Жизнь

           «Я люблю все, что течет, все, что заключает в себе время и преображение, что
возвращает нас к началу, которое никогда не кончается: неистовство пророков,
непристойность, в которой торжествует экстаз, мудрость фанатика, священника
с его резиновой литанией, похабные слова шлюхи, плевок, который уносит
сточная вода, материнское молоко и горький мед матки – все, что течет,
тает, растворяется или растворяет; я люблю весь этот гной и грязь, текущие,
очищающиеся и забывающие свою природу на этом длинном пути к смерти и
разложению».
             Г.М.

           Дом в лесу у озера.
           Небольшое озерцо с подводными холодными ключами, рыбой и прозрачной водой. Вокруг деревья, солнце играет в листве, потом луч падает в воду, отскакивает и ударяет в глаза смотрящему – стоишь зажмурившись. Чуть в стороне бревенчатый дом, сложенный из желтых как деревенское сливочное масло столетних сосен. Стоит уверенно на фундаменте из неровных красных камней непонятного происхождения. Крыша крыта железом (зеленого цвета), торчит кирпичная прямоугольная труба, рядом еще одна поменьше – круглая с зонтиком. Широкая не застекленная веранда обшита обрезной струганной доской. С веранды видно  маленькую пристань у воды и средних размеров весельную лодку. Правее сарай, видимо в нем живут всяческие полезные мелочи и/или подвесной лодочный моторчик, канистры с соляркой, инструмент. В добротной конуре собака – мощный кавказец. А в доме еще две: чау-чау и терьер. В траве лежит велосипед, надо поднять и завести в сарай. Чуть не забыл, на веранде – корзины с грибами, удочки, раскрытая книжка на столе, ветер листает, переворачивает страницу, где Гек уговаривает Тома идти ночью на кладбище сводить бородавки. Том соглашается.
           Расписание такое.
           Просыпаются они пораньше, умываются на озере, ставят самовар (непременно самовар), и пьют чай с белым хлебом, медом. Она смеется и закрывает книгу, говорит:
           -- Чук Сойер и Гек Финн.
           Читала и то и другое (и Твена и Гайдара). Сидят, решают, что будут делать: рыбачить, собирать грибы, кататься на велосипедах, гулять. Она говорит, что за грибами ходили вчера, а на рыбалку два дня назад. Он отвечает, хорошо, тогда давай весь день читать друг другу вслух Толстого и пить чай. Гонять чаи за столом на веранде. И рисовать, добавляет она, я буду рисовать. Белку, я вчера видела белку, что живет неподалеку, приходила в гости, вот ее-то я и нарисую. Но где ее сейчас-то взять, возражаю он. Мы ее позовем, звереныш придет, сядет, будет позировать. Ты читай, а я буду рисовать. Самое удивительно, что так и происходит, прилетает белка, распушив хвост, садиться на стол и начинает позировать. Вот видишь, я же предупреждала? Дай быстрее цветные карандаши. Конечно, предупреждала, а я что не верил? Не верил. Верил. Смеются.   
           А потом они будут готовить еду, и спорить (с радостью и любовью взаимных уступок), сварить летние щи и этим ограничится или приготовить полный обед. На два куверта. На десять. Ага, на сто десять. Что твой Толстой, засмеется она, что Кити? Готовила щи? Осторожно не порежься, просит он, улыбаясь. Толстой – нормально, можно сказать, хорошо. А Кити и того лучше. Вечером сыграем в шахматы? В шахматы? Боже. Давай, лучше, в шашки. Ага-ага, давно не брал я в руки шашек. Скажи еще, в «дурачка». Смотри, упала редиска, давай все-таки щи? Давай! Давай и то и другое. И полный обед, и щи? Да. Так это одно и то же. Тоже? То же, да.
           И редиска поднимается с пола веранды, и ставится чайник, и варенье тонкой струйкой проливается на столешницу и засыхает. Слижи, она макает палец в лужицу и протягивает, он слизывает. И это может длиться вечно, так долго, как мы сами того захотим. День будет перетекать в ночь и обратно, и каждое утро будет лучше предыдущего, и дети будут расти, и все беды обойдут этот дом стороной – им здесь не рады (даже им здесь рады), а те, что заглянут, уйдут ни с чем, по той же причине.
           Потому что жизнь – прекрасна.
           Хотя бы чужая. Хотя бы в мечтах.