ой, даже не спрашивайте!......И вышел в ночь!