Крик-3. Провалы российской истории

1.

Несколько вступительных слов

С чего начинается обыденность?
С мечты. А там, где мечта, там обязательно мечтатели. То есть люди, пытающиеся хотя бы дружить с мечтой. Не обязательно осуществить ее, не обязательно управлять ею, но дружески общаться обязательно. Следовательно, позволю себе обычную человеческую непоследовательность, люди делятся на: мечтатели, которые дружат с мечтой. И мечтатели, которые пытаются от общения перейти к делу, пытаются воплощать мечту в жизнь. Причем обязательно, иначе смысл самой жизни утрачивается.
Что представляют собой первые?
«Нам в институте позировала одна пожилая женщина» (Рубина, с.40). Институт = институт живописи и скульптуры, в Ленинграде, ибо время – 70-е прошлого века. Пожилая женщина = учитель биологии. Юным кандидатам в художники она представляла (= открывала) свою спину. Спина как спина, худая, какой-то шрам. Позировать – это всегда долго, всегда утомительно, она разговаривает. И жалуется, что «…живет в коммунальной квартире, что соседи пьяницы и скандалисты, и она мечтает подработать и сделать в своей комнате толще стенки» (Там же). Нужны деньги, где учителю их раздобыть, скатилась до позирования.
Такая простая мечта, сделать в одной отдельной комнате все стенки толще. И наконец-то избавиться от криков. Наконец-то удалить из жизни, из своей собственной жизни чужие крики. Сколько должно быть этих пьяных криков, чтобы на свет Божий выползла эта странная мечта. В результате, кроме чужих криков, в ее жизни (или в жизни ее спины?) появились чужие взгляды. Как говаривал известный поэт, «весело надо делать / грустное дело свое» (Слуцкий).

А на другом конце мечты?
Устами своей героини Дина Рубина рассказывает о мечтателе, страстно желающим стать мечтателем иного, диаметрально противоположного типа: «Однажды он рассказывал мне о своем товарище, вообще-то хорошем скульпторе, который покончил жизнь самоубийством…» (Там же). Оставил записку, в ней? «Не обнаружил в себе гениальности» (Там же). Путь к мечте закрыт, значит, закрыт путь к своей жизни.
Кричать бесполезно, а жить чужой жизнью невозможно.
Он = Алтухов, персонаж рассказа, претендующий на вечность.

Наша обычная конечная жизнь.
Это очень просто. Мы переворачиваем жизнь, коль это своя жизнь, и она становится бесконечной. За это приходится платить, чем? Конечным состоянием. Тем самым последним, конечным состоянием, после которого уже не может быть никакого другого состояния. Для позирующей женщины – это пребывание вне криков. Для молодого художника – это пребывание в гениальности. Попробуйте, представьте жизнь, жизнь, которая не меняется, хотя бы в одном критически важном отношении, уже никогда не меняется. Как если бы возникшее состояние доминанты стало вечным.
Попробуйте приблизиться к идеалу.
Для достижения конечного, предельного состояния требуются предельные усилия. Или предельные затраты, если вспомнить теорию полезности. Конечные, они же замыкающие, они же предельные затраты.
Конечное состояние? Состояние, в котором можно пребывать вечно.

Пожилая женщина просто дружит с мечтой. Ее усилия – это позирование, представление, открытие своей спины чужим взглядам. Деньги уходят, а стенки в комнате не становятся толще. Даже одна, отдельно взятая стенка не стала толще, не стала СТЕНОЙ. А ей так хочется видеть Неву. Просто подойти к окну, за окном Нева, за окном ее город, если бы не пьяные крики. Город не слышит этих криков, их как будто нет в жизни города. А в ее жизни чужие крики отделяют от нее город, ее город. Не странно ли? Чтобы пребывать в родном городе, нужны толстые стены комнаты. Чтобы открыть свой город, нужно закрыть комнату. Чтобы открыть хоть что-то, оказывается, нужно очень многое закрыть . А молодой художник? Он пошел (понес или, может быть, вынес?) на предельные затраты, наступило предельное состояние.
Ему уже не требуются институты города.
Ему не нужна городская СТЕНА. Воздух города делает свободным, но не гениальным.
1.
Где же кончается обыденность?
В стране мечтателей, чем не предельное состояние? Страна мечтателей ; страны мечты.
«В жизни он казался обыкновенным человеком». Худой, высокий, лицо усталое. «Он был мучительно болен» (Ляпунов / Нудельман, с.3). Он = Александр Беляев. Самый конец 19-го века. Мечтатели, жившие в «радостном предчувствии чуда». Беляев и был таким: «Однажды, еще в детстве, он забрался на крышу сарая и прыгнул оттуда – вверх, в воздух» (Там же). Можно ли прыгнуть в воздух?
И есть ли он для мечтателя? Нет, мальчишка «бросился в небо».
Хотел взлететь, вместо этого «упал и разбился».
Болезнь пришла не сразу, после тридцати, на дворе 1921-й. Не выдержал позвоночник, как у Павки Корчагина. До Павки (= Николай Островский) оставалось еще немало лет. А Беляеву уже «грозила пожизненная неподвижность». Он ощутил себя головой, головой без тела. Всадник без головы, на смену Голова без тела? Все равно часть тела. Вот если бы дух (или мысль?), зажатый, запертый в этой голове, вырвался на свободу, обрел бы отдельное от тела существование. Беляев нашел способ освободиться от своего мертвого тела. Он решил писать романы, фантастические романы.

Но перед этим, будущий писатель был поставлен в конечное состояние.
Точнее, он увидел свое конечное состояние. «Однажды в комнату, где он лежал, влетел жук. Скосив глаза, Беляев мог видеть, как он подбирался к его лицу» (Там же, с.5). Он видит, потом ощущает, но ничего сделать не может, он парализован, прикован. «Стиснув зубы, он ждал, пока жук кончит свое отвратительное путешествие от лба к подбородку» (Там же). Да, он мог только ждать, ибо даже не мог позвать на помощь. Молчание было его активным состоянием, а на другом полюсе? Там бился крик, крик бессилия, там длилась пытка «беспомощного, жалкого существования» (Там же).
Что он мог сделать? Стиснув зубы, мог ли он стиснуть зубы?
Он увидел себя прикованным, беспомощным. Но если жить литературой, писать книги, нужна лишь голова, и не слишком требуются прочие части тела (а рука?). Почему бы не стать именно ГОЛОВОЙ? Такой Головой, которая способна не только на шепот бессилия, напротив, на крик справедливости и силы. Именно крик откроет путь к силе воображения, именно такая сила помогает «людям в реальной жизни преодолевать трудности, бороться со злом, становиться лучше» (Там же, с.6). Кому не приятна перспектива: из состояния бессилия (= не нужен + забыт) перейти в состояние всемогущества (= учитель + авторитет).

Так началась книга. Если герою-мечтателю назначено совершить великое открытие, он «должен быть открытым и честным, доверчивым и волевым» (Там же). Если есть что-то неизвестное (= закрытое), можно ли ограничиться лишь открытием, событием, даже великим событием? Нет, нужен путь, долгий и трудный путь к открытию: «Рядом с ним он поставит его ученика, профессора Керна. Керн – это воплощение зла, препятствующего мечте осуществиться» (Там же). Он = Беляев. Если гениальный ученый должен совершить открытие, кто-то должен закрыть самого ученого, вместе с его открытием. Что останется нашему ученому, обреченному на молчание? Кричать, нужно дать ему возможность кричать. То есть снова указать ему путь, и он снова должен пройти этот трудный и мучительный путь, к крику, даже ценой жизни.
Так появился роман-сказка.
А где сказка, там идеальные герои, там зло и добро «в чистом виде».
Роман, в котором крик должен был занять значимое место. Вначале появился рассказ, «Беляева ждал невиданный успех» (Там же, с.6). Но был ли услышан крик? Еще через шесть лет, в 1931-м, Беляев захотел, чтобы «книга звучала как воодушевляющий призыв, как агитация мечтой» (Там же, с.12). По замыслу такой книгой должна была стать повесть «Земля горит», там появились социальные персонажи, которых не могло быть раньше: советские инженеры, колхозники, советские рабочие. Еще безработные, приехавшие в СССР «из капиталистических стран». А на обратной стороне? Знакомые лица, кулаки и прочие вредители.
Крик = Призыв + Дерзость = Беляев всю жизнь писал одну книгу.
Призыв прозвучал, дерзость замысла получила должный отпор со стороны критиков, а сам Беляев, как писатель, исчерпался. Мечта поблекла, крик души стал конечным состоянием «седого человека».

 «Как только стали пенсию давать, / откуда-то взялась в России старость».
Об этом Слуцкий написал в 1976-м, после смерти Беляева прошло более тридцати лет.
Когда писал Беляев, о пенсиях не слишком задумывались. Видели себя молодыми, смелыми, и сплошь победителями, непременно победителями. Главная победа, казалось большим и малым прожектерам, рядом: «...очень скоро удастся найти в человеческом организме «что-то такое», на что можно воздействовать и таким образом быстро побороть болезни, и среди них самую вредную – старость» (Разгон, с.34). Быстро найти, быстро побороть, быстро достичь конечного состояния, кто откажется. Потрошение любого бюджета, тем более  бюджета советского, начинается с обещания быстрого успеха: «В катастрофически скорое время возник огромный институт с многочисленнейшим штатом, неслыханными привилегиями…» (Там же, с.36). В центре оказались два слова – «быстро» + «бюджет». Здесь, если угодно, пребывал дух времени. Образно говоря, доминанта времени. А на другом полюсе, в фокусе торможения?
Там звучал совсем другой крик.
Что предсказывал этот совершенно иной крик?
Как ни странно, «бесконечные возможности науки» (Там же, с.35), какая-то всеобщая вера.

2.
«Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера…» (Замятин).
Как приятно кричать, всем вместе, сразу всем вместе, кто пережил восторг крика – не забудет.
Зачем же нужна стенка, потом толстая стенка, или точнее, СТЕНА? «И как всякая другая – это только стенка, которую человек строит из трусости, чтобы отгородиться ею от бесконечности» (Анненков, с.197). Слова Замятина, сказанные по поводу религии, «находящейся под высочайшим покровительством». Любой религии, даже если это религия материалистическая. Написаны другу, Юрию Анненкову. Много позднее (в 60-е) Анненков пересказал их, в воспоминаниях .
Чем удобна Стена?
Она разделяет мир, любой мир, на две части. По одну сторону уют, строгое единство, милый сердцу порядок. На другую сторону в таком случае заглядывать не рекомендуется. Действительно, можно осерчать, в сердцах закричать, накричать Бог знает чего, потом оправдывайся.

Русская литература, «к какому великому полету она готовилась» (Анненков, с.199).
Те же большевики, разве они не готовились, более того, начали «великий полет».
В тени взлетающих героев затерялись сапоги, туалеты, даже дома.
Остались бараки и клопы.

Так что же там за стенкой?
Замятин дважды позволил себе заглянуть в мир иной, в мир за стеной. Впервые это состоялось еще до революции, накануне Первой мировой войны, повесть «На куличках». Последовал арест книги. Чем же был возмущен Комитет по Делам Печати, еще царский комитет? «Замятин не жалеет грубых красок, чтобы дать читателю глубоко-оскорбительное представление о русских офицерах» (Анненков, с.201). Грубые краски у Замятина сочетались с рядом «мелких фактов» и «весьма непристойными картинами». Среди них: «русские офицеры только ругают и избивают солдат, сами развратничают и пьянствуют» (Там же). А еще драки, да в присутствии иностранцев. А еще некий наглый капитан дал пощечину генералу, тот украл казенные деньги. Генерал тоже не стал церемониться, потребовал компенсации. Но не у капитана, а у его жены. В итоге, «всё поведение русских офицеров является сплошным позором и обличает в них людей грубых, отупевших, лишенных человеческого облика и утративших сознание собственного достоинства…» (Там же).

Первая мировая подвела к революции, открыла революцию.
Революция упразднила царский Комитет, а сама превратилась «вскоре (с неожиданной быстротой!) в режим новой бюрократии и порабощения, которые не успели убить в Замятине революционера…» (Там же, с.202 – 203). А что делает революционер? Ломает стены. И в 1920-м Замятин создает новый роман, «Мы». История повторилась, запрет к печатанью, арест, заключение, было даже решение об изгнании. Благодаря друзьям это решение не состоялось.
Но Замятин упрямо не становился «внезапным коммунистом».
На его вечере даже «Интернационал» исполнялся под нескончаемый хохот.
Куда же его понесло? У него был выбор, «стать юрким» или «ходить на службу». Он вышел из этой дилеммы. Он предпочел настоящую литературу. А где настоящая литература, там отшельники, скептики, безумцы, даже бунтари. А сам Замятин? « Мир жив только еретиками. Наш символ веры – ересь» (Там же, с.203). Замятин предпочел стать еретиком. Если возвращается средневековье, то возвращаются и еретики. Если средневековье дикое, то и еретики отчаянные, «приговоренные к высшей мере наказания».
Для писателя высшая мера – невозможность писать.

Почему же кричал Еретик? Видимо, от бессилия, он не мог изменить ход вещей.
Человек перед Роком (или перед Партией?). Крик ужаса. А прочие, разве молчали? Нет, тоже кричали, это был крик, вернее, крики проклятия. Еретик – тот же мечтатель, дошедший до предела. В 1931-м Замятин уехал за границу, помог Горький. В этом же году другой мечтатель тоже решил дойти до предела, правда, в другом направлении. Я говорю о Беляеве. Он начал писать о советских людях, в борьбе с классовым врагом они «переделывают лицо Земли». Одна книга, за ней вторая, третья, четвертая. И каждая становилась неким подобием «экскурсии с препятствиями». Мечтатель, убивший в себе еретика, охрип и замолчал.

Если "дикое состояние свободы" невозможно?
Тогда остается «железное ярмо», даже если его называют игом разума. П. Коган, ведущий критик первой половины 20-х, пишет: «Прекрасное иго, не золоченое, но железное, солидное и организованное – вот, что пока принесла революция нового: вместо золоченого – железное ярмо» (Геллер/Некрич, с.208).

3.
Ярмо? Известно, каким образом можно подавить массы, «железом и кровью».
Или, то же самое, объединить их.
Но если массы встали в строй и послушно следуют за Вождем, наступает время личности: «…мы переживаем эпоху подавления личности во имя масс» (Геллер/Некрич, с.207). Опять Замятин. Личность обречена, неужели время личностей кончилось, остались массы, толпы, колонны? А нам остается поскорее занять (найти?) свое место в ближайшей колонне? Не совсем так, просто предельные затраты ведут к новому предельному состоянию. И вот уже в романе «Мы» Замятин описывает это предельное состояние: «Единое государство, государство будущего, в котором есть только одна личность – Благодетель, а все граждане – номера» (Там же). Возможно ли в таких условиях обновление языка?
Оно просто неизбежно, прекрасные = красные "Цветы судебных приговоров".
А что остается личности? Попытка выиграть счастливый билет в проигрышной лотерее.
Для Замятина это был предсмертный крик, крик писателя, предвидящего свое молчание, свою смерть как писателя. Для старой культуры агония началась несколько раньше, еще в годы Гражданской.

Пример, один из многих. 1918-й, тот самый, который «шел в борьбе и тревоге».
Вокзал, нечто вроде столовой. «За общим столом какой-то офицер ел суп» (Бабин, с.120).
офицеры, рядовые, рядом, за одним столом, что тут необычного. «Рядовой, сидевший рядом, нарочито небрежным жестом стряхнул пепел с сигареты офицеру в тарелку» (Там же). Чтоб не забывал о тех, которые теперь повыше его. «Не сказав ни слова, офицер попросил другую тарелку супа» (Там же). Без слов, мирно, спокойно, нужно ли в такой ситуации кричать. «Когда суп принесли, рядовой поднялся, прицельно харкнул в тарелку и уставился на офицера» (Там же). Не ушел, ждал, пока принесут, дождался. Зачем он уставился, не надо было. «Офицер вскочил, даже стул отлетел назад, вынул револьвер и выстрелил в наглеца» (Там же). Обнаглевший рядовой не понял, не успел понять, что офицер уже за СТЕНОЙ, уже перешел последний предел, в ином мире. Поэтому новый выстрел, на этот раз «он покончил с собой».
его первый выстрел и был его предсмертным криком.
Второй выстрел? Молчанием бесконечности.

Слово философу, самое время.
Но что значит слово философа «в разрушенной, бедной, неграмотной России» (Бабин, с.123). Ведь своим словом философ пытается открыть бесконечность, которой не нужно кричать. Она может поглотить любые массы и любые крики души, на то она и бесконечность. Философия – просто возможность взглянуть в глаза бесконечности, единственное, что может сделать конечное существо = человек.
Но разве Революция не такая же попытка встать вровень с бесконечностью?
Примерно, но средства иные: «Будет море крови. Почему вас удивляет эта маленькая лужа?» (Там же, с.24). Митинг, оратор демонстрирует хладнокровие, здесь не нужен крик. В самом деле, что останется после убийства нескольких человек. Бесконечность начинает съеживаться, на первый план выходят самые простые предметы, быт: «Когда экзекуция завершилась, деревенские обитатели стащили башмаки с окровавленных трупов: не пропадать же добру» (Там же). А началось все просто, два солдата пришли в страшное негодование оттого, что живущая по соседству помещица до сих пор не убита. Пошли, не нашли, убили управляющего, киргиза, его жену и заодно пятерых детей. Жена выжила, соплеменники узнали, последовала кровавая месть (забили нагайками).
Иначе говоря, философ начинает с простых вещей и открывает бесконечность.
Революционер братается с бесконечностью и пытается зажать ее в кулаке как самую простую вещь.

Была помещица, была эксплуатация, была несправедливость.
Нет помещицы, нет эксплуатации, нет несправедливости, солдаты просто боролись против реально существующей несправедливости жизни, против носителей этого зла. Но есть ли справедливость, об этом солдаты не задумались. И вряд ли предполагали, что какие-то там киргизы будут рассуждать точно таким же образом. То есть поставят солдат на место помещицы и поступят, как и полагается поступать с помещицами. Впрочем, зачем киргизам ставить (= наделять), солдаты сами поставили себя на место помещицы.
На чье место поставил себя Замятин, оказавшись в революционном котле?
Или, то же самое, какими свойствами наделил он себя? Видимо, свойствами провидца.

4.
Иногда люди увлекаются возведением стен.
Хрестоматийные примеры – Великая китайская стена, поздний Рим. Есть подобные примеры и в нашей истории, самый известный – ныне снесенная берлинская стена, материальное воплощение Железного занавеса. И всякий раз очередная стена, берлинская особенно ярко, фиксировала очевидное, здесь свои, там – чужие. Избавиться от чужих? Вовсе нет, перекрыть дорогу чужим. Не живется им на своей земле, почему-то лезут к нам, да еще так настырно.
Именно этого добивается ныне Израиль, возводя стену на границе палестинского анклава.
То же самое преследуют Штаты, сооружая стену на границе с Мексикой. Жизнь сразу станет другой, если не счастливой, то хотя бы безопасной? Вовсе нет, у жизни появится будущее. Пытаясь укрыться за стеной, мы тем самым хотим обрести будущее, вырвать  это наше будущее из чужих рук.

А если напротив, чужие открывают свои границы, приходите, живите, плодитесь.
Тогда стена позволяет обрести нам наше настоящее? Вернее, закрыть наше настоящее, перенести наше будущее в наше настоящее. Опять наша история, рассказ уцелевшего.
«Весной 1950 года я был переведен с Малой Лубянки в Бутырку и получил возможность пользоваться ларьком» (Померанц, с.35). Родные помогли деньгами, можно выписать, «что положено». Заключение, дно общества, далее только небытие, перед которым равны все. Какие здесь счеты, пора подумать о вечном, или хотя бы о солидарности. «…как-то неуютно стало есть колбасу, когда в камере были неимущие, шестеро из 33-х. Я предложил реформу: отделять неимущим не только хлеб, но десятину от колбасы, масла и лука» (Там же). Предложение было принято «единогласно».
Неимущие, и где! Изоляция, заключение, тюрьма, шестеро неимущих (= 20%).
И тогда имущие (80%) ввели нечто вроде налога, десятина, в пользу людей, лишенных даже лука.

Не было стен, негде было укрыться, насладиться наедине?
Но может быть, они просто не желали возводить стен. Здесь, на самом дне, солидарность – последняя ценность. Оказалось, не все так просто и быстро, хотя и единогласно. «…старый эсер, с которым я играл в шахматы, сказал мне, что два человека жаловались ему: они не решились возражать, но теперь сердце у них обливается кровью…» (Там же). Если бы они могли, они бы закричали, о чем? «…на деньги, которые жена отрывает от детей, чтобы подкормить мужа перед лагерем, мы кормим стукача», он, конечно же, среди неимущих. (Там же). Даже здесь, на самом дне, дальше падать уже некуда, есть чужие, стукачи, шпионы.
Если угодно, последние чужаки.
Или вернее, последние шестеренки зла.

И возникает жгучее желание, мощный порыв, иначе, откуда возьмутся революционеры.
вот она, возможность иной жизни, где нет чужих, нет даже последних чужаков, нет самых последних шестеренок зла (= тупые исполнители). А значит, нет зла вообще. Как можно избыть последнее зло? Сущая мелочь, нужно лишь избавиться от стукачей? Вовсе нет, нужно лишь изменить значение привычных слов: «Самое трудное в идеологии – преодоление инерции слов: в языке считанное количество слов, и за каждым стоят привычные значения, вкусы, оценки» (Чаликова, с.26). Изменить привычное значение слова – значит, подавить привычную реакцию на это слово: «Но ведь не можете же вы сказать… о самом понятии «запах», что это хорошо или плохо?.. Были шпионы в древнем государстве – и есть шпионы у нас… Там шпионы – это белена, тут шпион – ландыш» (Там же).
Как это просто, просто украсить жизнь ландышами.
Эстетика «благодетельного ига разума».

И тогда появляется Еретик, его появление – признак конечного, предельного состояния. Сам Замятин такое предельное состояние, в романе «Мы», называет Единым государством. Все равны, не требуются даже имена, достаточно нумеров . Далее начинается разговор человека с самим собой, почему-то человек вдруг начинает убеждать самого себя, а кого ему еще убеждать? И задача тотальной машины Единого государства – поддержать это процесс убеждения самого себя. Показать, что действительно человек убеждает себя сам, сам приходит к своим последним выводам, сам доходит до конечного состояния.
Единое государство лишь идет ему навстречу.
Приходит к нему. Кого-то же должны мы впустить в свою жизнь.
А если пустить процесс на самотек, как это было в Бутырке? «Я не спал ночь и думал: каким образом исключить мерзавца?» (Померанц, с.35), поставить его вне реформы, вне десятины. И в итоге он додумался: «…любой хороший закон идет на пользу какому-нибудь мерзавцу» (Там же). Приходится гарантировать, защищать права «мерзавцев, подонков, сукиных детей», тогда появляется зыбкая надежда на пребывание под сенью закона, надежда доказать, что сам ты – не мерзавец.
Не странно ли? Нельзя допускать в свою жизнь чужих, затопчут.
Но без чужого ты можешь начать убеждение самого себя, в результате оказаться на дне. Приходится иногда впускать чужого в свою жизнь, чтобы потом изгнать его, чтобы вернуть свою жизнь самому себе. Уйти, чтобы вернуться к самому себе, опасный путь, имя которому Голгофа.

Предельное равенство номеров, одинакова не только одежда, но даже ритмика самой повседневной жизни: в одно время начинают и заканчивают работу, в одно время берутся за ложки,  выходят на прогулку, отходят ко сну. Все номера слились в «единое тело», нет выделяющихся, никому не приходит в голову чем-то выделиться, зачем, если остались только «мы» (= бесконечность).
Для Еретика, то есть для революционера Замятина, революция стала прозрением.
Крик Еретика = Вопль.

Вместо заключения
Прозревший Еретик вовсе не стремится стать варваром, бунтующим варваром или «темным скифом». Напротив, такой еретик отделяет себя, он один на «острове», а его заполошный крик – его способ пробить СТЕНУ, потому что сам он – «носитель нового сознания и новой веры. Крик еретика – не звериный вой, а голос истины, которая завтра откроется всем, но сегодня может быть провозглашена только ценой жизни» (Чаликова, с.26). Теперь обычная инверсия, весь вопрос – в цене жизни, выбирай,
жизнь номера или номер (= странный поступок) жизни.
Просто отчаянно закричать, так можно кричать и в пустыне, и в толпе, и в комнате с очень толстыми стенками, не говоря уже о телефонной трубке. Разве не должен КРИК быть обращенным к кому-то? Действительно, черный (или все-таки красный, горячий, яркий?) крик Еретика всегда адресуется вполне определенной «инстанции». Но об этом позднее, в следующей части, а пока анонс:

Крик режиссера = искусно разорвать ткань (= тема) на куски.
И столь же искусно соединить эти куски в целое полотно, особенно если на этом полотне одно имя. Вопрос, понятно, один – чье имя?


Литература:
1. Анненков Ю. Дневник моих встреч. – М.: ЗАХАРОВ, 2001.
2. Бабин А. Дневник русской гражданской войны // Волга, 1990, № 5.
3. Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. В 3-х книгах. Кн. 1. Социализм в одной стране. – М.: Издательство «МИК», 1995.
4. Ляпунов Б., Нудельман Р. Предисловие. – В кн.: Беляев А. Остров погибших кораблей: Сборник романов. Для молодежи. – А.: Магарыф, 1986.
5. Померанц Г. Отшатнуться от зла // Век XX и мир, 1989, № 10.
6. Разгон Л. Непридуманное. – М.: «Захаров», 2010.
7. Рубина Д. Этот чудной Алтухов // Юность, 1976, № 3.
8. Слуцкий Б. «В борьбе за это…», «Иванихи» // Юность, 1976, № 3.
9. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. – М.: Мысль, 1974.
10. Чаликова В. Крик еретика (Антиутопия Евг. Замятина) // Вопросы философии, 1991, № 1.