Эхо, или Странное послание

На днях мне почтой прислали материал, который я публикую ниже.  Картина узнаваема. Авторы этого сайта не раз оказывались в ситуации, описанной в этом памфлете. Надеюсь, что материал найдёт отклик, если не на страничке рецензий, то в душе каждого - точно. Я, как публикатор, прошу читателей оставлять ссылки на свои произведения на тему союза писателей России (СПР). Интересно сопоставить, как это бывает в других местах.

***

ЭХО

(повесть-памфлет)


1.

Умер поэт Лизашич.

Время пришло.

Болезнь помогла.

В союзе писателей поднялся крик, что его убил рецензент Петр Собакин. Якобы этот рецензент написал на последнюю книгу Лизашича такую рецензию, от которой тот и откинулся...

Петр Собакин абсолютно соответствует своему имени: Петр – камень. А посему вины за собой не чувствует и вообще он тут при чём, если у Лизашича был рак в последней стадии?

За двадцать лет до того, как произошла эта неприятность с Лизашичем, случилась у Собакина трагедия.

Петр, молодой, начинающий литератор, собрался издать книгу своих стихов в городе ГорОдеже, поскольку он, Собакин, там поселился на жительство. До этого Собакин служил в одной из малоразвитых африканских стран при посольстве. Там он прихватил какое-то заболевание, от которого едва не умер. Ему в спешном порядке сделали операцию, отрезали три четверти желудка. Сёстры милосердия из ордена матери Терезы его вЫходили, но Пётр уже был не работник. Его отправили в Союз, прекратив с ним контракт за два года до его истечения.

Каково? Летел человек на крыле. Перспективы – радужные, жизнь в перестроенной стране ожидалась обеспеченной и карьерной. Но такая болезнь в расцвете сил – это и есть трагедия. Собакин и не умер, но и жизни ему не стало. А ведь ему всего тридцать три года. Возраст Христа!

Собакин уехал в город ГорОдеж к своим родителям. Ну так получилось, что он и по семейным обстоятельствам остался один. Его пресветлая жена Надя не оправдала надежд, а попросту – ушла к здоровому и сильному Петровскому.

Петра Собакина шатало от ветра и голода. Ведь с одной четвёртой частью желудка диета была творог да овсянка. А он, как-никак, мужик.
Работу он стал искать, но кто его, инвалида, ещё бы взял. От горя и безысходности стал Собакин выть на луну. Но мамы они всегда о своих детях болеют больше всех. И как-то мама Собакина сказала молодому Собакину:

– Петя, что это ты совсем разнюнился? Я не хочу, чтобы прекратился род Собакиных на тебе. Давай, друг, опиши свои страдания. Ты же в школе все олимпиады по литературе выигрывал, твои же сочинения всегда хвалили.

– Мама, – сказал больной Собакин, – литература – это вам не школьные сочинения.
 
– Так и иди, сын мой, в литературу... – выразительно произнесла мама. – Сочинения, действительно, давно ты перерос.

Петр Собакин подумал-подумал, собрал свои юношеские стихи в кучу и пошёл в издательство. Там у него кое-что взяли для молодёжной братской могилы, названной «Окно в мир. Сборник поэзии молодёжи города ГорОдежа».
 
– А остальное куда? – наивно спросил Собакин.

– Отнесите Литконсультанту, может, что и присоветует.

2.

Как вы понимаете, Литконсультантом оказался человек, который тоже писал стихи. А чертой характера всех, кто пишет стихи и сидит на должности назидателя в поэзии, естественно было, есть и будет чувство собственной непревосходимости в лирической части литературы.
 
– Это что вы тут принесли? – задал абсолютно бестактный вопрос Литконсультат.

– Стихи... – растерялся от такого приёма Собакин.

– Для чего? – продолжал свои бестактные вопросы Литконсультант.

– Книгу хочу издать?

– Зачем? – не унимался Литконсультант.

– В союз писателей хочу вступить? – отвечал ошарашенный бестактностью Литконсультанта Собакин.

– Что вам там делать? – продолжал голгофировать Собакина Литконсультант.

– А вы там что делаете? – инертно спросил Петр у своего палача.

Литконсультант покрылся радугой от кончика носа до кончиков ушей. Помолчал...

– Оставляйте, – бросил он тупому Собакину, и демонстративно ушёл покурить.

Через полчаса Литконсультант вернулся. Собакин по-прежнему сидел в той же позе на том же месте.

– Вы кто? – спросил Литконсультант, изрядно накурившись.

– Я уже тут давно, – ответил Собакин. – Жду вас.

– Зачем? – начал Литконсультант новый круг своих бестактных вопросов.

– Стихи принёс, – сказал Собакин.

– Зачем?

– Книгу хочу издать...

– Зачем?

– В союз писателей вступлю...

– Зачем? – произнёс Литконсультант, и упреждая уже слышанный от Собакина ответ, добавил: – Оставляйте.

Но курить больше не пошёл, наверное, курево кончилось.

Тогда Собакин воспользовался своим преимуществом, продвинул столь интеллектуально наполненную беседу новым вопросом:

– Где?

– Что «где»? – кажется, теперь затупило Литконсультанта.

– Где оставить?

– Тут, – указал на стол Литконсультант.

– Как? – не унимался Собакин.

– Что «как»? – Литконсультант занервничал: этот, Собакин, кажется... он очень много болтает.

– Как оставить?

– Ложите на стол и идите, – сказал Литконсультант, издеваясь над тупостью Собакина.

– А расписка? – спросил Собакин.

– Через месяц приходите... И без расписки получите...

Литконсультанту жгуче захотелось пойти покурить. Ох, и вредная у него работа! Да за такую вредность молоко надо дополнительное выдавать, а лучше – водку.

– Хорошо, вот я кладу сюда, – выразительно произнёс Собакин, явно давая понять Литконсультанту, что он не лох, что он знает, как правильно надо сказать: клади или ложи.

Литконсультант, тонкая натура, не захотел ставить в ряд избранных Собакина и тоже выразительно сказал:

– Ложите.
 
– Ну, хорошо, – согласился Собакин. – Я оставляю здесь, не забудьте, что у меня без расписки и что сегодня первое июля.

Литконсультант уже накручивал телефонный диск и был не-здесь.



…Дома Собакин сказал маме Собакиной:

– Вот издам книгу, вступлю в союз писателей. Заживу ещё...

– Правильно, правильно, сын. Жить тебе надо. Может, я и внуков буду нянчить.

Время ползло, как – даже и не знаем как – просто медленно, просто ползло. Черепаха – это скороход! А Собакинское время её не могло догнать.

Без нормальной еды, без работы и без творческого общения Собакину было плохо. Он никак не мог дождаться ответа Литконсультанта. А тот увидел вновь папку со стихами Собакина за два дня до истечения месячного срока. В это время к нему зашёл поэт Лизашич.
 
– О, хорошо, что пришёл, – сказал Толик, исполнявший должность литконсультанта. – Давай выпьем. А то всё работа да работа, скучно, вредно, пыльно...

– Давай, только у меня ничего с собой нет, – сказал поэт Лизашич.
 
– Так вон есть халтура. Возьми, напиши рецензию, я выпишу хорошую денежку. Рассчитаемся...

– Спасибо, дружище. Мне это кстати. Тоже хотел выпить, а моя крыска-Лариска денег не даёт.

– Ладно, ладно. Только не забудь, когда получишь гонорар рассчитаться. А пока у меня вот есть коньячок.

Из бюро пропаганды литературы пригласили Г. Овняка. Гена радостно присоединился и стал третьим. Все свои, что там делить?
 
Собакин не знал, кто и как вершил его судьбу. Вернее, он думал, что Литконсультант. Оказалось, что сам поэт Лизашич. Вроде бы даже светило на поэтическом склоне города ГорОдежа! Жаль, Собакин этого не знал. А что с него взять? Он же не местный был.
 
3.

Рецензия была положительно-бьющая в бровь. Вроде и хорошие стихи, но вот надо бы их доработать. Собакин никогда рецензий не получал, поэтому «хорошо, но...» от рецензента Лизашича воспринял как приговор. Книжки ему не видать, как своих уш. В союз писателей без книжки не возьмут. А как жить без этого, инвалиду Собакину было не известно. Депресняк вновь овладел молодым человеком, сбитым одним нечаянным выстрелом Судьбы на всём лету…
 

…Всё же Петр – есть камень! Через двадцать лет он пробил себе дорогу. Время Собакину поспособствовало, поскольку никто им не интересовался, не сочувствовал ему, не нянькался. Шла перестройка, было пыльно, грязно, стоял невероятный грохот. Людей разрушаемая страна оставила много, даже с лишком, всем вдруг оказалось нечего делать, но жить хотели тоже все. А как – это мало, кто знал. Счастливым свойством Собакина оказалось то, что он мог удачно вписываться в обстоятельства.
 
Нет, не приспособленец он, а оптимал. Находил себе оптимальные условия для существования: ни холодно – ни горячо, ни бедно – ни богато, ни голодно – ни сыто...

Двадцать лет прошло в переживании перестройки. Пережил! Выжил! Его желудок принимал почти всё, кроме жареных гвоздей. Невероятно! Но воля жить победила.

Собакина в городе ГорОдеже знали: он активно заявлял о себе в СМИ, как автор и подвижник различных литобъединений...

После той двадцатилетней давности рецензии Лизашича на его стихи Пётр в союз писателей не ходил, никого там не знал, фамилию рецензента, отбившего ему руки, давно позабыл.

Но в жизни не только можно выживать. Можно ещё делать что-то в своё удовольствие. А удовольствием для Собакина всегда оставалась литература, не зря же он побеждал в школьных олимпиадах. За двадцать лет его рука была хорошо набита, голова научилась мыслить афористично и глубоко. Некоторую сумму Собакин скопил в перестроечной смуте, занимаясь рекламой и продавая информационные пакеты на злобу дня. Жёны приходили и уходили, мама давно умерла, так и не дождавшись внуков... Собакин жил один и занимался литературой серьёзно.
 
Даже сблизился с союзом писателей и решил в него вступать, поскольку ему надоело клаустрофобить без общения в своём городе ГорОдеже.


4.

В союзе писателей все места были заняты, оставалось только одно завалящее местечко критика.

– Я и стихи сочиняю, и мемуары написал, и рассказов у меня целых две книги, – сказал Собакин в союзе писателей.

– Нет, надо, чтобы вы только по одной стезе работали, тогда примем. Идите в критики. Там только один Злых, Дима, работает. Он давно нам всем со своей нуднятиной надоел.

– Но я критику не пишу, – возразил Собакин.

– Так пишите, а то других жанров нам и не надо. Вот, новая книжка поэта Лизашича вышла.

– Да я не знаю, кто такой Лизашич... Давайте лучше о Есенине напишу.

– О Есенине каждый дурак может. А вот про Лизашича давно мы не писали, а у него скоро юбилей.

Собакин намёк понял и отправился писать. Он прочёл всю книжку поэта, который ещё и прозу писал. «Вот, – подумал Собакин, – ему можно и стихи, и прозу. А мне только критику...»

Книжка была серая, Собакину никак не нравились стихи, спотыкался его язык и на прозе Лизашича. Но как человек порядочный, он постарался быть объективным.

И всё же объективность не была в пользу автора – Лизашича.
Собакин честно указал на недостатки, отметив в целом выпуск книги как событие, достойное внимания.


Бывает так, что некоторые детали, звуки, запахи, словосочетания вдруг напомнят давно забытое... И открываются врата Памяти, и срываются печати Забвения. Что-то подобное произошло и с Собакиным. Пока он мусолил страницы книжки Лизашича, столь метафористическое сложение букв в этой фамилии напомнило Собакину давно ушедшее время. Вспомнил он и своего рецензента, который тогда отбил у молодого и немощного Собакина руки. Рецензию, как и многие фетиши прожитого времени, мама Собакина сохранила в семейном архиве. Собакин, теряясь в предположениях, достал рецензию и посмотрел на подпись. Там стояло: «Лизашич Н.И., поэт, член СП СССР».

Собакина пронзило, но чувства полной отомщенности не было. Он вновь перечитал рецензию на себя, написанную Лизашичем. В том же духе, в том же стиле и почти теми же словами он переписал рецензию на Лизашича: «Книга хорошая, но...» и отнес рецензию в толстый журнал, называемый, как и сам город, просто и ярко: «Городёж» (обязательно с буквой «ё»!)


Завотделом критики Дима Злых пробежал глазами реценцию от Собакина и безапелляционно сказал:

– Хамская рецензия! Нет, нет! Лизашич болен! Все знают, что у него рак. Печатать не будем!

Дима Злых не мог допустить, чтобы в городе ГорОдеже плодились критики. Ему и одному было неплохо. Его нуднятина шла, как в ресторане, за первосортную телятину.
 
А Собакин, спустя двадцать лет понял, что поэт Лизашич написал на него «хамскую рецензию». Жаль, что он этого жанра тогда не знал. Может, и не придал бы ей судьбоносного значения. Но теперь, наученный всеми сострадателями, обученный жизненными невзгодами, Собакин не согласился с Димой Злых и отослал свою рецензию в столицу.
 
Ну и что, что Лизашич болен? Он же книгу издал не для сочувствия ему, а вроде бы для чтения. Хотя, может и надо посочувствовать... Бедной книжке – за то, что на ней стоит фамилия Лизашича? Коварное и гаденькое чувство мести топорщилось внутри Собакина риторикой: «А когда я умирал и был болен, он же меня не пожалел, книгу зарубил, в союз писателей не пустил...» 


Для столицы поэт Лизашич ничего не значил, как и критик Собакин. Рецензию не стали печатать в той газете, куда Собакин её отослал. Пришлось Собакину вспомнить своего старого друга, когда они работали с ним в посольстве в одной африканской стране, где так нелепо и трагично оборвалась Собакинская карьера. Друг преподавал в видном столичном вузе, имел огромные связи, и ему ничего не стоило позвонить в другую газету, где печатали критику и сказать:

– Что-то там у вас нет отображения провинциальной литературы. А процесс, понимаете, идёт! Тут у меня даже острая статья имеется.

Рецензию на книгу поэта Лизашича «Бесстрашие» опубликовали в столичной газете. Не читающее население столицы прошло мимо, так и не купив газеты. Жиденькие ряды читателей рецензию не заметили: ни Собакина никто не знал, ни Лизашича, о городе ГорОдеже имелось смутное ассоциативное представление по поезду «Москва-ГорОдеж». А о том, что там идёт литературный процесс, жиденькой читающей аудитории было знать не обязательно. И только известный критик Аничкин, платный обозреватель газеты, обратил свой взор на эту рецензию, исключительно ради статистики. «Однако бойко написано. Бедняга намолотил... его теперь в ГорОдеже сожрут. И поделом, пусть знает, где можно писать, где нельзя. Где живёт, там и пишет!»

Зато в ГорОдеже статья наделала шуму. Все номера газеты были раскуплены на удивленье распространителей печати. Они даже пожалели, что мало экземпляров взяли на продажу. Петр Собакин стал знаменитостью на местном литературном склоне...
 
Через год после публикации этой рецензии поэт Лизашич умер. Диагноз всем давно был известен, и смерть не стала неожиданностью…
 
5.

Дима Злых, обзавидовавшись славе Собакина, заявил, что это рецензия убила Лизашича. Его яростно поддержал прозаик-ветеран Черепков. Началось избиение Собакина. Почти принятый было за публикацию в столичном(!) издании в ряды союза писателей, Петр Собакин вдруг оказался в ауте. Председатель писательской организации Григорий Женин срочно позвонил в столицу и попросил отложить рассмотрение дела Собакина на неопределённый срок.
В Москве был кризис со средствами, читать материалы по Собакину некому, там охотно пошли навстречу просьбе из провинции. К тому же Григорий Женин был давно своим парнем, несмотря на его буратиноголовость. А где их лучше там, в провинции, возьмёшь, председателей-то? Нет, нет, Женин что говорит – то и правильно; ему видней на местном литературном склоне.
 

Собакин повис на волоске. Повисел и упал. Это было ещё одной трагедией, которую подготовил ему Лизашич. Даже мёртвый, он преследовал Петра. Правда, теперь эстафета была в руках Димы Злых и Данилы АвгУстовича Черепкова, в просторечии среди писателей литературного склона ГорОдежа – Черепа.

Дима Злых был инертен, ленив и дурак. Держался он на местном литературном склоне благодаря своей способности к дрессировке и наличию такого, не столь уж редкого, свойства некоторых мужей, как подкаблучность. Все его заслуги зиждились на жизненной умудренности его жены Регины. К ней претензий никто никаких не имел, была она сметлива, практична. Ей бы править в толстом журнале «Городёж»! Впрочем, оно так там и было, только вместо самой Регины народу предъявлялся её тщедушный мужчинка Дима Злых. Ну, то, что Дима Злых соответствовал своей фамилии, тоже не оспаривается. На то он и критик №1 города ГорОдежа – Злых, Злых, Злых! На-на-на! Куси-куси!..

Сосем иного свойства и характера был уважаемый престарелый прозаик Д.А. Черепков. Господин Череп.

За свою долгую-предолгую жизнь он привык никуда не торопиться. Каждое слово в очередном своём произведении он обдумывал, взвешивал, читал вслух... Потом опять читал вслух, взвешивал, обдумывал, перекладывал на музыку. Да, это был композитор от литературы! Рахманинов! Он сам как-то сказал это одной языкатой корреспондентке, явно недооценив её потенциала. Корреспондентка тотчас написала мемуар о своей встрече со знаменитым писателем. На всякий случай, чтобы не забыть. Редактор газеты требовал материалов, и корреспондентка поспешила его удовлетворить. Рождённая в результате такого действия статья была замечена, и каждый в городе ГорОдеже знал, что Череп – это Рахманинов. (Хорошо, что не наоборот!)   

Непризнанный и не принятый критик Петр Собакин ещё не успел скрестить свою жизненную стезю с тем светлым путём, по которому двигался к финишу известный и заслуженный писатель горОдежского литературного склона. Но отчего-то свой справедливый гнев по поводу смерти поэта Лизашича Череп усиленно обращал на критика Собакина. То ли Череп мстил в его лице всем критикам, перед которыми пришлось прогибаться, то ли ещё по каким причинам...

6.

Тут будет уместным кратко поведать о длинной жизни писателя Д.А. Черепкова, поскольку энциклопедия города ГорОдежа хотя и существует (а там, само собой, написано и про такого писателя), но не всем она доступна в силу своей непреодолимой для многих дороговизны. Так вот, Д.А. Черепков прошёл всё, что необходимо для славной биографии: и воевал, и от сталинизма страдал, и в эвакуации жил, и жён менял, и на работе был гонимым за несогласие с официальной точкой зрения... Совсем, как поп-расстрига: хоть по чуть-чуть, но всего попробовал, чтобы были основания сказать в глубокой старости, что он страстотерпец заслуженный.

А если копнуть по-хорошему, то на войне он дошёл до первой переправы, где искупался в ледяной воде и захватил пневмонию. Но чем под пулями гибнуть, то уж лучше от пневмонии исстрадаться за всю зиму, а потом быть отправленным в эвакуацию на поправку и доучивание в институте. Всё равно же война когда-нибудь кончится, а всех учёных людей перебьют, кому же детей учить? Но и того несерьёзного военного приключения хватило Черепу на всю жизнь, чтобы писать о войне.

Истинному таланту не обязательно самому всё испытывать!

В детстве он прочёл какой-то запрещённый Крупской роман юношеской белогвардейской писательницы. Книжку у него изъяли и сожгли. Ему по литературе поставили за год тройку, чтобы знал, как читать глупости. Этого факта ему также хватило на несколько книг о жертвах сталинских репрессий. Талант он во всём талант!


Повезли Черепкова по жизни удача с фортуной, когда в только что открывшееся после войны горОдежское книжное издательство взяли его на работу редактором. Тут он из-за пробелов в образовании делал много ляпов, но признавать свою неграмотность не желал. Его разбирали на обзорах, ему делали внушения. Этого тоже было достаточно, чтобы по прошествии многих лет бить себя в грудь и доказывать, что он был инакомыслящим, и его за это цензоры из обкома партии преследовали.

Сидя на редакторской должности, волей-неволей, Черепу приходилось заводить знакомства с «маститыми» из столицы, которые не гнушались находить подкормку в бюджетных статьях горОдежского издательства, пропихивая свои труды к массовому читателю. «Маститые», щедрые от государственной казны, не оставались в долгу перед всеми сотрудниками издательства и всячески им содействовали в столице. Такая круговая порука лежала в основе всего литературного процесса в стране.

Да и сейчас лежит. Известную писательницу Елизавету Конюхову из столицы печатает в журнале «Городёж» Дима Злых, за это нуднятина Димы Злых иногда появляется на страницах столичной прессы, поскольку его авторитетно хвалит сама Елизавета Конюхова...

То же было и у Черепа. Сначала в издательстве, потом в журнале он проталкивал тех, кто толкали его в столице. А в столице Черепа толкали за то, что в ГорОдеже маститым толкателям перепадал хороший кус из бюджета издательства и литературного журнала...
 
Так, в мире и тесной дружбе, они и жили.

Так и живут, поскольку система себя оправдала. Правда, только в части дележа гонораров. А вот литературе почти ничего не доставалось. Процесс было просто некому и нечем двигать. Хотя при этом рукописи шли нарасхват…  Известно, что духовность за деньги не купишь!.. И тэдэ.

Да что тут мусолить! Кто не в этой струе, то так ему и надо, как правильно подумал знаменитый критик Аничкин – где живёшь, там нельзя критику писать. Иначе – если ты не в струе, то такова твоя участь. Ты хоть бы раз похвалил кого-нибудь: Григория Женина, там, или его верную секретутку, поэтессу Люду Грязнецову, критика Диму Злых, например, пропагандиста литературы Г. Овняка, скажем (он, кстати, за двадцать лет аж в администрацию города ГорОдежа проник).

Тут бы тебе, Собакин, похвалить поэта Лизашича, а ты отомстить ему захотел за загубленную твою писательскую карьеру. Ай-я-яй, и как не стыдно, Петр? Ты же знаешь, что во всех наших грехах виноваты только мы сами!


– Вот и крути свои педали, пока тут не дали! – Правильно, господин Череп! Позвольте быть с вами согласными. Но и вопросик можно ли вам задать?

– Да, пожалуйста!

– А зачем это вам, такому известному и маститому, такому искушённому и в прозе, и в поэзии, надо было издавать книжечку какого-то пьяницы бездарного? Зачем? Да ещё так дорого заплатили за печать в типографии? Вы же видите, уважаемый, что его поэзия не тянет на стихи. Например, искусственная вагина не может заменить любимую женщину. Стихи выдуманного вами мальчика даже и с вагиной не сравнишь. От той хоть какое, но получаешь облегчение, а тут – кроме головной боли ничего!

И для чего же это вы, господин Череп, придумали столь трогательную историю про сироту, умершую на больничной койке? Ах, как же это благородно с вашей стороны!

Прямо как в статье языкатой корреспондентки, расписавшей ваше благородство. Ну, ладно, она дура, а вы-то что хотели? Заглушить муки совести?

А помните, как оно-то всё было?..

7.

Поехал известный писатель Черепков в эту дыру, Синие Липяги, писать очередной свой опус в духе соцреализма. Его приезд наделал шуму. Как же, как же, живой писатель приехал! Народ потянулся. Дивились на литератора и его семейство. Умилялись, глядя, как известный писатель покупает у крестьян молоко для своего трёхлетнего сынишки Лёнечки. Народу диковинно, как это писатели пьют молоко, которое их, крестьянские, коровы дают. Да ещё писатели, оказывается, такими чудесными детками размножаются! Восторг!
 
Вы, господин Череп, и вправду поверили, что вы народу нужны? Будто светоч им несете? Ха-ха!

Помните, как из толпы вышел тот самый – «сирота казанская» – мужчинка уже так, лет тридцати аж? Был он навеселе и в ударе. Сбацал вам краковяк и барыню, частушками-рифмушками обсыпал.
Народ смеялся… Народ скоморохов любит!.. И вас, и мальчика!..

А «мальчик» просто обнаглел. Сунул вам тетрадку со своими палочками и крючочками, сказал, что стихи пишет тайно, никто не знает. Доверил вам своё, сокровенное...
 
Вы вдруг вспомнили, какой же вы известный и именитый. Мгновенно проявив максимум холодности, вы ему сказали:

– Извините, но я очень занят! У меня госзаказ, мне этот роман о вашем колхозе надо зимой сдать в издательство.
 
А «сирота» в ответ:

– Да, там всего десяток стихотворений, хотите, я вам их счас все тут и прочту?

– Что вы, что вы! – испугался писатель Череп. – Я возьму. Не обещаю, когда, но прочту.
 
– Вот и хорошо, – сказал «сиротка». – Спасибо, буду ждать вашего отклика, лучше письменно.

Ох, и наглый, шальной какой-то «сиротка» оказался. Ну, пишет там, карябает своё, так и пусть себе карябает! И не нашлось у Черепа времени прочесть ту злополучную тетрадочку. Ни в первый приезд в Синие Липяги, ни во второй – через год. Но «сиротка» не забыл своей просьбы и обещание Черепа. Пришёл, чтобы получить отклик. Череп смутился, что обещанное не выполнил. Опять извинился, сказал:

– Я написал отклик, но жена приедет завтра и привезёт мои бумаги, я тут сегодня только жильё налаживал...
 
Вечером Черепу, зарубившему не одного горе-писаку за свой многолетний стаж в издательстве, ничего не стоило отписать стандартный ответ со стандартными, классическими примерами «правильного» стихосложения.

Утром «сиротка» стоял подле крыльца обживаемого Черепом места обитания в Синих Липягах. Череп вынес ему приговор, изложенный на бумаге, отдал, при этом сказал:

- Тетрадь вашу я сдал в редакцию журнала «Городёж», возможно они что-то опубликуют.

«Сиротка» – это не сиротка, а оторва, шалыга никуда не годный. Он и тут проявил инициативу, поехал в город в редакцию журнала. Там ему отворот: никой тетрадки мы не знаем. Приедет Черепков, пусть ищет, может, где у него в столе...

Понял непризнанный поэт, что его дурачит такой известный и знаменитый писатель...

Решил «сиротка» красиво расстаться с писателем. И что такому шалому жизнь? Много где он пытался себя реализовать. Не получалось – счастье само в руки не падало...
 
Душа просила полёта, а ей не давался этот полёт. Даже читать не захотел писатель его стихов. «Сиротка» оказался очень злоупотребляющим. У него по-другому и не должно было быть. Душа была тонкой и ранимой, а брутальность реальной жизни не дала даже голову поднять. Только «горькая» и спасала.
 
В день отъезда семьи писателя из Синих Липягов «сиротка» устроил им свою последнюю гастроль. Набравшись, как надо, для смелости и куража, он опять танцевал, сыпал рифмы как из рога изобилия. Читал свои вирши...
 
Череп с Лёнечкой и женой своей Элкой отъехали под душевные слова председателя колхоза:

– Приезжайте ещё, мы вам всегда будем рады.

Но не успел Череп дома распаковать вещи, как тот же председатель уже трезвонил ему по телефону.
 
– Да тут у нас неприятность. Артист наш повесился на вашем дворе. Негодяй, записку булавкой прицепил на брюки. «Спасибо вам, Данила Августович, за отзыв». Как бы чего не вышло, уважаемый...
 
Череп похолодел, ледяной пот покатился вниз, вниз и собрался в срамной ложбинке на спине. В штанах стало мокровато...

Вот же придурок этот доморощенный поэт! Кто ж знал, что у него мозги двинутые? Теперь попробуй, выпутайся из ситуации. Оседлал Череп свой «москвичок» да и отправился к председателю колхоза.

– Что это ты мне тут про записку? Где она?

– Так вот, я её снял, на всякий случай... – протянул председатель кусок бумажки в клеточку.

Череп выхватил и, не читая, сунул грязный кусок макулатуры в рот.

– Да вы что?! – возмутился председатель.

– Что? – спросил Череп, со смаком дожёвывая писанину.

– Как же я теперь буду доказывать, что она была?

– А зачем?

Чувствовалось, что и Череп когда-то работал литконсультантом.
Вопросы он задавать умел в лоб.

– Это непорядочно, – начал взывать к совести писателя председатель.

– Что?

Председатель не стал футболить фразы, замолчал.

– Вот и хорошо, – сказал довольный и почти спокойный Череп. – Давай выпьем. У меня коньяк хороший в бардачке.

Собственно пил только председатель. Черепу надо было уезжать в ГорОдеж, а за рулём – нельзя. Как только уехал Череп, председателю стало плохо с сердцем...
 
Вскрытие показало – скоротечный инфаркт. Во-о-от, какие бывают совпадения.

Больше никто не вспоминал – ни про повесившегося, ни про писателя. Народ любит скоморохов, но живых и рядом.


По большому счёту Д.А.Черепков всё же, как писатель и врачеватель человеческих душ, имел за собственной душой некоторое количество той непонятной субстанции, именуемой совестью. Непонятная субстанция, словно котёнок с острыми зубками и коготками, царапала, грызла и иногда являлась ночными кошмарами во сне. Писатель Черепков засунул проклятую тетрадку доморощенного поэта так далеко, что потом ещё лет двадцать пять она ему не попадалась на глаза. За двадцать пять лет котёнок за душой вырос во взрослого котика, но был он мелкой, карликовой породы, а потом пришло время, и он сдох. У кошек век недолгий. Что ж тут такого?!

Писатель Черепков перестал видеть ночные кошмары. Поскольку та странная субстанция за душой, именуемая совестью, была предельно чиста, а посему и незаметна... Ни капельки не было видно...

Но как-то затеялся в квартире ремонт, и почтенного возраста старец наткнулся на ту тетрадку с каракулями. Стал читать... Котёнок за пазухой опять вылез, видно, самовозродился: голенький, слепенький, но уже с коготками. По мере того, как почтенный писатель разбирал несложный почерк и безграмотные слова «сиротки», он вникал и в написанные стишки. Запоздало, но господин Череп всё же вник в поэтику автора неумелых строк и понял, что был тот не без дара Божьего. Котёнок стал ростом с барса и уже, не стесняясь, рвал когтями сентиментальную душу значительно постаревшего писателя.
Хотелось покаяться, но старик был атеистом. Хотелось что-то сделать, но Череп, увы, был трусом.
 
Не зря же он написал и навыдумывал множество книг – на пятнадцать томов так и не изданного никем собрания сочинений. История, трогательная, сентиментальная и невероятно запутанная, появилась сначала в толстом журнале «Городёж».

Главред журнала Сан Саныч Сисько заупрямился и не принял к публикации всех, подготовленных Черепом стихов. Выдуманную Черепом историю про сиротку, о котором мало что известно, только то, что рассказал таинственный сторож больницы, на руках у которого, якобы, «сиротка» и умер семнадцати лет отроду, охотно взяли. Это могло вышибить слезу у большинства читательниц толстого журнала, что, естественно, повлияет и на раскупаемость давно залежалого, толстого журнала «Городёж».

Стихи – три штуки – добросовестно выправил редактор по стихам Нулин, который тоже считал себя непревосходимым в поэтическом мастерстве. В итоге получились три громоздких рифмованных конструкции, ничем не отличавшихся от остальных поэтических конструкций, к которым прикасалась рука редактора Нулина.

8.

Публикация в толстом журнале возымела действие. Во-первых, внутренний барс из той странной субстанции обломал когти и перестал терзать душу старого писателя. Во-вторых, журнал попал в Синие Липяги к редактору местной газеты Ямскому, который счёл делом чести восстановить биографию неизвестного «сиротки», якобы, скончавшегося в синелипяговской больнице.
 
Бедняга Ямский перелопатил весь архив загса в поисках нужного свидетельства о смерти бедного сиротки. Но, как не трудно догадаться, такого свидетельства Ямский в архиве загса не нашёл. Ведь Череп нагородил целый детектив, чтобы никто и никогда не догадался, что его равнодушие, чванство и бессердечие стали причиной самоубийства молодого поэта из Синих Липягов.

Хотя как тут сказать! Велика матушка-Рассея. Народу в ней осталось жить ещё пока прилично, и каждый третий в ней – поэт и писатель. Никакого сладу с ними нет. Чуть что – в писатели заделываются. Поговорить им, что ли, не с кем? С бумагой своими мыслями делятся...

Ну, или пьют. До беспамятства – чтобы вырубить все сложнопередаваемые эмоции, возникающие от жизни в этой, вечно городящей какую-нибудь новую кампанию, стране.

А те писатели, которые настоящие... Ну, те, кто в союзе писателей состоящие... Кто как туда попал...

Например, нынешний главред журнала «Городёж» Ван Ваныч Птичкин, когда его в провинции не приняли, рванул к литературному патриарху в столицу... Диму Злых с поэтессой Людой Грязнецовой приняли далеко за пределами родной организации на выездной комиссии. А Григорию Женину надо было только через коридор перейти и он уже вступил. Так сказать, лёгкие и скоротечные роды. Г. Овняк бочку коньяка выпил с приезжими столичными маститыми... Так-то оно так, но при чём здесь литература?

Так вот, коль в стране столько писателей настоящих, то ненастоящим места не хватает, а благ так и самим мало...

Череп решил в корне пресечь народную самодеятельность. Да не на того попал. Ему бы, врачевателю человеческих душ, не искушать судьбу надо было, а прочесть, вдуматься да и присоветовать что-нибудь молодому поэту из Синих Липягов... Да, не рассмотрел отчаянную голову! А отчаянная голова взяла и повесилась, да ещё и записку прицепила.

Тут, как ни крути, всем врагам Черепа – повод пустить в действие статью о принуждении к суициду. Нет уж! Не дождетесь.



9.

Придуманная почтенным старцем трогательная история о мальчике, который умирал в больнице, но не переставал карандашом писать корявые строки стихов, растрогала языкатую корреспондентку Люсю Люсину. Она разразилась одой, воспевающей благородный поступок почти народного, почти великого, но определённо русского, писателя Черепкова. После оды, опубликованной в родной газете, Люсю Люсину тоже все знали, а её оду читали наизусть. Тут-то и позвонил ей Ямский из Синих Липягов.
 
Он сказал корреспондентке, что история – сплошь выдумка престарелого писателя.

– Вы хотите сказать, что у писателя Черепкова старческий маразм? – задала свой лобовой вопрос Люся Люсина.
 
– Это вы так подумали, а я сказал то, что есть: никто не умирал на больничной койке в расцвете сил, я весь архив загса перерыл за двадцать лет в поисках регистрации этой смерти.

Тогда Люся Люсина решила докопаться до истины. Во время сбора материалов и всплыла история с суицидом...

На всякий случай корреспондентка написала ещё статью и оставила риторический вопрос в конце. Это позволяло ей больше к теме не возвращаться... Кто ж ей поверит, что тридцать лет назад Череп влип в статью «доведение до самоубийства». Никто ничего доказать не сможет. И кому это надо? «Сиротку» не вернёшь.

Череп пусть оправдывается сам перед своей совестью.
 
И Данил АвгУстович оправдывался, не пожалел даже денег на выпуск книжки. Но странное дело, котёнок за душой царапался всё сильнее и сильнее. По ночам Черепкову снился всё один и тот же сон: на даче в саду вместо яблок на деревьях качаются книжки юного поэта. Они наливаются соком, зреют, краснеют и уже не сок, – кровь начинает капать из книжек на зелёную травку.

В ужасе Череп вскидывается на кровати и больше не может уснуть. Вот влип – так влип он с этим «сироткой». Черепу было неспокойно и боязно. Особенно досадно было от того, что истратил кучу денег напрасно на эту злополучную книжку...

...Смерть поэта Лизашича разрубила этот гордиев узел мучений Черепкова. Ну, конечно же, Лизашича убила рецензия в столичной газете! И пусть теперь автор – некто Собакин помучается! Не все же ему, Черепкову, одному за всех рецензентов и критиков юродивых отдуваться!


***

Вроде и не в горной местности этот город ГорОдеж стоит, а как фонит эхо по улицам!..

По годам!..

По дням и часам!..

Везде фонит: как аукнется – так и откликнется...

Дима Злых своё «Ау!» тянет.

Череп – своё.
 
Г. Овняк подтягивает: «А-у-у!»

Григорий Женин, дятлоголовый там, или буратино... своё отбивает длинным клювом: «А-а-а-а-у-у-у-а».
 
А бедняга Собакин во всём этом городёжском эхе своё слышит: «Ату! А-ту-у! А-а-а-ту-у-у!»... Н-да!.. Завидовать нечему. Да и стремиться не к чему.
 
Пётр, Пётр! Ну куда ты? Разве ж это литература? Это всего-навсего процесс... Не-литературный... Собрание Примитивных Ревнителей от литературы, то бишь СПР.
 
Где же наша литература? ...ратура?.. тура?.. ура?.. А?!

А-ту!.. Не-ту… ту-ту…

 
 
КОНЕЦ